Вы здесь

Солнце всходит и заходит

Главы из новой книги о писателе Евгении Попове
Файл: Иконка пакета 10_gundarin_sviz.zip (43.48 КБ)

ЧЕЛОВЕК ИЗ СИБИРИ

Сибирь. Родня

Наш герой родился 5 января 1946 года в Красноярске. Старом, опорном городе Сибири. Сибирь — вот одно из ключевых слов, необходимых нам для описания поступков, странностей и достижений Евгения Попова. Да и характера его прозы, конечно, густо замешенной на сибирской бытовой и языковой культуре. Которая, как было понятно давно, отличается от культуры общероссийской.

Еще в 80-х годах позапрошлого века сибирский публицист и общественный деятель Николай Ядринцев писал: «Нам остается еще указать на одну черту местного характера, отмечаемую путешественниками и этнографами. Этою чертою, отличающею русское население на Востоке, признают “наклонность к простору, воле и равенству”. Нельзя сказать, чтобы это воспитание индивидуальной жизни прошло бесплодно. Оно закалило местный характер, приучило к труду, самостоятельности и самодеятельности. Такому обществу предвидится впереди не разложение, а развитие».

Книга Ядринцева называлась многозначительно: «Сибирь как колония» и вызывала резкое неудовольствие тогдашнего начальства. Правительство публициста преследовало; при советской власти его не печатали, хотя называли улицы его именем. Сегодня идеи Ядринцева и других так называемых «сибирских областников» поднимают на щит те, кто считает, что Сибирь серьезно отличается от России. А сибиряк — от жителя среднерусских равнин. И это должно быть как-то учтено в общегосударственной политике (чего не было никогда — и вряд ли будет, увы).

Несомненно, что первоначально население Сибири формировалось и пополнялось двумя категориями русских людей — теми, кто был настолько социально активен, что не мог сидеть на своем клочке земли, «под барином», и рвался к чему-то большему. В Сибири, напомним, не было крепостного права. А еще теми, кому сибирский транзит был предоставлен властями — опять же за их чрезмерную активность.

Третьим составляющим элементом народа Сибири стали местные жители. В большинстве своем они охотно ассимилировались с пришельцами, культурно, религиозно и лично. Оттого у сибиряков сплошь и рядом просвечивает в лицах нечто монголоидное, а обладатель Ф. И. О. Иван Иванович Иванов частенько оказывается, например, стопроцентным якутом.

 

...Он пожирает

Очами чудные красы:

Тунгуски черные власы

Кругом повиты аргуланом;

Он, разукрашенный моржаном,

На стройном девственном челе

Горит, как радуга во мгле.

В ее устах не дышат розы,

Но дикий огненный ургуй

Манит любовь и поцелуй...

 

Это стихотворение малоизвестного сибирского поэта по фамилии, что характерно, Бальдауф, приведенное Ядринцевым, потом отзовется в произведениях одного из сомнительных альтер эго Евгения Попова — Н. Н. Фетисова. Да и в родословной нашего героя, как увидим, без «тунгусок» (в широком смысле) не обошлось.

Повышенная социальная активность наряду с отмеченными публицистом самостоятельностью и самодеятельностью оставались основными чертами сибиряков и в ХХ веке. Несмотря на массовый террор, дикий уровень жизни и попытки тотального контроля всего и вся, которые, кажется, к 1946 году достигли своего апогея.

Но в том все и дело, что в самой глухой тьме сибиряк во все времена мог отыскать свой, частный огонек и не дать ему погаснуть. Этот огонек мог называться «книга», или «водка», или «семья», или просто «что хочу, то и ворочу» — но за него сибиряк во все времена был готов биться.

 

Итак, отец Евгения Попова, Анатолий Евгеньевич, родился в июле 1910 года в с. Рождественском Казачинского района Красноярского края. Сегодня уже известно, что в семье священника. Однако подробности до конца неизвестны. Сам Анатолий свое происхождение скрывал. В советские времена такие сведения прятали особенно тщательно, да так, что уже потом было и не отыскать. Имеются, например, сведения о том, что настоящий дед нашего героя был расстрелян в 1919 году...

Как сказано в романе «Подлинная история “Зеленых музыкантов”» (1998), «сам я уже много лет знал от пьяницы дяди Вани из Енисейска, что моего дедушку убили “красные” за то, что он был священником в большом сибирском селе К. на юге К-ского края, и что отец всю жизнь скрывал этот губительный для него факт биографии, числясь по анкетам “сыном учителя”».

«Учителем», чьим сыном записывал себя Анатолий, был его отчим Василий Анисимович Федосеев, один из основателей Красноярского пединститута. Федосеев болел туберкулезом и умер перед войной. Евгений Попов вспоминает, что увидел фотографию Федосеева на стенде портретов основателей института — когда пришел туда заключать договор с директором (дело было во время работы в Художественном фонде). Директор института договор заключить отказался, а от соблазна напомнить ему, чьего внука он видит перед собой, благоразумно отказался сам Попов.

Вообще же, по отцовской линии Евгения Попова можно считать сибиряком с незапамятных времен. Были в роду и представители малых сибирских народов, вроде «тунгуски» из процитированного стиха.

Отец героя в 1927-м окончил восемь классов девятилетки, затем — Красноярский гидромелиоративный техникум (1931). После службы в армии с конца 1934 года был инспектором и техником Красноярского управления гидрометслужбы. Однако самым важным для него оказалось не это.

Анатолий Попов с детства увлекался спортом. Был заметным игроком в футбольной и хоккейной командах красноярского «Динамо». В этом качестве известен особо продвинутым фанатам красноярского спорта и сегодня. Ну а где команда «Динамо» — там и НКВД. Весьма образованный по тем временам (техникум!) Попов-старший стал офицером. Служил в МВД в звании капитана во время войны (на фронте не был), потом была командировка в Караганду на несколько лет (по сути — просто ссылка, которую он отбывал со всей семьей). С 1953 года Анатолий Попов работал в Красноярске в системе исполнения наказаний.

Карьеры не сделал. Крепко выпивал. В какой связи находятся эти два факта — сказать сложно. То есть пил из-за неудач по службе или не давали хода из-за столь распространенного порока? Или сыну священника ненавистна была сама служба?

В итоге — ранняя смерть от инфаркта, всего-то в 50 лет.

Как вспоминает сам Евгений Попов, он видел огромный том отцовского «дела» в красноярском МВД в 1961 году, когда его туда вызывали оформлять пенсию. Показали том — и спрятали, на руки не выдали. Ни тогда, ни после.

Предки по линии матери носили фамилию Мазуровы, прибыли в Сибирь в конце XIX века из-под Таганрога. Крестьяне. Жили в ближнем к городу селе Емельяново (теперь тут Красноярский аэропорт), затем в самом городе.

Мать героя Галина Александровна родилась 8 марта 1918 года. В 1937-м окончила в Красноярске десятилетку, поступила в Красноярский пединститут, не окончила, работала в Красноярском управлении гидрометслужбы, потом в детских садах, в начале 60-х в дошкольном секторе гороно... Умерла в 1970-м. Тоже, конечно, рано. Инсульт.

С отцом они вступили в брак 13 июля 1939 года. Помимо Евгения, у них была дочь Наталья (старше героя на 8 лет).

Как можно предположить, отношения с отцом были противоречивы — вряд ли ему нравилось увлечение сына литературой, проявившееся достаточно рано. Но, будучи человеком добрым — или слабым? а где проходит грань? — Анатолий Евгеньевич в его дела особо не вмешивался. Сам же герой много раз в своих рассказах вспоминает, как ударил пьяного отца палкой, чего тот вовсе не почувствовал (ну, не на это ли и расчет был?). «Кроткий пьющий... офицер системы» — так назовет он своего отца много позже. Что, конечно, сразу вызывает в памяти другую пару «отец — сын» — также служащий в исправительной системе отец-Савенко (хоть и не пьющий особо) и его беспокойный отпрыск. Видимо, примета времени, в котором количество военных, а также з/к и их охранников было огромно: не то чтобы Лимонов и Попов стали теми, кем стали, из-за своих отцов. Будущие разрушители устоев не могли избегнуть такого родства просто по теории вероятности.

Много лет спустя Евгений Попов в одном из интервью скажет: «Я родителей вспоминаю с нежностью, несмотря на то, что у отца были крупные, как ныне выражаются, “проблемы с алкоголем”. Мы жили в Красноярске в каких-то жутких квартирах с сортиром на улице, но у нас в доме было много книг. Родители не притесняли и не обижали меня, поощряли мои увлечения (фотография, музыка, потом — сочинительство). Мне была предоставлена полная свобода, в этом, очевидно, и заключалось “семейное воспитание”. Родители любили меня, а я — их». Похороны отца описаны в одном из самых трагических и трогательных рассказов Евгения Попова — «Пение медных».

Но, помимо отца с матерью, маленький Женя Попов общался с большим количеством своих родственников — тоже, само собой, коренных сибиряков. Было у кого учиться этому самому сибирскому характеру!

Яркий эпизод произошел во время карагандинской командировки отца. Он описан не раз, приведем вариант из раннего рассказа «Сын офицера» (1963). «Бабка моя была седая и вздорная, она не любила никого на свете, а пуще всего Сталина. Только из принципа она набивала ведро вареной картошкой, морковкой, хлебом и относила в сарай, где заключенные все это съедали. Раз она повесила на окно кулек с сахаром. Соседка Захарова заметила это, и отцу влепили строгий выговор на партийном собрании.

Отец после собрания крепко выпил с офицерами и ночью выговаривал бабке, но она ничего не ответила, а только поджала губы, да и то потому, что он был единственным человеком на земле, которого она любила. Бабка забилась в истерике, когда он пришел как-то весной пьяный, весь извалянный в коричневой глине, без фуражки, с окровавленным лицом. У него до самой смерти оставался на лбу маленький шрам-самолетик, и он был единственным человеком на земле, которого любила бабка».

Речь идет о Марии Степановне, матери отца, которой пришлось потерять двух мужей, повидать на своем веку немало — и уж Сталина ей любить было точно не за что. Однако, за редкими исключениями, вроде описанного выше, она никак своих чувств не проявляла (впрочем, среди своих в выражениях особо не стеснялась). Потому и сумела пережить тирана, хотя всего на несколько месяцев.

В своем романе «Душа патриота, или Различные послания к Ферфичкину» (1983) Евгений Попов повспоминал своих многочисленных родственников, и родных, и двоюродных-троюродных, что называется, от души. И их образы крепко запоминаются читателю, наводя на размышления и сравнения со своей родней. Вот, например, двоюродный брат матери дядя Коля, виртуозный биллиардист и ловелас, его жена и другая родня по этой линии: «Он говорил тете Маше, что едет в командировку, и она собирала ему чемодан. А потом его однажды во время командировки в далекий город Таганрог (!)... встречают в Татарской слободке у мясокомбината, где дядя Коля вышел утром из деревянного домика, утопающего в белых сибирских снегах, и, солидно ступая подшитыми валенками, в телогрейке-фуфайке, ясно, невинно глядя на окружающий мир, направился с двумя пустыми ведрами к ближайшей водоразборной колонке, стылой, с наледью. Тут его и встретила на беду тети-Машина подруга, донеся ей о встрече. Тетя Маша схватила бельевую веревку и побежала в сарай-дровяник. Никто не удивился. Она даже петлю не успела связать, как ее из этой петли вынули. Она вешалась и вешается каждую неделю, но ничего, пока что и до сих пор жива, дай ей бог здоровья!..

Тетя Маша тоже была на войне. Войну она вспоминала с женским веселием, любила петь лирические песни М. И. Блантера, Б. А. Мокроусова и В. П. Соловьева-Седого, а в минуты особого праздничного подъема, тут же переходящего в упадок, всегда исполняла неприличные куплеты про старушку и конный полк. Куплеты эти она называла “гусарскими”. Ее свекровь, мать дяди Коли, баба Таня, моя троюродная бабушка, тоже трудилась по медицинской части Красного Креста и Полумесяца, была сестрой милосердия в Первую мировую войну, знавала полярника Папанина. И муж ее, деда Ваня, мой непрямой троюродный дедушка, тоже служил фельдшером. В 10-е годы нашего бурного века он выехал на холеру со своим ночным горшком, “ночной вазой”, как этот предмет деликатно именуют в ценниках, и малограмотная деревенская хозяйка, сибирская баба, сварила ему в этом горшке вкусные пельмени, ошибочно приняв “вазу” за новомодную городскую кастрюльку. Деда Ваня блевал».

Родню сплачивала и необходимость держаться вместе, помогать друг другу в условиях, когда от чужих помощи ждать было нельзя. И — к сожалению — коммунальный быт, невозможно, немыслимо тесный по нашим сегодняшним представлениям.

После возвращения из Караганды никакой квартиры офицеру МВД не дали, несмотря на многочисленные рапорты. Семья с двумя детьми пополнила собой своеобразную семейную коммуну. В половине небольшого одноэтажного дома (разумеется, с печным отоплением и всеми удобствами на улице — даже за водой приходилось ходить на водокачку) жили восемь человек: две бабушки Жени, он сам, его тетя с сыном, ну и отец, мать и сестра. Подросшей сестре выгородили нечто вроде комнаты — натянули брезент до потолка... Были еще и жильцы, про которых с грустной иронией повествует рассказ «Как съели петуха» (были еще в этом домике, прямо в кухне, и другие постройки, например клетка-курятник). «Жили они недружно, но спали всегда вместе. И привыкли, да и деваться им обоим было некуда, так как жилплощадь их являла собой отгороженное фанерой пространство размером два на три, равняется шести квадратным метрам. Правда, фанера была до самого потолка. Тут уж ничего не скажешь».

При всем при том это не была, конечно, классическая коммуналка. В такой успела пожить бабушка героя, причем ее соседом был не кто иной, как знаменитый летчик Водопьянов (отдельных квартир, как видим, не хватало даже советским знаменитостям). Ну, конечно, столичных вариантов «48 комнаток — одна уборная» в Сибири все же не было. Тем не менее коммуналкам посвящен гневный пассаж нашего героя в романе «Подлинная история “Зеленых музыкантов”» (1998): «На мой взгляд, “коммуналка” — одно из самых дьявольских изобретений большевиков. Поселить людей с их индивидуальными “интимностями” в одной квартире, где они имеют “равные права” в виде единственного сортира на десяток семей, означало обречь их на медленно прогрессирующее безумие в виде подмешивания мочи в борщ ненавистных соседей, устройства дюжины индивидуальных выключателей для жалкой, полуслепой общественной лампочки, фантасмагорических адюльтеров, заканчивающихся доносами в КГБ».

Повторим: принципиальная разница с близким родственным общением была в том, что всерьез «своим на своих» обижаться было не принято. И нелепо думать, что обходилось без конфликтов — разрешаемых, впрочем, чаще всего опять же «по-родственному». Вот пример — трагикомический сюжет про деда Пашу, считавшегося в родне шутником и мистификатором. «Он раздавил моего котенка. Это произошло так. У соседей окотилась за печкой кошка Мурка, и мы взяли себе котенка.

То есть — деда Паша был грузный мужчина, весьма еще крепкий в свои тогда (1956, 76 лет) годы, имел короткую стрижку цвета “соль с перцем”, шубу хорошую, баранью, осенью надевал стеганый бушлат полуморской, летом — чесучовый пиджак, рубашку украинскую навыпуск, расшитую петухами, опоясанную крученой веревкой с кистями. И всегда ходил деда Паша в сапогах, которыми топал отчаянно, под ноги совершенно не интересуясь глядеть.

Вот вам и весь сказ. Был котенок, и нету котенка. Пришел деда Паша, топнул сапогом, не интересуясь глядеть под ноги — и нету котенка. Даже и не пикнул котенок.

Старая падла! Дерьмо! Кулак сраный! Порт-Артур хренов! — мысленно шептал я деде Паше, глядя на него с недетской ненавистью.

А деда Паша заулыбался и мне говорит:

А вот посмотри, что у меня там в шубе в карманах есть, я шубу на вешалку повешал, у меня там в шубе в карманах, ты посмотри, что там в шубе в карманах есть...

Вы, деда Паша, зачем мне котенка раздавили?

А? Что? — Деда Паша наконец-то поинтересовался взглянуть себе под ноги и отчего-то совершенно даже не смутился.

Вишь какой махонький был, — сказал он с некоторым даже укором, после чего ушел из кухни в комнату пить чай из чайного стакана и водку из граненой стопки синего стекла».

История с несчастным романным котенком (про которого мы даже точно не знаем, был он или нет на самом деле) вполне адекватно описывает сибирский характер. Нет заданных размеров — но не бывает и берегов. Сибирь!

Говорит Евгений Попов

«...Тетя Ира мне рассказывала, что во время войны у них в Красноярске эвакуированные квартировали, из Ленинграда. Сдружились. Через год они признались: “Уж мы первое время все плакали, плакали... Думали, что нас к евреям поставили. Только потом разобрались, что русские”. Я происхождение своей семьи по материнской линии довольно четко проследил. Они, имевшие фамилию Мазуровы, сами были переселенцы, крестьяне из окрестностей Таганрога. По неведомой причине явились на телегах в конце XIX века в село Емельяново, там, где рядом теперь знаменитый международный аэропорт того же названия. В окрестностях Таганрога жило много крестьян-греков, отчего, наверное, и моя “черномазость”. Когда меня один литературный тип из так называемой “русской партии” в начале 80-х пожалел, сказав, что мне из “метропольцев” хуже всех пришлось, потому что я полукровка, я ответил ему, что будь во мне хоть капля еврейской крови, то давно бы уехал на “историческую родину” или в США, но увы — русский я, русский, товарищ! “Товарищ” все понял, поверил, проверил, после чего мне тут же по вечерам повадились звонить пьяные анонимы, попрекавшие меня тем, что я “Шукшина жидам продал за мацу”. Все это прекратилось мгновенно, как только я сказал, что записываю все это на магнитофон и на днях передам в КГБ. Магнитофона у меня тогда не было, а сейчас он мне не нужен. Свобода ведь у нас...

А по отцу... У меня папаша когда напивался, то очень сильно грустил: “Я-то думал, что я донской казак, а оказывается, я тунгус”. Дело в том, что мои предки по отцу оказались в Сибири в незапамятные времена, чуть ли не вместе с Ермаком Тимофеевичем прибыли, может, чуть позже. Поселились на севере... Енисейск, Туруханск, Ворогово... Красноярска тогда еще не было. Они были казаками, разбойниками и священниками. Их фамилии были Краснопеевы, Поповы. Один из дальних предков женился на местной ясашной татарке, так тогда в Сибири русские называли всех инородцев. Перед этим ее окрестив. Говорили, что она была из национальности кеты. Отсюда у меня и “сибирская морда”. Да и старшая моя сестра Наташа “прямо как нерусская”. Это не диво для Сибири, которая такой же “плавильный котел”, как США. Они не были узкоглазыми, а походили на американских индейцев, уникальным своим языком, кстати, тоже. Столицей у кетов был и есть Туруханск. Сейчас кетов осталось 1492 человека, если не меньше, включая меня и моего сына Василия. Моя любимая жена Светлана, коренная москвичка, ненавидела, когда я в пьяном виде объявлял себя кетом и намекал, что кеты имеют космическое происхождение, что Тунгусский метеорит был послан, чтобы увезти их обратно, да разбился. Я по церковным книгам определил обоих прапрадедушек, а дальше следы родовы теряются, что не удивительно. Деда Паша сбежал в Бурятию, чтобы не раскулачили. Мой отец, сначала известный футболист и хоккеист красноярской команды “Динамо”, а в конце жизни крепко пьющий майор МВД, всю жизнь скрывал, что он сын псаломщика из села Казачинское. Он умер, когда мне было 15 лет, и с тех пор я живу на свои деньги. У меня первая запись в трудовой книжке — 1962 год. Впрочем, я обо всем этом писал в романе “Душа патриота” и других своих сочинениях».

Первая бутылка

В упомянутом уже не раз романе «Душа патриота» главный герой говорит о себе так: «Меня зовут Евгением. Моего отца звали Анатолием. Деда — Евгением. Прадеда — Анатолием. Про него я уже совсем ничего не знаю, кроме того, что и он был священником, как дед Евгений. Гипотетический пра... был, наверное, тоже Евгением. Или Анатолием. Пра... теряется, как пловец в одиноком море. Услышав, что один из пра... был женат на тунгуске, ясашной татарке, я понял, откуда это генетическое, переданное по отцовской линии: расхристанность бытового поведения и толерантность к спиртным напиткам, дающая возможность пить долго и не спиваясь, пьянея то от малых, то от больших доз в зависимости от личного настроения в период пьянки. И это не мелочь, это очень важно! В нашем деле мелочей нет! Русский и водка — это очень важная тема, да только кто теперь русский и что теперь водка?»

В девятнадцатом веке, по свидетельству Ядринцева, все было примерно так же — разве что с национальным самоопределением вопроса не возникало. В Сибири пили все, включая учителей гимназий: «В коридорах и на окнах артель учеников ставила часовых, чтобы предупреждать пьющих в коридоре водку учителей о появлении инспектора. Тут было не до науки!»

Без темы алкоголя в рассказе о жизни и творчестве нашего героя не обойтись.
В его геологическом прошлом (а на момент начала жизни — будущем) настоящими учителями жизни выступали легендарные «алданские бичи». Пившие все, что можно было отнести к алкоголю даже с большой натяжкой. А в остальное время размышлявшие, где достать спиртное.

Пили помногу в московском андеграунде, где Попов окажется почти на десять лет, с середины 70-х. В том числе и легендарный Венедикт Ерофеев, с которым Попову довелось тесно пообщаться. Пили и продолжают пить доблестные представители отечественной словесности, с которыми Евгению Попову приходится иметь дело как президенту Русского ПЕН-центра (но уже не так пьют, не так...).

В общем, русское пьянство — это факт, и факт неоднозначный. Евгений Попов любит цитировать свою фразу, с которой вполне была согласна Белла Ахмадулина: «Алкоголизм погубил Россию — водка спасла». Ну и конечно: можно быть писателем, не притрагиваясь к спиртному, таких примеров сколько угодно. Однако таким, как Евгений Попов, — наверное, все-таки нельзя.

Об алкогольных мотивах в его прозе можно легко написать диссертацию. Правильнее даже будет говорить об «алкогольном мифе Попова». Тут и знаменитые «Пять песен о водке» (в названии, естественно, явная издевательская пародия на «Три песни о Ленине» Дзиги Вертова), максимально сжато, но глубоко дающие панораму провинциальной жизни позднего Союза. И алкогольная утопия, в которую попадают герои рассказа «За жидким кислородом». Наконец, виртуозная травестия вечной темы «алкоголь и вдохновение» в рассказе «Вне культуры». Ну и как забыть «Плешивого мальчика», своего рода эмблему писателя, который летит «по небу полуночи» следующим образом: «Он был пьян. Он качался в воздухе и терял золотые стрелы. Они падали на землю, косые и вертикальные, как дождь». Именно так должен был начинаться первый сборник Попова, составленный из ранних рассказов и в 1970 году отвергнутый (с такой-то заставкой!) всеми издательствами. (Кстати, лирический герой рассказа, давшего название сборнику, также растворяется в алкогольной утопии, путь в которую описан чрезвычайно красочно: «Я раскупорил десять бутылок и слил вино в канистру, которая не пахла бензином, керосином, тавотом — веществами смазочными, машинными, механическими; она пропиталась смуглой «Лидией», водкой, дешевым коньяком «Арагац», криками “Эй, поди сюда”, тюльпанами и гвоздикой».)

Разница с другой легендарной книгой «про это» — «Москва — Петушки» — колоссальна. Герои Ерофеева попадают в алкогольный ад. Герои Попова — в русскую нирвану. И это не случайно.

«Пора, наконец, признать со всей суровой прямотой — не любят в России не пьющих водку и другие алкогольные напитки людей... Не любит Россия трезвых и понимать их не желает — печень у них или не печень».

«Увы, но большинство русских пословиц восхваляет пьянство и удаль, а любимой песней моего народа является описание того, как один приблатненный алкаш, которого правильные воры непременно осудили бы за “беспредел”, с похмелюги “замочил” в Волге иностранку благородного происхождения.

 

Пьян да умен — два угодья в нем.

 

Или любимая песня маленького В. Ульянова:

 

Богачу-дураку и с казной не спится.

Бедняк гол, как сокол, поет-веселится».

(«Подлинная история “Зеленых музыкантов”»)

 

В общем, не зря вышедшая в США первая книга Е. Попова имела вполне говорящее название «Веселие Руси».

Вряд ли кто сомневается, что в алкогольной утопии не раз побывали не только его герои, но и сам автор. Любознательному, активному подростку, выросшему в сибирском городе, да еще среди такой родни, что называется, в самой народной гуще, раннего знакомства с алкоголем, конечно, было не миновать. Тем более что алкоголь всегда входил в состав литературной традиции. Входит, надо заметить, и до сих пор, хотя молодые поэты и прозаики пьют меньше — просто у них есть больше возможностей для проведения досуга с удовольствием, да и пользой для своих литературных занятий.

А тогда... «Все друзья моего отца, насколько я их помню, были спившимися альпинистами, футболистами, хоккеистами. Один был саксофонист. Он играл в кинотеатре “Совкино”, и меня к нему хотели отдать в ученики, но потом сочли, что у меня слабые легкие. Остались лишь фамилии Гунька Цыбин, Ваня Маевский, Алеша Задоя, Костя Зыкин. Они все исчезли. А куда — мне решительно неизвестно» («Подлинная история “Зеленых музыкантов”»). Пить — но держаться, не тонуть в этой нирване окончательно, соблюдать — нет, не меру (какая мера для сибиряка!), но свое направление.

 

Вот парадокс: хотя в 50—60-е в Сибири пили, кажется, все, того алкогольного кошмара, который опустился на страну в 70-е, все же не было. Очевидно, что тогда кроме пьянки было в жизни еще что-то — надежда на то, что окружающий мир все же изменится. Может быть, еще шел импульс от Победы. Или от разоблачения культа. Или от великих строек 60-х… Потом это исчезло. «Безвременье вливало водку в нас», — скажет в 70-х еще один знакомый Попова.

Так вот, мужчины пили водку. Женщины — «красненькое». Упаси бог, не сухое, которое народ сибирский скорее презирал. Красненькое — это портвейн. Ну и шампанское на Новый год, это уж как заведено. В деревнях женщины запросто пили и водку... Коньяк был продуктом для немногих — в народе считалось, что он клопами пахнет. Да и дороже он водки был почти в два раза. У коньяка была вполне определенная социальная предназначенность — его пили спекулянты, воры, профессора, руководящие работники...

При том что каждый день помногу пили только пьяницы. Может быть, еще и «богема», те немногочисленные в Сибири сограждане, которым с утра каждый день на работу ходить было не надо. Остальные находили как минимум праздничный повод — ну или отмечали настоящие праздники.

 

Абсолютно ничего криминального родители не видели в том, что подросток мужского пола начинает понемногу выпивать. Разве что скажут: деньги зарабатывай сам. Наш герой так и делал. Работал грузчиком. Получал крохотные гонорары в газете. Наконец, устроился, еще учась в школе, в геологическую партию (об этом в следующей главе).

Соответственно, денежки у него на выпивку водились. Да такие, что оставалось на угощение друзей старшей сестры, так называемых «стиляг», с которыми Попов водил развеселую кампанию, несмотря на существенную разницу в возрасте. Вот характерный случай.

Завалилась компания стиляг в ресторан «Енисей». Денег, как всегда, было мало, поэтому взяли много портвейна — и совсем чуть-чуть закуски, какого-нибудь сыра с хлебом. Пока ждали это изысканное угощение, наш герой достал из школьного портфеля, который был у него с собой, тетрадки и стал готовить уроки... Можно представить себе это зрелище! Портвейна было так много, что выпили не весь, одна бутылка оказалась в том самом портфеле, где, к несчастью, и разлилась, придав всему содержимому соответствующий вид и аромат. Несмотря на ужасное похмелье, Евгения с утра растолкала мать и отправила в школу с сакраментальной фразой: «Вот как вчера пил, так сегодня в школу иди». И он даже пошел — но одноклассники указали как на его внешний вид, так и на то, что представляли собой залитые вином учебники и тетрадки. Поэтому он предпочел из класса гордо и без объяснения причин удалиться, причем уже после того, как начался урок. И такое случалось, скажем так, достаточно регулярно. При этом наш герой продолжал учиться, читать книги, пробовал писать.

Да и выпускной вечер в красноярской средней школе № 20 запомнился прежде всего огромным количеством спиртного, которое предприимчивые школяры прятали в унитазных бачках — и потом периодически удалялись в туалет, чтобы принять очередную дозу... Напились все безумно. Универсальный способ, который, поди, в ходу и сегодня.

Зато наркотики обошли красноярского подростка, как и все его поколение, стороной (что сегодня, увы, представить почти невозможно). И Попов разделяет точку зрения, согласно которой наркомания так бурно развернулась именно после того, как в горбачевские времена водки достать стало невозможно. Иначе было в годы его позднего детства. «Образно говоря, в те годы нормальные люди “черемок не шабили”, “колеса” не глотали и “на игле не сидели”. Я анашу пробовал два раза в жизни. Первый раз в институте, совместно с А. Э. Морозовым, Б. Е. Трошем и “Красным крепким”, после чего все мы сильно блевали, второй раз — уже будучи “писателем” — вместе с водкой, классиком Фурдадыкиным и колдуном Ерофеем, после чего все мы тоже блевали. Не пошло, знаете ли... И слава Богу, что уберег Он от этой несомненной заразы. Подлость перестроечного “антиалкогольного указа” еще и в том была, что наркомания начала свое победное шествие по России» («Подлинная история “Зеленых музыкантов”»).

А вот какой была его первая — легендарная — бутылка.

Говорит Евгений Попов

«Все правители России, за исключением Путина, перманентно боролись с пьянством и всегда проигрывали. На памяти моей жизни они делали это три или четыре раза. Может, даже пять. Сейчас бороться с пьянством бесполезно, потому что сейчас люди стали меньше пить, хотя спиртного в магазинах хоть залейся.

Мне было пятнадцать лет. У моей бабушки по матери в ее деревянном доме, где мы все тогда жили, вечно находили приют всякие клерикальные элементы. Монашка Анфюшка из разоренного большевиками женского монастыря, про которую мой двоюродный брат Саша утверждал, что видел у нее хвост, отсидевший и сосланный нищий по прозвищу Деда, который приезжал на Пасху из ссыльной деревни побираться. Он плакал, вспоминая своих детей, которых убили немцы. Однажды он умер у бабушки на сундуке, велев отдать мне и брату собранные на паперти монетки.

На них мы и купили бутылку портвейна “Лидия”. С непривычки оба опьянели, и я стал задираться с прохожими, а брат меня окорачивать. Когда я начал курить, не помню. Последнюю сигарету выкурил 6 июля 2009, когда меня хлопнул инфаркт».

Сказки, письма, фотографии

«Читать я начал в четыре года, а вскоре начал и писать. Сначала, так сказать, бессознательно, просто как всякий читающий мальчик. Но вскоре — и вполне серьезно», — говорит Евгений Попов. «Осознанно занялся литературой в 1961 году». Однако об этом в следующих главах.

Пока — читал. Книги в семье водились, и было их довольно много. Потом, увы, когда дети подросли и стали самостоятельными, многое они снесли в букинистический магазин. Именно об этом один из самых ранних рассказов Евгения Попова «Спасибо» (1961). В этой, по сути, лирической миниатюре герой отправляется продавать букинисту собрание сочинений Паустовского, заодно вспоминая, как он эти книги читал. Обстановка этого чтения чем-то напоминает описанную Михаилом Булгаковым в «Белой гвардии», которую наш герой в то время, понятно, знать не мог. Со стилистической и интонационной точки зрения тут, конечно, влияние автора «Мечтателей» (Булгакова, конечно, читавшего), но важнее совпадение доброй семейной атмосферы, будь то неблагоустроенный дом в середине Сибири или профессорская квартира в Киеве. Приведем этот маленький рассказ почти полностью.

«Все-таки придется продать. Шесть томов в коричневом переплете. Каждый опоясывают две полоски: красная и черная. Я обертывал книги калькой, и полосы все равно были видны, только немного тускло. Я люблю эти цвета. Они не дают успокоиться. “В жизни много дряни”, — говорит черная. “Не бойся, победа за нами”, — говорит красная. Она немного шире черной...

Скажут, сентиментальный. А я жил за этими книгами лучшие часы своей жизни, которая только начинается.

...Зеленый свет настольной лампы освещает фигуру парня, почти подростка...

В окно врывается зной батумского дня, гремит бубен, за столиками шумят посетители: рыбаки-греки, матросы. Здесь и я, сильный и смелый. Чокаюсь с моряками, слушаю истории, полные выдумки и соленых брызг...

Пора спать.

Сейчас.

Голубой Север. Крепкие девушки-рыбачки. Бородачи-охотники. Царство силы, холода и красоты. Листаю дальше.

Соленый запах Кара-Бугазского мирабилита. Непередаваемая красота средней России.

Хватит. Решил, значит, всё...

Букинист очень старый. Говорят, что он “работает с книгами больше тридцати лет”. Сухо очень. Ведь он дышит этими пожелтевшими томами. Я считаю его хорошим человеком, гражданином. Да он и не может быть другим, таким его сделала книга.

Здесь все шесть, — мой голос срывается.

Он медленно перелистывает страницу за страницей. Это его обязанность — смотреть, чтоб не было вырванных и грязных листов.

Он возьмет, обязательно возьмет. Книга редкая, попробуй достань. Почему же, когда подаю пятый том, дрожит рука.

Он на меня странно посмотрел. Клянусь, что посмотрел, а теперь вот снова манипулирует желтыми от папирос пальцами.

Н-не возьму, — неожиданно говорит старик, уже бесстрастно глядя вперед.

Я хочу спросить — почему? Но слова застывают на губах. Теперь мы с ним объединены какой-то маленькой тайной. Никто больше не знает о ней. Ни бабка, сдающая пышные издания Ольги Форш, ни высокий студент с беспокойным взглядом (боится, что не возьмут учебник без титульного листа).

Я иду и думаю о том, что денег ни копейки. До стипендии неделя, а завтра мне — восемнадцать.

Но тут я замечаю, что небо светлое и какое-то особенно хорошее. Глазам больно от дерзкого солнца. Нарядные девушки проходят, громко переговариваясь.

Жизнь.

Спасибо тебе и старому букинисту. Сегодня вы мне дали хороший урок. Как это назвать, я не знаю, но думаю, что урок этот тесно связан с правдой и честностью жизни.

Спасибо.

Я иду, закинув за плечо тяжелую спортивную сумку».

Итак, книги у Поповых не только покупались, но читались и обсуждались всей семьей. Например, «Россия молодая» Юрия Германа — неплохая книга неплохого советского писателя. Даже отец, выпив, жалел о судьбе героя книги — честного таможенника, который за свою честность и пострадал. Были и другие советские книги для массового, но не чуждого культуре читателя — например, «Цусима». Но не «Как закалялась сталь» или упомянутая Ольша Форш, что называется, из официозного пантеона.

Однако это в семейном кругу, а что же читал будущий организатор подпольного альманаха «Метрополь», герой андеграунда, президент Русского ПЕН-центра лично?

Из самого раннего назовем, например, «Мордовские народные сказки» (Саранск, 1941). Эти сказки были напечатаны на серой шершавой бумаге и содержали, по воспоминаниям нашего героя, в отличие от дистиллированных и адаптированных для юного возраста оте-чественных сказок, мотивы и сюжеты «идейно-ущербные, находящиеся на грани клеветнических, с элементами цинизма и порнографии» (как выразились потом в «прокурорском предупреждении» сотрудники КГБ по Москве и Московской области, арестовавшие архив и запретившие существование на территории СССР ряда сочинений Евгения Попова; возможно, эти произведения и были написаны — почему бы нет? — отчасти под отдаленным влиянием сказок дружественного народа). В мордовских сказках совершенно не было Патриотизма и Духовности. В них описывались пьяные и скабрезные похождения мордовских граждан, глумящихся над властью и собственным телом, орудовали разбойники, засолившие в бочке женские груди. При этом суровой принципиальной нравственной оценки происходящим безобразиям дано не было. Самое то для пытливого ребенка, постигающего азы народной смеховой культуры (о каковой мы еще не раз поговорим).

Потом появились и другие книги — например, «Школа» и «Судьба барабанщика» Аркадия Гайдара, в которых важнее всего были отчетливо звучащие экзистенциальные ноты. Пусть такого слова наш подрастающий герой еще не знал, но тревогу, разлитую в гайдаровских книгах, совпадающую с тревогой всякого подростка (да и взрослого тоже), — ощущал вполне.

Потом была детская библиотека и увлекшая юного читателя модная тогда тема Антарктиды.

Вот, кстати, какие рекомендации по детско-юношескому чтению дал Евгений Попов несколько десятилетий спустя, отвечая на вопрос журнала «Иностранная литература» (поэтому, наверное, тут чувствуется некоторый уклон в литературу зарубежную). «Все, какие только попадутся, сказки, “Алиса в стране чудес” Кэрролла, “Остров сокровищ” Стивенсона, “Робинзон Крузо” Дефо, “Том Сойер”, “Гекльберри Финн” М. Твена, “Дети капитана Гранта”, “Пятнадцатилетний капитан” и “Таинственный остров” Ж. Верна, “Над пропастью во ржи” Сэлинджера в переводе Р. Райт-Ковалевой, “Три товарища” Ремарка, “Рыжик” Ренара, “Фиеста” Хемингуэя, “Квартал Тортилья-Флэт” Стейнбека, “Смок Беллью” Джека Лондона, Библия».

Но вернемся в 1956 год. Именно тогда юный Женя Попов создает, по некоторым данным, свой первый художественно-публицистический текст. А именно письмо в издательство «Красноярский рабочий». Обычное региональное издательство, выпускавшее книги преимущественно местных авторов. Юному активисту не понравилась книга, он нашел в выходных данных адрес издательства и написал, не забыв указать свой обратный адрес. Апеллировал наш герой к абсолютным в то время ценностям — детским и народным, дескать, мы, дети, понять в ваших книгах ничего не можем, зачем такое печатать? О судьбе этой переписки мы еще узнаем, пока же скажем, что вскоре Женю увлекла другая страсть — фотография.

Это было довольно экзотическое увлечение уже потому, что в их доме, напомним, не было воды, необходимой, в частности, для обеспечения элементарного фотопроцесса. Приходилось ходить за ней специально, что, например, зимой было довольно героическим поступком. Но у юного фотографа появилось все необходимое, включая фотоувеличитель, — и более того, его вскоре начали активно печатать! В молодежной газете «Красноярский комсомолец».

Первой публикацией была фотография детского хора одной из красноярских школ — причем с подписью автора! Всего три строчки, но лиха беда начало. И подпись: «Женя Попов, ученик такого-то класса».

Вскоре он стал активно публиковаться, даже получал заказы на фоторепортажи — но долгое время не получал гонораров. Надо полагать, их расписывали на себя его старшие товарищи-журналисты. Говоря, например, так: «Жаль, что ты такой маленький, что тебе нельзя даже гонорар платить».

Творческая палитра постоянно расширялась, появились, например, пейзажные фотографии. А потом и самые настоящие гонорары. Суммы были невелики, дореформенными деньгами 3—5 рублей, то есть 30—50 копеек на новые деньги. Их хозяйственный подросток тратил так: на большую половину закупался фотоматериалами, а оставшееся просто-напросто пропивал с приятелями и старшими товарищами из компании сестры. На свои-то пить особенно приятно, да и других вариантов особо не было. Надо сказать, что это весьма и весьма стимулировало к продолжению фотозанятий!

И уже потом, после фотокарьеры, начались первые рассказы... Об этом мы расскажем в свой черед.

Так что же — первым литературным произведением все же считать письмо в «Красноярский рабочий»? Путь Попова начался с эпистолярного жанра?

Говорит Евгений Попов

«Первым моим сочинением было вовсе не письмо в издательство “Красноярский рабочий”, где я писал о том, что книги, выпускаемые ими, говно. (Мне было тогда лет десять.)

За год до этого я сочинил замечательные стихи, которым мог бы позавидовать мой будущий друг, соловей соцарта, поэт Д. А. Пригов. Они назывались “В колхозе Ильича”, и я послал их в “Пионерскую правду”. Текст строчек гласил примерно такое:

 

У нас в колхозе Ильича

Кипит работа сгоряча.

И каждый думает о том,

Чтобы страна была с зерном.

 

Мне не ответили. Вот же сволочи! Чуть позже, когда я уже печатал свои фотографии в газете “Красноярский комсомолец”, мне выдали удостоверение юнкора. Гораздо позже я узнал, что человек, сделавший это, потом был осужден за педофилию, но это ко мне не имело никакого отношения. Примерно тогда же я слушал по ламповому приемнику час джаза “Голоса Америки”, который вел Уиллис Коновер, его заочно знала вся советская страна.

Тогда же я начал изучать английский, что делаю до сих пор, и сочинил стихотворение еще более гадкое, чем В колхозе Ильича.

 

Give me money,

Give me girl.

I shall dance

The rock’n roll.

 

Ответ из издательства “Красноярский рабочий” я получил через месяц. 1956 год. Весна. Все наши на улице. Папа, мама, пес Рекс, который вскоре подох от чумки. Съежился и тает снег. Ручьи, которые папа направляет лопатой. Во двор по адресу г. Красноярск, ул. Лебедевой, 35, впоследствии изображенный мной в пьесе “Плешивый мальчик” под названием ул. Засухина, 13, заходит почтальон и спрашивает меня. Подает мне казенный конверт, где внутри написано, что книги, о которых я сообщаю, действительно говно, но они выпущены еще при культе личности Сталина. Короче говоря, как писал потом Евтушенко, слава которого тогда еще не докатилась до Сибири: “Не согласен я с таким названьем “оттепель”. Это все-таки весна, хоть очень ранняя”».

 

(Окончание следует.)

100-летие «Сибирских огней»