Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Шестикрылие
Набор взмахов
Файл: 
13_serafim_sh.zip (14.29 КБ)
13_serafim_sh.zip (14.29 КБ)
СЕРАФИМ
Набор взмахов
Глаголом обожженным…
Ей сорок три, у нее незалеченный правый нижний коренной, «двушка» с больной мамой в трех остановках от метро, один бывший муж и два почти мужа, если считать Аркадия Ильича; двадцать восемь непользованных пододеяльников и четыре простыни «из приданого»; шесть абортов — один от Аркадия Ильича; пять заполненных детским почерком лепестков с пожеланиями на бумажной ромашке в «девичьем» дневнике за седьмой класс и один незаполненный, отвалившийся, когда Аркадий Ильич делал антресоль; переплата в семь копеек за электроэнергию; двенадцать книг, одна — Веллер «Всё о жизни», забытая Аркадием Ильичом; две пары зимних сапог (одна — старая, еще со времен Аркадия Ильича), одни демисезонные, которые она носит после «надо выкинуть» еще с позапрошлого года; почти новенький, всего двенадцать лет, кассетный «видик», для которого есть пятьдесят шесть кассет, в том числе двенадцать с «Секретными материалами», три «Соломенные шляпки» (одна — затертая, вторая — в упаковке, подарили на работе на тридцатилетие, на третьей написано «Верусе от меня»), три кассеты с Ван Дамом, принесенные Аркадием Ильичом, кассета с полным вариантом «Калигулы», сильно заигранная; две неработающие зарядки для мобильника, кассетный магнитофон «Аэлита-101», сорок самописанных компакт-кассет, все с пометкой «Жемч.» или «Мир.», восемь непочатых тюбиков с кремом для рук «Балет», кухонный «пенал» с лекарствами, таблетки «атеналола» на холодильнике, на кухонном столе, на постели, на полу, одна даже в кассетнике, но она этого не знает; тюлевые занавески на кухне, навсегда разобранный диван в большой комнате, где она спит, под одну створку которого подсунуты восемь из двенадцати книг, в том числе Веллер «Всё о жизни»; сломанный прикроватный комодик, в котором заедает крышка ящика с нижним бельем, потому ящик всегда приоткрыт и из него свисают старые колготки, упаковка из-под купальной шапочки и старые шерстяные носки сорок пятого размера; три пары перчаток — одни из них новые, которые «ни к чему не подходят»; три огромные клетчатые сумки, неразобранные после переезда, и большой неработающий будильник на полке в прихожей — там, куда его поставил Аркадий Ильич, когда собирался починить; все остальное — мамино.
Она верит, что все будет хорошо.
И, действительно, на прошлой неделе в новом хозяйственном она выиграла отличные пластмассовые бигуди.
Не зря она тогда надеялась.
До сих пор рада.
2. МИГОна верит, что все будет хорошо.
И, действительно, на прошлой неделе в новом хозяйственном она выиграла отличные пластмассовые бигуди.
Не зря она тогда надеялась.
До сих пор рада.
Маленькая пузатая запыленная лампочка освещает стены комнаты с осыпавшейся белой известью в углах.
Чуть потрескивает остывающая печь с приоткрытой заслонкой.
В поддувале изредка завывает забредший порыв ветра.
Одинокий заспанный муравей, ошалевший от зимнего солнца, выполз из щели в подоконнике и бестолково бродит между крошками хлеба и крупинками сахара на покрытом потрескавшейся клеенкой столе.
За окошком некрасивая улыбчивая женщина везет на санках закутанного в большую серую шаль ребенка, обнявшего флягу с водой, поставленную в специальный жестяной круг.
Где-то недалеко сипит гудками паровоз, въезжая на одноколейный мост и раздражая окрестных собак.
Кошка в комнате привычна к собачьему лаю. Она свернулась на крышке большой пятилитровой кастрюли, стоящей на плите и укутанной в несколько слоев газетами и старыми одеялами. Даже через эти слои чувствуется запах «утомленных» щей.
На кровати, прислонившись к барачной стенке, завешенной промерзшим изнутри и заиндевевшим снаружи шинельным полотном, сидит, крепко обняв себя за коленки, мальчик. Кажется, он вот-вот заплачет, но пока что терпит, кусая губы.
Это я.
Мне шесть с половиной лет.
Я только что понял, что все когда-нибудь умрут.
3. ЧЕРНЫЕЧуть потрескивает остывающая печь с приоткрытой заслонкой.
В поддувале изредка завывает забредший порыв ветра.
Одинокий заспанный муравей, ошалевший от зимнего солнца, выполз из щели в подоконнике и бестолково бродит между крошками хлеба и крупинками сахара на покрытом потрескавшейся клеенкой столе.
За окошком некрасивая улыбчивая женщина везет на санках закутанного в большую серую шаль ребенка, обнявшего флягу с водой, поставленную в специальный жестяной круг.
Где-то недалеко сипит гудками паровоз, въезжая на одноколейный мост и раздражая окрестных собак.
Кошка в комнате привычна к собачьему лаю. Она свернулась на крышке большой пятилитровой кастрюли, стоящей на плите и укутанной в несколько слоев газетами и старыми одеялами. Даже через эти слои чувствуется запах «утомленных» щей.
На кровати, прислонившись к барачной стенке, завешенной промерзшим изнутри и заиндевевшим снаружи шинельным полотном, сидит, крепко обняв себя за коленки, мальчик. Кажется, он вот-вот заплачет, но пока что терпит, кусая губы.
Это я.
Мне шесть с половиной лет.
Я только что понял, что все когда-нибудь умрут.
Возле дома продолжаются копательные работы, которым нет конца.
Время от времени начинает моросить дождь, рабочие-таджики сбиваются под козырек подъезда и отказываются слушаться бригадира-казаха.
Вчера вокруг образовавшегося бардака начал туда-сюда шмыгать смоляного цвета котенок, с единственным белым пятнышком на носу. Он уже не кроха, четыре-пять месяцев, чуть подволакивающий лапу, с сорванным, как у бригадира, голосом, клокотанием вместо крика и пугливостью — рядом довольно много бродячих собак.
Все местные ворчали:
— Сожрут его «черные».
Таджики взяли котенка к себе, сделали немудреную загородку на время дождя, принесли что-то вонючее в пластиковой тарелке, вроде «доширака».
Бригадир вздохнул и в обед положил в тарелку котенку кусочек колбасы — от себя.
Сегодня бригадир почти не кричал — слушались его беспрекословно.
4. КРЕПЕЖВремя от времени начинает моросить дождь, рабочие-таджики сбиваются под козырек подъезда и отказываются слушаться бригадира-казаха.
Вчера вокруг образовавшегося бардака начал туда-сюда шмыгать смоляного цвета котенок, с единственным белым пятнышком на носу. Он уже не кроха, четыре-пять месяцев, чуть подволакивающий лапу, с сорванным, как у бригадира, голосом, клокотанием вместо крика и пугливостью — рядом довольно много бродячих собак.
Все местные ворчали:
— Сожрут его «черные».
Таджики взяли котенка к себе, сделали немудреную загородку на время дождя, принесли что-то вонючее в пластиковой тарелке, вроде «доширака».
Бригадир вздохнул и в обед положил в тарелку котенку кусочек колбасы — от себя.
Сегодня бригадир почти не кричал — слушались его беспрекословно.
У него больная печень, «набор для начинающих» для собирания клееных корабликов, почти новая «Хонда-универсал», жена на четыре года моложе его, «коллекция оскаровских лауреатов» на DVD, подаренная сыном на «полтешок», тестевский гараж с ямой и дубовыми полочками вдоль стен, восьмискоростная японская дрель, полное собрание сочинений Чехова, самодельная доска для рисования мелом, которую дочь второй год не может увезти к себе, маленький розовый рюкзачок с мордочкой бегемотика на нем, оставленный летом внучкой, старый беспородный кот с бельмом на правом глазу и постоянно лезущей шерстью, деревянный стул с откидывающимся верхом и секретным ящиком внутри, где он хранит заначки, старые ватные палочки и просто всякий хлам, который лень выбросить, деревянная кошка на книжной полке, с язвительной ухмылкой смотрящая на окружающую обстановку, привезенная из Геленджика, про которую он говорит гостям, что она подарена ему старым африканским шаманом, которого он спас, будучи сверхсрочником в кенийских джунглях, размытая татуировка на левом плече «ВДВ-Ростов-ДМБ-76», сдутый резиновый мяч под диваном, новая «оттовская» куртка («ну хоть в этом будешь как солидный человек, хватит из себя мальчишку корчить»), широкое кольцо на безымянном пальце правой руки из красноватого потускневшего металла, златоустовский «булатный» топор с гравировкой «36 лет красноозерской пожарной части» и «бухта» тонкой канадской альпинистской веревки, привезенная сватом из Череповца на прошлый юбилей.
На этой веревке он и повесился, начав смотреть однажды ночью в большой комнате диск с «Красотой по-американски», да так и зависнув на диване с пультом в руках и забытой изжогой, которая его и пробудила в неурочный час.
Когда крюк оборвался, когда на грохот упавшей люстры прибежала жена, когда в больнице его долго расспрашивали врачи, когда плачущая дочь требовала от него «Почему?!», когда сын гладил его по плечу и молчал — он и тогда не смог вспомнить, почему сделал это.
Все-таки отвратительно работают у нас строители, приличного качества не дождешься, да и крепеж нынче не тот.
Теперь он судится с ЖЭУ и требует все исправить.
А на дырку в потолке с язвительной усмешкой смотрит деревянная кошка.
5. ЗРЕНИЕНа этой веревке он и повесился, начав смотреть однажды ночью в большой комнате диск с «Красотой по-американски», да так и зависнув на диване с пультом в руках и забытой изжогой, которая его и пробудила в неурочный час.
Когда крюк оборвался, когда на грохот упавшей люстры прибежала жена, когда в больнице его долго расспрашивали врачи, когда плачущая дочь требовала от него «Почему?!», когда сын гладил его по плечу и молчал — он и тогда не смог вспомнить, почему сделал это.
Все-таки отвратительно работают у нас строители, приличного качества не дождешься, да и крепеж нынче не тот.
Теперь он судится с ЖЭУ и требует все исправить.
А на дырку в потолке с язвительной усмешкой смотрит деревянная кошка.
Мама Вани в нашей группе — самая красивая.
Нет, остальные, наверное, тоже...
Но они для меня — просто мамы: мама Ариши, мама Никиты, мама Димы.
А мама Вани — красивая.
Я даже не знаю, сколько ей лет, но она совсем девочка: бегает по зиме в своей красной короткой курточке, затянутая в узкие джинсы, длинноногая, чуть стеснительная.
В курточке — это чтобы в машине было удобнее, у нее «Тойота». Или «Мазда». В общем, что-то женское и маленькое, я подробно не разглядывал, у меня плохое зрение.
За остальными детьми иногда по вечерам приходят папы, а за Ваней — никогда.
Не знаю, почему. Может, что-то таится в случайно услышанной фразе «вот вернешься от папы...» А может, в словах воспитательницы «мужика ему не хватает» — это когда я с Ванькой поговорил насчет грубостей с девочками.
Хулиганить он не прекратил, говорят, но его шутки стали более спокойными.
Но с мамой он... Впрочем, это их дело.
Утром она сидит перед ним на корточках, жалобно просит:
— Вань, ну я же опоздаю, меня же ждут, одевайся, пожалуйста...
Ваня мотает ногами и метко попадает в маму снятым носком, отворачиваясь после этого к окну.
Она молчит.
Наконец он переодевается и уходит, не оглянувшись.
Пока мы с Сашкой одеваемся, она так и сидит на корточках, бездумно перебирая одежду сына и не поворачиваясь лицом к нам.
Потом я иду за газетами в киоск, читаю на ходу, возвращаясь.
И вижу Ванину маму за рулем в машине. Она просто сидит.
Дома я включаю компьютер, скачиваю почту, звоню куда-то, с кем-то ругаюсь, варю кофе.
Потом встаю у окна кухни. Начало десятого.
В окно видно, как у ограды садика стоит та же «Тойота».
Или «Мазда».
Но они для меня — просто мамы: мама Ариши, мама Никиты, мама Димы.
А мама Вани — красивая.
Я даже не знаю, сколько ей лет, но она совсем девочка: бегает по зиме в своей красной короткой курточке, затянутая в узкие джинсы, длинноногая, чуть стеснительная.
В курточке — это чтобы в машине было удобнее, у нее «Тойота». Или «Мазда». В общем, что-то женское и маленькое, я подробно не разглядывал, у меня плохое зрение.
За остальными детьми иногда по вечерам приходят папы, а за Ваней — никогда.
Не знаю, почему. Может, что-то таится в случайно услышанной фразе «вот вернешься от папы...» А может, в словах воспитательницы «мужика ему не хватает» — это когда я с Ванькой поговорил насчет грубостей с девочками.
Хулиганить он не прекратил, говорят, но его шутки стали более спокойными.
Но с мамой он... Впрочем, это их дело.
Утром она сидит перед ним на корточках, жалобно просит:
— Вань, ну я же опоздаю, меня же ждут, одевайся, пожалуйста...
Ваня мотает ногами и метко попадает в маму снятым носком, отворачиваясь после этого к окну.
Она молчит.
Наконец он переодевается и уходит, не оглянувшись.
Пока мы с Сашкой одеваемся, она так и сидит на корточках, бездумно перебирая одежду сына и не поворачиваясь лицом к нам.
Потом я иду за газетами в киоск, читаю на ходу, возвращаясь.
И вижу Ванину маму за рулем в машине. Она просто сидит.
Дома я включаю компьютер, скачиваю почту, звоню куда-то, с кем-то ругаюсь, варю кофе.
Потом встаю у окна кухни. Начало десятого.
В окно видно, как у ограды садика стоит та же «Тойота».
Или «Мазда».
У меня плохое зрение.
6. ДЕВЯТЬ
Раз...
Розоватый младенец с золотистой прядкой, выбивающейся из-под чепчика, вдруг сильно дернулся и перестал сопеть. Часы тикнули стрелкой раз, другой, третий... Молодая мама почувствовала тревогу еще во сне, с трудом открыла левый глаз, пока не понимая, о чем встревожилась. Потом прислушалась к шумам в квартире: часы, холодильник, хлопающая дверь соседнего подъезда...
Сын! Она не слышала дыхания ребенка — именно его не хватало в общей звуковой картине ночи. Ладошку к маленькому носику — нет даже легкого ветерка. Слезы еще не выступили на глазах, еще только холодили лоб ужас и страшное предчувствие, а она уже включила свет и снова кинулась к мальчику.
— Ать-ать-ат-ат... — с затягом всхлипнул младенец, втянул в себя воздух и задышал опять уверенно и спокойно.
Полгода она не спала по ночам, изучила все, что нашла о внезапной младенческой беспричинной смерти, кидалась к единственному своему чаду ежеминутно, как только казалось, что опять... И — ничего. Он сопел и даже как-то с недоумением посматривал на маму, всем своим видом показывая, что ничего не случится.
Об этом она никому не рассказала, боясь спугнуть что-то неосязаемое. А потом и забыла.
Сын! Она не слышала дыхания ребенка — именно его не хватало в общей звуковой картине ночи. Ладошку к маленькому носику — нет даже легкого ветерка. Слезы еще не выступили на глазах, еще только холодили лоб ужас и страшное предчувствие, а она уже включила свет и снова кинулась к мальчику.
— Ать-ать-ат-ат... — с затягом всхлипнул младенец, втянул в себя воздух и задышал опять уверенно и спокойно.
Полгода она не спала по ночам, изучила все, что нашла о внезапной младенческой беспричинной смерти, кидалась к единственному своему чаду ежеминутно, как только казалось, что опять... И — ничего. Он сопел и даже как-то с недоумением посматривал на маму, всем своим видом показывая, что ничего не случится.
Об этом она никому не рассказала, боясь спугнуть что-то неосязаемое. А потом и забыла.
Два...
— Рыж пекарит, остальные — за мной! — скомандовал Ленька, и все послушно выстроились за его спиной, ожидая своей очереди.
Рыж приготовился: его задачей было вернуть консервную банку на кирпич, если ее собьет Ленька, и успеть добежать первым до места броска, пока Ленька не схватил свою меткую палку и не вернулся сюда сам.
Бросок. Самолично выточенная палка бросавшего с торчащим гвоздем «для баланса» должна была миновать Рыжа, но попала точно в висок. Кто-то бросился врассыпную с криком «Шухер!», кто-то оцепенел. Только Ленька подбежал к упавшему, осторожно дотронулся до откинутой головы, из которой торчал злополучный гвоздь, и рявкнул назад:
— Звоните в «скорую», чё стоите!
Когда приехала «скорая», Рыж уже сидел, отковыривая корочку загустевшей крови со свитера, и вяло отбуркивался от ошарашенного Леньки. Рядом лежала дубинка с торчащим гвоздем, почти полностью покрытым чем-то вязким. В больницу Ленька поехал вместе с Рыжем, врач качал головой и просил больше его так не разыгрывать. Перед тем как отпустить Рыжа домой, он еще раз посмотрел на залитый кровью свитер, что-то хотел сказать, но промолчал, пожав плечами.
Рыж приготовился: его задачей было вернуть консервную банку на кирпич, если ее собьет Ленька, и успеть добежать первым до места броска, пока Ленька не схватил свою меткую палку и не вернулся сюда сам.
Бросок. Самолично выточенная палка бросавшего с торчащим гвоздем «для баланса» должна была миновать Рыжа, но попала точно в висок. Кто-то бросился врассыпную с криком «Шухер!», кто-то оцепенел. Только Ленька подбежал к упавшему, осторожно дотронулся до откинутой головы, из которой торчал злополучный гвоздь, и рявкнул назад:
— Звоните в «скорую», чё стоите!
Когда приехала «скорая», Рыж уже сидел, отковыривая корочку загустевшей крови со свитера, и вяло отбуркивался от ошарашенного Леньки. Рядом лежала дубинка с торчащим гвоздем, почти полностью покрытым чем-то вязким. В больницу Ленька поехал вместе с Рыжем, врач качал головой и просил больше его так не разыгрывать. Перед тем как отпустить Рыжа домой, он еще раз посмотрел на залитый кровью свитер, что-то хотел сказать, но промолчал, пожав плечами.
Три...
— Сам ты сифон! — крикнул Ленька. — Тебя до сих пор мамка, как маленького, через дорогу переводит!
Крыть было нечем: в свои десять лет Рыж действительно шел в школу вместе с мамой — ей было по пути. Дороги он и впрямь боялся: временами совсем пустая, она вдруг оживала, и по ней проносились ряды грузовиков с плохо завернутыми палатками, укутывающими холмы из пшеницы — район давал стране очередной рекордный урожай.
— А кто сдрейфил, когда по путям ходили, а? — в свою очередь вспомнил Рыж.
И это была правда: Ленька боялся поездов, как чумы какой-то. Паровоз свистел еще за сто метров, а мальчишка уже отпрыгивал на мелкий гравий насыпи, вопя громче паровозного свистка.
— А на слабо? Если я до самого поезда высижу, ты в школу без мамочки пойдешь? — предложил Ленька.
Сели на рельсы подальше от дома, возле стрелки. У Леньки с собой был двойной кусок хлеба с щедро намазанным и уже потекшим маслом, обильно посыпанный сахаром. Располовинили, конечно.
— Идет, — предупредил более глазастый Рыж.
— А ты чё не уходишь?
— Да я с тобой посижу, меня-то поезда не пугают, я ж не дрейфила, как некоторые, — съехидничал Рыж. И правда, боялся он только большегрузных фыркающих машин, поезда оставляли его равнодушным.
— Ну сиди, сифон, — подначил в ответ Ленька и стал утираться после бутерброда.
Поезд был все ближе. Оба сидели.
А последующее произошло как-то очень быстро. С намеренной ленцой вставание Рыжа с рельсов, окалина на гайке, зацепившая штанину, падение на шпалы, прыжок Леньки, его крик:
— Ры-ы-ыж!
А потом — тишина, тишина, тишина...
И вдруг опять в уши ворвался шум, стук уходящего поезда, вопли Леньки.
— Чё орешь? — хмуро потрясывая немного кружащейся головой, спросил Рыж.
— Так ты это... Тебя ж... Ты чё, совсем целый, что ли?
— Вроде. Спрыгнуть, видать, успел.
— Рыж, я не слепой, ни фига ты не успел.
— Ну а на кого тогда ты пялишься?
Ленька молчал всю дорогу до дома. Как-то так получилось, что эту историю никто из них не рассказывал никому. Хотя странно, конечно, такое приключение... Но оба молчаливо уговорились не посвящать в это других.
Крыть было нечем: в свои десять лет Рыж действительно шел в школу вместе с мамой — ей было по пути. Дороги он и впрямь боялся: временами совсем пустая, она вдруг оживала, и по ней проносились ряды грузовиков с плохо завернутыми палатками, укутывающими холмы из пшеницы — район давал стране очередной рекордный урожай.
— А кто сдрейфил, когда по путям ходили, а? — в свою очередь вспомнил Рыж.
И это была правда: Ленька боялся поездов, как чумы какой-то. Паровоз свистел еще за сто метров, а мальчишка уже отпрыгивал на мелкий гравий насыпи, вопя громче паровозного свистка.
— А на слабо? Если я до самого поезда высижу, ты в школу без мамочки пойдешь? — предложил Ленька.
Сели на рельсы подальше от дома, возле стрелки. У Леньки с собой был двойной кусок хлеба с щедро намазанным и уже потекшим маслом, обильно посыпанный сахаром. Располовинили, конечно.
— Идет, — предупредил более глазастый Рыж.
— А ты чё не уходишь?
— Да я с тобой посижу, меня-то поезда не пугают, я ж не дрейфила, как некоторые, — съехидничал Рыж. И правда, боялся он только большегрузных фыркающих машин, поезда оставляли его равнодушным.
— Ну сиди, сифон, — подначил в ответ Ленька и стал утираться после бутерброда.
Поезд был все ближе. Оба сидели.
А последующее произошло как-то очень быстро. С намеренной ленцой вставание Рыжа с рельсов, окалина на гайке, зацепившая штанину, падение на шпалы, прыжок Леньки, его крик:
— Ры-ы-ыж!
А потом — тишина, тишина, тишина...
И вдруг опять в уши ворвался шум, стук уходящего поезда, вопли Леньки.
— Чё орешь? — хмуро потрясывая немного кружащейся головой, спросил Рыж.
— Так ты это... Тебя ж... Ты чё, совсем целый, что ли?
— Вроде. Спрыгнуть, видать, успел.
— Рыж, я не слепой, ни фига ты не успел.
— Ну а на кого тогда ты пялишься?
Ленька молчал всю дорогу до дома. Как-то так получилось, что эту историю никто из них не рассказывал никому. Хотя странно, конечно, такое приключение... Но оба молчаливо уговорились не посвящать в это других.
Четыре...
«Вертушка» вибрировала, как старый лодочный мотор деда, пацанов набилось много, сверх нормы. Командир дал «добро», хоть взлетели с трудом, и потихоньку задергались в сторону равнины.
Дальше было громкое шипение, толчок, ослепительное пламя...
Очнулся Рыж в палатке от холодной, выплеснутой на него воды, заухал от неожиданности и даже подскочил, сбив какие-то стойки и мензурки.
— Везунчик, — коротко сказал немолодой военврач в очках, в халате с поддернутыми рукавами, и кому-то кивнул.
Кроме Рыжа, удалось выжить только двоим. Одному — наполовину, его сейчас везли в Ростов на полную пересадку кожи после множественных ожогов. У Рыжа расплавились пуговицы и почернели ногти. Больше он никак не пострадал. Впрочем, его еще недели две возили по госпиталям, проверяли и изучали, комиссовав в результате из-за последствий перепадов температуры и давления. Главврач сказал, что актуальными могут стать проблемы с барабанной перепонкой. Рыж не стал говорить, что слышит теперь даже лучше — видимо, вышла застарелая пробка.
Дальше было громкое шипение, толчок, ослепительное пламя...
Очнулся Рыж в палатке от холодной, выплеснутой на него воды, заухал от неожиданности и даже подскочил, сбив какие-то стойки и мензурки.
— Везунчик, — коротко сказал немолодой военврач в очках, в халате с поддернутыми рукавами, и кому-то кивнул.
Кроме Рыжа, удалось выжить только двоим. Одному — наполовину, его сейчас везли в Ростов на полную пересадку кожи после множественных ожогов. У Рыжа расплавились пуговицы и почернели ногти. Больше он никак не пострадал. Впрочем, его еще недели две возили по госпиталям, проверяли и изучали, комиссовав в результате из-за последствий перепадов температуры и давления. Главврач сказал, что актуальными могут стать проблемы с барабанной перепонкой. Рыж не стал говорить, что слышит теперь даже лучше — видимо, вышла застарелая пробка.
Пять, шесть...
— Рыж, а ты помнишь эту стройку? Ведь уже сколько прошло — мы тут лет в десять играли, — а все стоит, никому не нужная...
— Да застроят. Сейчас вон какой спрос на землю — и это спишут сначала, а потом и какое-нить казино забабахают, — ухмыльнулся Рыж.
— А слабо щас прыгнуть со второго этажа? — подначил Ленька.
— Не-а. Не слабо — скучно, — пожал плечами Рыж. — Хоть с пятого.
— А могёшь?
— Да застроят. Сейчас вон какой спрос на землю — и это спишут сначала, а потом и какое-нить казино забабахают, — ухмыльнулся Рыж.
— А слабо щас прыгнуть со второго этажа? — подначил Ленька.
— Не-а. Не слабо — скучно, — пожал плечами Рыж. — Хоть с пятого.
— А могёшь?
— Лень, я, кажется, и с десятого могу.
— Ты... про то?..
— Ага.
— Это что получается, что ты...
— Ага, — снова кивнул Рыж. — Бессмертный. Ну, вроде того. Или — заговоренный.
— Рыж, я бы засмеялся, но чё-то не хочется. Сам же все видел. Как думаешь, а ограничения есть?
— Не попадались.
— А если кто-то с тобой рядом?
— Так в «вертушке» и были. Не помогло.
— А как оно чувствуется? Ну, вот если с десятого прыгнешь?
— Да прыгал я уже, проверял. На последних метрах будто придерживает кто, смягчает. В конце больно, ну, как если бы со второго и не сгруппироваться. А потом — как эйфория, как наркота.
— А ты там пробовал ее, наркоту эту?
— Не-е... Может, я как раз от нее и не заговоренный, не хочется проверять. Я, знаешь, всего раз с верхотуры-то прыгал — для вот этой самой эйфории. Ощущения — закачаешься! И высоты теперь не боюсь, наоборот, захватывает.
— Эх-х... Завидую, конечно. Ладно, еще поболтаем, пора на смену. Давай завтра, как высплюсь, на Камень махнем, как раньше?
— Давай. Звони, как продрыхнешься.
Рыж свернул за угол, постоял, потом не выдержал, вернулся к стройке, чертыхаясь, забрался повыше и, минутку постояв, прыгнул вниз.
— Ты... про то?..
— Ага.
— Это что получается, что ты...
— Ага, — снова кивнул Рыж. — Бессмертный. Ну, вроде того. Или — заговоренный.
— Рыж, я бы засмеялся, но чё-то не хочется. Сам же все видел. Как думаешь, а ограничения есть?
— Не попадались.
— А если кто-то с тобой рядом?
— Так в «вертушке» и были. Не помогло.
— А как оно чувствуется? Ну, вот если с десятого прыгнешь?
— Да прыгал я уже, проверял. На последних метрах будто придерживает кто, смягчает. В конце больно, ну, как если бы со второго и не сгруппироваться. А потом — как эйфория, как наркота.
— А ты там пробовал ее, наркоту эту?
— Не-е... Может, я как раз от нее и не заговоренный, не хочется проверять. Я, знаешь, всего раз с верхотуры-то прыгал — для вот этой самой эйфории. Ощущения — закачаешься! И высоты теперь не боюсь, наоборот, захватывает.
— Эх-х... Завидую, конечно. Ладно, еще поболтаем, пора на смену. Давай завтра, как высплюсь, на Камень махнем, как раньше?
— Давай. Звони, как продрыхнешься.
Рыж свернул за угол, постоял, потом не выдержал, вернулся к стройке, чертыхаясь, забрался повыше и, минутку постояв, прыгнул вниз.
Семь...
Прыгали с Камня, пока не устали. В детстве, напрыгавшись, они спорили о том, какие пиратские клады таят в себе полузатопленные ржавые корабли возле Камня. А сейчас — просто лежали и молчали, каждый о своем.
Отдых прервал чей-то истошный крик. Ленька приподнял голову, прикрывая глаза от солнца:
— Кажется, кто-то не выныривает из клопят. Вон там, где дебаркадер, показывают.
Отдых прервал чей-то истошный крик. Ленька приподнял голову, прикрывая глаза от солнца:
— Кажется, кто-то не выныривает из клопят. Вон там, где дебаркадер, показывают.
Оба, не сговариваясь, прыгнули с Камня. Мутная вода, тягучая тишина. Наконец задыхающийся Ленька увидел медленно поднимающуюся из воды девочку, будто вытолкнутую кем-то из глубины. Догрести до берега, перевернуть, надавить — это Ленька делал автоматически, он даже не знал, откуда все помнил, с каких уроков по гражданской обороне. На удивление быстро девочка порозовела, ее тяжело вырвало, она задышала сама.
«Скорая», суета — только после этого Ленька вспомнил о Рыже. Тот как раз выходил из воды, потирая затылок и ворча:
— Вытолкнул чадо, а сам башкой звезданулся — еле выкарабкался из-под этих железяк.
— Ох уж эти твои «еле-еле», — тихонько хохотнул Ленька, опять вспомнив вчерашний разговор.
В этот день больше не купались.
«Скорая», суета — только после этого Ленька вспомнил о Рыже. Тот как раз выходил из воды, потирая затылок и ворча:
— Вытолкнул чадо, а сам башкой звезданулся — еле выкарабкался из-под этих железяк.
— Ох уж эти твои «еле-еле», — тихонько хохотнул Ленька, опять вспомнив вчерашний разговор.
В этот день больше не купались.
Восемь...
Кот стоял прямо посреди автострады, припав на, видимо, сломанную лапу, весь взъерошенный, лохматый, рыжий ровно той же рыжиной, что и сам Рыж.
Первую половину дороги Рыж перебежал без проблем, но вот когда перепрыгнул невысокий разделительный бортик, нагнулся к урчащему животному и взял двумя руками пушистое тельце — рядом взвизгнули тормоза, что-то сильно стукнуло в бок, рявкнуло и померкло.
Первую половину дороги Рыж перебежал без проблем, но вот когда перепрыгнул невысокий разделительный бортик, нагнулся к урчащему животному и взял двумя руками пушистое тельце — рядом взвизгнули тормоза, что-то сильно стукнуло в бок, рявкнуло и померкло.
Впрочем, рявканье тут же продолжилось, только уже из уст водителя слетевшей на обочину «девятки». Тот не знал, ругаться или радоваться тому, что этот обалдуй с котом в руках валяется на гравии и улыбается.
Рыж встал, по-кошачьи передернувшись, отряхнул с себя мелкие камушки, не выпуская из рук мохнатого друга, и сказал:
Рыж встал, по-кошачьи передернувшись, отряхнул с себя мелкие камушки, не выпуская из рук мохнатого друга, и сказал:
— Да все нормально, командир, езжай и извини, сам видишь...
— Да ты в рубашке родился, идиот!
— Я знаю...
Кот выглядывал из полураспахнутой куртки Рыжа, поудобнее пристроив раненую лапу, и думал о том, как же он мог ошибиться. Ведь сначала коту показалось, что к нему бросился его сородич: от спасителя отчетливо пахло множеством жизней — такие вещи в возрасте кота определялись мгновенно. А теперь он чувствовал запах только одной, как у всех людей. Это было правильно, но все равно кота что-то смущало.
Впрочем, через некоторое время боль в лапе стала стихать, рыжий задремал, улыбаясь последней сонной мысли: его кошачьи оставшиеся восемь да одна хозяина, так напомнившего ему сородича, вот и получается полноценная девятижизненная единица. Чудно.
— Да ты в рубашке родился, идиот!
— Я знаю...
Кот выглядывал из полураспахнутой куртки Рыжа, поудобнее пристроив раненую лапу, и думал о том, как же он мог ошибиться. Ведь сначала коту показалось, что к нему бросился его сородич: от спасителя отчетливо пахло множеством жизней — такие вещи в возрасте кота определялись мгновенно. А теперь он чувствовал запах только одной, как у всех людей. Это было правильно, но все равно кота что-то смущало.
Впрочем, через некоторое время боль в лапе стала стихать, рыжий задремал, улыбаясь последней сонной мысли: его кошачьи оставшиеся восемь да одна хозяина, так напомнившего ему сородича, вот и получается полноценная девятижизненная единица. Чудно.
