Вы здесь

Страсти по картошке

Рассказ
Файл: Иконка пакета 06_titov_spk.zip (30.06 КБ)

В деревне Тужиловке настоящий потоп. Тысячи больших и малых луж расползлись по лугам и окрестностям. Дождик припустити они быстро превращаются в шипящие озерца, соединяются меж собой протоками, все сплошь в мутных лопающихся пузырях. Иной раз притихает небесная вода, ленивеет. Озерца отступают в прежние границы, и Митя снова понижает их в звании до обыкновенных луж, опутанных со всех сторон змеистыми блестящими ручейками.

Земля давно уже не впитывает влагу. Без сапог дальше порога не сунешься. Воздух отмяк, разбрюзг. Улица похожа на темный предбанник. Редкий прохожий прохлюпает в резиновых сапогах по разбухшей тропинке.

Живой солнечный сентябрь, проблеснувший первыми денечками, зачеркнулся глупой стихией. Трактористы гремят железками под гулкой крышей мастерской. Фыркает, озаряя хмурые лица, электросварка, вспышки ее отражаются в грязи.

Сидит в грядках нетронутая картошка, развалила в стороны желтую, в черных пятнах ботву. На полях гниет скошенная в валки пшеница.

И день и ночьвсе вода. В глазах у Мити рябит от мокрых, словно остекленевших деревьев. Засыпаешь и просыпаешься под плеск воды, потоками льющейся с крыши в переполненную, с шапкой пены кадушку.

Никто не умеет пить больше и жаднее земли, но теперь, кажется, и она напилась вдоволь. Рассказы о мудрости природы, о равномерности круговорота жидкости в атмосфере кажутся Мите давней школьной сказкой.

Седой ручей, собирающийся со всей деревни, ухает в крутобокий глинистый овраг. Бурлит, гудит понизу, мчится к речной излуке. И речку тоже не узнать. Свинцового оттенка вода накрыла островки, торчат макушки лозин. Широко по низине дышит мутный, рябчатый разлив.

Митя ходил за грибами, шлепал в сапогах по сверкающей водяной пленке, воображая себя последним жителем планеты. Ни машин, ни пешеходов; лесные тропинки сделались ручьями. Дождливый убогий шум наполняет рощу, просветлевшую из конца в конец, обезлиствевшую в макушках.

По упавшим желто-зеленым листьям прыгают искрящиеся капли, алмазно светятся на узловатых корнях дубов. Жалобно цвикает невидимая, скрывшаяся в сухости нижней листвы одинокая птичка. «Ведь я! Ведь я!»попискивает тонким обнадеживающим голоском. Себе чего-то утверждает.

Листва бесконечно разнообразная под ногами, в пятнах зеленых, бурых, черныхтак ее разрисовали дождевые кислотные вещества, налипшие к небесным тучам дымы заводов. Митя наклонялся, ворошил листву палкой; холодные капли шлепали по воротнику, по горячей шее. Так и не приметил ни одной пахучей шляпки. Знобко грибам, не растется им.

Попалась веточка застарелой костяники. Бледно-розовая мутная ягодаразбухшая, сросшаяся треугольной брошкой. Митя осторожно выковырнул ее из твердой зеленой оправы, кинул поскорее, чтобы не расползалась в ладони, на язык. Кислая, словно фруктовое мороженое, с едва различимой сладинойслизистая, полумертвая мякоть.

Выплюнул косточки. Вздохнул, вспомнив о лете, закончившемся несколько дней назад. Отпросился в школе на неделюубирать картошку. Дело святое, всех отпускают, а тут вдруг дожди…

 

Скучно в маленькой деревне. Митя часто навещает соседа-дурачка по прозвищу Джон, живущего под присмотром бабки в маленькой хате. Бабка хлопочет по хозяйству, бормочет, ругает погоду, которая не позволяет убрать картошку, иногда покрикивает на непредсказуемого Джона. Настоящее имя четырнадцатилетнего балбесаГеоргий, и она сокращенно зовет его Ёркой.

Сидят они с Джоном день-деньской на полу, на расстеленных газетах, играют в карты. За окнами сплошные потоки. Стекла гудят от напористых струй. Зато голова при такой погоде работает хорошо. Митя поглядывает на окна, по которым будто тающий холодец струится.

Джон почесывает лохматую голову, жадно хватает карту за картой. Глаза дурака, обычно тусклые, горят азартом, в уголках губ выступила слюна. Карта падает, скользит по засаленной рубахе, словно лыжа по склону.

Идиотам всегда везет: то два туза к нему придут, то две десятки привалят, а то вдруг сразу три семеркиочко! Джон с наслаждением отвешивает Мите щелчки. Радостно скалит желтые зубы, сияет лоснящейся физиономией. Лупит по Митиному лбу, не жалея пальцев. Митя и без зеркала видит, как на его голове горит и краснеет кожа, вспухают плотные на ощупь шишки.

Дурак гыгычет от удовольствия. Но вот и Мите повезло: у Джона перебор.

Ага!радостно восклицает Митя.Теперь моя очередь… Подставляй, глупота, лобешник: два горячих тебе!

Джон испуганно швыряет карты в сторону, закрывает лицо ладонями, хнычет, ерзает на рвущихся хрустких газетах.

Чаво там у вас?оборачивается от печки бабка.

Она поставила чугунок со вчерашними щами, разогревает. Вспыхивают в топке быстрые соломенные огоньки, потрескивают щепки, струится влажный парок. Хата наполняется душистым теплом.

Митя обизает. Плохой Митя, хоцет бить Дзона…

Дурачок суслит кулак, чуть ли не грызет его, заливается слезами. Вся газета с крупным заголовком: «О достижениях и провалах демократии» покрылась мокрыми пятнами.

Митя вздыхает. Отец Джона то ли в тюрьме, то ли на заработках, мать в начале перестройки сошлась с челночником и тоже где-то сгинула. Приезжала из райцентра комиссия, хотела забрать Джона в дурдом для малолетних, но бабка упросила оставить: дескать, она еще на ногах, пенсию получает и пособие на внука. Картошка уродилась, жить можно… Вот только как ее выкопать по такой грязи?

Митя обещал помочь этим бедолагам убрать картошку.

Да не трогаю я его…ворчит он.

Напрасно бабка опасается, что подросток обидит убогого. А так порой хочется двинуть Джону по уху, съездить разок по пухлой, как тесто, физиономии. Однако это невозможно: воплей на всю Тужиловку не оберешься.

Будя, будя табе хныкать…

Бабка подходит, гладит внука по спутанным волосам. Хрустит запутавшаяся в них травинкастарушка быстрыми движениями выбирает ее, отбрасывает к печке.

Грех вам, робяты, ссориться, не маленькия. Уставайте лутше щти хлебать.

Ага! Щти! Давай!

Джон опять счастлив, улыбается во все лицо. Слез как не бывало.

Митя с хмурым видом присаживается за стол. Бабка подает кислые, припахивающие тухлым салом щи. Она считает своей обязанностью кормить Митюработник! Обещал помочь выкопать картошку. Митя из вежливости хлебает щи, стараясь не морщиться.

Старуха довольно поглядывает на него. Вот снова встала, пошла в чулан принести сольцы, а Митя тем временем, не удержавшись от соблазна подразнить дурака, поднимает руку, будто собирается отвесить щелчок.

Джон перестает грызть ложку, напрягается, бледнеет. Отшатывается назад всем корпусом и грохается на пол вместе с табуретом.

Угомонитеся, идолы!ругается бабка.Митькя, опять дразнишь малого?

Вот хитрая! Когда Джон выигрывал и отвешивал Мите щелбаны, она молчала. Всегда заступается за своего глупого внука.

Я пошутил.

Митя помогает Джону подняться. Дурак скулит, цепляется обеими руками за гнутую алюминиевую мискуне отпускает, хоть и горячая.

Перед тем как поесть самой, старушка молится на иконы, бормочет горестное о своей несчастной жизни. Догорает последнее лампадное масло. Просит бабка, молит Бога, чтобы окоротил потоп и всяческое человекам наказанье.

Лампадка догорела, копотнула на прощание красным фитильком. Джон огорчился, всхлипнул.

Митя вздохнул, надел болоньевую куртку и побрел, оскользаясь на обочине, в бывшую колхозную мастерскую. Поговорил с трактористом по прозвищу Профессортот сказал, что лампадного масла нет, за ним надо ехать в райцентр. Тракторист посоветовал залить в лампадку трансформаторное масло, разбавленное соляркой: надолго хватит.

Вернулся Митя, заправил лампадку самодельной смесью, чиркнул спичкой. Хорошо загорелось, ярче прежнего. Веселый огонек покачивается в темном углу перед ликами угодников, рассыпает, потрескивая, оранжевые искры.

Бабка этих искорок боится, велит потушить лампаду:

Упаси бог, Митькя, успыхня разом твой бянзин!

Она крестится, сокрушенно покачивая маленькой головой, обвязанной выцветшим платком с едва заметным узором кремлевских башен. Красивый был когда-то капроновый платок, подаренный председателем по итогам прополки сахарной свеклы.

Спалишь избуи где нам зимовать?

Вот старая тетеря! Всего-то она боится.

 

Мать поначалу была недовольна, что Митя помогает этим двум сиротам убирать картошку, школу из-за них пропускает. Но сильно не ругалась. Понимает, что, кроме Мити, помочь некому.

Едва окоротится дождь, как Митя тут же бежит к Джону, тащит его в огород, ставит на грядку, заставляет копать вилами картошку. Земля вязкая, тяжелая, словно застывающий цемент.

Широкоплечий косматый Джон с вилами в руке похож на огородное пугало. Работает с ленцойне хочет понимать, что для себя запас делает. Часто отдыхает. Он, хоть и силач, то и дело упыхивается.

Копай, Джон!подгоняет Митя.Шевелись, а то опять вон дождик собирается, небо хмарит…

Почесываясь, нервно подергиваясь всем телом, Джон отбрасывает вилылентяй невозможный!оборачивает плоское лицо к плывущим косматым облакам, взвывает густым, волчьим басом.

Чаво скулишь?приструнивает его бабка.Ежели уморился, присядь на ботву отдохни.

Да когда же он успел умориться?возмущается Митя.Ни одного разочка не копнул.

Дурак, чувствуя покровительство бабки, обрадованно пятится от постылых грядок, толкает воздух растопыренными руками, как фокусник, передвигающий предметы на расстоянии. Он хочет отодвинуть от себя огород с надоевшей картошкой. Взгляд у Джона будто и вправду магический: вилы, воткнутые в землю, вдруг шлепаются, взметая фонтанчиком землю, сверкают отполированными рожками.

Некогда сидеть,говорит Митя нарочито строгим голосом,того и гляди опять раздождится.

Плохой Митя!ноет дурак, трет глаза грязными ладонями.

Неохота ему вставать с кучи подсохшей ботвы и вновь приниматься за работу. Однако встает, берет вилы, нацеливается ими в картофельную грядку, налегает на рукоятку вихлявым и в то же время крепким, словно дубовая колода, корпусом. Вилы пищат, всаживаются в землю, слышен хруст: опять, наверное, проколол крупную картофелину.

Ты не в куст пыряй, а чуточку сбоку!учит его Митя.

Джон внимательно слушает, рот его открывается во всю ширь. И все равно ничего не понимает.

Таперича его не научишь, хучь кол на голове теши,вздыхает бабка и смотрит на внука жалостливым взглядом.Ежели папка с мамкой не узяли к сабе жить, не понуждалися глупым дитем…

Старческий надтреснутый голос идет снизу, от комковатой, дымящей паром грядки, по которой бабка медленно ползет на коленях, подбирая в мятое ведро выкопанные клубни. Ее фартук в грязи.

Набранные ведра Митя относит в покосившийся сарайчик, стены которого трещат, качаются при малейшем прикосновении. Надо подкрепить его доской, иначе рухнет когда-нибудь и завалит старушку.

Митя угостил Джона жвачкойкупил в киоске еще до дождей, когда ходил в школу.

Жуй, но не глотай!предупредил Митя дурака.

Тот сдернул с пакетика бумажку с куклами и пятиконечными звездочками, запихал жвачку в рот, радостно зачавкал. И тут же нечаянно проглотилсудорожно задергался кадык, словно у курицы, заглатывающей поэтапно червяка. Ветер выхватил из неуклюжих пальцев обертку, понес вдоль грядок в кусты. Джон, мыча и вскрикивая, помчался догонять фантик, заплелся хлобыстающими резиновыми сапогами, разодранными в нескольких местах, упал, утробно крякнул, завопил во все горло.

Опять убился!Бабка побежала с дальнего конца грядки, испуганно взмахивая руками.

Помогли Джону подняться. Дурак, забыв, о чем он так горько плачет, облизывал губы, ловя языком пропадающий заграничный аромат.

 

Ночью из сарая неизвестные воры украли два мешка картошки, крупной и отборной. Так жалко! Бабка собиралась продать ее, чтобы купить внуку к зиме валенки. Сквозь чуткий сон старушка услыхала скрип сарайной дверцы, отпираемой чужой бесцеремонной рукой.

С трудом растолкала Джона:

Уставай, унучок, там картошку нашу крадуть!

Сама тряслась от страха, боялась, что грабители прибьют. Но и картошку, выкопанную с таким трудом, тоже было ох как жалко!

Подымайся, унучок, шуми с порога на анчихристов, авось уедуть…

Джон бурчал, потягивался, однако встал, вышел в сени, не понимая, чего от него требуется. Чесал лохматую шевелюру с такой яростью, что в ней трещали и полыхали искры, как на кошке. Приложился широким, обезьяньим ртом к щели, трубно, по-коровьи рявкнул на всю улицу. Еще и бабка вдобавок ухо ему трясущейся рукой подкручивала для громкости.

Уехали супостаты: загудела машина, два мешка успели забрать. Утром известие было, что и по остальным деревенским сараям тоже пошерстили. Обнаглели, воры проклятые. Скоро, наверное, посеред дня будут по избам бродить и забирать все, что им понравится…

Снова день и снова длинные грядки картошки. Митя копает их практически в одиночку. И сам же относит в сарай. Здесь Джон, правда, ему помогает, хотя и с неохотой, часто бросает мешок на полдороге.

В сарайчике вырыт погребтемная, полуобвалившаяся яма. Квадратный лаз, обметанный заплесневелой, в желтых грибах, деревянной рамой, дышит влагой и земляным холодом. Погреб до половины заполнен водой, сверкает маслянистой зеркальной пленкой.

Близко не подходи — свалишься,предупреждает Митя.

Но Джон ухитрился пройти по самой кромкедревесные трухляшки из-под ног посыпались, заплясали по воде. Испугался Митя, схватил Джона за рубашку, прищемив нечаянно кожу. Тот взвизгнул, ринулся вперед, замахал руками. Везет дуракам! Никуда они не падают, ничего с ними не случается.

На огороде, раскапустившись посреди невыбранных грядок, тихо причитает бабка. С неба опять сыплет мелкий напористый дождик.

Бабка последнее время тоже все чаще льет слезы, словно соревнуясь с непогодой. Ей кажется, что вся картошка так и останется лежать в земле. Вот тогда и завопит народ с голоду. Совсем чокнулась стараясшила заранее из мешковины большую сумку с лямкой через плечо, вроде почтальонской. На всякий случай. Вдруг придется, как в сорок шестом году, побираться? Мешок иностранный, из-под неведомой гуманитарной помощи, доставшейся неизвестно кому,красивый, изрисованный зелеными и красными буквами. Добрые русские люди увидят пестрый мешок да и скорее сунут в него горбушку хлеба, рассуждает себе на уме старуха.

Воду из погреба вычерпывали ведрами. Сухой стал погреб; бабка радовалась, заглядывала вниз, придерживая больную поясницу. Но едва убранную и подсохшую под крышей сарая картошку спустили на дно, как небеса опять будто прорвалои картошка снова оказалась в воде. Решили вынимать ее обратно, иначе пропадет. Вода прибывала в яме с каждым часом.

Бабка отыскала драные рабочие рукавицы, вручила Митетак ловчее выгребать мокрые клубни, грязь под ногти не набивается. Так и сказала:

Надевай, а то засеницы будуть!

Через дырявую крышу сарая пробегают навесистые капли, шлепают по лицу звонко и пугающе. И на вкус дождевая вода противная, невкусная, точно с другой планеты, к тому же, говорят, радиоактивная: тут всего пятьсот километров до Чернобыля. Джон взмыкивает, отбивается от капелек ладонью, словно мух прогоняет.

Бабка бродит по двору чуть живая от горя. Везде ей мерещатся призраки забытого российского голода. И сама будто позеленела от сырости, как речная коряга. Прожила на свете восемьдесят пять годов, но такой обвальной страсти не помнит. Для кого Господь заготовил этакий потоп, для каких грешных человеков? Она-то, бабкавсю жизнь в бедности, всю жизнь в колхозе за трудодни,она-то кого прогневила?

Митя ведрами затаскивает картошку в дом, выхлестывает ее, мокрую и грязную, прямо на пол.

Работать вместе с Джономморока великая. То и дело захлопывает над Митиной головой крышку погреба. Брямц!и Митя в полной темноте, и не видно вихрящихся по воде соломинок. Мрак такой, будто в могиле очутился. Вода журчит под ногами, холодит через резину сапог пятки.

Открывай быстрее, осел!кричит Митя, не узнавая своего испуганного голоса.

А Джон стоит на крышке и не уходит, пока его не позовет бабка.

 

Наконец последнее ведро картошки вынуто из погреба, доставлено в дом. Сверкающие от грязи клубни глухо и скользко чумкают о доски пола, закатываются под кровать и в чулан. Хату заполняет запах сырости, гниения, раздавленной картофельной мякоти.

Джон тоже уморилсязабрел в хату, отломил горбушку хлеба, расскользился на гнилой картофелине, упал ровно бревно, даже потолок загудел. Закатился под койку, завопил жутким голосом. Митя выкатил его поскорее оттуда.

Бабка голосит наперегонки с дождем. Боится нечаянно помереть. Тогда внука заберут в лечебницу для дураков, сделают «смертельный укол», чтобы не жил бестолковый идиот на свете. Слез в ней как в осенней туче. Грозит черным костлявым кулаком в небо, навстречу темным клубящимся облакам.

Как жить, Господи? Смилуйся, батюшка…

Дом, и без того тесный, стал совсем беспроходным. Дурак под ноги не глядит, высыхающая картошка хрустит под его огромными сапогами, лопается, раскатывается в стороны. Джон хохочет, чихает, трет покрасневшие от пыли глаза и похож в этот момент на грязного медведя.

На стене растрескавшееся зеркало: Джон однажды въехал в него головой, чуть не вышиб из рамы. Желтые треугольники дают множество отражениймаленькая комната превращается в многопространственный фантастический мир.

На большой чугунной сковороде бабка затевает яичницу. Колдует над коптящей керосинкой, с треском колотит о подоконник яйца, пересчитывает негнущимся пальцем шкварчащие желтки: не много ли вбила? Сковородка несполоснутая: вбухала яичницу в старый жир. Грязные скорлупки крошатся, падают на сковородку, но старуха не замечает. Комната полнится шипеньем и чадом. Поверх яичницы крошит свежий зеленый лукиздалека кушанье выглядит вполне симпатично.

На стол хозяйка для себя выставляет початую бутылку мутного самогона, заткнутую бумажной пробкой. Крестится, глядит на иконы. Потом в темных пальцах появляется замызганная толстостенная рюмка.

Спасибо тебе, Господи, — говорит бабка, — что дал убрать картошку. Вот и живем себе дальше…

100-летие «Сибирских огней»