Вы здесь

Слово в защиту Рассказчика

Лично я бы назвал его Настоящим Писателем. Но он упорно настаивал на том, что он — всего лишь Рассказчик. Об этом он как минимум трижды заявлял в своих произведениях. И обосновывал: «Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик — о том, как должны жить люди. Писатель — о том, ради чего живут люди».

Его убийственная самоидентификация огорчает: «Я рассказчик, который хотел бы стать писателем». Пусть так, мысленно соглашаюсь я с ним, словно в частной беседе, принимая его приступы скромности за истинное мнение о самом себе. Это его воля. Его выбор. Его право. Это его личное дело!

Мое дело — слово! (Кажется, что-то подобное утверждал и сам Рассказчик.) А в данном случае слово в защиту того, кто отдавался главному делу своей жизни без остатка, со всей серьезностью, но зачислен теперь в авторы так называемой несерьезной прозы, прозы юмористической. Автор легкого «развлекательного чтива». Это было бы еще ничего! Но в последнее время все чаще слышишь отовсюду, что и юмор его невысокого качества, низкопробный, анекдотичный… Стало модным писать критические статьи, используя пренебрежительные, а порой и откровенно злобные эпитеты: «писатель-сплетник», «поденщик от литературы», «трубадур отточенной банальности», «плебейская проза», «псевдодокументальная спекуляция» и — уже прямо классическое — «литературный пасквилянт»…

Многочисленные читатели, а тем паче почитатели Сергея Довлатова, о котором и пойдет речь, должно быть, немало удивятся тому, что талантливый автор превосходных книг «Зона», «Чемодан», «Компромисс», «Заповедник», оказывается, нуждается в чьей-то защите. Как? Почему? Ведь его книги многократно переиздавались как у нас, так и за рубежом. Эти книги, переведенные, к слову сказать, на десятки языков, раскупаются без всякой рекламы и пользуются действительно заслуженной популярностью, несмотря на то что их автор вот уж почитай четверть века, как почил.

Все это так. А в некоторой защите он тем не менее нуждается. В том-то и дело, что многочисленность поклонников его творчества, безусловная популярность его книг, юмористическая и сатирическая составляющая его произведений, простота и ясность слога — все это ему же и ставится в упрек. Абсурд? (Он всегда замечал немалую долю абсурда в реальной жизни.) В широкой славе усматривают нечто постыдное. В глазах «серьезных» критиков и литературоведов слава Довлатова обусловлена не его дарованием (добавляют: «сомнительным»), а невысоким интеллектуальным развитием современной читающей публики. Примитивный уровень запросов современного читателя полностью удовлетворяет не менее примитивное чтиво посредственного литератора. Вот чем объясняется вся эта шумиха вокруг «творений» Довлатова.

Ладно бы еще, если бы так думали и писали только озлобленные дураки, но порой об этом пишут его умные авторитетные коллеги и даже так называемые друзья.

Итак, первый упрек в адрес произведений Довлатова состоит в небывалой массовости спроса среди потребителей. Грубо говоря, все сводится к банальной мысли: раз это нравится всем, значит, это нечто низкопробное, примитивное, антиэлитарное, архискверное, короче, масскульт… Ну, ширпотреб — это вам не индпошив!

Я не хочу опускаться до обвинений в зависти. Тут, возможно, другое. Хотя я не исключаю и присущего этим именитым деятелям литературы чисто профессионального снобизма. Ни за что на свете (пока им не заплатят) они не признаются, что их утонченный изысканный вкус может совпасть с примитивными вкусами неприхотливой публики. Если всем нравится Чаплин, то им исключительно Бастер Китон; презирая вульгарного Бальзака, они нахваливают Пруста, а Окуджаву чтут намного выше Высоцкого.

Критикам нравится быть умнее и прозорливее читателя. Вернее, не быть, а казаться.

Впрочем, не исключаю и того, что некоторые из современных критиков не просто самоутверждаются за счет общепризнанного писателя, публично избиваемого ими, но и свято верят в глубину и искренность своих негативных суждений.

Вот как писал о Довлатове Дмитрий Быков в начале века: «Литература Довлатова оказалась идеальной литературой среднего вкуса для среднего класса. Так возникла его недолгая, но бурная слава: читатель проголосовал за него карманом». Ничего явно оскорбительного, кроме несколько пренебрежительного тона, неn. Строго говоря, выпад направлен не столько против его книг, сколько против читателей. Если вдуматься, этим элегантным пассажем он всего-то и хотел в очередной раз подчеркнуть свое литературное гурманство, но в результате он всех любителей довлатовской прозы записал в категорию среднего класса с невысокими запросами, обвиняя их… не в полнейшей безвкусице, нет (тогда он еще не решался быть столь категоричным по отношению к Довлатову и его читателям), а лишь в наличии «среднего вкуса».

Быков это сказал в начале века. Тогда прошло чуть более десяти лет со смерти писателя-рассказчика. Объясняя причины его внезапной славы, Быков был уверен, что она продлится недолго. Прошло еще пятнадцать лет. Слава Довлатова не меркнет. Не кончается. Проявляет какую-то необъяснимую живучесть. «Недолгая, но бурная слава» — как в советское время «загнивание Запада», помните? Но Дмитрий Быков — тут следует отдать ему должное — в отличие от других критиканов Довлатова не меняет своего мнения и снисходительного тона.

Популярность среди читателей — ни о чем не говорит. Тут я с ним абсолютно солидарен. Но для Быкова любая популярность — верный показатель дурновкусицы. Популярность — показатель со знаком минус. Как будто великие произведения априори не могут иметь громкого успеха у большинства. Но ведь было время, Диккенс был бешено популярен. «Тихий Дон» Шолохова имел оглушительный успех! «Мастер и Маргарита» до сих пор один из самых популярных романов двадцатого века. Впрочем, «Мастер и Маргарита» Быкову ненавистен, а в «Тихом Доне» ему нравится далеко не все.

Итак, популярность — недостаток. Проверка временем? Годы тоже, видимо, ни о чем не говорят. Мол, на смену одним недалеким читателям приходят другие, также не особенно «продвинутые». Ничем иным нельзя объяснить неувядающую популярность литературного наследия Довлатова. Быков верен себе. Раньше, правда, он хотя бы пытался как-то обосновать секрет довлатовской притягательности. «Довлатов, — говорил он, — в какой-то момент получил славу, явно превышавшую его литературные да и человеческие заслуги. Это случилось, когда все эмигрантские авторы вдруг стали носимы на руках в России, только что сбросившей бремя тоталитаризма. Уехавшие стали выглядеть гениями, оставшиеся — в лучшем случае конформистами, в худшем — предателями».

Секундочку, но в том-то все и дело, что далеко не все уехавшие пришлись по вкусу читателям и тем более далеко не все из понравившихся остаются в фаворе до сих пор. Вот в чем штука-то! Почему слава С. Д. растет, а, скажем, литературная популярность Лимонова падает?..

Словно предчувствуя, что такой вопрос непременно возникнет, и желая тем не менее хоть как-то обосновать причину феноменального успеха этого «посредственного автора», Быков писал: «Сергей Довлатов — гений среднего вкуса, который не холоден и не горяч, а ровно настолько тепл, чтобы всем нравиться. Этот ангел Лаодикийской церкви образца восьмидесятых годов воплощает собою ту идеальную, совершенную в своем роде посредственность, жизнеописание которой никого не огорчит и всякого утешит. Люди любят, когда им жалуются остроумно и не слишком надрывно. Люди любят неудачников, у которых все более-менее в порядке».

Вот оно что! То бишь двадцать лет писать прозу и не публиковаться на родине, не иметь возможности честно и открыто самовыражаться, терпеть нищету и неустроенность, занимаясь журналистской поденщиной, эмигрировать, дабы избежать тюрьмы, жить в Америке, где снова, чтобы хоть как-то содержать семью, писать для газеты и радио вдали от основной массы своих потенциальных читателей, наконец, умереть в сорок девять лет, едва достигнув столь желанного признания, — все это «более-менее в порядке»? Оригинально!

Странно видеть жалобы там, где он всего лишь делится сокровенным. Он не оправдывался, не каялся в своих рассказах и повестях, он исповедовался. Исповедовался даже тогда, когда все выдумывал и сочинял. Должно быть, Дмитрия Быкова ввела в заблуждение веселая легкость его книг. Умение развеселить, утешить, а порой и рассмешить читателя, когда у самого на душе тяжелейший груз из потерь, разочарований и обид, когда самому грустно… Но, как писал Есенин, «казаться улыбчивым и простым — самое высшее в мире искусство». (Хотя зачем я на Есенина-то ссылаюсь? Он ведь, по Быкову, уже к двадцать второму году пропил свой и без того небольшой талант.)

Да, он писал смешно. Это второй и, кстати, главный упрек Довлатову. Так уж у нас повелось. Все юмористическое несет печать второсортности. Так считали раньше, так считают и теперь.

Вот когда мрак, темень, кровь, стон и скрежет зубовный да слог запутан в многопудовом текстобетоне, вот тогда — да! Русская литература! Да еще поучи нас жизни, да направь хотя бы и незнамо куда, а перед этим смешай нас с грязью, да ткни в грехи и глупости наши, но потом дай надежду на то, что мы избранный народ и что каждый из нас, даже тот, кто подыхает в блевотине, послав собственное дитя на панель или предав погибели, звучит гордо! Вот! Где! Наша! Великая! Литература!

Великими гениями писатели сатирического и юмористического жанра стать не могут. Во всяком случае, в наших постсоветских краях. Мы, когда ржем, грустное и мудрое слышать не привыкли. А когда плачем, то нам не до шуток. Вот такие мы цельные натуры!

«Что я думаю сегодня о его творчестве? В сущности, думаю то же, что и в 80-е годы. Что писателю Довлатову не хватает градусов души. Что раствор его прозы не крепкий и не обжигающий. Самая сильная литература — трагическая». Это уже Эдуард Лимонов. Он тоже полагает, что сильная литература не может быть юмористической или сатирической.

Быков считает, что Лимонов более сильный писатель, чем Довлатов. Я Лимонова ценю не столь высоко. Он много и старательно пишет. Но я считаю, что он автор всего одной хорошей книги. Все остальное, по сугубо субъективному моему мнению, — эпатажное словоблудие с редкими проблесками одаренности.
Быков полагает иначе. Безусловно, он имеет право высказывать свои мысли, но зачем же, яростно доказывая свою правоту и хваля одного, непременно очернять другого?

Если оставить в стороне сомнительные доказательства правоты, то мы остаемся наедине с тем, от чего на самом деле мы всегда отталкиваемся в оценке того или иного художника: это обыкновенное человеческое «нравится — не нравится», близко мне или чуждо, цепляет или нет, и только-то. Кто-то восхищается Толстым, а тот был убежден, что мастерством владеет как раз Тургенев, которого терпеть не мог Достоевский, которого в свою очередь презирал с профессиональной точки зрения Набоков, более-менее уважающий Чехова, который, как мы знаем, частенько критиковал несовершенство текстов Горького, о которых пусть порой и свысока, но все-таки благосклонно отзывался тот же Толстой, презиравший Шекспира, которого уважал Тургенев, которого любил Бунин, ненавидящий и презирающий Горького, а Горький любил Бабеля, и это было взаимно, хотя Бабель больше учился у Мопассана, а тот уважал и ценил Тургенева, которого не любил Толстой, хотя и понимал, что порой тот умеет писать лучше и Гоголя, и Достоевского, и его самого, хотя Набоков полагал Толстого мощнее всех их, вместе взятых… Помните красочное описание Аппелем яркого фрагмента набоковской лекции? «Зал погрузился во тьму. Набоков возвратился к эстраде, поднялся по ступенькам и подошел к выключателям. ‘‘На небосводе русской литературы, — объявил он, — это Пушкин!’’ Вспыхнула лампа в дальнем левом углу нашего планетария. ‘‘Это Гоголь!’’ Вспыхнула лампа посередине зала. ‘‘Это Чехов!’’ Вспыхнула лампа справа. Тогда Набоков снова спустился с эстрады, направился к центральному окну и отцепил штору, которая с громким стуком взлетела вверх: ‘‘Бам!’’ Как по волшебству в аудиторию ворвался широкий плотный луч ослепительного солнечного света. ‘‘А это Толстой!’’» (Довлатов, например, боготворил русскую литературу, но считал, что американская литература честнее и чище, поскольку не претендует на то, чтобы заменить собою религию. Для американского автора читатель — равный собеседник, а русские писатели частенько публику презирают, они хотят владеть и править умами и душами читателей всецело.) Нет того, кто нравится всем!

Почему бы не признаться в истинных причинах нашей симпатии или антипатии? Скажем, Набоков однажды заявил: «Для меня рассказ или роман существует, только если он доставляет мне то, что я попросту назову эстетическим наслаждением… Все остальное — это либо журналистская дребедень, либо, так сказать, Литература Больших Идей, которая, впрочем, часто ничем не отличается от дребедени обычной, но зато подается в виде громадных гипсовых кубов, которые со всеми предосторожностями переносятся из века в век, пока не явится смельчак с молотком и хорошенько не трахнет по Бальзаку, Горькому, Томасу Манну». Критикуя Достоевского, Горького, Пастернака, Шолохова, Набоков, к величайшему изумлению многих, искренне восхищался романами Ильфа и Петрова и его нисколько не смущала ни массовая популярность романов, ни явная принадлежность дилогии к низкому жанру.

Набоков мог себе позволить быть честным. Его не страшила перспектива быть заподозренным в том, что у него вкус плебея. Это вызывает уважение.

Пусть снобы честно скажут: «Мы не желаем иметь такие же вкусы, как у рядовых потребителей массовой культуры!» Это вполне понятно. Я им слова в укор не скажу.

Пусть коллеги Рассказчика признаются: нас раздражает его слава, мы тут из кожи вон лезем в попытках достичь алмазной чистоты и богатства великой русской прозы, а он, понимаешь ли, травил себе анекдоты да байки… Нам теперь обидно. Пусть открыто напишут об этом. Я посочувствую им. Во всяком случае, оценю степень откровенности.

Пусть умники и те, кто желает казаться умнее, чем есть, смело объявят о том, что им с детства вдалбливали в сознание ржавые гвозди строгих старых убеждений: все, что читается легко и содержит много юмора, не имеет права претендовать на величие и бессмертие!

Пусть хоть кто-нибудь из критиков хоть раз в жизни начнет свою статью так: «Что толку ругать скучный роман, о котором и так всем известно, что это унылое мягкое дерьмо в твердом переплете? И что толку хвалить лаконичность, поэтичность, метричность, афористичность и многогранность веселой, блестящей прозы Довлатова? Не-е-ет, мне куда интересней доказать, что куча дерьма содержит в себе запасы драгметалла, а золотой корпус довлатовских шедевров — самой низкой пробы, а еще лучше намекнуть о позолоте и выставить автора жалким фальшивомонетчиком. Это выделит меня из толпы. Скандал мне только на руку. Обо мне — мастере слова — заговорят все: и противники, и соратники, и враги, и друзья Довлатова, и те, кто ругает его, и те, кто его оправдывает!»

Критик нападает на то, что ему не нравится. Поделись он своими мыслями и эмоциями, которые вызывает в нем непонравившаяся вещь, получился бы честный и занятный текст, конечно, без претензий на Высшую Истину и Объективный Свод Законов и Правил Абсолютной Гармонии. Но ведь критик не пишет отзыв как просто читатель, он читатель-профессионал, он дока, величайший знаток… Критик не просто выражает мнение, он производит оценку специалиста… И дело тут якобы вовсе не в его вкусе. О вкусах вообще не спорят. А вот чья точка зрения правильная, чье зрение острее, чья наблюдательность лучше, а знания о предмете глубже и богаче, об этом спорить можно. И нужно. Это даже не спор. Это полемика и дискуссия. Интеллектуальная борьба. А кто победит, тот и расширит территорию влияния на умы и сердца. Тот царь горы. А если ты проиграл и царь горы другой — надо закидать того, другого, уничижительными эпитетами… И в гордом одиночестве стоять во всем белом! На трибуне лектория!

Ну ладно, по мнению твердолобых и маститых критиков, большинство — не столь умны, как некоторые. Но утверждать, что проза Довлатова — посредственное чтиво, что она по вкусу лишь посредственности с невысокими литературными запросами… Дорогие мои, вы же не столько нападаете на умершего художника, сколько оскорбляете без разбору всех, кто с удовольствием читал или читает его книги. Умный читатель (и такие читают Довлатова) не клюет, как вы решили, исключительно на «веселуху», но, например, может оценить мастерство рассказчика, лапидарность изложения, красоту и точность отдельных метафор, блеск и яркость характеристик, остроту шуток и горечь лирических отступлений…

Вы полагаете, что увидеть явные рубцы от сшивания некоторых историй, или ходульность определенных персонажей, или шаткость отдельных конструкций способны только вы… Мы тоже видим и слабые места, и ошибки, и ляпы в тексте. Идеального текста вообще не бывает… Но мы благодарны автору за наслаждение, которое получили от прочтения, и на весах нашего суждения достоинства перевешивают недостатки… Вы и похуже недостатки прощали своим любимым нудным авторам. Проходящим по списку «кумиров элитной публики».

Вот Веллер тоже невысокого мнения о прозе Довлатова. И он написал — почему. Смело, честно, открыто, насколько мог! Вся суть его книги «Ножик Серёжи Довлатова» вовсе не в зависти, как полагают многие, вся суть вместилась в одном предложении: «…Стал читать Довлатова и пришел к выводу, что такую прозу можно писать погонными километрами». И объявил об этом! И обрушил на себя шквал критики! Порой даже незаслуженно злой и оскорбительной, поскольку защитники Довлатова принялись переходить на личности и обвинять писателя в том, чего он не делал. Довлатова он не очернял. И не завидовал он Довлатову. Не завидовал хотя бы оттого, что себя считает более сильным прозаиком. Он был обижен, зол, оскорблен, задет за живое, о чем в меру откровенно и поведал. Он не завидовал, а скорее недоумевал, как случилось, что неидеальная (по его мнению) проза Довлатова пользуется большим спросом, чем его во всех смыслах гораздо более «совершенная» малая проза.

Быков уважает Веллера. Учитель как-никак, наставник. Вот и повторял за учителем: проза Довлатова примитивна. Много лет повторял, но конкретные аргументы блистали отсутствием. Наконец, поняв, что говорить «это плохо», но упорно не объяснять, почему ему так кажется, — странно, недавно Быков разродился желчным большим текстом. Стал поучать, что довлатовские тексты, «особенно последние, написанные уже на Западе, — поражают падением и того весьма скромного таланта, какой у него был: брайтонские байки скучнее зековских и армейских. “Иностранка” — пример неудачной попытки угодить самому невзыскательному читателю: это написано претенциозно и при этом плохо... Оба “Соло” — на ундервуде и на IBM — опять-таки демонстрируют вырождение жанра: байка уже не прикидывается новеллой, поскольку для новеллы требуется и тщательно прописанный контекст, и острая фабула, и внезапная развязка, — нет, читателю предлагается обычный похмельный треп, и какая читателю разница, что каждое слово в этом трепе начинается с новой буквы, ни разу не повторяясь? Ну а повторялась бы она, — что, проза Довлатова стала бы музыкальнее или глубже? Его своеобразная епитимья, по выражению Андрея Арьева, — ни разу не начинать слова в одном предложении с двух одинаковых букв — могла создать у самого Довлатова ощущение творческого поиска и даже интеллектуального труда...»

Стало понятнее? Да нет, все тот же набор... Разве что стало абсолютно ясно, что Быков совсем не понимает, зачем Довлатову было необходимо, чтобы в предложении не было слов «с одинаковых букв»... Он вообще Довлатова не понимает! Например, авторскую скромность он принимает за кокетство: «...Он на свой счет и не обольщался. Но он и не поднимался до высот подлинной, отчаянной ненависти к себе: все — на уровне обычного кокетства. Да, вот я такой, непутевый, часто пьяный, небритый, нехороший. Но ведь я все понимаю про себя! И лучше пить, чем делать советскую карьеру и печатать советскую лживую прозу (что Довлатов тоже постоянно пытался сделать, но, к счастью, получилось только раз — в “Юности”)». А в этой последней фразе Быков нагло меняет причины и следствие местами. Передергивает и дальше: исполненный благородства поступок Курта Воннегута, очерняя, трактует как-то уж совсем по-своему: «А что его Воннегут похвалил, так ведь писатель любит хвалить тех, кто слабей». Ну, если такой логикой руководствоваться, тогда поведение Быкова вполне объяснимо. Хвалю тех, кто слабее, и ругаю тех, кто...

И все-таки давайте попытаемся хоть частично разобраться в сомнительных доводах и аргументах громких утверждений, будто книги Рассказчика скверные и дурно написанные. А также попытаемся понять, верно ли то, чем пытаются объяснить их успех.

Прошу кратко излагать все накопившиеся претензии к Рассказчику и его творениям.

Незамысловатые сюжеты?

Неплохо! Для начала… Незамысловатые сюжеты, стало быть… Это можно считать как минусом, так и плюсом, но, согласитесь, надо быть искусным мастером, чтобы незамысловатым сюжетом держать внимание.

Все его истории анекдотичны и смешны?

Не более, чем вся наша жизнь. Как подать. Под каким углом зрения. Контекст, знаете ли, настроение, натура… Всякую жизнь можно рассказать весело, а можно грустно. Да, Довлатов больше смешил, но внимательный читатель уловит и драматические моменты, и даже трагические в судьбах тех, о ком он рассказывал.

Если юмор и сатира, то к чему эти печальные, а то и драматические лирические отступления?

Отвечу почти что точной цитатой Рассказчика. «Отсутствие чувства юмора для автора — драма, а отсутствие чувства драмы — уже трагедия для автора».

Что еще? Он часто писал о том, чего на самом деле не было или было, но по-другому?

Братцы, да ведь на то он и сочинитель, чтобы сочинять. И увлекать нас своими сочинениями.

Он подавал все таким образом, будто это происходило именно так, как он описывал?

Я не понимаю, мы обсуждаем художественные произведения или протоколы допросов? Если бы он рассказывал свои истории в суде перед присяжными, тогда мы могли бы ставить ему это в упрек.

Писал он примитивно, то есть слишком легко и просто?

Не путайте! Это читается просто и легко, но каким упорным трудом эта легкость достигается, мы можем только догадываться.

Что еще? Его герои все сплошь подонки, мерзавцы, моральные уроды?..

Так говорили об очень многих достойных людях. А он писал, что в его книгах нет положительных и отрицательных героев, нет плохих и хороших людей, а есть просто люди.

Всегда писал в одном жанре?

Это говорит о верности жанру и постоянстве избранного им художественного метода. Может, кто-то из маститых что-то добавит? Можно ссылаться на чьи-то высказывания…

А вот, пожалуйста: «Он в своей прозе приписывал мне чужие каламбуры» (С. Вольф).

Слегка приукрасил реальность.

«Я в самом деле один из персонажей этой... книги. И как персонажу мне “неуютно”» (А. Найман).

Понимаю, сочувствую и… поздравляю! Вас обессмертили!

Живя в Союзе, говорил одно, писал другое, а в газетах публиковал третье? Или, как писал Веллер: «Он портил перо х...ней в газетах»…

Нет, не портил, а оттачивал. Он говорил не раз, что журналистика, даже такая, какая была в Союзе, многому его научила! А что писал порой для газет не то, что думал… Об этом он первый же нам и поведал! Оцените хотя бы искренность, если не способны оценить его самоиронию. Он был типичным советским журналистом! Шел с совестью на компромиссы. И первый корил себя за это, его это мучило, и он первый рассказывал об этом со страниц своих книг!

Здесь остановимся! А то я и так уже прямо слышу то Владимира Бондаренко, мусолящего тему «продажного пера» Довлатова, который якобы постоянно чувствовал в себе «убожество профессионального газетного поденщика, пишущего на любую тему и в любое время», то скрипучий голосок Сергея Каширина, написавшего две огромные статьи, одну из которых назвал «Вертухай Довлатов», и ненавидящего Рассказчика всем сердцем! Вот, позвольте процитировать: «Да ведь и Довлатов всем своим так называемым творчеством не просто бессовестно “погонными километрами” врал, а врал изощренно и целенаправленно русоненавистнически». Это самое невинное место в его статье, кстати.

Ненавидящих Рассказчика полно. Но и защитники найдутся. И друзья его живы! И пишут книги о нем… Правда… даже не знаю, стоит ли сейчас об этом?..

Вот вышла пару лет назад биография Довлатова. Да еще и написанная тем, кто его лично знал. Замечательно!

Но, прочитав книгу Валерия Попова из серии «ЖЗЛ» «Довлатов», я был, мягко скажем, обескуражен. Судите сами, формально книга о Довлатове, но фактически автор поведал о себе больше, чем о том, кого «безнаказанно» называет другом. Попову следовало бы озаглавить свой труд «Я и Довлатов» — и тогда никаких претензий к нему, кроме разве что сугубо этического порядка. А так это форменное издевательство над читателем. Попов талантлив, бесспорно. И книга написана сочным, ярким языком, однако для серии «ЖЗЛ» следовало писать в другом формате. Легендарный проект «Жизнь замечательных людей» подразумевает, что автор, подробно изучив героя, расскажет о его жизни, а не о своей. А Валерий Попов, когда вспоминает о главном герое книги, просто пересказывает и комментирует то, что Довлатов поведал нам в своих книгах, и разбавляет этот жидковатый и остывший супец, который «многие уже кушали», воспоминаниями друзей Довлатова и его врагов-товарищей. Попов схалтурил. Для него Довлатов не гений, а вчерашний младший товарищ, который при жизни не имел такой популярности, как он, Попов, и который после смерти вдруг резко вырвался далеко вперед и уже прочно вошел в список «бессмертных классиков» советской эпохи, а его более опытный и маститый товарищ продолжает видеть, как его достижения в литературе меркнут, размываются на фоне ярко разгорающейся славы Рассказчика. Попов и хотел бы, и старается подавить в себе это неуместное уже чувство превосходства и снисходительности по отношению к вчерашнему неудачнику, но перо выдает, и он лишь с удивлением наблюдает, как из приятного и привычного для себя статуса «талантливый писатель, шестидесятник, один из ярчайших представителей ленинградской литературной богемы», — опускается в нестройные ряды всего лишь коллег и современников Довлатова и, не сомневаясь в праве своем на высокий титул «писатель», получает к нему неизменную прибавку: «друг Довлатова». Он честно это осознает, вскользь об этом говорит, но чаще не говорит, а проговаривается.

Я не утверждаю, что и Попов много наврал о Довлатове. Ничуть. Наоборот. Порой он рассказывает в книге такое, что похуже лжи, — правду, известную только ему, но правда в данном случае задевает даже близких и родных Довлатова. Но меня, повторяю, правда никогда не смущает, какой бы она обидной или горькой ни была. Меня раздражает самолюбование Попова. В книгах о себе, о Попове-неповторимом, любуйся собой сколько вздумается. Никто не удивится и не возмутится. К такому мы привыкли. Однако не делай вид, будто эта книга о друге. Из серии «ЖЗЛ».

Я не преувеличиваю. Процитировав коротенький фрагмент из прозы друга о том, как тот в первый раз отправился в школу и каким он был смешным, как был не уверен в себе, Попов вдруг пишет: «Скромно вспомню и свое первое появление в первом классе. Учительница всем раздала серенькие, как предстоящая жизнь, листочки в клетку, и приказала:

Нарисуйте каждый что хотите.

А что, что? — послышались голоса.

Что хотите!

Такой щедрый был подарок по случаю первого дня».

Затем, поразмышляв о советской школе вообще и о своей в частности, он дает слово другу Довлатова. Тот рассказывает коротенькую историю, заканчивающуюся так: «…Из-за шума в классе учительница никак не могла расслышать Серёжу, так что ему пришлось снова и снова повторять свою злосчастную фамилию (которую он потом вовремя и удачно сменил). Ребята в классе, разумеется, развеселились еще пуще — а бедный Серёжа совсем смутился». И дальше Попов вновь начинает делиться с нами своим опытом, полагая, что он будет не менее интересен: «Такое начало школьной жизни было и у меня — с отчаянием и я вспоминаю те жестокие годы, когда в школе командовали хлопцы с фиксами и жизнь “застенчивых мальчиков” состояла из ужаса и унижений».

И так бесконечно, на протяжении всей книги. Порой до смешного доходит. Не зная хорошо маму Сергея Донатовича, Нору Сергеевну, Попов признается: дескать, о ней он мало что может рассказать, но! «Но у моего лучшего друга была мать, чуть похожая на маму Довлатова, той же среды и закваски…» И дальше он начинает рассказывать о маме другого друга и делать обобщения!

Абсурд какой-то. А в предисловии Попов еще возмущается, что вдова писателя не дала согласия на использование в книге фотографий и частной переписки Довлатова. Как автор еще не додумался вместо фотографий героя книги вставить снимок какого-нибудь знакомого, сделав соответствующую подпись, мол, это не Довлатов, но профиль почти как у Сергея!

Кстати, Быков в своей вышеупомянутой речи тоже вспомнил о Попове: «Понятно чувство Валерия Попова, сказавшего однажды: “При жизни Довлатов на меня снизу вверх смотрел, а после смерти зазнался”. В одной этой фразе больше цинизма и юмора, чем во всей прозе Довлатова».

Несомненно! Цинизма намного больше, тут я с Быковым согласен. А что касается юмора... Теперь хоть имею представление, какого рода шутки нравятся Быкову.

Да… С такими «друзьями», как Валерий Попов, и такими защитниками, как Владимир Соловьёв (этот тоже, рассказывая о друге, иногда его «подставляет»), с такими друзьями, право слово, и врагов не надо! Вот, к примеру, Соловьёв как бы невзначай вспоминает, как Довлатов болезненно относился к вопросу своей и чужой славы: «Помню, как он измерял линейкой, чей портрет больше, — его или Татьяны Толстой, когда “Нью-Йорк таймс бук ревю” поместила рецензии на их книги на одной странице...» Даже если и поверить в этот бред, то для чего сей факт вспоминает автор, претендующий на звание ближайшего друга и ревностного защитника Довлатова от гнусных завистников и клеветников? Или этот пассаж к чему, объясните: «Сам Довлатов не придавал большого значения постельным отношениям “без божества, без вдохновенья”, а только в угоду дамам, будучи скорее дамским угодником, чем женолюбом, либо для самоутверждения, а то и просто по физиологической нужде, чтобы сбросить семя — по-гречески — все равно в какой сосуд»? Это должно каким-то образом изменить к Довлатову отношение тех, кто обвиняет его в безнравственности?

Странные друзья… Попов вроде бы и хвалит Довлатова, но как-то уж оскорбительно: «Довлатов оказался гениальным мастером пиара, хотя тогда это слово было нам незнакомо (да и в Америке только обретало права). Как красиво он, например, подает свое знакомство с переводчицей: “Очаровательная Энн Фридман повергла меня в любовь и запой”. Даже запой пригодился для создания неповторимого образа!» Или вот еще он прямо «нескрываемо» восторгается: «Постепенно Довлатов становится самым знаменитым русским прозаиком эмиграции. И хотя хитрый Довлатов стремился в любой компании представиться непутевым Шурой Балагановым — “чеканный профиль командора” проступает все четче».

Прав был покойный ныне Виктор Топоров, написавший сразу после выхода книги Попова, что своей «посмертной всероссийской славой Довлатов затмил, деморализовал и, по сути дела, погубил Попова, превратив его из веселого эпикурейца с программным “Жизнь удалась!” в завистливого халявщика, без конца (и без малейшей надобности) то и дело бессильно ноющего: “Повезло Довлатову, причем повезло дважды: сперва уехал, а потом умер!”»

Сейчас такое время. Если ты не близкий друг великого человека, то скорее становись его недругом, хулителем и критиком, и тогда, вспоминая его, гения, упомянут и тебя. Какая-никакая, но шумиха вокруг, внимание… Быков Довлатова не знал, в список друзей сложно попасть, во враги — тоже, а вот в бескомпромиссные критики, в мудрые сокрушители ложного идола — прямая дорога. К тому же он уже поднаторел в такого рода спорте.

Попову сложней. Он знал Довлатова. Критиковать его не решается, боится суда публики. Писать о Довлатове мемуары — не столь уж многое их связывало. И он решил стать его жизнеописателем. Но писать не о себе ему трудно, вот он и заимствует у других, целыми страницами цитируя чужие воспоминания, а между этими фрагментами пытается рассуждать: «И каждая его новая книга — ступенька к славе. А для души его — ступенька в ад. В “Невидимой книге” он высмеял, хоть и прославил, любимых ленинградских друзей. В “Зоне” герой в конце почти теряет человеческий облик. Автор — бросает, вместе с местом службы, любимую девушку… Но не оставаться же было там? “Компромисс” — обижены верные друзья и сослуживцы, брошены любимая женщина и дочь… Но не оставаться же было там! Знаменитейший “Заповедник”… Ужасное поведение автора, отъезд в Америку — от полной безнадежности — жены и дочки. “Наши”. Ради красного словца автор, в полном соответствии с пословицей, не пощадил не только отца, но и всю родню. “Филиал” — отомстил литературной братии и главному врагу, мучившему его всю жизнь, — Асе. Каждый шедевр оставил рану в сердце, и оно болело все сильней».

То есть мягко, осторожно, но подтверждаются все обидные звания и эпитеты злобствующих против Рассказчика врагов и обиженных героев: пьяница, ничего святого, врун, пасквилянт, сплетник, клеветник, подонок, моральный урод…

В заключение Попов признается: «О Довлатове написана уже масса исследований, в том числе и научных, и, заканчивая книгу, я с ужасом думаю о том, какую длинную придется составлять библиографию. Но нет, читал я не все…» Да чего там темнить? Из текста понятно, что автор прочитал лишь книгу Людмилы Штерн, воспоминания Аси Пекуровской, записки Тамары Зибуновой, да еще о многом до ссоры рассказала Елена Довлатова. И каждая из этих женщин была, скажем так, немного обижена на Сергея, а то и не немного, и хоть время лечит раны, но шрамы от них остаются.

Финал книги таков: «Мир Довлатова рушится! Мало ему сомнений в своих рассказах — выходит, что и как человек он — дерьмо? Причем все свои подлости он, оказывается, ловко маскирует, успешно использует! Этот “итог” карьеры ему трудно принять спокойно. Утонули все “киты”, на которых прежде стояла его жизнь, — и выходит, что и ему самому впору топиться!»

Наверное, мы всегда, рассуждая о других, судим по себе. Я, например, анализируя жизнь Довлатова, вижу человека, влюбленного в свою профессию. Он всецело отдавался литературе, но очень долгое время, почти до смерти, его никто не воспринимал в качестве глубокого и тонкого прозаика, настоящего мастера короткой прозы. С годами он стал искренне верить в то, что неудачниками рождаются и ничего с этим не поделаешь, что это врожденный порок человека, как, например, косоглазие или горб. Он так долго и упорно трудился, а товарищи и коллеги если ценили его дар, то невысоко, на уровне раннего Чехонте или Аверченко. Ему казалось: он не хуже признанных классиков, но постепенно стал верить корифеям и уже сам принижал свою значимость.

Этот огромного роста человек, всегда, если судить по книгам, сохранявший ироничное отношение и к себе, и к другим, и к жизни вообще, он всегда был не уверен в себе. Он не позволял себе самоуверенного взгляда на свою роль в истории литературы. Никогда не доходил до самодовольства! Мягко и нежно или строго и зло, серьезно или в шутку критикуя других, он в первую очередь подвергал такой критике себя, свою жизнь и свое творчество!

Настоящий творец постоянно находится между верой в себя и неуверенностью в своих силах. Вечно то шепчет себе «я гений», то глохнет от крика внутреннего голоса «я бездарность». Это хорошо для творчества, хотя и утомительно для самого творца. Так и живет, разрываясь между двумя диагнозами. Даже одного из них хватило бы, чтобы свести человека с ума, а тут вечная борьба.

Он не был уравновешен и стрессоустойчив. Он был впечатлителен и раним. Фраза «обидеть Довлатова легко, понять — сложно» была им придумана не случайно. Он надеялся, что будет понят читателями. Внимательными читателями.

А годы брали свое! К сорока годам он ничего не добился! Не добился и десятой доли того, о чем мечтал. Ни дома, ни семьи, ни денег, ни славы, ни родины… И никакой уже веры в то, что когда-то это будет…

И не говорите мне, что он сам во всем виноват! Довлатов имел смелость сам обрушивать на себя подобное обвинение. И часто именно себя-то и корил. Винил себя подчас даже тогда, когда любой на его месте поступил бы так же. Этот аргумент в глазах Сергея Довлатова не играл роли. К себе, в первую очередь к себе он предъявлял высокие требования.

Между тем почти одновременно с книгой Валерия Попова в Петербурге вышло подробное исследование литературоведа Игоря Сухих «Сергей Довлатов. Время, место, судьба». В этой книге на первом месте тексты Довлатова. И сразу понятно, что критик и литературовед, бесспорно, относится к Довлатову как к серьезному и очень большому писателю.

Довлатов был писателем! Даже когда еще не писал прозу, а сочинял в армии стихи. И он был писателем, уже когда ничего не писал перед смертью. Писатель не тот, кто что-то пишет (выдавая по две-три книги в год), а тот, кто глядит на мир глазами писателя, все фиксирует, обдумывает, пропускает через себя, ищет лучшие и наиболее точные слова.

Довлатов ушел из жизни раньше, чем вышел на заслуженный покой. Его оценки своих трудов были занижены. «Бог дал мне именно то, о чем я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят».

Довлатову не надо было просить добавки у Бога. Бог все видит и знает. Знает все наперед. Он знал, какое бессмертие ожидает Довлатова.

 

100-летие «Сибирских огней»