Вы здесь

Смотреть бесплатно в хорошем качестве

Мурзин Д. Новое кино. — М.: Издательство Российского союза писателей, 2017. — 216 с. (Серия «Лауреаты национальной литературной премии “Поэт года”»)
Файл: Иконка пакета 16_yagodinceva_sbvxk.zip (27.85 КБ)

Стремительный темпоритм начала XXI века буквально не дает возможности остановиться, отдышаться, оглядеться. Постоянно ускоряющаяся гонка породила множество вредных привычек, и, пожалуй, самая досадная из них — привычка к постоянной внешней, формальной новизне. При этом, чтобы удержаться на скорости и сэкономить силы, подлинная новизна — внутренняя, содержательная — игнорируется напрочь: нужно же останавливаться, присматриваться к ней, оценивать…

Событие, каким бы оно ни было, держится «на плаву» день-два-три, а потом безвозвратно уходит в прошлое. Ни правота, ни красота, ни особенный масштаб или характер события — ничто не повод остаться, подзадержаться, а уж тем более запомниться. Многого и не жалко, но вот с книгами так быть не должно точно — особенно с поэтическими, у которых свой собственный повод быть и свое собственное внутреннее и внешнее время.

* * *

У книги Дмитрия Мурзина «Новое кино» ряд событий неспешен. В 2015 году автор стал лауреатом национальной литературной премии «Поэт года», но лишь в 2017-м в соответствии с программой книгоиздания оргкомитет премии выпустил эту книгу в свет. Безусловно, такая книга — явление весьма нерядовое, и, чтобы развернуться, ему требуется время. Сборник официально не обозначен как «избранное» — но в аннотации указано, что он «включает в себя избранные произведения, написанные в разные годы. Лирика автора проникает в самое сердце читателя. Безысходность и безнадежность, зачастую присущие его герою, обязательно уравновешиваются надеждой на лучшее и верой в добро…»

Собственно, поэтическая книга по-настоящему всегда осмысливается не по факту своего выхода в свет (это, скорее, просто информационный повод), а по факту включения в литературный контекст своего времени, по факту диалога, который складывается (или не складывается) вокруг нее. Посему и разговор о «Новом кино» мы затеваем не сразу, а спустя несколько лет. И конечно, проблему контекста попробуем обозначить, хотя задача не из простых.

В предисловии к сборнику знаток и ценитель поэзии Игорь Волгин основной акцент делает на образе лирического героя: «Можно сказать, что лирический герой Дмитрия Мурзина искушен жизнью и, в общем, не ждет от нее ничего хорошего. Он смотрит на нее с чуть заметной и невеселой усмешкой, он “медитативен”, он все делает “медленно и печально”… Это очень выигрышная лирическая позиция. Ибо она не только позволяет взглянуть на окружающих пристальным поэтическим взором, но еще и художественно дистанцироваться от той действительности, которая, как правило, угнетает поэта своим неблагообразием. Или, как принято ныне выражаться, своей безблагодатностью…»

Сложно спорить с этой оценкой, но и запросто согласиться с «выигрышной» поэтической позицией и выгодной поэтической дистанцией получается как-то не очень. Уже хотя бы потому, что выигрыш и выгода применительно к поэзии — понятия совершенно лукавые даже и в наше сугубо прагматическое время.

Разумеется, подход «со стороны лирического героя» не исчерпывает своеобразия книги — скорее, предисловие, как ему и положено, только начинает разговор, ведущий в широкое пространство актуальных, а порой и весьма болезненных для современной поэзии тем. Темы эти должны бы выходить прямо в живую жизнь, но, возможно, именно по причине их болезненности они сегодня оказались в филологической резервации — там, куда опытные загонщики уже не первое десятилетие умело направляют и саму современную поэзию.

Поэтому давайте-ка отложим в сторону филологический инструментарий анализа, вычеркнем термины «центон», «аллюзия», «реминисценция», «постмодернизм» (да-да, и «пост-постмодернизм» — тоже) и иже с ними. И в безоружной простоте спросим себя: что происходит-то? Вот здесь, например:

 

Какое сильное звено,

Но — выпавшее из цепочки…

Уменье свыше нам дано —

Как пропадать поодиночке.

 

По одному нас ловит стая:

Под дых — ага, по морде — хрясь,

Как бы резвяся и играя,

Но не играя, не резвясь.

 

Это восьмистишие — пожалуй, одно из показательных, характерных для «Нового кино». Самим приемом (на всякий случай напоминаю: слово «аллюзия» мы вычеркнули) Дмитрий Мурзин здесь и далее, практически в пространстве всей книги, владеет мастерски, но подобное мастерство оставляет как минимум двойственное впечатление.

С одной стороны, текст изящно, играючи раскрывается в культурный и разговорный контекст практически каждой фразой, и эти фразы аккуратно разложены по «культурным» полочкам — от Пушкина и Тютчева до Окуджавы и телевизора (это я про звено), а одна так прямо и принесена с заплеванного асфальта в темном переулке. Игра с читателем: ты помнишь? Ты узнал? А вот это? Молодец, возьми с полки пирожок… Некоторые стихотворения «пирожком» и ограничиваются, как, например:

 

Огонь зажегся и погас в ночи

Вы были обезьяной Чичичи

И дилером кирпичного завода

Вам даже дали имя парохода

 

Пройдет зима пройдоха не пройдет

Пусть переименуют пароход

В кармане лишь окурок и огрызок

Я гадом буду буду учпедгизом

 

Огонь зажегся в траченой ночи

Вы слышали упали кирпичи

Не ведая сомнения и цели

На голову в цене на самом деле

 

Да, продавала обезьяна Чичичи в детской считалке строительные материалы, и не только продавала — она там еще и за веревку дергала, но повод ли это для стихов? Не растрата ли, не тотальное ли рассыпание памяти — от классического наследия до городского детского фольклора?

А с другой стороны — ну какая же это игра? Пропадать-то поодиночке и всерьез, и в финале стихотворения о «сильном звене» пропадает даже не столько сам лирический герой, сколько все перечисленное в тексте, включая классику, ТВ и саму подворотню, приговаривается без права обжалования — «не играя, не резвясь». И видимо, не для красного словца. Все как-то незаметно становится слишком серьезным. До той степени сугубой серьезности, что и (в другом стихотворении) солнце может не взойти, когда:

 

Легко, по погоде, одета,

Раздета ли, кто разберет,

Нетрезвая девушка Света

Домой с вечеринки идет.

 

По розовой кромке рассвета,

Туда, где батяня побьет,

Нетрезвая девушка Света

Чуть-чуть, еле-еле бредет.

 

Вращается тихо планета,

Над городом брезжит восход.

Светает со скоростью Светы —

Чуть медленней — и не взойдет.

 

Даже не хочется спрашивать у автора, вправду ли бесхитростная муза юности и романтики, «хорошая девочка Лида» Ярослава Смелякова ушла в безвозвратное прошлое, а вместо нее уныло бредет с вечеринки вызывающая брезгливое обывательское любопытство «нетрезвая девушка Света». Потому что становится более чем понятно, что в процессе замещения реальной жизни цитатами и тенями из прошлого автор принимает самое непосредственное участие:

 

Тяжела атлетика Мономаха,

Асинхронно плаванье, квёл футбол.

Проигравшего ожидает плаха,

Победителю достается кол.

 

Выпьем за победу, да где же кружка,

И, по ходу, нечего наливать…

Коротка дистанция, как кольчужка,

А мы еще не начали запрягать…

 

Или:

 

Внезапно замолчали соловьи,

Напившись неба, захлебнувшись высью…

Иванушка, не пей из колеи,

Тойотой станешь, хондой, мицубисью!

 

Но выпало всем сестрам по серьгам,

Аленушку везла «Калина-Лада»

По всем семи холмам, по всем кругам,

По всем развязкам дантовского МКАДа.

 

Это же тот самый безотказный прием работы «на обывателя», из ненавистных самому автору, вызывающих отторжение и повергающих в уныние примитивной схемой «узнавание плюс страшилка». Та самая ситуация с новизной, о которой мы говорили в самом начале рецензии: внешнее событие, мгновенно стирающееся, вроде бы есть, а внутренняя, содержательная новизна под запретом. И не под цензурным, а под самым страшным — самозапретом.

И хотя самым первым стихотворением нас обо всем честно предупредили:

 

Жизнь началась, как положено, в три утра,

Сердце заныло (сердце — известный нытик),

Поиск таблетки, смысла, воды, добра…

Снова прилечь, затихнуть, выключить бра…

Жизнь — лженаука, мой неумелый гитик.

 

Каяться, маяться, перебирать слова,

Праздновать труса траченым валидолом…

Сдрейфив насчет «пройдут Азорские острова»,

После сорваться на торжество шутовства:

Выжечь больное сердце дурным глаголом…

 

все равно как-то не очень по себе. Впрочем, и здесь еще не край. Край — с перехлестом — там, где автор в полемике со стихотворением Дмитрия Быкова, написанным еще в 1996 году, проговаривает впрямую:

* * *

Нет, уж лучше эти, с модерном и постмодерном…

Но уж лучше эти, они не убьют хотя б.

Д. Быков

 

Как бы нам ни стелили, как бы нам ни спалось,

Лучше — чтобы убили, чем вот так, как пришлось.

 

Лучше — чем эти невольно-вольные стили,

Выгибоны, впадины, пируэты…

Знаешь, как было б надежно, если б убили,

А не это, вот так, вот этим, вот через это.

 

Потому-то пора уходить со сцены,

Снимать пуанты, стирать белила,

Объявлять об отказе участвовать в этом концерте…

 

Чем, скажите, смерть вам так сильно не угодила,

Что все это вдруг кажется лучше смерти?

 

Страдательный залог этого стихотворения — тоже с двойным дном: с одной стороны, реальность, как утверждает поэт, хуже смерти, но с другой, с другой-то — «лучше — чтобы убили, чем вот так, как пришлось». Безволие, возведенное в крайнюю степень, точнее, в нее низведенное. Признание жизни недостойной игрой — и вполне логичный отказ «участвовать в концерте»? Нет, не отказ, а только лишь декларация отказа, потому что ведь весь этот пошлый до тошноты концерт в белилах и на пуантах — «на хлебе и Водкине день ото дня» — и состоит из бесконечных «нетрезвых девушек Свет», а там еще «Сергеев-Мценский. Новиков-Припой. Как странен нынче путь в макулатуру…», «Если пароль “хапёр”, то отзыв “хапёр инвест”. Нас с тобой два раза один Мавроди не съест» — и так далее.

Вот здесь, в этой точке отказа от жизни и смерти поэзия и сворачивает в филологическую резервацию, куда уже совсем скоро будут продавать билеты туристам и водить содержательные экскурсии: «а вот тут у нас реминисценции, здесь аллюзии, в основе которых лежат перцепции…» И не искушенность и отстраненность, а крайняя растерянность и демонстративная беспомощность перед жизнью видятся теперь уже нам в образе лирического героя. И очень хочется, чтобы он очнулся, стряхнул этот морок, замолчал, пораженный — чем? Любовью, может быть? И начался заново — может быть, таким:

 

Злой я был, когда, шатаясь,

Брел домой по пустырю,

От обиды задыхаясь,

Нарываясь на зарю.

 

Злой я был, и шел сквозь темень,

Как идет из раны кровь,

Проклиная место, время

И особенно любовь.

 

Ты таким меня застала —

Ярость с пеплом и золой…

Улыбнулась и сказала:

«Успокойся. Ты не злой».

 

И вот таким, да, точно знающим, что:

 

Каждый забился в свой отдельный мирок,

Напоминающий пластиковый стакан.

В мире, почти забывшем, что есть еще Блок.

В мире, почти забывшем, что есть Океан.

 

Почти забывшим — но ведь не забывшим:

 

Вяло сигарету разминаю.

Не курю. И не прошу огня.

Будто бы не знал — но вспоминаю

Тех, кто жил на свете до меня.

 

Как они здесь сеяли-пахали,

Как бывали здесь навеселе.

Как они наивно представляли

Всё, что будет после на земле.

 

Вот уж на чужом пиру похмелье,

Вот уж пальцем не туда попал…

Вряд ли они этого хотели,

Ничего-то я не оправдал.

 

Нет печи. А так — считай, Емеля,

Полон весь намерений благих,

Даже помолиться не умею

За безвестных пращуров своих.

 

Вздрогнув и очнувшись от напасти,

Брошу сигарету — баловство,

Задыхаясь от стыда и счастья,

Как Иван, припомнивший родство.

 

И потому начинающим сначала:

 

Выйдешь, в чем есть, из трамвая,

В воздухе пахнет грозой,

Светит звезда роковая

Ласковой бирюзой.

 

Выдохнет ночь, как живая,

В спину, листвою шурша…

Ходят по кругу трамваи,

Мается в круге душа.

 

Светит звезда, остывая…

Будто бы над головой

Смерть, падла, как таковая

Жизни как таковой.

 

И приходящим к неизменному:

 

Искусственность дыхания рот в рот,

На выдох-вдох — чтобы трещали ребра…

Ну что же ты? Дыши, дыши, сынок!

Ну что же ты? Дыши, дыши, урод!

Открыл глаза. Ну, здравствуй! Вечер добрый!

Теперь ты жив. Теперь ты одинок.

 

Еще проскальзывают цитаты и тени цитат, еще порой соблазняет игра — но это уже скорее попытка выйти из игры. Вторая половина «Нового кино» настойчиво и честно прорывается в жизнь, в ее реальную боль и опустошенность, в то ее постепенно наполняемое живое пространство, от которого не очень-то и дистанцируешься, где невозможно оставаться искушенным, а возможно только быть оглушенным, растерянным, влюбленным, разозленным, беспомощным — короче, живым. Нормально живым. Прорваться из резервации:

 

хочется легкого — рук твоих на загривке.

ветки черемухи. теплого молока.

всё чересчур. букетик сирени, сливки,

и слишком тяжелые белые облака.

 

всё чересчур. я получил с лихвою,

гуще, больше, сильнее, невпроворот.

так чересчур, что, кажется, я завою

только с того, что зевота скривила рот.

 

то, что мне перепало, — двоим хватило б:

друзей и предательства, верности и измен,

сколько всего память моя вместила.

столько свободы, что, кажется, лучше плен.

 

вместо одной мне выпало две дороги,

я был идущим, то есть осилил их,

небо коптил за двоих, но зато в итоге

смерти боялся больше, чем за двоих.

 

И жить дальше с тем, с чем жить, по сути, невозможно, но без чего жизнь теряет всякий смысл:

 

То ли с веком-кастратом не справился,

То ли впрямь — человеческий хлам.

Все поступки мои мне не нравятся,

А по сути — не нравлюсь я сам.

 

Ни стишком, ни романом, ни повестью

Не изжить, не сказать напрямик

Эту мелочность, сделочки с совестью,

Будто совесть моя — ростовщик.

 

Наслаждаясь минутной победою,

Сам себе, сам себе говорю:

Я ведь ведаю, ведаю, ведаю,

Я ведь ведаю, что я творю.

 

Я ведь знаю все это заранее,

Понимаю: за каждым углом —

Не возмездие. Нет. Наказание.

А возмездие будет потом.

 

Здесь поэт Дмитрий Мурзин говорит уже в полную силу, и ему в полную силу — веришь. И среди стихов, знакомых по предыдущей книге — «Клинической жизни», — радостно обнаруживаешь в избранном любимое, иронически-ерническое, но вполне между тем серьезное по сути:

 

В глухой Сибири, где бродит лось

И сладка вода родника,

Течет и пробует на износ

Русло свое река.

 

Берега ее утопают в песке,

Воды ее легки.

Но те, кто живет на этой реке,

Боятся этой реки.

 

Наступит зима, когда нужно зиме,

Льдом эту реку скует.

Никто из местных в своем уме

Не ступит на этот лед.

 

Прощай, рыбалка, рыбка, прощай,

Не будет подледным лов.

Не тронется лед, не наступит май —

Рыбак не покинет кров.

 

По небу крадется, словно шпион,

Поздний зимний рассвет.

А по-над речкой — малиновый звон.

Малиновей звона нет.

 

Звон ненадежных зимних оков,

Пока не померкнет свет.

Лед звенит, но ни рыбаков,

Ни конькобежцев нет.

 

Лед, звенящий, но хрупкий лед

Провалами чреват.

Система ходов, система пустот

Изрыли лед наугад.

 

Система дыр и система нор.

Шаг ступил — и привет.

В этой реке есть рыба-шахтер —

В других местах ее нет.

 

Черна как смоль, с фонарем во лбу,

И с плавником-киркой,

Рыба-шахтер, проклиная судьбу,

Ушла в ледяной забой.

 

У местных с неместными вышел спор,

Как есть, о природе вещей:

Зачем нужна эта рыба-шахтер

И есть ли она вообще.

 

Спор утихает, но лед звенит,

И пацаны твердят:

Мол, рыба-шахтер найдет динамит,

И местные победят.

 

И вот тут становится понятно окончательно: местные победят. Точно. Весь этот смертельно усталый от постмодернизма пост-постмодернизм, все это безнадежное прогрызание штреков в воздухе, забитом словами и словосочетаниями до полной окаменелости, вся эта гоп-компания по обустройству филологических резерваций для современной виршефикации или виршефикции — все пройдет. А останется, пожалуй, вот это:

 

За окнами хмуро и сиро,

Уснешь и увидишь во сне,

Что мир разделен на два мира

В какой-то ужасной войне.

 

В какой-то продуманной бойне,

В каком-то тумане и мгле…

И колокол на колокольне

Звонит обо всех на земле.

 

Ты держишь винтовку, как палку,

От страха и злости дрожишь,

Такой близорукий и жалкий,

Кого-то убить норовишь…

 

Окопы, обстрелы и взрывы,

И будет все именно так,

Пока не увидишь красивый,

Пробитый осколками знак:

 

До вражьей столицы две мили.

И тут же проснешься без сил

От счастья, что мы победили

И ты никого не убил.

 

И финальная цитата — как мгновение, в которое — еще, может быть, незаметно — ситуация начинает разворачиваться в обратную сторону (помните, как у Высоцкого: «От границы мы Землю вертели назад — / Было дело, сначала. / Но обратно ее закрутил наш комбат, / Оттолкнувшись ногой от Урала…»):

 

Заштопай на сырую нить

Надежды скверное сукно,

Мы просто не умели жить.

И научиться не дано.

 

Уже никто и никогда

У нас не спросит закурить.

Сгорела, падая, звезда,

И нужно слазить, заменить.

 

А сны застираны до дыр,

Порой так хочется уснуть.

Вновь пробуксовывает мир,

И нужно выйти — подтолкнуть.

 

* * *

Вот такое получилось «Новое кино» — не слишком веселое, но с настоящей надеждой. Для искушенных и неискушенных. Для отстраненных и погруженных. Автор прошел весь путь — и вышел к себе. Преодолел в себе то, что обычно занимает целую жизнь, и обозначил жизнь другую — настоящую.

Я принадлежу к поколению, рожденному в 1960-е, и всегда считала, что именно оно попало под самый сильный удар эпохи, именно на него обрушились обломки советской империи. «Новое кино» представило иной сюжет — поколение, рожденное в 1970-е и угодившее под те же обломки, еще не успев набрать хотя бы минимальной силы и крепости. Но и оно, в принципе, выстояло.

Времена не выбирают — но, совершенно точно, сами выбирают свой путь через них.

100-летие «Сибирских огней»