Вы здесь

«Сибирские огни»: «Настоящее», будущее и пролетарские писатели

Современный писатель все больше превращается в сумму прочитанных им книг, «осмысление» которых — источник и основа его творчества. Живые литературные дискуссии превращаются в фейсбучные разборки. Самый высокий их накал — осторожное предложение «выйти и поговорить по-мужски». Никто, естественно, не выходит, но «разговор в целом состоялся». Когда-то понятие «литературная жизнь» не нуждалось в кавычках. Писатели «выходили поговорить» по-настоящему, а за некоторыми потом даже и «приходили». Один из таких эпизодов, связанный с историей «Сибирских огней», я предлагаю вспомнить. С перспективой обсуждения, пусть и заочного. Эпизод укладывается всего лишь в четыре года, но наполнен драматизмом и неожиданными поворотами.

Выход в 1922 г. первого номера «Сибирских огней» оказался событием не только литературным, но и политическим. В этом проявилась не только специфика тех дней, но и особая родовая черта русского сознания. Обладание любым орудием печати, начиная с пишущей машинки, делает русского, по крайней мере в его сознании, фигурой мирового масштаба. Поэтому вокруг журнала начинается борьба за право управлять «печатным органом». Один из самых ярких эпизодов относится к концу 20-х годов — времени, когда литературные дискуссии нередко регулировались постановлениями ЦК ВКП(б). Постановления порой выпускали не от хорошей жизни. Литературные группировки в целях усиления позиций обращались к своим покровителям (реальным или мнимым) в высших партийных сферах. И тут все зависело от эстетических предпочтений или соображений политической целесообразности того или иного большевистского лидера. Порой возникали неожиданные сочетания «поверх политических программ». Так, космополитический перманентный революционер Троцкий с симпатией писал о поэзии Есенина, назвав его «прекрасным, настоящим поэтом». Парадокс, но посмертная опала поэта связана в чем-то и с этой оценкой его личности. Одновременно в есениноведении отметился другой партийный деятель — Николай Бухарин. Он в сознании многих остался как «правый уклонист» — защитник крестьянства, автор известного лозунга «Обогащайтесь!». Открываем его брошюру «Злые заметки», выпущенную в 1927 г. Цель публикации заявлена сразу: дать «хорошенький залп по есенинщине». Автор для объективности признает талант поэта. Ему сразу назначается литературный двойник. Им становится Барков. Сопоставление становится основой для вывода: «Есенинщина — это отвратительная напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого еще более гнусная». От эстетики Бухарин тут же переходит к политическому моменту: «Идейно Есенин представляет собой самые отрицательные черты русской деревни и так называемого “национального характера”: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм общественной жизни вообще».

Помимо личных эстетических пристрастий большую роль в литературной политике играл общекультурный водораздел. Позволю себе небольшое общетеоретическое отступление. Как происходит смена культурных эпох? И по каким признакам мы можем судить о произошедшем переходе? Один из главных маркеров — обнуление предыдущей эпохи. Все, что было значимым и ценным, объявляется устаревшим и даже опасным. Средневековье начинается с отрицания античной культуры — языческой и греховной. Уже средневековый культурный код обнуляется Новым временем. На материале русской культуры это хорошо видно на формировании того, что мы называем ее золотым веком. Если брать литературу, то она состоялась, утвердилась в сознании через отрицание русской литературы XVIII века. Чтобы Пушкин или Лермонтов приобрели статус классиков, нужно было вычеркнуть условного Сумарокова или Хераскова. Причем вычеркнуть буквально — из учебников и хрестоматий, освободив в них место для «новых классиков». Интересно, что в качестве механизма «обнуления» использовались ирония и осмеивание. Практически вся русская литература XVIII столетия символически отразилась в ставшей комической фигуре графа Хвостова — не просто графомана, но сгущенного образа литературы прошлого.

Революция претендовала не только на (если говорить марксистским языком) смену общественной формации. Логично предположить, что появится новая культура — музыка, живопись и, конечно, литература. Но тут возникает большая проблема. Чтобы понять, увидеть ее предметно, обращусь к воспоминаниям Горького о Ленине. Читаем:

«Как-то пришел к нему и — вижу: на столе лежит том “Войны и мира”.

Да, Толстой! Захотелось прочитать сцену охоты, да вот, вспомнил, что надо написать товарищу. А читать — совершенно нет времени. Только сегодня ночью прочитал вашу книжку о Толстом.

Улыбаясь, прижмурив глаза, он с наслаждением вытянулся в кресле и, понизив голос, быстро продолжал:

Какая глыба, а? Какой матерый человечище! Вот это, батенька, художник… И — знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было.

Потом, глядя на меня прищуренными глазками, спросил:

Кого в Европе можно поставить рядом с ним?

Сам себе ответил:

Некого.

И, потирая руки, засмеялся, довольный».

Претендуя на создание «нового общества», справившись, по крайней мере, с разрушением «старого», литературно «вождь всемирной пролетарской революции» сохранил родимые пятна «проклятого прошлого». Из этого органично вытекает неприятие Лениным поэзии Маяковского. Тот же Горький свидетельствует об этом: «К Маяковскому относился недоверчиво и даже раздраженно:

Кричит, выдумывает какие-то кривые слова, и все у него не то, по-моему, — не то и мало понятно. Рассыпано все, трудно читать».

Следует отдать должное гимназическим преподавателям словесности, которые сумели оказать столь благотворное воздействие на сознание своего ученика, в отличие от преподавателей истории.

Эстетический консерватизм большей части старой партийной гвардии вступал в конфликт со взглядами ультрареволюционного молодого поколения. Спустя почти сто лет внешне нелегко разобраться с пестрым разнообразием различных групп, ассоциаций, писательский объединений того времени: ВАПП, МАПП, РАПП, «Перевал», «Кузница», ЛЕФ, ЛЦК... Но если продолжить аналогию, предложенную выше, то всю сумятицу и неразборчивость писательских позиций можно свести к двум установкам: желание «обнулить» классово реакционную литературу прошлого и желание сохранить связь с русской классикой. Наиболее отчетливо взгляды последних отстаивала группа «Перевал». В нее входили как сохранившие непосредственно личный контакт с дореволюционной Россией авторы (М. Пришвин, Г. Глинка), так и представители нового поколения (И. Катаев, Д. Кедрин, С. Малашкин), чувствовавшие необходимость хотя бы какой-то преемственности. Именно с «Перевалом» идейно была связана редакция «Сибирских огней». Валериан Правдухин, один из создателей журнала, был членом объединения. Переехав в 1923 г. в Москву вместе с женой Лидией Сейфуллиной, он продолжал поддерживать тесные связи с сибирскими друзьями и коллегами. Он автор предисловия к повести Зазубрина «Щепка», которую не сумели напечатать даже в относительно свободные двадцатые годы. Слишком жестко и страшно изображен в ней красный террор.

Сторонники полного обнуления, желавшие начать советскую литературу с «белого листа», группировались вокруг МАПП (Московская ассоциация пролетарских писателей), ВАПП (Всероссийская ассоциация пролетарских писателей). Отмечу, что последнее объединение, хотя и носило громкое название, проигрывало по аппаратным возможностям столичной ассоциации. В известной мере ВАПП была «пустышкой», позволявшей числить за собой несколько портфелей для солидности. Кроме того, обнуляторам «принадлежали» журналы «Молодая гвардия», «Октябрь», «На посту». Литературную деятельность «пролетарские писатели» понимали прежде всего как борьбу с «самодержавным прошлым» и администрирование. Первая сводилась, по свидетельству Булгакова, к стремлению «рвать на Пушкине в клочья белые штаны». Разрушительная деятельность в известной мере уравновешивалась их второй функцией. Она сводилась к выяснению чистоты идеологической позиции «внутри рядов». Натренированные выступлениями с отчетами, докладами, обзорами, вожди пролетарской литературы обрушивались с критикой друг на друга. В этом отношении «пролетарские писатели» отзеркаливали разборки между большевистскими вождями.

Пришло время назвать наших персонажей. Илья Вардин (Илларион Виссарионович Мгеладзе) обладал дореволюционным партийным стажем, пришел в литературу со средних партийных должностей. Г. Лелевич (Лабори Гилелевич Калмансон) был потомственным «пролетарским поэтом». Его отец еще в 1907 г. выпустил сборник «Песни босяка». Отца сын печатал в журнале «На посту» под привычно босяцким псевдонимом Перекати-Поле.

Нас же более других интересует фигура Семена Абрамовича Родова. Он родился на юге России в 1893 г. в семье служащего. В 1911 г. уехал в Италию, проучился два года в Неаполитанском университете на политехническом факультете. По возвращении на родину отучился два семестра в Психоневрологическом институте, после чего поступил в Московский политехнический институт. Начинал как поэт. С 1918 по 1924 г. издал восемь сборников поэзии. В стихах классовое начало проявляло себя своеобразно. Вот примеры лирики из сборника «Мой сев»:

 

Я встал пред нею на колени

Впервые — юноша победный.

Я жаждал радости смирений —

Печальный мальчик, мальчик бледный.

 

Другие примеры указывали на то, что «мальчик бледный» был хорошо знаком с поэзией Ахматовой:

 

Молитвы смутные слова,

Полузабыв, я бормотала,

И четки скользкая рука

Замедленно перебирала.

 

Уйдя из поэзии, Родов нашел себя в пролетарской литературе. Даже коллеги по пролетарскому искусству отмечали склонность Родова к интригам и скандалам. В. Сутырин писал о нем в 1930 г.: «Потрясающий схематизм мышления, не сравнимое ни с чем доктринерство, колоссальнейшее упрямство, необыкновеннейшая способность все большое сводить к малому и глубокое — к мелкому, нестерпимая ура-классовость». Знакомство с «критикой» Родова подтверждает верность характеристики. Вот его статья «Новые задачи и новые опасности» в номере 3-4 журнала «Октябрь» за 1925 г. В ней молодой критик разбирается с позицией Н. Осинского, который слишком мягок к непролетарской литературе: «Три года тому назад т. Осинский имел вполне определенные литературные взгляды. Он имел мужество высказать их на страницах “Правды”, а мы имели счастье быть осведомленными о них. Тов. Осинский был твердо убежден, что Анна Ахматова — лучший поэт». Как понимаем, четки из «скользких рук» автора выпали навсегда. Родов обрушивается на оппонента за мнение о необходимости попутчиков в советской литературе. Согласно классификации напостовцев, все писатели делились на три неравноценные категории. Попутчики — писатели, которые пассивно, в чем-то вынужденно принимают советскую власть, присматриваясь к ней. Крестьянские писатели — авторы из правильного социального класса, но испорченные средой. Высший уровень развития советского писателя — пролетарский писатель. Кроме ругани, в статье Родова присутствуют лишь барабанные лозунги и призывы к единству пролетарской литературы: «Первой и простейшей задачей организации является сосредоточение сил пролетлитературы, собирание всех пролетарских писателей в одно целое. Когда мы распылены, когда мы действуем в одиночку, каждый за свой страх и риск, тогда мы слабы, и с нами никто не считается. Тогда, действительно, может казаться, что нет пролетарской литературы, а где-то, в числе прочих, существуют только отдельные пролетписатели. Так оно и было три года тому назад. Но как только мы объединились, как только мы собрались в один кулак, должны были признать нашу силу. Это сделала организация, и без нее мы снова распылимся, снова потеряем свое значение. Три года тому назад пролетарских писателей можно было по пальцам пересчитать, а теперь в ВАППе организовано свыше 3000 членов. Конечно, пролетарская литература за это время колоссально выросла, но можно ли это явление объяснить только ростом числа пролетписателей? Нет, нельзя. Мы попросту не знали очень значительной части пролетарских писателей, которые в то время работали и делали свое дело. Некому было знать, так как не было организации. Жившие вне столиц пролетписатели сплошь “пребывали в неизвестности”. Они трудились, боролись, писали, печатались...»

Подтверждая правоту слов критика, пролетарские писатели начали борьбу против самого Родова и его соратников. Одним из зачинщиков бунта был Дмитрий Фурманов — автор легендарного «Чапаева». Фурманов избрал ту же тактику, что и руководство напостовцев. Выступает с докладами, участвует в бесчисленных собраниях. Им написан доклад «О родовщине», название которого раскрывает содержание. Обращаясь к столь нелюбимой оппонентами русской классике, Фурманов сравнивает деятельность напостовцев с «революционной организацией» Петруши Верховенского из «Бесов» Достоевского. Обидное, слишком меткое сравнение. Но, несмотря на весь авторитет — «Чапаев» к тому времени стал сверхпопулярным, — Фурманов проигрывает молодым, но опытным литературным функционерам. Весной 1925 г. его снимают с поста ответственного секретаря МАПП. Должность переходит к Лелевичу.

Активную поддержку Фурманову оказывает Феоктист Березовский — один из основателей «Сибирских огней». В начале 1924 г. он, как и Правдухин с Сейфуллиной, переехал в Москву. Несколько позже он напишет о своем участии в литературной схватке: «Мне пришлось, в буквальном смысле в одиночку, начать борьбу против неправильных и вредных методов руководства пролетарской литературой, которые проводила головка МАПП и ВАПП — Родов, Лелевич, Вардин, Авербах, Либединский и пр. Позднее ко мне присоединился тов. Фурманов».

Кто к кому присоединился — сейчас понять трудно, да особо и незачем. В любом случае изгнание мятежного Фурманова лишь отстрочило развязку конфликта. В феврале 1926 г. состоялась пятая по счету конференция МАПП. На ней Родова, Лелевича, Вардина обвинили в чрезмерной левизне взглядов, склонности к диктатуре и других грехах, которые совсем недавно считались политическими добродетелями. Триумвират изгнали из руководства МАПП и ВАПП. У политического падения Родова имелся еще один аспект, о котором многие знали, но вслух не проговаривали.

В феврале 1925 г. эмигрантская газета «Дни» опубликовала очерк В. Ходасевича «Господин Родов», в котором поэт рассказывает о своем знакомстве с вождем пролетарской литературы. «Осенью 1917 г. мой добрый знакомый Л. Б. Яффе, с которым мы тогда редактировали антологию современной еврейской поэзии, попросил разрешения привести молодого поэта, еврея, желающего узнать мое мнение о его русских стихах. В назначенный день явился ко мне небритый, немного сутулый человек в студенческой тужурке. Он представился — Семен Родов». Поэтические упражнения «немного сутулого человека» не произвели особого впечатления: «По форме стихи были гладко зализаны, полны дешевых, общеизвестных эффектов, довольно кудрявы и подражательны». Здесь трудно не согласиться с Владиславом Фелициановичем: мальчик бледный с четками не слишком вдохновляет. Из хорошего в новом знакомом Ходасевич отметил «пламенный сионизм» и не менее жгучий антибольшевизм: «Видя мое сочувствие Временному правительству, Родов меня обличал в сочувствии большевикам. Подсмеивался над моей наивностью, как мог я не видеть, что Ленин — отъявленный пломбированный шпион. Словом, большевиков ненавидел Родов мучительно.

Вскоре после переворота он принес на мой суд новую поэму. Не помню ее теперь, помню только, что темою был Октябрь. Ненависть автора к большевикам была кровожадна до отвращения. Заканчивалась поэма в том смысле, что, дескать, вы победили, но мы еще отомстим».

Менее чем через полгода Родов записался в «столбовые пролетарии». Он переписывает свою октябрьскую поэму. Талантливей она не стала по объективным причинам, но приобрела правильное политическое звучание. Реакция на очерк Ходасевича последовала незамедлительно. Родов пишет письмо в ЦК, копию его отправляет в правление ВАПП. В итоге публикует его в журнале «Октябрь» в рубрике «По поводу статьи Ходасевича в “Днях”». В нем он упирал на умышленную провокацию со стороны классово чуждого элемента: «Единственная правда в словах г-на Ходасевича состоит в том, что в свое время я в течение двух лет (1915—1916) состоял членом еврейской студенческой организации “Геховер”, которая не была политической партией, но входила в общесионистскую организацию». Хотя в партию Родов вступил только в 1918 г., но стихийным большевиком был уже с весны 1917 г.: «Стал на точку зрения большевиков и вел усиленную большевистскую агитацию на тогдашних уличных митингах». Понятно, что подобные заявления ничем нельзя было подтвердить. Партия вроде бы поверила Родову, но ничего не забыла. Вскоре и появился повод задвинуть скандалиста в тень.

Кто пришел к власти? Буквально во время конференции умирает Фурманов. Березовский не обладал достаточным весом и поддержкой со стороны партии. Пролетарскую литературу возглавил Леопольд Леонидович Авербах (Исер-Лейб Меер-Шоломович Авербах). Он, как и многие прежние руководители, не мог похвастаться правильным социальным происхождением. Но последнее было компенсировано неплохими семейными связями. Надеюсь, что смотревшие «Игру престолов» имеют представление о сложных генеалогических древах. Мать нового вождя пролетарской литературы была родной сестрой Я. М. Свердлова, которому Авербах, соответственно, приходился племянником. Младшая сестра Леопольда, Ида, вышла замуж за Генриха Ягоду — одного из руководителей ОГПУ, будущего наркома внутренних дел. Сам Леопольд женился на дочери В. Д. Бонч-Бруевича — одного из ближайших помощников Ленина. При таком раскладе открывались практически неограниченные возможности реализовать свои таланты в новом, социалистическом обществе.

Нужно сказать, что Семен Родов достойно пережил поражение. Оно, конечно, было громким, но не фатальным. Воспринималось это как временное выражение недоверия со стороны партии и старших товарищей. Восстановить его можно, проявив себя на периферии. Самое лучшее — «разоблачение контрреволюции на местах». Точкой приложения пролетарской энергии был выбран Новосибирск. Родова командируют в распоряжение Сибкрайкома. Весной 1926 г. он прибывает на место. Командировка может быть ссылкой, из которой уже не получится вернуться. Родов занимает сразу две должности. Он заведует литературным отделом в «Советской Сибири» и редактирует «Неделю Советской Сибири» — иллюстрированное литературно-художественное приложение к газете.

Задача перед вольноссыльным Родовым стояла непростая: найти проблемы в сибирской литературе. При необходимости их следовало создать. Положение осложнялось тем, что внешне все выглядело неплохо. Более того. В марте в Новосибирске состоялся Первый съезд сибирских писателей. Организационным ядром съезда выступили «Сибирские огни», подтвердив тем самым свое лидирующее положение в сибирской литературе. Работа по подготовке съезда началась осенью предыдущего года. На собрании новосибирских писателей было создано оргбюро, председателем которого выбрали Зазубрина. Всего в съезде участвовали сорок четыре делегата, представлявших различные сибирские города (Омск, Кузнецк, Томск, Ачинск, Иркутск, Щегловск). С программным докладом «Писатель, литература и революция» выступил Владимир Зазубрин. Он обратился к съезду: «Наша советская литература — куски быта, листы записных книжек, более или менее удачные попытки отразить революцию, Россию в революции. Но мощных широких обобщений нет. Адекватного эпохе ничего не создано». Это не проходное замечание. Для напостовцев и других обнуляторов одной из главных задач борьбы с прошлым являлось создание новых литературных форм, которые должны были заменить устаревшие рассказы, повести, романы. Под это подводился нехитрый идеологический базис. Новое, передовое общество должна отображать «литература факта» — новая, передовая форма литературы.

Не отрицая современности, сибирские писатели ориентировались на сохранение связи с отечественной литературой. Съезд завершился созданием Сибирского союза писателей, утверждением его платформы и устава. В состав правления ССП были избраны В. Зазубрин, В. Итин, В. Кронгауз, Г. Пушкарев, К. Урманов, Н. Изонги, Е. Пермитин, представлявшие Новосибирск. Другие сибирские города также имели свой голос в правлении: И. Гольдберг (Иркутск), М. Никитин (Омск), А. Сенч (Барнаул). Председателем правления выбрали Зазубрина. Оба события (съезд, учреждение ССП) можно смело записать в актив редактору «Сибирских огней» и его соратникам по журналу. На фоне постоянной грызни в столичных литературных группах и объединениях сибирские писатели сумели преодолеть, как бы сейчас сказали, логику конфронтации. С одной стороны, признавалась необходимость отражения в литературе «классовой искренности» и «верности в изображении революции». Но с другой стороны — зафиксирована необходимость помощи всякому советскому писателю: «рабочему, крестьянину, интеллигенту». Тем самым создавались условия для относительно свободного существования писателя. То, что успешно было реализовано в «Сибирских огнях», могло быть распространено на весь регион. И это воспринималось как реальность. Доказывает сказанное сухой язык чисел. Через два года количество членов ССП выросло в три раза: до 126 человек. Свое желание состоять в его рядах выразили даже писатели, уехавшие из Сибири (А. Караева, Р. Фраерман).

Родов начинает осторожно. Для «пользы дела» он записывается в ССП. В первых публикациях в «Советской Сибири» он продолжил терзать столичные издания, отрабатывая напостовскую тематику в «Литературных заметках». Под плотным огнем «Красная новь» — оплот попутчиков. Сибирских авторов он упоминает преимущественно в контексте. Говоря о чрезмерном интересе к поэзии Есенина, Родов упоминает статью Правдухина в «Сибирских огнях», которая грешит тем же самым отсутствием марксистского подхода. Со стороны сибирских писателей отношение к Родову достаточно спокойное, столичные разборки остались в прошлом, предполагалось включение критика в новую литературную жизнь. Во втором номере «Сибирских огней» за 1927 г. помещена стенограмма юбилейного заседания, посвященного пятилетию журнала. В выступлении Зазубрина — по сути, обзоре авторов журнала — трезвая оценка их публикаций. Иногда она очень точная и «неюбилейная». Например, по поводу прозы Вивиана Итина отмечается следующее: «Итин — человек очень культурный. Но его культура, его знания владеют им, а не он ими... Итин живет больше отраженным светом, светом искусства, а не действительности». По поводу прозаика Александра Каргаполова: «Он принес в редакцию две повести, такие же растрепанные, как и он сам». А вот выступление Михаила Басова — одного из основателей журнала, главного редактора «Сибирской советской энциклопедии» — по поводу состояния журнальной критики: «У нас, в “Сибирских огнях”, критики почти нет, она занимает крайне небольшой процент. Нет у нас сейчас и критиков. Не совсем сибирским критиком является только Семен Родов. Правда, Сибирь уже оказала на него хорошее влияние: он осибирячился и пишет книгу о сибирской литературе. Я надеюсь, что выражу общее мнение, если скажу, что мы ничего не будем иметь против того, чтобы Семен Родов остался в Сибири подольше, до конца дней своих, и принес нам посильную пользу». Трудно расценивать данное выступление иначе как приглашение к сотрудничеству. Но думаю, что самого Родова оно вряд ли вдохновило. В любом случае книгу о сибирской литературе читатель так и не получил. Думается, что сибирской словесности это пошло только на пользу.

Родов прекрасно понимал, что без поддержки со стороны он рискует превратиться в городского сумасшедшего с перспективой, действительно, остаться в Сибири «до конца дней своих». Он приступает к поиску и вербовке возможных союзников. И здесь непроизвольно вспоминаешь характеристику Родова, которую ему выдал Фурманов. Совпадение удивительное. Петруша Верховенский прибывает в губернский город, вербует сторонников и последователей «святого дела»... Выбирается следующая стратегия. Во-первых, найти единомышленников из лиц, обладающих какими-то аппаратными возможностями. Во-вторых, открыть и согреть классовым теплом таланты из числа «пролетарских авторов», зажимаемых «реакционной» верхушкой сибирских писателей («Сибирские огни», ССП).

Удача в решении первой задачи не заставила себя ждать. Как утверждает диалектика, случайность есть форма необходимости. Такой закономерностью для Родова выступило знакомство с Александром Львовичем Курсом. Он был практически ровесником Родова. Родился Курс в 1892 г. в Гродно, в семье кантониста. Но, в отличие от Родова, политически прозревшего после утверждения большевиков во власти, Курс сделал немало для того, чтобы они к ней пришли. С юности он принимал активное участие в подпольной борьбе. В 1906 г. он попадает в тюрьму, после чего отправляется в ссылку в Нарымский край. С 1911 г. проживает в Англии, работает журналистом. В Россию Курс возвращается уже после революции. Он принимает активное участие в Гражданской войне: северный фронт борьбы с Юденичем, кампании на Украине, где власть менялась часто и непредсказуемо. Судьба сталкивает его с Сергеем Ивановичем Сырцовым. Одногодок Курса, Сырцов успел проявить себя в расказачивании на юге России, хотя и старался избегать крайностей. После окончания Гражданской войны Сырцов назначается секретарем Одесского губкома РКП(б). Начиная с этого времени Курс, будучи профессиональным журналистом, присоединяется к его команде. В начале 1926 г. Сырцов назначается секретарем Сибирского краевого комитета ВКП(б). Вместе с ним в Новосибирск приезжает и Курс. К тому времени он составил себе некоторое имя в кинокритике и киноиндустрии. В кино, подобно обнуляторам, он видел новую форму искусства, свободную от «фальшивого психологизма», создающую «пафос победительных иллюзий». Курс не просто писал киноведческие работы и сценарии. Он возглавил такие профессиональные издания, как журнал «Экран» и газету «Кино». Промежуточным итогом его «киношной» деятельности можно считать книгу «Самое могущественное», которая вышла в 1927 г. Понятно, что по своим взглядам он близок к левому флангу советской культуры. В частности, он был хорошо знаком с Маяковским, который называл его «газетчиком от бога».

Приехав весной 1926 г. в Новосибирск, Курс получает должность инструктора отдела печати Сибкрайкома, затем становится заместителем начальника этого же отдела. В конце года происходит еще одна кадровая ротация — Курс назначается главным редактором «Советской Сибири». Понятно, что Родов не мог обойти столь значимую фигуру. Курс для него важен еще и возможностью прямого влияния на Сырцова. Дело в том, что новый партийный лидер Сибири придерживался достаточно умеренных взглядов, выступая против чрезмерного давления на крестьянство, отстаивал необходимость продолжения политики НЭПа. Согласно смутной политической классификации того времени, Сырцова относили к «правым уклонистам». В этом отношении идеологические позиции секретаря Сибкрайкома и писателей, группировавшихся вокруг «Сибирских огней», совпадали. Повлиять на Сырцова можно было только лично, воздействуя на его ближайшее окружение для создания негативного представления о сибирской литературе.

Вторым объектом влияния, как я уже говорил, для Родова служили молодые пролетарские писательские кадры. Первые подобные объединения возникли еще в начале 20-х гг. (Томск, Омск, Иркутск). Развитие их тормозилось двумя факторами. Первый, исходный, — недостаточная грамотность. Второй — наличие «Сибирских огней», особое внимание уделявших воспитанию и развитию молодых писателей. Из цитируемого выше выступления Зазубрина понятно, что отношение формировалось из сочетания благожелательности и требовательности. Чуть позже, в 1927 г., он скажет об этом еще раз: «Мы не против молодых поэтов. Ведь в большинстве случаев они увидели свет через “Сибирские огни”. Их мы не думаем затушевывать, но считаем, что смешно, проработавши год в литкружке, устраивать юбилей, раздувать его значение в газете. Хорошо, что молодежь сорганизовалась, что она читает, работает, пишет, учится, но все-таки масштабы должны быть соблюдены». Кто-то проходил огранку и становился публикуемым в серьезных изданиях автором, кто-то застревал, несмотря на правильное социальное происхождение и классовое чутье.

Серьезный удар по чисто пролетарской литературе нанес Сибирский союз писателей. Отдельные группы Ассоциации пролетарской литературы вошли в состав ССП. В частности, иркутское, томское, семипалатинское отделения. В «Советской Сибири» от 21 ноября 1926 г. опубликована информация о деятельности ССП. В ней говорится, что поэты, беллетристы, драматурги, художественные критики принимаются в Союз по двум критериям. Первый: согласие с платформой ССП. Второй: соответствие «художественной квалификационной норме». Всем не прошедшим по второму пункту предлагалось «работать в литгруппе, в кружках молодняка, секциях и т. д. с правом вступления в Союз по мере своего художественного выявления». Понятно, что второй пункт — самый тяжелый. Поэтому неудивительно, что не все молодые пролетарские авторы проходили отбор. Например, из омской группы ВАПП в члены ССП были приняты только Н. Чертова и Е. Минин.

Интересно и символично, что на этой же странице газеты напечатана статья Родова «Писатели и газета». Начинается она с экзистенциального пассажа: «Писатель, по роду своей работы, — кустарь. У нас нет еще условий, которые заставили бы писателя прорвать одиночество, в котором протекает его творчество, а также необходимость для него готовить продукт своей работы на рынок». Уже по приведенному пассажу ясно, что его автор обрек бы себя на скорую голодную смерть при попытке представить «продукт своей работы на рынок». Писателю угрожает замыкание исключительно в литературной сфере: «Очень часто такое бегство от действительности маскируется требованием досуга, который действительно необходим художнику». Родов не удержался и куснул «Сибирские огни»: «В журналах мы нередко встретим произведения, весьма далекие от нашей современности; там еще ютятся некоторые писатели, от имени которых, очевидно, Мария Шкапская в “Сибирских огнях” заявила:

 

О современности вам милой

Мы никогда не говорим».

 

У молодого таланта в этой ситуации одна дорога — печатать свои произведения на страницах газет: «Писатель должен решительно оставить ту старую в наших условиях неверную мысль, что газета годится только для выучки, что в газету можно сбыть произведения похуже». Отдадим должное автору: он честно пишет одинаково плохо и для журнала, и для газет. При всей кривизне словесного исполнения нельзя не отметить определенного изящества посылок с последующим заключением. «Сибирские огни» — приют старорежимных эстетов. Молодым авторам туда дорога закрыта. Газета — единственный их путь к читателю.

Для начала Родов сам находит дорогу к тем самым молодым авторам. В начале 1926 г. при редакции газеты «Путь молодежи» (с августа того же года — «Молодая деревня») возник литературный кружок. Его посещали С. Марков, П. Семыхин, Г. Акимов, Г. Езерский. Кружковцы обсуждали тексты друг друга, пытались найти свой язык, темы. Их заметили. Кружковцам открыли страницы «Молодая деревня», «Советская Сибирь» и «Сибирские огни». В начале следующего года статус кружка повысили — он теперь назывался юнсекцией при ССП. От Союза молодым писателям назначили кураторов: А. Оленича-Гнененко и С. Родова. По мнению Родова, кружковцы были благодатным материалом. Усиленная работа с ними привела к тому, что 15 мая 1927 г. юнсекция почти в полном составе объявила себя отделением ВАПП в Новосибирске. Отказался от перехода в пролетарские писатели только лишь Сергей Марков — в будущем известный поэт, исторический романист, исследователь жизни русских путешественников. «Отряд не заметил потери бойца». Секретарем отделения избрали Алексея Панкрушина, из-за спины которого выглядывал всем знакомый «немного сутулый человек».

Появление отделения можно назвать вызовом, брошенным Сибкрайкому, видевшему ССП в качестве единственной писательской организации. Родов делает следующий шаг: он обращается в ВАПП с требованием обратить внимание на ситуацию в Сибири. Идет зажим пролетарской литературы. Становится понятной стратегия Родова — создать «под себя» Сибирскую ассоциацию пролетарских писателей. Письмо Родова передали в ЦК. К проблеме подключились старые друзья-соперники: Л. Авербах и А. Безыменский. На волне скандала они объявили о признании своего новосибирского отделения. Родов в «Неделе Советской Сибири» торжественно объявил о скором создании отделений ВАПП в других сибирских городах с прицелом на создание в итоге краевой организации пролетарских писателей. С самого начала деятельность новой писательской организации строилась на противопоставлении себя «академическим» «Сибирским огням» и «политически разнородному» ССП.

Желание войны было односторонним. Зазубрин осенью 1927 г. выступил с докладом «Писатель и Октябрь в Сибири», посвященным десятилетию революции. В нем он попытался объяснить специфику развития сибирской литературы: «Мне приходилось говорить, что даже наши рабочие писатели настроены не всегда пролетарски, и чистоты пролетарской идеологии у них иногда и не найти. Это объясняется условиями Сибири». Далее он переходит к деятельности самоназначенных пролетарских литераторов: «Они хотят немедленно организовать здесь ВАПП в сибирском масштабе с тем, чтобы с помощью этой организации воздействовать на ССП». Достаточно прозрачно сказано о конечном выгодоприобретателе — Родове. Зазубрин предлагает отделить личные амбиции от общей задачи — развития литературы: «Мы считаем, что возникновение организации ВАППа в Сибири неизбежно, такая организация будет. Будущее у этой организации, будущее за ней. Но рост ее должен быть ростом органическим, ростом естественным, а не искусственным». На любые попытки наладить отношения следовал отказ:

«Мы пытались разговаривать с ними:

Товарищи, дайте нам свои вещи...

Ответа не последовало или последовало опять-таки что-то странное:

Не пишется, знаете ли, как-то в ваш журнал».

Наконец называется ближайший соратник Родова, без помощи которого борьба не смогла бы приобрести такого размаха: «Разве может критик-товарищ замолчать положительное в нашей книге (“Худ. лит. в Сибири”), и разве не сектант, ослепленный фракционной узостью, может говорить о юбилейном вине, опьянении и не видеть работы, проделанной журналом и нашими писателями? Родову вторит его единомышленник — сибирская литература это деревянный велосипед (Голос с места: — Кто это? Вегман: — Курс). Этот товарищ в одном из музеев увидел деревянный велосипед и, упоминая его в своем фельетоне, нашел возможным лягнуть сибирскую литературу».

Ироническому выпаду Курса противопоставляется, по сути, метафора, раскрывающая глубокое идейное несовпадение: «Я говорил лично Курсу, что он на своем американском автомобиле завязнет где-нибудь в тайге в первом же болоте, а мы на деревянной телеге как-нибудь проедем».

Оценить атмосферу, в которой проходило выступление Зазубрина, можно по стенограмме, напечатанной в шестом номере журнала. В ремарках — реплики Родова, перебивавшего, поправлявшего Зазубрина.

Ситуация все больше накалялась. Развязка последовала неожиданно быстро. Буквально через несколько недель после доклада Зазубрина решением Сибкрайкома Родова отстраняют от руководства отделением ВАПП. Делать в Сибири ему было больше нечего. Он возвращается в Москву.

Но поражение Родова не означало того, что журнал и сибирские писатели могли спокойно работать дальше. Как ни странно, положение в чем-то стало хуже. Во-первых, ухудшились отношения журнала с Сырцовым, на позицию которого серьезно влияло мнение Курса. Во-вторых, сам Курс предпринял мощную атаку, выпустив в январе 1928 г. первый номер журнала «Настоящее», задуманного еще при Родове. Для его издания пришлось даже прибегнуть к экстраординарным мерам. В воспоминаниях Афанасия Коптелова рассказывается о том, что выходивший тогда литературно-художественный ежемесячник «Сибирь» был закрыт для того, чтобы передать освободившиеся полиграфические мощности детищу Курса. Для ускорения процесса издание «Сибири» перешло из Сибкрайиздата в ведение «Советской Сибири».

Первый номер «Настоящего» можно назвать компромиссным. В редколлегии значились Зазубрин и Басов. Среди публикаций — стихотворение С. Маркова, рассказ А. Сорокина. Оформления яркое и броское, в стиле изданий ЛЕФа. Журнал обращается к читателям: «Вам, конечно, нравится этот номер журнала. Подпишитесь на год. Заставьте всех ваших друзей и знакомых подписаться». Программа журнала озвучена не менее напористо: «Мы не хотим выдумывать ничего, кроме способов находить вас и факты вашей жизни. Вас надо сделать хозяевами фактов, чтобы уметь их переделывать. Мы хотим вскрывать факты». Далее следовало еще много «фактов».

Признавая, что еще не все готовы воспринимать только «вскрытые и переделанные» факты, журнал балует читателей такой же программной поэзией. В качестве таковой — стихотворение Давида Бурлюка «Картуз Ленина»:

 

Он носил так просто

Всероссийской власти груз —

Как носит крестьянин в деревне

Свой честнорабочий картуз.

В науке и жизни громадный,

Он был с беднотой за одно —

Из эксплоатации адной

Красное делал вино!

 

После такой поэзии, затосковав, действительно можно признать необходимость «литературы факта».

На издание обратили внимание «старшие товарищи» из ЛЕФа. Сергей Третьяков похвалил журнал, предсказуемо скаламбурив: «Провинция создает вещи, до которых центр не дотянулся. Вещи нужные, изобретательные, настоящие». Естественно, была одобрена «установка на факт». В то же время строго указано на определенные недостатки: «К сожалению, у журнала лицо еще двойное. Рядом с очерком встречается рассказ, герои которого выдуманы или обобщены». Словом, есть куда расти и развиваться.

Достаточно быстро авторы «Настоящего» преодолели болезнь роста и сосредоточилось на двух основных темах: фигуре Максима Горького и неправильных сибирских писателях. В 1928 г. Горький отмечал юбилей. На событие откликнулся и журнал, напечатав большую статью А. Алексеева со строгим, далеким от праздничного названием «О Максиме Горьком в порядке не юбилейного, а нормального обсуждения». Начиналась она с пересказа как бы реальной беседы.

«В суть этого вопроса нас введет разговор вполне советского мальчика с отцом.

Папа, а кто теперь самый знаменитый писатель, ну, как раньше Пушкин был или Толстой?

Самый знаменитый? Пожалуй, Максим Горький.

Он еще жив?»

Действительно, трудно рассмотреть в таком зачине традиционную юбилейную статью. Из текста следует, что на наивный, в духе сказок Андерсена, вопрос «советского мальчика» трудно ответить однозначно. Алексеев считает, что пребывание Горького в Италии есть, по сути, обыкновенная эмиграция. Писателю неведома и неинтересна жизнь советского общества, непонятен новый советский человек. Автор статьи пытается по мере сил иронизировать: «Ведь никто не может сказать, что Горький не интересуется современностью. Наоборот, всем известно, что он, сидя в лазурном Сорренто, пытливо всматривается в малейшие бугорки и ямки нашей земли, выискивая там светлые ростки нового». Явно, что Алексеев видит юбиляра в такой метафорической «ямке», а его статья — ритуальный «бугорок» сверху. Интересно, что двадцать лет тому назад А. Бернштейн в статье с апологетическим названием «Время и дела Александра Курса» попытался смягчить разоблачительный пафос текста Алексеева, назвав его «вполне мирной статьей». Конечно, призывов поступить с Горьким по всей строгости революционной справедливости в ней не прозвучало. Представляется, что именно пребывание писателя в «лазурном Сорренто» спасло его от гораздо более радикального юбилейного поздравления.

Зато с сибирскими писателями можно было не осторожничать. Этот же номер открывается литературной перепиской. К А. Курсу как к редактору «Настоящего» обращается знакомый нам М. Басов: «Просьба указать в журнале, что часть редакции (Басов и Зазубрин) не разделяет взглядов, изложенных в вашей статье, в частности, не согласна с оценкой журнала “Сиб. Огни”, которые, “к счастью, не читаются”, и возражает против указания источника (“С.О.”, № 5) в отношении стихов Ерошина (первая цитата), так как эта именно строфа и была исключена при печатании книжки журнала». На это отвечает другая часть редакции в лице А. Курса и И. Шацкого: «Опубликовывая это письмо, необходимо отметить, что в распоряжении редакции имеется один из многих экземпляров “Сиб. Огней”, в котором цитированные стихи напечатаны полностью. “Настоящее” интересует не факт запоздалого изъятия одной строфы из идеологически враждебного пролетариату стихотворения И. Ерошина, а факт принятия такого стихотворения редакцией “Сиб. Огней”».

Речь идет о статье Курса «О чем поет канарейка», которой и открывается номер. Тут уже без реверансов и полутонов. А. Бернштейн, говоря о первом номере «Настоящего», отмечает: «Об Иосифе Сталине и его деятельности там не было ничего, кроме нескольких цитат из его речей, набранных мелких шрифтом». Подобное замечание намекает на условный антисталинизм руководства журнала. Но вот «Канарейке», которая, как понимает читатель, посвящена «Сибирским огням», предшествует симпатичный эпиграф: «Шахтинское дело* знаменует собой новое серьезное выступление международного капитала и его агентов в нашей стране против советской власти. Это есть экономическая интервенция в наши внутренние дела. Нечего и говорить, что эти и подобные им выступления как по линии внутренней, так и по линии внешней могут и, пожалуй, будут повторяться. Наша задача — иметь максимальную бдительность и быть начеку». Подпись: «Из речи тов. Сталина 15 апреля». После таких эпиграфов метафорические «ямки» и «бугорки» могут легко овеществиться. Автор начинает с писем читателей по поводу его предыдущей статьи «В чужом доме». Один из них призывает расширить зону критики: «Взглянуть в глаза врага — неотложное дело». Курс громит мещан и обывателей, которых называет «канарейками». Далее переход. «Канарейки» пишут упаднические стихи. А кто является самым упадническим поэтом современности? Ответ есть: «Есенин был — совершенно отчетливо — выразителем чувства мелкой буржуазии — городской обывательщины и деревенского кулачества». От категорий социально-эстетических автор переходит к чистой политике: «Кто они — кандидаты в самоубийцы или кандидаты в фашисты? Есенин вместил оба эти качества». Органичен переход к стихам Ивана Ерошина, которые напечатаны на страницах «мало читаемого, к счастью, журнала “Сибирские огни”». Ерошин пишет также упаднические стихи. Двойную характеристику Есенина мы помним. Следовательно, нужно успеть разоблачить потенциального фашиста Ерошина до его возможного самоубийства.

После публикации статьи Зазубрин и Басов выходят из состава редакции «Настоящего». Для этого появилась и еще одна причина.

Журнального пространства явно было недостаточно для борьбы с «Сибирскими огнями». Курс использует запасную площадку — «Советскую Сибирь». Буквально встык к статье в «Настоящем» он пишет «Кровяную колбасу», которую Бернштейн назвал «острым блестящим фельетоном». Автор начинает без разгона: «Есть такой писатель Зазубрин. Он написал — пять лет тому назад — роман “Два мира”». Роман, по мнению Курса, переполнен сценами насилия. По приведенному в «фельетоне» свидетельству А. Топорова, члены коммуны «Майское утро», прочитавшие «Два мира», испытали шок от описанных сцен казней и убийств. Это почему-то веселит автора «фельетона». Причина — непонятна. Затем следует переход к личности самого Зазубрина. Он упрекается в том, что на страницах «Сибирских огней» печатаются статьи о его творчестве. Наконец, Зазубрин публикует в журнале собственные тексты. При этом он коммунист, что заставляет задуматься. Следующим пунктом обвинения идет замысел писателя написать роман о чекистах, о чем он рассказывает в «Заметках о ремесле». Понятно, что речь идет о «Щепке». Курса не устраивает упоминание о подвалах и расстрелах как части работы ЧК — ОГПУ: «Зазубрин — коммунист, знает, что ЧК — это не только расстрелы, что только в глазах трясущегося от страха и жуткого любопытства обывателя трупы расстрелянных застилают творческую, строительную работу ЧК и ГПУ». По мнению «фельетониста», Зазубрин должен спросить себя: «Послушай, парень, зачем ты так напираешь на расстрелы, зачем ты все размазываешь кровь да кровь? Ведь представление о революции как о кровавой бойне, это же — обывательское представление». Что «острого» и «блестящего» нашел в этом поклонник фельетониста Курса, непонятно.

Искрометный текст Курса опубликован 22 апреля 1928 г. Десятью днями ранее в номере «Советской Сибири» появилась статья А. Оленича-Гнененко «О ложной скромности, о рецензиях в “Сибирских огнях” и о прочем». Имя автора нам знакомо — он совсем недавно вместе c репатриантом Родовым окормлял молодых новосибирских авторов. В отличие от невнятной, разваливающейся «Кровяной колбасы» сочинение Оленича-Гнененко больше походит на фельетон. Для начала он, проявив подозрительную для наставника пролетарских писателей эрудицию, нарекает Зазубрина — Заглобой, а Правдухина — Фальстафом. Напомню, что Заглоба — герой исторических романов Генриха Сенкевича — тип хвастливого польского шляхтича. Между прочим, Курс заимствует эту «находку» для «Кровяной колбасы», отчего текст еще больше теряет связность. Оленич-Гнененко сосредотачивается в первой части статьи на литературе. Он пытается представить «Сибирские огни» как некий междусобойчик — свои хвалят своих: «Фальстаф “милует” и “карает”: “В. Итин пишет интереснее и лучше среднего уровня наших известных беллетристов”». Эстета-критика не устраивает язык Правдухина: относительно уровня можно писать выше или ниже, а не лучше или хуже. Также автор не понимает: говоря об «известных беллетристах», кого имеет в виду Правдухин? Может, это не признанные советские писатели, а «поставщики тусклого литературного чтива»? Во второй части текста критик переходит к анализу книги Правдухина «Творец, общество, искусство», которая вышла в 1923 г. Оленич-Гнененко находит ее внеклассовой, подчеркивает место, в котором говорится о «растущем культурном единстве всего человечества». Критик сбрасывает маску эстета и барабанит: «Кому же не известно, что в период смертельных схваток двух классов мещанские социалисты и пацифисты всех мастей выполняют — хотят они того или нет — роль сирены буржуазии, призванной сладкими речами о мире всего мира наркотизировать пролетариат. Этой задаче посильно и служит та пошлятина об уже наступившем “золотом веке”, которую преподносит опекаемому им писателю и читателю Правдухин и которую достаточно простодушные люди, очевидно, принимают всерьез — потому что пошлость эта... напечатана». Да, Родов так не смог бы написать в силу патологического косноязычия, но «генеральные линии» совпадают.

Третий удар по журналу нанесен 26 апреля. На этот раз «Советская Сибирь» посвятила журналу и его авторам целую страницу. Общий заголовок вопрошал: «Кому светят “Сибирские огни”?» Интриги особой нет. В подзаголовке все объясняется: «Через “Сибирские огни” свободно просачивается в нашу литературу чуждая нам мелко-буржуазная и открыто-реакционная идеология». Названия материалов и статей также сильны: «Мещанин на съезде», «Морда класса». Для написания текстов Курс подтягивает сборную из авторов «Настоящего» и «Советской Сибири»: Б. Резникова, И. Шацкого, Г. Шибайло. Естественно, и сам вдохновитель отметился. Курсу принадлежит материал «Нежности в номере», посвященный неправильной поэзии в «Сибирских огнях». Шибайло в «Мещанине на съезде» проходится по описанию советских вождей на XV съезде партии, участником которого был Зазубрин. Речь идет о знакомых нам «Записках о ремесле».

Там, действительно, мы находим колоритные зарисовки: «Сталин всегда спокоен. Ходит по президиуму с трубочкой, улыбается. Остановится, положит руку кому-нибудь на плечо и слегка покачает, точно попробует — крепок ли. Возьмет за талию или за плечи двоих и толкает их друг на друга. Сталин тащит на своей спине тягчайший груз. Он — генсек. Но съезд видит только его спокойное, улыбающееся рябоватое, серое лицо под низким лбом с негнущимся ершом черных волос». Для двадцать восьмого года — это еще не преступление, но «заставляет задуматься». В то же время Шибайло огибает другую сцену в «Записках о ремесле»: «Заметил, что много пишу о Сталине. Задумался и решил, что Сталин живее всех в президиуме. Он бросает реплики ораторам, он разговаривает с соседями, переходит от одного к другому, перемигивается с кем-то в зале. Он первый при голосовании поднимает руку, потом, спохватившись, хватает делегатский билет. Он живет на съезде каждой частицей своего тела. Нужно было видеть его лицо, сияющее какой-то отеческой нежностью, когда он слушал молодого Ломинадзе». А вот так можно, и только так будет нужно совсем скоро.

Б. Резников иронизирует по поводу материала Николая Феоктистова в «Сибирских огнях». В нем автор, кстати, работавший заместителем заведующего отделом печати Сибкрайкома, рассказывает о своих поисках неизвестных писем Достоевского. Резников с какой-то задушевностью спрашивает: знает ли Феоктистов о том, что Достоевский является классовым врагом?

И. Шацкий анализирует роман А. Югова «Безумные идеи Ферапонта Ивановича», который вышел в первых двух номерах журнала. Обвиняется молодой автор во многих грехах: от болезненного эротизма и натурализма до симпатии к колчаковскому офицеру Яхонтову — одному из главных героев романа. Он, несмотря на безусловную враждебность, «мужественный, храбрый, умница, энергичный, скромный, образованный, красивый».

Я привел далеко не все примеры публикаций, разоблачавших «Сибирские огни», его редактора и авторов. Но уже из того, что озвучено, понятно: речь шла не о литературной дискуссии, пусть даже и предельно жесткой, переходящей на личности. Перед нами оголтелая политическая кампания, цель которой — фактическое и прямое подавление не оппонентов, но врагов. А «фактичность», как вы знаете, особенно ценилась «настоященцами». Комментируя эти публикации А. Курса и его сотоварищей, А. Бернштейн пытается обелить своего героя: «Интересные в целом аргументы Курса нисколько не убедили его противников — некоторых сибирских литераторов, писателей невысокого художественного уровня, литературных эпигонов, искавших поддержки у Горького. Это Н. Анов, В. Зазубрин, А. Коптелов, С. Марков, И. Ерошин, М. Басов, которым просто пришелся не по сердцу принципиальный и настырный Курс, ярый враг неноваторской и серой художественной литературы». Тут два вопроса. Кто вынес решение по поводу «невысокого художественного уровня»? Второй вопрос: зачем использовать так много слов, напирая на борьбу с «неноваторской и серой литературой», если речь идет о банальном политическом доносе?

Тучи, сгустившиеся над журналом и Зазубриным, не обещали ничего хорошего. Гром грянул в июне. Тогда, после доклада отдела печати, выходит резолюция Сибкрайкома о журнале «Сибирские огни». В ней говорится о серьезных идеологических ошибках руководства журнала. Всего озвучены четыре обвинения. Среди них главными можно назвать два первых. Приведем их:

«1) Наличие в журнале (особенно в №№ 1 и 2 за 1928 г.) отдельных произведений, отражающих чуждые рабочему классу настроения и влияния, а именно: тенденции сменовеховского национализма (статьи Бурдукова “Сибирь и Монголия”, Романова “Основные моменты русской политики на Д. Востоке”, роман Югова “Безумные затеи Ферапонта Ивановича” и др.), элементы областничества и “провинциальной ограниченности” (В. Зазубрин — “Литературная пушнина” и др.), неправильное изображение советской деревни (как сплошная темнота, одичание) и трактовка взаимоотношений города и деревни, как эксплоатации рабочим классом крестьянства.

2) Отсутствие со стороны основной группы коммунистов — руководителей и литсотрудников журнала — необходимого отпора указанным чуждым нам настроениям и недостаточно критическое отношение к идеологической выдержанности собственных произведений, в результате чего последние нередко дают неправильное, вредное по своим результатам, отражение советской действительности (В. Зазубрин “Заметки о ремесле” и проч.)».

Как видите, в резолюции практически полностью повторяются обвинения, озвученные Курсом и его компаньонами. Среди мер по исправлению ситуации, расположенных в алфавитном порядке, роковым для Зазубрина оказался пункт «ж»: «Поручить секретариату проработать вопрос о составе редакции журнала».

Падение Зазубрина объясняется несколькими причинами. Среди явных и озвученных — деятельность Родова, Курса, «пролетарских писателей», «настоященцев». Среди неявных можно назвать две. После выступлений оппозиции в ноябре 1927 г. репрессиям подвергся ряд политических деятелей. В том числе пострадал Александр Воронский — редактор «Красной нови», идеолог попутчиков. Он был объявлен троцкистом и отправлен в ссылку в Липецк. Зазубрин, не скрывавший своих левопопутнических симпатий, оказался удобным объектом для демонстрации бдительности. Тем более что в третьем пункте резолюции крайкома фигурировала статья «Вопросы художественного творчества» некоего Л. Анисимова, напечатанная в «Сибирских огнях». Под этим псевдонимом и скрывался Воронский.

Вторая причина связана со скандалом, который произошел на памятном XV съезде партии. Там некто Мясков опознал в Зазубрине «полицейского провокатора». Как потом писал в письме к Горькому сам Зазубрин, корни этой истории — в дореволюционном периоде. Тогда молодой Владимир Зубцов (Зазубрин — писательский псевдоним), восхищенный подвигом народовольца Н. Клеточникова, специально поступившего на службу в 3-е отделение, решает также стать революционным разведчиком. С этой целью он добровольно вызывается стать полицейским осведомителем.

Инцидент на съезде не мог не задеть лично Сырцова, которого писатель упомянул в «Заметках о ремесле»: «Близился XV съезд. Я пошел к С. И. Сырцову и заявил ему, что мне надоела литература, что я хочу побыть среди настоящих людей. Много я говорил и писал отсеку Сибкрайкома. В конце концов, он согласился, что мне нужно самому себя выбрать на съезд партии. Конечно, без его помощи такие “выборы” не имели бы под собой никакой почвы. Он помог». Желание Сырцова дистанцироваться от такой опасной близости понятно. Говоря современным языком, Зазубрин стал излишне токсичным для партийного руководства края.

Дополнительным ударом для Зазубрина стала реакция на резолюцию со стороны ССП. Большая часть правления Союза и членов ревизионной комиссии выступили с обращением, опубликованным в четвертом номере «Сибирских огней» за 1928 г. В журнале оно шло сразу после напечатанной там же резолюции крайкома. В обращении говорилось: «В настоящее время всякое художественное произведение о современной жизни может быть большим шагом вперед для членов нашего союза, но мы обязаны решительно заявить, что ни одно такое произведение не может стоять вне связи с идеями пролетарской революции. Сознательное и бессознательное замазывание этой связи (натуралистический “объективизм”, голый бытовизм, беспросветная лиричность и т. п.) на деле является вовсе не “объективным, художественно-правдивым подходом”, а проникнуты совершенно ясной и враждебной пролетариату тенденцией. Мы должны указать также, что в то время, как для революционных писателей, участников гражданской войны и партизанского движения, все еще является своего рода долгом писать об этой славной, неповторимой эпохе революции, для молодых писателей, из которых по преимуществу и состоит наш союз, установка резолюции Крайкома на современность является особенно актуальной».

Подписавшие обращение разделяют негодование по поводу публикаций Югова и Зазубрина, пренебрежения «основными темами современной советской действительности (классовая борьба, культурная революция, социалистическое строительство и пр.)». Среди «обращенцев» имена В. Итина, Е. Пермитина, Г. Пушкарева, А. Коптелова. О неприсоединившихся стыдливо упомянуто в сноске к обращению: «Остальные члены правления: В. Зазубрин, И. Гольдберг, К. Урманов, находящиеся в разъезде, вследствие этого не могли сообщить о своем желании присоединиться к “Обращению”». Предательство, другое слово здесь вряд ли уместно, со стороны бывших единомышленников и даже друзей объясняется несколькими мотивами. Часть подписантов искренне верила в то, что партия не ошибается. Другие испугались. Кое-кто испытывал личную неприязнь к Зазубрину, считая, что его «слишком много» в журнале и сибирской литературе как таковой. Иные думали, что совершают тактическое отступление, выводя из-под удара журнал и ССП. Они, как показало время, заблуждались, если так можно сказать, «дальновиднее» других. Уже через два года «Сибирские огни» были отданы местным рапповцам. «Раппская» жизнь журнала растянулась на долгие годы, даже после формального роспуска организации.

«Голова» Зазубрина лишь подстегнула «настоященцев», которые «поймали волну». Они не собирались сворачивать погромные кампании. По обеим целям («Сибирские огни», Горький) бомбометания производились с завидной регулярностью. Вот в десятом номере «Настоящего» за тот же год отклик на приезд в страну Горького: «Когда Максим Горький приехал в Россию, он очень огорчился. Все у нас хорошо, такая масса достижений, но критикуем друг друга нехорошо и зло. Горький жил в Европе лег восемь, там у людей обхождение вежливое: прежде чем подраться, прикладывают друг другу компрессы от ушибов.

О своих огорчениях Горький говорил и на собраниях и печатно. Не помню подлинных его выражений (не стоит того, чтобы искать), но смысл был такой: люди вы все хорошие, дела делаете великие, но царапаете друг друга на глазах у самой Европы, так что даже совестно. Разве нельзя без ссор и без брани? Давайте, будем жить в мире и дружбе и издавать журнал “Наши достижения”.

Многие даже плакали».

И снова — с поправкой на значимость фигуры Горького — умеренное хамство в форме «товарищеской критики». Бурлящая активность прорывается в «акциях прямого действия». Из воспоминаний Афанасия Коптелова: «Напротив профсоюзного клуба было здание Сибгосоперы, единственного музыкального коллектива на всю Сибирь. И коллектива талантливого, неутомимо пропагандировавшего русскую и мировую оперную классику. “Настоященцы”, переполняя галерку своими малограмотными молодчиками, пытались срывать спектакли, в особенности балетные».

Сражаясь с театральными пережитками, авторы и поклонники журнала используют приемы современного им массового искусства. Второй номер «Настоящего» за 1929 г. целиком посвящен литературе. Вот А. Попова в статье «Нашим противникам» снова рассуждает о необходимости литературы факта: «Ведь во много раз больше заражают волей к борьбе такие две маленькие книжечки, как “Письма К. Либкнехта к жене и детям” и “Письма Р. Люксембург к С. Либкнехт”, чем горы пухлых романов, где люди выдуманы, где почти все основано на половых переживаниях.

Прочтите эти две маленькие книжки, и вы почувствуете прилив новых сил к борьбе, прилив непоколебимой веры в дело рабочего класса, прилив непримиримой ненависти к его врагам».

В следующем материале — выступление Курса на диспуте. Неутомимый борец с серой литературой продолжает терзать «Сибирские огни», возвращаясь к их публикациям годичной давности, ставшим формальным поводом для изгнания Зазубрина. Теперь взгляд Курса упал на повесть Н. Анова «Глухомань»: «В прошлом году были у нас хлебозаготовительные затруднения, — борьба с кулаком, а литература поднесла нам “Глухомань” писателя Анова. Писатель Анов считается, кстати сказать, пролетарским писателем. И в этой “Глухомани” нет никаких упоминаний о классовой борьбе, о расслоении, о борьбе социалистических и капиталистических начал в деревне, а деревня вся целиком изображена сплошной глухоманью. В этой беллетристической деревне в непонятном клубке перепутались: симпатичнейший кулак с симпатичнейшей учительницей, которая глушит водку, как извозчик; чистейшей святости профессор-тихоновец с идиотиком-коммунистом. Жить в этой беллетристической деревне советскому интеллигенту никак невозможно — учительница согласна пойти в любовницы к любому, кто заберет ее из деревни». Курсу явно нравится слово «симпатичнейший», которое он использует с завидной частотой. Автор с его помощью пытается придать тексту иронический оттенок. Но ирония быстро заканчивается, уступая место привычному классовому подходу родовского толка: «Идет сговор Польши и Румынии о нападении на Советскую Россию, а “Сибирские огни” печатают рассказ Арсения Несмелова “Короткий удар”, где говорится об империалистической войне, но говорится так, что царский генерал Корнилов становится симпатичнейшим демократическим генералом, а царские офицеры — людьми с очень сложной, привлекательнейшей психологией; что же касается бунта солдат, то он никак не изображается, хотя, с нашей точки зрения, казалось бы, что самое интересное — изобразить восстание солдат против царского генерала».

Хорошо заметно, что конструкции Курса совпадают с приемами критиков РАПП. Напомню, что в 1928 г. происходит «ребрендинг» ВАПП, поменявшей в названии одну букву, но не изменившей духу «пролетарской литературы». Тот же примитивный классовый подход, плоское социологизаторство. Журнал пытается показать, что настоящая, здоровая литература идет на смену упадничеству и так называемой классике. Курс судит последнюю строго и беспощадно: «Наши методы, а следовательно, и наши формы не могут быть методами и формами Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова. Мы не можем работать методом эстетного созерцания Тургенева, “объективного” созерцания Толстого, психологистики Чехова и самогрызения Достоевского. Пассивная созерцательность — основное свойство старой литературы. Писатель дворянский, писатель буржуазный — эпохи упадка — не может смотреть на жизнь иначе, как созерцательно, он не может желать ее переделать, потому что это не в интересах его класса». Что идет на смену мшистой созерцательности? У журнала есть будущее: «Письмо в редакцию “Настоящего”»: «...буду высылать бесплатно материалу много. Я инвалид красной армии, 54 года, пролетарий-калека рабкорством занимаюсь с 23 года во всех европейских газетах. Псевдоним Валентиниди без инициалов Нижний-Новгород, местечко Канавино, ул. Долгополова, д. 9 кв. 4. Валентин Дмитриевич Ищенко. Сам грек. Псевдоним Валентиниди — по-гречески сокращенная моя фамилия». Здесь любые комментарии излишни.

В очередной раз «будущее» ущипнуло и Горького, который был пойман на неверном цитировании. Он приписал строчки Надсона Пушкину. Прекрасный повод для карикатуры. Разъяренный Пушкин выговаривает сконфуженному «буревестнику»: «Стыдно, Алексей Максимович, стыдно! Плохо учите рабселькоров! Ругали прекрасного поэта Николая Асеева за то, что он никому не известной рыбе-мурэну приписал не ту морду, а сами приписали мне стихи Надсона. Стыдно!»

Горький услышал призыв к покаянию. Тем более что начиная с 1928 г. завязалась оживленная переписка между ним и Зазубриным, которого он знал заочно: по книгам, по рассказам сибирских писателей, перебравшихся в центр страны (Л. Сейфуллина, Вс. Иванов). Он был в курсе событий, связанных с ситуацией вокруг «Сибирских огней» и Зазубрина лично. После снятия Зазубрина именно благодаря ходатайству Горького опальный сибирский писатель получает работу в московском Госиздате. Горький озвучил свою позицию в 1929 г. во вступительной статье к первому тому «Книги тысячи и одной ночи» «Рабочий класс должен воспитать своих мастеров культуры». В этом тексте, далеком от анализа восточных сказок, Горький размышляет о путях развития советской культуры. Собственно «Настоящему» и его авторам там отводится один абзац: «У нас в области оценок воспитательного значения художественной литературы не все благополучно. Особенно заметно это в провинции. Вот пример: редактор “Советской Сибири”, краевой газеты, Курс, — бывший анархист, как мне сказали, — организовал гонение на художественную литературу, и один из его сторонников, некто Панкрушин, заявил, что “художественная литература реакционна по своей природе”. Это, конечно, провинциальное истолкование теории покойника “Лефа”. С моей точки зрения, — не цеховой, а с точки зрения человека, который лет пятьдесят наблюдал и до сего дня наблюдает революционно-воспитательное значение литературы, — Панкрушин не только малограмотный парень, а человек, которого я считаю себя вправе назвать бессознательным “вредителем” в области культурной работы. Далее: при газете организована литературная страница. Но некий товарищ Гиндин заявляет литкружку: “Партия и Советская власть не для того дали бумагу, чтобы печатать на ней стихи и рассказы”. Литературная страница ликвидируется».

«Настоящее» откликается мгновенно. В № 5-6-7 напечатана резолюция общего собрания коммунистов — сотрудников краевых собраний: «Мы считаем своим долгом обратить внимание как самого М. Горького, так и всей пролетарской общественности на тот факт, что М. Горький все чаще и чаще становится рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы, что агенты новой буржуазии в литературе попросту используют его имя и авторитет в борьбе против растущей пролетарской литературы». Редакция «Настоящего» сообщает своим читателям, что «на журнал и на его будущее никак не повлияла правая выходка Горького». В № 8-9 за 1929 г. появляется материал за подписью студийцев новосибирского Пролеткульта. Поборники истинно пролетарского театра — большая вероятность, что именно они и боролись с таким пережитком прошлого, как балет, — дали отпор зарвавшемуся Горькому. Тут уже не было места иронии: «Общее собрание студийцев и сотрудников Новосибирского Пролеткульта, ознакомившись со статьей М. Горького “Рабочий класс должен воспитать своих мастеров культуры” и с вызванными ею откликами, в частности, с решением собрания коммунистов — работников краевой прессы, — постановляет целиком и полностью присоединиться к последнему». Замечателен финал письма: «Мы, пролеткультовцы, глубоко возмущенные этим выпадом, расцениваем его, как выступление изворотливого, маскирующегося врага на арене классовой борьбы в области искусства, с враждебной пролетариату, реакционной линией».

Наверху было обращено внимание на «выходки» с поправкой на их квалификацию. «Выходки» были признаны «левыми». 25 декабря 1929 г. выходит постановление ЦК ВКП(б) «О выступлениях части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького». В нем говорилось: «Не входя в рассмотрение по существу предмета спора по вопросам литературы и считая, что ряд вопросов, затронутых в этих спорах, найдет свое разрешение в специальной резолюции ЦК по вопросам художественной литературы, ЦК ВКП(б) считает грубо ошибочными и граничащими с хулиганством характеристику выступления М. Горького, как “выступления изворотливого, маскирующегося врага” (резолюция сибирского Пролеткульта, журнал “Настоящее” № 8-9 за 1929 г.), и обвинения М. Горького в том, что он якобы “все чаще и чаще становится рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы” (резолюция коммунистов — сотрудников краевой газеты Сибири, журнал “Настоящее” № 5-6-7)...»

Третьим пунктом постановления значилось: «отстранить тов. Курса от фактического редактирования журнала “Настоящее” и от обязанностей редактора газеты “Советская Сибирь”, отозвав его в распоряжение ЦК ВКП(б)».

Журнал дотянул до первого номера 1930 г. В нем редакция признала ошибки: «Литературная группа “Настоящее” полностью признает правильность указания Центрального Комитета на ошибки, допущенные в журнале. “Настоящее” примет все меры, чтобы на практической работе исправить свои ошибки, и, развертывая жесткую большевистскую самокритику, будет неустанно бороться в рядах пролетарской литературы за развернутое социалистическое наступление на фронте искусств». Но всем было понятно, что у «Настоящего» нет будущего. Первый номер за 1930 г. оказался и последним в недолгой, но бурной истории журнала. Заигравшиеся «настоященцы» не сориентировались как в политическом моменте, так и в постепенном общем стратегическом повороте. Руководство партии нуждалось в Горьком, в его полном (во всех смыслах) возвращении в страну. Активную роль, кстати, в этом играл знакомый нам Л. Авербах, возглавлявший РАПП — идейно близкую «Настоящему» влиятельную писательскую группу. Я не зря упоминал о его богатом генеалогическом древе. Через линию Свердловых Авербах был связан почти родственными отношениями с писателем. Горький еще в начале века фактически усыновил Зиновия Свердлова — после того как стал его крестным отцом. Поэтому заступаться за журнал было некому.

Помимо «фактора Горького» следует указать на общий отход от политики «обнуления». Самоубийство Маяковского в 1930 г. ставило символическую точку в претензиях «левых» на гегемонию в культуре. Проблема в том, что состоявшийся разгром «Сибирских огней» воспринимался всего лишь как боковая ветвь, запутанная история на фоне больших сдвигов и конфликтов того времени. Для большинства ее участников, как «правых», так и «левых», «пролетарских писателей» и «попутчиков», судьба приготовила общий невеселый финал. В 1937 г. расстреляны «левые» Л. Авербах, Г. Лелевич, С. Сырцов и его соратник А. Курс, а также В. Зазубрин. В следующем году оборвалась жизнь В. Правдухина, М. Басова, В. Итина. В 1941 г. расстрелян И. Вардин. Удивительно, но сумел избежать общей печальной судьбы Семен Родов. Он благополучно дожил до 1968 г. Родов успел откликнуться на «Историю русской советской литературы» написанием своей книги «Не та “История”», которая до сих пор не опубликована.

Я постарался в меру своих сил восстановить один из эпизодов «литературной борьбы», к которой Родов имел прямое отношение, но о которой мог «благополучно» забыть. Долгие годы «Сибирским огням» пришлось выбираться из кризиса, возвращаясь к своим истокам — быть журналом, вокруг и внутри которого всегда шла живая, непростая литературная жизнь.

 

 

* Шахтинское дело — инсценированный судебно-политический процесс 1928 г. В рамках процесса пятьдесят три специалиста и руководителя угольной промышленности обвинялись во вредительстве и саботаже.

100-летие «Сибирских огней»