Вы здесь

Семейные хроники

Печатается в сокращении
Файл: Иконка пакета 09_troschin_sx.zip (58.09 КБ)

Я родился в Новосибирске в феврале первого послевоенного года. Была оттепель, когда родители несли меня из роддома на улице Лермонтова. Несли меня по очереди мои дядя Петя, папин брат, и тетя Валя, его жена, потому что папа, раненный на войне, еще сильно хромал и не мог ходить без костылей, а маме пока нельзя было носить тяжести. Дома нас ждали бабушки: Парасковья Поликарповна, папина мама, собравшая на стол обед — щи и простые закуски: соленые огурцы, квашеную капусту, — и Арина Ивановна, мамина мама, приехавшая с угощением — пирожками.

Мужчины выпили за новорожденного, за родителей, помянули и дедушек, не доживших до этого дня, — Максима Поликарповича Трошина и Евгения Никаноровича Девяткова. Помянули и не вернувшегося с войны маминого брата, Константина Евгеньевича Девяткова. Он был смертельно ранен в 1945 г. при наступлении наших войск на Берлинском направлении, в районе Шпротау, ровно за год до дня моего появления на свет. Мама хотела назвать меня Константином — в память о любимом и единственном брате, но папе хотелось, чтобы я был Владимиром, так и решили.

Все мои прямые предки были крестьяне, хлебопашцы. По отцовской линии — с Оки, белевские, из крепостных; по маминой — государевы, вольные, уральские, нижнетавдинские — из российских переселенцев (а может, и беглых), крестьян, пришедших в Сибирь в XVII веке за казаками Ермака.

Отец. Трошины. Калужская губерния

Мой дед, который построил дом в городе Новосибирске, Максим Поликарпович Трошин — потомственный крестьянин из деревни Алферово Белевского уезда Тульской губернии. Там жили все его предки с незапамятных времен, все они были крепостными помещиков Дмитряковых. Сам он переселился в Сибирь из России осенью 1920 г. с женой Парасковьей и тремя детьми: Алексеем, Анной и Натальей.

Дед Максим родился в 1878 г., в их деревне было четыре семьи Трошиных, состоявших в родстве, иногда ближнем, а иногда дальнем настолько, что считались просто однофамильцами. Отец Максима, Поликарп Васильевич, был крепостной крестьянин, землепашец, жили они в своем доме, жили небогато.

Максим выучился грамоте в церковно-приходском училище, имел хорошо поставленный каллиграфический почерк, в армии был писарем. Вернулся в деревню Алферово в 1901-м, впрягся было в хозяйство, в «помочь» родителям, но убогое, беспросветное житье на тощей земле после того, что повидал он на чужбине, угнетало его.

Мужики каждый год собирались осенью артелью в город на подряд, заработать денег. Свое хозяйство еле-еле давало прокормиться, на ярмарку ехать было не с чем. А где чего взять? На что купить сапоги, одежу приличную? Не век же в домотканом зипуне и в лаптишках, как родители, горбатиться. И пошел Максим на заработки. Освоил строительное ремесло. Лентяем не был, старался. И плотничал, и каменщиком был. Женился на Парасковье Поликарповне Крючковой из соседней Юрмановки. А потом и в Корекозево, поближе к Калуге, перебрались, устроился Максим в акцизную контору писарем. Стали жить на съемной квартире, на казенное жалованье. В октябре 1910-го родился Алексей, через два года — Анна, а в 1914-м, перед мобилизацией, — Наташа. Сын Алексей запомнил, как в августе 1914-го папаша уходил на войну, как плакали мама и бабушка, как потом молились о здравии его каждый день...

Вернулся же он в начале зимы 1918 г., после четырехлетнего небытия, — из германского плена.

С ноября 1914-го семья из пяти человек — старая бабушка Парасковья, мать Максима, и жена Парасковья с тремя малыми детьми — жила в Алферове, крестьянствуя, кормясь от домашней живности и тем, что уродилось на политой потом земле. Своего деда, Поликарпа Васильевича, мой отец, Алексей Максимович, в живых не застал.

«Итак, в Алферово я приехал четырехлетним мальчиком, — вспоминал мой отец, — поселились в той же (родительской) избе, которая стояла заколоченная многие годы, из надворных построек, кроме старого амбара, ничего не сохранилось. Начали жить с нуля, обзаводились хозяйством. Жили с большой нуждой, как и все односельчане. Хлеб ели только ржаной, да и его не хватало до нового урожая.

Поскольку я в семье был старшим, то меня мама стала приучать к лошади. Начиналось это с того, что лошадей со всей деревни мы после рабочего дня выводили на пастбище, “в ночное”. Основная обязанность водить лошадей возлагалась на подростков от восьми до пятнадцати лет.

Отца не было, он был без вести пропавшим, мать в порыве гнева называла меня “безотцовщиной”. Хотя я всегда старался во всем быть исполнительным и слушался старших.

В деревне Алферово мы прожили с ноября 1914-го по август 1920-го. В феврале 1917 г. не стало царя, династия Романовых закончилась, власть перешла к Временному правительству.

Но война, начатая царским правительством, не прекращалась. Солдаты оставались на фронтах. Земля и все угодья оставались у помещиков.

Все изменилось с Великой Октябрьской социалистической революцией.

Помню, как побывавшие на фронтах, особенно молодые, шли на штурм помещичьих имений, помогали уполномоченным реквизировать продовольственные запасы. А с наступлением весны 1918 г. делили помещичьи земли и засевали их, пользовались их угодьями для выпаса скота, вырубали леса, в которые раньше боялись ступить ногой. Я помню, как мы, дети, без страха заходили в барские фруктовые сады, рвали цветы и ягоды, спелые яблоки и груши.

По соседству с деревней Алферово находилось имение Дмитряковых — большой деревянный дом, в котором с осени 1918 г. находились школа и первое в нашей местности отделение советской милиции. В те далекие времена учиться начинали после праздника Покрова (14 октября по новому стилю, 1 октября по старому). Я как сейчас помню, как мама впервые привела меня в школу.

Когда я начал учиться, отец еще находился в германском плену. Время было очень смутное, по селениям разъезжали вооруженные банды, грабили все, что могли. Грабежи совершались не только ночью, но и днем, так как в деревнях оставались только старики, женщины и дети, некому было дать отпор грабителям.

Декабрьской ночью 1918 г. я, помню, не спал, я имел привычку не ложиться рано, обычно садился за стол перед лампой и чем-нибудь занимался. Вдруг раздался стук в дверь. Мама вышла в сени и спросила: “Кто там?” Получила ответ и, не открывая дверь, обратилась ко мне: “Леня, папа приехал!” Эти слова я запомнил навсегда.

Отец привез с собой маленький сундучок, который сохранился до сих пор, я им дорожу и храню в нем наиболее ценные семейные документы и личные записки. В этом сундучке отец привез личные вещи, а главное — гостинцы, французские бисквиты из белой пшеничной муки, которые подарили ему французы — товарищи по плену. Когда я принес в школу кусок белого бисквита, то все были удивлены и по крошечке просили попробовать, эти крохи в то время не имели цены, их нельзя было нигде не только купить, но и увидеть. Я чувствовал себя счастливейшим человеком.

Вскоре отец поступил на работу писарем в милицию, которая, как было сказано, соседствовала со школой. По утрам мы вместе уходили — я в школу, а он на работу.

Тогда все люди жили в страхе, шла Гражданская война, войска Деникина с юга двигались к Москве через наши края. В небе слышался гул аэропланов. Еще помню, как в нашей деревне (вероятно, это было году в 1919-м, летом) появилась группа вооруженных бандитов, одетых в военную форму. Хлеб в то время был не в каждом доме, а если и был, то суррогат из лебеды с какой-нибудь примесью. Уже разжившись медом у пасечника Савелия, бандиты искали настоящий хлеб. Они пошли по домам, в которых в это время оставались только старые и малые, все трудоспособные были в поле. Мы с бабушкой были на улице, изба была заперта, вдруг появляются вооруженные люди и спрашивают: “Где хозяева этой избы?” Бабушка ответила, что она хозяйка, только ключей у нее нет, увезли с собой молодые в поле. Как вдруг один из бандитов подбежал к бабушке, поднял у нее фартук и, обнаружив на поясе ключи, выхватил шашку и замахнулся на бабушку. Бабушка упала на колени, мы закричали и заплакали, бандит отступил.

Бабушка боялась за судьбу моих отца и матери, и еще за маминого племянника Гришу Крючкова, который был с ними в поле. Он только что вернулся из немецкого плена и жил у нас, потому что не мог проехать к родителям в Сибирь, захваченную в ту пору войсками Колчака. Поэтому бабушка срочно послала меня в поле — предупредить, чтобы они не торопились домой. Предупрежденные мной отец и Гриша решили пока не возвращаться и ушли в лес, а я с матерью вернулся домой в деревню. Бандиты, покутив, к ночи из деревни убрались.

Помню еще, как все здоровое и взрослое население было мобилизовано на укрепление района, на рытье окопов на подступах к деревне Овсянкино, откуда ожидалось наступление деникинских войск. Но до дела, к нашему счастью, не дошло, Красной гвардией войска Деникина были разбиты, не добравшись до нашей местности».

На этом записи воспоминаний моего отца о детстве заканчиваются.

Дальше все написано мной по памяти о рассказанном родителями, по личным впечатлениям и размышлениям и по сохранившимся немногочисленным документам, подписям к старым фотографиям, а также по записным книжкам и письмам отца. Читать и писать мой отец начал еще в Алферове, проучившись там два года (первой серьезной книгой после букваря и детских книжек было Евангелие).

Максим Поликарпович, вернувшись из немецкого плена, какое-то время пребывал в блаженном потрясении от встречи с семьей после четырехлетней разлуки. В плену ему стукнуло сорок, он чувствовал, что должен дотерпеть, что когда-нибудь эта неволя закончится и недаром судьба сохранила его вместе со всеми однополчанами.

Они попали в окружение в Восточной Пруссии в рядах армии генерала Самсонова через две недели после призыва. И всех их, еще не вступавших в бой, немцы разоружили и в походном порядке отправили в лагерь. Офицеров сразу отправили в другое место, а нижних чинов распределили по командам, назначили старших. Каждому полагалось носить серую робу с белой нашивкой, на которой черной краской набит был по трафарету номер, а на голове — колпак-бескозырку. Тех, кто помоложе и покрепче, определили грузчиками, катать тачки на строительстве дорог и насыпей. Мужиков постарше и бывалых — ходить за скотом, чистить коровники и конюшни в хозяйствах. Война забирала под ружье все больше германцев — господ и работников, немецкие хозяйства требовали рабочих рук, и русские мужички, привычные к крестьянскому труду, пригодились. Не все, конечно, смирились с участью военнопленных, были и побеги, и бунты, которые жестоко и показательно карались. Но в массе преобладало русское терпение — до полной нечувствительности и отрешенности от происходящего.

Тревожный 1919 год прожили в Алферове, осенью в семье случилось прибавление — родился новый человек, Ванечка. Максим был рад благополучному разрешению жены, но порой отчаяние охватывало его — как жить и чем кормить семью? Кое-как пережили зиму, и, когда стало ясно, что засушливое лето 1920 г. не оставляет никакой надежды на урожай, Максим понял, что надо бежать от погибели.

Еще до войны в его сознание вошла мысль о переезде в Сибирь на вольные земли, куда по столыпинской реформе переселялись земляки и куда звал их тесть, Поликарп Крючков. И как только осенью 1920 г. дошла весть, что Колчаку настал конец, и пошли поезда на восток, семья Трошиных с Гришей Крючковым отправилась поездом в товарном вагоне в Сибирь — с такими же ищущими счастья в далеком краю земляками. Это были Волковы — три брата, Федор, Тимофей, Дмитрий, все из Алферова.

Вагон «сорок человек, восемь лошадей», оборудованный нарами, с печкой-«буржуйкой» посередине, шел из Белева через Сухиничи, Калугу, Москву, задерживаясь на запасных путях узловых станций в ожидании формирования состава их направления. В стране жизнь только начинала входить в нормальное русло после разрухи Гражданской войны, не хватало паровозов, машинистов, топлива. Не было еще регулярного движения поездов. Путь в Сибирь оказался долгим.

Через месяц сошли с поезда на станции Коченево, за восемнадцать верст до Новониколаевска, на присланных за ними подводах доехали до села Казаково, где встретили их довоенные переселенцы, бывшие земляки и родня, уже обжившиеся на сибирской земле. Уже похолодало, по ночам поля покрывались инеем, предстояло испытание сибирскими морозами. Приютились у родни, в доме тестя, Поликарпа Крючкова. Собирались за общим столом, сразу стали наравне с хозяевами вести дом, ходить за скотиной, заготавливать дрова, возить сено.

Зима была снежной и долгой. Зато весна оказалась дружной и бурной. Вот только в мае 1921 г. от скарлатины умер маленький Иванушка, которого все полюбили, он был красивый и подвижный мальчик, и Алеша горевал вместе с сестрами.

Родителям горевать было некогда, наступала пора пахать и сеять. Они вступили в коммуну — товарищество по совместной обработке земли. Мужики и бабы, пережившие бедствия империалистической и Гражданской, реквизиции, продразверстки и грабежи, тиф, испанку, голод и холод, с неистовой верой устремились в будущее, объявленное новой властью.

Годы НЭПа

Мой отец всегда с особым значением произносил эти слова, вспоминая то время как время надежд, время, когда труд на земле был в радость и земля воздавала за труд. Коммуна просуществовала один год — собрав урожай, поделили по едокам. И началась с весной новая жизнь в трудах и заботах. Семья поселилась сначала в землянке на краю села. Прежний хозяин отстроил себе новый дом, пустил их как постояльцев, а участок земли сдал им в аренду. Потом землянку выкупили.

Земли было много, и земля была щедра, покосы были немереные, леса вдоволь, грибы, ягоды. Сначала арендовали землю, сеяли рожь и овес, сажали картошку. Начали обзаводиться своим хозяйством, лошадку завели, коровку, порося, курей. Семья приросла новым человеком — летом 1922-го родился Петя. Ездили в Новониколаевск на ярмарку, по зиме на санях, когда Обь вставала.

В 1925 г. наконец получили надел земли. На строительство дома заготавливали лес в таежной лесосеке, в зимнюю пору. Поставили сруб. А пока не собрали на дом, какой хотели: пятистенный, рубленый, с тесовой крышей, с просторными сенями, с крытым двором, жили в землянке.

Не все из приехавших из России земляков прижились на новом месте. Волковы, хлебнув лиха и холода в сибирском краю, вернулись обратно в Россию, в родное Алферово. В 1923 г. не стало Григория Крючкова: не перенес сильной простуды. В мае того же года похоронили рядом с ним бабушку, мать Максима Поликарповича.

Алексей, по-домашнему — Леня, оказался смышленым и способным к грамоте, окончил местную начальную школу, полюбил чтение, все, что прочитал, помнил наизусть. Любимой домашней книгой была хрестоматия Вахтерова. Читал все, что попадется на глаза: газеты, журналы, календари; полюбил стихи, записывал песни, сам пытался сочинять, рисовать. Как-то, увидев, что папаша оторвал полоску от книжной страницы на самокрутку, страшно возмутился, хотя это была всего лишь брошюра о гигиене и санитарии. Папаша был отчаянный курильщик, курил самосад (махорка была роскошью) и весь провонял табачным перегаром — от желтых усов до желтых ногтей, а все газеты уходили на цигарки и «козьи ножки». Алексей приобрел стойкую неприязнь к табаку на всю жизнь, и ни дружба с курящими приятелями и сослуживцами, ни тяготы фронтовых и послевоенных лет не приобщили его к курению.

Алексей старался ни в чем не отставать от взрослых, ходил за плугом, косил в ряду с мужиками, стремился не отставать от папаши в работе. Он был крепок и ловок, любил мериться силой со сверстниками, да и старших ребят одолевал в единоборстве.

Росли дочери, помощницы матери по хозяйству, Нюра и Наташа, нужно было одеть-обуть, в ученье отдать, обучить и рукоделию крестьянскому, и за скотиной ходить, да и грамоте тоже. А кто неумеху неграмотную, да еще лентяйку и неряху, замуж возьмет? В селе все на виду. Вот и старалась Парасковья, и словом и молитвой, а то, бывало, и веником учила. Сама веровала истово, в церковь ходила, посты соблюдала и дочерям внушала веру и страх Божий. Нюра хорошо запомнила материнские уроки, выросла набожной, да и грамоту через слово Божье усвоила. Наташа же была добрая и веселая, любила слушать байки, пела и плясала в хороводе.

Пошел девятый год их жизни в Сибири. Жизнь налаживалась, скотина давала приплод, урожай обещал быть хорошим. Ездили папаша с сыном в Новосибирск на ярмарку, возили зерно, жеребенка годовалого продали. Тогда останавливались в доме по улице Гоголя, 106. Этот дом принадлежал знакомому папаши, калужскому земляку из деревни Завалихино, и многие переселенцы из тех мест ночевали у него. Возвращались с обновами, девкам ситцу купили, Алексею — сапоги хромовые с высокими голенищами, рубаху шелковую. Жить бы да поживать, достроить свой дом, дочерей замуж выдать…

Все прахом! В 1929-м сельскую коммуну стали превращать в колхоз, крепких коренных хозяев объявили кулаками, сослали на работы, в лагеря, на стройки первой пятилетки, а кого и на лесоповал. Скотину обобществили, и тем, кто батрачил, не имея своего, осталось записываться в колхоз, в «ячейку». Максим был квалифицирован как «маломочный середняк», поскольку он не нажил много добра, но уже имел надел, огород, курей, порося, корову-кормилицу и лошадь. Все это надо было отдать в колхоз, но Максим не торопился, числился единоличником. Не верил он, что общее хозяйство будет успешным. «Общее — значит, ничье!» — говорил он домашним.

Один за другим упокоились на казаковском кладбище старики — родители Парасковьи, Поликарп и Матрена Крючковы.

Папаша поехал в Новосибирск, искать работу. Он уже давно раздумывал, как выбраться из бесконечной нужды и тревоги крестьянской жизни. Вот и пригодилось ему ремесло каменщика на стройках первой пятилетки, после недолгого испытания взяли мастером в бригаду на дом ОГПУ на улице Серебренниковской.

Старший сын, Алексей, был отряжен властью ездовым в обоз, который с семьями раскулаченных односельчан под конвоем отправляли в Васюганье. Алексей вернулся из тайги с порожним обозом: семьи раскулаченных — жены, дети малые, старики — были оставлены на поселение на дальних заимках, там, где селились кержаки-староверы да беглые люди, промышлявшие охотой. Кержаки брезговали пришельцами, напиться воды не давали, а если давали, то из отдельной посуды. И на всю жизнь Алексей получил рубец на душу, как прививку от оспы, возненавидев власть, которая обрекла невинных людей на муки и гибель.

В селе все замерло, людей поубавилось. Скотину оставили по дворам — негде было держать стадо, но всю переписали в толстую тетрадь в правлении. Наказывали беречь, поскольку это теперь колхозное достояние, и без общего собрания с уполномоченным никаких действий не производить, о приплоде и убытке немедля докладывать. Алексею было сказано, что ему нельзя оставаться в селе, потому что время наступило лихое и активистов убивают. Заходили люди и спрашивали, где мужчины, а когда узнали, что сын в обоз отряжен, сказали, чтоб лучше не возвращался, посчитаются, мол. Утром, до света, мать собрала его в город, к папаше. Жил он тогда на постоялом дворе, в начале Красного проспекта, где бывал и Алексей, когда ездил с папашей в город на ярмарку.

Мама. Девятковы. Нижняя Тавда

Евгений Никанорович Девятков, родившийся в 1896 г., мамин папа, до внуков не дожил, умер тридцати шести лет от роду, оставив жену Ирину с пятью детьми: Катериной, Дусей — моей мамой, Костей, Анной и Ниной.

Евгений был приемным сыном в семье Девятковых, старожилов села Нижняя Тавда под Тюменью, но никогда не чувствовал себя сиротой. Его родная мать умерла от чахотки, когда ему не было трех лет, а его родной отец, Евгений Плеханов, остался с оравой малолетних детей, младшим из которых был Женя. Когда его мать слегла, ребенка на попечение взяла ее родная сестра Варвара, бывшая замужем за Никанором Девятковым, крепким хозяином и владельцем большого дома. Дом строился на прирост крестьянской семьи, но своих детей у хозяев так и не случилось. Зато у Плехановых дети рождались каждые год-два, притом что жили они бедно. Девятковы, пожилые супруги, уже потерявшие надежду иметь собственных детей, приняли малыша как дар судьбы. Их жизнь с появлением ребенка в доме изменилась и наполнилась новым смыслом.

Добротный дом-шестистенок и ухоженное хозяйство с конюшней, баней, амбарами были отстроены Никанором с помощью родителей, людей зажиточных, укорененных в здешних местах. Усадьба располагалась на высоком берегу полноводной реки, выходя к ней огородом. Дом с двором, амбаром с дровяником под навесом, баней и пригоном для скотины были из круглого леса, с тесовыми кровлями. Хозяин в страдную пору нанимал работников, своих рук не хватало, зато и с прибытком жили, продавая зерно. На притоке Тавды, речке Саранке, были выстроены запруды с мельницами, где зерно перемалывалось в муку. Жители Нижней Тавды были потомственными хлеборобами, а также промышляли охотой и рыболовством.

Евгений успешно окончил сельскую школу, любил читать, но и крестьянскую работу знал и делал ее ловко, с задором. Приемные родители рано женили Евгения, едва ему исполнилось восемнадцать лет. Орина Богданова была старше его почти на три года — ей минуло двадцать лет. Поэтому сватов приняли и согласились не раздумывая. Ирина вошла в дом Девятковых. Признаки прибавления в семействе не замедлили проявиться, и старики любовались на молодых, радуясь, что теперь будет кому передать хозяйство.

Войны никто не ждал и не хотел. Нижняя Тавда была красивым местом, луга и смешанные леса за ними, полные дичи, ягод и грибов, плодородная, неистощенная земля Зауралья, не знавшая подневольного труда, — все обещало надежную, хорошую жизнь.

Евгений не чуждался крестьянского труда, но его угнетала зависимость от непредсказуемых обстоятельств жизни крестьянина — засухи, потопа, мора, недорода и вечного страха перед нуждой. Рано приобщившись к грамоте и полюбив чтение, он чувствовал себя способным на большее. Орина не была обучена грамоте, но крепка телом и духом, рассудительна и остра на язык, сама умела пошутить и посмеяться. На первом году их совместной жизни, в 1914-м, родилась дочь, назвали Катериной. Радости Варвары Степановны не было предела, став бабушкой, она восприняла внучку как собственное дитя.

В августе началась война с Германией. Евгению повезло: призванный в армию в мае 1916 г., он попал в учебную роту, прошел подготовку на телеграфиста-телефониста, но на фронт отправлен не был. Через полгода, после учебной роты и краткой побывки дома, служил при военной комендатуре в Тюмени.

Война тем не менее продолжалась. Евгений быстро стал политически грамотным благодаря революционной агитации. Революционные события давали надежду на окончание войны и возвращение к семье. Ему было куда возвращаться. Еще в июле 1917 г. у него родилась вторая дочь — Евдокия.

В марте комендатура перешла под начало новой власти, и Евгений продолжал служить как специалист, уже без погон, теперь комиссарам, которые провозгласили отмену чинов и званий.

...Когда сошел лед на Туре, первым пароходом доставили в Тюмень из Тобольска царских детей с прислугой. Евгений стоял под холодным дождиком в шеренге оцепления перед тюменским вокзалом и видел, как могучий мужик в бушлате нес на руках красивого царевича, за ними царские дочери, стройные белолицые барышни в красивых шляпках, ступая по грязи и лужам, тащат, надрываясь, большие чемоданы и коробки, а та, что помладше, еще несла и маленькую собачку. Их сопровождал конвой с винтовками наперевес. И потом всю жизнь он вспоминал это, как сон, и помнил боль и стыд оттого, что никто не помог тогда этим девочкам из сказки. Из сотни вооруженных людей не нашлось никого, чтобы понести эти чемоданы. Весть о расстреле царской семьи в Екатеринбурге обожгла Евгения, когда он был уже дома, в Тавдинской. Он подумал, что тогда, в мае, он был свидетелем крестного пути этих безвинно убиенных детей.

Бессмысленная жестокость новой власти тогда была осознана Евгением впервые. Он видел собственными глазами, как преображались людишки, получившие полномочия и право казнить и миловать. Большевики же были самые решительные и безжалостные из всех прочих.

В июне Тюмень заняли мятежные чехи. Гарнизон был распущен, часть ушла с оружием в окрестные леса, служащие из местных, в том числе и Евгений, разъехались по деревням и селам, к своим родным. Семья встретила его со слезами радости, надеясь, что теперь-то все наладится и мужские руки поднимут запущенное хозяйство — весной не стало Никанора Ивановича.

Но еще в дороге Евгений почувствовал, что нездоров, и на следующий день после приезда слег. У него появился жар, по всем признакам начинался процесс в легких. В то время в селе лечились домашними средствами. Женщины приводили к нему бабушек-знахарок, поили настоями из трав. Варвара Степановна делала все, чтобы поставить сына на ноги, лечила и снадобьями, и заговорами, и молитвами. По натуре своей не властная, она проявила твердость, чтобы удержать Евгения дома, когда он стал поправляться. Все тяжелые работы в поле, уход за лошадьми и скотиной выполнял наемный работник, давно батрачивший у Девятковых.

Спокойная жизнь не складывалась, в селе кипели свои страсти, сначала устанавливалась советская власть, потом белая, но Евгений томился взаперти, скучая по своему хозяйству, домашним заботам, выходя на свежий воздух лишь ночью. Когда стучали в ворота пришлые, Варвара сама выходила на разговор. Когда в мае 1919-го части Колчака пришли в село, Евгений избежал мобилизации по состоянию здоровья: Варвара держала его в постели, представляя заразным больным.

Родился в июне 1919 г. и желанный сын, Константин. В июле колчаковцы ушли, возвратилась советская власть с ее конфискациями, реквизициями и ликвидациями. Тюмень сделали губернским городом, а в августе Евгения призвали в Красную армию. Служил в той же комендатуре связистом. Вернулся он к семье в октябре 1921 г.

Сибирские и уральские коренные крестьяне были, в отличие от среднерусских, зажиточными и свободными, не отягощенными рабским наследием крепостного строя. Они вели свои родословные от первопроходцев-казаков, считали себя государевыми людьми. По меркам бедноты центральных губерний они в массе квалифицировались как кулаки, и, поскольку из этой пришлой голытьбы и городского неимущего населения, одержимых идеей вселенской справедливости, состояли вооруженные части, проводившие изъятия и реквизиции, противостояние было жестоким и кровавым.

Евгений остался беспартийным, он не носил в себе «священной злобы» угнетенного, готового жертвовать собой и другими людьми. Не был он и религиозным человеком, хотя крещен и воспитан был православным.

Когда утверждалась новая власть, его, как грамотного и политически ориентированного, односельчане делегировали в Совет, но он отказался наотрез. Его определили в контору писарем, вести протоколы, переписку, составлять прошения, писать объявления. В 1922-м родилась Анюта, через два года — чудный мальчик, Валентином назвали, еще через два года — всеми любимая Нина. Ирина-Орина книг не читала, ходила в церковь. Евгений пытался дать ей основы грамоты, но, занятая детьми и хозяйством, она отшучивалась.

Мама Варвара после смерти мужа осталась старшей в доме и всегда это подчеркивала, по малейшему поводу давала понять, кто в доме хозяйка. Она и работников нанимала, и торговалась при купле-продаже, всему зная цену. Орине ее наставления были не по душе, но она терпела и не подавала виду. Была у нее способность внутренне собираться и жгучее желание немедленно ответить на резкое слово переводить в паузу с выражением кротости на лице. Это всегда шло на пользу, Варвара осекалась и приходила в чувство, и со временем оценила эту черту характера снохи.

Постепенно Орина становилась полноправной хозяйкой в доме, видя ее рассудительность и надежность, Варвара полностью доверяла ей. Старея, она становилась мягче и терпимее к домашним, радовалась внукам, и они любили свою бабушку, тянулись к ней.

Жили Евгений с Ориной дружно, душа в душу. Евген, или Евден, как звала его жена, был на людях молчуном, с домашними же покладист, ласков и улыбчив. Девчонок своих он обожал, заботился о них. Мама моя помнила, что папа всегда приходил домой с работы с гостинцем — приносил то пряник, то конфету. А когда ездил в Тюмень, то обязательно привозил игрушки.

Село жило размеренной жизнью, у всех были огороды и живность — куры, гуси, козы и коровы. Лошади были не у всех, но у коренных, старожилов, бывало и по две, а кто-то и табунок содержал. Сеяли рожь и овес, озимую пшеницу. Население промышляло охотой, регулярно ходили облавой на волков, а однажды мужики привезли на подводе тушу убитого медведя.

Катя окончила семилетку и уехала в Тюмень, устроилась преподавать в начальной школе. Старшие дети ходили в школу, младшие были под присмотром бабушки.

Но случилось несчастье. Заболел скарлатиной младший мальчик, Валюша. Никто не мог предположить, что хворь так серьезна и ребенка нужно срочно везти в город. Определили болезнь поздно, мальчик умер. Эта смерть потрясла семью, но больше всех смерть сына переживал Евгений.

Вслед за этой бедой пришла другая, общая беда — коллективизация. Одним из первых кулаком был объявлен Евгений Девятков. Его хозяйство по всем признакам подлежало раскулачиванию: дом-шестистенок с рублеными надворными постройками, пара лошадей с выездом, плуги, бороны, сеялки-веялки, утварь всякая, опять же скотины полон двор. А главное — батраков нанимает, чужой труд эксплуатирует.

Коллективизация сломала им жизнь.

В 1930-м Евгений вывез семью с Нижней Тавды, оставив дом с постройками и огородом. Скотину забирали в колхоз, а дом приглянулся активу, вернее председателю колхоза, бывшему ранее организатором комбеда, приезжему босяку Васе Волку. Он жил со своей Аришкой в перекошенной гнилой избушке, дверь которой сорвалась однажды с петель и висела на крючке, подпертая палкой. Иногда во время ненастья дверь заваливалась от ветра, и Вася, после препирательств с женой, выскакивал в ношеных кальсонах на крыльцо — восстанавливать приспособление. Никто не принимал Васю всерьез, но однажды он, к кому-то напросившись в попутчики, уехал в город и пропал. Аришка ходила по соседям, плакалась, хотя до этого переругалась со всеми, когда люди перестали жалеть бездельников, не отдающих долги.

Вася вернулся, и не один. Он въехал в село на автомобиле, с уполномоченным в кожаном пальто и двумя милиционерами при оружии. Сам Вася был во френче и галифе, в новых сапогах и имел ответственный вид, в брезентовом портфеле его лежали списки односельчан. Он приехал организовывать колхоз.

Семья Девятковых подлежала уплотнению — полдома нужно было отдать под правление колхоза, под контору. Сначала предлагали проявить сознательность, а когда Евгений возмутился, потрясенный таким предложением, Вася сказал, что с врагами революции будут поступать по всей строгости. И он, Василий Петрович Пуганов, проливавший кровь на фронтах Гражданской войны, даст ход этому делу, и заберут весь дом, как кулацкую усадьбу, а их отправят на поселение, потому что покойный Никанор Иванович был настоящий кулак, а Евгений, стало быть, подкулачник.

Варвара Степановна была потрясена происходящим беззаконием и слегла с сердцем. Евгений встал на защиту семьи и пошел в сельсовет, написал заявление, где просил разобраться, по какому праву его трудовую семью лишают жилья.

Евгений сам, добровольно вступал в 1927-м в сельскохозяйственную коммуну, поддерживал «генеральную линию», но активистом не был, в партию не вступал, в Совете был писарем, порученцем. Конторская работа угнетала его, хотелось работать на своей земле, для своей семьи, он постоянно чувствовал молчаливый упрек Варвары Степановны, которой пришлось взвалить на себя все домашние тяготы после кончины хозяина дома. Нужно было самому становиться настоящим хозяином, и Евгений ушел из конторы, утратив близость к власти, которой обладал в глазах односельчан. Теперь он стал классово чуждым элементом, богатым крестьянином-эксплуататором, поскольку семья в страдное время нанимала работников. Так ему и объяснил Вася Волк.

И вот теперь, с курсом на коллективизацию, он становился бесправным, лишенцем. Он не должен сопротивляться, он должен добровольно отдать все, что создавалось трудом его приемных родителей и поколений их предков, сделать ничьими своих лошадок, корову с теленком, порося, овечек, козочку, курочек… Собаку, сибирскую лайку Дианку, как непроизводительный скот, разрешалось оставить в домашнем обиходе. А отдать дом, лишившись ни за что ни про что самой основы семейной жизни? Чтоб стать квартирантом у презираемого Васи?

Евгений пытался найти поддержку у односельчан на собрании, где Вася объявил его, Евгения, уклоняющимся от «генеральной линии», перерожденцем, а его хозяйство — кулацким, подлежащим конфискации. Выступил представитель крайкома, старый большевик, из рабочих, и сказал, что трудно, конечно, расставаться с прошлым, но надо, товарищи, проявлять инициативу и сознательность. Евгений обвел взглядом собрание и физически ощутил, что никто не поддержит его, что между ним и остальными возникла непреодолимая преграда. Он понял, что вынужден спасать семью, что нельзя искать защиты у власти, которую представляет некогда презираемый всеми Вася. Искать милости, самому не имея никаких заслуг перед властью, не получится, даже если они запишутся в колхоз, сдав всю живность, уступив полдома.

Сначала Евгений думал, что он вывезет семью в Тюмень, но это было опасно: их могли встретить односельчане и донести, что бежавшие от колхоза обретаются в городе.

Получилось так, что им пришлось бежать внезапно, после того как верный человек, их работница, постучала в окно среди ночи. Она слышала разговор: утром за ним придут, чтобы арестовать, а семью вышлют. Варвара, накануне прощавшаяся со всеми навсегда, живехонько встала с постели и велела Орине будить детей и собирать вещи в дальнюю дорогу. Наскоро собрались при свечах, увязали вещи в узлы, Евгений вывел лошадей и запряг две подводы, погрузили сундуки и мешки с провизией и утварью, усадили детей. И, сопровождаемые верной Дианкой, выехали со двора за село на объездную дорогу, в полутьме опушкой леса выбрались на Тюменский тракт, который выведет их семью в новую, неведомую жизнь.

Алексей. Новосибирск

Новосибирск, до 1926 г. бывший Новониколаевском, давно манил Алексея, и вот осенью 1930 г. он приехал в город, работать на стройке подручным у папаши.

В городе кипела жизнь, строительство Сибчикаго, как называли Новосибирск в газетах столичные репортеры, шло небывалыми темпами. На улице Серебренниковской сохранился дом, на строительстве которого дед вел кладку, а мой отец положил первые кирпичи. Потом были швейная фабрика, жилой дом ОГПУ, здание Крайисполкома, стоквартирный жилой дом на Сибревкома. Получив первые навыки ремесла, Алексей был командирован с бригадой комсомольцев в Кузнецк, на строительство металлургического комбината.

Работали вместе с расконвоированными уголовниками и мужиками, раскулаченными и сосланными, зимовали в бараке, спали на нарах, давили и выжаривали вшей. На глазах у Алексея уголовники зарезали человека в бараке, и никто не посмел вступиться. Он тогда узнал цену высоким словам и лозунгам и вернулся в Новосибирск возмужавшим, повидав людскую жестокость, подлость и унижение, то потаенное в человеке, что было раньше подавлено страхом Божьего суда, страхом перед властью государя, страхом перед собственной совестью, наконец.

Шел 1931 год. Город преображался, открыли Турксиб, вели железную дорогу на Кузбасс через Обь, перебросив мост выше города по течению, за Бугринской рощей. Размах строительства и планы будущего внушали уверенность в наступлении новой, устроенной жизни. Жили в бараке, потом ютились в съемной комнате в частном секторе, наездами бывая в Казакове, где оставались с матерью сестры и брат Петя.

Нюре исполнилось восемнадцать, она вышла замуж и ушла жить на блокпост на железнодорожном разъезде в большую семью со своим хозяйством. С крестьянской жизнью Трошины решили распроститься. Из колхоза уже нельзя было бы уйти, но Максим Поликарпович выдержал характер и остался единоличником, несмотря на уговоры и угрозы.

В первую пятилетку Алексею выпало потрудиться с папашей на стройках самых красивых зданий центра Новосибирска. Работали на совесть, ударными темпами. Подъемных механизмов не было, строили с лесов, кирпичи и раствор таскали на себе с помощью «козы» — наспинного щита на ремнях, с полкой для кирпичей, носилками-«окоренками», ведрами на коромыслах. Уже высились «Дом под часами», Главунивермаг, Госбанк, Дворец труда, разворачивалось строительство будущего оперного театра.

Максим, завоевав ударным трудом репутацию надежного и умелого работника, повышал квалификацию, стал мастером. Алексей получил разряд каменщика.

Возврат к прежней жизни был невозможен, осталась только память о детстве, о солнечной сенокосной поре, медоносном знойном лете. Теперь предстояло устраивать городскую жизнь, ударным трудом зарабатывая средства к существованию. Папаша знал от перебравшихся из деревни мужиков, что городские власти не препятствуют строительству дома на окраинах города, главное — соблюсти норму площади земли и «ранжир». Город рос как на дрожжах, в восточном направлении стихийно застраивались овраги, поймы речек — Каменки, двух Ельцовок, строительство велось уже за новым городским кладбищем, в конце улицы Кольцова.

Папаша присмотрел место для постройки дома на свободном участке в дальнем конце этой улицы, за перекрестком с улицей имени маршала Буденного. Землемер границы участка в положенные городской усадьбе шесть соток отбил, но сказал, что больше на этой улице строить частникам не разрешат, дальше по плану будет то ли трамвайный парк, то ли завод. И каждый день после основной работы отец и сын устремлялись на участок и до полной темноты копали яму, пользуясь погожими летними днями. До холодов надо было успеть перекрыть яму крышей на два ската, зашить и утеплить стены, поставить «буржуйку», устроить нары.

Предстояло разобрать сруб в деревне и перевезти по частям на подводах, с оказией или с помощью земляков, но сначала надо было построить времянку-землянку, перевезти домашних и утварь. Так поступали все, кто ушел из деревни в город, который требовал рабочих рук и дарил надежду на новую жизнь.

Теперь, когда семья собралась в городе, жизнь стала как-то надежней, появилось свое хозяйство. По весне вскопали огород, посадили картошку, посеяли овощи, стали лучше питаться — мамаша готовила, следила за порядком. Наташа старалась: помогала, стирала, подметала земляной пол. В землянке было тесно, нары в два яруса, маленькое оконце, керосиновая лампа, духота, но так жило большинство переселенцев, пока строили дома.

Алексея призвали в армию. Там он твердо решил, что обязательно должен учиться. Общаясь со своими сослуживцами, особенно городскими, глядя на уверенных в себе, знающих командиров, стал понимать, что без системных твердых знаний не преуспеть в жизни.

Город за два года его отсутствия сильно изменился. Пустили трамвай. Движение прерывалось первое время часто и надолго, появились новые выражения: «попал под трамвай», «зарезало трамваем». Самое существенное в нашей истории было то, что новый дом на Кольцова располагался наискосок от въездных ворот в трамвайный парк. Это значило, что из любого конца города можно было приехать на последнем, полночном трамвае и не проспать свою остановку.

Жизнь в большом городе, которая только сейчас, после возвращения Алексея из армии, разворачивалась перед глазами, была манящей и загадочной, по Красному проспекту двигались массы спешащих куда-то людей, сияли витрины магазинов, проносились извозчики и автомобили, катились автобусы.

Он почувствовал свою чуждость этой уличной суете и даже враждебность к праздной и вольной, как ему казалось, городской молодежи. Его юные годы прошли в заботах о семье. И дальше предстояло трудиться и учиться.

Девятковы. Новосибирск

Семья моей мамы нашла приют в Новосибирске осенью 1930 г. Переезд и заботы по устройству житья на новом месте стоили здоровья и жизни главе семьи, Евгению Никаноровичу.

Евгений не хотел, чтоб его отпевали в церкви, но Ирина Ивановна через соседку пригласила попа домой к постели умирающего, ведь он был крещен, и детей они крестили. Он лежал в забытьи, когда поп причащал его и соборовал. Нельзя было узнать в нем того веселого и бодрого человека, которого все любили, он страшно исхудал и зарос бородой, глаза и щеки впали. Ирина боялась мертвых, но, когда Евген уже не отзывался и наконец застыл, окаменев, он был не страшен, он был свой, родной. И вот его не стало совсем.

Все, что случилось с ними в последние три года, было так дико, нелепо и страшно, что без дрожи думать об этом было невозможно: оставили дом, хозяйство, бежали ночью с пожитками из родных мест, боясь погони, пробирались в объезд вокруг села лесной дорогой, чтобы выбраться по тракту в Тюмень, где осталась у родни Варвара Степановна. Отдав Евгению все, что копила годами, оставив себе на похороны, наказывала уехать подальше, где их никто не знает и не ищет. Евгений думал вывезти своих в теплые края, но доехали на поезде до Новосибирска, а пересесть на поезд до Алма-Аты по только что открытому Турксибу не получилось, поезда регулярно еще не ходили, а тут еще захворали дети. Пришлось задержаться в Новосибирске. Приютил их милиционер, подошедший с проверкой документов к ним, сидящим целый день на узлах и сундуках на перроне вокзала. Он определил по говору их как своих земляков, четко выговаривающих «о», поскольку сам был переселенцем с Урала. Поняв, что измученным дорогой людям некуда деваться, он предложил им устроиться у него на постой. Поселились в избушке рядом с только что отстроенным хозяйским домом, сговорились задешево. Надо было осмотреться, прийти в себя, а там видно будет. Евгений устроился на работу тут же, на железной дороге, на товарном дворе, сначала на погрузке-разгрузке, с дежурствами, а потом в контору — экспедитором.

Да, им удалось убежать, скрыться, уехать, но Евген потерял покой, и, хотя он подбадривал всех, даже шутил и смеялся, Ирина видела, как он страдает за них. Он устроился на эту проклятую работу на товарном дворе, работал на холоде и сквозняках, сверхурочно, бригадирствовал, стремясь обеспечить семью. Осенью простудился, начал кашлять, но, незаменимый, продолжал ходить на работу, гробил себя и весной слег наконец. У него открылся процесс в легких, он таял на глазах, и ничего нельзя было сделать. Чувствуя, что ему не подняться, Евгений просил, чтобы вызвали Катю из Тюмени. Он верил и надеялся, что Катя сможет стать опорой для матери после него.

Ирина Ивановна не имела профессии, не владела никаким ремеслом, всю жизнь занималась домом и огородом. Кате послали письмо, чтобы немедленно приезжала. Евгению становилось все хуже, и он с отчаянием ждал свою Калину, как звал он старшую дочь. Глаз с окон не сводил. Плакал, вспоминая своего любимого Валюшу, и шептал, что скоро с ним встретится.

Ему не сказали, что Катя прислала письмо из Тюмени с печальной вестью о кончине Варвары Степановны. Зацвела черемуха, за ней сирень, зашумела листва, и, когда наступили жаркие дни, Евгена не стало. И в тот же день от Кати пришла телеграмма, что она выехала из Тюмени. Она выехала в Новосибирск сразу, как окончился учебный год, и подумать не могла, что папу она не застанет живым.

От вокзала до улицы Короленко Катя доехала на извозчике, дальше побежала бегом, перекладывая из руки в руку чемодан, задыхаясь, к дому, у которого стояла лошадь с телегой и дымила цигарками кучка мужиков. Она пронеслась мимо них и вбежала в распахнутые двери, рядом с которыми стояли прислоненные к стене деревянный крест и дощатая крышка гроба. Она услышала бабий вой и причитания матери. Стоящие в сенях незнакомые старухи в платках расступились, и Катя замерла на пороге. Все смотрели на нее, все ждали ее, а она смотрела в раскрытый гроб, в котором лежал ее папа, страшно исхудавший, обросший. Катя бросилась к матери, и все дети, обнявши их, зарыдали. Ирина Ивановна не давала выносить гроб с телом, ждала, верила, что дочь уже близко, и вот она здесь, с ними! Семья собралась, и сердце ее успокоилось, Евген дождался свою Калину. Можно было отправляться в последний путь.

После поминок, когда все разошлись, соседи убрали и унесли посуду, родные остались одни со своим горем. В то же время дети не могли оторваться от Кати, восхищаясь ее красивым платьем с широким поясом и шелковым воротником. У Кати была стройная фигура с тонкой талией, стрижка по моде, с высоким затылком и завитками на висках. Словом, Катя была девушка на выданье.

Дуся была в восторге от сестры и не отходила от нее. Дуся была первой помощницей по дому: и нянькой, и уборщицей, и дворником. Ирина Ивановна жалела всех, но свалившееся на них несчастье измотало ее, и она срывала порой досаду на Дусе. Сама от природы сноровистая и ловкая, она хотела, чтобы дочь делала все так же споро, но у Дуси не получалось, она начинала плакать, и все валилось из ее рук. С возрастом дочь научилась терпеть и сносила побои молча. Работу она делала «с чувством, с толком, с расстановкой», как учил папа.

Закаменский, а ныне Октябрьский район Новосибирска, Закаменка, где выпало приютиться Девятковым, разрастался на плато, отделенном от центральной части города глубоким логом, поймой речки Каменки, впадающей в Обь прямо перед устоями величественного железнодорожного моста Транссибирской магистрали, и был весь застроен одноэтажными деревянными домиками с огородами и палисадниками.

Тут, в Закаменке, семья прожила почти два года, две трудные зимы. На новом месте нужно было обзаводиться домашним хозяйством, одеться и обуться к зиме. Мама моя вспоминала, что сначала у них была одна пара валенок и один старый овчинный полушубок на всех детей, в первую зиму гуляли по очереди. Евген купил детям санки и Косте — лыжи с палками из бамбука.

Однажды Костя приплелся домой с ревом, за ним бежала Анька и тоже ревела. Оказалось, что какой-то большой мальчик на горке забрал у Кости лыжи покататься и не отдает. Лыжи были подарком папы на день рождения. Они были великоваты, на вырост, крепления были на валенки, из сыромятных ремней. Валенки у Кости были подшитые, тоже на вырост, куплены на барахолке, как, впрочем, и лыжи. Пришлось Ирине Ивановне идти с Костей разбираться на горку. «Большой мальчик» оказался известным всей округе Сашкой Покрышкиным, восемнадцатилетним парнем из бедной трудовой многодетной семьи, жившей неподалеку. Самого Сашки на горке уже не было, мальчишки проводили их до избушки Покрышкиных. Костины лыжи с палками торчали в сугробе у крыльца. Сашкины родители были дома, самого его не было видно. Когда Ирина Ивановна высказала свое негодование, родители Сашки не стали его защищать. Лыжи были с извинениями возвращены, а Сашке его отец сделал суровое внушение. Этот Сашка был бедовый и отчаянный парень, участвовал во всех уличных потасовках, и его кулаков боялись, но говорил, что чужого не брал и малого не обижал. Просто так получилось, что малой убежал с горки и никто из ребят не знал, где он живет, вот и пришлось унести лыжи домой. Потом Сашка стал Александром Ивановичем Покрышкиным, трижды Героем Советского Союза, одним из самых известных летчиков-асов Великой Отечественной.

Девятковы. Улица Спартака, 2

Катя успела проститься с любимым папой. Теперь ей предстояло разделить и принять на себя тяготы и заботы мамы, стать опорой семьи. Она устроилась на работу. Времени и возможности выбирать не было, ее приняли делопроизводителем в контору товарной станции, где работал папа, стала приносить домой жалованье. Нужно было платить за жилье хозяину дома, отдать накопившийся за время болезни папы долг. Жизнь в убогой хибарке угнетала ее, она уже привыкла жить чисто и достойно на положении сельской учительницы, в отдельной комнате, когда все бытовые нужды были на хозяевах. Здесь же ей пришлось содержать семью, платить за убогое жилье, за дрова, за ремонт, при этом ютиться на полатях. На службе она добилась, чтобы их семье выделили жилье: начальник, помня и уважая ее отца, помог.

Зимой 1933 г. они перебрались в просторную комнату в доме царской постройки на улице Спартака, ближе к центру города. Добротный одноэтажный корпус, со стенами из шпального бруса, обшитыми вагонкой в елочку и окрашенными желтой охрой, со скатной кровлей, на фундаменте из бута, был построен по образцовому проекту одновременно с сооружением рельсовых путей Транссиба, вдоль бровки откоса глубокой рукотворной выемки — ложа магистрали. В этом месте начинался плавный поворот трассы перед въездом на железнодорожный мост через Обь. Отсюда начинал расти город.

Квартира, которая им досталась, фактически была большой комнатой с высоким потолком, с большим окном на запад, с печью посередине комнаты. Напротив домов, за проездом, на бровке откоса железнодорожной выемки тянулся ряд хозпостроек для хранения угля и дров, с помещениями для скота, сеновалами, загончиками для домашнего скота и птицы. Завели для начала кур, потом козу, корову. Скотину пасли на зеленом клине холма между выемками Транссиба и алтайского направления.

Пастушкой с одиннадцати лет была Анна, Анька с хворостиной. Самой пастушке иногда доставалось этой же хворостиной за нерадивость и вредность. Анна брала с собой на пастбище книжки, читала много, выдумывала сама разные истории, сочиняла целый любовный роман с продолжением и рассказывала подружкам и сестрам, обрывая на самом интересном месте. Бывало, что корова забредала опасно близко к железнодорожному пути, но все обходилось.

Катя все заработанные деньги отдавала матери, при этом определялось, на что нужно было потратить их в первую очередь. Питались скромно, одевались просто. Очень помогала швейная машина, вывезенная из Нижней Тавды. Приходилось выгадывать на всем. Так жили все вокруг. Что-то приобреталось на барахолке. На зиму надо было заготавливать дрова и уголь, корм скоту. Сено косили сами, Ирина Ивановна с Катей, вдоль железной дороги. Нужно было накосить на зиму целый воз, привезти к амбару и вилами закидать на сеновал.

Ирина Ивановна вставала рано, кормила скот, кормила детей и потом отправляла всех в школу — ФЗС (фабрично-заводскую семилетку). Она выполняла наказ Евгения — дать всем детям образование. Сама же она, при ее ясном уме, еще в Тавдинской пройдя ликбез, чтоб угодить мужу, в грамоте не преуспела, читала по складам, отчего всю жизнь страдала, стыдясь своей темноты.

Весной 1934 г. Дуся получила удостоверение об окончании семилетки и осенью пошла на работу конторщицей на станцию Новосибирск-Товарный. Освоила специальность счетовода-бухгалтера, имела поощрения и повышения, весь заработок отдавала маме. Костя поступил в школу ФЗО — фабрично-заводского обучения — при железнодорожном депо, учиться на токаря.

Алексей. После армии. Рабфак

Отец, вспоминая прошедшие годы, всегда выделял 1935 год, говоря, что это было время, когда всем казалось, что жизнь в стране будет идти только на подъем, что кончились времена ломки, разрушения старого, холода и голода, карточной системы и вредительства, ибо социализм победил, коллективизация и индустриализация успешно завершены. В их дом провели электричество и радио, по которому передавали марши и песни хора Пятницкого, и на слуху у всех были герои-летчики, спасшие челюскинцев. Алексею шел двадцать пятый год. Родители мечтали о женитьбе сына, о внуках, да и сам он думал, что должен встретить достойную девушку из городских. Но до этого, он считал, надо было получить профессию, чтобы иметь хороший заработок, надо было получить образование.

Осваивая профессию плиточника-мозаичника, овладевал иностранной техникой — немецкими растворомешалками и шлифовальными машинами «Америкэн» с электроприводом. Зарабатывать стал больше, все отдавал матери на хозяйство. Однажды, когда он передавал очередную получку, мать сказала, что его деньги она не тратила, все думала, как ему справить костюм, а то в люди не в чем выйти. Алексей приоделся: выбрал себе костюм, рубашку и галстук, на лацкан двубортного пиджака прикрепил значок ГТО.

Осенью 1935 г. Алексей поступил на рабфак — это была необходимая ступень для получения высшего образования. Он понимал: знание — сила. Недаром на стройке у них работали буржуазные спецы и руководили старорежимные архитекторы и инженеры, вроде аккуратного господина с бородкой, в шляпе и пенсне — профессора Крячкова, который тростью брезгливо и нервно тыкал в кривой шов кладки и требовал от мастера и каменщика разобрать и сделать заново, «как следует».

На рабфаке Алексей оказался в веселом и бодром обществе, где он, уже отслужив в армии и поработав на стройке, почувствовал себя пришельцем из иного мира. Это был вечерний курс: после работы нужно было умыться и переодеться и идти на лекции, вести конспекты, сдавать зачеты. Алексей переоценил свои знания и способности и был обескуражен тем, насколько многие из пришедших, причем моложе его, знают больше его и лучше соображают. Он стал регулярно посещать библиотеку, приобщился к классической русской литературе. Учились ударными темпами, за четыре часа после рабочего дня усваивая всю премудрость точных наук, русского языка и литературы, истории и диамата.

Здесь, на рабфаке, Алексей обрел хороших друзей. Были и девушки, но очень серьезные и колючие.

Дуся. Рабфак

Именно на рабфаке с началом занятий, осенью, Алексей заметил крепкую широколицую девушку с модной короткой стрижкой и в белом берете. Она ни на кого не обращала внимания, садясь на занятиях в первые ряды. Ему нравилось ее независимое поведение, она никогда не шушукалась с другими девушками и уходила после занятий быстро и незаметно. Ему захотелось с ней познакомиться, предложить проводить домой. Нельзя было зевать: многие из парней, включая его друзей, обратили на нее внимание. И он решил в один из вечеров после занятий объясниться с ней внизу, у гардероба. Она появилась не одна! Спускалась по лестнице, держа за руку хмурого дюжего парня, явно моложе Алексея, и улыбалась при этом. Алексей был обескуражен и раздосадован тем, что его опередили.

Эта девушка была Дуся Девяткова, а парень при ней был ее родной брат Константин. Он окончил школу ФЗО, работал токарем и пошел на рабфак вместе с сестрой. Ему исполнилось шестнадцать, но выглядел он значительно старше — рослый, широкоплечий, собранный. Находясь рядом с Дусей, он оберегал ее от нежелательных знакомств и всегда был готов к ее защите. Алексей ему сразу не понравился: Костя не желал, чтобы к сестре привязывались такие старые и вечно надутые мужики.

Алексей действительно выглядел нелюдимом, хотя на самом деле он просто выкладывался на работе и на занятиях часто боролся со сном.

Дуся же не собиралась замуж, ей никто еще не нравился, она думала только об учебе. Хотелось стать такой же самостоятельной и независимой, как Катя, которая встречалась с интересным парнем из Сибстрина, студентом-архитектором, спортсменом. Однажды, в конце июня 1936 г., он пригласил Катю на выпускной вечер архитекторов после защиты диплома, и они протанцевали до утра на открытой террасе здания института, благо ночь была теплая и короткая. Домашние долго не ложились, девчонки ждали Катю, чтобы расспросить о впечатлениях вечера, ведь она надела лучший наряд и сделала прическу. Она всегда ночевала дома, и в этот раз не собиралась задерживаться. Но время шло, а ее все не было. Всех сморил сон, и только Ирина Ивановна не сомкнула глаз. Уже светало, когда негодование матери достигло высшей точки. Ирина Ивановна схватила палку и выбежала на улицу — встретить гулящую и отдубасить, чтоб знала, как себя соблюсти. Увидев счастливую парочку в лучах восходящего солнца в конце Спартаковского моста, мать спряталась под мостом и выжидала. Когда те перешли мост и спускались по лестнице к дому, Ирина Ивановна выскочила из укрытия и дала волю чувствам. Правда, палку не применила, но ее устрашающий вид не оставлял сомнений в серьезности намерений. Все кончилось благополучно. Воспитанный и дипломированный архитектор из хорошей семьи, Петр Антонович Ильин в конце концов развеял все материнские сомнения и страхи и, обретя доверие семьи, получил согласие на брак с Катей.

Петр как-то пришел со своим братом Константином, который тоже учился в Сибстрине на инженера-строителя. Крепкий, плечистый парень с открытой улыбкой, он понравился Дусе и сам влюбился в нее, они стали встречаться. Их свидания заканчивались рядом с домом, в парке «Сосновка», где встречались и Катя с провожающим ее Петром. Там по выходным играл духовой оркестр и были танцы. Дуся влюбилась в Константина Ильина. Он, как и брат, был человек серьезный и сделал Дусе предложение. Она, естественно, согласилась, и он после защиты диплома решился просить у Ирины Ивановны руки дочери. Но тут мать проявила неожиданную твердость: отказала наотрез, усмотрев в браке сестер с родными братьями какую-то угрозу, видимо, в случае возможного разлада в одной из пар.

Дуся очень переживала расставание с Костей и на всю жизнь сохранила память о своей нерасцветшей любви.

Алексей. Тревожное время

Армия, а потом рабфак вовлекли Алексея в круг общения с массой новых людей, ровесников и людей постарше, грамотных, образованных, — старших командиров, преподавателей или стремящихся к знаниям сверстников и городской молодежи. Успех в жизни связывался с образованием и общественной активностью, отсталость и косность — с пережитками прошлого, патриархального, «старорежимного» уклада. Воспитанный в уважении к родителям и тяжелому крестьянскому труду, Алексей не мог и не хотел осуждать родителей за их мнения и привычки, их набожность, которую надо было скрывать.

Для него было немыслимо высказать осуждение или упрек родителям, он жалел их. Столько сил они положили в попытках устроить обеспеченную жизнь своей семье, но все их надежды на крестьянское счастье рухнули, когда они увидели, что государство сделало с теми, кто своим трудом добился благосостояния и достатка.

Между тем город строился и рос, и это внушало уверенность, что все перекосы и лишения будут преодолены, планы пятилеток будут успешно выполняться и перевыполняться. Алексей был зачислен в кадровый состав армии и каждое лето призывался на сборы в летние лагеря.

В декабре 1936 г. было торжественно объявлено, что социализм в СССР победил окончательно. В связи с этим на съезде Советов была принята новая конституция, названная «сталинской». Вместе с тем было сказано, что успехи страны вызвали злобу и ненависть скрытых врагов — «остатков правящих классов», которые будут оказывать сопротивление строительству социализма. Сталин объявил, что классовая борьба обостряется и требуется быть готовым к проискам врагов социализма внутри страны.

Лето 1937 г. запомнилось как тревожное время, когда в газетах появлялись статьи о процессах над высокими партийными и военными деятелями, о массовом вредительстве и двурушничестве, о выявлении скрытых классовых врагов. На строительстве оперного театра, где в том памятном году начал работать Алексей с бригадой плиточников-мозаичников, в один день забрали группу инженеров и мастеров. Увезли бесследно неизвестно куда, да и никто не спрашивал потом о них.

Идя на работу и с работы, Алексей проходил каждый день мимо дома, где в окне первого этажа видел завтракающую или ужинающую за столом семью. И в какой-то день он увидел в этом окне накрытый стол, за которым никого не было. Были тарелки с супом и ложками в них, надкусанные ломти хлеба лежали рядом. И картина эта не изменилась вечером, когда он шел обратно, и на другой день, и в последующие, когда он уже боялся смотреть на это. Он понимал, что произошло с этой семьей.

Ирина Ивановна очень переживала, когда Эйхе, бессменного секретаря крайкома партии с 1926 г., объявили врагом народа и расстреляли. «А я-то за этого Еху на выборах голосовала! Что ж со мной теперь будет?» — причитала она.

Весной тридцать девятого рабфаковцы сдавали последние контрольные и готовились к выпускным экзаменам. Алексей выбрал агрономический факультет сельхозинститута для продолжения образования, решив, что все-таки сельская жизнь ему ближе, роднее. «Эта девушка», Дуся, тоже поступила в сельхоз, только на зоотехнический. Он уже был знаком с ней через друзей, но сблизиться не стремился, хотя недоразумение с ее братом разрешилось.

Алексей был склонен к морализаторству и нравоучениям, хотя был совершенно неопытен и просто дик в смысле изящных манер, не умел ухаживать, не умел танцевать, непринужденно разговаривать. Девушки его побаивались и скучали с ним, а в компании вышучивали, и отношения не складывались. Родители твердили ему, что пора жениться, мать переживала, винила городских девок, неспособных оценить трудового и честного парня, непьющего и некурящего.

Сестра Наташа тоже никак не находила себе пару, хотя была хороша собой, а желающих познакомиться было достаточно. Она решила, что выйдет замуж только по любви, за серьезного и надежного человека, но таковой никак не появлялся.

Максим Поликарпович уже не работал каменщиком, ему исполнилось шестьдесят, его мучила грыжа, болели суставы, ныла спина. И курил он все тот же самосад, который выращивал на грядке. Бесполезны были все попытки окружающих (и Алексея в первую очередь) внушить папаше, что курить — здоровью вредить. Старик хмурился и лез в карман за кисетом.

Дуся. Тревожное время

Костя после окончания рабфака поступил в строительный институт, Сибстрин, на вечерний факультет и продолжал работать токарем в железнодорожном депо. Первого сентября Дуся пошла в сельскохозяйственный институт, Аня поступила в Томский строительный техникум и уехала в Томск, а Нина перешла в седьмой класс ФЗС.

Первого декабря 1939 г. по радио объявили, что в Финляндии образовалось социалистическое правительство, которое обратилось за помощью к СССР в борьбе с буржуазной властью.

Тогда никто не мог знать, что это было прологом большой и кровопролитной войны. В декабре Костю призвали в Красную армию на срочную службу. Служить ему после учебной части выпало в Монголии. А в январе 1940 г., после первого семестра института, и Алексея призвали в РККА, в саперный батальон, назначив командиром взвода. Служба проходила в Западно-Сибирском военном округе, под Новосибирском, их часть была в резерве, в деле им побывать не пришлось. В марте военные действия на Карельском фронте закончились, а демобилизовали Алексея только в июле.

Дуся перешла на второй курс. Ее старшая сестра Катя с мужем Петром жили в Хабаровске, Катя училась в педагогическом институте, Петр успешно работал, по его проектам уже строились здания. Дуся радовалась за Катю, но сама пока связывать свою судьбу с кем-либо не собиралась. Алексей пытался ухаживать за ней, но ее пугала его серьезность, он казался ей старым и чужим для ее компании.

После окончания первого курса Дуся с друзьями собрались в поход на Алтай. В день отъезда она почувствовала себя плохо, заболел живот, подступала тошнота. Она кое-как пришла к вокзалу на место сбора. Друзья, увидев ее, вызвали скорую помощь. Ей поставили диагноз «гнойный аппендицит» и срочно уложили на операционный стол. Операция была тяжелой, но все обошлось. Дуся очень переживала свою неудачу и оторванность от компании. Подруги нашли свою судьбу в том походе, вернулись счастливыми и довольными. Теперь все Дусины товарищи были заняты друг другом, и ей стало совсем одиноко.

Алексей. Дуся

Алексей, вернувшись из армии в июле 1940 г., вышел на работу в свою бригаду на отделке оперного театра. Их семью постигло несчастье: сестра Нюра овдовела, оставшись с двумя сыновьями, восьми и пяти лет. Нюра пошла работать на железнодорожный блокпост дежурной, а за детьми присматривала свекровь.

Родители очень переживали за нее, у Парасковьи Поликарповны часто болело сердце. Петя оканчивал десятый класс и собирался поступать в строительный институт, учиться на архитектора. Сестра Наташа работала на том же комбинате, и близких отношений с мужчинами у нее не сложилось. А тут еще, как на грех, на работе получила увечье — перелом ноги. Кость срослась, но заметная хромота осталась. Родители были озабочены и просили Алексея познакомить девушку с кем-то из его друзей, серьезным человеком. В его представлении таким был Алексей Чайковский, его приятель по рабфаку, настроенный на создание семьи и отнюдь не легкомысленный, поступивший в педагогический институт на математический факультет. Алексей решил, что Наташе он понравится.

Вспомнив про Дусю, он как-то после работы зашел к Девятковым на улицу Спартака. Дуся оказалась дома, он узнал о ее операции и посочувствовал ей. Они возобновили встречи. Ходили в кино, на танцы в парк «Сосновка» рядом с домом Девятковых, Алексей провожал Дусю, иногда заходил к Девятковым на чай. Однажды под воскресенье пригласил Чайковского пойти в кино с девушками, имея в виду свою сестру Наташу и, естественно, Дусю. Знакомство состоялось, и Чайковский, как тогда было принято говорить, стал ухаживать за Наташей...

Осенью Алексей вернулся в институт, начав все сначала, на вечернем отделении.

В новом, 1941-м году в семью Девятковых пришла радостная весть: у Кати с Петром в Хабаровске родилась дочь. Катя работала и училась до рождения дочери, помогала своим, присылая деньги матери. С рождением дочери работу ей пришлось оставить, и Дуся в январе 1941 г. прервала учебу в институте. Устроилась на работу счетоводом в управление Гострудсберкасс, чтобы обеспечить семью. С Алексеем стали видеться реже, он продолжал обучение, времени на развлечения не было.

Дуся грустила о невозвратной поре окончания рабфака и начала студенчества, когда жизнь была наполнена новыми знаниями, новыми знакомствами, новыми впечатлениями и все казалось возможным. Зима прошла, наступало время ручьев, бурной сибирской весны.

Алексей Трошин стал ей гораздо ближе, встречал после работы, заходил к ним на Спартака, они гуляли в парке, ей удавалось затащить его на танцы, куда ей очень хотелось, а он не слишком рвался — был тяжел и неловок на людях.

22 июня 1941 г., в воскресенье, солнечным утром они встретились, чтобы поехать в Заельцовский парк культуры и отдыха и провести наконец-то целый день вдвоем. Этот день оказался решающим в их отношениях и связал их на всю жизнь. Когда вечером возвращались в город, на остановке автобуса из уличного громкоговорителя услышали сообщение о нападении Германии на СССР и приказ о всеобщей мобилизации.

Началась война…

100-летие «Сибирских огней»