Вы здесь

Главная»Проза»№08 - август 2005

Там, где остановилось время

Прошкин Иван
Рассказ
Файл: Иконка пакета 03_proshkin_tgov.zip (24.77 КБ)
Иван ПРОШКИН
Иван ПРОШКИН


ТАМ, ГДЕ ОСТАНОВИЛОСЬ ВРЕМЯ
Рассказ


Летним утром я приехал на кладбище, что на Гусинобродском шоссе, поклониться праху друга, безвременно ушедшего из жизни. Положив цветы на потускневшую от времени плиту, я попросил у него прощения за нечаянные обиды, допущенные мною в запальчивости, увы, даже когда мы были добрыми друзьями.
Время поразительно отчетливо высветило их, и стало горько — почему так поздно.
Стояла такая тишина, что, казалось, время остановилось. Одиночество на фоне бесчисленных надгробий невольно наводило на размышления о быстротечности, бренности бытия.
Незаметно мной стало овладевать чувство беспомощности перед неотвратимостью быть когда-то среди тех, кто никогда не испытает радости сбывшихся надежд, не осуществит своих замыслов, навечно остановится на пути к цели, которая, возможно была так близка и желанна. Солнце заметно пригревало, когда я в грустном настроении направился к выходу.
Не пройдя и двух десятков шагов, вдруг обнаружил, что я здесь не один. На скамейке у свежевыкрашенной оградки, за столиком, сидел седой мужчина. Подперев руками подбородок, он был неподвижен и пребывал в глубокой задумчивости. По-видимому, в такой позе он сидел давно — иначе я заметил бы его раньше. Я подошел поближе, и прочитал на надгробии: Бронская Мария Иосифовна. 1910— 1971 гг.
Бронская... Бронская... Да не та ли это англичанка, что в конце пятидесятых приехала из Москвы в Новосибирск преподавать в нашем вузе иностранный язык? Помню, она появилась в нашей группе как раз перед моим уходом из института. До нее английский у нас вела элегантная молодая женщина, жена известного в городе тренера по боксу.
Я поступил в институт после Армии и трех лет учебы в вечерней школе. Таким же был и мой сосед по аудитории — Сергей Перов.
Мы были лет на 5-6 старше сокурсников, и даже несколько старше нашей преподавательницы — Эллы Эдуардовны. Так что на занятиях мы не столько слушали свою наставницу, сколько любовались ею. Это ей нравилось, и наше дремучее невежество в английском почти не замечалось.
С приходом Бронской группа насторожилась, ожидая перемен к худшему. Запаниковали и мы с Перовым. Суровая и замкнутая, в очках с толстенными стеклами, волосами, гладко зачесанными на затылок, старомодно и небрежно одетая, она напоминала жену Ленина, Крупскую, судя по фотографии, запечатлевшей ее в последние годы жизни.
— Кончился наш курорт, — вздохнул Сергей.
— Похоже, так, — согласился я.
Однако случилось иное. Мария Иосифовна блестяще владела не только английским, но и рядом других языков. Ее методика преподавания была настолько продумана и отточена, а общение со студентами столь доброжелательным, что мы с нетерпением, заглядывая в расписание, ждали ее занятий. Но в это время, по материальным соображениям, я перешел в другой институт, на вечернее отделение.
...Она или не она? Гадал я. И кто сидит у оградки? Бронская, насколько я помню, была одинокой. Чтобы увидеть лицо незнакомца, я прошел мимо, а потом повернул назад. Он поднял голову и что-то едва уловимое, знакомое мне, проглянуло в чертах пожилого лица.
— Коротков... Иван... Я не ошибся? — удивленно вскинув брови, спросил он.
— Нет, не ошиблись. Я и есть. А вы… Вы, кажется...
— Да Перов я, Сергей Перов! За одной, как говорится, партой сидели! НЭТИ, электромех... Неужто запамятовал?!
— Ну, как не помнить? — Все еще не веря в случайную встречу, обрадовался я. — Извини, Сергей. — Мы обнялись, похлопывая друг друга по спине.
— Присаживайся, потолкуем о былом, — деловито предложил Перов и подвинулся, освободив место на скамейке. — Не виделись-то господи, лет тридцать! А?
— Пожалуй, побольше, — уточнил я.
В течение этих лет я не раз слышал об удачной карьере Перова. До перестройки видел его портрет в центральной газете. Появлялся он и в кинохронике. А встретиться нам так и не довелось. Годы нелегкой работы взяли свое. Но и теперь Сергей оставлял приятное впечатление — подтянут, худощав, опрятно одет. В глазах светилась теплота и уравновешенность. Мне показалось, что он еще крепок здоровьем и духом. Судьба не обидела бывшего сокурсника, подумал я.
— Ну и как оно, житье-битье в бывшем могучем и нерушимом, Иван? Извини, по отчеству не помню, — положив руку на мое плечо, улыбаясь спросил Сергей.
— Прохорович. А житье — не шибко, как у многих теперь. Тебя-то как величать?
— Зови Ивановичем, не ошибешься. Да. Профукали державу,— вздохнул он. Мне не хотелось продолжать разговор в этом направлении, все подмывало узнать о другом.
— А Бронская это не та, что преподавала нам английский?
— Да, — подтвердил Сергей, — она.
— Кажется, Бронская была одинокой, тебя что-то связывало с нею или как?
— О, это целая история, Иван. Нетипичная и долгая. Рассказать — не всякий поверит.
— Поверю, расскажи.
— Не люблю исповедоваться, дорогой Иван. Но тебе могу сделать исключение, если наберешься терпения выслушать. Начну, пожалуй, с того момента, когда ты перевелся в другой институт. Уж, до этого ты, наверное, замечал, что мои дела в учебе начали пробуксовывать. В английском я плавал еще при тебе...
— А твой покорный слуга преуспевал в нем, — шутливо перебил я его.
— Но я потом завалил и физику! Сняли со стипендии. Помочь некому. По ночам разгружал вагоны, страшно уставал. Началась хандра, депрессия. Короче, сломался. Решил бросить учебу, идти туда, откуда пришел — слесарить на завод. Именно Марии Иосифовне я обязан тем, что преодолел себя, удержался в институте. Не знаю, что двигало ею. То ли потому, что я оказался самым взрослый в группе, или что в трудных условиях старательнее других тянулся изо всех сил к учебе, Мария Иосифовна с необъяснимой теплотой и сердечностью стала относиться ко мне. Будто сердцем почувствовала мою душевную растерянность.
Однажды после занятий подозвала: Сережа, я вижу Вам труднее других. Если нужна помощь, заходите ко мне, не стесняйтесь. Живем в одном общежитии, по вечерам я свободна. Подтянем английский, а там, глядишь, и по другим предметам будет полегче. Не падайте духом, все будет хорошо. Я в тот же вечер и зашел...
Зашел и удивился — такая образованная, интеллигентная, а живет, как на казарменном положении. Панцирная кровать, стол, стул да табуретка, на которой плитка — с чайником. Правда, обстановку оживлял шкаф, набитый книгами — сплошь на иностранном.
Но более всего мое внимание почему-то привлек чемодан. Черный, объемистый, который стоял у порога. Вроде бы хозяйка только въехала и еще не успела, распаковать его, или же упаковала и вот-вот собирается съехать.
Мария Иосифовна обрадовалась моему приходу, предложила кофе. Разобрали пару несложных текстов к предстоящим занятиям, я собрался уходить. Гляжу, она укладывает в авоську банку сгущенки, пачку печенья, что-то еще. «Возьмите, — говорит, — могу и деньгами помочь. Стипендия у вас нищенская, знаю». Я смущаюсь, а она еще больше. Аж порозовела. На первый раз я, конечно, поскромничал, ничего не взял. Сама, подумал, едва концы с концами сводит.
Со временем я обвыкся, заходил часто. Удивляли ее странные перемены. На занятиях она серьезная, порой суровая. А тут приду, и ее вроде не узнаю — помолодевшая, веселая, остроумно шутит.
— Сегодня, Сережа, будем говорить только на английском! И, чур, без словаря! — Улыбаясь, грозит мне пальцем.
И веришь, не прошло и двух семестров, я так навострился в английском — любой текст по учебной программе в течение буквально нескольких минут переводил. «Москоу Ньюс» — газету Марии Иосифовне передавали из Москвы — шпарил без запинки! Да что там английский! Она и по-русски грамотно учила говорить. Иногда как бы в шутку напустится: — Как вам, Сережа, не стыдно! Средства называете средства. Надо сказать хотите, а вы говорите хочете. Написано «девушка спала», а вы произносите спала!
Я часто думал, чем отблагодарить Марию Иосифовну. Единственно, что я мог — помочь по хозяйству. А где оно у нее? Решил помогать в мелочах. Подгорит розетка — заменю, заест замок — исправлю. Однажды починил будильник. В общем, мы привязались друг к другу.
Между тем она стала более строго следить за собой. Темный костюм, который старил ее, сменила на светлый. Сделала модную прическу, начала пользоваться парфюмерией. Постепенно на ее лице стали проявляться следы былой красоты. Казалось, после длительной депрессии у нее пробудился повышенный интерес к жизни. Мысль о том, что это все ради того, чтобы понравиться мне, я отвергал. До сих пор не нахожу объяснения этому — хоть убей! Чем настойчивее Мария Иосифовна проявляла свои добрые чувства ко мне, тем обременительнее для меня становилась ее забота.
Особенно стало тревожить меня это после того, как мы однажды сходили в кино. Перед этим она вроде в шутку предложила:
— Сережа, скучно мне после Москвы. Говорят, хороший фильм идет, кажется, «Разные судьбы». Проявите уважение к даме. Будьте джентльменом — пригласите!
Честно говоря, тут я опешил. Идти молодому парню с пожилой женщиной да еще с преподавателем под руку, у всех на виду? Мало ли что могут подумать! И все же постеснялся отказать. Пошли. Она берет меня под руку, идем не спеша, а мне хочется поскорее — кажется, народ только и смотрит на нас. Естественно, встречаются знакомые. Ну, думаю, это даром не пройдет. И как в воду глядел! Назавтра, помнишь Кольку Сазонова, секретаря комитета комсомола? Далеко парень шагнул! У Ельцина в аппарате не так давно ошивался. Вызывал меня на перевоспитание.
— Наконец, ты легализовался, — говорит. — Пассию свою, понимаешь, на свет выводить стал.
— Что ты мелешь? Пожилая женщина. На что намекаешь?
— А на то самое! Нездоровые разговоры идут, учти. Мопассана, видать, начитался. Советую скорректировать поведение!
После такого разговора я подумал: наверняка выгонят из комсомола. Чего доброго — исключат и из института. Дело завести — пара пустяков. По вечерам часто задерживаюсь у Марии Иосифовны. Иногда хожу в магазин за продуктами. Кто поверит, что делаю это исключительно, чтобы помочь пожилой женщине, которая, порою из-за болезни ног и в аптеку сходить не может? Ее привязанность ко мне тоже объяснима. Одинокая, институт молодой, коллектив преподавателей неустоявшийся, считай, чужой для нее. Надо же в конце концов с кем-то иметь более или менее близкие взаимоотношения. Что тут зазорного? Но попробуй докажи свою правоту! А вдобавок еще и Лена — помнишь белокурую из параллельной группы? Да еще при тебе я начал встречаться с ней? Нет, нет и уколет: «Что тебя связывает с этой старухой? Уж не роман ли в бальзаковском духе затеял?!»
Короче, все свелось к тому, что я решил отгородиться от неприятностей. Честно говоря, смалодушничал. Стал, по возможности, избегать опеки со стороны Марии Иосифовны.
На этой фразе Сергей задумался и с горечью произнес:
— Эх, дорогой Иван Прохорович! Правильно сказал кто-то: «Если бы молодость знала, если бы старость могла!»
Раскрыв сумку, стоящую у ног, он предложил: помянем Марию Иосифовну? А потом и встречу отметим?
— К сожалению, я за рулем, Сергей.
— Что ж, тогда я это сделаю за тебя и за себя. Ах, Мария Иосифовна, прости меня за все!
Не спеша выпив стопку, он опять задумался.
— Что же дальше? — напомнил я о себе.
— Дальше что? — очнулся Сергей. — Избежать встреч с нею оказалось не так просто. Хотя бы потому, что жили мы через несколько комнат по коридору. Иду как-то, а навстречу Мария Иосифовна со стопкой книг в руках.
— Переводит, — говорит, — комендант в другую комнату. Затеял ремонт и начал переселение с меня. Ужас. Сколько книг перетаскать придется!
— Я позову ребят, поможем, — предложил я.
— Буду очень благодарна, Сережа, помогите ради бога.
Мы быстро все перетаскали. Ребята ушли. Остался лишь тот самый чемодан.
Я думал он легкий, резко приподнял, ручка оторвалась, чемодан грохнулся об пол, замки раскрылись, по полу с мягким шелестом разъехалась красивая кафельная плитка.
Гляжу в недоумении на Марию Иосифовну, а она на меня.
— Извините, Сережа, потом все объясню.
Вижу, она растерялась. Обоим стало неудобно. Быстро побежал искать проволоку. Пока нашел, она собрала плитку. Я крепко привязал ручку и заодно обмотал чемодан.
Когда управились, Мария Иосифовна попросила меня остаться, попить чаю.
Сидим, а у меня злополучная плитка никак не выходит из головы! Зачем она ей? Такая мука таскать эту тяжесть за собою! Чувствую, и Мария Иосифовна не в своей тарелке. Оба молчим.
— Знаете, Сережа, — задумчиво начала она, — я никому не рассказываю о себе. Да и вам, пока, не все расскажу, хотя доверяю более, чем кому либо. Слишком скоротечно и неустроенно прошли лучшие годы моей жизни. Я коренная москвичка, знаю пять языков, три из них очень даже прилично. Было время, учила иностранному Тухачевского, Ворошилова, Буденного. И тем не менее я скиталась по общежитиям, в лучшем случае по коммуналкам. Жила, как все, не ради себя, а ради общества, его великой цели. В результате, как, видимо, и у других подобных мне, оказалась не развитой потребность жить со вкусом — красиво и удобно. На этой почве у меня и семейная жизнь не сложилась. Мучительные переживания отрезвили меня — так дальше жить нельзя. Но как? Многое безвозвратно упущено, и я решила начать с малого — создать хотя бы маломальский уют. Конечно, я поступила непрактично, не имея квартиры, купила кафельную плитку. Она мне так понравилась, что я подумала такой больше не встречу. Купила по блату, как принято говорить у нас, и вот уже не первый год таскаю за собой. Я верю — будет и у меня своя квартира. Пусть небольшая, но моя. И тогда, только не смейтесь, Сережа, я найму лучшего мастера и отделаю кафелем ванную комнату. Банально, но это желание преследует меня давно.
В молодые годы мне изредка приходилось бывать за границей в качестве переводчицы. Не знаю почему, но больше всего мне нравились ванные комнаты в роскошных номерах, где размещались наши делегации. Просторные, сияющие чистотой, кафелем, никелировкой, а то и позолотой. Запахи, исходящие от флаконов с шампунями, кремами и еще с чем-то незнакомым мне кружили голову. Я, наверное, выгляжу сейчас глупой мещанкой. Вы, Сережа, не представляете, как необходимы женщине хорошие бытовые условия. И не только из-за гигиенических потребностей, что тоже очень важно. Но и по причине сознания того, что ты женщина, хозяйка, создание ценимое и уважаемое обществом. Ну и, конечно, для самоутверждения.
Может быть, ради этого я и приехала сюда. Тем более руководство института гарантировало мне квартиру в течение двух лет. Я поверила и, думаю, мечта моя осуществится. Что касается сплетен, то во всем виновата я. Вы, Сережа, очень молоды, чтобы понять меня и мои чувства. Настанет время, вы все поймете. Только для этого надо очень многое пережить.
Ее голос дрогнул, глаза повлажнели. Все, что с болью было высказано ею, тронуло меня, но не слишком. Вырос я в детдоме. Материнских привязанностей не знал. Годы провел в казармах и общежитиях. Да и прожил всего-то двадцать с небольшим.
Мария Иосифовна рассеянно молчала, слегка двигая туда-сюда стаканом по столу. Мы оба ушли в себя.
Не знаю, о чем думала она. Я думал о том, что не столь страшна старость, сколько одиночество. Мы уже два года знакомы, и за это время я ни разу не видел, чтобы она с кем-то из окружающих сблизилась. Кто поможет ей, утешит в тяжелые времена? А они не за горами. Глядя на нее, у меня защемило в груди.
Последние слова Сергей выдавил с трудом. Спазмы сжимали горло.
— Амброзия цветет, будь она неладна! Першит в горле, аж слезы потекли, — еле слышно бормотал он.
Порывшись в кармане, он достал таблетку и положил ее под язык.
— Сердце? — спросил я.
— На всякий случай, — виновато улыбнувшись, сказал он. — Извини. — Неподдельное волнение, которое он пытался скрыть, задело и меня, я закурил.
— Как можно? В святом месте? — Прочитал я немой вопрос в глазах Сергея и, поняв, что допустил бестактность, погасил сигарету.
— Я уже было, решил не оставлять ее, — продолжил рассказ Сергей, — сохранить прежние, привычные отношения. И, наверное, так бы и случилось, если бы не одно обстоятельство. Всякий раз, когда я бывал у Марии Иосифовны, она обязательно дарила мне что-нибудь. То авторучку, то тетрадь для конспектов, то набор цветных карандашей — то есть то, что необходимо для учебы. И на этот раз ей захотелось сделать мне приятное. Она сняла с полки небольшую, красиво оформленную книжку и, раскрыв ее, написала на титульном листе: «Доброму и трудолюбивому Сергею на долгую память.
М. Бродская». Не торопясь, пролистав несколько страниц, она что-то подчеркнула там.
— Это мой подарок вам, Сережа, — сказала она. — Очень редкая книга — сборник стихов поэтов Англии семнадцатого века. Вы уже достаточно освоили язык, почитаете на досуге.
Я не увлекался поэзией, не стал смотреть, что она там подчеркнула, поблагодарил за подарок. Уходя, постарался успокоить ее:
— Мария Иосифовна, что бы ни случилось — останемся друзьями.
— Дай-то Бог, — печально улыбнулась она.
Назавтра мы с Леной, как обычно, сели готовиться к занятиям. Все было нормально и не предвещало ничего плохого.
— Что за новинка у тебя? — Спросила, взяв в руки книжку, подаренную Марией Иосифовной. Раскрыла, вчиталась и вдруг стала серьезной.
— А-а, опять Бронская! Ну-ка, ну-ка. — Она впилась в текст, пробежала глазами раз, другой...
— Да это же откровенное объяснение в любви! — Гневно взвилась Лена. — Более того, эта любвеобильная развалюха требует еще и взаимности! Ты читал стих, который она так старательно подчеркнула?
— Не читал. А в чем дело?
— Глянь-ка, не читал! Считает меня наивной девочкой! Тогда слушай: «...Сегодня живу я только тобою, но настанет иное время — ты вернешься, и жить будешь моей любовью, и любовь твоя будет свята...» Каково?! И он ничего не знает!
— Лена, успокойся! Ты наверняка неправильно перевела текст. Дай, я сам переведу.
— Знаю, как ты переведешь! Иди к своей любовнице! Считай, между нами все кончено! — Хлопнула дверью, ушла. Забегая вперед, скажу — ей потом пришлось извиниться за этот поступок. А пока я оказался между двух огней.
— Сергей Иванович, — не утерпев, перебил я его, — почему извиняться? По-моему, она права. Это типичное объяснение в любви.
— Тут не все так просто, Иван, как кажется на первый взгляд. Ты уж извини меня, пожалуйста. Дай облегчить душу, выговориться! Так вот выход из положения я нашел, возможно, не лучший. Среди студентов прошел слух — комплектуется группа для отправки в Москву, в московский энергетический институт. Предполагалось готовить там специалистов по новому профилю. Ты помнишь нашего декана Брынду Владимира Николаевича?
— Как же, отлично помню, читал лекции по начерталке.
— Вот-вот, ему и было поручено укомплектовать ту самую группу. Я — к нему. Пал на колени. И нас с Леной включили в список командируемых. Рассудил я так: уедем в Москву, все само собой рассосется. Что касается Марии Иосифовны, чем уж так я ей обязан? Ну, помогала! Так и я не оставался в долгу!
Группа состояла из десяти человек. Перед отъездом мы всей командой сфотографировались. Карточки раздали друзьям на память. Свой отъезд я скрыл от Марии Иосифовны. Когда поезд отходил от вокзала я выглянул в окно и увидел ее. Моросил мелкий дождик, она без зонтика стояла в сторонке от провожающих. Я отвернулся, вроде не заметил. Теперь казню себя за это.
Учеба в Москве шла нормально. Пролетели два года, наступило время дипломирования. О Марии Иосифовне я уже и не вспоминал. Но судьба есть судьба — от нее не уйдешь. Спешу однажды в общежитие, конспекты под мышкой, и на тебе!.. В вестибюле встречаю ее! Вслед за мной с минуты на минуту прибежит Лена. Неприятностей не избежать. Что делать? Пришлось остановиться, узнать, в чем дело. Может, она и не ко мне.
Еще больше постаревшая, с виноватой улыбкою, она стояла передо мною. Я почувствовал, как дорого ей давалась эта улыбка, которой она пыталась скрыть чрезмерное напряжение своих небольших сил.
— Сереженька, у меня просьба к вам. Я приехала по телеграмме, — взволнованно заговорила она скороговоркой. — Приехала всего на три дня к больному брату. Он лежачий. А просьба такая — единственное, что скрашивает его существование — радиоприемник. А он неисправен. Может, выберете время — посмотрите?
«Чего не хватало, так этого, — тоскливо подумалось мне. — Не очередная ли уловка побыть вместе?»
— Мария Иосифовна, я бы с удовольствием, но не разбираюсь в радиоприемниках. У меня другая специальность. И с дипломом подзавяз...
— Как же быть, не знаю. Тут совсем рядом, у Баумановского метро, — как бы про себя проговорила она.
— Ладно, — говорю, — дайте адрес, к восьми вечера подъеду. Сейчас спешу.
А она не уходит — смотрит, смотрит на меня.
— Рубашки сами стираете?
— Сам, кто же еще.
— Вы так похудели, Сережа. Как у вас со здоровьем?
— Да нормально.
— Ну, слава богу. Так я вас жду в восемь.
Встретила она меня у метро. Дом оказался неподалеку. Вошли в коридор, стены которого были увешены тазиками, рваными сумками и даже велосипедами. Под кнопкой звонка несколько фамилий с цифрами — кому сколько звонить. Бронским полагалось четыре раза. Квартирой оказалась всего лишь большая комната — метров около тридцати, с маленьким коридорчиком. Зато потолок метра четыре высотою. Войдя, я увидел средних лет женщину и двух девочек. Одна сидела за столом, видимо, готовила уроки. Та, что поменьше, тихонько подбирала мелодию на пианино. Мария Иосифовна представила меня в качестве доброго знакомого. Присутствующие заулыбались. Я, чего не делал до этого никогда, учтиво поклонился.
— А где приемник?
— Сейчас, сейчас. — Мария Иосифовна отдернула простынь, служившую вместо занавески. За нею оказался дверной проем. Я подумал, что это вход в смежную комнату. Заглянул... и отпрянул от неожиданности. Это была бывшая ванная комната. Сама ванна, накрытая досками, служила кроватью. На ней лежал до предела исхудавший человек. Я не сразу понял, что это мужчина. Его возраст трудно было определить. До того был истощенным и бледным, что, казалось, просвечивался насквозь. Через пергаментную кожу лысой головы угадывались черепные швы. А вот глаза больного были настолько живыми, будто они жили сами по себе.
— Не пугайтесь, молодой человек, — слабым голосом, улыбаясь, произнес он, и попытался приподняться, чтобы пожать мне руку, но не смог, а лишь вяло представился.
Звали его Марком Иосифовичем. Радиоприемник внушительных размеров стоял на раковине. Вытащил я его в комнату, где посветлее. Изделие начала тридцатых годов. Схема построена на двух больших лампах. Включил, подождал несколько минут, на ощупь определил — одна не работает — холодная. Найти такую можно лишь в музее. На совет приобрести что-нибудь посовременнее Марк Иосифович резонно возразил:
— И что толку? Америку теперешние приемники не берут — так хитро устроены. А я только ее и слушаю. Ладно, как-нибудь обойдусь. А вы не расстраивайтесь, молодой человек. Большое спасибо и за то, что разобрались.
Мария Иосифовна проводила меня до метро. Был теплый, по-городскому шумный вечер. Куда-то спешили, сновали люди. Кругом сияли огни.
— Завтра я уезжаю, — с грустью сказала Мария Иосифовна. — С Казанского вокзала...
Как бы не пришлось провожать — мелькнуло в голове.
Но она будто прочитала мои мысли, попросила не делать этого. Взяла мою руку и, глядя в глаза, потянулась ко мне. Видимо, хотела поцеловать на прощанье, но не решились, поняв мое настроение.
— Сережа, об одном прошу, напишите мне хотя бы одно письмо. Мне так не хватает вас! Напишите обо всем, обо всем. Обещаете?
— Конечно.
Волнение, с которым она просила, ненадолго вывело меня из равнодушного состояния. Письма я так и не написал. Все откладывал, откладывал, a потом махнул рукой — нечего ворошить прошлое.
Вдруг Сергей насторожился, резко дернул меня за рукав;
— Гляди, гляди! — Просиял он и указал на птичку, вспорхнувшую на оградку. Бочком, бочком, вращая головкой и подпрыгивая, она приближалась к нам. — Каждый раз, как только прихожу, она непременно прилетает и ластится, ластится ко мне! Я приметил — одна и та же. Я ее по перышкам узнаю. Осторожничает! Это она побаивается тебя! Когда я один, так она на плечо мне садится и клювиком по щеке водит, водит. Вот и не верь, что души усопших переселяются в другие существа! Я часто думаю, что эта птаха — воплощение души Марии Иосифовны. Она это, она, честное слово!
Птичка, попрыгав, пискнула и улетела.
Между тем солнце перевалило уже за полдень. Меня ожидали неотложные дела в городе, но уезжать, не дослушав Сергея, я уже не мог. Я с нетерпением ожидал развязки. В то же время не хотелось торопить рассказчика, боясь обострить его переживания. Я видел, как благодарен был Сергей за внимание с моей стороны, и не мешал ему освободиться от душевного гнета, изливать наболевшее.
— Я получил диплом. Комиссия по распределению удовлетворила нашу с Леной просьбу и направила нас на «Уралмашзавод», где мы проходили преддипломную практику. Вскоре мы поженились. С первых же дней я с головой окунулся в производство. Начал с изучения зарубежной, в особенности английской патентной литературы. Спустя несколько месяцев мне крупно повезло. Удалось внести довольно серьезное рацпредложение, существенно упростившее технологию производства в цехе. Меня приметил главней инженер. Похвалил, а затем пригласил на беседу. Тут же прошел в кабинет директор завода.
— Наслышан, наслышан о вас, — сказал он, — присаживайтесь, пожалуйста.
Сели втроем за маленький столик в глубине большого, хорошо обставленного кабинета. Секретарша принесла чай.
— Вы хорошо владеете английским?
— Да, близко к этому, — ответил я.
— Нам нужны толковые специалисты, хорошо знающие язык. Вы, разумеется, слышали о строительстве Асуанской гидростанции. Думаем предложить вам весьма ответственное задание. Для молодого специалиста это серьезное испытание. Есть уверенность, — директор посмотрел на главного инженера, тот кивнул, — вы справитесь. Кстати, можете поехать вместе с женой.
Три года мы с Леной пробыли в Египте. Вернулись богачами. За успешное выполнение задания нам сразу же дали квартиру. На валюту мы обзавелись шикарной мебелью, купили «Волгу» последней модели… Зажили, как говорится, на широкую ногу. И тут неожиданно приходит телеграмма из министерства. Начальник главка сообщал: подготовлен приказ о переводе меня в Новосибирск. Там строился большой оборонный завод, предлагалось срочно выехать и возглавить основной цех. Возглавить, так возглавить. Не так уж и плохо — жена туда давно рвется, все ее родственники там.
На новом месте жизнь складывалась наилучшим образом. Спустя некоторое время я был назначен заместителем директора по производству, а вскоре и на должность директора завода. Дружная семья, дача, машина, грудь в орденах, почет и уважение коллектива, городских властей, казалось, что еще нужно?
Ан нет. Как только распечатал пятый десяток, почему-то стал все чаще задумываться: кому я обязан столь удачной биографией — себе, людям, власти? Не ответил ли злом на добро когда-то? Ответил ли добром на зло, как учил великий граф Толстой, которого я читал запоем? И что такое твоя жизнь? Она что, только твоя лично? Но не эти размышления сыграли главную роль в перевороте моего сознания, а сон, который мне приснился однажды. Будто меня маленького ведет за руку Мария Иосифовна то ли в садик, то ли еще куда-то. А я не хочу идти, упираюсь. Она ласково уговаривает меня: «Сыночек, не надо капризничать, ты уже взрослый! Шагай ножками, вот так!»
Этот сон в разных вариациях стал повторяться очень часто. Мне, коммунисту, и, следовательно, атеисту, вдруг стало казаться, что какие-то сверхъестественные силы действуют на мое сознание, напоминая о долге.
Изо дня в день только и думал о Марии Иосифовне. Давила вина перед ней. Где она теперь? Как сложилась ее дальнейшая судьба? Прошло семнадцать лет с тех пор, когда мы виделись в доме ее брата. Наверняка она нуждается в помощи. Кому, как не мне, прийти первому и поддержать ее? В общем, решил ее разыскать.
Позвонил в институт, на кафедру иняза. Заведующий ответил, что слышал когда-то, была такая. Но где она в настоящее время — никто из работающих на кафедре не знает. Позвонил в отдел кадров. Там тоже — в штате такой нет. По-видимому, она на пенсии. Поехал, с трудом, но все-таки разыскал в архиве профкома давнишнее решение об улучшении жилищных условий старшему преподавателю Бронской М.И.
В первый же выходной купил цветы, кучу подарков, вспомнил и о ванной комнате, которую она так хотела иметь — достал разных кремов, шампуней, что было большим дефицитом в то время. По пути продумал — как оправдаться за столь долгое молчание, как потеплее, сердечнее обойтись. Волновался чертовски.
Но вот нахожу дом, указанный в адресе — неказистый двухэтажный домишко. Такие при Хрущеве лепили хозспособом. Думал, ошибся — нет, все правильно, адрес тот. Звоню. Дверь открывает молодая женщина и, как мне показалось, несколько удивленная: цветы, подарки и все такое.
— Можно к вам? — Стараясь выглядеть повеселее, спрашиваю я. Она внимательно поглядела на меня, посторонилась.
— Проходите, — говорит.
Родственница, видно, подумал я.
— Хочу видеть дорогую Марию Иосифовну! Где она тут обитает? — В том же тоне продолжаю.
— Извините, не знаю вашего отчества, вы Сергей, наверное?
— Да, Сергей Перов. Откуда вы знаете?
Женщина, потупившись, тихо произнесла:
— Нет больше вашей мамы. Умерла Мария Иосифовна.
— Мама? Какая мама? Как умерла? Ничего не понимаю!
— Так и умерла. В прошлом году еще. Да, считай, уж, год прошел. Она ждала вас, Сергей, тосковала, не хотела умирать, не увидевшись с вами. Много хорошего рассказывала про вас. Все читала, перечитывала ваши письма.
— Письма?
— Да, письма. И мне их читала. Видать, вы сильно любили маму, находили такие нежные слова. Да и было за что любить. Приветливая, чистоплотная была.
Я никак не мог собраться с мыслями, стоял и молчал. А она продолжала:
— Дети мои все время крутились возле нее, не вылезали из комнаты. Мы у нее на подселении были. Теперь вот расширили нам площадь, попросторнее стало. Да лучше б она пожила еще.
— Где похоронили маму? — начиная что-то понимать, упавшим голосом спросил я.
— А тут, на Гусинке. Октябрьских всех там хоронят. Хоронили, скажу, по скромному. Три или четыре человека всего. Интеллигентные, но похоже, чужие, немолодые.
Я слушал ее горестный рассказ и чувствовал, как все опустошеннее становилось на душе, все сильнее и больнее сдавливало горло.
— А я вас по фотографии узнала, — оживилась она.
— По фотографии?
— Да. По коллективной фотокарточке. Там вы молодой, высокий и самый красивый. Она у нее на столе стояла. Вы пополнели, но я вас все равно узнала, — впервые улыбнулась она.
Мне надо было уходить, пока еще были силы. Я подал ей коробку с подарками:
— Это вам, за вашу доброту. Угостите детишек конфетами. А цветы поставьте в вазу. Пусть они еще раз напомнят вам мою маму.
— Ой, да я и так все время вспоминаю о ней!
Я повернулся, чтобы уйти, но женщина остановила меня.
— А чемодан вы сейчас или потом заберете?
— Чемодан? Какой чемодан?
— А вот этот. — Она сняла покрывало, и я узнал его. Узнал по проволоке, которой когда-то примотал ручку и скрепил его. Чемодан так и не был распакован. Это ошеломило меня.
— Возьмите его себе, — после минутного замешательства сказал я хозяйке.
— Себе? А что в нем, он такой тяжелый!
— В нем? В нем плитка, кафельная плитка, для отделки ванны.
— Зачем она нам? У нас ванны нет.
Я вышел на улицу. В глазах темно, ноги не идут. Присел на скамейку передохнуть. Во дворе компания шумно «забивала козла».
— Что, мужик, плохо тебе? Может, скорую вызвать?
— Спасибо, отдышусь.
Вот теперь, прозревая, я физически ощущал глубину и тяжесть недуга, которым неосознанно страдал в течение прожитых лет. Все, чем я так гордился прежде: карьера, авторитет, многочисленные награды — теперь показалось мне ничтожным. Образ Марии Иосифовны все это оттеснил на задний план.
Я ощутил, как чувство глубокой вины перед нею рождало во мне другого человека. И, как оказалось, на всю оставшуюся жизнь.
Назавтра я не вышел на работу, отправился на Гусинобродское кладбище. Служитель помог отыскать могилу Марии Иосифовны. Холмик, слегка просевший, покрытый жухлой травой. Фанерная табличка с едва заметной надписью. К счастью, в то время у меня были значительные сбережения в банке. Нанял архитектора и лучшего в городе мастера-отделочника. Сделал все, что перед твоими глазами, Иван Прохорович. Наведываюсь к покойной каждый год несколько раз. Перед ушедшими навсегда вину не искупишь. И все же, все же...
Сергей Иванович умолк.
И только теперь, оглядевшись, я заметил, что вокруг надгробия все пространство в оградке было аккуратно выложено плиткой розового цвета.
— Та самая?! — Поглядел я на Сергея. Он молча кивнул головой.
— И, знаешь, — улыбнувшись, оживился Сергей, — я ведь уж несколько лет в поте лица тружусь — пишу воспоминания о Марии Иосифовне. Если не подкачает здоровье, через пару месяцев предложу знакомому редактору. Договоренность есть. Пришлось изрядно потрудиться, чтобы узнать, откуда она родом, где и как прожила большую часть своей жизни. Удивительная биография! Первая книжка тебе, Иван Прохорович.
— С нетерпением жду, Сергей. Да, в чем все-таки суть четверостишия, подчеркнутого Марией Иосифовной?
— Все предельно просто, — помолчав, ответил Сергей. — Лена тогда сгоряча не все перевела. Переведи стих целиком, она поняла бы, что это вовсе не послание пылкой влюбленности. Там мать обращается к сыну, покинувшему ее. Это вера матери, что она вернет любимого сына. У Марии Иосифовны по отношению ко мне, по-видимому, проявилось чувство материнства. В пожилом возрасте оно проявляется в весьма острой форме. Скорее всего, это последствие тяжелой личной драмы.
— А может, это любовь?
— Нет. Разве что материнская.
Мы обменялись адресами, надеясь на скорую встречу. Спустя два-три дня я уехал на Алтай к родственникам. Пробыл там неделю. Все дни размышлял о необычной жизни Сергея Ивановича. Я был восхищен незаурядностью этого человека. И нашел много общего в его и моей, пусть не столь драматичной судьбе. Для меня это был урок подвижничества ради очищения души от скверны. Меня потянуло к Сергею, непременно захотелось увидеться с ним, душевно открыться ему. Я позвонил Перову договориться о встрече. На просьбу пригласить его к телефону спросили, кто звонит.
— Я вам несколько раз звонила, телефон молчал, — ответил женский голос. — Умер Сергей. Скоропостижно. Царство ему небесное, — всплакнула женщина.
— Вы Лена... — замялся я, не зная отчества.
— Да, я его жена.
Выразив соболезнование, я поинтересовался, где похоронен Сергей.
— На Гусинобродском кладбище... хотя живем в центре.
— Тогда почему не на центральном?
— Такова воля покойного. Извините, — она положила трубку.
...Из оцепенения меня вывело тревожное попискивание телефонной трубки. Сколько времени я держал ее в руке, не помню. В голове — неразбериха. Роились бесформенные мысли, обрывки фраз из разговора с Сергеем, появлялось и тут же исчезало его лицо. Как слепец, нащупывающий дорогу тростью, я мысленно брел через нагромождение мыслей, пытаясь объяснить случившееся.
И вдруг, откуда-то из глубин памяти, прорезалась щемящая мелодия песни, которую я не мог сразу вспомнить. Ее звучание нарастало, постепенно вытесняя хаос из головы и, в конце концов, полностью овладело мною. Слова песни, которые в ином случае я бы никогда не вспомнил, пришли, или даже родились сами по себе:
...Один погас, другой погас.
Звезда в паденьи угасает.
Все меньше, меньше среди нас
Тех, кто земной грех искупает.
Кому не страшен божий суд,
Кто шел путем тернистым к Богу.
Как тихо ангелы поют,
Сопровождая их в дорогу.
100-летие «Сибирских огней»