Вы здесь
Танатофобия
* * *
Что гадать там, если бы да кабы: вскормленный молоком молодых кобыл, жил герой, могучий степной батыр, и когда-то, как все, он не был, а после был, а потом, как все, он не был; с тугой губы звездной рыбы летела сырая пыль, он лежал, где другие разбили лбы, вот и он разбил, и амба, и гор горбы поднимались на горизонте, и ветер выл, он лежал, и степная свистела плеть, только ветер не знает, что значит плоть, только горы не знают, что значит быть, да и мы не знаем, что значит быть, только можем помнить и можем петь…
воробышек
за что бы взяться
к чему бы мне прислониться
вот стоит забор
на заборе птица раздувается и пушится
а все же чирикает
хотя бы и на морозе
и река позади пусть серая
зато небо розовое такое
взаправду розовое
подсади меня на забор я буду на нем качаться
болтать ногами хвататься за прутья в инее
напевать нестройно
про время когда небо синее
и реки синие
со столбиков черных белые стряхивать шапки
кутаться прятаться
пусть с севера в спину дует
и не думать как птицы на мерзлом металле калечат лапки
и не думать совсем вообще ни о чем не думать
* * *
ой люли-люли
теорема Бернулли вся наша жизнь
давление меньше быстрее течение
только держись
березы по берегу камешки белые
родное свое
и кто-то бежит и смеется и машет
потом отстает
быстрее и легче рябят и мелькают
года города
и лица и руки все мимо все мимо
назад навсегда
однажды исчезнет давление
стрелочка
встанет на ноль
отправимся легкие неудержимые
наверх
не на дно
* * *
Семь двадцать две.
Илья зевает,
сидит, запутавшись в штанах.
За тонкой стенкой представляют
этюд в повышенных тонах.
Рыжеет в заоконном мраке,
дрожит фонарное пятно,
и ветер, воя, как собака,
стучится в мерзлое окно.
Лежит за пианино сменка,
из рюкзака глядит пенал.
А голоса гремят за стенкой —
уход на коду.
Все, финал.
Зовет к себе, синея смутно
в нагретом сумраке, кровать,
но надо через три минуты
застегивать штаны, вставать,
пересекать рубеж скандальный
и выпадать в дверной проем
из темноты квартирной, спальной
в предшкольную, за фонарем.
* * *
Вот страшно, страшно, а потом не страшно,
а после снова страшно — и вот так
под диафрагмой бьется и трепещет
наукой не описанная рыба
с хвостом, с зубами, с клейкой чешуей;
вот бьется, бьется, а потом не бьется,
но дернет плавниками, и тогда
на миг под ребрами вдруг всколыхнется море —
и снова схлынет; пена захлестнет,
дойдет до легких, выше, до гортани,
и слова не сказать: ведь все слова
в отлив снесет в соленые глубины.
Увы, молчание не золото, а рыбья
глухая тишина, зевок беззвучный,
ведущий к снам, которым нет конца,
где вроде жили, жили, а не жили,
где были? не были? никто не разберет,
а есть лишь зной и марево морское
под диафрагмой, в легких, в голове.
Вот больно, больно — а потом не больно...
Танатофобия
Выходишь утром,
прозрачным, яблочным, серым —
такая прозрачность по осени
случается поутру,
и вдруг понимаешь
и принимаешь на веру
неопровержимое, ясное:
я умру.
Живи теперь с этим.
А как теперь с этим жить,
когда в твоем теле секунду каждую
что-то ломается,
рушится и сгорает,
окисляется
и дрожит.
И с этим открытым знанием не ходится, не лежится,
не поется, а мается,
и внутри в голове все отравлено им,
и вокруг тоже все отравлено
до последнего яблока, валяющегося в траве.
*
Смотрю на тех, кто моложе, и в их глазах
еще нет и тени этого темного знания.
Девушка —
тонкая пестрокрылая стрекоза —
поет всей собой.
Как жаль, что она — не я,
что я — не она,
что я не могу вот так же идти,
как младшая эта,
чья-то чужая сестра,
чтобы вышла целая песня шагов и качаний.
Вот
длинная
линия
выпуклого
бедра,
и линия рук,
и крылышки за спиной
не придавило еще
пониманием
и отчаянием.
*
Хорошо, наверное, быть частью разума улья:
если ты умираешь, целое остается,
без одной пчелы не утихнет голос пчелиный,
песня его не умолкнет, не оборвется,
так и продолжится
с середины.
Но это Восток и желтые его хлопоты,
жужжащие улицы,
маленькие тела,
а ты со своим бледным телом и бледным опытом,
увы,
не пчела, гудящая песню свою подругам, —
карусельная лошадь, мокрая после дождя,
так и бегущая в старом парке по кругу.
Не догнать никого.
Никого и не подождать.
*
Пугает, в общем, не неизвестность,
пугает мысль, что нет ничего потом.
Можно заполнить собою пустое место,
а если и места нет
никакого?
И ты не никто,
а и меньше того,
и разом исчезнет
все, что в тебе скопилось за столько лет.
А останется что?
Не скелет же,
господи, при чем тут вообще скелет?
*
знаешь на похоронах все время боишься что-то нарушить словно в церкви как будто на тебя могут накинуться фанатичные старушки даже если никаких старушек рядом нет и еще вопрос этот как в средней школе целовать или не целовать а только подержать за руку а наверху сосны шумят нам сказали хороший участок тихое место спокойное
когда это кончится
*
Я лежу на траве.
По второму закону термодинамики
я не только лежу, но и движусь вдоль стрелы времени,
и вокруг энтропия
прирастает и прирастает.
В небе облачко из барашкового, нежного самого племени
соберется — растает,
соберется — и снова растает.