Вы здесь

Главная»Проза»№06 - июнь 2003

Совпадение

Русаков Эдуард
Цикл рассказов
Файл: Иконка пакета 04_rusakov_rasskazi.zip (33.82 КБ)
Эдуард РУСАКОВ

РАССКАЗЫ


СОВПАДЕНИЕ

Случилась эта невероятная история еще в те годы, когда билеты на самолет купить было не так-то просто...
Геннадий Сергеевич Лобов был человек немолодой, но весьма легкомысленный. В свои сорок лет он успел третий раз жениться, двум первым женам платил алименты за дочь и сына, дружно жил с молодой супругой и при всем при том ухитрялся погуливать на стороне. Он и сам бы не смог сосчитать, сколько было у него романов, интрижек, приключений. Работал он врачом-хирургом в больнице неотложной помощи, флиртовал с каждой новенькой медсестрой, даже своими пациентками не гнушался. Такой вот был ветреный мужчина. Хотя человек он был добрый, отзывчивый. Ну, циничный немного. Ну, без твердых моральных принципов. Так в наше-то аморальное время где вы найдете морально устойчивого человека?
Однажды Геннадий Сергеевич оказался в Москве, на двухмесячных курсах повышения квалификации. До окончания занятий оставалось еще дней десять, но ему уже до смерти надоело с утра до вечера слушать лекции, посещать семинарские занятия. И не то чтобы он по жене соскучился — скорее, скучал Геннадий Сергеевич по одной медсестричке, смазливой киске из третьего отделения. С курсов сорваться раньше срока было хоть и непросто, но он мог бы, конечно, чего-нибудь придумать, приврать, и его отпустили бы. Врать он умел. А вот билетов в кассах Аэрофлота не было, хоть ты тресни. Раньше, чем через неделю, не улетишь.
Тогда Геннадий Сергеевич, совсем отчаявшись, позвонил по междугороднему в родной Кырск, своему приятелю, тоже врачу, Лютикову. И обратился к нему с необычной просьбой — чтобы Лютиков срочно отправил в Москву, на его имя, телеграмму: мол, жена умерла, срочно вылетай. И главное — чтобы заверил телеграмму круглой печатью, а то иначе ему, Лобову, не дадут билет на самолет.
— Но зачем же сразу — «жена умерла»? — растерянно возразил издалека Лютиков. — Грех ведь это!
— Нет другого выхода, старичок. Бог простит мне этот маленький грешок... Короче — жду телеграмму!
— Не обещаю, — сказал недовольный Лютиков и бросил трубку.
Однако на следующий день Лобов получил желанную телеграмму, заверенную круглой печатью: «Срочно вылетай Ирочка внезапно умерла похороны десятого дядя Саша».
Ирочка — это жена Лобова.
Десятого — значит, послезавтра.
Дядя Саша — тесть, отец Ирочки.
Лобов порадовался оперативности и смекалке друга Лютикова, в тот же день взял билет на самолет — и рано утром прилетел в родной город.
Из аэропорта он позвонил не домой, а тому же Лютикову. Тот, к счастью, оказался дома.
— Привет, старичок, это я! — закричал Лобов в трубку. — Спасибо тебе, дружище!
— За что? — спросил Лютиков.
— Как за что? За телеграмму!
— Какую телеграмму? Ведь я же...
— Некогда, старичок! — перебил его Лобов. — После потолкуем. Ты вот что сейчас сделай. Пока к тебе буду ехать...
— Ко мне? Ты откуда звонишь? Не из Москвы?
— Да ты что? — рассмеялся Лобов. — Я прилетел! Через час буду у тебя. А ты — позвони этой мордашке, ну, медсестре, которая в вашем отделении работает... ну, такая, с глазами как у кошки... как ее? — Катя? Или Маша?.. Да ты ее знаешь! Пусть мчится к тебе, я по ней соскучился... Скажи ей — ее ждет подарочек!
— Постой, погоди, — забормотал растерянный Лютиков. — Значит, ты достал билет?
— О, если бы не твоя телеграмма, старичок!..
— Но я не посылал никакой телеграммы...
— То есть — как?
— А вот так. Тут какое-то недоразумение.
Лобов замолчал, посмотрел на трубку, нахмурился.
— Ничего не понимаю, — сказал он после паузы. — Если не ты — кто же тогда?
— Не знаю, — сказал Лютиков.
— Но ведь я никого больше об этом не просил... Что за чертовщина?
— Не знаю, — повторил Лютиков и добавил задумчиво: — Езжай-ка ты лучше, брат, домой.
Что Лобов и сделал. Минут через тридцать он уже выходил из такси возле подъезда своего дома. Сидевшие на скамейке старухи замолчали, увидев его, сделали скорбные лица и негромко поздоровались.
Лобов поднялся на третий этаж, дрожащими руками достал ключи, открыл дверь — и быстро прошел в квартиру. Он сразу увидел стоявший на столе в гостиной открытый гроб. В гробу лежала его жена Ирочка. Возле гроба сидели две пожилые женщины — мать и тетка жены. Навстречу Лобову шагнул старик с заплаканным лицом — это был дядя Саша, отец жены, тесть. Он молча припал к груди Лобова, обхватил его, затрясся в плаче.
— Вот видишь, Гена... не уберегли...
— Боже мой, — прошептал Лобов, — так значит, все это — всерьез?.. Она и впрямь — умерла?!.. Но почему? Отчего? Ведь ничем же не болела!..
— Врачи сказали: аневризма.
— Какая, к черту, аневризма? Не было у нее никогда никакой аневризмы!
— Аневризма аорты... — старик вздохнул. — Шла по улице — и упала. Слава Богу, не мучилась. Врач сказал: такое бывает. Редко, но бывает.
Геннадий Сергеевич огляделся — в комнате было сумрачно и душно. Много цветов. Чужое мертвое лицо жены — серое, с обтянутыми скулами, заострившимся носом. Ему вдруг показалось, что все это ему снится — и вот сейчас, сейчас он проснется, предположим, в кресле самолета, и стряхнет с себя весь этот кошмар...
Нет, не проснулся.
То была явь, реальность.
— Я уж боялся, ты не успеешь, — сказал тесть. — Завтра похороны.
— Да, — сказал Лобов. — Да... Значит, это вы мне телеграмму послали?
— Конечно, я, — и тесть посмотрел на него с некоторым недоумением. — А кто же еще?
Лобов не ответил. Он подошел к мертвой жене, остановился возле нее и долго вглядывался в ее искаженные смертью черты.
— Гена, — тихо позвал его тесть, — иди-ка сюда...
Он подошел к старику.
— Что, дядя Саша?
— На вот, выпей, — тесть протянул ему полный стакан водки. — Легче станет.
— Спасибо.
Он выпил. Легче не стало. Но Лобов выпил еще. Внезапная смерть жены обрушилась на него, подмяла его сознание, и он долго еще не мог прийти в себя, отдышаться, одуматься.
А тут еще эта ноющая заноза — чувство собственной вины... Хотя, впрочем, в чем он виноват? Разве он хотел ее смерти? Нет, конечно. Да, но ведь это ты придумал дурацкую затею с телеграммой, это же ты, никто другой!.. Именно в этот день она умерла, может быть, даже в тот самый час, в ту самую минуту, когда ты кричал в телефонную трубку из Москвы о ее мнимой смерти... Это все ты, гад, накаркал! Это ты, сволочь, мерзавец — ты сочинил ее смерть! И вот она умерла!
...В тот роковой для нее день она шла, прогуливалась по улице, ни о чем таком даже не подозревая, не думая, не догадываясь, а ты, ты, ты, подлец, ты кричал в это время в телефонную трубку на весь эфир, на весь белый свет... ты ей накликал, подлец, внезапную эту гибель!..
— Я не хотел этого, — прошептал Лобов, — не хотел, честное слово...
— Да ты что, Гена? — обнял его тесть. — Кто же тебя винит, сынок?
Лобов посмотрел на него с такой отчаянной тоской, с такой мольбой, что старик смутился и опустил глаза.
— Дядя Саша, я не хотел!..
Тесть нахмурился. Ему вдруг показались странными эти слова, он почуял в них скрытое, недоговоренное покаяние — и старик невольно подумал: что бы эти странные слова могли означать?
— Простите меня... простите... — Лобов вдруг опустился перед ним на колени. — Это я... я убил ее... Это я!


ПЕС-БЕГУНОК

Ненавижу эти коридоры. Ненавижу эти кабинеты. Никогда бы сюда не пришла, ради бабушки только. Городская мэрия, департамент по социальным вопросам, ковровая дорожка. Мелкий чиновник с песьей мордой и незапоминающейся фамилией.
— Вы меня не забыли? — спрашиваю. — Я приходила на прошлой неделе по поводу...
— Помню, помню, а как же, — говорит чиновник и достает из папочки бумагу. — Вот ваше заявление по поводу пенсии вашей бабушки, а вот и положительная резолюция. Ваша просьба будет непременно удовлетворена.
Ваша, вашей, ваша.
— Когда?
— В самое ближайшее время.
— Ну, а более конкретно?
— Позвоните завтра.
— Хорошо. Спасибо. Я позвоню.
Встаю, собираюсь его покинуть. Склонив набок голову, он улыбается и как-то странно смотрит на меня. Оскаленные зубы, раскосые серые волчьи глаза. Влюбился, что ли? Фу. На место.
Выйдя из кабинета, спрашиваю у секретарши:
— Ему можно верить?
— От него ничего не зависит, — фыркает пренебрежительно. — Мелкая сошка. Бегунок.
— Что значит — «бегунок»?
— Ну... бегает по кабинетам, согласовывает, утрясает, собирает подписи, обзванивает. С утра до вечера — как собака — носится, высунув язык.

Бегунок, — сказала эта тварь. Я слышал. Я все слышал. У меня волчий нюх и слух. Они думают: я их верный пес, а я — волк в собачьей стае, ждущий своего часа. И я дождусь! Я им всем покажу! Они еще обо мне услышат!
Хорошо, Иван Степаныч. Завтра, в шестнадцать-ноль-ноль, будет сделано. А сегодня, не забудьте, в четырнадцать тридцать совещание в областной администрации, вы приглашены. Сходить вместо вас? Будет сделано. Завтра утром представлю подробный отчет, как всегда, можете не беспокоиться.
Бегу! Лечу! Лист согласования почти готов, осталось лишь получить подпись начальника финансового управления.
Завтра заседание городского совета, Иван Степаныч, вы не забыли? Проект решения давно готов, я передал его в аппарат горсовета. Все согласовано, не беспокойтесь. Все нужные подписи собраны.
Это гостиница? Звонят из мэрии, забронируйте три номера на завтра для столичной делегации. Запишите фамилии!
Иван Степаныч, это я. Куда? Бегу, лечу.
Уж не влюбился ли я в эту красавицу? Впрочем, не мудрено: глазки ясные, губки красные... высокая, стройная... а походка! За одну походку можно влюбиться. У-у, так бы и съел, так бы и разорвал...

Случайно встретились на улице.
Опять он смотрит на меня раскосым жадным взглядом, этот странный чиновник... Наверняка влюбился. С такой собачьей преданностью смотрит, что даже неловко. И жалко его, и боязно. И погладить хочется, но вдруг укусит?
И я невольно погладила его по голове. Гладкая жесткая шерсть. Мне вдруг померещилось — вот сейчас он лизнет ладонь.
— Ох, извините, — говорю, отдергивая руку. — Сама не знаю, как это получилось...
— Пустяки, — ответил он, восторженно скалясь. — Я так рад, что вас встретил... Вы куда-то спешите?
— Вроде, нет. Сегодня же воскресенье.
— Вы позволите вас проводить?
— Пожалуйста.
— Я не очень назойлив?
— Ну, что вы.
— Как ваша бабушка?
— Все в порядке. Пенсию переоформили. Спасибо вам за содействие.
— Пустяки! Рад служить!
И опять моя рука дрогнула, потянулась к его голове. Еле сдержалась. Ох, как неловко. Минут пять шли молча.
— Я вас часто вспоминаю, — сказал он, заглядывая сбоку, — вчера даже хотел позвонить, у меня есть ваш телефон...
— Ну и позвонили бы, — легкомысленно произнесла я
 и тут же пожалела о сказанном.
— Значит, вы разрешаете? — подскочил он. — Я вам не противен?
О, господи. Ну, зачем, зачем, зачем он так на меня смотрит?
— А сегодня вечером вы не заняты? — робко спрашивает. — Может, сходим в кино или куда-нибудь на концерт? Я бы мог организовать... куда вам будет угодно.
Бегунок. Организатор.
Ну уж нет, только не это. Не с ним! Сидеть рядом, весь вечер, вплотную, плечом к плечу. От него же псиной пахнет!
— Извините, — говорю, — но у меня сегодня вечером гости... Деловая встреча...
О, боже... Глаза бы мои на тебя не глядели!

Презирает, конечно, пренебрегает. Девочка-чистюля, бабушкина внучка. Интеллигенция! Уроки французского, музыкальная школа, художественное училище, литературный кружок, бедные, но гордые, аристократы духа, экзистенция, субстанция, элоквенция... А ты, пес, знай свое место в прихожей! Где твой папочка шелудивый? Спился, исчез за горизонтом давным-давно, сбежал от алиментов. А мамочка — подбросила тебя, скулящего щенка, в детдом — и позабыла... Собачья жизнь! Но я не сдался, я, стиснув зубы, буром пер напролом — и сам добился всего, чего добился. И еще добьюсь!
Хотя, конечно, леди энд джентльмены, в ваших литературно-музыкальных салонах мне не бывать, на ваших вернисажах мне нет места...
У, ненаглядная! Если ты меня, сироту, приласкаешь, я стану твоим верным псом. Я буду служить тебе не за страх, а за совесть. Не прогоняй!

Опять звонил сегодня этот чудак из мэрии, приглашал в театр. Я, разумеется, отказалась. Да ну его. Надоел.
Тем более, вечером должен прийти Сережа. Бабушка уехала на дачу, мы останемся дома вдвоем, одни. И вот я решила: будь что будет. Если Сережа захочет, я не стану возражать и сопротивляться. Он такой славный и милый, и добрый, и ласковый.
Да, Сережа. Привет, Сережа. Конечно, Сережа. Садись, Сережа. Наливай, Сережа. Как хочешь, Сереженька... я на все согласна. Подожди, я сама. Не спеши. Я сейчас, я разденусь... Иди ко мне!
Ох, как мне хорошо с тобой. И не больно почти совсем... А ведь ты, Сережа, у меня первый. Да, я старая дева, тебя это не шокирует?
Ох, мой милый... Я так тебя люблю!
Звонок в дверь. Кого там еще принесло среди ночи?
— Может, бабушка? — напрягся Сережа.
— Не может быть. У нее свои ключи.
Звонок повторился.
— Пойду, спрошу, — я накинула халатик.
— Лежи, — остановил меня Сережа. — Я сам.
— Что ж, привыкай чувствовать себя хозяином, — пошутила я.
И снова звонок.
Сережа прошлепал босиком в прихожую, крикнул:
— Кто там?
Из-за двери послышался странный звук. Не то стон, не то вой. Сережа прильнул к глазку.
— Там какая-то собака, — сказал он. — Интересно, чего ей надо?
— Не вздумай открывать! — быстро предупредила я, но он уже распахнул дверь — и я услышала собачий лай, испуганный Сережин вскрик, грохот падающего тела и утробное рычание.
— Сережа! — закричала я, бросаясь к нему на помощь.
И в ужасе остановилась: Сережа лежал на полу, возле входной двери, с перекушенным горлом, а над ним с ощетинившимся загривком стоял не то волк, не то пес.
Увидев меня, убийца поднял лохматую морду, сверкнул раскосыми серыми глазами, оскалил окровавленную пасть в улыбке, и вдруг закрутил хвостом и пополз, пополз к моим босым ногам, преданно скуля и повизгивая.


БЛАГОДЕТЕЛЬ

На днях в местной писательской организации был небольшой праздник — отмечали шестидесятилетие поэта Андрея Туманова. Собрались в кабинете ответственного секретаря, сдвинули три стола, расставили бутылки и тарелки с закуской, расселись плотно, всем места хватило, а ведь народу пришло немало, человек тридцать, наверное. Сидели дружно — старики и молодые, поэты и прозаики, демократы и патриоты, реалисты и постмодернисты. Во главе стола восседал юбиляр Туманов — седовласый румяный крепыш в клетчатой рубашке с закатанными рукавами. Он был явно доволен, что достиг наконец-то пенсионного возраста. В отличие от прошлых лет официальных персон на банкете не было, приветственно-начальственных речей не звучало, атмосфера царила самая простецкая, непринужденная, дружеская. Выпили за юбиляра, потом за его супругу, которая суетилась тут же, подкладывая на тарелки домашние огурцы и капусту. Голоса с каждой минутой становились громче, звучали фривольные шуточки, анекдоты.
И вдруг... да, конечно, вдруг — разве может настоящий рассказ обойтись без этого потасканного словечка? Так вот, ровный дружеский гул вдруг был прерван чьим-то громким сердитым выкриком:
— А этого кто сюда пустил?! А?.. Ты откуда взялся, ищейка?
И только тут многие впервые обратили внимание на незваного гостя, который вообще-то почти всем присутствующим был очень даже хорошо знаком, но являлся личностью одиозной и в литературной среде чуть ли не ненавистной. Это был недавний писательский куратор от комитета госбезопасности, майор Грибнов, который в течение многих лет по долгу службы присутствовал на всех собраниях и прочих мероприятиях. Его, конечно, знали в лицо, хотя избегали общаться при посторонних. Обычно он тут появлялся как тень, как человек-невидимка, здоровался лишь с ответсеком да парторгом. Но в последние годы он куда-то пропал, перестал навещать писателей — вероятно, исчезла служебная надобность, а у государства появились другие, более серьезные заботы. И вот — снова явился. Сидит, улыбающийся, невозмутимый, в перекрестье неприязненных взглядов, держит стакан с водкой в недрогнувшей руке. Майор Грибнов, казалось, нисколько не постарел — как был стройным, широкоплечим, черноволосым, таким молодцом и остался. Только зуб золотой появился в улыбчивом рту.
— Тебя кто звал? — грубо лез к нему захмелевший фантаст Петушков. — Чего зубы скалишь, чекист?
— Никто меня не приглашал, это точно, — пожал плечами Грибнов. — Я по старой памяти, по зову сердца...
— А я слышал, товарищ майор, ваш отдел ликвидировали, — ехидно заметил сатирик Шуйский. — Какая же нелегкая вас сюда занесла? Если, конечно, это не государственная тайна...
— Да это, небось, Сковородников его зазвал, — высказал предположение прозаик Буков, кивая в сторону ответсека.
— И не думал я его приглашать! — открестился Сковородников. — Сам пришел.
— А чего с ним церемониться? — выкрикнула поэтесса Ферапонтова. — Вытолкать взашей — и все дела! Мало ему, что столько лет за нами шпионил... Все неймется!
— Кончилась ваша власть, господа чекисты! — злорадно сказал Шуйский. — Просим на выход!..
— Что ж, я могу и уйти, — беззлобно сказал Грибнов. — Не думал, что мое появление вызовет столь бурную реакцию... Почему-то раньше ни один из вас не возражал против моего присутствия. А тут вдруг...
— Просим, просим на выход, — повторил, кривляясь, Шуйский, указывая на дверь.
— Между прочим, я второй год уже как на пенсии, — сказал Грибнов, направляясь к двери, — так что к органам я сейчас никакого отношения не имею.
— Будя врать-то, — возмутился Буков, — тебе, парень, лет сорок, не больше. Какая пенсия?
— Сорок шесть, — уточнил майор. — В прошел году я вышел в отставку, ушел на пенсию. И сейчас — свободен! Стихи пишу, гуляю, путешествую...
— Чего-чего? — подскочила поэтессса Ферапонтова. — Стихи-и-и?!
— Я всегда писал стихи. Но раньше мне приходилось скрывать, прятать... А теперь я — вольный художник!
— Да что он плетет? — возмутился кто-то. — Вешает нам лапшу на уши, а мы верим.
— Я не вру, — обиделся Грибнов. — Хотя, впрочем... мне лучше, конечно, уйти. Незваный гость хуже татарина.
— Поосторожнее с национальным вопросом! — вспыхнул баснописец Губайдуллин.
— Пардон. Ну так я пошел. Вот только допью за здоровье именинника...
— А пусть остается! — добродушно сказал юбиляр Туманов. — Жалко, что ли? Не обижайся, майор. Садись, пей!
— Спасибо, — поклонился ему Грибнов. — Я рад, что нахожусь в таком... родственном, что ли, обществе...
— Пусть сидит, — утвердил Туманов. — Пятнадцать лет терпели — потерпим и еще часок...
Майор в отставке облегченно вздохнул и выпил свою водку. Ему хотелось поблагодарить юбиляра. А еще ему очень хотелось напомнить присутствующим, что среди них есть немало энтузиастов, верных патриотов, неоднократно доказывавших ему, майору Грибнову, свою лояльность и готовность к сотрудничеству.
Но, конечно же, он не стал говорить сейчас об этом.
Пиршество продолжалось, звучали тосты, звенели стаканы и вилки, голоса становились все громче и все сумбурнее. Майор невольно прислушивался к обрывкам разговоров — и с грустью отмечал про себя, что писатели говорят о чем угодно, только не о литературе. О скачущих ценах, о лукавом президенте, об олигархах, о бездарных депутатах Госдумы, о разгуле преступности... о чем угодно! Но не о литературе! Не об искусстве! А ведь майор Грибнов ничего на свете так не любил, как подлинное искусство, как настоящую поэзию. К этим слабым и грешным людям его привела любовь. Давняя магнитная тяга. Страсть к сочинительству. Он пришел к ним когда-то впервые как робкий плебей к людям избранным, к аристократам духа. Он не шутил, когда говорил сегодня, что намерен отдаться отныне одной лишь поэзии... он не лукавил! Но пришел он к ним за душевной поддержкой, к жрецам, к небожителям — а увидел перед собой исписавшихся бумагомарак, пришибленных бытом нытиков, озабоченных лишь одним: как выжить? как прокормиться? как не пропасть?..
Те из писателей, кто был помоложе, ушли в бизнес, в коммерцию, в журналистику. Ну а старички-пенсионеры (их большинство) доживали свой век в тусклом прозябании. И майор, который видел их всех насквозь, разочарованно понял: никто здесь уже ничего не пишет. Никто. Ничего.
— Господа! Я прошу слова! — поднялся Грибнов. — Позвольте старому чекисту произнести тост...
— Просим, просим, — ехидно скривился Шуйский.
— Господа! Я предлагаю выпить за поэзию! За искусство! За вдохновение!
— Он что, издевается? — прошипела Ферапонтова.
— Пусть говорит! — распорядился юбиляр. — Говори, майор! У нас тут свобода слова! За что боролись? Ха-ха!.. Пусть чекист говорит!
— Что ж, спасибо... — майор вздохнул, лицо его омрачилось. — Простите, друзья, если я вас невольно обижу... Но мне кажется, все вы — изменники...
— Что-о?
— Да он спьяну решил, что прежние времена вернулись!
— Вы предатели, господа! — повысил голос майор. — Вы предали самих себя, изменили своему высокому призванию... Что с вами произошло? Я-то думал: цензуру отменили, пиши что хочешь... Я так ждал: вот-вот появятся замечательные поэмы! прекрасные стихи! яркие рассказы! потрясающие романы!.. Где это все, господа?
— А тебе-то что? И чего ты к нам привязался?
— Провокатор!
— Садист!
— А я ему отвечу... — пробурчал Буков. — Мы же никому не нужны! Слышишь, ты? Нас бросили на произвол судьбы! Писатель сегодня — существо четвертого сорта! Поэт в России меньше чем ничто! Для кого писать? Кто напечатает? Ты, что ли?
— А почему бы и нет? — ухмыльнулся майор и добавил с некоторым задором: — Я человек холостой, свободный... так уж сложилось... и есть кое-какие сбережения, в валюте... есть связи, знакомства... и среди бизнесменов тоже.
— Да уж связей у тебя более чем достаточно, — хмыкнул Туманов.
— Вот и надумал я издавать альманах, — сказал майор. И сделал паузу.
Все замолчали, уставились на него с недоумением.
— Я не шучу, — произнес майор без улыбки. — Я много об этом думал. И кое-какие идеи у меня имеются, вполне реальные... Дело, конечно, трудное, можно и прогореть... Так ведь ради любимой литературы почему не рискнуть?
— Как будет называться альманах? — робко спросила Ферапонтова.
— Ну, не знаю пока... Может быть, «Новая Сибирь»... а может, и по-другому. Главное — были бы хорошие тексты. Чтобы не стыдно было перед читателями... На вас вся надежда, друзья. Встряхнитесь! Ведь я, если честно, для этого сюда и пришел — чтобы всех вас в свой альманах пригласить! Добро пожаловать, поэты и прозаики!
Ошеломленные писатели продолжали переглядываться — кто хмуро, кто с растерянной улыбкой, кто со злобой.
— Не буду же я в альманахе только свои стихи печатать, — заметил майор, потом широко улыбнулся, поднял стакан и воскликнул: — Предлагаю выпить за новое издание! За наш альманах!
— А что... — нерешительно произнесла поэтесса Ферапонтова. — Если по сусекам поскрести... отыскать кое-что можно. Из того, что раньше цензура не пропустила...
— И я бы мог пару-тройку юморесочек притащить, — нервно хохотнул Шуйский.
— Да и я, так и быть, тряхну стариной, — пробасил юбиляр Туманов, — вот завтра опохмелюсь да и засяду за свою брошенную поэму «Шумят Саяны»...
— И я! И я! — послышались голоса. — И у меня найдется!
— Только чур, друзья, смотрите — чтобы без халтуры, — посуровел майор, — чтобы продукция была качественная. Чистое чтобы искусство, без всякой грязи! И без этой, как ее, без дешевой конъюнктурщины... А то знаю я вас! — и он шутливо погрозил им волосатым пальцем.
Все дружно рассмеялись.


БЕЛЫЙ ДОМ, ЖЕЛТЫЙ ДОМ

Я не сразу, конечно, догадался, что наш губернатор сумасшедший. Поначалу, приступив к своим обязанностям пресс-секретаря областной администрации, я воспринимал некоторые его странные фразы и жесты как случайные оговорки и простительные чудачества. Как и большинство моих земляков, я был убежден, что наш всенародно избранный губернатор — подлинный демократ, мечтающий, чтобы в Сибири жизнь была не хуже, чем в Америке или Канаде. Он сам об этом не раз говорил, выступая во время предвыборной кампании. И внешность у него была, я бы сказал, американистая: стройный, моложавый, улыбчивый, ямочки на щеках, за словом в карман не лезет. В губернаторы он попал с университетской кафедры, где читал лекции по экономике. Когда мне, журналисту с пятнадцатилетним стажем, предложили пойти к нему в пресс-секретари, я недолго раздумывал.
Кабинет мой располагался по соседству с губернаторским. Работа предстояла суетливая, нервная, но не скучная. Подготовка пресс-конференций, брифингов, организация выступлений шефа по телевидению, ну и прочее в том же духе.
Как я уже сказал, поначалу все шло нормально. Правда, я с первых дней заметил, что губернатор имеет странную привычку — замолкать посреди разговора и задумываться . Говорит, говорит, потом вдруг — стоп — и замрет на несколько секунд, словно в эти секунды душа губернаторская отлетает куда-то прочь. Но тут же вскоре и продолжает — с прерванной фразы — будто ничего не случилось. Такая вот странность. Ну, с кем не бывает, думал я, лишь бы не вредило делу. Но спустя некоторое время я стал замечать и нечто более серьезное. То вдруг шеф ни с того ни с сего рассмеется, то вдруг фразу нелепую невпопад произнесет, будто кому-то в ответ, то рукой отмахнется невесть от кого, хотя рядом пусто. И таких пустячков я стал за ним примечать все больше. Ни с кем пока не делился сомнениями, таил при себе. Дела, между прочим, шли своим чередом, издавались указы и постановления, работа кипела, реформы продвигались не хуже, а может, и лучше, чем в других регионах.
Но однажды я невольно оказался свидетелем совсем уж невероятного эпизода. Нужно было срочно кое-что уточнить — и я, минуя секретаршу, без стука и без предварительного звонка, зашел в губернаторский кабинет. Дверь открылась бесшумно, под ногами была мягкая ковровая дорожка — поэтому шеф мой заметил меня не сразу. А я — в изумлении застыл на пороге.
Губернатор стоял посреди кабинета и, жестикулируя, с кем-то о чем-то спорил. Но кроме него, никого в кабинете не было! В первую секунду я подумал: репетирует предстоящее выступление... — и хотел уже выйти, чтобы не смущать хозяина. Но тут же понял, что это никакая не репетиция. И стоял, не в силах двинуться с места.
— ...а вот тут вы не правы, дорогой Петр Аркадьевич! Никак не могу согласиться с вами, уж извините, — горячо возражал кому-то мой шеф. — То, что было реально в начале прошлого века, сегодня практически не осуществимо! И поэтому... Что? Что вы сказали?
Никто ничего не сказал. В наступившей паузе было слышно лишь легкое гудение вентилятора на письменном столе. А губернатор почтительно слушал своего незримого собеседника и, как я понял, еле сдерживался, чтобы не перебить.
— А в этом я с вами согласен, Петр Аркадьевич! Вы абсолютно правы! Но, с другой стороны, почему демократическая Сибирь должна смиренно стоять навытяжку перед московскими дуроломами? Разве не очевидно, что кремлевские наши лидеры больше думают о собственных, личных выгодах и амбициях, чем об интересах России? И в такой ситуации, я убежден, мы, сибиряки, просто обязаны громко заявить свою волю! Я бы даже сказал: мы имеем право выступить с ультиматумом... Или — или. Или этот бардак прекратится, или Сибирь отделится от России и станет суверенным демократическим государством. Другого пути я не вижу, Петр Аркадьевич, честное слово...
Вдруг он замолчал и круто повернулся ко мне.
— Что такое? — сердито воскликнул губернатор. — В чем дело?
— Извините, Виктор Сергеевич... — пролепетал я в совершенном смятении. — Я зашел насчет пресс-конференции... вы вчера говорили...
— Вы разве не видите — я занят! — перебил он. — И я не один... Какая бестактность!
— Извините... я позже зайду...
Я попятился и задом вышел из кабинета.

С этого дня я стал присматриваться к шефу и все более убеждался: он психически болен. Не было никаких сомнений, что его одолевают «глюки» — слуховые и зрительные галлюцинации. После этого я не раз еще заставал его «беседующим» в пустом кабинете, и чаще всего собеседником был, как потом уж я догадался, Петр Аркадьевич Столыпин. Но иногда губернатор переходил на английский и вступал в диалог то с Черчиллем, то с Рузвельтом, то с Рональдом Рейганом. Вероятно, они давали ему дельные советы, рекомендации, спорили с ним, наставляли на путь истинный. Советчики были, конечно, очень даже квалифицированные, если бы не... Впрочем, нужны ли тут комментарии?
Искренне сочувствуя губернатору и стремясь уберечь его от публичного конфуза (а ведь это рано или поздно должно было случиться!) — я попробовал осторожно поговорить с его первым заместителем, Татарниковым. Тот выслушал меня, помолчал, невесело усмехнулся:
— Открыл Америку...
— Значит, вы знаете? — изумился я.
— Конечно, знаю. Да, Виктор Сергеич душевно болен... Но как ему об этом скажешь? Он же слушать не станет! И еще... Если вдруг об этом узнают наши враги — это же катастрофа!.. «Губернатор — псих!» Представляешь, какая поднимется шумиха в оппозиционной прессе? Ему тут же придется уйти в отставку. И не только ему. И мне. И всем нашим. И тебе, кстати, тоже... А какой удар по демократии, по курсу реформ! Разве можно сейчас рисковать?
— Понимаю... — промямлил я. — Но вдруг он публично чего-нибудь ляпнет?..
— А вот ты, сынок, и следи, чтоб ничего такого не произошло, — строго заметил Татарников. — Именно ты отвечаешь за имидж губернатора. Тебе ясно?
Я молча кивнул.

Очень скоро я убедился, что не только Татарников, но и прочая свита, и даже многие из рядовых чиновников, оказывается, знают, что губернатор — «не в своем уме»... Знают — и молчат? Почему?
Приглядевшись и поразмыслив, я понял, что причины молчания у каждого разные. Демократы помалкивают, как и Татарников, из корпоративных тактических соображений. Явные и тайные враги режима — сознательно выжидают: мол, пусть дозреет... Пусть покажет себя во всей безумной красе! И чем хуже, тем лучше. А как, мол, дойдут дела до полного развала, так мы тут и предъявим свой счет: а кто нами правил?
Ну а простые безыдейные чиновники, которых, кстати, в «белом доме» большинство — они тоже ловили свой лакейский кайф, злорадно подхихикивая в кулуарах и сладострастно предвкушая неминуемый грандиозный скандал.

И скандал, разумеется, разразился. В конце июля в нашем городе проходил театральный фестиваль Сибири и Дальнего Востока. И вот в день открытия фестиваля губернатор устроил специальную пресс-конференцию. В актовом зале собралось множество журналистов, режиссеров, актеров, были даже зарубежные гости. Выступали организаторы фестиваля, губернатор отвечал на вопросы журналистов, а потом он произнес вдохновенную речь — о роли театра, о грядущем расцвете сибирской культуры. Вспомнил даже о том, как в студенческие годы он занимался в драмкружке и с удовольствием играл в спектаклях...
Но вдруг, не докончив начатую фразу, губернатор замолчал, задумался, «американская» белозубая улыбка сошла с его лица, взгляд серых глаз затуманился — и я, холодея, понял: сейчас это произойдет...
— Господа! — после паузы он заговорил каким-то другим, обновленным голосом. — Пользуясь случаем, хочу объявить вам очень важное политическое решение. С завтрашнего дня наша область выходит из состава Российской Федерации и становится самостоятельным, независимым государством. Пришел конец знаменитому сибирскому долготерпению. Хватит! Довольно быть послушной колонией центра, довольно быть сырьевым придатком России! Всю ответственность за это историческое решение я беру на себя. Надеюсь, передовая пресса меня поддержит. Не сомневаюсь также в поддержке всех здравомыслящих земляков. Да здравствует Центрально-Сибирская демократическая республика! Свобода или смерть!
И он замолчал.
Аплодисментов не было. Все смотрели на губернатора, словно ждали еще чего-то. А он — снова расцвел своей ослепительной неотразимой улыбкой и глядел на присутствующих, явно рассчитывая на положительную реакцию. Но все молчали.
Это был конец.
Ужас, жалость и стыд сковали меня, перехватили мне горло.
Что делать?.. Что делать?!
И я кинулся к микрофону, как на амбразуру.
— Господа! — выкрикнул я. — Дорогие участники театрального фестиваля! Дорогие наши гости! Вы только что смогли воочию убедиться в актерском таланте нашего губернатора! Виктор Сергеевич произнес перед вами монолог Степахина из пьесы Рачинского «Суровое утро»...
Зал облегченно вздохнул и взорвался аплодисментами.
— Браво! Браво! — восклицали актеры и режиссеры, чиновники и журналисты. — Как убедительно! Как ярко! Ну и талантище! Ай да губернатор! Ай да Виктор Сергеич!
(И никто из них не спросил — что это за драматург такой, Рачинский? — все охотно поверили в мою спасительную ложь!)
Губернатор же побледнел, улыбка сошла с его лица. Он смотрел на меня гневно и вопрошающе. Но я выдержал этот тяжелый взгляд. Не мигая, я тоже пристально смотрел на него, как бы внушая: очнись! одумайся! — и, мне кажется, он вдруг очнулся, пришел в себя, и серая тень безумия соскользнула с его лица, как паутина, а в глазах промелькнул свет разума. Губернатор вздрогнул, будто проснулся, оглядел аудиторию и растерянно повернулся ко мне, словно ждал поддержки. Я кивнул ему успокаивающе.
— Господа, — обратился я к присутствующим, — пресс-конференция закончена. Всего доброго!

Вот так я выручил бедного Виктора Сергеевича, спас его от скандала и, может быть, даже от психушки. От «белого дома» до «желтого дома» — один шаг. И я удержал губернатора от этого шага.
Впрочем, надолго ли?
Послезавтра он летит в Москву, для участия в заседании Совета Федерации... К сожалению, без меня.
Что-то будет?..


СВЯТЫЕ ВЕЩИ, НАД КОТОРЫМИ НЕЛЬЗЯ СМЕЯТЬСЯ

Сегодня утром, возвращаясь с любовного свидания, от жены моего лучшего друга, я оказался свидетелем трагического происшествия: на моих глазах погиб человек. Я стоял на перекрестке возле светофора и ждал, когда загорится зеленый свет. С противоположной стороны улицы наперерез мчащимся машинам рванул некий нетерпеливый гражданин. И тут же был наказан — посреди улицы его сбила синяя «Тойота». Меня оглушил женский визг. Ужасное зрелище! Лужа крови. Толпа зевак. Примчалась милиция, скорая помощь. Я подошел к несчастному, когда его укладывали на носилки. Сомнений не было: мертв. Молодой еще гражданин, голубые глаза широко раскрыты, выражение лица скорбное. Тут же рядом, на мостовой, я увидел лежащую в грязи книгу. Вероятно, бедняга выронил ее в последний миг своей жизни. Я поднял эту книгу и с легким сердцем решил присвоить ее себе. Так сказать, на память.
Идти на службу было еще рано — восемь часов утра — и я решил отдохнуть в ближайшем сквере. Устроившись поудобнее на скамейке, я закурил и стал не спеша перелистывать чужую книгу. Нет, это была не Библия. И не «Дон Кихот». И не «Братья Карамазовы». Это был толстый рецептурный справочник. Вероятно, покойник был врачом. Вероятно, спешил домой после ночного дежурства. Вероятно, его ждет не дождется верная любящая жена. Но тут я вспомнил о жене моего лучшего друга — и мне расхотелось фантазировать на эту тему.
Из справочника выпал сложенный вчетверо лист бумаги. Я поднял его, развернул. Странный текст. Ничего медицинского в нем не было, уж это точно. Скорее всего, просто заметки, так сказать, для души, для личного пользования.
Вот что там было написано:
«Есть вещи, над которыми нельзя смеяться.
Нельзя смеяться над пьяной женщиной — ведь она чья-то мать.
Нельзя смеяться над ветераном, впавшим в маразм, ведь он когда-то за нас кровь проливал.
Нельзя смеяться над президентом страны, даже если он смешон, ведь он символ нации и государства.
Нельзя смеяться над солдатами и офицерами — они дети народа, охраняющие наш мирный покой.
Нельзя смеяться над русскими — это великая нация, давшая миру Достоевского и Чайковского и перенесшая множество тяжелейших испытаний.
Нельзя смеяться над евреями — это антисемитизм.
Нельзя смеяться над немцами — они потерпели жестокое, хоть и справедливое поражение во второй мировой войне.
Нельзя смеяться над китайцами — это расизм.
Нельзя смеяться над эвенками — это национализм.
Нельзя смеяться над украинцами — это великодержавный шовинизм.
Нельзя смеяться над детьми — ведь они цветы жизни.
Нельзя смеяться над горбунами, карликами и другими уродами — природа и так их обидела.
Нельзя смеяться над христианами, мусульманами, иудеями, буддистами, протестантами, баптистами, кришнаитами — ибо любая вера достойна уважения.
Нельзя смеяться над фотографиями и портретами — лик человеческий священен.
Нельзя смеяться над Пушкиным — это солнце русской поэзии.
Нельзя смеяться над Толстым — это зеркало русской революции.
Нельзя смеяться над Лениным — он велик, несмотря на свои ошибки.
Нельзя смеяться над Горбачевым — он освободил народы Восточной Европы от гнета тоталитаризма.
Нельзя смеяться над Солженицыным — он чуть не умер от рака и написал «Архипелаг ГУЛАГ».
Нельзя смеяться над любым человеком — ведь он звучит гордо.
Нельзя смеяться над птицами, собаками и другими тварями — ведь они не могут ответить тем же и постоять за себя.
Нельзя смеяться над солнцем, луной, грозой, снегопадом, звездным небом над нами и нравственным законом внутри нас — ибо во всем этом нет и не может быть ничего смешного...»
Вот и все.
Я поднял глаза.
Любопытно, — подумал я, — очень любопытно. Жаль, что этот чудак погиб — я бы непрочь побеседовать с ним на досуге о том, о сем.
Прямо цензор какой-то. «Нельзя смеяться...» Так, может, смеяться вообще нельзя?
Мимо меня, по аллее, прошли влюбленные — парень с девушкой. Они весело смеялись... Какое кощунство!
Неподалеку, на игровой площадке, в песочнице, возились ребятишки. Они галдели как воробьи и, конечно, смеялись.
Я огляделся вокруг — смеялись взрослые и дети, старики и старухи, мужчины и женщины. Смеялись птицы и собаки, кусты и деревья, а на небе ярко смеялось солнце.
И только мне почему-то хотелось плакать, глядя на все это веселое безобразие.


ТРЕУГОЛЬНИК

1. МЕЦЕНАТ:

Короче, мне нужна была ее подпись на одной бумаге. Лицензия на право вывоза партии леса за пределы области. Зачем, зачем? Обычный бизнес, очень выгодные условия. Наша фирма «Тайга» и не такие сделки проворачивала. Шеф сказал: доверяю тебе, Виталя, не подведи. Если вырвешь у этой мегеры подпись — твоя доля впредь возрастет вдвое. Ты у нас знаменитый герой-любовник, вот и действуй.
— Сколько ей, сорок пять? — уточняю. — Я старушек вообще-то не очень...
— Сорок пять — баба ягодка опять! — смеется шеф.
— Хороша, — говорю, — ягодка. Зимняя вишня. Она мне в матери годится.
Однако дело есть дело. Отправился я в «серый дом» — в областную администрацию, что на центральной площади. Поднимаюсь на второй этаж, ищу 215-й кабинет. Вот он. Табличка на двери: «Санаева С.Н.» Председатель комитета по лесным ресурсам. Захожу в приемную. Секретарша сидит, скучает. Сонные глаза на меня уставила.
— Светлана Николаевна у себя? — спрашиваю.
— У нее аппаратное совещание. Освободится не раньше, чем через час.
Ладно, думаю, не буду спешить. И пока моя будущая жертва проводила свое совещание, я вытянул из секретарши массу полезной информации: Санаева — женщина своенравная и упрямая, взяток не берет (впрочем, это я и раньше знал — донесла разведка), а еще — не очень счастлива в семейной жизни. Вот тут я заинтересовался и стал расспрашивать подробнее, угостив секретаршу голландской шоколадкой и свежим номером журнала «Домовой». Как выяснилось, детей у Светланы Николаевны нет, а муж есть... но лучше без мужа, сказала секретарша, чем с таким.
— А что? Изменяет? Пьет?
— Хуже. Ее муж — поэт, — девица презрительно фыркнула. — Нигде не работает, стихи сочиняет. Печатает в разных газетах. Гонорары грошовые... Паразит! Ну скажите, кому в наше время нужны стихи?
— А вот я бы охотно его стишки почитал, — говорю мечтательно.
— Ничего нет проще. Сегодня в городском Дворце культуры как раз будет конкурс поэтов, вот и приходите.
Сказано — сделано. Не стал я дожидаться, когда закончится совещание, решил пойти другим путем. Как это в песенке поется: «Нормальные герои всегда идут в обход!» В тот же вечер я примчался на своем потасканном «Мерседесе» во Дворец культуры. Прохожу в зал, оглядываюсь. Сидят, в основном, молодые ребята с подружками да несколько старичков-ветеранов. Я давно замечал, что средний возраст поэзии не подвластен, стишками грешат преимущественно либо подростки, либо те, кто впадает в детство по причине старческого маразма. Вижу — на первом ряду объект моих вожделений, Светлана Николаевна Санаева, принаряженная, чуть бледная от волнения. Я сел рядом, она — ноль внимания, смотрит на сцену, ждет своего супруга. И он не заставил себя долго ждать. Выступил одним из первых.
Секретарша была права: сразу видно, что с этаким муженьком жизнь не сахар. Мужику под пятьдесят, другие в этом возрасте фирмами командуют и внуков нянчат, а он — хиппует как мальчишка, волосы седые распустил до плеч, лоб плешивый, джинсы мятые, на ногах драные кроссовки. Морда небритая, опухшая, сразу видно — выпить не дурак. Это ж надо: у такой солидной дамы — и такой муженек... Начал стихи читать. Живая пародия, честное слово. Корчит из себя Бог знает что. А она, чудачка, смотрит на него влюбленными глазами, губами шевелит, повторяет за ним его вшивые стишата.
Уж не помню, что он там читал. Какую-то муру про дрессированного тигра, убежавшего из клетки. Явно аллегория, с намеком на собственную судьбу.
А в конце представления, когда все эти графоманы свое отговорили, председатель жюри стал подводить итоги — назвал победителей конкурса (Олег Санаев занял третье место), вручил им какие-то книжки и памятные значки на ленточках. Тут я вскочил и громко обратился к председателю:
— Прошу слова! От фирмы «Тайга»!
Мне охотно дали слово, я вышел на сцену и произнес в микрофон:
— Фирма «Тайга» вручает приз зрительских симпатий поэту Олегу Санаеву! За лучшие философские стихи! Пять тысяч рублей!
И достал из кармана конверт. Подошел ко мне этот небритый стихоплет, обсыпанный перхотью, взял денежки, что-то буркнул, пожал мне руку дряблой и потной ладонью — и отвалил. А я сошел со сцены, сел на свое место. Слышу, она мне шепчет:
— Значит, вам понравились его стихи?
— Еще бы! — говорю. — Такие метафоры! А глубина философской мысли! Нет слов!
Когда у меня нет слов, я обычно так и говорю: нет слов.
Потом вечер закончился, встал я, направился к выходу. Но стараюсь не очень спешить. Возле гардероба Светлана Николаевна снова ко мне обращается чуть смущенно:
— Вот уж не ожидала, что среди коммерсантов встречаются ценители настоящей поэзии...
— Мы едем домой или нет? — капризно перебивает ее муженек.
— А может, отметим событие? — предлагаю радушно и как бы небрежно, чтобы не вызвать в ней подозрений. — Тут, я знаю, на втором этаже неплохой буфет. Я угощаю. По бокалу шампанского, а? Что скажете?
— Даже не знаю, — нахмурилась она.
А горе-поэт обрадовался, оживился, глаза заблестели.
— Прекрасная идея! — и подхватил супругу под локоток. — Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!..
— Люблю Есенина, — говорю я, пристраиваясь с другого бока.
— Вообще-то это Северянин, — улыбается она, скосив на меня лукавый глазок.
Мы поднялись в буфет, взяли шампанского — одну бутылку, потом вторую. Потом коньячку. Поэт быстро окосел, губы развесил.
— Выпьем за ваш талант, — говорю, обращаясь к поэту.
— С него хватит, — говорит она. — Лучше давайте выпьем за молодых бизнесменов и меценатов. Ваше здоровье, Виталий Сергеич!
— Зовите меня просто Виталиком.
Смотрю — шампанское на нее благотворно подействовало: разрумянилась, похорошела. Глазки блестят, на щечках ямочки играют. И впрямь баба-ягодка. Допиваем мы с ней вторую бутылку, на мужа внимания не обращаем. Он сидит в углу, голову свесил, похоже, спит.
— Трудно с поэтом жить? — спрашиваю.
— Еще бы, — кивает. — Капризный, хуже ребенка... Но главная проблема — как издать книгу. Сейчас ведь можно издать только за свой счет. В прошлом году я ему наскребла на сборничек, а нынче он захотел уже выпустить «Избранное»...
— Губа не дура!
— Это книжища листов на двадцать пять, в твердом переплете, на хорошей бумаге... В издательстве такую цену заломили! У меня и денег-то таких нет.
— Одна надежда — на спонсоров, — подсказываю так вкрадчиво.
— Да где ж их найти?
— Вы уже нашли...
Она смотрит на меня недоверчиво.
— Вы серьезно? — говорит. — Не шутите?
— Разве этим шутят? — и гляжу на нее без улыбки. — Я человек рисковый, не бедный, к тому же — люблю поэзию... Сам когда-то стишки кропал, но — не дал Бог таланта! Почему бы не поддержать настоящего поэта? А для фирмы нашей это будет неплохая реклама! Так что пусть завтра же ваш супруг представит мне рукопись книги...
— Но как же... за просто так? Без всяких условий?
— Пусть подарит мне потом авторский экземпляр, с автографом.
— Нет, вы все-таки шутите надо мной... Это же царский подарок, Виталя! Чего вы хотите взамен?
— Ничего, — говорю. — Ничего, кроме вашей дружбы. Кто знает, как судьба сложится? Может, и мне ваша помощь потребуется...
— Да я все, что угодно!..
— Вот и ладненько, — я встал. — А теперь — разрешите, я отвезу вас домой. У меня своя тачка.
Вытащили мы с ней пьяного поэта на свежий воздух, втолкнули в мой «Мерседес», на заднее сиденье. Доставил я их домой. Поэта совсем развезло, и я помог довести его до супружеской кровати. Он бухнулся и сразу захрапел.
А мы со Светланой Николаевной еще посидели на кухне, выпили по рюмочке ликера, потом она заварила по чашке черного кофе, а потом я собрался домой, и она вышла в прихожую меня проводить, и я сам не заметил, как она оказалась в моих, так сказать, объятиях, кто тут больше проявил инициативы, не берусь судить, короче, не отрываясь друг от друга, перебрались мы из прихожей в гостиную, рухнули на диван, а потом сползли на пол, на ковер... Горячая оказалась дама. Я был просто ошеломлен. Видать, соскучилась по крепкой мужской ласке. Видать, поэты больше сильны по части любви платонической, фигуральной, а в реальности не ахти... Ну, а может, она так расщедрилась из благодарности ко мне, кто знает...
— Виталя, Виталя, Виталя, — бормотала, царапая мне шею своими коготками.
А муж за стеной — как храпел, так и не проснулся. Вот уж точно, не от мира сего.
Короче, усталый, но довольный вернулся я в ту ночь домой и заснул сном младенца.
А наутро, едва проснулся, сразу же стал лихорадочно соображать — как бы мне снова с ней повидаться? То есть не о деле стал в первую очередь думать, не о лицензии и ее чиновной подписи, а о новом нашем любовном свидании... Вот как она меня зацепила! Позвонил ей, договорился о встрече — и в тот же вечер она прямо с работы пришла ко мне, в мое холостяцкое гнездышко. Здесь, в основном, и встречались еще несколько раз. А деловой разговор с ней я все откладывал, все тянул резину, хотя мой шеф меня уже подгонял: когда, мол, ты принесешь лицензию с ее подписью?
Кстати, деньги на книгу для ее мужа я дал, как и обещал. И за бумагу заплатил, и за типографские расходы. Сам поэт принял мой щедрый дар спокойно, с барским пренебрежением, даже внятно и не поблагодарил.
Ну а я, сделав доброе дело, решил таки напомнить Светлане Николаевне о ее долге. Пришел к ней на службу, прошел в кабинет, поздоровался, сел. Достаю из кейса заранее отпечатанный документ, кладу перед ней на стол.
— Это что такое? — спрашивает.
— Нужна твоя подпись, Светлаша.
— С какой стати? — изумляется. — Что еще за филькина грамота? — читает, брови на лоб. — Да ты что, Виталя?.. Разрешение — на вывоз — и продажу — леса?.. Но ведь это же криминал!
— Так мы же с тобой договаривались... — пробую ей напомнить. — Помнишь — ты сама говорила: «Все, что угодно!» Я свое обещание исполнил — помог твоему чокнутому муженьку издать книгу. Теперь — твоя очередь. Ставь подпись, Светлаша!
— Ага, разбежалась. Это сколько же миллионов ты хочешь на мне заработать?
— Желаешь войти в долю?
— Ну, Виталик... не ожидала!
— А чего ты ждала от меня? Ставь подпись!
— Э, нет. Я, Виталя, с тобой давно в расчете, — и смеется в наглую. — Сколько раз ты со мной переспал? Вот и считай — как раз на издание книги наберется!
— Значит, не подпишешь?
— Не подпишу.
— Ну, ладно... — гляжу на нее с ненавистью и восхищением. — Облапошила ты меня, как мальчишку.
— Ты и есть мальчишка. Возомнил себя крутым бизнесменом... Не на ту напал, сынок!
— Ладно. О кей. Один-ноль в твою пользу. Но я с тобой не прощаюсь.
— Чао, бамбино!..

2. ЖЕНА ПОЭТА:

Я ведь сразу его раскусила. С самого начала. В его меценатство ни на секунду не поверила. Тоже мне, знаток поэзии — не мог Северянина от Есенина отличить.
Ишь чего захотел: подавай ему лицензию на вывоз леса. Так и думала, что он чего-нибудь эдакого затребует! Хорошо, что никаких свидетелей, никаких бумаг... И книга Олежкина уже вышла — назад не повернешь! Ловко я этого пацана использовала. С такими церемониться нечего... Волчата! Его погладишь, а он тебе же руку и откусит. Так что совесть моя чиста. Я для Олежки старалась, ради него, непутевого. Без меня он совсем пропадет, мой Олеженька.
А этот — чудак, ей-Богу. Недавно опять пришел — и прямо ко мне в кабинет, секретаршу оттолкнул.
— Надо поговорить! — кричит.
— Вы пьяны, — говорю. — Уходите прочь.
— Ах ты, подлая! Ты меня обманула!
— Убирайся, пока я милицию не вызвала.
— Я тебя... Я люблю тебя, старая сука! Люблю! Я люблю тебя, тварь, паскуда!..
Ну, не дурак ли?
Пришлось вызывать милицию.

3. ПОЭТ:

Они думают: я слепой? Но ведь это же не они, а я их использовал в своих целях!
Они думают: я идиот, князь Мышкин, блаженный, юродивый, не от мира сего. Но я вижу вас всех насквозь! Все ваши игры, все ваши интриги мне были понятны еще до того, как они созрели в ваших куриных мозгах.
Да, конечно, приходится притворяться, прикидываться простаком, приходится паразитировать, как инвалиду, жить на содержании у жены и ее любовника... Ну и что? Плевать я хотел на моральные ваши табу...
Да если хотите знать, в том лишь и состоит ваше земное предназначение — служить мне, ПОЭТУ! Вы плебеи, рабы, вы гаранты моего комфорта, вы мои вечные спонсоры, меценаты, мои кормильцы. И вся эта вонючая земная цивилизация — для того только и существует, чтобы обеспечивать мне, ПОЭТУ, безбедное существование.
Все ваши проблемы, споры, политические распри, экономические заморочки, все ваши честолюбивые и похотливые дрязги — все это лишь птичий гомон, мышиный писк, жабье кваканье... Все это — мусор! Единственная стоящая реальность — мои стихи.
Когда я пишу — я парю над землей — высоко-высоко — как свободный орел — ну, а вы, меркантильные мелкие муравьи, тщеславные тараканы, похотливые мухи, бестолковые кузнечики и наивные божьи коровки — вы мельтешите, скачете, ползаете — где-то там, далеко внизу, так далеко, что я вас не вижу и видеть не хочу.
Распахни свои крылья, мечта!
Распахни свои крылья, надежда!
Тра-та-та. Тра-та-та. Красота!
Тра-та-та. Тра-та-та. И так далее...


100-летие «Сибирских огней»