Вы здесь

Томленье духа, тягость бытия

КРИТИКА. ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ


Владимир ШАПОШНИКОВ


«ТОМЛЕНЬЕ ДУХА, ТЯГОСТЬ БЫТИЯ»


В этих словах Леонида Мерзликина, как мне кажется, выражена главная суть его поэзии. Хотя, на первый взгляд, они могут показаться совершенно неадекватными, не соответствующими стихотворчеству поэта, где есть и юмор, и озорство, и истинно русская удаль, и бесшабашность. И тем не менее сам поэт не зря сказал о себе:

Я свои утраты и печали
Никому в наследство не отдам.

И если говорить по большому счету, в поэзии Л. Мерзликина действительно куда больше мотивов скорбных и печальных, чем веселых, озорных и «шутейных». К тому же в словах «томленье духа, тягость бытия» заключен, не побоюсь сказать, глубокий философский смысл. Ведь жизнь человеческая устроена так, что с течением времени у каждого из нас ощущение радости бытия притупляется, а дух начинает томиться оттого, что все больше и больше осознаешь, насколько бытие наше еще несовершенно, сколько в нем «и грязи, и мрази», и подлости, и несправедливости. Да и всякая радость бытия слишком хрупка, скоротечна, мгновенна и, как правило, сменяется горечью потери, утраты, разлуки.
Именно болью расставания проникнуто стихотворение, начинающееся словами:

Ты права. Мы и впрямь, как чужие.
Повинуюсь тебе. Так и быть.
Мне с нуля начинать не впервые.
Помня все, можно все позабыть.

И, конечно же, в минуту разлуки вспоминается все самое прекрасное и отрадное, что было когда-то, но уже никогда больше не повторится.

А ведь было же! Помнишь? Аллея.
Ты да я, да внакидку пальто.
Кто там бродит и шепчет робея?
То ли ты, то ли я, то ли кто?

Однако Мерзликин во многих стихах говорит не столько о своих личных потерях и утратах, сколько о драматических судьбах других людей. Как человек, сам переживший немало «черных полос» в своей жизни, он болезненно чуток к чужому горю и страданию. Порой ему достаточно взглянуть на разорванную фотографию девушки, случайно обнаруженную на пустом пляже, чтобы понять: здесь только что разыгралась драма. И поэт искренне сожалеет, что не смог предотвратить неведомую ему разлуку, не был в состоянии хотя бы утешить словами неведомую ему девушку.

Я клочки разгладил и придвинул.
Девушка, скажите, почему
Стало грустно? Он ли вас покинул,
Вы ль отставку сделали ему?..
Мне бы задушевными словами
С вами бы, живой, поговорить,
И за то, что запросто я с вами,
Вы меня не стали бы корить.

Ему достаточно увидеть у Старого рынка слепого парня, играющего на гармошке, чтобы тут же проникнуться состраданием и сочувствием к несчастному. И выразить это сострадание такими стихами, где, кажется, каждое слово ноет от боли:

Жестяная помятая кружка
У ступенек стоит на краю,
Наклонилась седая старушка,
Опустила монетку свою...

А гармошка колотится в стонах,
Бельмы пусто глядят из-под век...
Отойди в милицейских погонах,
Не мешай, молодой человек!

Но Мерзликин умеет не только сострадать, не только «мысленно плакаться» заодно с несчастным. Порой его восхищают мужество и нравственная стойкость людей, которым осталось только одно — терпеливо ждать конца своей жизни.
В этом отношении очень показательно стихотворение «Дедушка вздыхает неглубоко...». Поэт беседует с одиноким стариком, живущим в глухой деревеньке, и поражается, с каким смиренным мужеством и достоинством переносит он все житейские тяготы и невзгоды. И при этом не теряет чувства юмора. Тем не менее поэт прекрасно представляет, как тяжко, тягостно и одиноко этому старику, особенно в долгие зимние ночи.
Полны драматизма и исторические баллады Леонида Мерзликина. Герои их, как правило, люди мужественные, волевые, способные, не дрогнув, встретить смерть. В стихотворении «Гладиаторы» описана яростная схватка двух бесстрашных воинов-рабов. И когда схватка заканчивается победой одного из них, поверженный гладиатор, глядя на занесенный над ним кинжал и мужественно ожидая приговора толпы, говорит своему противнику:

Довольно, раб! Кончай меня!
Режь римлянам в угоду!
Я рухну, почву кровеня,
И ты проси у них коня,
Доспехи и свободу.

В стихотворении «Купола проступают в тумане...» рассказывается о том, как возвращающийся с поля брани «без войск и знамен» полководец сам себе выносит смертный приговор. И снова поражаешься мужеству человека, для которого честь и достоинство превыше жизни.

Поклонюсь и скажу без боязни:
«Я не плут, не мошенник, не вор.
Просто я проиграл... И для казни
Наточите острее топор.

Мне не жаль куполов ясноглавых,
Мне не жаль вороного коня,
Только жаль моих молодцев бравых,
Что поверили слепо в меня».

Мерзликин мастерски умеет передать и трагедию людей знаменитых, которых нужда, нескончаемые неудачи и невзгоды заставили выбрать самый жестокий жребии — покончить с собой. В стихотворении «Ван Гог» поэт всего в восьми строках рисует щемящую сердце картину:

Косматое низкое небо.
Пора холодания рек.
В поля недожатого хлеба
Уходит больной человек.
Уходит, как тень, отрешенный,
С лицом до землистого сер.
В кармане лежит вороненый
С надежным курком револьвер.

Подобно Есенину, Мерзликин глубоко сочувствует и сострадает несчастным животным. И тоже, подобно Есенину, но вовсе не подражая ему, умеет выразить свою боль и печаль простыми, проникновенными словами.

Свесив морду, стоит
Возле лужи кобыла,
Сколько стерла копыт,
Уж давно позабыла...

Но разговор о Мерзликине-поэте будет неполным, «усеченным», если мы сосредоточимся исключительно на стихах драматических. Их, как уже было сказано, у Мерзликина немало. Но немало у него и стихов, преисполненных буйной радостью бытия. Мерзликин умеет, что называется, распахнуть душу, рассказать какую-нибудь курьезную историю, случившуюся с ним, умеет он броскими штрихами, с изрядной долей самоиронии дать свой автопортрет.

Вот он я! Не кланяюсь я Богу,
Ни чертям, ни ведьмам — никому,
Кроме как, отцовскому порогу
Да лугам в предутреннем дыму.

Поэт не скрывает, что ему отнюдь не чужды обычные, грешные земные радости жизни. Вот в компании друзей приходит в клуб — но не для того, чтобы посмотреть новый фильм, а чтобы попить пивка в буфете.

Мы кинщику молча киваем,
К буфету проходим втроем,
Мы пену, конечно, сдуваем,
А пиво, конечно же, пьем...

Вместе с тем поэт способен всерьез задуматься над своей судьбой и над тем, почему с таким постоянством и неотвратимостью светлые дни в его жизни чередуются с днями «черными», безрадостными. И для постижения этой тайны он находит великолепные символические образы двух лебедей — черного и белого.

И глядел я на них удивленно,
И дымился недвижимый пруд...
С той минуты во мне потаенно
Белый лебедь и черный живут.

А для тревог, невзгод и всевозможных напастей поводов в нашей жизни более чем достаточно.

Я живу то в жестокой остуде,
То на жарких углях и золе.
Отчего же, товарищи люди,
Неуютно на нашей земле?
Кто-то светлую даль обещает,
Кто-то промахи ставит на вид.
Черный лебедь меня истерзает,
Белый лебедь меня исцелит.

И в конце концов поэт приходит к выводу, что это постоянное чередование боли и исцеления, печали и радости есть самая главная суть и жизни вообще, и судьбы каждого отдельного человека.
Очень удачны, исполнены неподдельного юмора у Мерзликина стихи, где он описывает разные забавные случаи, произошедшие с ним. Однажды, будучи еще, надо полагать, холостым, поэт
«...жил у бабки на квартире, // А бабка с внучкою жила».
И до того хороша была внучка, так умела «поддразнивать», что холостяк наш не выдержал и подтвердил истину, что «у нас немало правил, что нарушаются впотьмах».

Уже спала первопричина
Моих волнений и тревог.
Махнул на все (ведь я мужчина!).
Поцеловал ее, как мог.

И началось столпотворенье...
А бабка — ах! А бабка — ох!
Потом наутро выселенье
И пожеланье, чтоб я сдох.

В шутливых стихах Мерзликина дает о себе знать один из его излюбленных, можно даже сказать, фирменных приемов — частое, порой нарочито-назойливое повторение какого-нибудь одного слова или целой строки. Пользуясь этим приемом, Мерзликин нередко заставляет читателей награждать улыбкой буквально каждую строфу. Ну, в самом деле, разве удержишься от улыбки, читая вот такое:

На конный двор ходил я рано
К Ивану, куму своему,
Маленько в радость для Ивана
И в ублаженье самому.

Курил, слоняясь между дышел,
Мне говорили: — Он вот-вот
Маленько был, маленько вышел,
Маленько вскорости придет.

И он являлся к нам в комору,
И норовил куда бы сесть,
Без никакого разговору
Я понимал: маленько есть.

Когда еще вкусив от бога,
Он плелся в обществе кобыл,
То сообщал мне как-то строго,
Что у кумы маленько был.

Это стихотворение настолько просто, бесхитростно, что его нет смысла подвергать какому бы то ни было критическому анализу, «прикладывать» к нему мудреные литературоведческие термины. Думаю, что именно о таких произведениях А. Т. Твардовский сказал: «Вот стихи, и все понятно, все на русском языке».
И коли мы коснулись поэтики Леонида Мерзликина, то надо отдать должное еще одному, пожалуй, самому главному его умению — останавливать прекрасные мгновения жизни и запечатлевать их незабываемо яркими, точными, емкими словами. Такие мгновения дарит всем нам природа — такая богатая, щедрая и расточительно прекрасная. Надо только их уловить и вовремя к ним «подоспеть». И тогда из-под пера непременно выйдет то, что принято называть поэтической находкой. У Мерзликина таких находок в буквальном смысле целые россыпи, их можно найти почти в каждом стихотворении о природе.
Вот поэт подходит к боярке и, залюбовавшись ее неброской красотой, обращается к ней:

Дай мне ягод тех, что помоложе,
Тех, что сами катятся с ладош.
Пусть они с твердинкой. Ну и что же?
Пусть они с горчинкой. Ну и что ж?

А зимой, как мячик, крутолобы
Прыгают по веткам воробьи.
Слышу я, как в синие сугробы
Опадают ягоды твои...

Порой ему достаточно всего двух строк, чтобы нарисовать радующую глаз, чарующую картину.

А ягода повсюду желтобрызгом
Над темною рекой, как ореол...
«Облепиха-ягода».

Петуший крик. Падучая звезда.
И над ручьем развесистая ива.
«Петуший крик...»

Вместе с тем Мерзликина больно ранит мародерское отношение к природе нынешних цивилизованных варваров. Недаром в стихотворении «Две бабочки желтых летали...» поэт, побродив в пригородном лесочке и увидев там кучи всякого хлама, сдержанно, но и гневно говорит:

Мы люди, мы вепри земные,
А метим туда ж, в небеса.

В стихотворении «Поля и околки все те же...» Мерзликин просто констатирует как печальный факт «природы увяданье», но не естественное, а насильственное, сотворенное благодаря стараниям все тех же цивилизованных варваров,

Поля и околки все те же,
Все тот же бескрайний размах,
Но вот почему-то все реже
Поют перепелки в хлебах.

А вербой поросшая речка?
А рыбка — занозистый ерш?
Как раньше, с глухого местечка
Уже на уху не возьмешь.

А может, мне кажется это?
Но осенью, как ни жалей,
А больше в стихах у поэта,
Чем в небе, летит журавлей.

В стихах Леонида Мерзликина, на первый взгляд, нет так называемых гражданских мотивов, как нет и стихов, написанных по поводу какого-то знаменательного события, даты, юбилея. Такое впечатление в определенной степени верно и подтверждается многими стихами поэта, где совершенно отсутствуют всякая лозунговость, политическая восторженность или, наоборот, негодование с политической подоплекой. Больше того, Мерзликин написал однажды стихотворение, где «идейность» откровенно высмеяна. Оно так и называется «Моя идея».

На речке гусь
Гогочет: — Го-го!
Я сажусь
Писать про него.

Гибкая шея,
Круг по воде.
А где же идея?
Скажите, где?

А идея, по убеждению поэта, явится сама собой, лишь бы стих писался в порыве вдохновения, на одном дыхании.

Если сильнее
Зашлась душа,
Значит, идея
Моя хороша!

Так вот, Мерзликин меньше всего склонен искать идею в потоке пустых словесных излиянии (да их в его поэзии нет вообще). Для него идейность и гражданственность в завете Пушкина — пробуждать в людях «чувства добрые», напоминать им о вековечных, простых истинах, которые так легки усваиваются и изрекаются (зачастую всуе), но жить по которым очень сложно, а порой и невозможно.
У Мерзликина мы найдем немало стихов, посвященных традиционной для русской поэзии теме — о роли и назначении поэта. В этих стихах он, как всегда, неординарен, стремится сказать свое слово в понимании этой «вечной» темы. Одно из них так и называется — «Слово». Поэт сразу заявляет, что он никогда не стремился «с нахрапу» откликнуться на какое-то событие, произошедшее либо в обществе, либо в личной его судьбе. Его девиз — молчать, ждать, пока слово не созреет, пока оно само не хлынет из глубины души.

Мое молчанье, как дыра
На зипуне у Пугачева.
Как взмах, как отблеск топора,
Удар! — и горлом хлынет слово.

И тело медленно сведет,
Кольнут последние мурашки.
А слово встанет и пойдет,
Закосолапит без рубашки.

Не станет сил ни у кого
Его отдать на истязанье.
И будет страшен крик его,
И будет радостно признанье.

В то же время Мерзликин считает, что поэзия требует полной самоотдачи, жертвенного ей служения. В стихотворении «Трезвость» он прямо заявляет:

За святую поэзии муку
Я готов и на плаху шагнуть.
Отрубите мне правую руку —
Я и левой смогу что-нибудь!
А не будет обеих — зубами!
И не хуже, чем некто рукой.
Отпишусь, отзвучу перед вами
И на вечный отправлюсь покой.

Но поэзия, кроме подвига героического, требует (притом еще в большей степени) и подвига повседневного, каковым, по мнению Мерзликина, является прежде всего нравственная стойкость, не допускающая никаких излишеств, никаких сомнительных удовольствий, вроде пьяных загулов. И именно пьянство, которое, по выражению одного известного литератора, является «профессиональной болезнью русских писателей», Мерзликин с полным на то основанием считает самым губительным пороком для всякого одаренного человека.

Все мы смертны. Но прежде едва ли
Так губительно виделось мне:
Сколько мы сыновей потеряли
На бескровной пропойной войне!

Мерзликин убежден также, что поэзия — это непрерывное стремление к совершенству, умение мужественно преодолевать неудачи и падения на тернистом, ухабистом творческом пути. Мысль давно известная, давно ставшая банальной, прописной истиной. Но вот как совершенно по-новому, кратко, афористически емко сумел ее выразить Мерзликин:

Меня пожирает закон ускоренья,
Я весь отдаюсь неизбывной работе,
На взлете я чувствую силу паденья,
Но, падая, думаю только о взлете.

Особого разговора заслуживает поэма «Млечный Путь», помещенная в конце сборника. Эту поэму с полным правом можно назвать полифоничной, столько в ней затронуто тем, стольким героям поэт дает право высказаться.
Поэма начинается весьма необычной, но в то же время достаточно характерной для нашего новобуржуазного времени картинкой. Молодая особа вершит свою косметическую «магию»: накладывает на лицо маску, «смешав куриное яйцо с клубникой», а

Потом вздохнула глубоко
И погрузилась в молоко,
Чтоб кожа нежная у ней
Еще бы делалась нежней.

И нет никакого дела этой холеной, пышногрудой красавице, что молоко течет, «виясь, в канализацию, где грязь и мрак тлетворный...»
Эта «прелестная» картинка заставляет Мерзликина вспомнить свое полуголодное крестьянское детство.

Была война. Была зима.
Была дырища у пима.
И сколько дратвой ни чини,
Снег добирался до ступни.
Мы, помню, телочку в дому
Растили. Как, я не пойму.
Дождались теплых летних дней —
И корм прибавился у ней.

Вскоре телочка выросла и стала дойной коровой. И с тех пор каждая дойка становится настоящим ритуалом для будущего поэта, его братьев и сестер.
В очередной свой приезд в родное село поэт рассказывает о городской «любительнице молока» знакомой доярке. И та, выслушав рассказ, с крестьянской прямотой заявляет:

А той, твоей-то в городу,
Сказала б я: — «Имей в виду,
От жиру бесишься. Да, да!
Тебя на ферму бы сюда,
Чтоб растрясла окорока,
Заныли б руки к сорока,
Прострелит бок, заложит грудь
Или еще чего-нибудь.
Тогда поймешь!» — сказала б ей.

Казалось бы, налицо противопоставление «новых» зажравшихся русских и простых крестьян-трудяг. Однако дело обстоит сложнее. Как оказывается, доярка сама балуется «молочной косметикой». Она тоже по вечерам умывается молочком, только выливает его обратно в ведро. И поэт вовсе не склонен осуждать свою землячку за это «осквернение» чистейшего, с таким трудом добытого молока. Ведь всякая женщина — это прежде всего женщина, у которой всегда на первом месте забота о своей внешности, желание выглядеть красивой и привлекательной. («Не зря народ имел в виду: кровь с молоком — в одном ряду»). И в этом смысле каких-то классовых различий между женщинами нет да и вряд ли они могут быть.
Далее в поэме возникает совсем другой мотив. Мерзликин описывает, как уютно и спокойно ему живется в знакомой крестьянской семье, где пока что все как в добрые старые времена: достаток, сытные трапезы с наваристым борщом и блинами, уважительное отношение младших к старшим. И поэт с удовольствием осознает, насколько он и сам привязан к земле, насколько и ему дороги простые, крестьянские заботы и радости.

Но я — земной. Я — человек.
К земле привязанный навек,
Я как «садист», который год
Сажаю в поле огород!

Но эти приятные, ублажающие душу и самолюбие поэта мысли прерывает вопрос хозяина Семена Квашнина:

— Ну, как, писатели, дела?
Куда борьба вас привела?

Происходит небольшой спор, в ходе которого поэт доказывает, что он никакой не борец и ко всякого рода политическим тусовкам не имеет ровным счетом никакого отношения.
Заканчивается произведение символической картиной, когда поэт, возвращаясь домой, идет ночной порой на станцию и смотрит на Млечный Путь. И снова мысль его обращается к этой злосчастной «молочной теме». Ему кажется, что одна из далеких звезд, подобно уже знакомой нам красавице, тоже «умылась в молоке и возлегает на коврах в седых космических мирах».

А Млечный Путь лежал плашмя,
Туманом огненным дымя,
И по туману, по пыли
Коровы с выпаса брели...
Но мир безмолвный до тоски
Сдавил мне горло и виски...
А мне бы только полглотка,
Но нет на небе молока.

Думаю, читатели без труда поймут истинный смысл этой шутливой фантастической картины. Сейчас, когда, по словам поэта, наша «бывшая страна на много стран разделена, и всяк себе, и всяк собой», нам нечего надеяться, что разрушенное государство спасут разного рода европейские сообщества. Ждать, когда нас облагодетельствует пресловутый цивилизованный Запад, все равно, что ждать манны небесной, все равно, что верить в сказку про молочные реки и кисельные берега. Но, к сожалению, многие этого не понимают и живут по принципу «и всяк себе, и всяк собой».

100-летие «Сибирских огней»