Вы здесь

Солнце всходит и заходит

Главы из новой книги о писателе Евгении Попове. Окончание
Файл: Иконка пакета 11_gundarin_sviz.zip (42.85 КБ)

*

ГЕРОЙ ВРЫВАЕТСЯ В ЖИЗНЬ

Грузчики и иностранцы

В год перед окончанием школы приключения нашего героя стали приобретать, что называется, всероссийский размах. Все началось с того, что он получил паспорт (как и полагалось тогда, в шестнадцать лет, каковое шестнадцатилетие имело место 5 января 1962 года) и устроился на работу. На самую простую, с одной стороны, а с другой — на самую распространенную в Советском Союзе. Причем приобретенные в шестнадцать лет навыки потом пригождались не раз. Мы говорим о работе грузчика. Как вспоминал Е. Попов, «моя мать получала от щедрот развитого социализма пенсию 34 руб. 46 копеек, питались картошкой, луком и огурцами, а знаменитые сибирские пельмени стряпали лишь на праздники» (эссе «Сибирь»). Деньги были нужны еще как. В том числе, надо думать, и на подростковые радости, описанные в предыдущей главе.

Евгений Попов с товарищами работал на макаронной фабрике. Это была тяжелая работа, особенно для школьника. Но и платили для 1962 года неплохо — пять рублей в день. Однажды сорвался ящик, который был обит металлическими полосами, острыми, как нож. Евгению распороло щеку, шрам остался до сих пор (но не виден под бородой, которую он заведет уже очень скоро и не расстанется с ней до сего дня). А тогда пришлось идти в пункт скорой помощи, где окровавленного подростка встретили весьма холодно. Причина выяснилась быстро: как только рана была зашита, появился следователь. Велел рассказывать, как дело было. Наш герой честно ответил, что на макаронной фабрике порезался. (Звучало, согласитесь, не вполне убедительно.) Следователь на это вскричал: «Чего ты мне сказки рассказываешь?! В Покровке была поножовщина, ты ударил человека, тебя ударили». Евгений, само собой, ушел в несознанку. Мы даже думаем, что, будь он героем той истории, он не признался бы все равно. Следователь, настращав подростка, направился на фабрику. Где долго не верил ни товарищам Евгения, ни даже его немому коллеге, который передал произошедшее в весьма экспрессивных жестах. В общем, кончилось все хорошо — все остались живы и даже обошлось без сообщения в школу (чего подросток опасался более всего: мол, не занимается, а ящики таскает — что, учитывая далеко не примерное поведение Евгения в целом, могло бы обернуться серьезными проблемами).

На макаронной фабрике Евгений, помимо прочего, встретил своих героев — то есть героев своих будущих книг. Вообще, ему это удавалось делать везде и всюду, в том числе и в своем собственном доме. Но тут был иностранец, знакомство с которым, как полагаем, потом аукнется во многих рассказах, где появятся в той или иной мере обрусевшие пришельцы извне (включая, между прочим, и пришельцев настоящих, тоже иностранцев своего рода).

История, как обычно, примечательная. В конце рабочего дня у грузчиков собирают паспорта, чтобы выдать расчет. И вдруг среди знакомых каждому однотипных «краснокожих паспортин» (впрочем, по тогдашнему установлению зеленого цвета) он видит документ необычного дизайна. Как раз — красный. Принадлежал этот документ парню, который ни внешне, ни по разговору от простых красноярских мужиков не отличался. Тощий, испитой, одет в униформу советского человека — кирзовые сапоги, телогрейка, тряпичная шапка-ушанка. Так вот, оказалось, что он — природный венгр. После получения расчета, за привычной выпивкой в пивнушке с неофициальным названием «Белый лебедь», выяснилась удивительная история из венгерской, а равно и советской жизни. Парня звали Ласло. Он был подростком, когда война заканчивалась. Чтобы не пропасть с голоду, четырнадцатилетний Ласло записался в немецкую разведшколу. Их накормили и отправили в Германию — а тем временем война закончилась, и он вернулся в Будапешт с крайне полезным, как сказали бы сейчас, девайсом. А именно немецким автоматом. Дело в том, что в Будапеште власти не было никакой. То есть, как вспоминал мечтательно сибирский венгр, подойдешь к магазину, очередь дашь и берешь, что хочешь... Потом советские войска навели порядок, обнаружили списки разведшколы, и венгерская жизнь Ласло закончилась навсегда. Транзитом Львов — Москва — Норильск со сроком в пятнадцать лет он прибыл в Сибирь да в ней и остался. Получил еще пару сроков, стал блатным по виду и по образу мыслей — а грузчиком подрабатывал, собственно, ожидая очередного суда и неминуемого срока. Хоть и мечтал о родной Венгрии, где его сестра вроде как держала аптеку.

Как вспоминал о Ласло Евгений Попов много позже в своем эссе «Сибирь»: «Говорил он решительно безо всякого акцента, зато с использованием всей гаммы ненормативных слов и блатной лексики. Говорю же, простой сибирский мужик... Это — пример волшебной эманации Сибири, где любой мужик зачастую имеет биографию, достойную пера писателя Александра Дюма-отца, создателя графа Монте-Кристо».

Вообще, иностранцев в Сибири в то время было крайне немного. Наш герой вспоминает и шестьдесят лет спустя, как встретил на улице Красноярска негра. Такое же воспоминание на всю жизнь осталось и у его друга Александра Кабакова — кабаковский негр обратился к будущему автору «Невозвращенца» с сакраментальной фразой: «Командир, добей на бутылку».

Красноярск в 1962 году еще помнил пленных японцев, строивших здесь, как и по всей Сибири, дома. Причем японцы условиями жизни и отношением местного населения были вполне довольны. Еще задолго до всяких разговоров о китайской аннексии Сибири здесь было много китайцев, настоящих сибирских старожилов, у которых на рынках всегда были лучшие овощи. Местные конкуренты даже разворачивали против них кампанию по дезинформации — дескать, китайцы удобряют огороды не чем иным, как человеческими фекалиями... Но венгр или, скажем, француз — совсем другое дело.

Мы тут имеем в виду рассказ «Влечение к родным деревьям», который начинается с того, что некий Володя Шенопин, «слесарь-сантехник из квартиры № 2… вывесил за тридцать копеек штука в трех местах на доске ужасное объявление насчет обмена жилплощадью. <…> “Меняю 1-комнатную кв 17 кв. м., благоустроенную, 4 этаж, эл. печь, центр, с видом на озеро на равноценную ж/площадь в г. Париже (Франция). Латинский квартал не предлагать”».

Причем ведь нашелся желающий такой обмен совершить! Этот самый Шенопин, вызванный на собрание, относительно своего странного намерения отвечает народу так:

«—Как то всем хорошо известно, история России иногда изобиловала неожиданными поворотами и событиями.

Например, в 1812 году Россия воевала с Францией, где участвовало много гусар, пехоты и артиллеристов, а французы сожгли Москву и, отступая, умирали.

Один из таких умирающих и был мой молодой прапрадедушка, которого подобрала русская казачка и ухаживала за ним, любя.

Как-то она спросила прапрадедушку:

Каково же твое имя, мой милый французик?

На что прапрадедушка, пережив ужасы несправедливой и захватнической войны, глухо отвечал:

Я есть негодяй, хулиган. Я по-французски называюсь шенопан.

И прапрадедушка разволновался и в волнении стал пахать русскую землю, а появившиеся вслед его дети стали носить фамилию Шенопины дети, или просто Шенопины. Из чего явствует, что сам я как потомок оказываюсь французом и поэтому мне положено жить в Париже. <…>

Перецеловавшись со всеми присутствующими, Шенопин сел в поезд и уехал в Париж. <…> …иногда нам даже кажется, что он нас разыграл и вовсе не уехал во Францию, а завербовался куда-нибудь на передний край семилетки, где и работает, верша трудовые успехи».

Обменявшийся же с сантехником — потомком французов «двойной эмигрант Орлов», по мнению общественности, «оказался ужасный мерзавец. Даром что из Франции. Привез с собой псов. Щеголь. А они гадят на лестнице. Орлов! Если он прогрессивных убеждений, тогда зачем он такая сволочь? Мы ему говорили, чтобы он научил псов, а он не слушает. Он ночью ходит по квартире и поет твист. Он грубит. Он обзывается. Будем его за это обсуждать на товарищеском собрании. Он у нас догрубиянничает, француз проклятый!»

Рассказ этот по советским временам содержал огромное количество совершенно невероятных происшествий, которые нынешнему молодому читателю понять до конца будет сложно. Ну, например, ни обменяться «на Париж», ни даже выехать свободно из страны в то время было решительно невозможно.

Как рассказывал по сходному поводу Евгений Попов в одном из недавних интервью: «Я веду семинары у молодых писателей, и там обязательно находится человек, который спрашивает: “Почему вы не уехали?” “Даже если бы захотел уехать, то как бы я это сделал?” — интересуюсь я. “Купил бы билет и уехал”, — говорят. “А загранпаспорт где взял?” “В ОВИРе”. “Ага, сейчас, — смеюсь. — Даже когда за границу уезжали делегации проверенных писателей, то паспорта им давали только в 11 вечера, перед вылетом. Как только они возвращались, паспорта у них отбирали в аэропорту”».

Но, несмотря на ушедшие советские реалии, комическая оппозиция «сантехник-француз Шенопин» (свой парень) и «реэмигрант-аристократ» Орлов (противопоставивший себя коллективу и явно за это поплатившийся в скором будущем) выглядит классической для рассказов Евгения Попова и до сих пор впечатляет. Наводит на раздумья о парадоксах и перемещениях, создавших наш мир. Вообще, в закрытом обществе иностранец — это всегда «другой». В грустном рассказе «Иностранец Пауков» герой, чувствуя свою «отличность» от прочих (он отучился в Москве, вернулся в родной город), пытается записаться «в иностранцы» — да терпит унизительное поражение. В том и парадокс, что стать «другим» в то время было почти невозможно — так что иностранцам в этом отношении «везло».

Образ Шенопина, героя нескольких рассказов, по словам Евгения Попова, собирательный (про Ласло-блатного, думаем, наш герой тоже вспоминал). Зато уже в новое время Попов встретил в самой Франции знаменитого там «французского сибиряка» Андрея Макина. Уроженец Красноярска, лауреат Гонкуровской премии, член Французской академии пишет исключительно по-французски. Все благодаря бабушке-француженке, застрявшей в СССР после 1917 года. Сумел уехать во Францию, бомжевал, жил даже в склепе на кладбище Пер-Лашез, известном всякому советскому школьнику по расстрелу там коммунаров. Чем не сюжет Евгения Попова! Правда, в своих книгах Макин о России отзывается, скажем так, не очень. Судя по переведенному у нас — даже очень не очень, вполне так себе русофобски. Хотя, надо признать, на словах осуждает «очернение российской действительности». По словам Макина, если русский писатель хочет опубликовать свой роман на Западе, «ему надо писать карикатуру — о русской грязи, пьяницах, словом, о чернухе. И она пойдет. Вы принесете вред России и русской словесности, но у вас будет успех. Я же из этой чернухи вылавливаю какие-то мгновения духа, красоты, человеческого сопротивления». Парадокс в том, что гневные слова месье Макин мог бы смело адресовать самому себе... С нашим героем (своим как-никак земляком) при встрече он толком и общаться не стал. Нет, Володька Шенопин так бы себя точно не повел!

Ближе к окончанию девятого класса Евгений нашел себе работу классом повыше. Более того, именно тогда начался его «геологический период». Который дал Е. Попову немало новых приключений, а нам, публике, — не один десяток «фирменных» поповских вещей.

Тут мы имеем в виду вещи, конечно, литературные, рассказы и романы, однако в 1962 году в перипетиях жизни нашего героя участвовали и вещи самые что ни на есть настоящие, например одежда. Да еще и модная (хотя, как говорили в Сибири уже позже, «самострок»).

Говорит Евгений Попов

«В январе мать моего старшего товарища, студента Технологического института, с которым мы вместе издавали подпольный литературный журнал, пошила нам обоим из черного брезента красивые простроченные джинсы. Никаких других в Красноярске тогда не водилось ни в открытой, ни в закрытой продаже. Технологический, бывший Лесотехнический институт строил мой родной дед-плотник из Емельянова, избежавший раскулачивания. Эти джинсы у меня украли вместе с только что выданным паспортом. На пляже у реки Е. Тогда большевики еще не построили свою Красноярскую ГЭС и в городе можно было купаться. Сейчас — хрен. И зимой и летом вода 10 градусов из-за плотины, хуже, чем в Ангаре. Паспорт было меньше жалко, чем джинсы. В мае меня без паспорта приняли по блату в Катымскую геологическую партию Красноярской геологосъемочной экспедиции, базировавшуюся в тайге рядом с закрытым тогда секретным городком Красноярск-26, где обогащали уран и строили спутник-молнию “Связь”. В качестве рабочего-радиометриста. За два месяца я заработал целых 350 рублей».

Геология и ГЭС

Наш герой хоть стилягой и не был, пофорсить был не прочь. Да он и в стиляги бы подался — однако благоразумно отказался от этой небезопасной в провинции идеи. Увы, у сына уже умершего к тому времени офицера МВД и матери, работавшей в детском саду, не было денег и возможностей доставать стильные вещи. Но кое-что все-таки водилось. Конечно, «базовый гардероб» ничего интересного собой представлять не мог. В старших классах он состоял из перелицованных отцовских пиджаков и кителей. Притом — выкрашенных в черный цвет.

Но было и кое-что поинтереснее. Например, присланные сестрой из Ленинграда красные носки, бесившие учителей (их он потом «подарит» герою своего рассказа стиляге Жукову). Или туфли — советские, но на супермодной толстой подошве, тоже ленинградские.

И вот — украденные джинсы...

Поэтому работа в геологии что тогда, что потом могла стать прекрасным подспорьем для борьбы с материальными тяготами советской жизни. И стала! Но, может быть, еще более важным было слово, которое Евгений Попов не раз употребляет, говоря о своей геологической работе разных лет. Это слово — «вольница». Опять-таки это непросто понять человеку, не жившему в советские времена с их жесточайшим регламентированием всего на свете. В том числе и рабочего времени, и рабочего места (на заводе или в конторе каждый день строго «от звонка до звонка»). В геологии было все же иначе.

В геологическую партию его приняли, как он признался, по блату (паспорта-то не было!). Радиометристом. Тяжелая работа, для шестнадцатилетнего-то парня, но всё не канавы копать. Работа была недалеко от города. Старший напарник-геолог брал образцы пород, а толковый подросток замерял степень их радиоактивности. Плюс атмосфера — жизнь в деревне, речка, самогон... Вольница! Плюс разнообразная публика. И полубичи, и профессиональные геологи, и случайные «попутчики»: например, в товарищах у Евгения был демобилизованный солдат-пограничник.

Характерная деталь: начальника геологической экспедиции (с редким именем Клавдий), в которой начинал Попов свою карьеру, потом посадили. За хищение имущества. В геологии это было обычным делом, например, списать палатки (и даже не один десяток), якобы сгоревшие, — и продать их с выгодой на вечно дефицитном советском рынке. Вольница во всех смыслах! Ну и 350 рублей в 1962 году — большие деньги! Самостоятельный подросток быстро нашел им применение.

А пока стоит сказать, что как раз в это время Красноярск стал очень сильно меняться. Собственно, становиться совсем другим городом, превращаться из купеческого центра в центр большой советской энергетики и промышленности. Здесь стали строить Красноярскую ГЭС. Ту самую, что изображена на десятирублевой бумажке (увы, в связи с ростом цен почти выведенной из повседневного оборота...). И ту самую, про которую народ сложил и распевал немного загадочную, но грустную частушку:

 

Ах ты, сука-романтика,

Красноярская ГЭС.

Я приехала с бантиком,

А уехала без.

 

Надо сказать, что у самих красноярцев, в том числе и у Попова, отношение к ГЭС довольно критическое. Но никто не отрицает, что душа у города после возведения этого мегаобъекта совершенно изменилась. Только хорошо ли это? Изменилось ведь буквально все.

Вкратце претензии коренных горожан к гиганту энергетики Евгений Попов сформулировал в эссе с говорящим названием «Путешествие вглубь червонца».

«Красноярская ГЭС окончательно доконала мой родной город... <...>

город с миллионным населением практически лишился реки, получив взамен трехсоткилометровую полынью, которую в свете текущих событий так и тянет назвать теперь “Лебединым озером” (губернатором Красноярского края во время написания этого эссе был генерал Лебедь. — М. Г.). Не замерзающую даже при минус сорока. Город находится в котловине, куда дует веселый химический ветер с... алюминиевого комбината. Увеличилась влажность. Отсюда — смог, жуткая статистика детской смертности. И взрослой тоже.

лес должны были вырубить на том месте, где теперь дно так называемого Красноярского моря. Лес не вырубили. Сквозь воду время от времени просвечивают черные остовы деревьев, а иногда и кладбищенские кресты деревенских погостов.

раньше Енисей был судоходен от Тувы до Ледовитого океана. Теперь суда должны перегружаться, так как чудо техники конца 50-х, знаменитый судоподъемник не работал и не работает».

Добавим, что при строительстве было уничтожено значительное количество того, что называют «дикой природой». Скалы, «быки», взрывали так, что в близлежащих домах приходилось заклеивать стекла бумагой, как во время бомбежки.

Не будем, впрочем, забывать, что это был очередной виток развития и Красноярска, и Сибири. Опять сюда в огромных количествах приехали социально активные люди. Уже более-менее по собственной воле.

Были это люди самые разные. Были и боссы, которым (если дожили) предстояло расцвести и войти в настоящую силу уже после перестройки. «Выйдя из народа, они... построили для народа громадную гидроэлектростанцию на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан. Знаменитую гидроэлектростанцию, затопившую тысячи гектаров пахотных земель, десятки потенциальных месторождений рудных и нерудных ископаемых, серьезно нарушившую экологию огромного сибирского региона, за что их обоих лично кто-то из покойных Генсеков КПСС — не то Брежнев Леонид, не то поэт-кагэбэшник Андропов, а может, и сам лично хворый КУЧЕР (Константин Устинович Черненко) — велел хорошенько наградить и перевести (перевезти) из Сибири в Москву, в пределы Садового кольца — может, они и в столице вдруг чего хорошего построят, не дожидаясь светлого будущего всего человечества, коммунизма» («Воспоминание о стюдне»).

Были работяги, мечтавшие начать в Сибири новую жизнь, в случае удачи — ставшие настоящими сибиряками. Были и деятели культуры: после начала строительства в Красноярск стали активно ездить гастролеры, но воспитывались творцы и в рядах коллектива. Например, при ГЭС было литобъединение, из которого вышли известные в регионе литераторы вроде поэтов Владлена Белкина или Олеся Грека. Писались стихи, да что там, целые поэмы об этом грандиозном сооружении. Вот образчик, кажется, сочиненный нашим героем для его персонажа Н. Н. Фетисова. Ан нет — все всерьез.

 

Здесь в труде, вопреки всем преградам,

В поединке с взбешённой водой,

Воздвигалась плотины громада,

Больше, чем километр, длиной.

 

Труд в достаток страны воплотился.

Извлеченный из водных тенет,

Электрический ток появился

Через восемь томительных лет.

 

Позже, с четырехлетней затратой

Сил, без трудностей благ не найдешь,

Все двенадцать ее агрегатов

Заработали в полную мощь.

 

Вот она! Всей красой перед нами,

Брызг столбы и тумана поток,

Мощно сжатая сбоку горами,

Подает электрический ток.

 

В сонме брызг гнется радуга круто,

Посылая от солнца привет,

И своим разноцветным салютом

Возглашает итоги побед.

 

Еще несколько выдержек из газет тех дней заботливо (хотя и, возможно, вполне издевательски) собраны нашим героем в книге «Прекрасность жизни». Фрагмент из очерка Олеся Грека о рабочем героизме — несмотря на капризы природы и здравый смысл:

«Группа рабочих останавливается у окна главного инженера основных сооружений, смотрит на термометр.

Да врет он, что минус сорок девять! — убежденно говорит бетонщица из бригады Алексея Соломатина Аня Киселева. — Айда в блок!..

В блок заглядывает прораб второго участка Леонид Анисимович Сурин.

Как, ребята, сдадите сегодня под бетонирование? — спрашивает он.

Сдадим к обеду. Нам здесь осталось немного, — отвечает звеньевой.

Ну, Гена, — вмешивается в разговор Виктор Михайлов, — труби начало.

Всхлипнул насос. Завизжал мотор. Чуть содрогается шланг. Постепенно из воды показывается бурое основание. Гранит теплый. Парокалорифер гонит и гонит горячую струю».

Еще — для объективности и плюрализма — официальной релиз компании, которая владеет теперь гидроэлектростанцией: «Строительство станции началось в 1956 году, и ориентировались тогда, конечно, на другие ГЭС. При строительстве Новосибирской Обь перекрывали восемь суток, а Енисей в итоге удалось перекрыть за 6 часов 25 минут. Подвиг тех времен сравнивали с полетом в космос, так писали в газетах. Вскоре и сам Гагарин внес вклад в стройку — поучаствовал в укладке бетона в станционную часть плотины. Его лопату потом растащили по всем гидроэлектростанциям Союза, хоть он и не принимал там участие». Очевидцы вспоминают о совсем ином — как пафосное перекрытие едва не кончилось катастрофой. Наш герой это слышал непосредственно от очевидцев — перекрытие реки снимали наши и западные журналисты, выпивали, конечно. Кто-то (вроде как иностранец) свалился в реку, чуть не утонул... Это к слову о приключениях иностранцев в Сибири!

Евгению Попову запомнились призывы, развешанные по городу: «Идем на Вы, Енисей!» То есть с Енисеем боролись вроде добродушно, но с намеком: не покоришься, мы тебе ужо покажем!

Но факт: до этого здесь был купеческий сибирский город, примерно такой, как описывали путешественники и публицисты позапрошлого века, — крепкий, богатый, достойный и очень маленький. Сейчас в Красноярске около миллиона жителей. До строительства ГЭС — тысяч двести максимум.

И еще. Город был сконцентрирован на левом берегу, где остались знаменитые здания купеческого «сибирского модерна». Лишь в двадцатом веке стал осваиваться и заселяться правый берег. Долгое время он был просто большой промзоной, где размещались в годы войны эвакуированные заводы. Именно на правом берегу развернулось в начале шестидесятых массовое жилищное строительство. Так что если человек получал отдельную квартиру после коммуналки, она чаще всего была на правом берегу. Об этом друг Е. Попова, поэт Лев Таран написал в стихах, что называется, с намеками:

 

Мои друзья квартиры получают,

Они на правый берег уезжают.

 

То есть намек на то, что из левых становятся правыми. Общая для «оттепели» символика. Сравним с Галичем: «Движенье направо начинается с левой ноги». Или с Окуджавой: «Стойте справа! Проходите слева!»

Кстати сказать, именно тогда появился современный автомобильный мост, соединивший берега, до этого приходилось обходиться понтонным. Служившим, среди прочего, для обычных сибирских развлечений — проплыть между понтонами по быстрой воде. Ну и желательно не утонуть.

В несколько травестированной форме спор сторонников и противников ГЭС представлен в рассказе с «кузминским» названием «Ныряльщику сперва везет, а потом он пропадает».

«— Ты извини, но тут я никак не могу с тобой согласиться, — говорил доктор, пуская дым колечками.

Нет. Нет и нет, — твердил артист. — Ты меня прости, но — нет. Все же это — хорошо. Ты представляешь — было пустое место, скалы, а сейчас — ГЭС.

Выпили водки. Алкоголик молча.

Эх, артист ты мой, артист, — сказал порядком опьяневший доктор. — Ты человек приезжий. Тебе легко рассуждать. А у меня тут дедушка жил, бабушка жила, прадедушка жил, прабабушка жила. Оно, конечно, — я против ГЭС не спорю. Ни-ни. — Сделал жест рукой. — Но ведь ты понимаешь. ГЭС. ГЭС можно строить, а можно и не строить. Можно придумать какое-нибудь там... атомное, что ли, топливо. А как ты построишь ту красоту, которая исчезла? Лес? Скалы?

Послушай, лес же весь вывезли, вырубили.

Весь? А ты был на море? Видел, как там у берегов? Это ж чистый сюр. Деревья. Верхушки торчат, а ныряешь к корню. Жутко нырять к корню, а? Впрочем, вру. Я не нырял.

Нет. Там можно нырять, — заступилась девушка. — Там тепло, а вот в самом Енисее — нельзя. Четыре градуса вода круглый год.

Почему так? — изумился артист.

А потому что донная вода идет через бьеф плотины и до города не успевает прогреться, — объяснила ученая девушка.

Алкоголик молчал. Зато вступила другая девушка.

А я дак лично и в море не стану нырять. Там, во-первых, может быть зараза. Скот чумной раньше закапывали, вот тебе и зараза. А во-вторых, я раньше в районе жила, у меня там папочка похоронен, и он сейчас под водой. Как же я стану нырять над папочкой?»

Затем не названный по имени алкоголик, не участвующий в разговоре, но наслушавшийся таких речей, прерывает дискуссию, выпрыгивает в окно. «Ныряет» в реальность, на что никак не могли решиться болтуны-интеллигенты. К счастью, ныряльщик, не получив ровно никаких телесных повреждений, отделывается штрафом и порицанием на службе...

Как бы то ни было, с приходом «большой энергетики» Красноярск модернизировался. А Евгений Попов до сих пор любит вспоминать времена «до ГЭС» — и свои еще детские приключения на «старом» Енисее, не обезображенном плотиной. «Мать с детским садом выехала на дачу. И меня с собой взяла. Тогда Енисей был совсем другой, там купаться можно было. И в упомянутом доме отдыха, я провел там два сезона, это все описано у меня, в Енисее была настолько чистая вода, что ее можно было пить. Обычно в июне, в конце, поднималась большая вода, потому что начинали таять ледники и горные речки, были где-то наводнения, по реке бревна несло, какие-то кресла. Чуть-чуть это все напоминало “Гекльберри Финна”. Мы вылавливали спасательные пояса и использовали их для плавания. Иногда там были отдыхающие. Мы развлекались так: проходили по течению (очень бурному) километра полтора вверх, заходили в воду, ложились на спину, скрещивали руки и высовывали язык. И отдыхающие, мимо которых нас несло, кричали: “Ой! Ой! Утопленник плывет!”

Около берега там было очень глубоко, там проходили различные маломерные суда. Мы развлекались, бросали камни в них и пытались стекло разбить. Один раз мы чуть не пропали, выскочил мужик и начал в нас стрелять из ружья. Как-то мы с приятелем пришли и увидели, что приехали отдыхающие на моторной лодке. Разложились, стали выпивать, напились мужики и бабы и свалились пьяные спать. Мы с товарищем подошли, увидели и выдернули провода, ее нельзя было завести. Мы ушли. А эти к вечеру проснулись и не смогли завести лодку».

А что, нормальные приключения нормального сибирского подростка. У кого таких не было — может быть, в его детстве что-то пошло не так?

И еще одна маленькая история из тех же времен. Она настолько запомнилась нашему герою, что он правдиво, как всегда, описал ее в романе «Арбайт» пятьдесят лет спустя, выбрав для этого одного из своих альтер эго, «писателя Гдова». «Зажиточная советская семья начальника местного отделения железной дороги. Гдов вспомнил, как однажды заночевал на их богатой (по тем временам) даче, где в крашеных деревянных ставнях были прорези в форме сердечка. Вспомнил и улыбнулся... Вспомнил самого начальника. Гдов и Саша связали на берегу плот из выловленных в реке Е. толстых сосновых бревен и никак не могли столкнуть его на воду. Начальник пришел в белых брюках, светлом пиджаке, соломенной шляпе.

Вырядился, — с ненавистью сказал младший З.

Старший З. между тем взялся за импровизированный рычаг — валявшееся поблизости на речной гальке сломанное весло. И, пользуясь рычагом, легко спихнул плот в реку Е., после чего ушел пить коньяк на дачной веранде. Настоящий инженер — он и есть инженер, даже начальник. Говорят, сейчас настоящих инженеров уже не осталось, думаю, что это преувеличение».

Такой вот жизненный урок...

А что касается ГЭС, то, полагаю, вся эта ярко выраженная «комсомольская» шумиха вокруг ГЭС не могла не вызвать у Евгения отчетливой неприязни — как раз той, которая позволит оппонентам называть его «злостным антисоветчиком». Удивительно ли, что гигантское индустриальное сооружение предстает в рассказах Евгения Попова как отчетливо недружественный для простого человека монстр. От него жди беды. От него исходят угрозы и неприятности. ГЭС есть прямой антипод «маленького советского человека», главного героя ранних произведений Евгения Попова.

На геологических успехах последнее школьное лето нашего героя отнюдь не закончилось. Впереди шестнадцатилетнего Евгения ждало уже вполне взрослое приключение-путешествие. Прямо скажем, сенсационное, особенно по нынешним-то временам. Да и тогда не то чтобы все подростки разъезжали по стране «пять тысяч километров туда — шесть тысяч сюда».

Собственно, в столицах наш герой уже бывал — но уж совсем в детстве и, конечно, не один. Вот что запомнилось из того вояжа пытливому ребенку: «А в 1955 году ему было девять лет, и он учился во втором классе начальной школы № 1 имени В. И. Сурикова.Папа-покойник привез его в Москву, и они там видели Царей — пушку и колокол, и ели эдакое замечательное мороженое: парочка вафелек кругленьких, а между ними — вкуснейшее в мире советское крем-брюле. Остановились у тети Муси с дядей Лёвой, столичных жителей, прописанных в Химках Московской области по Ленинградской железной дороге, справа от железнодорожного полотна, если ехать из Москвы. <...> Мальчик сделал бумажный пропеллер на палочке и бегал по химкинскому двору, отчего пропеллер весело кружился. Его остановили столичные дети обоего пола. Они сказали: “Давай играть. Ты откуда?” — “Из Сибири. Я хочу с вами играть...” — “Только — чур, чур трусов с меня не сымать”, — деловито договаривалась девочка. Ее товарищи грубо расхохотались, а приезжий был сладостно изумлен — как это можно? посметь?! снимать трусы??!! Дети очень долго играли вместе — и бегали с пропеллером, и прятались, и скакали, и кричали: “Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе голить...” Трусов не сымали» («Тетя Муся и дядя Лева»).

Сейчас все было иначе. Как видно, вдохновленный геологической вольницей, сразу же после своего первого «захода» в отрасль он рванул с малознакомыми, в сущности, людьми далеко от родного города, в Ленинград, а потом в Одессу. С не очень большой суммой денег — и без документов! Тут взрослый бы испугался — но этого подростка, похоже, мало что тогда (да и потом) останавливало.

Говорит Евгений Попов

«За два месяца я заработал целых 350 рублей, и, когда товарищи моей сестры позвали меня поехать с ними в Ленинград, где у них была студенческая практика, я с радостью согласился. Они были химики. Ехали в плацкартном. Пили разбавленный спирт. Для эпатажа выставили в вагонном окне огромный портрет временно запрещенного тогда Сталина. В Питере жили на тогдашней окраине, в общежитии Лесотехнической академии. В первый же вечер пошли в ресторан “Кавказский”, выйдя из которого я принял Невский за родной проспект Мира (бывший Сталина) и поехал в троллейбусе неизвестно куда. Очнулся я на охраняемой автобазе, что в районе Старого Невского, в кузове грузового автомобиля. Помню, что ночью шел с кем-то по улице обнявшись, пели Окуджаву: “А мы рукой на прошлое: вранье! А мы с надеждой в будущее: свет!” 350 руб. сразу же истратили, пропили, и я поступил работать грузчиком на станцию Кушелевка, где и продолжилась моя трудовая деятельность. Разгружали овощные вагоны. Бомжи, студенты и расконвоированные зэчки, которые не прочь были бы потрахаться со студентами, да условия не соответствовали. Платили пятерку в день. На эти деньги я и мои старшие товарищи посещали музеи, пили. Плюс каждый день по сговору с шофером я воровал ящик слив, которыми мы все питались. Удивительно, что, вопреки природе, у нас случился не понос, а запор.

Муза дальних странствий и К. Г. Паустовский влекли нас, и мы все с тем же товарищем поехали из Питера в Одессу. Два общих билета и белый батон на дорогу. В Одессе мы ночевали на скамейке, плавали, ныряли. Курили папиросы “Сальве”. Товарищ поплыл на теплоходе еще дальше, в Батуми, а мне уже пора было возвращаться в школу № 20, в десятый класс. Товарищ потом стал большим начальником по линии леса и фанеры.

В Одессе я где-то украл маленький столовый ножик, купил на привозе арбуз и только собрался покушать, как ко мне подошел одессит и сказал:

Угости меня арбузом.

На, ешь, — я протянул ему ножик.

Ему это понравилось, и он предложил мне выпить вина. Я ответил, что у меня нет денег.

Совсем-совсем? — не поверил он.

Мне ехать в Красноярск, а билет у меня только до Новосибирска, — показал я ему свой проездной документ.

Он понял, что я не вру, и пригласил меня в “Шашлычную”, что на углу улицы Дерибасовской и улицы Ласточкина. Его звали Вася. В Одессе я с того года не был. Дерибасовская вроде бы еще есть, не переименовали ее пока в улицу гетмана Скоропадского. А вот насчет “Шашлычной” и Ласточкина сомневаюсь.

Выпивали, кушали. Я наслаждался.

К нам подсела сизоносая старая еврейка, персонаж моих ненаписанных “Одесских рассказов”.

Вася, ты сын хороших родителей. Зачем ты здесь и сидишь за одним столом с такими типами, — указала она на меня.

А потому, что моя бывшая жена Люся сука и...* — объяснил Вася.

Как ты можешь так говорить о порядочной девочке, которую я знаю с детства, — возразила старуха.

А вот так, — дерзко ответил Вася.

Налей и мне вина, — кротко попросила бабушка.

Вася налил ей стакан красного вина, который она тут же выплеснула ему в физиономию. Началась дикая драка, как у Бабеля или в фильме Вс. Пудовкина “Мать”.

Я был в восторге, но, чтоб меня не замели, вышел на улицу наблюдать всю эту высокохудожественную сцену через окно. Все как надо: летали стулья, стаканы, визжали бабы...

Подъехали менты, которых тогда звали “мусора”, и стали всех выбрасывать на улицу, в том числе и Васю.

Ночью я сел в поезд и поехал в Сибирь. Паспорта у меня как не было, так и не стало».

Бросок на запад

А теперь несколько деталей этого и правда феерического путешествия. Во-первых, компания: ребята-студенты из Лесотехнического, приятели его старшей сестры. С ними уже было выпито немало, а с одним из них Евгений уже успел сделать подпольный журнал (об этой еще более удивительной истории — в следующей главе). Веселая компания, которая не моргнув глазом пропила трудовые деньги подростка (правда, и сама оставшись ни с чем). Подробности путешествия в поезде тоже неплохи: упомянутый портрет Сталина, спирт, захваченный студентами-химиками...

Во-вторых, примечателен сам способ заработка в Питере — работа на разгрузке наравне со взрослыми мужиками. Фамилии у начальников там были нерусские и не московские. Наш герой запомнил, что один, например, звался Кицель. Ему товарищ сказал: «Чего у тебя студенты работают бледные?» А он отвечает: «Да не жрут ни хрена. Денег-то у них нету»... Как-то грузчики попросили начальника, чтобы им дали поесть огурцов с картошкой, он ответил, что нельзя. Тогда по совету профессиональных грузчиков, пролетариев со стажем, пролетарии начинающие, выкатывая бочку с огурцами, «случайно» ее разбили. Все понимали, что это было сделано нарочно. Ну и опять же «расконвоированные зэчки»...

И уж совсем фееричным выглядит приобщение нашего героя к дефицитным книгам. Движимый жаждой познания культуры не меньше, чем тягой к постижению жизни, наш герой еще на родине составил заветный списочек. Главным материалом послужила статья небезызвестного критика Тарасенкова из «Нового мира» времен космополитизма с характерным названием «За богатство и чистоту русского литературного языка» и столь же характерными страницами, знаменитыми выражениями типа «Бабель, политическое лицо которого нам теперь хорошо известно». Так вот: подросток выписал нужные фамилии (кроме Бабеля там был, например, Булгаков и опальный альманах «Тарусские страницы») и в Питере отправился в «Дом книги» на Невском. Он протянул продавщице список, та сказала, едва глянув: «Мальчик, иди отсюда». Видно, восприняла как глумление (может, и как провокацию). Но юного сибиряка это отнюдь не смутило. Он тут же отправляется в библиотеку имени Маяковского и умудряется туда записаться — это без паспорта! Там набирает книг из своего списка, оставляет двадцать пять рублей залога — и исчезает навсегда. Книги потом проделают с ним одесский вояж и доберутся до Красноярска в неказистом чемодане подростка. Кстати, наш герой потом будет проделывать такой трюк в командировках неоднократно: записаться в местную библиотеку, дать залог и благополучно слинять, набрав дефицитных книжек ровно на сумму залога. Судьба, впрочем, отомстит — посланный из Усть-Каменогорска книжный груз кто-то изымет в свою пользу по дороге...

В Питере подросток пробыл меньше месяца (культурная столица глянулась ему многочисленными забегаловками и свободной продажей пива) и отправился на юг. В Одессу, с Витебского вокзала, вместе с тем самым товарищем по подпольному изданию. Денег не было. Ехали голодные, ели батон, запивали водой, были счастливы.

Не было денег на гостиницу, спали на Приморском вокзале, менты, благо, не трогали. Когда впервые пришли на море — ныряли целый день. Евгений нанырялся настолько, что ночью заболело ухо. Стрельнуло так, что он аж взвыл. И это в абсолютно чужом городе. В шестнадцать лет. Без документов. Слава богу, отпустило.

Так прошло три дня. Пора было домой — вот-вот должен был начаться учебный год в выпускном классе. Проводив товарища на пароход, наш герой продал подаренные на шестнадцатилетие часы человеку, у которого в носок была заткнута огромная пачка денег, пережил описанное выше происшествие в одесском шалмане и отправился домой. Денег хватило на общий вагон до Новосибирска. А что же дальше? Еще тысячу километров? Евгений Попов рассказывает об этом так: «А в Новосибирске я просил проводниц жалобно, чтобы мне разрешили немного проехать. Они меня немного побаивались и пускали. А потом пошли контролеры, мне сказали, чтобы я спрятался под нижнюю полку в вагоне. Я туда забрался и заснул. Когда я начал вылезать оттуда, страшно напугал пассажиров... Так и добрался».

Неужели все же это было в порядке вещей тогда, в 1962-м? Конечно, тогда не было хаоса, разгула преступности, но отправиться ребенку одному — в такую даль?

Подумав, Евгений Попов рассказал такую историю: «Со мной в Красноярске учился мальчик по фамилии Рерберг. Он мне рассказал, что поехал в Москву, как я в Питер. Там нашел себе девушку, хотел потерять с ней девственность, но она ему предложила лишь минет, от чего он с гневом отказался. А еще на улице его позвали сниматься в кино». В общем, чего только не бывает в жизни, и пытливым сибирским подросткам что тогда, что теперь на месте не сидится.

А злополучный украденный паспорт ему вернули по почте. Джинсы, правда, не отдали.

Говорит Евгений Попов

«Усталый, но довольный, я опоздал в школу к занятиям на два дня, и классный руководитель Конкордия Андриановна, ненавидящая меня “тетя Котя”, сказала мне, увидев, что я надел красную рубашку, перекрашенную анилиновым красителем из белой:

Ну что, Попов? Как говорится, “дурак красному рад”.

Никогда так больше не говорите, умоляю вас, — предостерег я. — Ведь могут подумать, что вы глумитесь над нашим советским флагом.

Тетя Котя даже зашипела от злобы».

 

 

* Окончание. Начало см. «Сибирские огни», 2021, № 2.

 

* Пропущено по цензурным соображениям. — Ред.

 

100-летие «Сибирских огней»