Агагельды АЛЛАНАЗАРОВ
Агагельды АЛЛАНАЗАРОВ




ТЮЛЕНЬ
Роман




«Небо скажет, земля скажет, ветер скажет...»
Махтумкули
Умман
Еще какие-то полгода назад для старого Балкана, уже довольно давно живущего на свете, мир казался достаточно светлым. У него был сложившийся быт, подспорьем к их со старухой ежемесячным пенсиям была рыба, которую он время от времени сетями вылавливал в море, да птица, которую добывал на охоте. Словом, жили они по-стариковски размеренно и однообразно.
Старый Балкан был из тех счастливчиков, кто прошел всю войну 1941 — 1945 годов и остался цел и невредим, на своих плечах вынес все тяготы войны. Он был солдатом, дожившим до завоеванной с такими огромными потерями Великой Победы.
В те дни, когда советские войска наступали на Берлин — последнее прибежище фашистов, командир батальона капитан Балкан Чапаков был одним из тех туркменских танкистов, которые принимали самые тяжелые бои…
Старый Балкан был человеком сдержанным, терпеливым, он умел довольствоваться малым и быть благодарным судьбе; как правило, такие люди ни в чем не знают нужды, а если им чего-то и не хватает, они не относятся к этому так болезненно, как молодые.
И потом, когда у тебя есть старуха, которая еще в состоянии ухаживать за тобой, а ты уже далеко не молод, а вернее, даже стар, то и старость не кажется такой уж и плохой порой жизни. Старик довольно давно убедился в этом на собственном примере.
Если на то пошло, он уже давно уверовал в то, что вот так и будут они жить со старухой до конца дней в родовом гнезде, из которого один за другим выпорхнули и разлетелись в разные стороны их дети-птенцы. Судя по тогдашнему состоянию здоровья жены, своих собственных сил, старик сделал вывод, что до конца жизни времени еще предостаточно.
Но потом вдруг оказалось, что с приходом болезни рубеж жизни не таким уж и далеким становится.
В начале весны неожиданно заболела Умман мама, Балканова старуха. Первые два дня она держалась обеими руками за грудь, говорила, что у нее там печет, а потом ей с каждым днем становилось все труднее заниматься привычными домашними делами, сходить куда-то.
Поначалу она связывала свою болезнь с сезонными простудами, с недомоганием, которое бывает при смене погоды и перепадах температур, верила, что болезнь отступит так же неожиданно, как и пришла, что пройдет неделя-другая, и она, как и прежде, вернется к своим обязанностям домашней хозяйки. Собственно, раньше так всегда и было.
Но на сей раз Умман мама ошиблась. Прошли неделя, десять дней, а потом и месяц, а она все не могла оправиться от болезни. Итак, стало ясно, что нынешнее недомогание вызвано не какой-то там простудой и ничего общего не имеет с простой болезнью. Но даже и тогда Умман мама, чтобы не пугать мужа и не причинять ему лишнего беспокойства, поначалу, как могла, скрывала от него свое состояние, про себя же думала: «Эх, старый, похоже, за мной пришел-таки Азраил, который рано или поздно приходит ко всем. Но что же будет с тобой, когда я уйду, а ты останешься один в пустом доме, хорошо, если дети заберут тебя к себе...» Позже Умман маме стало тяжело выполнять даже самую простую домашнюю работу, которую она всегда делала с легкостью, походя. Тело перестало слушаться ее, а с некоторых пор она и вовсе слегла.
Как ни мужалась Умман мама, быть рядом с ней и не заметить ее страданий было невозможно. Несмотря на преклонный возраст, Умман мама хорошо сохранилась, была женщиной крепкой, в теле, ее немолодое лицо не было лишено женской красоты. Она была еще в состоянии совершать дальние поездки, бывать, где ей хочется. Но болезнь быстро взяла над ней власть. Теперь и старый капитан понял, что его старуха не просто капризничает, как это бывает с женщинами иногда, что настигший ее недуг вступил в спор с жизнью и смертью.
Несмотря на то, что стоящий у самой кромки моря дом старика построен без малого лет двадцать, а то и тридцать назад, был он одним из лучших в округе. Этот дом ему поставил сын, чтобы иметь возможность каждое лето с женой и детьми приезжать к родителям на отдых. Окончив Губкинский нефтяной институт в Москве, он недолго работал по распределению в Тюмени, а потом его как специалиста пригласили на хорошую должность в Небитдаге. Помимо сына, у старика и Умман мама было еще две дочери, старшая из дочерей в годы учебы в Красноводском медучилище познакомилась с парнем и вышла за него замуж. Теперь и она уже стала пожилой женщиной, у нее были сыновья и дочери, внуки, а жила дочь рядом с родственниками мужа в Казанджике. Младшая из дочерей вышла замуж в соседнее село. Именно она то и дело навещала стариков, справлялась об их житье. Глядя на младшую дочь, старуха мечтала: «Эх, если бы и остальные жили поблизости, они бы тоже каждый день забегали к нам». Она очень скучала по своим детям. Реже всех сюда приезжал их сын-нефтяник, был очень загружен работой и навещать родителей почаще у него не получалось. Когда становилось особенно тоскливо, старики сами ехали к сыну, чтобы повидаться с ним. Зато для внуков самым желанным был дом деда с бабкой. В школьные годы они проводили здесь все каникулы, жили до тех пор, пока за ними не приезжали родители. Перед отъездом всегда крепко обнимали стариков и обещали приехать еще: «Мы обязательно приедем еще, дедушка, мы снова приедем, бабушка!»
Время неумолимо движется вперед, и вот уже и внуки один за другим обзавелись семьями. Пару лет назад вышла замуж и девочка младшей дочери, которая с малых лет воспитывалась у стариков, после этого их дом и вовсе опустел, как пустеет берег моря зимой. Таков закон природы, с ним не поспоришь: птенцы вырастают и улетают из родного гнезда, а тем, кто их растил, воспитывал, не остается ничего иного, как желать своим отпрыскам здоровья и счастья, где бы они ни были.
С тех пор так вдвоем и коротали свой век старики, напоминая героев «Сказки о рыбаке и золотой рыбке».
Нежданно свалившаяся беда обозначила начало нелегкой, беспокойной и для Умман мама, и для старого капитана жизни. Для начала старик показал жену сельскому врачу, потом повез ее в город, тамошним врачам показал. Не желая беспокоить детей, всюду бегал сам, всюду возил ее на своей машине. Шутил, как и прежде: «Садись рядышком, жена, пусть все завидуют нам, считают нас молодоженами»,— шутил, вспоминая прошлые счастливые дни и пытаясь хоть немного поднять настроение больной жене.
Но как нельзя скрыть болезнь от врача, так не удалось ее скрыть и от детей. Однажды внук старика Аман, по делам оказавшийся в их краях, надумал первым делом проведать деда с бабкой. Но дверь дома была заперта. Решив, что старики могли быть у младшей дочери, он отправился к тетке в соседнее село. Узнав от нее, что бабушка вот уже больше недели лежит в городской больнице, поспешил туда.
Войдя в палату, Аман увидел свою еще больше состарившуюся, исхудавшую бабушку. Когда они обнимались, из глаз старой покатились слезы. Неожиданному появлению внука бабка обрадовалась, как ребенок, она словно защитника своего увидала.
На следующий день спешно приехали сын и невестка. Внимание детей и внуков радовало больную и вместе с тем пробуждало в ней желание поскорее встать на ноги и еще пожить среди своих родных. Через несколько дней в расчете на сильных врачей и скорое выздоровление внук Аман повез бабушку в Ашхабад.
А здесь ее взяли под свое покровительство муж живущей в Ашхабаде внучки Сонаджемал и его отец — известный в стране врач, профессор Рахманов. Бабка никогда не была в Ашхабаде, но знала, что ее внучка училась здесь, а потом вышла замуж и осталась жить в столице. Сонаджемал не раз приглашала их к себе в гости, а Умман мама все мечтала навестить внучку и поздравить ее с новорожденной, порадовать девочку. Но вышло по поговорке: «Человек предполагает, а Бог располагает».
Рахмановы поместили Умман маму вначале в одну больницу, а затем перевели в другую, усиленно лечили ее. Однажды утром, когда ей после проведенного курса лечения стало получше, Умман маме показалось, что она уже где-то видела молодого доктора, который то и дело подходил к ней и справлялся о состоянии здоровья. «Хороший парень, где же я его видела? Может, это кто-то из друзей моих внуков?» — размышляла она. Когда он в очередной раз подошел к ней справиться о здоровье, Умман мама решилась спросить у него, откуда она его знает. Но молодой человек опередил ее:
— Ну, как дела, бабушка?— ласково спросил он.
— В эти дни я чувствую себя получше. И ночью спала хорошо.
— И мы так думаем. Теперь пойдете на поправку.
— Дай-то Бог.
— Я сейчас ухожу домой. Мое дежурство закончилось. Что вам принести из еды, может, вам чего-то хочется?— спросил юноша, и в эту минуту Умман мама поняла, что этот молодой человек не просто один из ее лечащих врачей, а муж ее внучки Сонаджемал.
— Ой, пустая моя голова! Ты ведь супруг моей Сонаджан, да, сынок? А я-то думала, что ты один из здешних врачей.
— Да,— смущенно улыбнулся молодой доктор.
— Мне ничего не надо, сынок. Скажи Соне, пусть не беспокоится! Вот только там мой старик должен быть, присмотрите за ним. Нечего ему тут болтаться, пусть он лучше едет домой. Если надумает поехать, вы, сынок, с Сонаджемал, непременно проводите его! Мне уже намного лучше...
Спустя какое-то время благодаря стараниям врачей и уходу родных у старой улучшился цвет лица, просветлел взгляд, стало ясно, что она пошла на поправку. Чувствуя, как с каждым днем к ней возвращаются силы, старая выписалась из больницы с желанием как можно скорее вернуться вместе со стариком домой, с верой, что со временем, когда из плоти ее выветрится запах принятых лекарств, наступит окончательное выздоровление.
После возвращения из ашхабадской больницы Умман мама в течение трех-четырех месяцев чувствовала себя неплохо. Она снова стала выходить из дому и по мере сил заниматься привычными домашними делами. Окружающим показалось, что состояние старой улучшается день ото дня, и они поверили, что она наконец-то выздоровела.
9 мая большинство родных Умман мама и старого Балкана собрались в их доме, чтобы поздравить с Днем Победы своего деда, ветерана войны. В этом доме было заведено встречать День Победы в тесном семейном кругу. Но поскольку семья увеличилась, то вот уже несколько лет с праздником Победы старого Балкана поздравляли не только сын и дочери, внуки и правнуки, но и зятья, по-сыновнему принятые в семью. Все получали от таких встреч огромное удовольствие, заряд бодрости. Гости съезжались отовсюду, Умман мама и старого Балкана окружали самые родные им люди, дочери и невестки, внучки и внуки под радующие голоса детишек начинали дружно готовить угощение для праздничного стола.
Мужчины во главе с Эльханом, который ходил с перекинутым через плечо полотенцем, обычно готовили шашлык, до поздней ночи общались, гуляли у моря. Получались очень приятные прогулки.
Так было в праздник Победы и на этот раз. На следующий день после приезда старшего внука Амана с семьей прибыла и живущая в Казанджике старшая дочь с несколькими детьми, ее Умман мама про себя звала «моя дальняя дочка». Ближе к обеду подъехали не очень-то ожидавшийся сын старика с женой, а также их живущая в Ашхабаде дочь с зятем-доктором, они впервые привезли в дом предков свою малютку, чем очень обрадовали стариков. Вот вам и маленький той.
Бабушка Умман, сидевшая за праздничным столом в окружении внучат, одного гладила по голове, другого целовала в щечки, третьему, взяв его на руки, что-то ласково нашептывала. Сейчас она была похожа на клушку, приготовившуюся вместе со своим выводком клевать зерно.
Каждый раз, приезжая поздравить старого Балкана с Днем Победы, дети привозили подарки и Умман мама, поздравляя с праздником деда, они вместе с ним поздравляли и бабушку. Старый Балкан, с улыбкой глядя на довольную подарками жену, шутливо произносил: «Эй, ребята, понятно, почему вы мне везете подарки. Я все-таки солдат Победы. Вот только непонятно мне, за что вы одариваете бабку свою? Спрашивается, где и с каким немцем она воевала?..» — подтрунивал он над своей старухой.
Когда старик отпускал такие шутки, на мгновение по лицу Умман мама пробегала легкая тень. Было ясно, что слова мужа смущают ее. Но она очень быстро брала себя в руки и отвечала улыбающемуся, довольному своей выходкой мужу в таком же тоне:
— Ой, да вы только посмотрите, что он такое говорит?! Тоже мне еще Героглы в железных латах. Вы-то вильнули хвостом да ушли отсюда, сказав, что на войну. А кто выносил все мучения здесь? Мы и выносили. Доверху набивали продовольствием суда и отправляли вам, одежду отсылали вам, если у кого-то было две кошмы, то одну отдавали на ваши нужды, а сами пахали тут до полусмерти, от голода пухли. А эта проклятая война все никак не кончалась... Если бы вы были такими смелыми, разве война шла бы так долго? Знаете, кто вы? Вы те, кто прятались по углам, ели то, что присылали из дому, да еще русской водкой головы дурманили, вот вы кто...
Произнося эти слова, Умман мама окидывала взглядом собравшихся и видела, что ее дети, невестки и зятья всем своим видом поддерживают ее.
Поначалу казалось, что болезнь навсегда отступила от Умман мама, однако это оказалось не так. К концу лета она стала все чаще кряхтеть и стонать от вновь появившихся болей, стало ясно, что болезнь снова вернулась к ней. Еще через считанные дни она и вовсе слегла, было видно, что она страдает, больная начала стремительно худеть. Делать нечего, дети, которые радовались исцелению матери, снова стали взывать к помощи врачей. Старик вновь вспомнил об Ашхабаде, внучке Сонаджемал и ее свекре враче Рахманове, подумал было ехать к ним, но, поразмыслив, не очень-то поверил, что тамошнее лечение может до конца победить болезнь жены.
Умман мама сейчас была похожа на тонущего, который ради спасения хватается за все, что попадается под руки, и даже за соломинку.
Некоторые из тех, кто приходил проведать больную, советовали обратиться к целителям, имена которых были у них на слуху. Старик вплотную занялся этим вопросом. Посадив старую в свою машину, он объездил всю округу, посетил всех знахарей, которых ему рекомендовали как лучших целителей. Вернувшись домой, старательно исполнял все их рекомендации. Верно говорят, пока душа не отлетела, надежда еще остается... Как знать...
Прослышав, что в Джанге живет очень сильная целительница казашка, старик, разузнав ее адрес, повез к ней свою старуху. Осмотрев Умман маму, женщина упрекнула старика: «Ах ты, туркмен, вот про таких говорят: пока не ткнешь, не почувствует. Ну где же вы были до сих пор, почему раньше не привез свою жену, ведь и живете-то совсем рядом, в двух шагах от меня... Когда мужчина стареет, у него вся надежда на жену, жена, конечно, и в молодости нужна, но в старости особенно. Надо заботиться о здоровье жены, вот умрет она и увидишь, тебе и жены не найдется, разве что на мне женишься!» — полушутя-полувозмущенно говорила она.
Женщина-табип тут же приготовила снадобье из нескольких трав и подсказала старику еще один способ лечения: надо выловить в море тюленя и пару раз накормить больную его сырой печенью, пока она еще горячая, и в ней не застыла кровь. «Бог от каждой болезни дает человеку лекарство, а чтобы ему было легко его добыть, растит траву в тех краях, где он живет. Вот чего много вокруг вас? Воды много, есть море, а раз есть море, то в нем и тюлени водятся», — напутствовала она напоследок.
Балкан не очень-то поверил в брошенные походя слова о лечении тюленьей печенью, но, чтобы потом в случае чего не раскаиваться, не жалеть о том, что не сделал всего, что должен был, ему пришлось согласиться со знахаркой.
После этого старик в течение нескольких дней обходил всех живущих на побережье рыбаков, расспрашивал, не попался ли ненароком кому-нибудь в рыбачью сеть тюлень. Но где же те тюлени, которые бы так просто запутывались в сетях рыбаков? Всего лишь раз в одном из таких мест ему показали дохлого тюленя. А ему нужен живой тюлень, которого можно было бы вскрыть и тут же вынуть из него горячую печень. В итоге старик понял, что никто ему не поможет, придется ему самому отправиться за тюленем в море.
В один из таких дней, когда они, два старика, утром завтракали вместе, Умман мама с жалостью посмотрела на мужа, который из-за ее болезни вот уже сколько времени не сидел спокойно на месте, все где-то носился: «...Ты больше не старайся найти для меня лекарство, чему бывать, того не миновать... Вот уже шесть-семь месяцев ты не знаешь покоя, совсем вымотался. Ты лучше за собой посмотри, а я буду принимать снадобье, которое приготовила для меня знахарка казашка, как знать, вдруг оно мне поможет», — сказала она мужу.
Умман мама произнесла эти слова с такой нежностью, столько любви в них вложила, что старик был тронут. После этого желание вылечить свою жену, помочь ей стало у него навязчивой идеей. Глядя на море, он стал все чаще думать об усатых красавцах-тюленях, живущих где-то среди этих вод.

* * *
Когда старый Балкан подошел к берегу, где была причалена его еще накануне подготовленная лодка, вся округа находилась во власти предрассветной мглы. Еще не рассвело, но это уже было время перехода ночи ко дню, когда земля и небо сливаются воедино, напоминая заблудившихся юношу и девушку, спрятавшихся под покровом ночи в укромном местечке и стоящих, тесно прижавшись друг к другу. Мир делится на горы и моря, небо и землю, пустыню и долины только после того, как полностью рассветет и все вокруг окажется во власти света. Сейчас вокруг стояла тишина, с моря дул легкий утренний ветерок, доносивший запах соленой воды и предвещавший бурю в ближайшие дни, которая будет гонять с места на место громадные волны и все вокруг перевернет.
С того дня, как старик задумал выйти в открытое море, он время от времени тайком от жены приходил к своей лодке, потому что знал: заподозри она что-то такое, ни за что не согласится с его решением, будет упрекать: «Эй, старый, не забывай о годах своих, не сходи с ума, тебе ли в твои восемьдесят гоняться в море за тюленем!»
Он потихоньку перетаскал в лодку все, что ему могло понадобиться во время плавания — весла, моторное масло, веревку и длинный шест с крюком на конце.
На поиски тюленя старик мог бы и раньше отправиться, но все надеялся, что кто-нибудь из тех, к кому он обратился за помощью, сообщив, что это надо для лечения больного, однажды придет к нему и скажет: «Вот, отец, этот тюлень запутался в моих сетях, я принес его вам, потому что вы сказали, что для больного это лекарство» или «Он грелся на солнышке на берегу, я незаметно подошел сзади, оглушил его и, не дав опомниться, прибрал к рукам...» Но тюленя, на которого он так рассчитывал, все не было и не было. А ведь это народ, который отдаст последнего верблюда, кормильца семьи, если он понадобится для спасения другого человека...
Рыбачья лодка, словно вступив в схватку с морем, плывет, разрезая носом встречные волны. Прикрепленный сзади, насквозь пропахший бензином мотор, сейчас был похож на вислоухого охотничьего пса, радующегося выходу вместе с хозяином в море и готового при первом же выстреле броситься в воду, найти и притащить подстреленную птицу.
Старик греб веслами до тех пор, пока не ушел далеко от берега, поэтому сейчас его лодка была похожа не просто на обычный рыбачий баркас, а на какую-то дивную птицу, которая, хлопая крыльями по воде, вдруг резко устремляется ввысь. Двигатель лодки работал ровно, с того дня, как надумал отправиться на поиски тюленя, старик тщательно несколько раз осмотрел его, заменил новыми детали, которые могли подвести во время плавания, словом, привел свою лодку в боевую готовность, в то состояние, про которое рыбаки говорят: при виде воды она рвется плыть по ней. Мотор был в полном порядке, просто старому Балкану не хотелось разрывать предутреннюю тишину ревом моторки, нарушать покой людей, а главное, он не хотел, чтобы шум мотора взволновал его больную жену.
Старик и раньше неплохо относился к спутнице своей жизни, но с тех пор, как она заболела, он стал ценить ее еще больше. Если кто-то из них вдруг заболевал, тревога охватывала спутника его жизни: «Если он (она) уйдет, я останусь совсем один (одна)...» В последнее время такие болезненные мысли все чаще приходили в голову старого Балкана. Он не находил себе места, ему все время казалось, что должно случиться что-то непоправимое.
На днях он сказал жившей по соседству младшей дочери, которая по нескольку раз на дню прибегала проведать свою мать, что хочет отправиться на охоту, если, конечно, погода будет хорошей, дав ей тем самым понять, что кое-что задумал. «Ты присматривай за матерью, не оставляй ее одну!» — наказал он дочери.
Поэтому сейчас он подумал: «Скоро придет дочка и будет рядом с матерью до самого моего возвращения». А на случай, если вдруг дочь по какой-то причине задержится, он перед самым выходом из дома приготовил все, что может понадобиться жене, поставил рядом еду и термос с ее любимым черным чаем. И все равно его не покидали тревожные мысли о жене, они, словно серогрудые чайки, бились в его голове, не давали успокоиться.
Отплыв от берега на приличное расстояние, старик включил двигатель, его лодка, словно ненароком разбуженный от сладкого сна в лесу кабан, взревела и начала выписывать круги по воде, раскачиваясь из стороны в сторону, а после, встрепенувшись, молнией рванула вперед и стала похожа на закусившего удила необъезженного жеребца. Некоторое время в воздухе висел знакомый запах бензина.
Еще пару дней назад море было похоже на недовольную своим избранником молодку, оно бурлило, пенилось и бог знает что вытворяло. Бешеные волны, взмывая в небо и плюясь брызгами, готовы были поглотить любого, кто встретится на их пути.
Но то было в характере моря — время от времени вскипать белой пеной, особенно когда в воздухе запахнет приближающейся осенью, но каждый раз спустя дней пять-неделю после таких штормов море успокаивается и снова превращается в бескрайний простор тишины и спокойствия. Сейчас именно такое время, море спокойно, настроение у него благостное. С его поверхности поднимается серовато-белесая дымка, она тонкими нитями вкручивается в небо.
Если внимательно осмотреться вокруг, можно увидеть, что море, словно пристыженное своим недавним хулиганским поведением, стоит притихшее, стыдливо опустив глаза и прикусив, как яшмак, свое зеленое покрывало.
Представший его глазам морской пейзаж старик сравнивал то с ковровым занавесом, которым в последнее время стало модно украшать двери домов и который придавал им своеобразную красоту, то с просторным покрывалом, под которым море скрывало свой таинственный мир.
На мгновение ему почудилось, что очень скоро из-за этого занавеса покажется Берта в длинной белой ночной рубахе с рассыпанными по плечам белокурыми локонами, его Берта, она появится оттуда, как из-за кулис. И это будет все еще та Берта, его несчастная Берта. Он вспоминал ее каждый раз, когда выходил в открытое море и окидывал взглядом его бескрайние просторы...

* * *
К началу войны Балкан уже вышел из подросткового возраста, ему исполнилось семнадцать. К этому времени он уже почти три года жил в Красноводске у старшего брата и учился в техникуме на судового механика. Теперь уже недалеко то время, когда он начнет работать на одном из судов Красноводского морского порта. Он всегда с завистью смотрел на плывущие издалека огромные морские лайнеры. В мыслях он представлял себя всезнающим, суровым и гордым капитаном одного из таких судов. Да и старший брат, вспоминая их утонувшего во время шторма лет десять-двенадцать назад отца, мечтал о том, чтобы Балкан, как и их отец, стал морским капитаном. Брат внушал Балкану: «Если хочешь стать капитаном, надо вначале хорошо освоить технику, а уж потом будешь постепенно расти до капитана». Он заботился о завтрашнем дне своего младшего брата.
Каждый раз, когда Балкан приезжал из города в родное село на острове, односельчане с восхищением и завистью смотрели на его одежду — бескозырку с надписью и двумя лентами сзади, морскую форму, из-под которой выглядывала полосатая тельняшка, она очень шла ему. И всякий раз, когда он маленьким капитаном приезжал на побывку, к нему домой, чтобы повидаться с ним и поздравить его мать с приездом сына, сказать ей несколько приятных слов, вместе с двумя-тремя подругами непременно приходила одноклассница Балкана по имени Умман. В последний раз он приезжал домой за неделю до начала работы помощником мастера на одном из судов в порту Красноводска, куда он был направлен по окончании техникума. На судне, время от времени доставлявшем из города товар для островного магазина, он и приехал поздно вечером в родное село.
Возле магазина стояла небольшая толпа мужчин и женщин, ребятишек. Местные жители всегда собирались возле магазина в ожидании интересного товара, не хотели отставать от других.
Поздоровавшись со взрослыми, Балкан, взвалив на плечи свой багаж, прошел было мимо, но в этот момент услышал приятный женский смех и остановился. Оглянувшись, он увидел двух своих одноклассниц, Айтувак и Умман. Стоя в сторонке, девушки делали вид, что наблюдают за тем, как идет разгрузка нового товара, на самом же деле весело и с удовольствием разглядывали его. В свою очередь и он радостно улыбнулся в ответ, давая понять, что узнал девушек.
— А, подруги, вы ли это?!
— Что, уехал на два дня и уже своих перестал узнавать? — первой проворковала Айтувак. Накручивая на палец кончик косы, она раскачивалась из стороны в сторону, словно желая выяснить, на твердом ли месте стоит и удержит ли ее земля.
— Ну, конечно, зачем ему нас узнавать, он ведь теперь городским парнем стал, — с упреком в голосе поддержала подругу Умман, всем своим видом давая понять, что и они тоже были бы не прочь стать горожанками.
Балкан не сразу нашелся, как реагировать на неожиданные нападки своих одноклассниц, что им ответить. Но про себя отметил, что со времени их последней встречи девушки заметно повзрослели и похорошели. Сквозь небольшой вырез ворота платьев он увидел округлившиеся груди девушек, они на глазах Балкана с каждым годом наливались соком и теперь подчеркивали красоту и стать девушек.
— Раз уж на то пошло, привез бы ты ее в аул, чтобы и мы могли посмотреть на нее!
Случайно встреченные одноклассницы разговаривали с Балканом так, словно он в чем-то провинился перед ними, в их улыбках таился упрек. Похоже, они пришли к магазину вовсе не за каким-то товаром, а просто так, чтобы показать себя, а заодно и на других посмотреть. Они задавали ему вопросы и сами же на них отвечали, причем, говорили то, что им хотелось. «Эй, парень, когда надумаешь жениться, не забывай, что мы тоже есть!»
Балкан все еще стоял на том же месте, на котором остановился, увидев одноклассниц, с улыбкой выслушивал все их шутки-прибаутки, мысленно соглашаясь с ними. «Однако, ваши слова не лишены смысла...», — говорил его вид.
— Вон сын Тувакмаммеда, тот, что с вечно засученными рукавами, будто к чему-то приготовившийся, исполняя на свадьбах кушт-депди, поет:
Друзья, а я женюсь на русской,
Лицо, глаза ее прекрасны!
Так вот, в конце концов напел — женился-таки на русской!
— Что ж, добился того, чего хотел.
По тону девушек было ясно, что они никоим образом не одобряют этот брак, чувствовалось, что каждая из них в душе рассчитывала на внимание женившегося юноши.
Айтувак была вправе возмущаться, были у нее на то причины. В ауле уже давно ходили разговоры о том, что Айтувак встречается с сыном Тувакмаммеда, что, как ни стараются они скрыть от посторонних глаз свои отношения, они уже давно стали достоянием гласности.
Обращаясь к Балкану как к своему однокласснику, она протянула руку и в шутку попросила:
— А ну, парень, если у тебя есть фотография невесты, и нам ее покажи, красива ли она?
— В следующий раз привезу.
Балкан и сам не знал, как у него вырвались эти слова.
И в этот раз, приехав домой, среди других пришедших поздравить его мать с приездом сына Балкану хотелось видеть и сверкающие глаза Умман, но она почему-то не пришла. Надежды парня не оправдались, у него даже настроение немного испортилось. Вечером, лежа в постели, он снова думал о ней: «Неужели она считает достаточной ту нашу случайную встречу? А может, у нее появились какие-то неотложные дела, все же она теперь деловой человек».
Балкан слышал, что Умман вот уже несколько месяцев работает в сельсовете, делопроизводителем у своего дяди Гартагана, занимавшего пост председателя сельсовета. Он продолжил свой мысленный разговор: «А может, я что-то не то сказал и обидел ее?» Балкан начал вспоминать подробности разговора, состоявшегося возле магазина. Мысленно перебирая каждое произнесенное слово, сейчас он был похож на молодую женщину, разложившую перед собой все свои наряды и не знающую, какой из них выбрать, чтобы быть еще красивее. В конце концов он нашел те слова, которые могли показаться Умман обидными.
— Если есть фотография, покажи и нам, красива ли она?
— В следующий раз привезу...
Балкан был уверен, что именно эти слова отвратили девушку от него.
Однако он и сам не мог понять, с чего вдруг разговор зашел о русской невесте, ведь он никакого повода для таких шуток не подавал.
Через пару дней после приезда Балкан привел в порядок оставшуюся от отца рыбачью сеть, кое-где закрепил ее, кое-что в ней подправил, после чего вышел в море. Бросив сеть, он вернулся на берег и встретил там одного из своих сверстников — Араза узына** Узын — длинный, высокий.. Привязав на берегу лодку, на которой только что вернулся с моря, он достал из нее весла, напоминающие крылья ощипанной гигантской птицы, и стал связывать их веревкой, чтобы взять с собой домой.
— Приехал, капитан? — спросил Араз и хитро улыбнулся, о чем-то вспомнив при виде Балкана. Потом одноклассники постояли немного на берегу, поболтали. Беседуя с Балканом, Араз с завистью разглядывал полосатую матроску своего товарища, надетую набекрень бескозырку с двумя лентами сзади, и про себя отмечал, как тому идет эта форма.
Прощаясь, Араз узын снова, как и при встрече, многозначительно улыбнулся. Не выдержал, спросил: «Ну и когда же свадьба?».
Этот неожиданный вопрос застал Балкана врасплох, он не знал, откуда взялся этот слух.
— Что за свадьба?
— Ай, до моих ушей один слушок дошел. Говорят, «Капитан женится, там, где он учился, встречался с девушкой, и теперь они скоро сыграют свадьбу. Сейчас Балкан приехал, чтобы сообщить о своем решении матери».
Вспоминая разговор с Аразом, Балкан сразу же понял, откуда у этого слуха растут ноги. Такое могла сказать только девушка, тайно влюбленная в Балкана и ревнующая его ко всем девчонкам на свете. В первую очередь, это могла быть Умман.
Видя, что брошенная в шутку фраза о русской невесте начала гулять по свету и обрастать подробностями, Балкан, размышляя над этим, никак не мог понять, почему это случилось, все время думал об этом.
Он еще ни разу не встречался с Умман наедине в укромном месте, ему не доводилось подставлять лицо под возбуждающе горячее девичье дыхание, но он мечтал о том, чтобы это когда-нибудь случилось.
Юноша давно понял, что Умман самолюбива. На этот раз, уехав из села, Балкан как-то особенно часто думал об Умман. Ему даже казалось, что из обычной одноклассницы девушка постепенно становится одним из самых близких ему людей.
Теперь, отправляясь домой, он думал о том, что там есть девушка по имени Умман, он намеревался улучить удобный момент и дать ей понять, что она ему небезразлична. Он тешил себя этими мыслями, они согревали ему душу, поднимали настроение.
Как бы то ни было, до самого своего отъезда Балкан надеялся, что встретит Умман и спросит с нее за пущенный ею слух, а она, смущаясь, словно невестка, впервые переступившая порог дома свекрови, ответит: «Да что ты, парень, ничего такого нет...» и, волнуясь, посмотрит на него виновато, а потом попросит прощения за свое озорство. Но дни шли, а ему так и не довелось увидеться с Умман, и можно было подумать, что девушка, стыдясь своей шалости, прячется от Балкана, не показывается ему на глаза.
В день возвращения в город Балкан понял, что не сможет уехать, хотя бы на минуту не повидавшись с Умман.
Отправившись на пристань в сопровождении матери и гелнедже** Жена брата отца или старшего брата., Балкан, как только они поравнялись со зданием сельсовета, подумал о том, что сейчас Умман находится там, на своем рабочем месте, и у него тут же созрело решение забежать туда и на ходу переговорить с девушкой. Он остановился, сунул в руки гелнедже свой вещмешок: «Вы тихонько идите, я просил в сельсовете одну справку, быстренько возьму ее, она нужна мне по месту работы», — произнес он с видом человека, только что вспомнившего о своей нужде.
В помещении сельсовета находился Гартаган ага, он сидел за столом, выложив на край стола свою высокую мохнатую папаху и что-то писал. Увидев неожиданно появившегося Балкана, он удивленно посмотрел на него, в его взгляде читался вопрос: «А ты что тут делаешь?».
— Эй, парень, ты ли это?
— Не узнаете меня, Гартаган ага?
— Знать-то я знаю и твоего... отца, и мать твою... Тебе справка нужна?
— Да, она...
Балкан даже не успел сообразить, как председатель сельсовета угадал его мысли, а тот, махнув рукой в сторону двери, продолжил:
— Если тебе нужна справка, что ж ты раньше не пришел, парень? Только что Умман еген*** Еген — племянница.* дала мне на подпись справку, которую сама и написала, поставила печать и побежала отсюда со словами: «Скоро отправление судна, а этот парень, похоже, забыл свою справку, я быстренько отнесу ее ему, пока корабль не ушел». — Он велел Балкану поспешить.
Когда Балкан спешно ушел от него, Гартаган ага, глядя ему вслед, произнес:
— Ну да, справка ему нужна! С тех пор, как племянница стала работать у меня, слишком у многих возникло желание получить справку... Дай-то Бог, чтобы все это добром кончилось...
Балкан не услышал последних слов Гартагана ага и не увидел, как тот, подкручивая усы, хитро улыбнулся.
Когда Балкан прибежал на пристань, пассажиры уже прощались с провожающими и с сумками в руках по очереди поднимались по трапу. Чтобы вручить ему справку, Умман стояла в сторонке среди провожающих, рядом с матерью и гелнедже Балкана.
А солнце уже пошло на закат, тем не менее, оно не спешило поскорее спрятаться, как это делает зимой. Летом оно будет стоять на горизонте, словно дожидаясь кого-то, его красный шар похож на раскаленное жерло тамдыра. Зной не отпустит до тех пор, пока все вокруг не погрузится во тьму.
Когда взгляды Умман и Балкана встретились, они оба покраснели от волнения, и тотчас отвели глаза в сторону, чтобы кто-нибудь ненароком не догадался, какая буря бушует в их сердцах. Оба чувствовали себя неловко.
Естественно, Балкан догадался, что девушке, составившей не прошенную справку и под этим предлогом пришедшей проводить его, не так-то просто было решиться на это, он понял, что ею двигали какие-то чувства, желание увидеть дорогого ее сердцу юношу, и он был благодарен ей.
Все стало ясно. Своим поведением Умман сказала больше, чем могла бы высказать словами, она дала понять, что творится в ее душе.
Увидев, что все пассажиры загрузились и ждут только его одного, Балкан стал спешно прощаться с матерью и гелнедже, он также бросил прощальный взгляд на стоявшую рядом с ними Умман.
Балкан, взяв свой багаж, уже вступил на откидной трап, как вдруг раздался несколько озабоченный приятный голос Умман:
— Ой, Балкан, чуть не забыла! Я принесла тебе справку, которую ты просил!
Умман со справкой в руках, которую забыла отдать, пока стояла рядом, догнала его, и их взгляды встретились вновь.
Но сейчас взгляд Умман не был взглядом озорной девушки, которая будто спрашивала: «Ну как я тебя наказала за твои необдуманные слова?!», теперь эти глаза смотрели с какой-то особой нежностью и теплотой, в них было видно трепетное желание, они будто говорили, как расстроена девушка из-за предстоящей разлуки.
Как только корабль тронулся, в небо взмыла сидевшая неподалеку стайка седогрудых чаек, они летали над судном и о чем-то шумно ворковали на своем птичьем языке. Сейчас они были похожи на сельских ребятишек, забрасывающих камешками свадебный кортеж.
Стоя на палубе и подставив морскому ветру волосы, Балкан жадно всматривался туда, где осталось его село. И лишь когда оно скрылось за горизонтом, юноша вспомнил про справку, которую ему вдогонку принесла Умман и которую он все еще держал в руках.
В ней было всего несколько строк.
Справка
Дана Балкану Чапак оглы, 1924 года рождения. Сельсовет «Балыкчи» удостоверяет, что этот товарищ является жителем данного села.
Председатель сельсовета «Балыкчи»               
                           Г. Тувакмаммедов.
Внизу стояла печать и дата выдачи справки: 12 июня 1941 года.

Вначале быстро пробежав принесенную Умман справку, удостоверяющую его личность, Балкан затем стал читать ее более внимательно. Всматриваясь в листок бумаги, он думал о том, какими находчивыми становятся девушки, когда хотят чего-то добиться. «Да, у этих девушек много уловок», — с улыбкой подумал Балкан, испытывая в душе благодарность за то, что Умман, желая проводить его, придумала эту историю со справкой. Он тут же решил при первом же удобном случае приехать домой, встретиться с Умман, которая с каждым днем становилась ему ближе и дороже других девушек, поговорить с ней и поставить ее на место вымышленной русской девушки. Он представил, как похорошеет девушка при этих его словах. Вспомнив о том, что Умман является потомком рода знаменитой Ширван мама, по слухам, очень красивой женщины, Балкан с удовольствием представил, как она будет хороша в наряде невесты.
В селе «Балыкчи» проживала родня Умман по дяде, которая считалась потомками Ширван мама. Говорили, рождением своего имени она была обязана прошедшему в давние времена мощному тайфуну. Высокие, могучие волны поднимались из глубины вод, они со всех сторон охватили остров Огурчинский и готовы были оттащить его к берегу и с силой ударить о землю. Именно эти волны в тот раз пригнали и незнакомое судно. Собственно, от судна уже ничего не осталось, волны, бросая из стороны в сторону, превратили его в щепки. На Огурчинский попал лишь кусочек судна, скорее похожий на плот. Так вот, на этом плоту находились старик и девочка лет четырнадцати-пятнадцати. Огурчинцы взяли под свое покровительство потерпевших крушение, и те начали жить среди них, стали своими.
Эти люди тогда рассказали, что они родом из Ширвана, и что судно, на котором плыли, также приписано к Ширвану. После на этой девушке из Ширвана женился местный парень. И произвела она на свет несколько сыновей и дочерей, похожих и на нее, и на мужа.
Именно в ту пору возникла следующая присказка: «Если ты темненький, женись на светлокожей девушке из племени дуеджи, а если у тебя кожа светлая, женись на смуглой ширванской девушке, вот тогда и сохранишь и красоту свою, и стать».
Много воды утекло с тех пор, но облик красивой, статной женщины по имени Ширван мама продолжал жить в ее многочисленных потомках — внуках, правнуках, праправнуках...
Гартаган ага и мать Умман были правнуками одного из сыновей Ширван мамы. Поэтому имя Гартагана ага зачастую увязывали с именем его бабушки Ширван и называли его просто Ширван-сельсовет.
Красотой и статью Умман пошла в свою знаменитую прабабку Ширван маму.

* * *
Быстро вернуться назад в село у Балкана не получилось. Он только-только начал работать на рыболовецком сейнере, как вдруг неожиданно грянула война и потрясла весь мир. Пришлось рыболовецким судам переключиться на другую работу. Теперь они ходили в Астрахань, Казань, перевозили туда продовольствие, а оттуда везли в Красноводск размонтированное оборудование эвакуированных предприятий. Причем, теперь суда постоянно спешили. Не задерживаясь в местах доставки грузов, они быстренько разгружались, брали другие грузы и сразу же отправлялись в обратную дорогу. И хотя самих немцев не было видно, чувствовалось, как догоняют они отправленные им навстречу тяжелые советские войска. И теперь суда возвращались в Красноводск, везя в своих трюмах раненых бойцов. Страна, над которой нависла опасность, призывала на помощь своих сыновей и дочерей: «Вставай, страна огромная!».
Осенью 1942 года Балкан уже учился на краткосрочных курсах младших командиров танковых войск в уральском городе Миасс. Немцы отступили от Москвы, но кружными путями подбирались к Сталинграду. Довольные своими победами, в те дни немецкие солдаты адресовали сталинградским женщинам вдохновенные стихи:
Мы приедем, дамочки,
Подготовьте ямочки!
Танковый полк, в котором служил Балкан, был одним из воинских подразделений, готовых в эти дни сразиться с немцами в калмыцких степях. Но ему не довелось, как он сам о том мечтал, долго защищать Сталинград, город, имя которого в те дни звучало на многих языках мира. В первом же наступлении его танк попал под артиллерийский обстрел и был выведен из строя. Немцам потребовалась всего неделя, чтобы удержать, а затем вступить в бой и отбросить наступавшие советские войска. После этого, казалось, немцы не только до Волги дойдут, но и доберутся до кавказской нефти, до самого Каспия...
Когда пошел слух, что «в Сталинграде взяты в плен немецкие генералы с войском почти в пятьдесят тысяч человек», Балкан находился в одном из военных госпиталей Омска, где ему извлекли из тела осколок снаряда.
Под Смоленском лейтенант Балкан, вернувшийся в свою часть после выписки из госпиталя, был назначен командиром танковой роты вместо недавно погибшего в бою командира. В эти дни советские танки, вытеснившие врага из Сталинграда, а перед этим с силой отбросившие его от Москвы и Ленинграда, ощутив теплое дыхание пока еще далекой победы, тиграми набрасывались на немцев, оттесняя их все дальше и дальше. Тогда же, наблюдая в подзорную трубу, как взбесившиеся советские танки давят немцев на улицах Смоленска, догоняют их и растаптывают, генерал Манштейн с грустью записал в своем дневнике: «Русские теперь не только научились воевать, но и — после Сталинградской битвы — побеждать...»
Среди тех, кто в те дни, преследуя на своих танках фашистов, двигался на Запад, был и танкист старший лейтенант Балкан.
Берта
Весной 1945 года капитан Балкан вместе со своим танковым батальоном вел ожесточенные бои всего в 75-80 километрах от Берлина. Немцы бесстрашно сражались за каждую пядь земли, совсем как советские воины под Москвой и Сталинградом. Их игры давно закончились, не сегодня-завтра Гитлер сдастся. Германия была похожа на огромного дракона, которому отрубили голову, поэтому те, кто сейчас вел последние бои, не зная, что дракон уже обезглавлен, напоминали отчаянно бьющихся за жизнь, из последних сил цепляющихся за нее людей. Воздух вокруг напоен пыльно-пороховым запахом, настоянным на благоухании ежечасно распускающихся цветов. Берлин был похож на загнанного в угол зверя, совершившего страшный проступок и не знающего, куда спрятаться, поэтому те, кто вел последние бои, были настолько озлобленны, что готовы камнями и палками добивать затравленного врага.
В середине апреля советское командование срочно отозвало несколько сражающихся за Берлин воинских частей. Стало ясно, что сюда подоспели союзнические американские и английские войска.
Но, по мнению Кремля, Берлин должен быть взят не какой-то только что вступившей в войну страной, а вынесшими на своих плечах все тяготы этой войны советскими войсками. Однако и союзники предпочитали, чтобы их солдаты вошли в Берлин первыми, опередив армию Сталина. Надо было срочно что-то предпринимать, в противном случае может именно так и произойти, потому что немцы отдадут свой главный город скорее англичанам и американцам, чем русским. Советские военачальники, не желая уступать свою победу кому-то другому, пришли к решению окружить Берлин плотным кольцом войск.
Танковый полк Балкана был одним из отступивших от Берлина воинских подразделений. В тот же день они пошли в окружение Берлина и заняли указанное им место в 45 километрах позади города.
Местом, которое должен был занять батальон Балкана, оказался небольшой аккуратный немецкий городок, в который ни разу не попадал снаряд.
Война превратила этот городок в пристанище стариков и детей, женщин и девушек, забывших, какими бывают мужчины, и жаждущих их любви. Они со страхом и недоверием смотрели на солдат, пришедших сюда со своими танками. Они знали, как их собственные солдаты, когда топтали Россию, бесчинствовали там. Поэтому считали, что теперь русские солдаты непременно отомстят за поруганную землю свою, за бесчинства фашистов, и очень боялись этого.
По приказу командиров наши солдаты помнили о том, что, хотя жители городка и являются прямыми соотечественниками тех, кто топтал их землю и причинил народу неимоверные страдания, их не было среди воевавших с русскими, поэтому старались вести себя с местными жителями вежливо, не проявляя к ним враждебности. Но раны были свежими, слишком свежими, чтобы можно было все забыть. Да, были среди советских солдат и те, кто, одурманив себя немецким шнапсом, начинали вспоминать своих загубленных войной близких, и тогда они хватались за оружие.
— Вот я вас, фашистов... Вас надо на корню истребить... Вам нет места на этой земле, ваше место — в могиле...
Поэтому командиры частей были вынуждены то и дело одергивать таких парней, напоминая им, что они не банда разбойников, а разумные советские воины, солдаты Победы, что от немецких солдат они должны отличаться не просто мужеством и отвагой, но еще и настоящим человеколюбием.
В первые дни жители городка вели себя так, будто их вытащили из укромного места в лесу, где они прятались, привели сюда, поставили перед ними целый котел еды и сказали «Ешьте!», и теперь, когда все съедено, они не знали, что их ожидает, и со страхом думали, что будет с ними дальше. Эти люди переживали непонятные чувства, замешанные на страхе и сомнениях, ведь они были земляками тех извергов, которые истребляли русских на их земле.
Но человек всегда остается человеком, независимо от того, где он находится и в каком положении оказался, какую религию исповедует и на каком языке говорит. Всего, что присуще человеческой природе, не были лишены и эти люди.
Вскоре стало ясно, что солдаты потихоньку привыкают к окружающей их необычной тишине, порядку, к несколько виноватым, но вместе с тем и любопытным взглядам девушек и молодых женщин, к бушующей в природе весне. Теперь их сердца жаждали любви.
Воинам, столько лет шагавшим дорогами войны и забывшим, что такое женская ласка, собственно, у них и возможности помнить о ней не было, в эти дни немецкие женщины с их вздымающимися грудями и жадными взглядами напомнили о существовании любовных утех, которых они были лишены все эти годы.
Впервые Балкан увидел Берту на вечеринке, которую устроил его замполит капитан Астахов, она предназначалась для хорошего отдыха. Астахов как-то говорил ему о своем желании при первом же удобном случае устроить такие посиделки с выпивкой, ему даже удалось уговорить своего друга Балкана, обычно избегающего таких мероприятий, присоединиться к ним. Балкан тогда сказал ему: «Хорошо. Если мы будем устраивать застолье, то я еще раз обойду занятые нами посты, посмотрю, все ли там в порядке, а потом, уж коли так надо, приду». Правда, при этом предупредил: «Только пусть там не будет лишних людей».
Астахов устроил вечеринку в двухэтажном доме, перед которым был разбит цветник. По виду этого дома можно было сделать вывод, что человек, которому он принадлежал, когда-то жил здесь в свое удовольствие. Напитки и закуски уже заняли свое место на столе. А из кухни доносился запах чего-то вкусного, приготовленного на основе консервов.
Балкан не заставил себя ждать, пришел очень скоро. Войдя в дом, он остановился, пораженный видом трех очаровательных женщин в нарядных одеждах. На диване у противоположной от входа стены рядком сидели три красавицы, все они словно невесты были одеты в светлые платья. Конечно, Балкан сразу же сообразил, что это дело рук капитана Астахова. Капитан Астахов отличался не только остроумием и находчивостью, но и умением на самом высоком уровне организовывать подобные мероприятия. Войдя в гостиную, Балкан окинул взглядом собравшихся и по-командирски оценил здешнюю обстановку. Увидев его, сослуживцы вскочили с мест и, одергивая полы гимнастерок, по-военному встретили своего командира.
— Ого, что у вас тут происходит, ребята!
— Сердце жаждет веселья, товарищ комбат! — улыбаясь, ответил Астахов, после чего подмигнул стоящему рядом с ним невысокому крепышу капитану, словно спрашивая его: «Не правда ли?». Капитан молча улыбнулся, а вместо ответа погладил усы, по-своему подтвердив слова Астахова.
— Товарищ капитан, так на чью свадьбу мы пришли? — этот вопрос Балкан задал, глядя в сторону молодок.
Прежде чем ответить командиру, Астахов радостно засмеялся, потом сказал:
— Товарищ комбат, все ждут вас, проходите, садитесь за стол, ну а с женихом мы как-нибудь потом разберемся.
Когда Астахов, повернувшись к сидевшим на диване женщинам, повторил только что сказанные комбату слова на немецком языке, они встрепенулись, смущенно заулыбались, и всем своим радостным видом подтвердили свое согласие с ним.
После этого все дружно перешли за накрытый стол и принялись за еду, женщины переговаривались друг с другом, улыбались мужчинам, перекидывались с ними нежными взглядами.
Прямо напротив Балкана расположились Астахов и высокая, худощаво-стройная, не уступавшая ему в остроумии Луиза. Вытягивая свою длинную лебединую шею, Луиза поворачивалась то к одной, то к другой из своих подруг, которые были менее разговорчивы и сидели с видом загнанных в клетки птиц, что никак не соответствовало обстановке, а если и говорили что-то, то им казалось, что их все равно никто не слушает. Луиза всем своим видом подгоняла их: «Ну а вы что притихли, давайте, начинайте!».
После того, как несколько раз подняли бокалы с крепким немецким шнапсом — «За Победу!», «За наступившую буйную весну!», «За девушек, по которым так сильно соскучились за четыре года!», застолье, начавшееся так скучно и даже несколько формально, постепенно ожило, стало веселее. Взгляды затуманились, шума прибавилось. Теперь рядом с ним, рассыпав волосы по плечам, сидела средняя из трех девушек с дивана в нарядном белом, как у невесты, платье, ее любознательный взгляд то и дело останавливался то на одном, то на другом. Как только приступили к угощению, Астахов встал с места, взял эту необщительную девушку за руку и усадил рядом с ним. Балкан вначале думал, что его друг избрал эту девушку для себя.
Луиза с легкостью вспорхнула с места и завела стоявший на соседнем столике патефон, комната наполнилась звуками приятной музыки, чувствовалось, как тронула она сердца собравшихся, никого не оставила равнодушным. После этого кавалеры, с трудом подбирая немецкие слова, стали приглашать своих дам на танец. Еще через какое-то время собравшиеся поверили в то, что они находятся не в обычном доме, а, сидя на широком плоту и оторвавшись от берега, плывут в неизвестном направлении... В комнате, наполненной табачным дымом, девушки, волоча за собой полы просторных белых платьев, довольно улыбаясь, бросая на парней жаждущие взгляды и всем своим видом показывая, что их желания ничуть не меньше, чем у ребят, обнимая их за шеи, извивались в танце.
Положив голову на грудь Балкана и жадно вдыхая исходящий от него смешанный запах табака и пота, тот мужской запах, который не оставляет равнодушной ни одну женщину, Берта мечтательно двигалась в танце, обняв напарника, и сейчас была похожа на женщину, которая наконец-то встретила свою долгожданную любовь. Танцевавшие рядом с ней две другие девушки отпускали в ее адрес шпильки: «Не выпускай из рук капитана, как только ты отпустишь, его у тебя сразу же заберут, или ты уснула, девушка?»
Однажды во время танца Берта вдруг остановилась, приподнялась на цыпочках и спросила у Балкана:
— Ну и чего мы теперь боимся?
Балкан сразу понял, что хотела сказать девушка. Подняв на руки, он крепко прижал ее к груди и страстно поцеловал в губы.

* * *
По обыкновению Балкан проснулся рано утром. Берта еще сладко спала на просторной двуспальной постели, которую они так страстно утрамбовывали всю прошедшую ночь. В комнате стоял терпкий запах мужского и женского тел, ничем не уступавший цветочному, приятный запах мускуса висел в воздухе. Мускус появляется всегда, когда желания мужчины и женщины совпадают, когда они соединяются друг с другом, как мед и масло. Такая страсть источает из тел только что нашедших друг друга женщины и мужчины приятный запах цветущего клевера. Но если брать в целом, то эти счастливые мгновения похожи на вспышку яркой радуги на небе после дождя, которая так же быстро и гаснет. Может, поэтому опьяненные любовью и сами не замечают этого мгновения. Теперешний сон Берты был похож на сон пьяного от любви человека.
Одевшись, Балкан направился к выходу, мысленно разматывая клубок служебных забот. Перед дверью он остановился. Бросив короткий взгляд на Берту, подумал: «Как же она хорошо спит! Разбудить ее или не стоит?»
Рядом с Бертой лежало ее вчерашнее платье, просторное белое платье, оно было ей немного великовато, как все свадебные платья, которые, тем не менее, кажутся сшитыми по фигуре. Скомканное платье было похоже на белую пену, выброшенную морской волной на берег.
Он вдруг вспомнил один шутливый рассказ, слышанный недавно от своего сослуживца туркмена, и подумал, что сейчас и сам он похож на того простодушного юношу, над которым потешались все вокруг. Это воспоминание вызвало у него улыбку.
В том рассказе говорилось об одном сельском парне, который после многих лет войны вернулся домой, а следующим утром, после ночи, проведенной с женой, он на полном серьезе стал ее благодарить: «Спасибо, Алтынджемал!» Да, это было уже время, когда воины, как и тот парень — герой юмористического рассказа, страстно мечтали попасть домой, встретиться со своими любимыми. Балкан потоптался немного у выхода, но потом, велев себе: «А ну давай, коли ты не собираешься говорить “спасибо”, двигай отсюда!», — решительно вышел из дома.
В штабе комбат принял рапорт младшего чином дежурного командира, сообщившего, что ночь в основном прошла спокойно. Как доложил дежурный командир, несколько воинов из второй роты провели шумную ночь с фрау-мадамами, веселились с ними, громко смеялись, и это напомнило Балкану, как они стояли под Сталинградом, как разрывали утреннюю тишину доносящиеся с другого берега Волги веселые голоса девушек, проведших ночь с немецкими солдатами. И хотя он их тогда не видел, но по голосам отчетливо представлял, как они бегают по лесу по двое, по трое, босые, с непокрытыми головами и в тонких платьицах, вертят хвостами перед своими заморскими кобелями.
В голову Балкана вдруг пришла мысль, как эти события похожи между собой, он задумался: «Да, наверно, это и есть тот случай, когда мудрые туркмены говорят: “Сядешь на ту постель, которую сам же и расстелешь”...»
Но сейчас здесь не было большинства из тех парней, которые стояли под Сталинградом, которые были готовы в любую минуту ринуться в атаку после приказа «Вперед!», они полегли в разных уголках своей земли, навсегда оставшись теми, кто так и не дошел до Берлина.
Никогда ему в голову не приходила мысль о том, что спустя несколько лет все может повториться с точностью до наоборот, когда на месте немецких воинов будут советские солдаты, а русских женщин им заменят немки.
Ознакомившись с общей обстановкой, Балкан не стал задерживаться в штабе, взял с собой Астахова, примчавшегося туда следом за ним, и отправился к занятым танками позициям. Танковая часть стояла на окраине города, боевые машины были спрятаны в небольшом лесочке.
Дойдя до позиции, Балкан выслушал рапорт выскочившего ему навстречу старшего лейтенанта второй роты. Это был приземистый, квадратный человек с покрасневшими глазами и желтой кожей. Здесь положение было неплохим. Воины ждали победы, по мнению танкистов, вырванных из боевых действий, Берлин уже должен был пасть на колени, время пришло. Война еще шла, но уже было ясно, что день ее окончания не за горами.
Балкан неторопливо беседовал у костра со знакомыми воинами 1-й роты, которой командовал до того, как стал комбатом. Говорили о том, о сем, и как-то незаметно темой разговора опять стала победа, которая почему-то задерживалась. Старший лейтенант из Воронежа, бывший воронежский тракторист Евгений Новичихин, считавшийся самым старым солдатом батальона, почесывая только что тщательно выбритую щеку и всем своим видом показывая, что хочет что-то сказать, посмотрел на комбата:
— Товарищ комбат, что-то слишком тяжелой на подъем оказалась победа, о которой так много говорится. Парни генерала Чуйкова до сих пор месят грязь в предместьях Берлина, они, словно вхолостую работающие колеса машины, никак не могут сдвинуться с места!
— Всему свое время. Потерпите немного! — успокаивающим тоном произнес Балкан, хотя и сам был того же мнения, что и эти воины. Поэтому в голосе его прозвучали тревожные нотки, беспокойство о том, что победа все никак не дается.
— А может, им нужна наша, танкистов, помощь? — включился в разговор и Саша Лисняк, который до сих пор стоял, прислонившись к дереву, и молчал, скрестив руки на груди. Как у всех школьных учителей, его вопрошающие глаза излучали доброту.
— Если будет надо, позовут, — коротко ответил ему Балкан, а потом добавил: — Ай, вряд ли мы теперь там очень-то и нужны будем, — тем самым дав понять, что верит в недалекую победу.

* * *
Несмотря на то, что они всю ночь провели в одной постели, вволю натешились любовными играми, говорили друг другу нежные слова, Балкан думал, что это свидание было случайной встречей мужчины и женщины, каких много было на дорогах войны. Так у костра нечаянно встречаются незнакомые люди, посидев немного вместе и согревшись, они расходятся в разные стороны. У Балкана и в мыслях не было, что он может в скором времени снова увидеться с Бертой.
Однако очень скоро он понял, что ошибается, потому что мысли о Берте не шли у него из головы. Мысленно он представлял девушку в самых разных позах. Вот она сидит на постели, укутавшись легким пледом, подвинулась к самой стене. То он представлял ее в свадебном наряде и про себя отмечал, как он ей к лицу.
Ему хотелось увидеть Берту снова. Странно, но прежде он никогда не испытывал таких чувств. «Ба, неужели же я встретил свою суженую?» — невольно подумалось ему.
На следующий день, вернувшись в штаб поздно вечером, Балкан узнал, что после обеда дважды приходила девушка и спрашивала его, выясняла, когда он вернется, но конкретного ответа на свой вопрос не получила и ушла. По описанию ребят Балкан понял, что это была Берта.
Однажды вечером Балкан сидел у себя дома и готовился к ужину. Он отправил ординарца на кухню, и именно в это время к нему зашел Астахов. На краю стола были выстроены в ряд бутылки с красным вином, так полюбившимся ему здесь.
После того, как они по-военному поприветствовали друг друга, Астахов, улыбаясь, обратился к Балкану:
— Товарищ комбат, вас ждут!
— Кто?
— Праздник продолжается. В том же месте...
— А Берта тоже там?
— Все там, в том же составе встречаемся.
Сообщение о Берте обрадовало Балкана, ведь он и без того думал: «Если Берта и завтра придет в штаб и спросит меня...»
Балкан последовал за Астаховым, на ходу снимая висевшую за дверью фуражку и поправляя полы вылезшей из-под ремня гимнастерки, ему навстречу шел круглоголовый ординарец, держа в каждой руке по котелку с едой. Увидев уходящего командира и подумав, что вот опять ему не удастся поесть горячего, он нахмурился.
— Знаю, опять у вас срочные дела.
— Ты сядь и поешь сам!
— Товарищ комбат, кашу надо есть горячей, остывшая она уже не такая вкусная...
Балкан видел, как искренен его ординарец, понял, что тот переживает за него, и был благодарен ему за это.
— Ничего, чтобы вкус еды не пропал, ты съешь и мою долю,— ласково сказал он ему.
— Как вы думаете, товарищ комбат, легко ли будет мне, солдату, поужинать за двоих? Но что делать, хоть это и нелегко, придется подчиниться приказу командира, — держа в руках котелки, пробормотал он вслед уходящему Балкану.
Когда пришли Балкан и капитан Астахов, вместе с девушками уже находился капитан — командир первой роты, они ждали их, чтобы в том же составе повторить ту вечеринку и получить такое же удовольствие.
На всех трех женщинах были те же свадебные платья.
Увидев Балкана, Берта широко улыбнулась понравившемуся ей парню, вскочила с места, потом, придерживая подол платья, чтобы не запутаться в нем, пошла ему навстречу. В ее лучистых глазах отразилась вся гамма чувств, которые переживала девушка.
— Мой комбат!
— Так точно, он.
Девушка протянула Балкану свои нежные женские руки. Затем, опустив голову, заговорила с упреком в голосе:
— Комбат, я не понравилась тебе?
Балкан сразу же понял, почему ему задан такой вопрос, девушка была обижена, что он так долго не показывался у нее.
Вместо ответа он с удовольствием подхватил девушку на руки и крепко поцеловал ее.

* * *
С этого дня Балкан большую часть ночей проводил с Бертой, они и сами не заметили, как в считанные дни стали близкими друг другу людьми. Правда, поначалу никто и не думал, что так получится. По общему мнению, это была банальная встреча мужчины и женщины, которые встречаются затем, чтобы вместе приятно провести время.
Непонятная все-таки это штука — жизнь. Никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Казалось бы, разве могут сблизиться люди, еще вчера считавшиеся врагами? О какой близости может идти речь, если по вине этого заклятого врага потеряны твои близкие, а в душе у тебя саднит незаживающая рана? Но для любви не существует никаких преград, она поднимает человека над всеми его несчастьями и открывает в его жизни новую страницу.
Берта жила в добротном доме, оставшемся от деда, вместе со своей теткой Меланией, сестрой матери, дом был благоустроен, в нем имелись все условия для комфортной жизни человека. Дом, выстроенный для большой семьи, сейчас, когда в нем отсутствовало большинство членов семьи, выглядел слишком просторным и безлюдным. Но, кроме того, простор дому придавала по-немецки аккуратная обстановка. Советские войска, вступившие на землю Германии и увидевшие здешний порядок, желали иметь его и у себя. Об аккуратности немцев невольно высказался и ординарец комбата Кириченко, всегда находившийся рядом со своим командиром и в любую минуту готовый выполнять его приказы, человек немногословный, открывающий рот только по необходимости:
— Удивительно, что народ, способный навести такой порядок в своей стране и доме, мог на кого-то пойти войной... — Эти слова тогда пришлись по душе всем, кто уже здесь увидел немцев и столкнулся с их характером и пресловутой немецкой аккуратностью.
Хозяйке дома, старой Мелании, поначалу не понравилось, когда Берта пришла в дом под руку с Балканом. Нахмурившись, она делала вид, что что-то ищет в пустых комнатах, а сама тихонько ворчала себе под нос, но очень скоро, как многое повидавшая на своем веку женщина, все правильно поняла. Она поняла, что Балкан, к которому так по-женски привязана Берта, несмотря на то, что является человеком враждебной стороны, не станет мстить им, не сделает ничего плохого.
И потом, здесь не было ничего непонятного, до полного падения Берлина оставались считанные дни. Гитлер, понимая, что не сегодня-завтра советские воины нагрянут в его бункер и, накинув на шею петлю, потащат к Сталину, метался словно в огненной рубахе, не знал, где спрятаться.

* * *
Штаб Балкана размещался неподалеку от дома Берты в центре города, рядом с костелом, крышу которого венчали две взметнувшиеся в небо тонкие иглы шпилей. Торжественный вид костела, красотой своей отличающегося от всех остальных зданий и видимого из разных концов города, никак не соответствовал стоящей в городе пасмурной погоде, создавалось впечатление, что этот католический храм, словно забыв о том, что является божьим домом, готов под завыванье ветра закружиться в танце.
Советские воины выбрали это высокое место потому, что отсюда хорошо просматривались все окрестности.
Как только у Балкана появлялась свободная минутка, он хоть ненадолго да забегал к Берте. Особенно он любил ужинать в ее доме.
Ординарец Кириченко каждый день приносил сюда кашу — «ужин комбата», помимо этого он время от времени приносил в оттопыренных карманах шинели консервы и пару буханок хлеба. Эти продукты были большим подспорьем для Бертиной семьи.
Самих американских солдат здесь не было, но сюда уже начали поступать от них консервы. Ординарец, каждый раз принося с собой несколько банок, затем по одной, будто пересчитывая, выставлял их на стол, старательно разглядывал этикетки, вслух читал надписи на них. А американские и английские солдаты, о которых говорили, что они уже на подходе, все никак не объявлялись. Да они и потом так и не появились.
Теперь и в самом городке был перекинут шаткий мостик солидарности между местным населением и советскими воинами. Многие из жителей городка поверили, что, если не пытаться застать советских солдат врасплох и не нападать на них, если их слушаться и жить спокойно, они не станут никого трогать, не будут мстить.
Все больше немецких женщин с удовольствием принимали участие в устраиваемых советскими солдатами шумных вечеринках с музыкой и песнями.
Несмотря на то, что тяжелые танки все еще утюжили немецкую землю, сюда во всей своей красе пришла ее полноправная хозяйка весна. Согретые теплыми лучами солнца, с новой силой ожили травы и цветы, зазеленели деревья, в воздухе стоял терпкий запах весеннего разнотравья. Озорная весна нашептывала на ушко молодым женщинам что-то очень интимное, волнующее. И потому ли, что она убеждала их в том, что они стали еще красивее, а мужчины достойнее, заставляла поверить, что теперь им никакие преграды не страшны, а может, оттого, что вокруг распустилось очень много пахучих цветов, но только все сейчас не могли думать ни о чем другом, кроме любви.
Это была пора, когда на немецкой земле мягкая русская речь звучала вперемешку с немецкими словами, согретые дыханием весны два этих языка соединялись и звучали как-то особенно приятно. Да и сама одурманенная весенним теплом земля напоминала то гигантский дымящийся котел, под которым тлеют головешки, то беременную женщину, страстно желающую родить сына, похожего на ее возлюбленного. Немцы называли эту пору «порой, когда залежавшийся в углу плуг мечтает выйти в поле и пахать землю».

* * *
Когда из штаба армии поступил приказ «явиться завтра к десяти утра со своим замполитом!», Балкан подумал, что до командира полка дошел слух о том, что «комбат вместе с несколькими подчиненными ему командирами запутался в женских юбках», и теперь он вызывает их для разборок. Балкан пытался представить, какими словами выразит свое недовольство командир полка. Может, он будет говорить о том, что миллионы солдат так и не дожили до победы, о которой мечтали днем и ночью, а им вот выпало такое счастье. Потом он вспомнил, что полковник Стрелков лично к нему относится неплохо, всегда оказывает ему большое доверие, когда говорит солдатам: «Если меня тяжело ранят в бою или если я буду убит, запомните, командование полком в ту же минуту, в тот же миг возьмет на себя командир первого батальона Балкан».
Легковая машина с открытым верхом стремительно неслась мимо деревушек, сквозь лесные чащи, мимо стоящих в укрытии танковых соединений, она словно не ехала, а плыла. Теперь все полностью распустившиеся фруктовые деревья напоминали невест в белых свадебных нарядах. Нежные запахи весеннего воздуха будоражили воображение, казалось, что тысячи букетов приготовлены для встречи советских солдат-победителей.
Командир полка встретил Балкана и Астахова намного приветливее, чем они думали. Пожимая руки обоим парням, он с доселе скрываемым от окружающих простодушием расспрашивал их о делах. Сейчас командир полка, голова которого уже давно была посыпана серебром, не был прежним требовательным и строгим командиром, который мог и голос повысить на своих подчиненных, скорее он напоминал доброго деда, переживавшего приятные чувства от ожидания скорого возвращения домой сына с невесткой и внуками.
Как и было приказано, к десяти часам прибыли все вызванные командиром полка батальонные командиры со своими замполитами.
Собрав прибывших, командир полка объявил, что с ними хочет встретиться комдив. Не успел он докончить фразу, как появился и сам генерал. Увидев его, кто-то с улицы дал команду:
— Полк, равняйсь, смирно!
После этого командир полка и сидевшие возле него два его заместителя с легкостью вскочили с мест и поспешили на выход, чтобы встретить генерала.
Генерал был не один, вслед за ним в помещение вошли четыре его заместителя, а также три командира танковых полков, приписанных к дивизии. Все высшие чины, похоже, собрались здесь для обсуждения важного вопроса. Судя по погонам собравшихся, Балкан стал ждать нового приказа: «А ну, ребята, повернем танки обратно, иначе без нас Берлин так просто не сдастся!» Потому что танкистам, с нетерпением ожидавшим уже такую близкую победу, все время казалось, что если бы они были там, Берлин уже давно встал бы на колени. Они считали, что пришло время, когда этот город надо брать не артиллерийскими залпами, а танками. В душе каждого из них теплилась слабая надежда: «Неужели нас повернут назад и мы заново начнем боевые действия?»
Генералу Харченко было за шестьдесят, это был загорелый, седой, кареглазый человек, вынесший на своих широких плечах все тяготы войны.
Войдя в комнату, он поздоровался сразу со всеми парнями, а затем, словно ему этого показалось мало, пошел вдоль строя, за руку здороваясь с каждым по отдельности, тем самым как бы подчеркивая, как он гордится всеми ими.
Все подумали, что, наверно, их командира переводят в другую часть и это его посещение является прощальным. Сейчас генерал совсем не был похож на их прежнего командира, отдававшего решительные приказы: «Ехать туда, захватить такие-то позиции!»
Потом он сел за стол и неожиданно с силой ударил по нему рукой, сжатой в кулак.
— Ребята... Наконец-то враг получил по заслугам... — голос его сорвался и он не смог договорить, нижняя губа задрожала, он всхлипнул...
Собравшиеся не сразу поняли, что хотел сказать генерал, им подумалось, что случилась какая-то беда, несчастье с маршалом Жуковым или даже со Сталиным.
Генерал сделал несколько глотков из протянутого ему стакана с водой, после чего быстро взял себя в руки.
— Ребята, простите, слишком чувствительным стало стариковское сердце. Я хочу сделать для вас одно сообщение, правда, о нем пока нельзя распространяться, но и не сказать я не могу. Вы должны это знать. Только не поддавайтесь эмоциям! Два дня тому назад Берлин пал полностью... Вчера я специально съездил туда и увидел это своими глазами. Наш красный флаг развевается и над Берлином, и над Бранденбургом... Ожидается, что в ближайшие дни Москва известит мир о нашей победе.
Радость накрыла собравшихся горячей волной. Все повскакивали с мест и стали крепко обнимать друг друга.
Балкан понял, что генерал потому расстроился, что двум его сыновьям не довелось дожить до победы. Об этом знали многие. Старшего сына генерал потерял год назад при освобождении Смоленска. А другой его сын, на которого особые надежды возлагал генерал танковых войск Рыбалко, был командиром одной из рот непосредственно ему подчиненных танковых полков, он пал смертью храбрых всего три-четыре месяца назад во время наступления на Кенигсберг. Тогда говорили о том, что генерал Рыбалко направил в Москву представление о посмертном награждении его высшей правительственной наградой.
Балкан хорошо помнит похожего на отца круглого усатого парнишку. Всего два-три месяца назад он вместе с Балканом получал из рук генерала Рыбалко орден Боевого Красного Знамени. Генерал тогда сказал: «Владимир Васильевич Харченко воспитал хорошего сына», напомнив, чьим сыном тот является.
Разделив свою радость с этими парнями, генерал немного успокоился, однако он видел, какие страсти кипят в душах этих воинов, они были взволнованы, у некоторых на глазах стояли слезы. Было видно, что больше всего им сейчас хочется выскочить на улицу, кидать в небо шапки, обниматься и целоваться, поздравлять друг друга с долгожданной победой, которую они с таким нетерпением ожидали. Но только что генерал предупредил их, что, пока не будет официального сообщения, нельзя распространять эту радостную весть среди воинов.
На несколько секунд генерал задержал свой взгляд на сидящем прямо напротив него Балкане.
— Сынок, ты из каких краев будешь?
Балкан вскочил с места.
— Я из Туркменистана, товарищ генерал.
— Садись, сынок!
Затем он повернулся в сторону сидящего в одном ряду с ним круглолицего, с густым ёжиком волос на голове командира полка подполковника Турдыева, кивнул ему головой, говоря: «Тебя я тоже знаю», после чего вернулся к своей прежней мысли:
— Да, мы вместе со всем советским народом победили фашистов. А ведь это был сильный враг, которого поодиночке было не одолеть. Победить его без Кавказа, Средней Азии, Сибири было бы невозможно. А сколько утрат понес сам немецкий народ! Народ как мать, если у нее достойные дети, она гордится ими, когда же дети бесноваты, они приносят одни несчастья.
Помню строки, вычитанные в одной мудрой книге: «Не задевай, а коль заденешь, будешь сам задет!» Думаю, что Гитлер читать-то читал эту книгу, но если бы он был способен внимать мудрым советам, разве стал бы он Гитлером?
Когда машина ехала обратно той же дорогой, что и утром, капитан Астахов сказал, что если он с кем-нибудь не поделится этой радостной новостью, она разорвет его.
Состояние самого Балкана было ничуть не лучше, чем у Астахова. Он тоже вспоминал одну древнюю легенду, в которой рассказывалось о том, как трудно хранить тайны. Увидев, что у Искандера Зулькарнайна растут рога, человек очень мучился, пытаясь сохранить эту страшную тайну. В конце концов, он спустился в колодец и там, где его никто не мог услышать, прокричал в дудку: «Эй, люди, Зулькарнайн рогат!» — и только так освободился от мучившего его груза.
По пути друзья сделали остановку, на ходу перекусили, а потом всю остальную дорогу горланили песни. Астахов пел песни на русском, украинском языках, а Балкан распевал те туркменские песни, которые были ему известны. Они и сами не заметили, что стали похожими на того парня, который колодцу поведал большую тайну.

* * *
Танкисты дольше положенного простояли на месте своей нынешней дислокации. Хотя Берлин уже давно взят, а украшенные цветами нарядные победные составы вернулись домой. Вскоре после празднования Победы среди воинов распространился слух: «Нас теперь отправят освобождать Китай, в Японию пошлют». Однако эти разговоры так и повисли в воздухе. Воины полностью выполнили поставленное перед ними здесь задание, и не осталось силы, которая бы могла ворваться в Берлин впереди советских войск и отнять у них победу, завоеванную Советским Союзом. Теперь и союзники — американцы и англичане, подбрасывая шапки в небо, встречались с советскими воинами на Эльбе да на Одере, обнимались и вместе с ними радовались Великой Победе. Поэтому воины считали, что им здесь больше нечего делать, и задумывались над тем, как бы вернуться на Родину, домой.
Но были среди воинов и те, которые привыкли к здешней мирной жизни, с каждым днем становящейся все лучше и лучше, и которым не очень-то и хотелось трогаться с места. Да и местное население привыкло к своей жизни рядом с советскими воинами. Страх и ненависть первых дней постепенно сменились доверием, спокойствием, дружбой. Некоторые из жителей и вовсе хотели бы, чтобы советские танкисты навсегда остались в городке, чтобы их всегда окружали красивые и дружелюбные парни.
В их числе была и Берта, она любила Балкана той страстной женской любовью, которая с каждым днем становилась сильнее и все больше сближала их. Когда он был рядом, она радовалась его присутствию, когда же он отсутствовал, скучала по нему, беспокоилась и с нетерпением ждала его прихода. Появление Балкана вызывало у нее неподдельную радость, она радовалась так, как могут радоваться только дети, получившие свою любимую игрушку.
Внешне близость Балкана и Берты походила на ставшие здесь привычными отношения воинов с фрау-фройляйнами, но вместе с тем она отличалась все возрастающим взаимопритяжением, постоянством чувств.
Воины батальона воспринимали Берту невестой Балкана, поэтому поставили на довольствие и дом, в котором они жили. За это семья, познавшая голод и лишения военных лет, была очень благодарна Балкану. С тех пор, как к ним стал поступать командирский паек, благосостояние семьи значительно улучшилось. Старухи были искренне признательны Балкану, который сошелся с их племянницей и внучкой, теперь они, как это было прежде, не были напряжены, словно натянутая тетива лука, напротив, улыбались ему как близкому родственнику и всячески привечали.
Балкан никогда не приходил в строго определенное время, поэтому ему выдали один из ключей от наружной двери, чтобы он мог приходить и уходить в любое время. Если он задерживался, то открывал дверь своим ключом и сразу же проходил в отведенную им комнату. И некоторое время оттуда доносились негромкие голоса сонной Берты, снимающего верхнюю одежду Балкана. Они говорили полушепотом, чтобы не разбудить домашних.
— Ты еще не спишь?
— Когда тебя нет рядом, я не могу уснуть.
— Гмм... Ну так вот он я...
— Вот и займи свое место рядом со мной!
— Сейчас, если потерпишь немного, я буду.
— Ты, наверно, голоден?
— Я у ребят поужинал.
— На кухне тебе оставлена еда.
— Аппетита нет...
Как только начинал доноситься шепот молодых, полный любви и нежности, одна из двух живущих в соседней комнате старух вставала и тихо закрывала дверь, оставленную приоткрытой, чтобы услышать, когда придет зять. Последний шепот сладких объятий они оставляли самим молодым.

* * *
Немецкие деревья, встретившие советских солдат буйным цветеньем по весне, теперь начали приносить плоды. В жизни танкистов как будто никаких особенных изменений не было, однако незаметно для глаз, но все же какие-то перемены, то крупные, то мелкие, происходили постоянно. Самым заметным событием тех дней стало то, что младший сержант Фейферов был удостоен чести принять участие в торжественном параде Победы в Москве.
На этот раз крупно повезло парню, который был немного выше многих танкистов, которых обычно подбирали невысокими по росту. К тому же он был неуклюж и вечно ударялся обо что-то, когда садился или вылезал из танка. О нем говорили: иногда и высокий рост может сослужить танкисту добрую службу. Рост Фейферова отвечал всем требованиям, необходимым для участия в параде, помимо этого он был одним из немногих танкистов, на груди которых красовался орден «Славы».
Радуясь тому, что война для него полностью закончилась, он стал собираться в дорогу. Сев в специально за ним присланную машину, он с любовью посмотрел на своих командиров, боевых товарищей, с которыми плечом к плечу прошел всю войну.
— Братья-танкисты, будьте спокойны. И вместо вас, и вместо наших танков, помня обо всех вас, я достойно пройду по Красной площади! — торжественно прощался Фейферов с друзьями, которые были тронуты его словами до слез.
Однажды капитан Астахов показал на плюгавого капитана-особиста, который все время вертелся рядом, что-то постоянно вынюхивая: «Что-то “контра” в последнее время слишком часто стал появляться здесь, что он выискивает?» Спустя какое-то время после этого Астахова неожиданно перевели из батальона в штаб полка, расположенный в соседнем городе.
Астахов в один из своих приездов в городок, куда он наведывался, чтобы повидаться с Луизой, сообщил своему другу Балкану, что в своем переводе винит «контру»: «Смотри, будь с ним поаккуратней!» — советовал он. Вспомнил, как почти год назад тот преследовал ребят, выискивая среди них сомневающихся в своих силах, тех, кто считал, что немецкие солдаты лучше вооружены и лучше воюют. Так вот, тогда ребята даже задумали расправиться с ним и свалить все на «шальную немецкую пулю», которая якобы достала его.
Во время войны такие случаи, когда воины, которых незаслуженно преследовали, брали под сомнение их подлинные боевые заслуги, именно так и расправлялись с чересчур рьяными особистами, были нередки.
В тот раз Астахов, почувствовав, что парни уже начали готовиться к уничтожению «контры», решил не допустить самосуда. Он тогда по одному отводил парней в сторонку и за сигаретой объяснял им, что этого делать нельзя. Как политик он умел находить нужные для ребят слова.
Сегодня же он очень сожалел о том, что тогда не позволил своим парням расправиться с неугодным особистом. Видел, что его добро против него же обернулось злом, а сделай он тогда вид, что ничего не замечает, обиженные ребята быстренько сделали бы свое дело, и тогда оставалось бы только отправить домой «контре» похоронку: «Ваш сын пал смертью храбрых в сражении с врагом».

* * *
Третий из батальонных капитанов, командир роты Гладышев после первой неудачной любви теперь встречался с пухленькой голубоглазой немкой, которая, казалось, одна не знала нужды, вдоволь ела и жила беззаботно. Каждый раз, встречаясь с Бертой, эта женщина сердечно здоровалась с ней, расспрашивала о делах, они обе с удовольствием делились друг с другом своими женскими заботами. Улыбчивые и радостные, они временами оборачивались и смотрели в ту сторону, где курили их капитаны, по всему было видно, как гордятся ими и как довольны они своей жизнью.
Когда Балкан увидел Гладышева с этой толстушкой, он, шутя, спросил его: «Где ты отыскал такую упитанную кобылку?» Капитан тогда подумал, что комбат не просто подтрунивает над ним, а намекает ему: «Две женщины, с которыми ты встречался раньше, по крайней мере были красивее твоей толстушки, уж не променял ли ты шило на мыло?»
Толстушка появилась рядом с Гладышевым пару месяцев назад, после того, как он был ранен в двусторонней перестрелке с немецкими дезертирами на мосту через Эльбу. Вначале Гладышева направили в госпиталь соседнего города, но не прошло и недели, как он, не долечившись до конца, вернулся в часть, и теперь получал лечение здесь, а ухаживала за ним пухленькая дама, всем сердцем привязавшаяся к советскому капитану. Капитану тогда очень сильно хотелось ответить своему комбату в его же духе: «Товарищ комбат, если послушаете меня, то я бы и вам советовал обзавестись такой пампушкой, по крайней мере, спать мягко, никакой перины не надо, а потом, посмотришь на нее, и настоящую женщину в ней видишь!» Но что-то помешало ему, он вдруг вспомнил о чем-то другом, улыбнулся и перевел стрелки на Балкана:
— Товарищ комбат, мне кажется, что в этом вопросе мы с вами примерно в одном положении находимся. Я, может, и похож на рыбу, попавшую в сети толстушки, зато вы по-настоящему запутались в полах свадебного платья фройляйн Берты!
Балкан тогда согласился с Гладышевым:
— Да, Берта все больше привыкает к роли моей женщины...
— Тем более теперь, когда фройляйн Берта приготовила вам такой замечательный подарок...
К ним торопливым шагом подошел гонец и передал какое-то срочное сообщение, не дал закончить их приятную беседу.
Поговорив по телефону с командиром полка, Балкан мысленно вернулся к неоконченному разговору. Когда Гладышев сказал: «Фройляйн Берта приготовила вам замечательный подарок», первой его мыслью было: «Что за подарок?» Но потом он как-то сразу увязал между собой пару разговоров, которым поначалу не придал особого значения. Где-то с месяц назад Берта как бы между прочим произнесла: «Теперь мы вдвоем ждем тебя», и счастливо улыбнулась.
Балкан тогда подумал, что Берта радуется тому, что старухи, поначалу так неприветливо встретившие его, теперь относятся к нему как к родному.
Тогда и счастливую улыбку Берты Балкан не смог отличить от тех радостных улыбок, с которыми женщина встречала его каждый раз.
А еще раз, вернувшись домой, он увидел, как Берта, ссорясь со своими старухами в их комнате, чуть не плача выкрикнула: «Я все равно поступлю так, как считаю нужным!», и вышла от них расстроенная.
Слова Гладышева встряхнули Балкана, привели его в чувство. Сопоставив события, он понял, о чем речь, и вдруг на душе у него стало так хорошо, счастье захлестнуло его с головой. Он понял, что Берта повздорила со своими бабками из-за того, что надумала рожать, вспомнил, как плохо спала она в ту ночь.
— Что с тобой?
— Да нет, ничего.
— Тогда успокойся!
— Уже успокоилась. Но я все равно сделаю то, что решила, я этого хочу!
— Чего ты хочешь?
— Тебя, — сказала Берта, не желая раскрывать, из-за чего произошел весь этот сыр-бор с тетками, и вместо ответа обняла Балкана.
Вспомнив слова Берты «теперь мы ждем тебя вдвоем», Балкан понял, что из-за своей невнимательности лишил себя такой радости, и выругался: «Вот уж точно, туркмен, не ткнешь, не почувствует, болван, вот кто я...» Вместо того чтобы крепко прижать к себе женщину, сообщившую ему радостную весть, он повел себя как самый настоящий бесчувственный чурбан.
Ординарец, пришедший с каким-то делом, увидел своего командира радостным, видел, как глаза его искрились от счастья.

* * *
Однажды, придя к Берте, Балкан застал ее взволнованной, когда же он спросил, что случилось, Берта, волнуясь, сообщила, что недавно приходил незнакомый офицер, разговаривал вначале с ней, а потом с тетками, задавал очень много вопросов. По описанию Балкан сразу же понял, что этим незнакомым офицером был тот самый «контра», который вечно что-то вынюхивал, искал какие-то промахи в поведении воинов и их командиров. Про себя он подумал: «Теперь этот негодяй за меня взялся...» И понял, что Астахов, переведенный в другую часть, не зря негодовал, что он был прав, когда говорил: «Смотри, будь осторожен с этим подлецом, эти люди, если у них получается, обязательно приносят другим зло...»
Оставшись наедине с Балканом, Берта с недовольным видом вспоминала некоторые из вопросов, которые задавал ей «контра».
— Выходит, вы с первого взгляда влюбились в советского офицера? — с глуповатой усмешкой на лице спросил он.
— А разве мало таких случаев, когда люди влюбляются с первого взгляда?
— Бывает, хотя и не часто... но что-то не убеждает, что такая любовь могла вспыхнуть между советским офицером и немецкой девушкой. — Эти его слова можно было расценить однозначно: разве между двумя враждующими сторонами могут возникнуть какие-то человеческие чувства?
— Значит, над вами не было никакого давления? А то ведь бывает и такая «любовь», которая рождается от приставленного к груди штыка...
— Никто меня ни к чему не принуждал...
— Тогда вам придется изложить мне это письменно.
— Считаю, что нет никакой необходимости давать вам письменные объяснения. Если надо подтвердить, пригласите меня, я здесь.
— Выходит, вы, немецкая девушка, рады, что оказываете женские услуги советскому офицеру...
— Иначе я и не могу представить счастье... И потом, за пять лет, что шла война, разве на советской земле было мало случаев, когда русские девушки находили свое счастье с немецкими парнями?
— Вообще-то говорят, что любовь с первого взгляда не всегда бывает счастливой, чаще всего она обманчивой оказывается.
— А это мы еще посмотрим...
Видя, как расстроился Балкан от услышанного, как задумчив стал, Берта пожалела, что сразу же выложила ему все, надо было сказать потом, перед самым его уходом. Потом она крепко обвила руками его шею, прижалась к груди: «Пусть спрашивают, кто бы ни спросил у меня, ответ будет один и тот же, я полюбила тебя сразу же, как только увидела, а вот и доказательство этого...» — она взяла руку Балкана и положила ее на свой заметно округлившийся живот. Ей очень хотелось разогнать тучи над головой любимого, превратить его в прежнего — веселого, опьяненного страстной любовью парня.
На следующий день, обходя свою часть, Балкан повстречал того особиста, перекинулся с ним парой слов:
— Товарищ капитан, вынюхиваем что-то?
— Работа у нас такая. — Видя, что комбат несколько недоволен его ответом, он хитро улыбнулся, как бы говоря: «Вот этим я и занимаюсь...»
Не прошло и недели после посещения Берты особистом, командир полка после одного совещания со своими командирами задержал Балкана у себя: «Командир первого батальона, задержись ненадолго!» Когда все вышли из кабинета, и они остались вдвоем, он, нахмурив брови, обратился к Балкану.
— Товарищ комбат, вам не кажется, что вы слишком весело проводите время?
— Но ведь это настроение победившей армии, товарищ полковник.
— Верно, — упоминание победы вызвало в душе у полковника приятные чувства, он продолжил с несколько озабоченным видом. — По сведениям, поступившим ко мне, твои ребята, похоже, потеряли головы от любви. И на танках сверкают голые ляжки этих самых фройляйн. Смотрю я, городок, который ты занял, битком набит женщинами, истосковавшимися по мужской ласке.
— Но они ведь люди, товарищ полковник.
— Хочешь сказать, такие же, как мы? — перебил его командир, соглашаясь с его мнением.
Прощаясь, полковник просил его помнить о том, что это вдохновение может быть вызвано победой, что следует поддерживать прежний порядок и дисциплину, как и прежде, быть готовыми выполнить любой приказ... Он также напомнил о том, что такую любовь, как у них с Бертой, сегодня можно увидеть сплошь и рядом, что среди них есть и справившие свадьбу, это уж как судьба распорядится, но как бы там ни было, не надо забывать о том, что вы являетесь советскими офицерами, значит, надо быть достойными этого звания, стараться избегать лишней шумихи и ненужных разговоров, по-отечески ласково советовал полковник.
Когда же стало известно, что Берта ждет ребенка от советского офицера, многие восприняли это событие неоднозначно. Первой прибыла делегация из трех офицеров, направленных командиром дивизии. Они провели с Бертой и ее тетками беседу, пытаясь выведать у них, не было ли по отношению к женщинам насилия. Несколько раз посещали их представители общества «Красного полумесяца». В их группу входили американцы, англичане, немцы и двое русских.
Но и они на свои вопросы получали от Берты и ее близких все тот же ответ о естественных чувствах мужчины и женщины.
Когда представители «Красного полумесяца» стали прощаться, американский офицер, сидевший за столом, закинув ногу на ногу, и не принимавший участия в беседе, делавший вид, что слушает других, на самом же деле думавший о чем-то своем, встал с места и подошел к Балкану. Дружески похлопал его по плечу и уважительно пожал ему руку:
— Товарищ капитан, мы солдаты, и если на то пошло, солдаты Победы. — Эти слова он произнес с гордостью, как бы призывая окружающих: «И вы тоже знайте это!» — Честно говоря, я завидую тебе. Ты любим. Не знаю, что им всем надо от вас?.. Радоваться надо. Восхищаться... А скоро и ребенок появится на свет. Да что может быть лучше этого? Разве не ради такого счастья мы воевали?
Американский офицер сердечно попрощался с Балканом. А затем озорно пригласил его в гости: «...По ту сторону Эльбы тоже много прекрасных девушек, приезжай, познакомлю!» После этого Балкан поверил: пока этот американский офицер будет в их числе, общество «Красного полумесяца» не пойдет против них, не причинит им зла.
Это было время, когда советско-американские отношения носили особенно дружественный характер.
Не так давно на Эльбе состоялась историческая встреча американских и советских воинов. Первыми встретились прибывший со стороны Нормандии офицер Американской армии Робертсон и с этой стороны офицер Советской армии Селивашко, они поздравили друг друга с победой. И теперь всюду разошлась фотография, на которой они радостно обнимаются.
После посещения авторитетной комиссии из общества «Красного полумесяца» Балкан думал, что теперь-то он избавился от головной боли, однако беспокойные дни оказались не за горами. Вскоре по этому вопросу его вызвал командир дивизии.
Балкан увидел, что из взволнованного человека, с пафосом поздравлявшего их с Победой, генерал вновь превратился в прежнего спокойно-решительного командира.
Увидев непроницаемое лицо генерала, чем-то напоминающее бесстрастное изваяние, Балкан подумал, что его ожидает нелегкий разговор, и стал переживать.
Больше всего он опасался, что генерал, не разобравшись до конца, решит вопрос по-военному четко, в приказном порядке. А если вопрос будет решен так, как он предполагает, вполне возможно, что и его, как его друга Астахова, переведут в другую часть и потребуют, чтобы его больше никогда не видели рядом с немецкой девушкой. Но война закончилась, наступил мир, а вместе с ним жизнь начала меняться в лучшую сторону, теперь люди мечтали просто об обычной, нормальной человеческой жизни.
Подписав лежавшие перед ним срочные бумаги, генерал сунул их в руки стоявшему тут же старшему лейтенанту, после чего повернулся в сторону Балкана.
Как только он произнес слово «сынок», его доселе непроницаемое лицо пришло в движение, просветлело, будто из-за туч неожиданно выглянуло солнышко. Только после этого у Балкана появилась надежда, что разговор не будет неприятным. Он с надеждой посмотрел на генерала.
— Похоже, твои отношения с этой немецкой девушкой затянулись!.. Для тебя это серьезно или как, товарищ капитан?
— Серьезно, товарищ генерал!
— Это хорошо, если серьезно. Тогда у меня к тебе других вопросов не будет. А если бы и были, они становятся неуместными там, где правит любовь... Но тебе, дорогой, теперь нужно кое-что сделать.
— Я готов, товарищ генерал.
— Свадьбу надо сыграть, свадьбу, дорогой.
Поскольку сам генерал поддерживал их, то вопрос о свадьбе Балкана был решен очень быстро. Больше всего этому радовались бабушка и тетя Берты, мечтавшие о том, чтобы они наконец-то соединили свои судьбы и были счастливы, а сами бы они избавились от ненужных расспросов, которые в последнее время лишили покоя как Берту, опасавшуюся, что ее разлучат с любимым, так и их самих.
В день свадьбы на Берте было все то же похожее на белую пену платье, в котором она была при первой встрече с Балканом, тогда оно ей было великовато, но сейчас, когда она немного поправилась и округлилась, оно было ей в самую пору — свадебное платье с длинным шлейфом.
Теперь, выходя с Балканом на танец, она вела себя степенно, двигалась медленно, помня о третьем, который был между ними, с гордостью упиралась выпирающим животом в Балкана и любяще улыбалась, она танцевала, веря, что стала самой счастливой женщиной на свете.
Через два-три месяца после свадьбы Балкана перевели на новое место службы — в местечко Карл-Хос в предместье Берлина, где были сосредоточены советские войска, которым надлежало остаться в Германии. Здесь через три-четыре месяца у Балкана и Берты родился первенец. Поскольку его мама была девушкой с Эльбы, а отец советским воином, ушедшим с Эльбы, мальчика назвали Эльманом. Радость не приходит одна. В мае 1946 года, в первую годовщину Великой Победы, срок службы Балкана подошел к концу, и он был уволен в запас.

Тюлень
В последнее время старый Балкан не очень-то любил выходить в открытое море, уходить далеко от берега, честно говоря, ему и сегодня не хотелось ни свет ни заря выходить из дому и трогаться в путь, но что же делать, надо же найти тюленя, а потом, как овцу, на аркане притащить его домой и визжащего зарезать, как велела целительница казашка, скормить сырую, еще теплую, с неостывшей кровью тюленью печень Умман мама. Если он этого не сделает, потом, случись что с женой, век себе этого не простит: «Вот если бы я это сделал, может, и старуха моя была бы жива. Возможно, печень тюленя и спасла бы ее...» Ему во что бы то ни стало надо было добыть тюленя, чтобы потом не корить себя и не мучиться угрызениями совести, ни о чем не сожалеть. Говорят, человек в человеке находит спасение, как знать, вдруг старая потихоньку пойдет на поправку, да и вылечится. И снова перед ним будет стоять его прежняя Умман, смолоду смотревшая на него с любовью и вожделением, и, как и прежде, ласково произносить: «Отец...»
Старик потому боялся надолго отлучаться от дома, что несчастье всегда подстерегает человека, находится где-то рядом и выжидает удобного случая, словно говоря: «Э-эх, пусть только хозяин покинет дом», и стоит хозяину отлучиться, оно тотчас воспользуется моментом и ворвется в дом как шакал, врывающийся в курятник. Своего старшего брата Балкан лишился, находясь вдали от дома, так же потерял и любимую Берту, в это время он находился в плавании по маршруту Баку-Астрахань-Махачкала. Помня, как идет Берте белый цвет, как хорошеет она, надевая белое свадебное платье, он купил ей в тот раз в Астрахани белый пуховый платок, знаменитый астраханский пуховый платок. Балкан был счастлив, представляя, как обрадуется Берта подарку, как каждый раз, накидывая на плечи платок, она будет думать о нем.
Но именно тогда случилось то, чего он вообще не ожидал. Прибыв в Красноводск, Балкан вступил на дощатые мостки, перекинутые от судна к берегу, и именно в этот момент неожиданно открылся замок чемоданчика, который он брал с собой в поездки. Из него высыпалось все его содержимое, все, что находилось в чемодане, разлетелось по обе стороны хлипкого мостика и упало в воду. Среди вещей, выпавших из чемоданчика, был и тот белый пуховый платок, купленный для Берты в Астрахани.
Вначале платок расстелился на поверхности воды, напоминая нерастаявший пласт снега, потом закружился на месте, Балкан не успел опомниться, как платок пошел ко дну, будто снизу в него вцепилась и утянула за собой какая-то чересчур шустрая рыба. Он тогда сильно сокрушался о том, что вовремя не снес в починку чемодан, который и раньше не раз преподносил такие сюрпризы. Но больше всего Балкан сожалел о гибели платка, который он с такой любовью выбирал для Берты.
Прибыв домой, Балкан узнал, что теперь в этом платке и вовсе нет никакой нужды. В доме оплакивали гибель Берты, ушедшей рыбачить и не вернувшейся с моря. Берта была беременна, она ждала второго ребенка и очень хотела родить хорошенькую белокурую девочку, которая бы напоминала ей себя в детстве.
Жители села целую неделю искали тело Берты, чтобы предать его земле по всем обычаям, искали в окрестностях тех мест, где она ловила рыбу. Зная, что обычно через три дня у утопленника лопается желчный пузырь, он раздувается и всплывает на поверхность, надеялись, что она все же отыщется. Предположив, что волны перебросили тело в другое место, облазали весь берег, даже в соседних селах расспрашивали.
В те дни люди видели, как почернела от горя Умман, уходившая в море вместе с Бертой и вернувшаяся без нее, она стала похожа на тень, лицо ее окаменело, девушка все время молчала, и было видно, как она страдает. И лишь когда Балкан наведался к ней, она зарыдала в голос, закрыв лицо руками: «Вай-вай, опозорилась я...»

* * *
В тот раз, вернувшись из плавания, Балкан не застал семью в городе, соседи сказали ему, что пару недель назад Берта с сыном уехала в село: «Мы соскучились по бабушке, поедем к ней на остров, а вы присматривайте за нашим домом, к возвращению отца и мы вернемся». Возвращаясь домой, Балкан и сам думал: «Буду посвободнее, надо наведаться к маме, небось, соскучилась по внуку, все глаза проглядела, пусть прижмет его к груди».
Отношения Берты с матерью Балкана заладились сразу же, про них говорили: «Свекровь и невестка из одного теста сделаны». Они с первой же встречи полюбили друг друга. Мать никак не могла нарадоваться своему счастью, ведь теперь у нее помимо сына были невестка и внук. Женщины были привязаны друг к другу, как бывают привязаны мать и дочь. Берта старательно училась у своей свекрови туркменским традициям, изучала туркменский язык. Она мечтала разговаривать с Балканом на его родном языке и быть ему настоящей туркменской женой. Длинное платье с вышивкой, подаренное ей гелнедже Балкана, очень шло Берте.
Спустя год после гибели Берты Умман, будучи незамужней девушкой, сошлась с Балканом, и люди по-своему истолковали этот ее шаг: Умман винит себя в гибели немецкой женщины, поэтому считает, что она обязана взять на себя заботы о семье, не дать осиротившему сынишке Берты почувствовать себя обездоленным.
Старик знал, что выйдя в море и оставшись наедине с ним, он непременно встретится с Бертой.
Балкан и прежде не раз встречал ее во время плавания, особенно часто это случалось, когда он стоял на капитанском мостике и всматривался вдаль. Берта появлялась неожиданно, она выныривала из морской пучины, вытолкнутая волнами, потянувшись, поднималась вверх, словно говоря: «Вот она я». На ней всегда было то длинное белое платье, в котором Балкан увидел ее при первой встрече.
— Моя любимая Берта... — со слезами на глазах произносит расстроенный старик.
— Любовь моя. Мой комбат...
— Почему ты бросила нас с сыном?
— Наверно, так было угодно Богу...
Каждый раз, когда она потом исчезала из виду, Балкану казалось, что это его лодка, разрезая волны, толкнула ее носом в грудь и накрыла волнами.
Постепенно старик смирился с потерей, поверил, что так было ему на роду написано, и что теперь, как бы он ни хотел, не встретиться ему с Бертой, потому что это невозможно.
Очнувшись от мыслей, старик увидел, что плывет мимо острова Гарадаш, который всегда был лежбищем тюленей. Усыпав весь остров, они обычно грелись тут на солнышке, издавая звуки, похожие на блеяние овец и коз. Решив осмотреть это место, он повернул лодку на юг. Когда на горизонте появился остров, он стал пристально всматриваться вдаль, пытаясь увидеть пригревшихся тюленей, напоминавших живые черные мешки. Раньше издалека можно было услышать голоса тюленей. Как только начнешь к ним приближаться, они, ревя, неуклюже переваливаясь с боку на бок и извиваясь, словно гигантские черные черви, ползут к воде.
— Ого, к нам какое-то чудовище приближается.
— А может, оно мимо плывет.
— Но порохом не пахнет.
— Значит, у него нет намерения стрелять.
— А человек ли хоть наверху сидит?
— Вроде человек.
— А коли это человек, разве ты не знаешь, сколько уловок у людей?
— Раз он кружится вокруг нас, значит, ему что-то от нас надо.
— Он, может, и без ружья, зато у него наверняка есть сеть.
— Тогда бежим отсюда. Постараемся не попасться в сети,— их поведение, когда они стали в панике нырять в воду, напоминало поведение сельских собак при виде незнакомого всадника — они устраивают переполох и начинают дружно лаять.
Туловища тюленей, словно смазанные маслом, переливались на солнце, они были похожи на отполированные морем ожившие черные камни.
Но сейчас остров был пустынен, неподалеку от его западной оконечности лежали два черных камня, похожие на сгнившие и выпавшие зубы древних гигантских людей. Обычно тюлени лежали на этом месте, рядом с черными камнями, но сейчас их не было, казалось, море сгребло всех их в свою ладонь и заглотило, отправив в свою пасть, как отправляют в рот щепотку наса** Нас — приготовленный особым способом табак, который закладывается под язык. с ладони. Окинув взглядом знакомый остров и увидев, что он пуст, старик, чтобы не столкнуться с лежащими на берегу черными камнями, обогнул остров, а потом снова взял курс на запад.
В те дни, когда он плавал на большом судне, старик много раз проплывал здесь, обозревая эти места с капитанского мостика, и тогда его судно было похоже на мощный трактор, разворотивший землю, который, достигнув горизонта, резко поворачивал назад, поверхность окружающего его моря с набегающими друг на друга волнами напоминала вспаханную землю.
Вокруг стояла тишина, над морем дул ветер, пропитанный терпкими запахами знакомых и незнакомых трав, в том числе ёвшана и селина. Такие приятные запахи появлялись над морем каждый раз, когда со стороны Каракумов дул северо-восточный ветер, сообщая о близости пустыни. Из-за разбросанных по набережной Красноводска домов, из-за седых отрогов гор, окружающих город с трех сторон, появилось солнце. Рассыпанные по волнам золотые пряди солнечных лучей подчеркивали красоту окружающей природы. Старик очень любил это великолепие, его особую живописность. Некоторое время он гонял лодку по морю, затем притормозил ее, чтобы в спокойной обстановке перекусить и полюбоваться морским пейзажем. Он и впрямь проголодался, ему хотелось чаю. Уже давно прошло время, когда он, по словам старухи и младшей дочери, «вдвоем с другом чаевничает». Живущая по соседству и часто навещающая их младшая дочь входила в дом, улыбаясь и всякий раз шутливо произнося: «Значит, так и сидите, два друга, и тихонько беседуете между собой?» Старик со своей старухой, если были здоровы, всегда вставали рано, словно их ждали неотложные дела. Ковыляя, старая Умман шла на кухню, ставила на газовую плиту чайник и занималась приготовлением завтрака. Старик в это время выходил во двор, давал корм курам, кормил собаку, а иногда вместе с собакой шел к морю, садился на берегу и погружался в раздумья. В таких случаях за спиной раздавался голос Умман мама, звавшей его к завтраку, этот голос, напоминая ему, где он находится, возвращал к действительности:
— Эй, отец, если не хочешь глазами до дна выпить море, иди уже домой, чай остыл!
После того, как мотор заглох и катер замер на месте, старик встал и прошел к скамейке в центре лодки, туда, где находилась его сумка с припасами, торопливо достал из нее термос с приготовленным с вечера чаем и, ни на что не отвлекаясь, выпил пиалу крепкого, настоявшегося чая. Немного утолив жажду, он ослабил пояс, надетый поверх длинной, доходящей до колен темно-синей рубахи и прикрывающий поясницу, которая временами очень сильно болела. Только после этого он во второй раз наполнил пиалу и осторожно, чтобы она не опрокинулась от качки, аккуратно поставил ее перед собой, потом потянулся и достал стоявшую перед ним сумку с едой, поставил ее себе на колени. Старик поел захваченных из дома бутербродов с брынзой, запивая чаем, который раз от раза становился все гуще и крепче, спокойно понаблюдал за окружающим его пейзажем, и был он сейчас похож на рыбака, в одиночку вышедшего в море и удившего рыбу далеко от берега. Укутанные в бархат складки волн напоминали молодую женщину, лежащую в обнимку с младенцем и мечтающую о чем-то прекрасном, вздымающийся купол ее расшитого кушака говорит о том, что вся ее плоть жаждет удовольствий, она словно заигрывает с кем-то.
Вдруг взгляд старика задержался на участке моря слева, там лучи солнца, резвясь между бугорками волн, придавали им золотистый оттенок. Это место напомнило ему чудесное видение, когда по весне миллионы рыбешек, ослепляя сверкающей на солнце золотистой чешуей, стаями перемещаются к нерестилищам на пресноводных реках. Когда же частичка этого блестящего клубка отделилась от общей массы и поплыла в его сторону, он поверил, что это и есть стая рыб, участвовавшая там в любовных играх и теперь возвращающаяся обратно, они плыли, задрав носы к солнцу, и это напоминало картинку, на которой каждая из них, ухватив ртом лучик солнца, тянет его за собой, извиваясь, они плыли с надменным видом, ни на кого не обращая внимания. Когда же они подплыли ближе, старик с удивлением обнаружил, что никакие это не рыбы, а водяные ужи, купающиеся в лучах солнца.
Честно говоря, старик не думал, что после недавних холодов они еще остались в этих краях. Поэтому, увидев их, так удивился: «Вроде бы им давно уже пора уползти в норы и спрятаться под землей». Но потом вспомнил, что в последние дни солнце снова щедро согревало землю своими лучами. «Эти молодчики змеи на солнце понадеялись, кому хочется уходить отсюда? Разве не сказал поэт: “Нет ничего прекраснее этого света”?»
В дорогу старик собирался тщательно. При нем была и сеть, а если тот, кто попадется в сети, окажется чересчур сильным и начнет биться в сетях и угрожать его жизни, на этот случай у него был длинный шест с острым наконечником, похожим на стрелу. Подумав, что ему может пригодиться, он прихватил с собой двустволку и десять-пятнадцать патронов к ней. Когда змеи, словно слепые, стали нахально приближаться к его лодке, старик понял, что надо спугнуть их. Он пожалел, что не вынул ружье из вещмешка и не положил его рядом с собой. Но теперь уже было поздно, змеи подплыли слишком близко и продолжали двигаться к его лодке. Отложив еду в сторону, старик достал со дна лодки одно из весел, на всякий случай, вдруг понадобится, чтобы ударить им по змеям. А тем временем и сами змеи, похоже, заметили выросшую перед ними лодку, а в ней человека с веслом, приготовившегося ударить по ним, они спешно ретировались с этого места, обошли лодку с другой стороны и проплыли мимо.

* * *
Держа курс в сторону старого маяка, он вновь вспомнил о своей больной жене, представил, как она протягивает бессильные руки к стоящему рядом с ее постелью термосу с чаем, потом, повернувшись на бок, с трудом наливает себе чаю, представил, как озирается она по сторонам и думает: «Куда же он запропастился?», — а потом берет таблетки, от которых вот уже много времени нет никакой пользы, и по одной кладет на пересохшую губу, отчего они становятся похожими на белые пуговицы, приготовленные для пришивания к этому месту, запивает их без особой надежды: «Если бы от таблеток была польза, я бы уже давно почувствовала это», — тем не менее, со слабенькой надеждой на исцеление, она все же глотает эти таблетки.
В последнее время Умман мама похудела еще больше, буквально высохла, глаза запали, но это были все те же глаза, глаза некогда сильной и красивой женщины, на которой любые наряды сидели как влитые, женщины, красотой своей и нежными ласками постоянно подчеркивавшей и всю жизнь доказывавшей Балкану, что она лучшая из жен.
При мысли о старухе старику снова захотелось оказаться рядом с ней. Когда дед был дома, она чувствовала себя спокойно, ей казалось, что он сможет вырвать ее из цепких лап нежданно нагрянувшего Азраила. Хорошо, когда рядом есть живая душа, и потом, разве мужу и жене, полвека прожившим под одной крышей и спавшим в одной постели, нечего вспомнить?
Старый Балкан любил возвращаться в прошлое, стремился хотя бы в мыслях перемещать ее в счастливую пору молодости. Все хорошее, что было в жизни, имеет свойство при воспоминании о нем даже спустя много лет поднимать настроение, заставлять заново переживать счастливые минуты жизни. В такие минуты бабушка Умман всегда перевоплощалась в Умман-гелин** Гелин — невестка, молодка, окруженная детьми, она согревалась любовью вернувшегося из плавания мужа. В это время она, хоть и ненадолго, забывала о своей болезни. Старик пользовался этим, начинал напоминать жене: «Жена, я брал тебя с собой на судно, повозил по морю, показал Астрахань, Казань... В тот раз мы и в Горький заскочили. Я тебя еще хотел с ветерком до Баку прокатить, ты бы посмотрела, сколько там похожих на тебя, большеглазых и круглобедрых женщин. Ты бы услышала их певучую речь, а как они говорят: “Ты живи, я за тебя умру!” А если ты окажешься их гостем, они для тебя последнего петуха зарежут. Послушай, как это звучит: “Ха, Вахит, режь голову красному петуху!”, ты бы увидела здоровых, усатых мужчин, они всегда чем-то вдохновлены, ты никогда не увидишь их в плохом настроении. Бродя по улицам Баку, ты можешь заблудиться, и тогда обратишься к одной из встречных женщин, чтобы она подсказала нужное тебе направление:
— Хала!
А она тебе ласково в ответ:
— Да, дитя мое!»
Все это он говорил Умман мама то шутя, то серьезно, рассказывая ей о Баку, в котором ему довелось побывать.
Тюленей, которых он думал найти у старого маяка, старик обнаружил, еще не доплыв до него. Он тотчас выключил мотор лодки, сбросил скорость, помня о том, что резкие звуки двигателя могут спугнуть животных, поднял лежащие под ногами весла и одно за другим укрепил их на своих местах.
Когда он подгреб к тому месту, где ему на глаза попалась знакомая тюленья морда, то увидел, что там плавал не один тюлень, а их было двое, высунув из воды мордочки, они, похоже, считали, что им удалось спрятаться подальше от человеческих глаз.
Когда тюлени все же заметили приблизившуюся к ним на опасное расстояние лодку, они удивленно переглянулись друг с другом, словно спрашивая: «Что все это значит?» Стали с любопытством наблюдать за стариком, гребущим в их сторону, в их взглядах читался вопрос: «Ну и что же будет дальше?» Старик был серьезен и сосредоточен. Он воззвал к Богу: «Господи, помоги мне, пошли удачу!..»
Раскачиваясь на волнах, тюлени пытались понять, что происходит.
— И в самом деле, откуда она взялась?
— Видишь же, в лодке сидит человек.
— А что ему надо?
— Понятное дело: если человек выходит в море, ему или рыба нужна, или птица...
— Однако, кажется, на этот раз ему и не рыба, и не птица понадобились, он сюда по нашу душу плывет...
Выбирая удобную позицию, с которой можно было бы охотиться на тюленя, старик помнил, что они не очень-то боятся человека, что время от времени они, словно собаки, с лаем появляются где-то сбоку от лодки и даже цепляются за нее. Сейчас он думал о том, что если вдруг они начнут наглеть и вцепятся в борт лодки, он веслом даст по башке первому попавшемуся из них, вот только как потом загнать его в заранее приготовленную и сейчас разложенную на поверхности воды сеть? Старик понимал, что в любом случае у него не хватит сил затащить тюленя в лодку, да и тащить его вместе с сетью волоком, когда море качается под тобой, вряд ли получится. Он думал о том, как же доставить тюленя на твердое место, где можно будет, оглушив, перетащить его в лодку.
В двух-трех шагах сбоку от себя старик увидел удивленный взгляд тюленя, которым тот гипнотизировал его. Помня, что ему ни в коем случае нельзя убивать тюленя, что нужно только живое существо, он поудобнее взял в руки весло и на некоторое время пустил лодку самоходом. Ему верилось, что он приближается к тюленю. Все его мысли сейчас были только об этом тюлене. Те тоже почуяли опасность, в их голосах появились тревожные нотки.
— Похоже, он и впрямь намерен расправиться с нами!
— Тогда ныряй, бежим отсюда.
Вначале один из тюленей резко нырнул вниз, смешался с волнами, а затем и второй, толкнув носом макушку набежавшей волны, исчез из виду.
Старик надеялся и ждал, что они очень скоро появятся вновь, вынырнут откуда-нибудь, приподнял весло, чтобы резко опустить его на голову тюленя. Стоя на качающейся лодке с веслом на плече, он напоминал человека, ждущего, когда лодка упрется носом в берег, чтобы немедленно выскочить из нее. Внимательно всматривался в море, надеясь увидеть, когда тюлень высунет из воды голову. Но тюлени, ушедшие в морскую пучину, так больше и не показались, а если они где-то и появлялись на поверхности, старик все равно их не видел. Постояв некоторое время на лодке, он почувствовал, что у него пересохли губы, снял с плеча весло, укрепил его на месте, потом присел, чтобы выпить воды. Взяв сосуд с водой, он набрал в рот воды и вначале пополоскал его от горечи, а затем стал с удовольствием пить воду, смачно, большими глотками, отчего кадык на его шее двигался вверх-вниз. Почувствовал, как благодатная жидкость дошла аж до самых кишок.
Первая попытка взять тюленя оказалась неудачной. Но он скоро взял себя в руки и успокоился, стал обдумывать происшедшее, понадеялся, что в следующий раз ему повезет больше.
Старик снова вернулся к своим мыслям, он представил, как в реальности будет все выглядеть, если он оглушит веслом тюленя. Если он не успеет своевременно завернуть его в сеть, тюлень может под тяжестью своего тела пойти на дно и опять оставить его без добычи. Подумал он и о том, что при такой качке воды взять тюленя вообще нереально. И все же он не хотел сдаваться, успокаивал себя, что первая неудачная попытка впоследствии обязательно обернется удачей.
Лодка старика, едва касаясь волн, стремительно неслась в сторону старого маяка, казалось, что на такой скорости она насквозь пронзит опустившуюся на горизонт серо-коричневую пелену. Мощный поток встречного воздуха, словно желая запихать старика в угол, с шумом толкал его в грудь. Уровень воды на горизонте казался гораздо выше, чем здесь, и от этого создавалось впечатление, что лодка старика взбирается на возвышенность.
На островок, где стоял старый маяк, старик прибыл гораздо раньше, чем думал. Да ведь несущейся вперед моторной лодке любые расстояния нипочем.
Этот маяк был первым сооружением, возведенным русскими во времена их первых походов к юго-восточным берегам Хазара. Чуть позже здесь был построен небольшой причал для временной стоянки судов, идущих в Красноводск и к другим берегам, если им по каким-то надобностям приходилось задерживаться в пути. Маяк же светил для всех, он был ориентиром для идущих издалека судов.
При виде старого маяка у старика немного испортилось настроение. Перед ним был некогда стройный, но теперь полуразрушенный и ставший тоньше прежнего маяк, сейчас он был похож на выжившего из ума старца, выдергивающего из своей плоти и разбрасывающего вокруг себя красно-коричневые обожженные кирпичи, завезенные сюда в очень давние времена из дальних краев. Было видно, что ветры времен всерьез взялись за это строение и очень скоро сотрут его с лица земли. Старик подумал, что он тоже настолько стар, что стал развалиной, похожей на этот умирающий маяк. Так он сидел довольно долго, забыв, с какой целью прибыл сюда. А старый маяк и в самом деле был похож на старика, сидящего под ним и смирившегося со своей судьбой... Как тут не задумаешься...
Вокруг было пустынно, только раз на горизонте показался возвращавшийся из плавания белый корабль, похожий на дрейфующий в водах айсберг. Сегодня что-то и чаек не видно, похоже, что и они, заодно с тюленями, спрятались где-то в укромном местечке, как знать, может, собравшись там, они выжидают, когда опять заштормит, как это было неделю назад, когда море гудело и бесилось, вода в нем взрывалась, готовая вывернуться наизнанку. Каждый раз, когда на море начиналась буря, им не было покоя. В такие дни чайки кружат над морем и жалобно кричат, как будто море может достать из своих бурлящих глубин что-то драгоценное и подать прямо в клювы чаек.
Каждый раз, когда смотришь отсюда, видишь сплошную воду вокруг себя, слышишь ее плеск. Несмотря на то, что уже давно прошло время обеда, старик не торопился с трапезой. У него все время сохли губы, его мучила жажда, вот и сейчас ему хотелось чаю, он знал, что если выпьет чаю, отпустит только что возникшая тупая головная боль, старик хорошо знал эту головную боль, она возникала всякий раз, когда он пропускал время чаепития, головная боль появлялась от отсутствия чая. И потом, слабая надежда все же не покидала старика, по его мнению, уж если где и должны быть тюлени, то именно здесь, здесь и берег был хороший, много места для лежбища тюленей, к тому же место было очень тихим.
Так что теперь греющиеся на солнышке тюлени могли показаться в любой момент.
Открыв термос, старик на ходу выпил пиалу крепкого чая, после чего продолжил путь. Плывя вдоль берега, он направился к северной оконечности острова, туда, где он был выше и смотрел на воду со значительной высоты.
А берег был живописен, сейчас он напоминал разомлевшую на солнце полусонную молодку, ждущую мужа из плавания и сладко потягивающуюся в предвкушении радостной встречи с ним.
Временами кажется, что небольшие волны, спокойно набегающие и облизывающие берег, выскакивают из-под сверкнувшего на солнце широкого подола платья задремавшей гелин, на которую сейчас похоже море. Приближаясь к берегу, волны немного растягивались в обе стороны и напоминали рыбачью сеть, в такие мгновения казалось, что в этой сети, подставляя солнцу свои золотые чешуйки, весело прыгают рыбки.
Старик издалека увидел огромные черно-коричневые камни, когда-то очень давно завезенные невесть откуда для укрепления берега и брошенные здесь. Сейчас они были похожи на одетых в траур женщин, пришедших сюда оплакивать унесенных морем близких — сыновей и возлюбленных... Он представил, как они били кулаками землю и громко рыдали, не в силах превозмочь свое горе.
Каждый раз, бывая на поминках по утонувшим, старик думал о том, как нелегко дается людям морской хлеб, что море за свои дары требует от людей не только тяжелого труда, терпения, неутомимости и находчивости, но порой и самого дорогого, что есть у человека, — его драгоценную жизнь.
Только живущие возле этого моря были уверены в том, что «у моряка не бывает одной могилы». Они говорили: «У моряка две могилы, одна в окрестностях его села, а другая — объятья моря».
Вот уже много лет старик в своем воображении рисовал кладбище на дне моря, в одной из могил которого лежит и его Берта. Каждый раз, когда он вспоминал об этом и представлял это место, его Берта дымкой выкуривалась из своего могильного холмика и поднималась вверх, на ней всегда было все то же просторное свадебное платье, причем, она была как живая, такая же радостная и взволнованная, как при первой встрече.
Поначалу старик очень радовался, что увез Берту из ее страны, радовался тому, что у него все так хорошо получилось, но с тех пор как ее поглотило ненасытное море, он не переставал жалеть о том, что сделал. «Если бы я не увез ее оттуда, моя Берта и сейчас была бы жива», — думал он. И тут же ему приходила другая мысль: «Ведь есть же люди, которые именно так и поступили». Он вспоминал знакомого из Теджена, с которым лет десять-пятнадцать назад встретился в Ашхабаде, когда чествовали ветеранов войны, и который так же, как и он, женился в Германии на немецкой девушке.
Два старика, случайно встретившиеся в тот раз, вспоминали Германию, своих любимых, просидев всю ночь, они вдоволь наговорились, отвели души.
Смуглый полноватый старик из Теджена рассказал, что во время войны он женился на немецкой девушке, что у них родилось трое детей, они назвали их туркменскими именами Арслан, Абадан, Гурт, они любили и гордились своими детьми, что жена его была великой труженицей и очень хорошо за ним ухаживала. Но через шесть лет, когда ему пришла пора возвращаться на Родину, жена умоляла его остаться, но он очень тосковал по родным местам, поэтому уехал. И вот теперь он очень скучает по жене и детям.
В те дни, когда он так нелепо потерял Берту, слушая рассказы о случившемся, Балкан никак не хотел в это верить. Что-то в его душе вызывало сомнения, и все же у него не было никаких оснований винить в происшедшем кого бы то ни было. Поэтому каждый раз, в мыслях своих встречаясь с Бертой, он задавал ей все те же оставшиеся безответными вопросы. Вот и сейчас Берта была рядом с ним:
— Берта, родная моя! Скажи мне, что все это значит?
— Что же делать, если так случилось? — Когда Берта начинала говорить, он всякий раз слышал звук ее такого родного для него голоса.
— Не-ет... но что-то же все-таки случилось? Или я тебя чем-то обидел? Может, мама или гелнедже что-то не то тебе сказали?.. Ну скажи же мне, что произошло?
— Наверно, Балкан, это судьба, видать, она давно задумала разлучить нас с тобой...
— Все равно, ты не должна была так поступать, Берта моя родная... Наш сын Эльман джан вон в какого уважаемого человека вырос... А-а, я ведь и раньше не раз говорил тебе об этом... Есть у тебя внуки, а внучка и вовсе на тебя похожа... Теперь у нас с тобой есть и четверо правнуков, ласковых и нежных, таких сладких... Я-то радуюсь им, стал счастливым дедом, а вот ты, ты...
Всякий раз, прежде чем их беседа заканчивалась, к горлу старика подступал ком, а глаза застилала тонкая пелена слез. В такие минуты, не желая видеть своего любимого слабым, Берта исчезала так же неожиданно, как и появлялась. Старик еще некоторое время ждал, ему казалось, что Берта, с которой он только что беседовал по душам, появится вновь.
Старые кости деда давно уже устали, и потом, вот уже много времени он не уходил так далеко от дома, не было случая, чтобы он отсутствовал целый день. Помимо усталости, лицо его отражало какую-то озабоченность, он был похож на коня, в мучительных раздумьях перебирающего ногами возле неприступной крепости, в поисках удобного места, чтобы войти в нее.
Сейчас старику казалось, что тюлени, за которыми он охотится, с присущим им тонким звериным чутьем почувствовали угрожающую им опасность, один за другим с места нырнули в воду и теперь, покинув туркменские берега, целыми стадами плывут в сторону Баку.
Он и сам не заметил, как еще некоторое время предавался мыслям о преследуемых им тюленях: «В окрестностях Баку море самое грязное, вода сплошь покрыта нефтяными пленками». Старику было жаль тюленей, которые поплывут туда за лучшей долей, а им там вовсе не будет удобно и хорошо.
— В прежние времена рыбы, тюлени, водяные птицы от других берегов плыли к нашим, богатым солнечным светом берегам, — мысленно произнес он.
Кружась вокруг острова в поисках тюленя, старик вновь вспомнил свою больную жену. Ее болезнь, словно мстя ей за что-то, не обращая на нее никакого внимания, изо всех сил тащила ее в могилу. Он представил, как Умман жалобно смотрит по сторонам в надежде на чью-то помощь, и со страхом подумал: «Как бы я на старости лет не остался один, как перст».
Конечно, старику жаль свою жену, ему так хочется поскорее найти лекарство от ее болезни и увидеть, как снова заблестят ее глаза, как она станет прежней и будет смотреть на него с любовью, ему хотелось видеть ее в окружении внуков, воркующей с ними как клушка со своими цыплятами.
Когда старик достал свою поклажу, чтобы выпить чаю и перекусить, отдохнуть и набраться сил, обеденное время уж давно прошло, но у него не было аппетита, ему не хотелось есть, зато очень хотелось чаю, он подумал, как бы сейчас хорошо было оказаться возле костра, на котором в тунче кипит вода. Придя к тому месту, где он оставил лодку, старик снял с себя верхнюю одежду, ему стало немного легче. Помня о том, что идет в море, он надел одежду, не пропускающую воду и сырость, на нем были желто-коричневые китель и брюки военного покроя из прорезиненной ткани, на ногах смазанные жиром блестящие черные сапоги, в которых он всегда выходил в море, и если бы не соломенная шляпа на голове, он был бы очень похож на военного.
Ослабив ремень, старик расстегнул пуговицы на вороте, ему стало еще легче, потом он один за другим завернул рукава рубахи, присел на корточки и спокойно, не спеша, умылся водой из пластиковой бутылки. Каждый раз, когда он гладил мокрыми руками лицо, с него будто сходил один пласт усталости. Потом он некоторое время смотрел куда-то поверх причаленной внизу лодки, как будто ждал, что вот сейчас, как обычно, сзади до него донесется голос жены: «А-ю, отец, теперь так и будешь стоять, как столб, забыв о еде!»
После обеда на старика накатил сон, глаза его стали слипаться. Дома он каждый день после обеда растягивался на своем любимом диване, дремал, чтобы дать немного отдохнуть своим уставшим старым костям.
Но чаще всего ему бывало лень встать и пройти на свое место, поэтому он засыпал в обнимку с подушкой прямо на том же месте, где пил чай. Начав зевать, старик понял, что ему не справиться со сном, надо немного подремать. Он пододвинул к себе вещмешок, валявшийся рядом, подсунул его под голову, голову обмотал полотенцем, одним концом которого укрыл глаза и нос от солнца.
Задремав, старик увидел сон, его многодневные мысли о тюленях стали обретать черты реальности. Море плескалось, шумело, вдруг одна из волн вздулась и поднялась гораздо выше остальных, а потом прямо на его глазах превратилась в огромного тюленя. Он был похож на гигантский черный самолет, набравший на земле скорость и готовый вот-вот взлететь, раскинув на обе стороны крылья-волны, взрывая землю, дрожа, он был готов все на своем пути растоптать. Вдруг это чудовище пошло на старика...
Старик не только никогда в жизни не встречал такого исполинского тюленя, но даже не слышал о том, что такие вообще существуют. Тогда откуда же взялось это чудище? А может, этот тюлень — потомок древних динозавров, экземпляр, случайно сохранившийся со времени их исчезновения?.. Перепуганный до смерти старик решил бежать, чтобы спастись, но никак у него это не получалось, ноги скользили, и он не мог сдвинуться с места, а тюлень всей своей массой набросился на него, издавая жуткий рев. Ужасно испугавшись, старик дико закричал, стал звать на помощь...
Старик проснулся в холодном поту, он был испуган, ведь не проснись он еще минуту, и это огромное чудовище растерзало бы его на клочки в считанные секунды... Его спас собственный голос, призывавший на помощь. Старик почувствовал облегчение, будто ему и в самом деле удалось избежать надвигающейся опасности. Выцедив из тунчи в пиалу остатки чая, он залпом выпил его и немного пришел в себя.
Когда он вновь сел в лодку и тронулся в путь, солнце уже вышло из зенита и пошло на закат. Лодка терлась о небольшие волны, желая передать им зеленый цвет, в который сама не так давно была перекрашена. Чувствовалось приближение вечера. Обернувшись и посмотрев туда, откуда он плыл, старик увидел, как низко опустилось солнце, за спиной его стало темнеть, как будто там опускался густой туман.
Старик вышел в море с намерением добыть тюленя, но вместе с тем он предусмотрительно задумал, если самому не удастся это сделать, заехать в родной аул, передать родственникам свою просьбу о тюлене и погостить у них пару дней, пока они не достанут тюленя.
После смерти матери он резко сократил свои поездки в родное село, семью старшего брата он перевез в Красноводск после того, как сам устроился там и приступил к работе, всячески помогал им, но с тех пор много воды утекло. Близких родственников в ауле не осталось, разве что дальние да односельчане. Сейчас в его отчем доме жил один из зятьев дочери старшего брата.
Да, всему свое время. Старый Балкан и его жена теперь практически не выходили из дома, если только не было необходимости самим присутствовать где-то, как оказалось, все эти заботы со временем переходили от родителей к детям, как все в этом мире переходит от одних к другим, от предков к потомкам. По правде говоря, для стариков это не так и плохо, а больше всего им приятно видеть, как дети, один за другим становясь родителями, честно исполняют свой долг, прекрасно зная свои обязанности, превращаются в хороших, добропорядочных людей.
Начав думать о родном селе, старик вновь вспомнил, как он после войны вернулся домой вместе с Бертой, с которой они были похожи на пару влюбленных голубков. А на руках у них прыгал маленький Эльман...
Старик и раньше не раз вспоминал этот момент. Это был очень волнующий момент. Вернуться домой спустя шесть лет, пройти целым и невредимым сквозь ад войны, да еще не одному вернуться, а с любимой женой и ребенком на руках, разве это не счастье? В те годы мало кому из матерей удавалось дождаться с войны сына, прижать его к сердцу и со слезами на глазах спросить: «Ты вернулся, сынок?» Счастье улыбалось разве что очень удачливым женщинам, таким, как Отага.
...Возвращаясь с войны, Балкан с семьей сошел с парома в Красноводском морском порту и тотчас же подумал о живущем здесь старшем брате с семьей. Решив вначале порадовать своим возвращением брата, а уж потом всем вместе отправиться в село к матери, он поспешил к тому домой. До войны его брат жил в одном из домов, построенных рядом с рыбозаводом для его работников. Здесь, в семье брата, жил и Балкан, пока учился и работал в городе. Этот дом для рабочих рыбокомбината стоял на одном из холмов лицом к морю, отсюда хорошо было видно, как шумит и волнуется море, как носятся над ним крикливые чайки, были видны тяжело груженные рыбой баржи, шумно подходящие к рыбокомбинату, как они, придя в порт, разгружаются, а потом облегченные сейнеры вновь выходят в море, один за другим отделяясь от берега.
Балкан, идя к дому брата, волновался, представляя, как они обрадуются его возвращению.
«Брата, наверно, сейчас нет дома, но гелнедже и племянники наверняка на месте», — думал он. И представлял, как кто-нибудь из детей или же жена брата, открыв дверь, не сразу признают стоящего перед ними человека в военной форме, будут удивленно смотреть на него и женщину с ребенком на руках. А когда узнают, со всех сторон кинутся к ним, будут обнимать и целовать, детишки тут же побегут на завод, чтобы поздравить отца с возвращением младшего брата. Вот такие приятные мысли крутились в голове Балкана, пока он шел к дому брата.
Как только он постучал в знакомую зеленую дверь, в проеме неожиданно появилась круглолицая казашка лет тридцати пяти-сорока, высунув наполовину туловище, она стояла, держась одной рукой за ручку приоткрытой двери, а другой за стену и, ничего не понимая, вопросительно смотрела на незнакомых людей.
— Вы к кому?
— Раньше здесь Чапаковы жили... — вежливо начал Балкан в надежде, что женщина его узнает.
Увидев незнакомую женщину, открывшую дверь дома брата, Балкан подумал: «Наверно, после войны брат перебрался в более благоустроенную квартиру, спрошу-ка у этой женщины, может, она даст его адрес...» Примерно год назад в письме ему сообщили, что брат по состоянию здоровья был комиссован и вернулся с фронта, и по-прежнему работал на заводе засольщиком рыбы.
Вопрос Балкана почему-то не понравился женщине, которая все еще стояла в дверях с воинственным видом, словно говоря: «Все равно никого не пущу в дом!» Лицо ее с маленькими подслеповатыми глазками стало ожесточенным, она затряслась всем телом, словно ее бил озноб:
— Я же сказала директору, что не уйду из этой квартиры. Сказала не уйду, значит, не уйду! Пусть он сам живет в халупе, которую предложил нам... Тоже мне еще, нашел казашку-кочевницу с арканом на шее! Раз мы работаем на заводе, то и на заводское жилье имеем право. Пусть только попробует выселить нас отсюда, я буду в Ашхабад писать, а если не помогут, то и в Москву напишу...
Балкан не знал ни того, что его брат не живет здесь почти год, ни того, что из-за его квартиры разгорелся такой сыр-бор. Чтобы не расстраивать его, ему не стали сообщать, что брат так и не оправился от тяжелых фронтовых ран и скончался, а его семья опять переселилась в аул.
На днях директор завода разрешил поселиться в этой квартире недавно устроившемуся на работу мастеру, забыв, что временно вселил туда семью. Но эта семья, не согласившись переселиться в выделенное в другом месте жилье, со скандалом прогнала нового жильца.
Стало понятно, что казашка приняла этих стоявших перед дверью с вещами людей за присланных директором новых поселенцев. Размахивая руками, она говорила все громче и возбужденнее.
Попытки Балкана объяснить, что он никак не претендует на эту квартиру, окончились неудачей. Женщина все повторяла и повторяла одно и то же, взмахивая руками, словно пытаясь что-то с неба достать, не давала ему рта раскрыть.
На ее крики стали выглядывать соседи, некоторые выскочили из своих домов, думая, что что-то случилось. Старушка, жившая по соседству с братом Балкана, внимательно вглядевшись в незнакомца, вдруг узнала его.
— Вай, да это же, кажется, Балкан джан! — она приветливо поздоровалась с ним и обняла его. Потом подошли еще несколько женщин, напомнили о себе и радостно приветствовали их, приглашали к себе в дом.
Однако Балкан сказал, что торопится попасть к себе домой, на ходу поговорил немного с окружившими его женщинами. Разговаривая с ними, он увидел, что та женщина, поднявшая такой шум, все еще стоит у порога, вид у нее был как у побитой собаки и одновременно удивленный. Когда Балкан повернулся в ее сторону, женщина виновато опустила голову, потом осторожно втянула в дом туловище и тихонько закрыла за собой дверь.

* * *
Балкан добрался до своего островного села в самую жару. К этому времени солнце уже достигло зенита и было похоже на раскаленное жерло горящего тамдыра. Когда нос лодки коснулся берега, Балкан с легкостью выпрыгнул из нее, взял из рук Берты сынишку, обнял его, а другую руку протянул ей, помог сойти на берег. Кругом было пустынно, лишь у стены магазина в тени сидели два старика и мирно беседовали между собой. Как ни всматривались они, все равно не узнали Балкана. Судя по военной одежде мужчины и непривычному наряду женщины, вышедших из лодки, они сделали вывод, что это какая-то русская семья, направленная на работу на остров.
Поравнявшись с ними, Балкан опустил на землю свой багаж и поздоровался со стариками, которые не признали его.
— Таган дяде, салам алейкум! Тувак дайы, салам алейкум!
Старики вначале были поражены, что человек, которого они приняли за русского, здоровается с ними, называя по именам, но потом, вглядевшись пристальнее, тоже узнали Балкана.
— Ой, похоже, это сын Отаги, а мы его приняли за русского!
Стариков несколько удивила женщина с ребенком рядом с Балканом, тем не менее они один за другим подошли к нему и радостно приветствовали.
— Хорошо, что ты вернулся, сынок, а то твоя мать совсем истосковалась, мы только и слышим от нее: «Война кончилась, а мой сын все не возвращается».
Потом старики стали озираться по сторонам в поисках ребенка, которого можно было бы послать в дом Балкана с радостной вестью. Наконец их взгляд выхватил шедшую вместе с матерью мимо них девчушку в коротеньком платьице. Старики помахали ей рукой, подозвали к себе.
— А ну, детка, бегом к бабушке Отаге, обрадуй ее. Сообщи, что сын вернулся с фронта!
Поняв, что от нее требуется, девчушка со всех ног помчалась на южную окраину села.
Когда Балкан, попрощавшись, продолжил путь, старики с восхищением посмотрели им вслед.
— А эта женщина, видать, его жена? — спросил высокий худой старик с посохом в руках у своего напарника, круглолицего подслеповатого старика с сеткой морщин на лбу, тот все время смотрел, щуря свои маленькие глазки.
— Наверно. А иначе разве всякая женщина вот так вот пойдет за тобой?
— Интересно, а это их ребенок, правда, прелестное дитя?
— Я что-то не увидел у его жены штанов под платьем...
— Разве русские женщины носят такие штаны, как наши туркменки?
— А как же она без них будет появляться на людях, сидеть среди людей? У Отаги в доме нет ни стола, ни стульев... А без этого вся ее женская сущность будет на виду.
— Надо же, какие у тебя переживания, тебе что ли осталось прикрывать подол чужой жены! — возмутился старик с посохом.
А старик в рваном халате, сквозь дыры которого виднелось его голое тело, прикрыв рукой дырку на плече, вспомнил и еще один разговор, связанный с Балканом.
— Эй-хо, смотри, что получается! Ведь в этого сына Отаги давно влюблена ширванская девчонка, она ведь всех сватов обратно отсылает, ни за кого не идет, ждет своего суженого.
— Да, я тоже что-то такое слышал...
— В тот день эта девчонка попалась мне на глаза. Настоящая красавица, полностью расцвела. Да, ей нужен крепкий мужик вроде сына Отаги.
— Ничего, говорят же, камешек с дыркой не станет долго валяться на земле, мальчишка поднимет, хворостинку вденет. И она за кого-нибудь выйдет.
— Это ты верно сказал, — согласился со своим собеседником старик с казахской внешностью.
Договорившись попозже, когда спадет жара, навестить Отагу и поздравить ее, старики разошлись по домам.
Только после этого пузатый дуканщик, все это время стоявший возле стариков и молча слушавший их разговоры с видом собаки, готовой напасть на незнакомого всадника, развернулся и вошел в свой дукан.
На следующий день после неожиданного возвращения Балкана домой его мать и жена стали в ауле объектом всеобщего обсуждения. Особенно старались сельские женщины, собираясь по двое-трое, они только об этом и говорили.
— Ой, бабы, слыхали, эта женщина, которую Балкан притащил с собой, даже и не русская...
— Тогда кто же она, на армянку или еще кого-то вроде бы тоже не похожа?
— Да немка она самая настоящая!
— Перестань, что ты такое говоришь, баба Биби?
— А что, разве сами не видели, как она сидит? Выпучила глаза и не понимает, кто свекровь, а кто гости.
— Ну да, хорошо еще, голову ей каким-то платком накрыли, а то и вовсе была бы непонятно кем.
— А ребеночек у нее прелестный.
— Да, это правда, чудесный мальчишка, каждый, кто приходил в дом, брал его на руки.
— А Отага-то какая счастливая, так и светится. Она уже аладжу на руку ребенку надела, чтобы не сглазили внука.
— Ну да, она ведь выросла в большой семье и получила хорошее воспитание. Как и ее прадед Кыят хан, она все знает и умеет.
— Это точно, в этой семье принято жениться на чужестранных девушках. У них есть женившиеся на русских родственники в Петербурге, на татарках — в Казани, всех и не перечислишь.
— Как бы и эта, как жена Тачмамеда егена, которую он привез из батальона, через полгода не сказала: «Не хочу жить с ним», и не удрала бы домой, вильнув хвостом.
— Да нет, об этом можешь не беспокоиться! Он ведь сын Отаги. Кто к нему в руки женой попадет, просто так не вспомнит обратную дорогу. Некогда будет думать о чем-то, ее дело будет только рожать да стряпать.
— Точно, говорят же, рыба ищет, где глубже, женщина — где лучше.
— А гыз, неужели она и вправду немка?
— Да.
— Из тех немцев, которые несколько лет воевали против нашей страны?
— Я же сказала да. Говорю потому, что узнала из достоверных источников. Жена старшего брата — гелнедже Балкана говорила какой-то из соседок: «Нам только и остается, как в кино, поднять руки вверх и прокричать “Хайль Гитлер!”, а больше мы ее языка и не поймем».
— Да, чего только не бывает в жизни!
— Видела же сама.
— Ну да, конечно, видно, нам и не суждено понять этот мир.
— То смотришь, они, как кошка с собакой, ссорятся друг с другом, на ножах схватываются, а то ведут себя как любящие муж и жена, водой не разольешь.
— Тогда они, как древние разбойники, захватили немецкую сторону, а теперь делят ее между собой.
— Возможно. Вон из Киянлы один в прошлом году вернулся с войны. Так вот, он привез с собой два мешка консервных банок и раздавал их своим землякам вместо кружек.
— В таком случае, сыну Отаги достался трофей посолиднее. Ему досталась кругленькая беленькая женщина...
Обрывки разговоров о немецкой гелин еще долго ходили по островному селу, но счастливая Отага не обращала абсолютно никакого внимания на все эти пересуды.
Она всем сердцем полюбила внучонка, очень сильно напоминавшего ей Балкана в детстве, радовалась ему и была безмерно благодарна невестке, подарившей ей такое счастье. И потом, если человек счастлив, он всегда стоит выше всяких сплетен. Она и не пыталась цепляться за ненужные ей слова и как-то реагировать на них, она просто жила и радовалась полноте жизни...
...Занятый воспоминаниями о своем возвращении с войны, старик только к вечеру добрался до родного села. Уже приближаясь к берегу, он увидел с шумом пронесшиеся мимо него рыбачьи лодки, они неслись, поднимая за собой столбы водяной пыли, некоторые из рыбаков, увидев незнакомую лодку, пристально вглядывались в старика, пытаясь узнать его, но ни один из них с ходу так и не узнал человека, давным-давно покинувшего их село.
Увидев проплывших мимо него и ушедших в море парней, старик вспомнил, что его живущие на побережье земляки занимаются знакомым ему промыслом — добывают рыбу, охотятся на птиц. Он подумал: «Видно, ребята хотят с вечера поставить сети, чтобы рано утром проверить их».
Это было время, когда жители села выходили в море в надежде на удачный промысел.
Старик причалил свой катер рядом с другими рыбачьими лодками и пошел по селу, с интересом оглядываясь по сторонам и отмечая взглядом появившиеся здесь перемены, на которые обратил внимание еще издалека.
С моря дул прохладный ветер, он задувал каждый день после полудня. Этого момента с нетерпением ждали люди, мучавшиеся от невыносимой духоты. Каждый раз, когда задувал такой ветерок, люди облегченно вздыхали. Когда изнуряющий зной немного отступал, им начинало казаться, что прохлада наступила навсегда и они наконец-то избавились от своих мучений.
В селе появилось несколько двухэтажных бетонных домов, эти красивые дома были видны издалека. При виде их старик обрадовался, как человек, чье заветное желание наконец-то исполнилось. Он видел много таких жилых домов на дорогах войны, мечтал, чтобы и его земляки строили и жили как господа в таких благоустроенных домах. И Берта встречала его перед таким крытым красной черепицей двухэтажным домом. Разглядывая новые дома в родном селе, старик с гордостью думал: «Смотри, какие замечательные дома построили наши парни. Наверняка, они возведены руками самих туркменских парней, а ведь раньше казалось, что без русских или кавказцев такие работы не могут быть выполнены...»
Но и прежде островной аул уже дважды заметно менял свой облик. В начале века обитатели острова жили в крытых кошмой сборных туркменских кибитках. Эти юрты были удобны тем, что их можно было разобрать и в любой момент перенести в другое безопасное место, в особенности, когда море начинало штормить и громадой волн надвигаться на жителей. С приходом русских здесь стали строить деревянные дома на сваях, внешне похожие на пятящихся раков, они стояли, подставив себя всем ветрам. Чуть-чуть повертев между деревянных ног набежавшую волну, они отправляли ее обратно в море. Раньше в ауле был один-единственный дом, построенный без учета характера моря. Его здесь построили русские, еще задолго до того, как начали использовать этот остров как стоянку для своих судов.
Именно этот очень прочный дом из жженого кирпича, долгие годы бывший единственным на острове строением, принимавшим приезжих, ставший самым посещаемым местом рыболовецкого колхоза, и положил начало дальнейшему строительству здесь домов с крепким фундаментом.
Проходя мимо магазина, старик невольно замедлил шаг. Уровень воды в море в сравнении с прежними годами значительно поднялся, она вплотную подступила к дукану, построенному на возвышенности. Без конца набегавшие сюда неутомимые волны все время подкапывали землю под ним. Здание заметно накренилось в одну сторону, казалось, подтолкни его легонько сзади, и оно пойдет кувырком.
Безлюдно. Сейчас здесь нет ни дукана, ни стоянки судов. Видно, что срок этого каменного дома закончился, прошли и связанные с ним шумные времена.
В памяти старика этот каменный дукан ассоциировался со временами, когда он, будучи юношей, впервые увидел здесь Умман. А ведь с тех пор ой как много лет прошло.
Видно, так уж устроено человеческое сердце, что до последней минуты помнит все, что когда-то тронуло его. Памятные моменты жизни еще раз прошли перед его мысленным взором. Помнит старик, как разволновались девушки при виде его, как неловко заигрывали с ним, переминаясь с ноги на ногу и теребя косы, всем видом своим подчеркивали девичье достоинство, а взглядами будто говорили: «Вот какими мы стали, парень, смотри и выбирай любую...»
При воспоминании об этой встрече старика всегда охватывали приятные чувства, словно он слышал чудесную мелодию...
Старик с трудом узнал стоявший на пригорке дом Ширвана-сельсовета, хотя когда-то он заметно выделялся среди всех остальных. Вокруг него появилось несколько новых высоких домов, отличавшихся роскошью, и теперь, в сравнении с ними, его дом казался немного пришибленным. В прежние времена Ширван любил сидеть на кошме, постеленной на просторном топчане, смотреть сверху на окружающую его жизнь и пить чай.
Приблизившись к дому, старик поискал глазами, нет ли кого, с кем бы можно было перекинуться парой слов, не найдя никого, подошел ближе к знакомой двери. Внутри дома орал телевизор. Подумав о том, что при таком оре никто не услышит его голоса, он несколько раз громко постучал. После этого дверь с шумом распахнулась и на пороге показалась девочка лет тринадцати-четырнадцати без головного убора.
— Вы чей дом ищите, дедушка? — спросила девочка, думая, что стоящий перед ней незнакомый старик заблудился и решил уточнить нужный ему адрес. При беглом взгляде на девочку старик сразу же увидел в чертах ее лица сходство со всеми ширванцами.
— К вам я пришел, доченька. Ширван-сельсовет дома? — Услышав, что гость пришел не к кому-то, а именно к ним, девочка с шумом захлопнула дверь и нырнула внутрь дома.
Вскоре из дома донесся голос девочки, перекрикивающей звук телевизора:
— Деда, на улице незнакомый человек спрашивает тебя...
В доме раздался недовольный голос взрослого человека:
— Убавьте же вы звук, оглохнуть можно!
Потом было слышно, как он отчитывает девочку:
— Что ты вечно вперед всех бежишь к двери, ты что ли должна гостей встречать? Идите, не держите гостя на пороге, зовите в дом!
Потом этот возмущенный голос стал приближаться к двери, и вскоре на пороге появилась грузная фигура самого Ширвана.
По тому, как Ширван приглашал гостя в дом, на ходу справляясь о здоровье домашних, было видно, что и он не признал незнакомца. Они не встречались с тех пор, как родственные отношения были переданы детям. Ширвану и в голову не могло придти, что зять, который как-то не отозвался на его приглашение и не приехал, может вот так неожиданно, как снег на голову, свалиться, постучать в его дверь.
В те дни, когда он позвал его и не дождался, Ширван поначалу обижался на Балкана, но потом, поразмыслив, успокоился: «Ай, он ведь тоже уже не молод, нас догоняет, наверно, старику не так-то просто сдвинуться с места. Он уже тоже в том возрасте, когда душа еще желает, а тело уже не слушается». Так что со временем обида прошла сама собой.
Ширван подумал, что это кто-то из случайно оказавшихся здесь жителей соседних сел, которого он когда-то знал, но вот теперь не может вспомнить. «Ай, может, он о чем-то спросить хочет», — подумал хозяин дома. Он провел гостя в дом, пригласил его в гостиную. Старик понял, что если он сам не назовет себя, Ширван так и не узнает его. «Сельсовет ага, как вы тут живете, как семья, близкие, родные, все ли живы-здоровы? А сам ты как со старостью справляешься?» — начал было старик. И только теперь по манере говорить Ширван узнал гостя. Обрадовался и вдруг сильно разволновался. «Эй, хов, а я все думал, кто же это навестил нас, а это, оказывается, своя родня, отец Тумар еген!» — громко говорил он, как бы сообщая радостную весть, чтобы и домашние могли услышать его. Подняв уже севшего старика, он заново по-родственному крепко обнял его.
После сообщенной дедом радостной вести все семейство Ширвана, от мала до велика, пришло приветствовать деда родственной семьи, человека, о котором в их доме много говорили только хорошее и всегда с восхищением. Хозяйка дома пришла с невесткой и старшей дочерью, они с особой заинтересованностью расспрашивали его о жене, невестке и дочерях, о внуках. А потом дружно отправились готовить угощение для дорогого гостя.
После смерти жены Ширван жил в семье старшего сына, человека болезненного. Уже и его сыну пару лет назад исполнилось шестьдесят, он вышел на пенсию и пополнил собою ряды стариков.
Ширван всегда жалел сына, который выглядел старше него, вечно стонал и кряхтел. Ему казалось, что сын так рано состарился потому, что пошел не в него, а в мать. Свои переживания о сыне Ширван пытался спрятать в шутке: «Я потому его рано на пенсию отправил, что хочу приучить к старости, пока сам жив, а так он мог бы еще долго работать». Зато внуки Ширвана уж точно пошли в деда, все они были широкими в кости, видными, выросли в тружеников. Ширван гордился ими, поэтому и жил в радости.
Комната, в которую привели старика, была намного просторнее обычных комнат в доме, это была гостиная, предназначенная для праздничного приема большого числа людей. В этом доме старик не раз бывал и раньше, это был один из первых построенных в ауле больших и просторных домов. Ширван по натуре был человеком широким, а потому во всем любил простор. Теперь здесь не было черной печи-голландки в человеческий рост, занимавшей часть левой стены, вместо нее в доме появились батареи парового отопления, выкрашенные в белый цвет, они придавали дому современный вид.
Задняя стена комнаты тоже была убрана, теперь к этой комнате примыкала и смежная с ней небольшая комната. На стене справа, на красивом черном ёмудском ковре висели три фотографии, с которых смотрели знакомые лица.
Справа висело фото женщины в пожилом возрасте, хозяйки дома, прожившей с Ширваном около шестидесяти лет, с фотографии в центре смотрел симпатичный юноша, их сын, которого безжалостная смерть забрала в шестнадцать лет. На третьей был изображен младший брат Ширвана, ушедший в 1938 году на военную службу и пропавший без вести, о нем родные горюют и по сей день. Раньше на ковре висела только фотография этого парня.
Выпив чаю с Ширваном, старик вспотел, усталость отступала, сквозь приоткрытую белую дверь доносились запахи вкусной еды, и чем больше он вдыхал их, тем сильнее его охватывало чувство голода. Чтобы как-то уйти от мыслей о еде, старик попытался думать о другом. Когда старики остались вдвоем, дом как будто опустел и стал тоскливее.
Войдя в дом, старик обратил внимание на то, что весь пол в нем устелен коврами ручной работы. Сейчас, вглядевшись в них повнимательнее, он увидел, что они напоминают ему весенние поляны с красными цветами, да и сами они сейчас были похожи на сидящих в цветнике людей. Про себя он с восхищение отметил, что в семье Ширвана умеют ткать замечательные ковры. Ему стало обидно, что его собственных дочерей и внучек никак нельзя отнести к рукодельницам, способным из ничего творить такие изящные вещи.
Когда подали специально для гостя приготовленный плов с красной рыбой и сюзьмой, комната наполнилась ароматом этого необычного блюда. К этому времени подоспел и внук, которого Ширван очень ждал к обеду и все смотрел на дверь и беспокоился, что тот задерживается, несколько раз повторил: «Что же он не идет?» Сейчас он занял место отца, который только что попрощался, заступая в ночную смену сторожем. Старики, засучив рукава, стали есть плов руками, они говорили, что так он вкуснее. Юноша хотел им что-то сказать, посмотрел на стариков и улыбнулся, потом, словно извиняясь, произнес шутливо:
— Товарищи комсомольцы, у меня есть предложение!
— Если оно хорошее, вполне возможно, что оно будет принято! — поддержал внука Ширван, сразу же догадавшись, что тот имеет в виду.
— Разве не грех при такой изумительной закуске, да еще такой хорошей встрече и при наличии хорошей водки не выпить немного? — говорил он, доставая из шкафчика под телевизором у себя за спиной две бутылки водки. Добавил: — Я ее сам из Астрахани привез. Настоящая российская водка, если не возражаете, выпьем немного втроем!
Ширван бросил пить лет семь-восемь назад, при этом он не собирался когда-либо еще брать в рот водку. Но сейчас перед ним сидел человек, встречи с которым он ждал много лет, человек, которого он не смог затащить к себе в дом, даже послав специальное приглашение. Теперь Балкан пришел к нему сам, и это значит, что наконец-то сбылась заветная мечта Ширвана. У него к Балкану был один очень непростой разговор, ему надо было давно рассказать об этом, но все никак язык не поворачивался.
Мудрый, как ворон, Ширван сразу же смекнул, что вот он, подходящий момент, поэтому так охотно поддержал предложение внука, поначалу показавшееся не совсем уместным.
— А-а, русская водка, говоришь... Коли так, вот и дядя ваш приехал, отчего же не выпить немного по такому случаю.
Старики расположились друг против друга на специально для них положенных корпечах — тоненьких матрасиках, они сидели за расстеленным сачаком и вспоминали былое.
Внук Ширвана Бакы время от времени доливал водку из открытой бутылки в початые рюмки стариков, угощая их поданными помимо плова вареной курицей, жареной рыбой, сам же сидел молча, не вмешиваясь в их разговоры, улыбка не сходила с его лица, когда он обслуживал их.
Иногда он ножом брал икру из до краев наполненной большой пиалы, намазывал на мягкую лепешку и почтительно пододвигал бутерброды старикам: «А ну, попробуйте-ка и это, не изменился ли ее вкус?», по-своему с удовольствием поддерживал компанию. Мальчишке лет десяти-двенадцати, которой сновал между ними, он поручал доставить то, что было нужно старикам.
До поздней ночи старики все говорили и говорили, им было что вспомнить, и не все еще было переговорено, воспоминания, цепляясь друг за друга, порождали все новые и новые. Давно уже настало время сна, глаза слипались, надо было ложиться. Мальчишка, который обслуживал их, давно не появлялся, видать, досматривал десятый сон.
Бакы прошел в соседнюю комнату, принес оттуда постели, бросил их на пол и застелил белыми простынями. Поняв, что на этом беседа стариков не кончится, что они продолжат ее лежа в постели, он убрал со скатерти все, что посчитал лишним, и унес на кухню, кое-что убрал в холодильник, после чего по-новому разложил перед стариками сачак в уменьшенном виде, так, чтобы им было удобно дотягиваться до него. Оставил на сачаке чай и пиалы, стаканы и воду, все, что могло понадобиться старикам ночью, придвинул его поближе к ним.
Прежде чем уйти в свою комнату, Бакы решил еще раз вернуться к разговору о тюленях, чтобы старик мог спать и не беспокоиться, он напомнил:
— Дядя, вы спокойно отдыхайте, давайте, доживем до утра, если тюлень может вылечить нашу биби, мы добудем его, даже если они все в Иран уплыли. Я уже и ребят известил, завтра утром мы выходим в море. Если потребуется, обзвоню и соседние села и всех на ноги подниму.
После его ухода старики по привычке обмотали головы платками, сняли с себя лишнюю одежду, выключили свет и легли. После этого висевший на стене яркий ковер стал похож на натянутую прямоугольную черную кошму. Откуда-то издалека донесся хриплый бас гудка теплохода, проходящего мимо одного из островов.
После довольно длительного молчания Ширван осторожно спросил: «Зять, ты очень хочешь спать?» — при этом в голосе его прозвучали тревожные нотки.
— Да пора бы уже, время-то позднее... — спросонья ответил уже засыпавший старик, давая понять, что он был бы не прочь, чтобы свой разговор Ширван перенес на утро.
— Так-то оно так... — несколько недовольно, но вместе с тем встревожено произнес Ширван. Было ясно, что ему не терпится поговорить о том, что так беспокоит его, и он не хотел бы откладывать этот разговор до утра. По тону своего собеседника Балкан понял, что если его сейчас не выслушать, он очень сильно расстроится. Хотя сам он уже разделся и поудобнее устроился в постели, а одежду аккуратно сложил рядом с собою на случай, если ночью вдруг понадобится выйти по нужде.
Старому Балкану ничего не было известно, а вот Ширван очень долго ждал этого момента. Пару лет назад он даже посылал к нему внука с поручением, просил зятя навестить его. Тот ответил, что при первом же удобном случае приедет к ним, однако так и не появился. Тогда, получив приглашение Ширвана, старик подумал, что ему опять пришла в голову какая-то мысль, и он хочет сделать его своим единомышленником, даже отругал его заочно: «Тебе, старому, делать больше нечего, только и осталось письма рассылать во все концы, да голову людям морочить, больше ты ни на что не способен!» Он вспомнил, как пять-шесть лет тому назад Ширван-сельсовет забросал письмами Ашхабад и Москву, чтобы вернуть своему островному аулу историческое значение, он писал о том, что на этом острове прибывшими в Туркменистан русскими была построена первая стоянка судов.
Помнится, он тогда и старого Балкана заставил поставить свою подпись под своими письмами, объясняя это так: «Зять, ты участник войны, к тому же житель нашего села, к слову ветеранов войны сейчас в стране прислушиваются».
А потом начались беспокойные дни, полные забот и тревоги о состоянии здоровья Умман мама. И если бы не необходимость найти тюленя, Балкан не скоро собрался бы в родное село, во всяком случае, в планах у него такой поездки не было.
Неожиданное появление Балкана, который будто с неба свалился, было на руку Ширвану, наконец-то исполнилась его мечта повидать родственника. Он понимал, что более удобного случая у него уже не будет, поэтому хотел именно сейчас выговориться и освободиться от того, что холодным черным камнем лежало у него на душе и мучило все эти годы. Он не должен упустить этот момент.
— Балкан, у меня к тебе есть и еще один очень важный разговор... Мы уже перезревшее зерно, Азраил в любой момент может придти за нами и позвать за собой... Ты так долго не появлялся, что я уж запереживал: «Господи, неужели я так и унесу в могилу свой тяжкий грех?»... Я даже хотел написать об этом, думал, прочтешь после моей смерти и обо всем узнаешь... Но раз ты своими ногами пришел сюда, придется тебе, зять, выслушать меня, — на сей раз хрипловатый голос Ширвана был более решительным, в нем чувствовалась боль.
Ожидавший какого-то обычного сообщения, старый Балкан произнес: «Говори, Ширван ага, что хотел сказать», — при этом подумал: «Как бы не уснуть во время его разговора».
По тому, как начал говорить Ширван, стало ясно, что разговор будет долгим. После этого Балкан подвинул к себе пару подушек, лежащих в изголовье постели, оперся на них локтями и приготовился слушать.
Видя, что собеседник готов его выслушать, Ширван заговорил несвойственным ему тихим голосом, словно опасаясь, что его могут подслушать. Совершенно неожиданно он начал разматывать запутанный клубок невероятно дикой истории.

* * *
Во время той встречи Балкана с Умман ничего особенного не произошло, разве что девушка взглядом дала понять, как он нравится ей, тем не менее она стала считать его своим и пока он был на войне, тайком от других поглядывала на дорогу, ждала его возвращения.
Каждый раз, когда от Балкана приходило письмо, Умман сама забирала его с почты, находившейся рядом с сельсоветом, и радостно несла его к ним домой. Зачастую она сама и читала матери Балкана его письма. Перед самой войной опять был изменен без конца меняющийся туркменский алфавит. Мать Балкана Отага, привыкшая к прежнему письму, не очень-то умела читать на новом алфавите. Таким образом, у Умман каждый раз появлялась возможность подольше задерживаться в доме.
В те дни Отага, видя, как старается девушка, радовалась и тешила себя надеждой: «Неспроста ты, девица, так тянешься ко мне, наверняка ты тайком переписываешься с Балкан джаном». В мечтах она уже видела Умман своей невесткой, представляла, как, одетую в шелка, вводит ее в свой дом. Собственно, никаких догадок и не надо было, они еще и встречаться-то не начали, а аул уже давно поженил их. А если кто-то собирался идти к родителям Умман сватать ее, другой тотчас же отговаривал: «Не стоит к ним ходить, она, похоже, переписывается с сыном Отаги». Хотя и без того мать Умман отваживала всех, говоря, что дочь не желает идти замуж. Из этого аул сделал вывод: «Конечно, как она может идти за другого, когда этот шустрый сын Отаги Балкан, вырядившись в матросскую одежду, наверняка охмурил ее и где-нибудь в укромном местечке лишил невинности...»
Когда Балкан вернулся домой с женой и ребенком, это стало ударом для Умман, она задыхалась от обиды и негодования и чувствовала себя так, словно вокруг ее шеи неожиданно обвилась змея. Хотя она и старалась не подавать виду, в те дни сильно похудела, была бледной, как после тяжелой болезни.
Ей очень хотелось видеть Балкана, с которым в мыслях своих встречалась и была счастлива, но удерживал страх быть разоблаченной, она боялась, что люди могут догадаться о ее чувствах, поэтому несколько раз откладывала свой поход в его дом, чтобы поздравить с возвращением. В те дни и Ширван видел, как мучается и страдает его племянница, как сидит, отрешенная, уставившись в одну точку. Ему было искренне жаль племянницу. Чтобы хоть как-то отвлечь девушку от тяжелых мыслей, он нагружал ее все новыми и новыми поручениями, например, возложил на нее обязанности по распространению заема, заставлял делать отметки в чайной тетради...
А потом как-то совершенно неожиданно началась ее дружба с Бертой, ничего не подозревавшей о тайной любви Умман к Балкану. То они вдвоем выходят из магазина, а на руках у Умман сынишка Балкана. А то вдруг сама Берта, ведя малыша за руку, идет в гости к Умман, а та, еще издали заприметив их, выбегает навстречу, хватает ребенка и начинает осыпать его поцелуями.
Время от времени Умман брала с собой Берту ставить сети в море. Правда, до войны народ не очень-то одобрял женские походы в море, даже если это было продиктовано необходимостью добывать пропитание. Бытовало устойчивое мнение, что женщина на корабле к несчастью, но мнение это было всего лишь следствием желания защитить женщину — продолжательницу рода и хранительницу семейного очага, уберечь ее от несчастий, подстерегающих в море. И до сих пор мало кто переступал через эту убежденность.
Большая часть мужского населения островного аула была истреблена Сталиным, рьяно взявшимся за уничтожение «баев» и «кулаков», «прихвостней белого царя». Многие бежали от тирана и оседали в Иране. Оставшихся мужчин да молодую поросль поглотила начавшаяся война. Так что добывать пропитание приходилось женщинам да обессилевшим старикам.
Кому хочется умирать от голода, когда рядом под плещущимися волнами раскинулась «скатерть-самобранка»? В те годы женщины и девушки, покрепче подпоясавшись и взяв в проводники опытных стариков, садились за штурвалы катеров. С тех пор никого не удивляло, если женщина выходила в море, ставила сети, воевала с волнами.
Выходившие в море люди изредка видели, как крепкая Умман рыбачила в одной лодке с Бертой, одетой в длинное, мешковатое туркменское платье. В те дни и мать Балкана очень радовалась дружбе своей невестки с Умман, она рассказывала: «Хоть моя сноха и не смыслит ничего в рыболовстве, но когда выходит в море вместе с Умман, с пустыми руками не возвращается, что-нибудь да принесет домой».
Балкан снова поехал в Красноводск, он устроился на одно из грузовых судов и ходил в дальние походы. Каждый такой рейс длился дней двадцать. На работе ему обещали предоставить жилье, однако пока квартиру не выделили. Поэтому он временно снял в городе небольшую комнату, в которой жил между рейсами, время от времени привозя сюда жену и сына. Но ни Эльман, скучавший по бабушке, ни сама Берта не любили задерживаться здесь надолго, и каждый раз, когда Балкан отправлялся в рейс, спешили вернуться обратно в аул. И тогда Эльман снова превращался в домашнего любимца и баловня, а Берта, вырядившись в длинное платье, становилась благовоспитанной туркменской невесткой.
Сынишка Балкана и Берты Эльман был первым ребенком, появившимся в ауле после войны и ставшим символом долгожданного мира, все вокруг очень любили ребенка, женщины и девушки тискали его и зацеловывали, мечтая о таком же малыше для себя. Старые женщины при виде ребенка подносили ладони к лицу и произносили: «Аллах мой, пошли и мне такое же счастье, как у Отаги!»
Однажды Ширван видел, как две подруги, держа за руки Эльмана, играют с ним на берегу моря и каждая тянет его в свою сторону. Все были веселы и счастливы, в душе Ширван порадовался их дружбе.
То было время, когда Берта, желая стать настоящей гелин для островного аула, старательно изучала все, что необходимо было делать хозяйке дома. Отага сажала ее рядом с собой и учила солить рыбу, вялить ее, коптить. Она учила невестку готовить из рыбы вкусные блюда.
В тот раз Умман при встрече с Бертой обмолвилась: «Дома есть нечего, кончилась рыба, может, выйти в море?» — как бы между прочим советовалась она. Та тоже вспомнила, что и у них в доме запасы рыбы подходят к концу, а Балкан в рейсе и домой вернется не скоро, поэтому охотно поддержала подругу. Прихватив с собой сеть, которую много дней подряд просматривала и чинила Отага, они весело направились к морю, не обратив никакого внимания на слова свекрови: «Что-то погода портится...»
Море было покрыто мелкой рябью волн, они подпрыгивали, словно веселые рыбешки. Дувший со стороны Ирана порывистый ветер доносил знакомый запах дождя.
Глядя на Берту, которая, стоя в лодке, смотрела вдаль и думала о портившейся прямо на глазах погоде, Умман обратила внимание на то, как у нее округлился живот: «Похоже, эта баба надумала принести аулу еще одного немчика...», — с неприязнью подумала она.
Она тотчас же вспомнила, как пару дней назад встретила подругу Тувакбиби и та как бы в шутку съязвила:
— А-ю, Умман, неужто ты так и будешь дружить с этой немкой, которая увела твоего суженого? Может, тебе пора уже выйти за кого-нибудь? А то аул, видя, как ты возишься с женой Балкана, судачит о тебе: «Умман хочет стать второй женой Балкана при его первой немке, а до того, как это произойдет, она еще и ребеночка успеет родить». — Она очень расстроила девушку своими словами.
Умман почувствовала, как кровь стала стыть в ее жилах.
Как правило, беременные женщины бывают красивы. Может, это происходит оттого, что они смотрят на мир глазами двоих, с двойным интересом и любовью.
Выступившие на щеках пигментные пятна придавали Берте особое очарование. Глаза ее смотрели на мир с любовью, в мыслях женщина представляла, как кормит грудью младенца, которого носит под сердцем.
В эти минуты Умман вдруг совершенно четко поняла, что если она ничего не предпримет, то отныне семья Балкана станет бельмом на ее глазу, что это обстоятельство до конца дней будет солью на ее раны, она всегда будет помнить, кто отнял ее счастье, что зря она старается, потому что все равно не сможет примириться с таким положением. Женщина, находившаяся сейчас с ней в лодке и не догадывавшаяся о кипевших в сердце подруги страстях и лишь мечтающая об удачном лове, вдруг стала на ее глазах палачом.
Тяжелые, как свинец, черные, как черная кошма, мысли, рожденные обидой и унижениями, превратившись в злость, терзали ее душу. И когда Умман окликнула сидевшую в центре лодки на скомканной сети Берту и заставила ее обернуться, та ждала, что Умман, уставшая грести, как обычно обратится к ней с предложением: «Иди, и ты немного поработай веслами, а я отдохну». Ей было невдомек, что бушевавшие в душе Умман страсти превратили девушку в ее злостного, непримиримого врага. Поэтому она, приблизившись к подруге, не заметила, каким яростным огнем вспыхнули глаза Умман, когда та взяла в руки одно из весел и встала во весь рост. А Умман, уже совершенно не владея собой и не отдавая отчета в своих действиях, ударила Берту в грудь веслом и вытолкнула ее из лодки.
Оказавшись в воде, Берта сдавленным голосом издала отчаянный крик, и в этом крике утопающего была мольба о помощи и пощаде. Она даже не сразу поняла, что произошло. Нырнув в воду, она тут же выскочила на поверхность и в страхе уцепилась руками за борта качающейся лодки.
Тем временем Умман, с пеной у рта и вылезающими из орбит глазами, приготовилась нанести противнице очередной удар. Подняв над головой весло, ставшее орудием мести, она собралась опустить его на голову Берты, которая цепко держалась за края лодки и ни за что не хотела разжать рук.
Лишь теперь Берта поняла, какая опасность нависла над ее головой, поняла, что Умман совершенно неожиданно превратилась в беспощадного врага. Приподнявшись над водой, она, обливаясь слезами, пыталась выяснить, что же такое происходит. Посмотрела на Умман сквозь пелену слез.
— Почему ты так поступаешь со мной, Умман? — захлебываясь от плача, вопрошала Берта.
— А что же мне еще остается делать, если ты, иностранная сука, вырвала мою судьбу из рук и увела? — с болью в голосе ответила Умман. Потом ненавидящим взглядом посмотрела на Берту, которая все еще висла на краю лодки, словно хотела силой своего взгляда убрать ее куда подальше. — Знаешь что, ты, баба, не делай вид, что ничего не видишь и не замечаешь, не строй из себя дурочку. Неужели тебе неизвестно, что ты увела моего парня, которого я столько лет любила и ждала, и теперь живешь с ним как ни в чем не бывало? Еще как знаешь. В ауле нет ничего тайного, здесь все всё знают, так что и ты не могла не знать, ведь в этом же ауле живешь...
— Я ничего, совершенно ничего не знала, — боясь утонуть, дрожащим голосом произнесла Берта. В душе же пожалела, что вовремя не раскусила Умман, не поняла, насколько она коварна. Говорят же: «Пятна зверя видны снаружи, человек свои пятна скрывает внутри».
Да, до Берты доходили слухи, что когда-то в юности Умман, как и некоторые другие девушки аула, была влюблена в Балкана. Но она относилась к этому спокойно: «Мало ли в кого мы влюбляемся в юности, а судьба потом все по-своему решает. Ведь и меня с Балканом свела именно судьба», — не обращала на такие разговоры никакого внимания и очень быстро забывала о них.
— А если не знала, то знай теперь. Нам с тобой, баба, двоим здесь места нет, — при этих словах голос дрожащей Умман был особенно угрожающим. — Либо ты уберешься отсюда, либо мне придется и тебя, и себя утопить, отдать на волю волн...
Теперь уже Берте все стало ясно. Собственно, ничего непонятного не осталось. Ревность, соперничество, унижение подхватили Умман и разбудили в ней доселе с трудом скрываемую жестокую мстительность.
Не оставалось никаких сомнений в том, что Умман без тени сожаления утопит Берту в море. Никогда еще она не была так страшна в своем гневе, глаза ее готовы были выскочить из орбит.
Чем больше оставалась Берта в воде, тем больше теряла сил. Она понимала, если нырнет еще раз, вряд ли у нее хватит сил вынырнуть, поэтому стала плакать и умолять:
— Если хочешь, я уйду... уйду без оглядки, только не топи меня. Я ведь ношу под сердцем еще одного ребенка...
— Смотри, если ты не сдержишь слова, я расправлюсь с тобой без капли сожаления...
— Нет, я уйду, уйду навсегда. Проводи меня. Проводи, и я уйду!
Испуганная насмерть Берта плакала и просила пощады, она готова была на все, лишь бы спасти своего еще не родившегося ребенка. Умман поверила ей.
Когда с наступлением темноты лодка прибилась к берегу, промокшая насквозь Берта, сжавшись от страха в комочек, сидела в одном ее конце, укрывшись рыболовецкой сетью, которая так и не была использована по назначению.
Оставив ее в укромном месте на берегу, Умман поспешила в сельсовет. Ширван все еще сидел на своем рабочем месте, был занят каким-то делом. Увидев на пороге племянницу, подумал, что она, уходя с работы вечером, вероятно, что-то забыла и вот теперь вернулась за этим. Умман с порога попросила дядю написать своему знакомому Алибеку ага, работавшему в Красноводском порту, записку: «Постарайся помочь этому человеку!» Когда дядя спросил, зачем ей такая записка, она сказала, что какая-то ее знакомая потеряла в городе документы и не может уехать в Баку, а она обещала ей помочь. По словам Умман, сейчас эта знакомая срочно приплыла сюда на каком-то судне и сидит у нее дома, ждет этого письма, она напомнила дяде, как важно на этом письме поставить печать. Говорила она сбивчиво, маловразумительно. Потом она и сама что-то торопливо написала, велела дяде поставить печать и быстро ушла. Ширван видел, как она мчится к морю, и, глядя ей вслед, думал: «У этой бесстыжей никакого страха нет, смотри, как она носится среди ночи».
Когда две молодые женщины ушли в море и вовремя не вернулись домой, первыми в ауле заволновалась их близкая родня. В такие минуты в голову не приходит ничего хорошего.
Отага вместе с матерью Умман и еще несколькими односельчанками стояли у моря, вглядываясь в темную даль. У некоторых еще теплилась крохотная надежда: а вдруг они сейчас откуда-нибудь появятся? В эти минуты никому и в голову не могло придти, что Умман решила расправиться с Бертой, поэтому и затеяла всю эту страшную игру.
Да ничего иного и думать не могли люди, ведь все они знали, что Умман и Берта так дружны, что их водой не разольешь, разве тогда мог хоть кто-нибудь подумать, что эта дружба примет такой оборот. И сейчас переживавшие на берегу люди говорили: «Что бы ни случилось, они обе пострадали, если вдруг и покажутся откуда-то, то покажутся вдвоем».
На следующее утро, как только рассвело и стали видны очертания моря, несколько сельских жителей отправились на поиски пропавших, они сели в свои лодки и спешно поплыли к тем местам, где обычно ставились сети. Лишь к полудню вернулись они на берег и принесли с собой одну туфлю Берты, попавшую в чьи-то сети. В этих красивых туфлях она приехала сюда со своей родины.
В тот же день судно островного аула, отправленное в Красноводск, на работу Балкана, для сообщения о случившемся, возвращаясь обратно, издалека заметило болтающуюся в море лодку без людей. Когда же они приблизились к ней, подумав, что она отвязалась и уплыла в море, и решили отбуксировать ее назад, то увидели лежащую на ее дне совершенно выбившуюся из сил Умман.
Умман привезли в аул, отпоили ее чаем и когда она пришла в себя, стали расспрашивать о случившемся. Заливаясь слезами, девушка на все вопросы отвечала односложно.
— А где невестка Отаги?
— Ночью лодка зацепилась за корягу и дала крен.
— А что случилось с Бертой?
— Она утонула. Я не смогла ее спасти...
Сельские жители стали вспоминать, что через три дня утопленник, когда лопается его желчный пузырь, всплывает наверх. Потом они еще несколько дней искали в море Берту. Но все их поиски оказались безрезультатными. Ни через три, ни через десять дней, ни через двадцать так никто и не увидел трупа Берты. Вернувшись с рейса, Балкан еще несколько дней мотался по морю в поисках своей любимой.
Когда он вернулся, Умман, которая уже несколько дней ничего не ела и не пила, окаменевшая от горя, увидев его, закрыла лицо руками и зарыдала в голос: «Вай, опозорилась я!» Но посмотреть прямо в глаза Балкану не отважилась.
Балкан поверил словам Умман, потому что и сам знал, что в море всякое случается, и человеку неопытному, как Берта, непросто справиться с ситуацией, когда переворачивается лодка. Он долго горевал и носил по Берте траур. А его мать Отага, прижимая к сердцу осиротевшего внука, плакала: «Хоть она и немка, но невесткой была замечательной, не хуже туркменок. Вах, она ведь унесла с собой и еще не родившегося ребенка...»
Постепенно потрясшая всех история с утонувшей беременной немкой стала забываться. В один из таких дней Ширван ага оказался в Красноводске и встретил там своего знакомого Алибека ага. Старые друзья обрадовались встрече. И тогда Алибек ага сказал: «Брат, я ведь выполнил ту твою просьбу!» Ширван никак не мог вспомнить, о чем же он просил друга, и сам этому удивлялся. И все же подумав немного, вспомнил о том письме, которое дал племяннице.
— Посадил на паром. И денег немного дал. Назвал ей адреса знакомых, которые помогут ей, когда она попадет в Баку...
А когда Алибек ага сказал: «Хоть она и русская женщина, свой язык не очень-то хорошо знает, и имя у нее какое-то странное, не то Герта, не то Берта, на имена армянок похоже, к тому же она оказалась беременна, посмотришь на нее, и жалко становится», — Ширван сразу же понял, о ком речь. Внутри у него все закипело от ярости. Отсчитав тридцатки, он с избытком вернул Алибеку ага деньги, которые тот дал женщине, поблагодарил его за оказанную помощь. После чего спешно распрощался с ним, словно боялся, что если он задержится, кто-то может раскрыть эту тайну.
В те дни, когда Ширван вернулся из Красноводска, Умман, после выхода замуж за Балкана, только что стала ходить на работу. Просидев несколько дней на мягкой подстилке в доме Отаги в качестве гелин, она не выходила на улицу, не видела солнца, поэтому была бледна, как женщина после только что прошедших трудных родов.
Не заходя домой, Ширван сразу же отправился на работу, увидев сидящую там Умман, резко захлопнул дверь и запер ее изнутри. Затем, скрежеща зубами, вцепился руками в глотку Умман.
— Нет, тебя не моя сестра родила. Тебя вообще не женщина родила! Да разве нормальному человеку могло придти в голову то, что ты натворила? Не зря говорили, что у тебя есть кто-то в Хиве, кто торгует людьми. Видно, и ты пошла в этого старого хищника! — кричал он, себя не помня. Ему хотелось придушить племянницу, которая пыталась вырваться из его сильных рук. Потом он заставил ее во всех подробностях рассказать о случившемся.
Ширван хотел тогда немедленно рассказать обо всем людям. Потом подумал и понял, что вся эта история и для него самого может кончиться тюрьмой, ведь это он просил Алибека ага помочь и написал письмо. Как начнут прокуроры раскручивать эту историю, иди потом, отмойся. А как после этого смотреть в глаза Балкану и другим людям? Понятно ведь, что он не сможет жить с таким клеймом. Все эти мысли и заставили тогда Ширвана отказаться от своего намерения придать эту историю огласке.
Вот так Ширван и Умман, дядя и племянница, стали сообщниками и вынуждены были до конца дней носить в душе этот тяжкий грех, мучиться и хранить страшную тайну.
Спрятав лицо за черным покрывалом ночи, Ширван, не поднимая головы, все говорил и говорил до хрипоты, временами делая глоток чая из стоящей рядом пиалы, говорил, пытаясь унять волнение, и все разматывал и разматывал клубок тайны того далекого происшествия.
Пару раз Балкан приподнимался с места и произносил: «Почему же так?..», но Ширван останавливал его: «Погоди, Балкан, дай договорить, я слишком долго ждал этого момента». Отмахиваясь руками, он предупреждал все вопросы старика.
Но потом Балкан и не пытался что-то сказать, потому что и без того все очень скоро стало понятным. Тяжелые чувства, охватившие старика от рассказанной Ширваном неожиданной истории, не давали ему слова вымолвить, его душили слезы. Старый Балкан сидел на постели и, стиснув зубы, слушал собеседника и не верил ушам своим.
...Берта уже очень давно была с ним, а в этот раз она подошла к нему совсем близко, он даже ощутил ее знакомое теплое дыхание, оно опалило его лицо, так бывало всякий раз, когда Берта оказывалась в его объятьях. И снова у самого уха старика зазвучал такой родной, чуть с хрипотцой женский голос, шептавший:
— Мой любимый комбат, что же делать, если так случилось? Видно, не судьба нам с тобой вместе жить и стариться, воспитывать детей и радоваться внукам и правнукам... Я ушла... вынуждена была уйти, я ушла, чтобы спасти твоего ребенка...
Старик вдруг вспомнил давнее поведение Умман, которое тогда казалось ему странным и непонятным. Временами она хватала на руки маленького Эльмана, прижимала к груди, целовала, а потом начинала плакать. Тогда Балкан думал: «Она опять вспомнила подругу и расстроилась... они ведь так дружны были, так любили друг друга...» Потом он стал думать о том, что Умман, забеременев, каждый раз ждала сына, но Бог не давал ей его, она рожала дочерей, видно, это ей была расплата за совершенный грех, такое могут только люди простить, но Бог никогда не прощает.
Рано утром Ширван вышел из дома по нужде, а когда вернулся, увидел, что Балкан все еще неподвижно сидит на своей постели, и вид у него был такой, словно он упал с лошади и повредил голову.

* * *
Вышло опять по поговорке: «Если нужно больному для лечения, то и зимой найдется арбуз полосатый». Парни, поднятые на ноги внуком Ширвана, перед самым полуднем выловили тюленя, за которым столько времени гонялся старик, положили его в лодку и, орущего, привезли в село.
Когда старик подошел к своей лодке, в ней уже черной горой высился тюлень, в нескольких местах обмотанный веревками и привязанный к лодке. Он дергался, пытаясь сорвать с себя пожелтевшие веревки, временами, словно чувствуя приближение конца, начинал орать, как бык, к горлу которого приставлен нож.
Со своим родным аулом старик распрощался грустно и совсем без настроения. После ночного рассказа Ширвана он все еще не мог придти в себя, ему никак не удавалось собрать воедино мысли, родившиеся этой ночью, когда он узнал так много нового и страшного.
Вместе с парнями, рано утром вышедшими в море и добывшими для него тюленя, на пристань пришли и их родственники, прослышавшие о его приезде, пришли, чтобы поздороваться, справиться о здоровье. Прощаясь с ними, старик растрогался до слез.
Лица большинства собравшихся на берегу людей были знакомы старику, некоторые из них даже бывали у него в доме, чаевничали, угощались вкусными обедами Умман эне. Но старик не знал имен многих из них, а если и называл кого-то по имени, оказывалось, что это имя либо отца, либо старшего брата того человека. Как и сам старик, состарилась и его память, она теперь мало что хранила в своих закромах.
Многие по-своему восприняли состояние старика, они думали, что старик расстраивается из-за того, что ему вряд ли удастся еще хотя бы раз побывать в родном селе, что сейчас он прощается с ним и его жителями навсегда. Ни одному из тех, кто сейчас окружал старика, неведомо было, что капкан, поставленный много-много лет назад, захлопнулся именно сегодня. Правда, и сам старик, пытаясь осмыслить услышанное, все никак не мог понять, как такое могло случиться, не мог поверить в это.
Говорят: «конь и человек бегут от того места, где их напугали». Придя на берег моря, старик и сам не захотел долго задерживаться здесь. Он знал, что здесь его душе теперь не будет покоя, он чувствовал: чем больше здесь стоит, тем сильнее разгорается внутри него пожар, как будто кто-то ворошит горящие угольки. Понял, что буря, поднятая в его душе прошлой ночью, не скоро уляжется.
Кивком головы попрощавшись с собравшимися людьми, старик сел в лодку и прошел к рубке. Вокруг лодки в разные стороны кругами расходились мелкие волны. Лодку подтолкнули, она отошла немного от берега, и когда заработал мотор, взревела и закружилась на месте, напоминая собаку, на которую нечаянно наступили во время сна.
Некоторое время старик, словно спасаясь от нагоняющего его врага, гнал лодку в неизвестном направлении, совершенно не соображая, куда плывет.
И сейчас в его голове перепутались и тлели вызванные ночным рассказом мысли о Берте, Умман, Ширване.
Берта была рядом с ним, она не уходила отсюда с тех пор, как появилась из-за вчерашнего печального рассказа. Вот и сейчас она сидела, опустив голову на плечо старика, а старик, обняв ее за плечи, ощущал себя совершенно счастливым...
Чтобы быть счастливым, бедному человеку не так уж и много надо, потом он бывает доволен и радостен, даже если ему удается найти крохотную частичку утерянного счастья. Сейчас для старика наступил именно такой момент.
И хотя было ясно, что после той трагедии для него навсегда закончились жен-
ские ласки Берты, сейчас, выслушав Ширвана, Балкан очень обрадовался тому, что она, возможно, жива, хоть он и думал о ней как о давно ушедшей из жизни.
«Берта, Берта... Моя Берта. Оказывается, ты жива. Где же ты теперь, любимая, может, и наш ребенок жив? Берта...» — мысли его были отрывисты, но в них уже появились проблески надежды.
В какой-то момент, забыв о жестокости Ширвана и его племянницы Умман по отношению к нему и Берте, он даже был искренне благодарен им за то, что Берта осталась жива.
Но сколько ни думал старик, никак не мог понять, почему события приобрели такой оборот, и вообще, как такое могло случиться, что его самого затянули в сети, а он до сих пор жил, ничего этого не зная и не чувствуя.
Старик снова поверил, что Берта сидит рядом с ним, что дующий с моря ветерок, обдавая лицо солеными брызгами, ласково треплет ее рассыпанные по плечам шелковые локоны. Ему захотелось навсегда остаться с Бертой в этом счастливом мгновении.
Когда, наконец, туман в голове рассеялся и мысли приобрели четкие очертания, старик увидел, что плывет не в сторону Красноводска, а туда, куда огромное судно увезло Берту, заставив всех вокруг горевать и искать ее. Он понял, что плывет в сторону Баку. Старик выключил двигатель катера, остановил его. Когда он пришел в себя, Берты уже не было рядом с ним... Подставив ветру волосы, она сейчас находилась на палубе удаляющегося высокого корабля, увозившего ее от туркменских берегов. Она все время оглядывалась назад, в глазах ее стояли слезы, и она была так несчастна сейчас...
Мысленно попрощавшись с Бертой, старик включил мотор и развернул лодку в другую сторону, взял курс на юго-восток — домой.
Солнце близилось к зениту, оно уже светило прямо в лицо старика, а лодка, будто убегая от погони, разбрызгивая воду, стремительно неслась вперед. Щедро раскинутое солнцем золотистое бархатное покрывало, переливаясь всеми цветами радуги, наводило вокруг себя красоту. Катер с тяжелым тюленем на борту стремительно несся, разрывая водяную гладь, а если оглянуться назад, казалось, что, намотав море на свой нос и комкая его, лодка тянет-потягивает его за собой.
Связанный на дне лодки тюлень, страдая от неволи, время от времени дергался и издавал громкие хрипы, словно призывая кого-нибудь на помощь.
Ребята-односельчане предусмотрели все. Зная, что путь предстоит неблизкий, во избежание неприятностей с тюленем, который мог вырваться из пут и устроить старику настоящее представление, накрепко обмотали его веревками, концы которой связали тугим узлом и закрепили на бортах лодки, так что несчастный тюлень не мог даже пошевелиться, ему только оставили возможность чуть приподнять голову и дышать воздухом. Разглядывая тюленя, старик посидел немного, раздумывая о том, что односельчане дело свое сделали отлично, что они сделали все возможное для того, чтобы излечить свою родственницу Умман эне. Старик остался доволен и в душе был благодарен этим ребятам.
Когда мотор лодки снова мерно загудел, тюлень успокоился и притих. Может, ровный звук работающего двигателя убаюкал животное. А может, оно потеряло сознание. Кто знает, может, омываемый солеными брызгами и овеваемый прохладными струями ветра, он вновь почувствовал себя в объятьях моря, и это приятное чувство успокоило его.
Старик подумал о том, что без посторонней помощи сам бы он, конечно, ни за что не смог отловить тюленя, а если бы и поймал, как бы он его перетащил в лодку? Разве что тюлень сам бы запрыгнул в нее, улегся на дне и ждал, когда его свяжут. Старик представил все это и посмеялся над тем, как он пытался самостоятельно решить эту проблему и пошел на такой риск. Потом он с удовольствием вспомнил один случай, запомнившийся ему в молодые годы, после которого в ауле все стали с издевкой рассказывать, как «Керхан ловил тюленя».
В тот раз рыбак Керхан откуда-то возвращался и по пути наткнулся на брачные игры тюленей. Видит он, как черные тюлени проплывают то с одной, то с другой стороны его лодки, чуть ли не касаются ее, схватываются друг с другом, совсем как пальваны на ринге на туркменских свадьбах.
По поведению тюленей рыбак догадался, что оказался в центре тюленьих брачных игр. Зная, чем это обычно кончается, он поспешил убраться с этого места. Он знал, что в обычное время тюлени неопасны для человека, но в период брачных игр, когда кровь ударяет в голову, они становятся буйными и свою избранницу-тюлениху могут приревновать не только к себе подобным, но даже к морским волнам, а также к любому встреченному на их пути человеку.
Видя, что происходит, рыбак Керхан понял, что ему не стоит задерживаться в этом месте, он быстренько включил мотор своей лодки и стал удирать. И что вы думаете? Вокруг него шла настоящая схватка, озверевшие тюлени как пули выскакивали из воды и высоко подпрыгивали над ней. Так вот один из таких прыгунов свалился прямо в лодку рыбака. Вот тебе и раз! Видит Керхан, прямо напротив него лежит, усами шевеля, громадная черная самка и смотрит на него хищным взглядом.
Вначале рыбак подумал: «Когда черная сестра поймет, что я человек, а не ей подобное животное, выпрыгнет из лодки и уйдет в море». Однако видит он, время идет, а ничего не меняется. Напротив, тюлениха словно к себе домой попала, чешет спину о доски устроенной в центре катера лавки и смотрит на старика с довольным видом: «Вот это здорово, наконец-то я попала к себе домой!» — и все больше успокаивается.
Рыбак и после не знал, как же ему благополучно избавиться от этой непрошеной гостьи. Сидит, говорит, зверюга, опершись на борт лодки и всем своим видом показывает: «Делай, что хочешь, а я отсюда никуда не уйду. Я теперь твоя невеста, забирай меня с собой!» Да еще, говорит, время от времени лает и подвывает, как собака, в чем-то упрекает его.
Решив, что тюлень не знает, как выбраться из лодки, он перестал плыть, замедлил ход лодки. Ему казалось, что окружающие лодку боковые волны удобны для того, чтобы тюлень мог выскользнуть из неволи. Но тюлень посчитал иначе, ему было неудобно выбираться из своего заточения, поэтому рыбаку опять не удалось избавиться от этого несчастного животного.
Поскольку тюлень вел себя как хозяин лодки, рыбак даже начал побаиваться его. «С чем только человек не столкнется в жизни... Ай, это ведь животное, вырванное из брачных игр, наверняка, у него голова кругом идет... Эх, жаль, что я не взял с собой водки, сейчас дал бы ей стаканчик, она быстро пришла бы в себя...» — смеясь над создавшейся ситуацией, с издевкой думал рыбак. «Неизвестно, что у пьяного на уме, как бы этот тюлень не набросился на меня», — подумал рыбак и одной рукой пододвинул поближе к себе острые вилы, которыми он накалывал рыбу, чтобы, если возникнет необходимость, обороняться ими.
Потом рыбак вспомнил поговорку: «Если туркмена не ткнуть, он не почувствует» — и подумал, что в этом вопросе туркменские тюлени скорее всего похожи на него самого. Находясь в открытом море наедине с тюленем и окруженный громадой воды, он решил переговорить с тюленем и добиться взаимного согласия.
— Черная сестра, ты что, так и будешь сидеть возле меня?
— А что же ты остановился, плыл бы дальше. Смотри, какой приятный ветер дует со стороны пустыни, я очень люблю его запахи, смешанные с запахами моря.
— А может, ты уже прибыла на место?
— Да надоел ты мне, дай еще немного подышать этим сладким воздухом...
Видя, что такими обычными словами никак не повлиять на собеседника, рыбак вспомнил поговорку: «Если не понимает прямых слов, возьми и польсти», зная, что никто не может устоять против похвалы, пошел на хитрость, начал нахваливать своего собеседника. Он говорил о том, что тюлени — очень красивые, обласканные Богом животные, что они являются украшением моря, что люди, встречаясь с тюленями, всегда восклицают вслед им: «Эх, если бы и я был тюленем, я бы вместе с ними уплыл!» В этом месте монолога тюлень встрепенулся, нахмурился, давая понять, что он не очень-то любит неприкрытую лесть.
— А когда они на берегу лежат и греются на солнышке, то напоминают людям загорающих красивых женщин. И вот тогда... — рыбак хотел было сказать: «если хочешь увидеть черную гелин», но подумал, а вдруг его спутнице не понравится слово «черная» и она обидится, и все его старания пойдут насмарку. — И вот тогда тебе хочется сказать: «Здравствуй, милая», и растянуться рядом с ней.
Но вскоре стало еще яснее, что тюлень не любит лести, он вздрогнул всем своим туловищем, словно говоря: «Зачем ты так, человек, или ты меня за себя принимаешь?», выпучил глаза и замотал головой, а потом и вовсе заревел.
Только после этого рыбак понял, что не зря он так старался, подействовали-таки его слова на тюленя, и очень обрадовался. А тем временем тюлень, раздосадованный поведением человека, вымолвил: «Да ну тебя, человек, что за характер такой, нельзя с тобой дружить», — и с недовольным видом выпрыгнул из лодки.
Керхан быстренько включил мотор лодки и поспешил убраться с этого места.
Глядя на лежащего перед ним тюленя, старик думал о том, что люди обычно вспоминают какие-то случаи, когда сами оказываются в подобной ситуации, ему казалось, что сейчас он и сам похож на рыбака Керхана, который прихватил с тюленьей свадьбы попутчицу и вместе с ней плывет в одной лодке.
После этого случая Керхан ага всем, кто выходил в море, шутливо наказывал: «Если увидите мою черную гелин, передавайте привет, скажите, что я привожу в порядок лодку, чтобы поплыть за ней». Он любил подшутить над собой.
Старик подумал: «А может, это та самая черная енге, привыкшая кататься в лодке?» — и стал пристально всматриваться в лежавшего перед ним тюленя, словно надеясь узнать в нем знакомого. Но тут же подумал, что рассказ-то этот слышал вон сколько лет назад, что тюлени вряд ли столько живут, что тот тюлень может жить только в воспоминаниях людей, потому что он встретился рыбаку Керхану.
Старик еще какое-то время плыл по морю, постепенно прибавляя скорость, отчего его лодка стала похожа на огромную птицу, готовую вот-вот взлететь. В какой-то момент он почувствовал, как на глаза набегает пелена, а сам он теряет силы. Он решил, что это от голода, потому что у него и раньше так бывало, когда чувство голода сопровождалось слабостью и головокружением. Со вчерашнего вечера, после ужина у Ширвана, он крохи во рту не держал. Ширван и на завтрак накрыл обильный стол, но после услышанного вчерашней ночью у него совершенно не было аппетита, он только пиалу чая выпил.
Он подумал о том, что в его возрасте ему удается держаться на плаву только благодаря своевременному питанию и нормальному сну.
Лодка покачнулась, словно кто-то сзади повис на ней, и остановилась. Старик молча подвинул к себе мешок с едой, прислоненный к борту лодки и первым делом вытянул оттуда термос со свежезаваренным чаем, с которым он, отправляясь в дорогу, никогда не расставался, первую пиалу чая он пил, обжигая губы, маленькими глотками. Сделав несколько глотков, поставил пиалу возле левой ноги, чтобы и достать было удобнее, и чтобы чай не расплескался, если вдруг тюлень надумает пошевелиться или же лодка качнется. Сунув руку в вещмешок во второй раз, достал оттуда кусок лепешки, разломал ее надвое и сунул в пиалу, чтобы хлеб стал мягче и податливее для его стариковских зубов. Дети Ширвана чего только не наложили в его вещмешок, на его дне стояла трехлитровая банка, доверху наполненная черной икрой, кроме того, там же находился нарезанный на куски аппетитный, янтарного цвета балык. Старик подумал про себя: «Здесь не меньше четырех-пяти кило, куда столько рыбы положили, кабы я никогда ее не видел или жил вдали от моря». Он взял всего понемногу и приступил к еде.
Поставив банку с икрой между ног, он щедро накладывал ее на куски смоченной в чае лепешки и с аппетитом отправлял в рот. Когда-то в давние времена в ауле икру советовали есть только что женившимся молодым парням, чтобы их жены и в старости с удовольствием вспоминали те счастливые дни и говорили: «Да, отец, силы в тебе тогда немерено было, покоя от тебя не было, ну прямо как молодой жеребец набрасывался...»
Отрезая перочинным ножиком небольшие кусочки, тщательно прожевывая, не спеша поел он и немного балыка — в меру соленой и хорошо прокопченной красной рыбы, отметив про себя, что вкус у нее точно такой же, как когда-то получался у матери, мастерицы солить и коптить рыбу. «Оказывается, в ауле и до сих пор есть люди, которые умеют так хорошо готовить рыбу, совсем как моя мама», — подумал он. Умман мама тоже иногда занималась этим, для этого у нее было небольшое специально оборудованное помещение, пристроенное сыном рядом с домом, там она разделывала рыбу на пласты, развешивала на крюках для просушки и подвяливания, а уже потом коптила. Правда, в последнее время приготовленная таким способом рыба была старику не очень по душе, ему казалось, что в ней соли больше, чем надо. Старик каждый раз говорил жене: «Жена, следи за солью, не переложи», — но все равно ничего не менялось, при копчении она по-прежнему пересаливала рыбу.
Правда, в прежние времена, когда еще с удовольствием пили водку да пиво, солененькая рыба была очень кстати, ему и самому она нравилась.
Чем старше становится человек, тем больше меняются не только его внешность и привычки, но и пищевые пристрастия. Года четыре назад он как-то раз упрекнул Умман мама: «Почему бы тебе, когда коптишь рыбу, не готовить ее малосольной, как мама делала?», — на что она возразила: «Оттого, что тебе не нравится приготовленная мною рыба, это не значит, что ее отвергают и твои дети и внуки, жена внука Аман джана, когда тот едет в город, всегда наказывает: “Привези оттуда солененькой рыбки, как твоя бабушка готовит!”», — с гордостью говорила она, подчеркивая свою правоту, и эти ее слова можно было понимать так: «Ты все еще хочешь иметь рыбу по своему вкусу?»
Каждый раз, когда в любом вопросе делалась ссылка на детей, старику не оставалось ничего другого, как признать, что Умман мама относится к числу женщин, умеющих лучше всех солить и коптить рыбу.
Старик ел неторопливо, глядя на лежащего в лодке тюленя. Постепенно насыщаясь, он чувствовал, как силы возвращаются к нему. Он ел и боялся, как бы его не сморил сон, потому что знал, что всегда после обеда ему хочется спать. Тюлень тоже, видать, вымотался, где это видано, чтобы его столько мучили, вытянувшись на дне лодки, он лежал тихо. Мотор был выключен, ему была приятна тишина, ведь он привык жить в толще море, где нет посторонних звуков.
Наевшись, старик убрал в сумку банку с икрой, хлеб и перочинный нож. В термосе оставалось совсем немного чаю, старик подумал, что если он выпьет его сейчас, потом, когда захочет пить, у него ничего не будет, поэтому решил сейчас обойтись без жидкости. Сделав аминь, он вымыл руки и стал вытирать их. И опять его внимание переключилось на окружение. Море сейчас было похоже на любящую бабушку, посадившую внука на колени и качающую его из стороны в сторону, мысленно благодаря Создателя за то, что Он даровал ей такое счастье.
После аппетитной еды старик почувствовал, что зрение его стало как будто острее, да и сам окреп. Он был доволен своим состоянием: «Говорят же старики: один раз наесться — немного разбогатеть». Теперь можно было опять заводить мотор и мчаться домой, чтобы поскорее добраться до Умман эне, которая, наверно, все глаза проглядела, дожидаясь его. По подсчетам старика, при непрерывной езде пути оставалось на два-два с половиной часа. Исходя из этих расчетов, лодка где-то после полудня, ближе к вечеру, доберется до родных берегов.
Как только катер тронулся с места, снова появилась Берта и заняла свое место рядом со стариком. Сейчас он был похож на молодого человека, усадившего в лодку свою юную гелин и отправившегося с ней на морскую прогулку: «Посмотри, какое у нас замечательное море, здесь настоящий рай!», — с гордостью говорил он ей.
Берта уже давно была здесь, когда старик притормозил лодку, чтобы перекусить, она, давая ему возможность спокойно поесть, легонько вспорхнула со своего места и, едва касаясь ногами лодки, словно порхая, разместилась перед ним. Пока старик обедал, она сидела перед ним на поперечной скамейке, опустив вниз похожий на белую пену подол просторного платья. Она не спускала с него жадных глаз, разговаривала с ним взглядом:
— Ты проголодался, родной мой комбат?
— Я плохо переношу голод, ты ведь это знаешь...
— Что касается любви, ты также всегда был голоден...
— Надо же, что она вспомнила! А как же можно быть сытым, когда рядом с тобой такая сладкая женщина!
— Вкусная у тебя еда?
— Вкусно, вот бы еще зубы крепкие, чтобы пережевывать ее.
— Ты всегда радовал меня тем, что с удовольствием ел все, что я готовила...
— Да, это было счастье, есть из твоих рук, ты ведь умела замешивать пищу на любви своей. Что может быть вкуснее такой еды?
Сидя перед тюленем, они вели задушевную беседу. И все же какая-то часть мыслей старика была о другом, они уводили его к другому разговору, возникшему много лет назад...
— Любимая моя, сколько же тебе пришлось вынести! Думаю, что ты, как и я, постарела, тебе, как и мне, осталось, как старому Героглы, только доползти до пещеры горы Йылдыз, вряд ли тебя возможно узнать, лично я напоминаю старика из сказки Пушкина, который сидит со старухой своей у моря... Думаю, что и ты сильно изменилась, наверняка стала похожа на своего крутолобого отца с портрета на стене, девочки чаще всего бывают похожими на отцов. У нас есть поверье: если девочка похожа на отца, а мальчик на дядю, это к добру. Не зря ведь бабушка твоя все время подчеркивала, что ты папина дочь. И твой Эльман временами так сильно напоминает тебя, особенно взгляд у него твой. А куда денешься, ведь он твой ребенок. А как мой ребенок, которого ты унесла с собой в животе? Если родился мальчик, он должен быть похож на старшего брата Эльмана, а если девочка, она должна быть красива, как все дети-полукровки, ну и еще, быть может, немного на меня похожа. Может, и она глазами, статью своей тебе напоминает меня...
У меня есть и еще две родные дочери, они тоже очень красивы и стройны, старшая из них похожа на мать, а про младшую говорят: если бы она родилась пацаном, была бы точной копией своего отца.
...Счастье мое, для меня главное, что ты осталась жива. Разве это не счастье — узнать, что ты где-то есть? Господь сохранил тебе жизнь, сберег тебя, может, Он и мою кровиночку оставил жить. Иногда я думаю, что Бог все же не так и плохо ко мне относится.
Одно мне непонятно. Если ты есть на этом свете и знаешь, где мы находимся, почему ни разу не дала о себе знать? Могла бы что-нибудь придумать... Кто знает, может, и не могла...
Наверно, ты вышла замуж и хорошо устроена в жизни, дай-то Бог. Ты достойна лучшей доли, моя любимая Берта... Вот только на нас в душе у тебя осталась обида... Теперь я это знаю, вот только слишком поздно об этом узнал...
На этот раз старика вывел из оцепенения тюлень, до того лежавший неподвижно. Он неожиданно задергался, будто испугался чего-то, и начал пронзительно кричать и в крике этом слышалось: «Вай, умираю!» Он прилагал все силы, чтобы вырваться из опутавших его веревок, дергался, крутился на месте, стучал о дно лодки, так что казалось, что лодка не выдержит такого натиска, перевернется. Старик не сразу понял, что же произошло, он только видел, что что-то происходит. Поведение тюленя говорило о том, что он только сейчас понял, что по-настоящему пленен, и ужаснулся этому. Он бился головой об лодку, словно решил размолотить ее и отомстить за то, что он не сразу догадался о происшедшем.
Чтобы разобраться, что происходит, старик вынужден был сбросить скорость, которую лодка только-только набрала. Он никак не мог сообразить, что стало причиной переполоха, устроенного тюленем. До сих пор он всю дорогу в душе благодарил парней из своего аула, которые выполнили его просьбу, но теперь упрекнул их:
— Ну что за люди, можно ведь было и маленького тюленя поймать, а не такого огромного, ведь это животное по размерам небольшому бычку не уступит, — растерянно думал он.
Что бы там ни было, главное, решил старик, не дать тюленю перевернуть лодку. Надо было как-то сохранить ее равновесие. Он поднял весла и на всякий случай закрепил их на своих местах. Пододвинул к себе палку с крюком на конце, чтобы утихомирить ею тюленя в случае, если он опять начнет сходить с ума и накренит лодку.
Старик чувствовал, что тюлень неспроста так оживился, что-то на него подействовало, а вот что именно, понять не мог никак. Судя по поведению тюленя, старик решил, что он припадочный, и что сейчас у него случился очередной приступ бешенства, вот только неизвестно, что его спровоцировало. Когда он лежал неподвижно, то был похож на огромного усатого младенца, завернутого в пеленки.
Потом он вспомнил, что в народе тюленей чаще всего называют морскими собаками, что это название они получили из-за своего сходства с собаками, как внешнего, так и повадками. А раз так, то все отличительные черты обычных собак должны быть присущи и морским, решил старик. Например, сельские собаки совершенно не выносят солнца, в жаркие дни они так и ищут, куда бы спрятать свою голову, мечутся в поисках тени.
— Видно, и это чудище не выносит жары, конечно, если лежать раздетым, как он, можно и сгореть на солнце, — думал он, зная, что осенний зной бывает особенно беспощадным.
Старик понял, что он должен помочь тюленю. Черпая чайником-тунче воду из моря, он стал обильно поливать высохшую спину тюленя, веря, что это поможет успокоить его.
Но тюлень, похоже, решил во что бы то ни стало освободиться, обливание водой на него не подействовало, он все кричал и бился, пытаясь оборвать пожелтевшие веревки.
Внутри лодки образовалась лужица из смеси воды и крови. Когда лодка вдруг резко накренилась влево, старик перепугался не на шутку, мечущемуся тюленю удалось сместиться к левому борту лодки, и старику показалось: подвинься он чуть-чуть, и лодка начнет черпать прыгающие вокруг нее веселые волны, а потом и вовсе завалится набок. Чтобы хоть как-то удержать равновесие, старик переместился к правому краю лодки, потом туда же передвинул сумку с провизией. Поднял со дна пустую банку, которая болталась из стороны в сторону и тарахтела, и установил ее между тюленем и краем лодки. В самой лодке грудой возвышалась сеть, которую старик взял с собой, она напоминала горку дров, приготовленных для разведения костра. Старик пожалел, что не положил ее рядом с собой, тогда в случае необходимости ее можно было бы сразу достать, если бы она сейчас была под руками, можно было бы снять мотор лодки, завернуть его в сеть и спустить с правого борта, чтобы добиться равновесия. Но и без того небольшое равновесие было достигнуто, старик немного успокоился.
Неожиданно взбунтовавшийся тюлень так же неожиданно и успокоился. «Наверно, понял, что таким образом ему ничего не добиться, или же сильно устал и выбился из сил мой черный брат, ну и дал же он мне прикурить!» — уже спокойно думал старик. Когда тревога улеглась, старик спокойно обошел тюленя и увидел, что натянутые веревки врезались в его тело и поранили его до крови. Кровила и голова тюленя, которой он совсем недавно с таким остервенением бился о дно лодки.
Старику стало жаль раненого зверя, он представил, что привезет его в таком виде домой, после чего сам должен будет лишить его жизни. Ему стало не по себе. Сочувствуя тюленю, стал ласково корить его:
— Ну, зачем надо было так беситься, разве нельзя было вести себя спокойнее? Вон что со своей головой натворил, ты же бился башкой как ненормальный! Кажется, и глаз повредил, вон какая гематома под ним образовалась...
Старик осторожно, чтобы не побеспокоить, обошел тюленя сбоку, ему захотелось достать из носа лодки сеть и подсунуть ее под голову тюленя, чтобы ему, если он опять надумает биться головой, было помягче. Но, подумав, решил, что тюлень может по-своему расценить его попытки помочь ему и снова выйти из себя, поэтому отказался от своего намерения.
Размахивая веслами, как крыльями птицы, он стал потихоньку уходить с этого места.
После того, как обстановка несколько стабилизировалась, старик тоже успокоился, на него умиротворяюще действовал окружающий его простор. Он подумал о том, что охота на тюленя не такое уж трудное дело. Не труднее, чем ловить рыбу или охотиться на птицу, хотя тюлень, как и женщина, время от времени начинает рычать и кусаться, все же всегда находится рядом с человеком, не отстает от него с сотворения мира. И как бы ни складывались обстоятельства, человек никогда не отказывался от охоты и женщины, и правильно делал, иначе он не смог бы обеспечить себе даже такую жизнь. Обо всем этом старик думал с благодарностью судьбе.
На море всегда хорошо думалось. Оно имело свойство заставлять вспоминать забытое, как человек, уехавший на отдых в дальние края, вдруг начинает вспоминать подзабытых знакомых и писать им оттуда ностальгические письма. Именно в такие минуты в памяти оживают давно забытые события и люди.
Разглядывая море, старик думал о том, что Господь Бог создал его таким таинственным, таким многозначительным для того, чтобы заставить людей, не так просто поддающихся воспитанию, задуматься о смысле жизни, помочь им понять окружающий их мир. Но сколько бы ни размышлял он, не мог поверить в то, что можно исправить потомков тех, кто был изгнан из рая и с самого начала не послушался Бога, пошел на поводу у женщины и стал вкушать недозволенный плод. Но как бы там ни было, на море старику было всегда комфортно и легко, в голову шли только хорошие мысли, они складывались в приятную мелодию и звучали в его душе.
Когда откуда-то сзади донесся знакомый голос тюленя, старик вздрогнул от неожиданности и сразу же забыл обо всем на свете. Он резко обернулся. Вот тебе раз, он увидел мордочки двух прелестных тюленьих детенышей, как две капли воды похожих друг на друга. Высунув головы из воды, они плыли рядом с лодкой. Только теперь старик понял причину недавнего беспокойства тюленя, пытавшегося разорвать свои путы. Тюлениха-мать учуяла близость своих деток, которые догнали лодку и плыли за ней след в след, ей хотелось разорвать эти пожелтевшие веревки и присоединиться к своим малышам.
После этого старик снова повернулся к лежавшей перед ним тюленихе-матери:
— Ну что ж ты сразу не сказала, черная подруга, что твоя малышня тебя сопровождает? Вон они догнали нас, уже совсем близко подошли. Теперь мне все ясно, ты унюхала их, поэтому и волновалась так. Тебя, конечно, можно было бы назвать глупышкой, но я лучше назову несчастной. Это будет точнее. Скажи, разве ты в силах разорвать такие прочные оковы? Что поделаешь, судьба. Тебе не остается ничего другого, как смириться с ней, быть умницей и лежать тихонечко...
Старик разговаривал с лежащим перед ним тюленем сочувственным тоном, словно тот понимал, как он жалеет неразумного зверя, в тело которого впились веревки. Он говорил тоном наставника, делающего внушение нашалившим детям.
Судя по тюленьим отпрыскам, старик сделал вывод: если он еще ненадолго задержится, то здесь начнут собираться тюлени со всей округи, как это бывает с женщинами, которые, прослышав о поступлении дефицитного товара, начинают отовсюду сбегаться к магазину. Он представил, как его со всех сторон окружат усатые чудища, ему стало страшно, и он заторопился как можно скорее уйти от этого места.
Несмотря на осень, день стоял по-летнему теплый и сухой. Как и обычно в такое время, солнце стояло высоко, оттого и горизонт казался отступившим вдаль.
Но старик, все еще не пришедший в себя после недавней выходки тюленя, не обращал внимания на эту красоту. Он по-прежнему был занят мыслями о взбунтовавшемся тюлене.
Подставив поднятой движением лодки шумной струе воздуха грудь и лицо, он пристально вглядывался вдаль. Душа его оттаивала, заботы отступали. Когда, наконец, он пришел в себя и стал думать об окружающей его осени, то был уже далеко от того места, где тюлень устроил ему настоящую бучу, тем не менее у старика совсем не было уверенности в том, что «черная сестра», как он сам прозвал тюленя, опять не устроит ему что-нибудь подобное, хотя сейчас тюлень выглядел присмиревшим, лежал тихо. И все равно, пока не доберешься до берега и до самого момента разделки туши ни в коем случае нельзя расслабляться, иначе от этого опасного зверя можно ждать чего угодно, думал старик.
Поддавшись обаянию осени, старик стал думать о том, как она красит и умиротворяет окружающую природу, придавая ей особое очарование. Но так будет длиться недолго, очень скоро осень вступит в свои права и станет похожей на обиженную женщину, начнет гнать по небу черные тучи, волновать море и переворачивать все вокруг, словно желая раз и навсегда разгромить этот мир.
А вообще-то старик больше других сезонов любил осень, может, потому, что видел в ее поведении сходство со своим характером. И потом, осень всегда приносила усталой душе старика успокоение, ему хорошо думалось на фоне желто-коричневой палитры осени.
Через некоторое время старик заметил, как к нему стали возвращаться мысли, разлетевшиеся в разные стороны после недавней выходки плененного тюленя, и сравнил это с вечерним возвращением домой детей из школы, взрослых с работы, когда семья собирается вместе. Он считал себя одним из тех, про кого говорят «у него есть спутник», и выражалось это в том, что, где бы он ни находился, всегда был занят своими мыслями, про себя постоянно разговаривал с детьми, а иногда, когда мысли совсем распирали его, он начинал говорить сам с собой вслух.
Когда у него было хорошее настроение, он начинал напевать мелодию какой-нибудь песни, а вместо слов произносил имена детей — Эльман мой, Тумар моя, Тувак дочка..., вспоминал их детские выходки. Когда же дети выросли, в его напевах имена детей сменились именами любимых внуков.
И поэтому, прослышав о том, что «бывают люди со спутниками», он и себя отнес к этой категории.
Увидев огромное нефтяное пятно, разлившееся на поверхности моря и похожее на черную кошму, наброшенную на гребни волн, старик, испугавшись, что нефть может загореться от искр его мотора и заполыхать, тут же выключил двигатель.
Он с грустью смотрел на разбросанные вокруг него, похожие на черные кошмы, нефтяные пятна. «Откуда здесь взялась нефть?» Сориентировавшись на местности, он понял, в каком месте моря находится, и вспомнил, что здесь проходят идущие из Красноводска огромные нефтеналивные танкеры, из которых иногда сочится и выливается в море маслянистая жидкость. Сколько помнит себя старик, именно в этих местах пролегала трасса, по которой массивные емкости с нефтью перевозили в Россию. Но на сей раз это были не просто капли нефти, вытекшие из танкеров, пятна казались особенно массивными.
Вспомнив о том, что находится в местах, известных всему миру запасами нефти, старик подумал: «А-а, наверно, в каком-то месте на дне моря произошел прорыв, а иначе разве могло из судов вытечь столько нефти? Говорили же, что месяца два-три назад произошло землетрясение силой в два-три балла, может, из-за него все это случилось? Значит, эта нефть с тех пор и сочится со дна моря, неужели этого не видят те, кто занимается нефтедобычей? Они обязаны были найти образовавшуюся брешь и с помощью взрыва закрыть ее. Ведь если нефть и дальше будет подниматься на поверхность моря, наши чистые берега станут похожими на бакинские. Потому что если бы это были пятна нефти, вытекшей из проходящих мимо танкеров, море давным-давно очистилось бы от них, оно бы впитало их в себя», — с присущим старикам беспокойством подумал он.
Когда же мысли закружились вихрем и опять откуда-то появились воспоминания о Берте, старик быстро забыл, где он находится, о вызванном разлившейся нефтью беспорядке, который только что приводил его в ужас, забыл о лежащем у ног тюлене, о больной Умман, обо всем забыл и, как и прежде, превратился в человека со спутником.
...После ухода Берты для Балкана началась тоскливая, лишенная всякого интереса, бесцветная жизнь. В те дни все ему напоминало Берту — одежда, которая так шла к ее ладной фигуре, посуда, к которой она прикасалась, словом, все, что было в доме, напоминаниями о ней мучило его. И у него, и у его матери Отаги сердца разрывались, когда маленький Эльман, показывая ручонкой в сторону моря, начинал плакать и проситься к матери: «К маме хочу, я к маме пойду». В такие минуты Балкан чаще всего уходил из дома. Плыл на лодке туда, где утонула Берта, курил, мысленно разговаривал с ней:
— На кого ты нас оставила, Берта?
— Что поделаешь, так случилось, комбат мой родной...
И тогда на душе у него немного легчало. Правда, его совсем не тянуло домой, потому что он знал, что там его встретит плачущий малыш: «Ма-ма!» Чтобы успокоить сынишку, он брал его из рук матери, прижимал к груди, целовал. И если бы в один из тех дней на горизонте судьбы не показалась Умман, неизвестно, сколько еще времени протянулись бы эти горькие дни.
Однажды Отага вышла из дома с ребенком, чтобы хоть как-то отвлечь его от тоски по матери, а обратно они вернулись уже втроем, с ними была и Умман.
Умман не показывалась в этом доме с тех пор, как исчезла Берта. Она и вообще нигде не появлялась, разве что на работе.
Однажды Эльман, прогуливаясь с бабушкой и проходя мимо сельсовета, вспомнил, что раньше приходил сюда с мамой к тете Умман. Он показал пальчиком на здание сельсовета и стал тянуть бабушку за руку: «Пойдем к тете, пойдем, там тетя».
При виде гостей Умман вздрогнула от неожиданности, вскочила с места, схватила Эльмана на руки, крепко прижала к себе и заплакала. Вот и в тот день сюда ее привел Эльман, который никак не хотел расставаться с ней. Умман долго играла с малышом, покачала его на качелях, накормила и уложила спать. И только после того, как мальчик уснул, ушла домой.
Увидев осунувшуюся Умман, ее обведенные темными кругами запавшие глаза, Балкан подумал: «Берта и нас ввергла в страшное горе, но и подругу не пощадила, та как тень стала».
Когда Балкан женился на Умман, Эльман уже крепко привязался к ней и воспринимал ее как свою мать. И, когда лежал в ее объятьях, так же прижимался к ее груди, как когда-то к материнской.
Старик вдруг вспомнил, как пару лет назад проездом из Красноводска в Ашхабад его дом навестила сестра его друга Астахова. Старик ее не видел, не судьба, он в то время вместе со своей старухой был в Казанджике, на свадьбе внука гулял. Эта полная русская женщина с мужем и двумя внуками побывала у него дома, попросила дать ей на память семейное фото старика, а увидев в альбоме фотографии детей Эльмана, сказала: «Какие же они все похожие, ну просто русские детишки, смотри, мои внуки тоже немного похожи на них...» А потом добавила: «Ах, как жаль, что мой брат Астахов не видел этого счастья, он так тосковал по своему комбату».
Все это ему рассказал муж младшей дочери, оставленный присматривать за хозяйством у всех, кто уехал на свадьбу.
И все же старику довелось услышать голос сестры своего друга. Узнав, что гости собирались заехать по делам и в Небитдаг, а там и его сына Эльмана навестить, после чего проследовать в Ашхабад, он сразу же позвонил сыну. На его счастье, гости были еще у него, не успели уехать. Старик тогда порадовался, что вместо него сестру друга принял сын, со всеми почестями и подобающим вниманием принял. Он поговорил с ней по телефону. Но женщина очень сильно волновалась, поэтому хорошо поговорить не удалось. Она говорила: «Твой друг все время вспоминал тебя, Германию вспоминал, и очень тебя любил, слишком крепко любил... Он и меня вашему языку немного обучил. Я очень тебя люблю», — на ломаном туркменском языке говорила она.
— Я так обрадовалась, увидев, как счастлив ты, друг моего родного брата, у тебя хороший сын, хорошие дочери и внуки. Увы, твоему другу капитану Астахову не довелось видеть твое счастье...
Старик просил сестру Астахова и его зятя приехать в Красноводск, обещал принять их по высшему разряду, но они сослались на то, что через два часа отправляются в Ашхабад, а оттуда завтра утром улетают в Москву. «Даст Бог, мы еще приедем», — сказали они, вернуться же в Красноводск не согласились. Старик тогда даже обиделся на сестру Астахова: «Ну, конечно, если бы мой друг оказался в наших краях, он бы ни за что не уехал, не повидавшись со мной», — но все же перед прощанием пригласил их к себе на будущий год: «Следующим летом приезжайте ко мне всей семьей, мой дом стоит прямо на берегу моря, самое место для отдыха!»
Но сестра Астахова, хоть и пообещала приехать на следующий год, ни в следующем, ни в последующие годы так и не объявилась.
Старик снова погрузился в раздумья, обрывки мыслей, словно клочки весенних туч, готовых вот-вот пролиться дождем, метались в его голове. То он представлял, как их танки несутся по полям боев в сторону Берлина, то мысленно он снова оказывался в маленьком немецком городке, в котором судьба свела его с Бертой. Астахов и другие воины собирались возле него на перекур...
Вдруг старик вздрогнул, словно что-то резко вспомнил, было ясно, что мысль, возникшая в его мозгу, никогда раньше и в голову ему не приходила.
— О, Боже, это ведь была моя Берта! Она только представилась сестрой Астахова! — он резко хлопнул ладонями по коленкам. — Хе-хе-хей, как мог Астахов, ни слова не знавший по-туркменски, научить этому языку сестру? «Я люблю тебя, мое счастье», «Я люблю тебя, мой комбат». Разве не эти слова повторяла Берта, лежа в моих объятьях и обдавая меня свои горячим дыханием?!
Слезы отчаяния навернулись на глаза старика, все вокруг снова погрузилось в дымку тумана.
Через некоторое время придя в себя, старик одной рукой пошарил в мешке и отыскал бутыль с водой, отпил глоток, и этот глоток воды протолкнул внутрь стоявший в горле комок слез.
Когда волнующие старика мысли немного поутихли, он заметил двух тюленей, высунув головы из воды плывших неподалеку от лодки. Животные старались быть на виду, словно молодки, привыкшие вдоволь есть и красиво одеваться. По их поведению старик догадался, что это те самые тюлени, от которых он оторвался, управляя лодкой на большой скорости. Кивнул им, словно старым знакомым, и повел с ними беседу:
— А-а, черные братья, значит, так и преследуете меня толпами... изначально мне всего-то один тюлень был нужен, ну а если вы тоже намерены последовать за мной, что ж, пошли. Во всяком случае, если мы придем втроем, нас никто не прогонит, не упрекнет, что вместо одного я привел трех тюленей...
Детеныши тюленихи метались вокруг лодки, в которой везли их связанную мать, они выныривали то с одной ее стороны, то с другой, временами начинали кричать, о чем-то переговариваясь на своем языке. Причем, они не были похожи на тюленей, которые обычно при виде человека спасались бегством, ныряли поглубже в воду, прятались от него. Чувствовалось, что эти прелестные малыши опасались разлуки с матерью, но в то же время надеялись: «А вдруг нам удастся как-нибудь вызволить нашу мать из плена, и тогда мы опять все вместе будем счастливы...»
Видя, как страдают тюленьи дети, как сочувствуют они своей матери, старик подумал: «...Они теперь не отстанут от нас, пока лодка не доберется до места и не ткнется носом в берег».
Детеныши тюленя, словно прочитав мысли старика, который уже начал жалеть их, подошли к лодке совсем близко, они высовывали из воды похожие на два кулачка мордочки, выставляя напоказ свои торчащие в разные стороны жесткие усы. Старик увидел, что в их глазах блеснула влага, напомнившая слезы. Мысленно произнес: «Люди говорят: по-настоящему плачет только мать, остальные притворяются, но если с матерью что-то случается, то и дети не меньше нее страдают. Сказано ведь у Махтумкули:
Встретив сильного врага, свинья
Не станет разве прятать поросят?
Ну да, конечно, разлуку одинаково больно переносят и люди, и звери...»
Эта сценка, устроенная жизнью далеко от берега, в море, невольно напомнила старику давние драматические события, связанные с Бертой.
Перед его мысленным взором явственно ожил тот трагический день, который не уходил из его сознания с того момента, как он услышал эту невероятную историю... Он увидел умоляющее лицо несчастной Берты, которая только что ударом весла в грудь была сбита с ног и, не удержав равновесия, вылетела из лодки и с плеском упала в воду. Перебирая ногами, Берта подплыла к лодке, которая ушла немного в сторону, и обняла руками один ее бок. Дыхание у нее было прерывистым, как у утопающего.
— Что все это значит, Умман?..
— Зачем ты вообще приехала в нашу страну, фашистка! Замуж сильно захотелось?.. А что, среди своих тебе не нашлось мужа? Или наши всех фашистов перебили, ни одного не оставили?
Именно так представил все случившееся Балкан, когда впервые услышал эту историю от Ширвана. В тот момент он уже не помнил, что со времени происшествия прошла целая человеческая жизнь, ему захотелось немедленно сесть в лодку и мчаться спасать Берту, ему очень хотелось успеть, взять Берту за руку и вытянуть из воды. В душе отругал себя: «Смотри, кому я доверил тебя!» Не в силах пережить беду, он только восклицал «ох-хо-хо» и, не сдерживая слез, молча плакал.
Он снова увидел детенышей тюленя с заплаканными глазами и поверил, что это не животные, а его любимая Берта, которая, плача у лодки Умман, просит пощады. Горячая волна захлестнула душу старика.
Старик вновь полез в свой мешок и стал искать там перочинный нож. Сейчас ему нужен был острый нож, чтобы резал сразу же. Нет у него возможности в этой тесноте орудовать тупым лезвием. Старик знал, что имеющийся при нем нож не так уж и остер, но и другого, более острого, у него ничего не было, поэтому придется обходиться тем, что есть.
Найдя нож, он занялся приведением в порядок его лезвия, взял пиалу, перевернул ее, поставил на колено, он знал, что если затачивать лезвие ножа о дно пиалы, нож становиться острее. В душе отругал себя за то, что, будучи на берегу, не прихватил с собой и не бросил в лодку небольшой камень, один из тех, что выбрасывает море на берег, как бы он сейчас пригодился!
Старик засучил рукава, взял в руки наточенный нож и встал во весь рост. В этот момент лодку тряхнуло, словно какое-то животное выплыло из воды и толкнуло ее.
Солнце близилось к закату, его косые лучи падали на воду, отчего нефтяные пятна на ней были затенены и напоминали приготовленный из черной глины жидкий раствор для обмазки.
Поэтому детеныши тюленей, плававшие в этой «глиняной» жиже, казались гораздо чернее обычных тюленей, а их кожа, словно натертая маслом, блестела сильнее обычного.
Теперь старик относился к плененному им тюленю не как к обычному охотничьему трофею, в его судьбе он увидел сходство с несчастной судьбой его Берты, а потому понял, что не сможет дальше удерживать его и везти с собой. Понятно было и то, что данный груз уже давно доставлен по месту назначения.
Он решил начать освобождать тюленя с хвостовой части, которая была поближе к нему, для этого старику надо было перерезать веревки, которыми тот был обмотан и связан. Но он тут же отказался от этой мысли, потому что понял, что тюлень, почувствовав свободу, начнет бить высвобожденным хвостом и не даст ему снять путы с других частей туловища. Тогда он изменил свое прежнее намерение. Решив начать с головы, он осторожно, чтобы не беспокоить только что бившегося в истерике и наконец-то успокоившегося зверя, проследовал сбоку от него в носовую часть лодки. Прежде чем приступить к делу, остановился, посмотрел по сторонам, словно желая еще с кем-то обсудить проблему. «Наверно, так будет правильнее», — подумал он.
Огненно-красный диск солнца уже давно висел над самой водой.
В этом месте петля из веревки, в которую была просунута голова тюленя, была сделана так, что, если он начнет дергаться, она будет только сильнее затягиваться на его шее. Старик с легкостью перерезал один ряд. Теперь предстояло разобраться с узлом размером с кулак на плечах тюленя, от которого во все четыре стороны расходились туго натянутые веревки. Надо было резко обрезать этот узел, чтобы тюлень не успел почувствовать, что полностью освобожден и не начал дергаться. После этого старик широким шагом прошел к среднему узлу.
Ощутив в своем теле некоторую легкость, тюлень, словно желая проверить это, тихонько пошевелился, от его движения качнулась и лодка.
После этого старику удалось с легкостью перерезать одну из четырех толстых веревок, идущих к узлу. Самым неожиданным было то, что тюлень, похоже, понял намерение старика дать ему свободу, поэтому лежал тихо, давая возможность поскорее совершить доброе дело. На самом же деле вполне возможно, что раны от врезавшихся в тело до крови пожелтевших веревок так сильно мучили его, что он даже не почувствовал того легкого послабления, которое было ему дано. А старику именно это и нужно было.
Надо было быстренько перерезать остальные три. Сейчас даже если удастся перерезать хотя бы два толстых каната, уже можно считать, что с основным узлом покончено.
Старик подвинулся поближе к узлу и, чтобы устойчиво стоять на ногах, схватился за канат слева от него, после этого ему удалось с легкостью перерубить еще одну ведущую к узлу веревку. Теперь надо хотя бы еще одну веревку обрезать, тогда можно будет считать основную задачу выполненной. После этого останется пройти к хвосту тюленя и высвободить его, это не представлялось старику таким уж трудным делом.
Однако стало ясно, что матерый тюлень, почувствовав наконец близкую свободу, не даст перерезать третью веревку. Он вдруг ожил и начал извиваться, как будто хотел переместить к шее основную часть своего туловища, затем взревел и изо всех сил подскочил вверх, казалось, он улетит, оставив в лодке похожий на метлу свой не освобожденный хвост.
Старик не устоял на ногах в резко качнувшейся лодке, шатаясь, он ударился о мотор лодки и сильно ушибся. Разозлившись, выругался на тюленя:
— Ах ты, негодяй, сволочь такая, ты вообще не заслужил, чтобы тебя жалели. Я его освободить хочу, а он мешает мне. Потерпел бы еще немного... и совсем был бы свободен...
Но старик, который все еще сравнивал положение плененного тюленя с положением, в котором оказалась его Берта, быстро простил его. Взяв себя в руки, стал искать перочинный ножик, который выронил из рук во время удара, и нашел его на дне лодки, рядом с хвостом тюленя, после чего продолжил свое прежнее занятие. Веревка, которой как подпругой был обмотан живот тюленя, после того, как были перерезаны две другие веревки, заметно ослабла, теперь тюлень при желании мог бы вытянуть свое туловище из-под этой петли. Вот только хвост был привязан слишком крепко, надо было перерезать веревки на хвосте, тогда среднюю можно будет и не обрезать, в этом уже не будет необходимости.
Когда тюлень подпрыгнул во второй раз, ему удалось перебросить большую часть туловища через левый борт лодки. Под тяжестью его тела лодка сильно накренилась на один бок и чуть было не перевернулась, старик, резко бросившись в противоположную сторону, едва удержался от падения за борт. После этого тюленю уже было нетрудно высвободить среднюю часть туловища и кровоточащий хвост из ослабших пут. Он выпрыгнул за борт, игриво махнул хвостом, как бы говоря: «Ну, мы пошли, и вы тоже бывайте!» — и был таков.
Некоторое время в том месте, куда нырнул тюлень, на поверхности воды плавали сгустки крови, складываясь в причудливые пятна, но потом и они растворились в морской воде. А еще через какое-то время старик увидел, как вдали с радостными криками вместе со своей матерью плывут маленькие тюленята, подставив солнцу свои блестящие лакированные спины.
Провожая взглядом удаляющихся от него тюленей, старик снова с сожалением вспомнил об израненном хвосте матери. Но сейчас главным было то, что тюлень получил вожделенную свободу, а все его раны, как говорят русские, заживут до свадьбы, тем более что лекарем для него станет соленая морская вода, излечивающая тысячи болячек.
...Берта была где-то поблизости. Старик верил, что она рядом и внимательно наблюдает за всеми его действиями. Он также видел, как полы ее широкого свадебного платья белой пеной лежат на макушках волн...
Если некоторое время назад Берта говорила старику встревоженным взглядом: «...Неужели ты подвергнешь это несчастное животное таким же испытаниям, через которые прошла я? Неужели разлучишь его с любимыми просторами, родными детишками?», — то теперь, при виде того, как весело и радостно уплывают тюлени, взгляд ее стал одобрительным: «Пусть уходят... Хорошо, когда каждый находится на своем месте», — она смотрела на старика с любовью и благодарностью. Теперь, когда в ситуацию вмешалась Берта, иначе и быть не могло.
Заново заведя двигатель моторной лодки, старик заторопился домой. И снова лицо его обдувал приятный морской бриз.
Все его мысли сейчас были о Берте.
С той минуты, как стало известно, что Берта не утонула, а осталась жива и теперь, возможно, где-то обитает, старик будто прозрел, и на все, что связано с ним и Бертой, стал смотреть совершенно другими глазами. В доме его сына Эльмана висит фотография, на которой они снялись все вместе, когда у них гостила сестра Астахова. Он слышал, что точно такую же фотографию гостья забрала с собой. На фото женщина стоит в обнимку с детьми Эльмана и счастливо улыбается.
Нет, конечно, эта женщина никак не может быть сестрой Астахова, ведь так себя могла вести только мать и жена, оставившая здесь сына и любимого мужа. И уж если на то пошло, он не помнит, чтобы его друг Астахов когда-нибудь упоминал о своей сестре...
Подставив ветру грудь, старик спешил поскорее добраться до фотографии в доме сына и заново внимательно всмотреться в черты лица полноватой женщины в очках, стоящей в окружении всей своей родни. Но и без того старик уже не сомневался, что та женщина с фотографии, любовно обнимающая внуков и похожая на большую птицу, распростершую крылья над своими детенышами, была ни кем иной, как его любимой Бертой.

Перевод О. Оразкулыевой



МИСКА РЕКСА
Рассказ


Сегодня утром Марьям проснулась от доносящегося из дальнего конца двора знакомого кокетливого смеха вдовой соседки. А ей так хотелось еще немного побыть в этом волшебном царстве сна, понежиться в согретой ее обнаженным телом постели. К тому же ей некуда было спешить, она нигде не работала и ничем особенным не занималась. Марьям относилась к категории богатых домохозяек. Ее муж был старше ее лет на пятнадцать, он был из тех, кто умело воспользовался суматохой последних лет, связанной с распадом государства, вовремя использовал ее в собственных интересах и завладел несметными богатствами, такие, как он, называли себя «новыми туркменскими баями», народу же они были известны как «разбогатевшие потом». Словом, он был одним из тех, кто, как в сказке, в мгновение ока стал богачом.
На самом деле все поздние туркменские богачи действовали по одному сценарию, ведь у них не было опыта предков, поэтому они, ведя одинаковый образ жизни, набирались опыта друг у друга.
Первым делом, обзаведясь парком престижных иномарок, они сразу же приступали к строительству элитных особняков в разных концах города. И вот еще в чем «новые туркмены» повторяли друг друга: имея жен, они с большим удовольствием заводили себе молоденьких любовниц, чем обращали на себя всеобщее внимание, и даже кичились этим.
Марьям была как раз из таких женщин, которые в мечтах о роскошной жизни становились любовницами состоятельных, хотя и женатых мужчин. Вот уже три года она в свое удовольствие жила в доме, купленном ей ее мужчиной. И сейчас в другом конце двора был почти готов строящийся специально для Марьям шикарный двухэтажный особняк.
Года два-три назад, покупая этот дом и оформляя купчую на имя Марьям, «новый туркменский бай», показывая своей возлюбленной на аккуратный одноэтажный домик со всеми удобствами, пообещал: «Ты пока поживи в этом доме и потерпи немного, я потом выстрою для тебя двухэтажный дворец!»
И после, когда они с Марьям проводили свой «медовый месяц» на берегах Италии, он еще пару раз напоминал о своем обещании.
Если он не был в командировке, «разбогатевший потом» три ночи в неделю посвящал своей любовнице, но и в другие дни, как только у него появлялась свободная минутка, заезжал сюда, чтобы проведать свою милую.
Марьям не понравился прозвучавший в неурочное время громкий смех соседки. Потягиваясь и протягивая руку к лежащему в ногах просторной кровати шелковому халату, недовольно выругалась про себя: «Чему эта шлюха с утра пораньше радуется?!»
День уже давно был в полном разгаре, раскрасневшийся с самого утра, как только что испеченная лепешка, шар солнца торопливо карабкался на небо, словно совершая восхождение на гору. Ничего этого не видела Марьям, укрытая в полумраке комнаты с плотно зашторенными окнами.
Сощурив глаза, зевая и потягиваясь, Марьям подошла к окну, где глазам ее предстала следующая картина: соседка, прислонившись к разделяющему участки деревянному штакетнику высотой с человеческий рост, покачивая роскошными крутыми бедрами, словно кого-то подразнивая, стояла возле их строящегося двухэтажного особняка и весело болтала с худощавым наемным работником, которого муж со словами: «Плотницкие работы будет выполнять он, люди хвалят его как хорошего мастера», — привел примерно с неделю назад. Говорила главным образом соседка, время от времени прерывая разговор громким смехом, парень же, не отрываясь от работы, замерял и отрезал доски и лишь иногда, подняв голову, для приличия поддакивал ей и улыбался.
Соседке было далеко за сорок, однако была она красива и статью вышла. Это была женщина, которая умела привлекать внимание мужчин, глядя на нее, они с восхищением думали: «А кобылка-то еще ничего!»
Марьям завидовала умению той одеваться, на ней всегда были наряды европейского кроя, но с национальным колоритом. Она и сама, как все молодые и влюбленные женщины, любила одеваться, каждый раз, надевая что-то новое, видела в зеркале, как идет ей новый наряд, который делает ее еще красивее, и верила, что после этого ее мужчина будет любить и желать ее еще сильнее. Она и сама не замечала, как временами начинала подражать соседке, перенимая ее стиль одежды и тем самым вступая в тайное соперничество с ней. До сих пор их соседство не распространялось дальше обычных приветствий. Муж советовал ей не особенно сближаться с вдовой, не водить с ней дружбы, не ссориться по пустякам и вообще держаться от нее на расстоянии. Напоминая ей, что это не просто женщина, а женщина-журналист, которую он время от времени видит по телевизору на высоких правительственных совещаниях, он наказывал: «Не очень-то открывай ей душу, пусть она не знает твоих тайн, держись от нее подальше». Говорил, что от таких женщин чего угодно можно ждать, сказал, что он и сам немного опасается этой женщины.
До сих пор Марьям не обращала никакого внимания на парня, хотя тот уже несколько дней жил и работал у нее во дворе. Она считала себя принцессой, «госпожой такой-то», поэтому парень для нее был всего лишь наемным работником, то есть обычным батраком. И вообще, как только муж привел, он сразу же не понравился Марьям. Вслух она никак не выразила своего отношения к нему, но в душе отругала мужа: «От этого неряхи вряд ли дождешься работы», — потому что считала, что и без того строительство дома идет медленно.
Она еще больше укрепилась в своем мнении после рассказа мужа об этом мастере: «Этот бедолага был офицером, окончил в России военное училище. Лет шесть-семь все у него было хорошо, он даже командиром побывал. А потом его как непригодного к воинской службе комиссовали. Говорят, беда не приходит одна, жена этого несчастного с двумя детьми уехала к себе на родину в Россию. С тех пор он и занимается наемным трудом, и живет там, где работает...» Глядя на худобу мастера, Марьям сразу же сделала вывод: «Если он болен, значит, у него туберкулез, его же видно, небось, по этой причине и жена от него сбежала, как пить дать, у него самая настоящая чахотка... болезнь заразная, так что надо быть от него подальше, береженого Бог бережет...» Ничего не зная в точности, она тем не менее напомнила своей домработнице, что у больных туберкулезом должна быть отдельная посуда, и наказала ей не пускать его в дом, а носить еду в специально отведенной посуде туда, где он работает. Эту миску, похожую на собачью посуду, Марьям купила недавно на рынке, чтобы кормить из нее Рекса — немецкую овчарку, охранявшую дом. Она была еще новой, Рекс всего несколько дней питался из нее. Рабочий, будто бы ни на что не обращавший внимания, словно читая мысли хозяйки дома о себе, вообще не замечал ее. Он даже близко не подходил к Марьям, разве что иногда приходил к крану возле старого дома, чтобы умыться. Он постоянно что-то замерял, резал и строгал, прибивал гвоздями, словом, с головой ушел в свою работу.
Когда Марьям, медленно прогуливаясь по асфальтовой дорожке, проложенной из конца в конец засаженного розами двора, приблизилась к строящемуся дому, женщина, беседовавшая с рабочим, уже собиралась уходить. Но, увидев подходившую соседку, еще немного задержалась, чтобы поздороваться.
Как обычно, соседки улыбнулись друг другу и кивнули головами, коротко поздоровались. После чего вдова не преминула заметить: «Не сглазить, соседка, твой новый дом на глазах преображается, хорошеет», — и с завистью посмотрела на уже почти готовое строение.
— Да, только уж слишком затянулось его строительство, — выразила недовольство Марьям.
— Да нет, чего ж там долго. Разве не в середине прошлого года вы начали строить его? Стены подняли быстро. Просто на отделочные работы уходит немало времени, — соседка, поначалу возражавшая Марьям, потом вынуждена была согласиться с ней. Марьям опять с недовольным видом протянула: «Ай, теперь мы будем рады хотя бы до зимы переселиться в него». Мастер, занятый своим делом, что-то уронил и искал среди обрезков досок, услышав последние слова Марьям, впервые оторвался от своего занятия. Было ясно, что упрек хозяйки дома он отнес на свой счет, и теперь должен был ответить на него. Когда он посмотрел на Марьям, их взгляды встретились впервые. В этот миг Марьям показалось, что кто-то слегка толкнул ее в грудь, по всему телу словно разряд электрического тока прошел. Совершенно неожиданно она почувствовала, как у нее пересохли губы, она растерялась и тотчас отвела свой взгляд от глаз мастера. Потому что, как только их взгляды встретились, с присущей ей женской интуицией Марьям поняла, что перед ней стоит не просто обыкновенный рабочий, а человек, перед которым, при желании, невозможно устоять. Сейчас он был похож на тигра, сама же она напоминала повстречавшуюся на его пути дикую козочку, и тигр посмотрел на нее с вожделением: «Ах ты, козочка, вот я тебя...» — было написано в его взгляде, она это сразу поняла.
А когда мастер вслух сказал: «Гелин, вы не очень-то подгоняйте меня, всему свое время, да и работа идет неплохо, так что ее окончание не за горами...» — его слова прозвучали для нее неожиданно приятно. После этого стало понятно, что в душе парня также произошел какой-то непонятный переполох.
Вдовствующая соседка, объясняя причины своего появления здесь, сообщила Марьям, что после окончания работ хочет пригласить мастера к себе, ведь в доме, где нет мужчины, всегда есть что поправить.
После этого Марьям еще немного походила по двору, поглазела по сторонам, а когда вернулась в дом, почувствовала, что ее тело по-прежнему охвачено дрожью, неожиданно возникшей от взгляда мастера, и сама она находится в состоянии непонятного возбуждения.
Она вспомнила, что точно такие же ощущения испытывала в школьные годы, когда в укромном месте тайком целовалась со своим одноклассником Гарягды.
Войдя в дом, Марьям резко открыла холодильник, достала оттуда одну из запотевших бутылок и, не имея терпения налить воду в посуду, выпила ее залпом прямо из горлышка бутылки.

* * *
Сегодня снова был тот желанный день, которого Марьям всегда ждала с нетерпением. Она принадлежала к тем женщинам, которые знали цену мужской любви, ее душа постоянно жаждала ее.
И, если на то пошло, она была женственна и хороша собой, мужчинам в ней нравилось все — и ее горделивая осанка, и ладная фигурка, женщина была уверена, что красотой своей покорила мужа, гордилась этим и жизнью своей была довольна. И потом, Марьям давно стремилась к роскоши, в которой теперь жила, своего нынешнего положения она добилась, с легкостью переступив через женское самолюбие, вставшее на пути к достижению цели, меньше всего ее волновало и то, что она была попросту наложницей женатого мужчины. А то кем она была прежде? Разве не была она одной из тысяч таких же женщин, влачащих жалкое существование от зарплаты до зарплаты? Но уж если человеку повезет, так повезет! Семь-восемь месяцев Марьям проработала переводчицей в офисе «нового туркмена», и не успела стать незаменимым специалистом, как превратилась сначала в женщину, которую хозяин пожелал постоянно видеть перед своими глазами, а потом и вовсе в его вторую жену. Вышло как в сказке: прилетела белая птица и прямо в клюве своем перенесла ее в этот сказочный замок...
В такие дни она всегда просыпалась намного раньше обычного. Помнила, что сегодня ее должен навестить муж, а это всегда доставляло ей удовольствие. Как и обычно, сегодня она встала с постели, потягиваясь и сладко зевая, и по привычке подошла к окну. Прихватив одной рукой плотную, как кожура арбуза, спадающую до самого пола алую штору, она отодвинула ее немного и стала наблюдать за тем, что происходит во дворе.
Кругом царила тишина. Не было видно ни мастера, ни соседки, которая обычно с утра пораньше копошится возле деревянного забора, гремя посудой, вечно подстегивая себя и носясь от стоящего там курятника к дому и обратно.
Наблюдая за окружающим миром, Марьям по привычке погладила одну из грудей, выглядывающих из распахнутого халата, получила от этого удовольствие, и окончательно проснулась. Она потягивалась, готовясь выйти во двор и заняться утренней гимнастикой. Натягивая на себя облегающий спортивный костюм, подчеркивающий все выпуклости ее фигуры, впервые задумалась о том, что рабочий и соседка могут увидеть ее в такой форме и удивиться, словно она никогда прежде не надевала ее. Почему-то теперь ей не хотелось показываться на глаза рабочему в прежнем виде. Но она тут же подумала о том, что женой рабочего была русская женщина, так что полураздетая женщина вряд ли может его удивить, эта мысль развеяла все мучившие ее сомнения и вернула Марьям прежнюю уверенность.
Увидев выходящую из дома хозяйку, Рекс подбежал к ней, виляя хвостом, всем видом своим выказывая радость, он лизал ей руки, путался у нее в ногах. Мастера нигде не было видно, но из глубины дома доносился стук его молотка. Слава Богу, сейчас и соседки нигде не видать. Марьям была не против отсутствия соседки, тем не менее по привычке подумала о ней неприязненно: «Неужели эта плоскостопая до сих пор дрыхнет?..» — и представила смешную картинку: женщина лежит, задрав ноги к небу, напоминая синицу, которая поднимает ноги для того, чтобы «подпереть небо, если оно будет падать».
Выполнив во дворе несколько привычных упражнений для разминки, Марьям еще немного побегала вместе с Рексом по дорожкам, она была благодарна собаке за то, что та своей беготней поддерживала и подбадривала ее.
Сегодняшний день, когда ее должен был навестить «новый туркменский бай», для Марьям имел особенное значение, в такие дни она была бодра и вдохновенна и как-то по-особому чувствовала себя. Ей хотелось быть нарядной, хорошо выглядеть, встретить свою вторую половину со всеми почестями и всячески угождать ему. В честь его прихода она каждый раз накрывала стол на двоих и называла это застолье «маленьким праздником». Дни встреч со своим возлюбленным она считала самыми счастливыми, ведь ее ждала полная сладостных минут бурная ночь, когда два любящих и устремленных друг к другу тела сливаются воедино и в едином порыве дружно разминают белую глину любви.
В такие дни Марьям сама готовила угощение для своего «маленького праздника», во-первых, так время бежит быстрее, а еще потому, что собственноручно приготовленная еда всегда кажется особенно вкусной.
Она и сегодня не изменила своим правилам. Первым делом сразу же после полудня отпустила домработницу: «Дайза, сегодня ты можешь сходить проведать своих внуков!» Оставшись одна, она натянула на себя передник и приступила к приготовлению праздничного угощения. Через некоторое время кухня наполнилась ароматами запекаемой в духовке курицы, натертой всевозможными специями. Затем на столе появилось плоское блюдо с фруктами — яблоками и гранатами, апельсинами и бананами, вазочки со всевозможными салатами одна за другой занимали почетные места на столе.
Когда Марьям закончила приготовление торжественного ужина, готова была и курица, ее аппетитный запах, смешанный с ароматами зелени и салатов, заполнил всю комнату.
Затем Марьям прошла в ванную комнату. Неспешно разделась, отбросила одежду в сторону. Для Марьям это место было одним из самых любимых в доме. Каждый раз за три-четыре часа до того, как попасть в объятия своего мужчины, она любила принять ванну. Лежа в пене и с наслаждением растирая тело, она чувствовала, как под ее руками кожа становится гладкой и эластичной, бархатистой, мужчинам нравится такая кожа. Прямо напротив ванны на стене висит большое зеркало. Так вот, отраженная в этом зеркале ванна была сейчас белой яхтой, а высунувшая голову из белой пены разомлевшая Марьям походила на спящую хозяйку бегущего по волнам судна. В такие минуты мечтательные женщины в ожидании своих мужчин всегда переживают особые, приятные чувства. Вот и Марьям сейчас находится точно в таком же состоянии. Ведь она была женщиной, поставившей перед собой цель стать счастливой, а чтобы стать ею, надо выполнить ряд условий. Счастье не предназначено для одного человека, счастливым можно быть только в паре, и это должна быть пара из мужчины и женщины.
Выйдя из ванны, Марьям стряхнула с себя воду и подошла к зеркалу, постояла немного перед ним, любуясь своим телом. Она видела, что тело ее было беломраморным, зовущим, она гордилась своими небольшими упругими грудями с темными сосками, напоминающими рожки драчливых козочек. Гладя свои груди, Марьям представляла, как она прикладывает к ним своего беленького младенца, о котором мечтала вот уже несколько лет и которого постоянно видела в своих снах. Помня, с каким удовольствием сосут детишки материнскую грудь, она думала о том, что и ее собственный малыш, когда он родится, будет с наслаждением сосать ее грудь. Погруженная в эти мысли, она на какое-то время забыла обо всем на свете.
Стоя перед зеркалом, Марьям расчесала волосы, заплела их в косу и закрепила ее на затылке, затем, не отходя от зеркала, протянула длинную белую руку и достала с полочки флакон с духами. Капнув на палец, она помазала вначале за ушами, затем щеки и шею, хотя и помнила, что ее муж не очень-то любит запах духов, и каждый раз говорит ей: «Если хочешь понравиться мне, не пользуйся никакой химией!» Но она оставалась женщиной, поэтому каждый раз непроизвольно тянулась за духами.
Вернувшись в комнату, Марьям, надевая новое платье с украшенным вышивкой высоким разрезом на боку, из которого при каждом ее шаге выглядывало белое бедро, снова вспомнила про соседку. Потому что такое платье впервые она увидела на соседке и тогда же захотела заиметь похожее. Марьям встретила ее вчера возле своего нового дома, возвращаясь поздно вечером из города, в руках у той была миска с едой. Соседка сказала тогда со смущенной улыбкой на лице: «Да вот, приготовила вкусненького и решила угостить вашего рабочего». Марьям, не зная, как реагировать на слова соседки, улыбнулась и кивком головы ответила на ее приветствие, а затем молча прошла мимо нее к себе, но, придя домой, выругалась: «Сучка, почуяла запах кобеля!» Именно тогда она поняла, почему обед, налитый в миску Рекса, иногда возвращался от рабочего нетронутым. Так ведь его со стороны подкармливают! Марьям вспомнила, как впервые увидела соседку, которая терлась о деревянный забор, и на этот раз сравнила ее с вороватой козой, которая, вытянув шею, пытается достать и съесть траву с чужого участка. Обиженно подумав: «Может, эта шлюха опять что-нибудь придумала, чтобы и сегодня придти сюда», — она подошла к окну и легонько отодвинула штору. Марьям увидела мастера, со связкой досок под мышкой поднимавшегося по ступеням в дом.
Сегодня, как и обычно, в предвкушении удовольствий Марьям хорошо подготовилась к встрече с любимым мужчиной. Стемнело. Совсем скоро у ворот дома остановится роскошный автомобиль ее принца — «нового туркменского бая». Марьям была готова в любую минуту встретить его у порога и броситься ему на шею. Но почему-то сегодня «новый туркмен» все не приезжал. Сумерки сгустились, и вот уже наступила ночь. Марьям подошла к окну и выглянула во двор. Там она никого, кроме Рекса, не увидела. Собака, что-то вынюхивая, бродила по двору, потом вдруг подбежала к новому дому, остановилась у крыльца и стала смотреть на дверь с таким видом, словно хотела просить работника вернуть ему его миску.
В момент, когда зазвонил телефон, Марьям думала о том, что ее муж уже подъезжает к дому и что очень скоро светом фар он отодвинет тьму и торжественно въедет во двор.
Марьям вздрогнула от неожиданности и схватила трубку. Оттуда донесся знакомый хрипловатый голос:
— Сидишь?
— А что мне еще остается делать? — в голосе Марьям вместе с тревогой прозвучал и упрек.
— Сиди. Мы тут пока работаем над контрактом, который должны подписать с иностранцами, придется еще немного задержаться, ты не жди меня, поужинай, я приеду сразу же, как только освобожусь...
В такие минуты Марьям просто ненавидела телефонные звонки, если телефон звонил в неурочное время, он чаще всего приносил ей малоприятные вести: «Сегодня приехать не смогу...», «В том доме появилась небольшая проблема, придется мне поехать туда...»
Марьям изменилась в лице, у нее испортилось настроение. Хоть она и сильно проголодалась, есть особо не стала, пощипала того-другого, а потом, чтобы как-то убить время, включила телевизор.
Когда телефон зазвонил вторично, была уже глубокая ночь. Марьям, устав от ожидания, задремала прямо у телевизора.
На этот раз разговор был еще короче.
— Марьям!
— Да!
— Я не смогу приехать. Ты не жди больше, ложись спать. Завтра я в течение дня навещу тебя... Не забудьте покормить Рекса!
Марьям была похожа на разъяренную тигрицу. Она со злостью отшвырнула от себя телефонную трубку, словно та была повинна в случившемся. От обиды у нее задрожали губы, к горлу подступил ком, из глаз брызнули слезы. Ведь она всем сердцем ждала устроенного ею «маленького праздника»! Как он мог так поступить с ней? Вконец расстроенная, женщина металась по комнате, не находя себе места, она понимала, что «музыка любви» никогда не звучит соло, ее можно исполнять только дуэтом...
Новое платье с разрезом, которым она так любовалась несколько часов назад, представляя, как будет очарован ее возлюбленный, теперь раздражало ее, сдернув его с себя, она скомкала его и со злостью отшвырнула в дальний угол комнаты.
Но и на этом не успокоилась. Напротив, спустя какое-то время в голове ее родились совсем другие мысли, которые тут же завладели ею. Она чувствовала, как пылают щеки, как душа жаждет любви, с ней творилось что-то невероятное, казалось, если она сейчас перевернет стол со всеми яствами, ей станет легче. Но она сдержалась, только устало бросила себя в постель. Уткнувшись лицом в подушку, тихонько заплакала.
Отчаянно залаял Рекс, и в душе Марьям опять затеплилась надежда, она оторвала голову от подушки, прислушалась.
«...А может, он закончил работу и поехал сюда, соскучился по мне...», — ей хотелось услышать звук подъехавшей машины. Лай собаки стал отдаляться, а потом и вовсе донесся с соседнего участка. Марьям поняла, что он снова гоняется за соседкой кошкой, которая время от времени имеет привычку забредать в их двор и подбирать остатки чужой трапезы. Выходка Рекса снова напомнила ей о вдовствующей соседке, которая что ни день под каким-либо предлогом навещала рабочего. Вспомнив о ней, Марьям недовольно поморщила нос, словно вдохнула горький запах дыма. И тут же вспомнила обжигающий взгляд парня. На этот раз рабочий смотрел на нее более пристально, с вожделением. Марьям даже видела, как вспыхнул его взгляд при виде хозяйки дома...
Когда Марьям, поддавшись сиюминутному желанию и забыв обо всем на свете, держа в одной руке блюдо с запеченной курицей, а другой взявшись за горлышко бутылки с холодным шампанским, пошла к храпевшему на одном из этажей нового дома мастеру, время было далеко за полночь...

* * *
Отправившись в Россию, мастер провел там несколько месяцев в кругу семьи и в начале осени вернулся, чтобы продолжить свою прежнюю работу наемного плотника. Перед отъездом он поработал в доме вдовы и там же оставил на хранение свои рабочие инструменты. Сейчас он как раз пришел к ней, чтобы забрать свое имущество. Когда он появился, «новый туркмен» только что переехал в новый дом и как раз праздновал рождение сына. Было много гостей, но еще больше угощения...
Парень вошел во двор, чтобы поздравить хозяина с праздником, и первое, что ему бросилось в глаза, была миска, из которой он столько времени питался. Сейчас она стояла перед Рексом.
Миска была до краев наполнена помоями.



ВЕЛОСИПЕД
Рассказ


Я был учеником то ли второго, то ли третьего класса, а папина младшая сестра Говхер в те дни была уже зрелой девушкой и заканчивала десятый класс. Перед тем, как идти в школу, она всегда прихорашивалась, с удовольствием надевала приталенное платье зеленого сукна с вышивкой, а голову повязывала шелковым платком с красивыми красными цветами по полю, папа привез его из Ашхабада.
К вороту платья пристегнута легонькая брошь-гуляка, две толстые косы спадают на грудь, и вот уже перед вами писаная красавица, глаз не оторвешь!
Много позже я узнал, что девушки, наряжаясь и двигаясь легкой походкой, хотели подчеркнуть свою готовность ко взрослой жизни и таким образом привлекали внимание сверстников противоположного пола.
В дни, когда наши смены совпадали, я чаще всего шел в школу вместе с Говхер.
Как-то, когда мы уже почти подошли к школе, нас на велосипеде догнал Сахат, одноклассник Говхер из соседнего села. Поравнявшись с нами, он остановился и слез с велосипеда: «Говхер, ты вчера забыла в классе эту тетрадь», — он достал из портфеля толстую голубую тетрадь и протянул ей. Когда Сахат говорил, его голос почему-то слегка дрожал.
Словно уличенная в воровстве, Говхер покраснела, смущенно посмотрела на меня, по сторонам, и только потом с озабоченным видом приняла от Сахата тетрадь. После этого юноша быстро поехал дальше. Это потом я узнал, что именно в ту пору между ними начались отношения, какие бывают между влюбленными молодыми людьми. Я был мальчишкой, поэтому мне и в голову не могло придти, что в той тетради, которую Сахат, догнав нас на велосипеде, отдал девушке, лежало любовное письмо, которое он писал всю ночь напролет.
И потом, то было время, когда любящие друг друга юноша и девушка вплоть до самой свадьбы старались скрывать свои чувства от посторонних.
А еще как-то раз я стал невольным свидетелем того, как эти двое, укрывшись в тополиной роще неподалеку от нас, о чем-то тихо разговаривали.
Только после этого мне стало ясно, отчего Сахат, живя в соседнем селе, без конца разъезжает на велосипеде мимо нашего дома.
Мне почему-то не понравилось, что Говхер встречается и разговаривает с посторонним парнем. Я заревновал ее. И хотя меня считали еще ребенком, стало понятно, что и у меня есть какие-то чувства, связанные с защитой достоинства нашей семьи. На следующий же день я приступил к своему плану мести. На первой же перемене, когда раздался звонок на урок и все отправились в классы, я немного замешкался и отстал от остальных, потом пошел туда, где стоят велосипеды. Сразу же узнав велосипед Сахата, я проколол ему колесо. Увидев после уроков, как он пыхтит, заклеивая камеру, я остался доволен своей работой.
Когда это повторилось в третий раз, Сахат, увидев меня, улыбнулся, я прочитал в его улыбке: «Ах ты, озорник!»
Мне стало ясно, что он понял, кто именно выводит его велосипед из строя, теперь мне надо было придумать что-то другое, чтобы продолжать мстить Сахату.
Многим улыбка Сахата была непонятна, но я-то хорошо знал, что она означает.
Наступило лето. Говхер с одноклассницами, парясь на солнце, занимались прополкой хлопчатника, я же когда один, а иногда и два раза на день приезжал в поле, грузил на своего ишака собранные между рядов хлопчатника сорняки и увозил для своей прожорливой, ненасытной черной коровы, которой, сколько ее ни корми, все мало.
Однажды по дороге к Говхер я снова увидел знакомый велосипед, он был спрятан в укромном месте под мостом. Я представил себе Сахата. Конечно, это он, кто же еще. Наверняка приехал на свидание с Говхер. Во мне снова вспыхнуло чувство ревности. Спешно спрыгнув с ишака, я схватил велосипед и швырнул его в излучину реки, туда, где течение было особенно бурным. Затем, чтобы он не догадался, что машина утоплена, а подумал, что кто-то выкрал ее, я выломал пару кустов растущей здесь солодки, сделал веник и замел все свои следы.
Как только я подъехал к краю хлопковой делянки, Сахат отделился от работающих девушек и пошел стороной, делая вид, что не замечает меня. Глядя ему вслед, я злорадно думал: «Давай-давай, делай какой угодно вид, а я посмотрю, найдешь ли ты свой велосипед там, где оставил, сейчас на дне реки на нем лягушки катаются». Вытаскивая на край поля сорную траву, чтобы связывать ее веревкой, я несколько раз представлял, как Сахат мечется в поисках своего велосипеда и никак не может найти его. И радовался этому.
Впервые появившись в нашем доме, седая худощавая женщина сказала: «Я пришла породниться с вами». А потом и вовсе зачастила. Перед самым началом хлопкоуборочной страды мы выдали Говхер замуж. В один прекрасный день приехал разукрашенный цветами и лентами «ГАЗ-51» с полным кузовом молодых девушек и женщин, они завернули нашу Говхер в шелка и увезли ее с собой. Помню, я тогда, как и положено, вместе со своими сверстниками забрасывал камнями свадебный кортеж, а еще мальчишки радостно восклицали: «Мое сырое яйцо разбилось на лбу какого-то человека, мой камешек попал в толстую тетку!..»

* * *
Я был студентом и учился на третьем курсе университета. На торжественном мероприятии по поводу какого-то праздника ко мне подошла незнакомая девушка и спросила:
— Вы не Мурат?
— Да, Мурат.
— Вы меня не узнаете?
— Нет.
— Ой, а я сразу узнала вас, как только увидела. Раньше я вместе с Говхер-гелнедже часто бывала у вас. Я ее золовка.
Вспомнил. В первое время после замужества Говхер, приезжая навестить родных, всегда приводила с собой угловатую вихрастую девчушку. И вот теперь она стояла передо мной.
В тот раз, подойдя ко мне, Дженнет заверила меня в своем родстве со мной, в тот же год она уверила меня и в том, что является самой красивой, самой дорогой для меня девушкой на свете.
Как только я указал на нужный дом, моя мама, уже давно настаивавшая на необходимости женить меня, вместе с соседкой, прихватив узелки со сладостями, немедленно отправились на сватовство.
В следующую неделю отец вместе с несколькими родственниками пошел к родителям Дженнет, чтобы там, соединив наши руки, дать нам благословение на новую жизнь. В этот же день должны были обсудить список необходимых для девушки подарков, которые включались в стоимость калыма.
Когда этот список принесли домой, я не выдержал, заглянул в него. И увидел, что в одном месте стояло слово «велосипед». Честно говоря, меня это поразило. Я даже съязвил: «Мама, а что же ты не сказала, чтобы они включили в список еще и танк?» Мама тогда ответила:
— Ай-эйй... когда уже составляли список необходимых покупок, велосипед в него в последний момент вписал Сахат, муж нашей Говхер. А когда мы спросили, что это значит, он хитро улыбнулся и сказал: «Я очень хорошо знаю озорника, который собирается стать нашим зятем. Если спросит, так и скажите, что это Сахат вписал, он поймет...»
Мне не оставалось ничего другого, как вспомнить тот давний случай с утопленным мною велосипедом, и улыбнуться.



БРАТ
Рассказ


В те дни я с головой ушел в игры со своими сверстниками. Не знаю, может, оттого, что наши игры носили состязательный характер, нам они казались особенно интересными.
Сидя дома, бабушка по нескольку раз на дню окликает меня, чтобы отругать:
— Куда ты опять собрался? — Уши у моей бабушки как локаторы, небось уже услышала цокот копыт моего ишака.
— Свожу ишака на водопой.
— Да разве ж осенью ишак пьет по два-три раза на дню?
Честно говоря, мне самому не очень-то и интересно, пьет ишак воду или нет. Мы с ребятами только что договорились устроить на песчаной дороге ослиные скачки.
А напоить ишака водой — это только повод, чтобы вырваться из дома. Хотя коровник чищу я, овец кормлю-пою я, и «мамин помощник» тоже я... И все равно моей бабушке не нравится, когда я то и дело увожу своего ишака и, считая его легендарным конем Гыратом из эпоса о Героглы, ношусь на нем, загоняя животное до полусмерти.
И потом, в доме я не единственный мальчик, есть в доме и еще один прилипала по имени Бабагельды, мой младший брат, которому на днях исполнится шесть лет. Ему ни до кого, кроме меня, дела нет. Стоит ему увидеть, что я куда-то засобирался, как он тут же увяжется за тобой: «И я». Ну просто настоящая собачонка, которая ни на шаг тебя не отпускает, всюду за тобой таскается. И не дай бог сказать, чтобы он остался, так ведь такой рев устроит, что мало не покажется! Услышав его плач, как будто его кто пилой на части разрезает, мама и бабушка выскакивают и начинают с двух сторон допытываться: «Что с тобой, детка?!» А мой братишка, заливаясь слезами, жалуется:
— Он не берет меня с собой...
Тогда бабушка начинает уговаривать меня по-хорошему:
— Сынок, ты ведь умный мальчик. Он же твой младший братишка. Пусть с тобой поиграет. Если ты старший, ты должен и с младшим тоже играть...
— Но он ведь не умеет играть...
— Научишь, сынок...
В этот момент я вспоминаю, что нельзя заставлять бабушку долго уговаривать себя. Иначе она может рассердиться и сказать: «А ну, если не хотите играть вместе, чтобы оба ни шагу из дома!» Понимаю, мне не остается ничего другого, как послушаться бабушку.
Тряхнув его за плечо, обиженно произношу: «Ну, пошли тогда». Бабагельды расцветает. Конечно, он добился своего.
Помню, однажды нас на «тропу войны» вывела женщина из соседнего аула, приехавшая проведать бабушку, ее хорошая подруга. Мы с братом играли возле бабушки в три альчика, «учем-учем» называется игра. Бабушка очень обрадовалась приезду этой женщины. «Вай, подруга, какими судьбами?» — и радостно обняла свою гостью. Женщина вроде бы и неплохая, она сразу же ласково посмотрела на нас и стала говорить то, что должно было понравиться бабушке:
— Какие у тебя замечательные внучата, в настоящих парней выросли. И оба похожи на своего отца в детстве, — наверно, мой брат понравился этой женщине больше, она не ограничилась тем, что погладила его по голове, еще взяла на руки и расцеловала.
Бабушка и гостья пили чай, ели, вспоминали молодость свою. Надо сказать, что несколько месяцев тому назад мы выдали нашу старшую сестру замуж как раз в то село, откуда приехала эта женщина. Бабушка возьми и спроси у нее, как там поживает ее внученька. Когда она напомнила о нашей сестре, перед глазами тотчас же возник ее родной облик. Потому что и я, и мой младший брат очень любили ее и сейчас скучали по ней. Раньше, когда наша сестра жила дома, отправляясь к подругам просто посидеть или позаниматься вышивкой, она всегда брала с собой в попутчики меня, а в последнее время с ней ходил только Бабагельды. Теперь же, приезжая погостить домой, она привозила с собой вертлявую девчонку со взъерошенными волосами и называла ее своей золовкой. А вообще, мне не нравится, когда девушки уходят из дома и про них говорят, что они вышли замуж. Может, поэтому я не очень-то люблю родственника, который стал зятем. Да и почему, собственно, я должен любить его? За что? За то, что он увел из дома твою любимую сестру?..
Я не сразу понял, отчего на вопрос бабушки гостья переменилась в лице. Она погладила свое широкое лицо, словно хотела стереть с него невольно возникшее выражение, связанное с предстоящим неприятным сообщением.
— Я ехала сюда с намерением ничего не говорить тебе, но раз уж ты спросила, придется сказать. Своими глазами я не видела, но ближайшие соседи вроде бы видели. Похоже, ваша девочка не очень-то ладит с мужем. А в тот день он и вовсе ударил ее по щеке...
Лицо бабушки потускнело на глазах. Затем на ее лице появилось задумчивое выражение, словно у человека, размышляющего про себя: «Пойду на базар, куплю то-то и то-то, хотя денег у меня столько-то...» И лишь спустя какое-то время она произнесла фразу, которую гостья должна была помнить и по возвращении домой. «Братьям не понравится, если они узнают, что их сестра получила пощечину...» Она, конечно, имела в виду нашего отца, но и на нас с Бабагельды посмотрела выразительно, как бы говоря: «Да и эти тоже не останутся в стороне».
Как и всегда, бабушка и на сей раз оказалась права. Мне тоже не понравилось сообщение нашей гостьи, да и кому могут понравиться обиды, нанесенные твоему близкому человеку?! Я и на следующий день несколько раз вспоминал этот разговор, а в ушах все звучали слова недовольной бабушки: «Туркмены никогда не понимали насилия над слабыми...»
Душа моя была неспокойна, я не мог оставаться равнодушным к случившемуся, должен был что-то предпринять, в конце концов у меня созрело решение во что бы то ни стало отомстить обидчику сестры. Едва дождавшись утра следующего дня, я запряг своего ишачка и стал ждать удобного момента, чтобы тайком от бабушки и домашних отправиться в соседнее село и наказать ненавистного зятя. Уже взошло солнце, но погода была холодной. Карманы телогрейки, надетой поверх пиджака, были битком набиты камнями и оттопыривались. Мне бы только добраться до соседнего села, а там я найду этим камням применение! Задумав устроить мужу сестры вендетту, я отправился на каменистую дорогу, проходившую неподалеку от нашего дома, и тщательно отбирал там эти камни, которые сейчас оттягивали мне карманы. Стараясь никому не показываться на глаза, я тихонько выехал на большую дорогу и на тебе! На своем трехколесном велосипеде прямо на меня ехал Бабагельды. Я-то от него и прятался, ехал по закоулкам, а он, как нарочно, опять у меня на пути. А дальше все вышло именно так, как я и думал.
Отшвырнув велосипед в сторону, он затянул всю ту же песню: «И я с тобой!» Скажешь «нет», он такой ор поднимет, что мало не покажется, и тогда уже точно никуда не поедешь. Делать нечего, я протянул ему руку, подставил вместо ступеньки свою ногу и помог взобраться на ишака, усадил брата позади себя. А иначе, если бабушка вдруг узнает, разве отпустит она меня туда?!
Получив направление движения, ишак цокает копытами по глинистой обочине каменистой дороги. Бабагельды, чтобы не свалиться с ишака, обхватив меня крепко ручонками поверх телогрейки, сидит сзади, привалившись к моей спине. Показав ему камни, которые были у меня в кармане, я объяснил братишке, что на сей раз мы едем к сестре не для того, чтобы передать ей угощение или же какое-нибудь сообщение от бабушки, а для того, чтобы отомстить за нанесенную ей обиду, дал ему пару камней, чтобы он мог запустить их в зятя. Узнав, куда и зачем мы едем, Бабагельды сразу же вспомнил, что и у него там имеется враг. «У них еще серый петух есть, я его тоже побью...» Серый петух — это тот, который набросился на моего брата, когда он вместе с бабушкой приезжал навестить сестру, и сильно испугал его. Так что у Бабагельды были все основания заодно и петуха наказать.
Я понял, мой брат жаждет мести ничуть не меньше меня. Человек всегда чувствует себя сильнее, если у него появляется единомышленник.
А солнце наверху то выглянет из-за туч, то снова скроется. Немного проехав по открытой местности, мы начали мерзнуть, день был морозный. Правда, нас согревала мысль о том, что мы едем на правое дело — мстить. Наверно, оттого, что немного замерзли, нам показалось, что село находится дальше, чем обычно. Но в конце концов мы добрались до него, правда, день уже приближался к полудню. Поставили своего ишака прямо перед домом зятя и ждем. Как только он появится, мы забросаем его камнями, вот только что-то слишком долго никто не выходит из дома. Только потом мы заметили, что на двери дома висит огромный замок. Вот незадача! Нам стало ясно, что они заперли дверь и куда-то ушли. Услышав наши голоса, из соседнего дома вышел квадратный человек со смуглой кожей.
Сощурив глаза, он некоторое время смотрел в нашу сторону, пытаясь опознать нас. Братишка, думая, что это зять, заерзал на месте, собираясь запустить в того камнем. По нашему уговору, как только зять появится нам на глаза, мы должны с двух сторон выпустить в обидчика нашей сестры град камней. Рука братишки поднялась, но он так и не смог разжать застывший от холода кулак, в котором был зажат камень. Тем временем смуглый человек подошел ближе и обратился к нам: «Эй, ребята, вы сыновья Назара ага?»
Видно, он догадался, кто мы такие, когда мы громко выкрикивали имя сестры.
— Да.
— Это хорошо, давайте тогда, слезайте с коня, к тому же вы порядком промерзли, пойдемте в дом, согреетесь, гостями будете! А вашей Биби эдже нет, они сегодня утром целой толпой поехали в город к дочери, та сына своего женит. Так что вряд ли они вернутся прежде, чем закончится свадьба.
Я как-то не обращал внимания, а оказалось, что Бабагельды очень сильно замерз, губы у него посинели и дрожали. Когда мы ехали сюда, я слышал, как у меня за спиной что-то щелкает, думал, что это Бабагельды стучит камнями, готовится к битве, а оказалось, что это у него от холода зубы стучат.
Человека, который, признав в нас сыновей Назара, приютил у себя дома и обогрел, звали Язы по кличке сары** Сары — желтый, смуглый.. О том, что его зовут именно Язы-сары, мы узнали, вернувшись домой с «вендетты». Оказалось, когда наш отец на своем тракторе обрабатывал в этом селе землю, Язы-сары был при нем помощником, учился у него водить трактор.
Язы-сары снял моего братишку с ишака и на руках отнес в дом, там он усадил его возле теплой печи. Я сел немного позади него. Расстелили сачак, мы поняли, что нас собираются накормить. Нам принесли яичницу на сковородке. Язы-сары сидел рядом с нами, «берите, ешьте!» — предлагал он нам, сам же изредка протягивал руку к сковороде и делал вид, что ест. Да и брат мой не очень-то ест, одну руку он все еще держит в кармане. Я посчитал это неприличным и вынул руку брата из кармана. Вот тогда-то и открылась цель нашего прибытия сюда.
Когда Бабагельды разжал немного согревшуюся руку, в ней лежал один из двух камней, которые я дал ему. Только сейчас я понял: он так долго не мог разжать кулак, потому что тот задубел от холода.
Увидев в кулачке брата камень, Язы-сары заинтересовался им и спросил: «Что это?», — и тогда я вынужден был признаться, что мы приехали сюда, чтобы наказать нерадивого зятя, отомстить ему за нашу сестру.
Выслушав меня, Язы-сары, задрав голову, от души рассмеялся. Оказывается, когда он так смеется, из глаз его текут слезы, а желтая кожа на его лице становится багрово-красной. Не переставая смеяться, он крикнул жене, которая сновала по дому:
— Эй, жена, вели забить одного из петухов, и сына позови, пусть моркови нароет, приготовь плов!
Не знаю, почему, но я понял, что мои слова пришлись по душе Язы-сары, что они вызвали у него чувство гордости за нас. Он обогрел нас, попотчевал, как дорогих гостей, и со всеми почестями проводил домой.
Когда мы верхом на ишаке поравнялись с домом сестры, я остановился еще на минуту. Брошенный мною камень стукнулся в их дверь. Мой братишка оказался более метким, чем я, его камень угодил прямо в окно и вдребезги разбил его.
Никто не хватился нас, когда мы уходили, зато, когда мы вернулись обратно, нас сразу же заметили. Конечно, столько времени отсутствовать и при этом остаться незамеченными?!
Увлекшись интересными рассказами Язы-сары, поев вкусного плова и расслабившись, мы и не заметили, сколько времени прошло. Когда мы вернулись, выяснилось, что бабушка и мама ходили по соседям, искали нас.
Нам не оставалось ничего другого, как честно признаться, где и зачем мы были.
Выслушав меня, бабушка всхлипнула: «В такой-то холод?», — не договорив, она обняла брата и заплакала.
Лишь спустя некоторое время, когда мы зашли в дом, разделись и устроились возле теплой печи, бабушка снова стала для нас родным и близким человеком. Она ласково журила нас:
— Вы только посмотрите, что они надумали, да еще в такой мороз! В голову ведь такое не могло придти. Видите ли, мстить они поехали. Тоже мне еще Героглы отыскались! Какие из вас мстители, вы ведь совсем дети еще, только вон как продрогли... Тогда уж надо было вам еще трижды обойти вокруг гуджума** Гуджум — ильм., пронзить его стрелой из желтого лука, оставить след, а уж потом возвращаться...
Хоть бабушка и ворчала, но в этом ворчании уже не было гнева, с которым она встретила нас, когда мы вернулись домой, напротив, в словах ее неожиданно прозвучали горделивые нотки.
Не знаю, как брат, а я-то сразу сообразил, почему бабушка вспомнила о Героглы беке. «Героглы» — это книга, которую в нашем доме любят читать все. В ней рассказывается о том, как Героглы отправился мстить Арап Рейхану, который силой увез из дома его юную сестру. Уже усадив Бибиджан в седло своего коня, он трижды обходит дерево ильм, под которым спит Арап, и выстреливает в него из лука, оставляет на дереве метку, чтобы тот, проснувшись, мог увидеть след его пребывания. Видно, наш поход за мщением напомнил бабушке тот поход Героглы, который также намеревался отомстить ненавистному врагу, поэтому она, говоря об этом, улыбалась.



МАТЬ
Рассказ


Уж если плачет, то только мать…
Труп юноши вот уже второй день высится черной горой на другом берегу реки — на чужой стороне.
Село Марчак является одним из соседних сел, которые делят эту реку с афганскими селами, расстояние между ними не больше шестисот-семисот шагов, и выходит, что мы тут, а вы — там. Вчера в этом месте юношу нагнала единственная пуля, выпущенная афганским солдатом. И теперь казалось, что он с этого места ползет в сторону реки и вот-вот достигнет ее берега. С тех пор два воина стоят неподалеку от этого места, охраняют убитого.
Год выдался засушливым. К тому же и внутри страны было неспокойно, одних, назвав баями, упекли в тюрьму, а многих целыми семьями поснимали с мест и сослали в дальние края. Как и всегда в смутные времена, достаток покинул и это село, подвергнув его жителей жестокому голоду. Ровно два дня назад юноша, вместе с двумя напарниками, забрав из дома пару браслетов да небольшой коврик, которые можно было обменять на пуд-другой зерна, отправился на ту сторону. Такие обмены и раньше происходили между этими селами. И лишь когда русские захватили страну и поделили территорию — эта сторона наша, а та — чужая, походы на чужую сторону стали более редкими.
Раньше южный берег реки был желанным местом для тех, кто жил с ее северной стороны, эти зачастую гнали на тот берег отары овец и другого скота и обменивали их на пшеницу и кукурузу, которые там произрастали в изобилии, навьючивали зерно на ишаков и верблюдов и возвращались домой. Словом, делились с соседями своим достатком. Новые власти запрещали такие обмены, тем не менее местные жители, хоть и втайне, но все же продолжали поддерживать с соседями прежние отношения. «Голод что только не заставит съесть, голод что только не заставит сказать», — эта поговорка родилась именно тогда. В последнее время марчакцам приходилось пробираться на ту сторону тайком.
Первые попытки уговорить командира афганских пограничников отдать труп юноши, чтобы предать его родной земле, оказались безрезультатными, хотя обращался к нему ахун, человек известный и уважаемый по обе стороны реки.
Затем двоюродный брат юноши, прихватив с собой вола, привязал его в прибрежном лесочке, так, чтобы его было видно с той стороны, и попытался договориться с афганцами. А те, что-то бурно обсуждая между собой, все никак не могли придти к единому решению, долго не давали ответа. А юноша все еще лежал на пригорке чужой земли по ту сторону реки...
Мать, сидевшая дома в ожидании, когда мужчины принесут тело ее сыночка, в конце концов, не выдержала и вместе с двумя другими женщинами поздно вечером пришла к реке. На высоком берегу собрались мужчины, родственники юноши, и взглядами караулили лежавший на той стороне труп.
Увидев мать юноши, ее прибывший из соседнего села брат озаботился:
— Зачем ты пришла, надо было ждать дома...
— Как тут усидишь?
Сухо ответив брату, мать прошла мимо собравшихся вокруг костра и обсуждавших ситуацию родственников, дошла до спуска и остановилась.
Отсюда особенно хорошо просматривалась местность, где лежал юноша. Внизу шумит река, на той стороне юноша тоже лежит на склоне, под ним, шагах в десяти-двадцати, раскинулась низина, речные волны достигают ее кромки, трутся об нее и облизывают.
Наблюдая за этой картиной, мать подумала: «Да-а, сынок, ты уже почти у реки был... если бы прыгнул в нее, волны перенесли бы тебя на наш берег». Потом, глядя на бурное течение реки, подумала еще: «Здесь не так и глубоко должно быть...» Потом мать долго не могла оторвать глаз от тальника, чьи длинные ветви спускались прямо к реке, словно руки пришедшего на помощь тонущему. Мысленно она помогла бегущему от погони сыну ухватиться за ветви и перебраться на этот берег.
Постояв немного у реки и еще больше разбередив душевные раны, мать вместе с другими женщинами вернулась домой. Не глядя на тех, кто сидел у костра, устремив взор куда-то вперед, она молча прошла мимо них. Придя домой, забилась в угол и лежала там, похожая на могильный холмик, укрывшись старым доном.
С наступлением темноты сидевшие у реки в карауле мужчины вернулись домой, чтобы немного согреться и обсудить дальнейший план действий. Они обменивались мыслями, как лучше поступить, чтобы забрать покойного с чужой стороны.
Глубокой ночью, когда женщина выходила на двор, из соседнего дома все еще доносились голоса мужчин.
Когда только-только начало светать, вдруг зашумели, забеспокоились сельские собаки. Было ясно, что в округе появился кто-то незнакомый. Тем временем стало видно, как впереди собак в сторону села бежит человек. В это время родственники покойного собирались снова пойти к реке и уже на месте решать, что делать дальше. Прибежавший человек, увидев стоящих у выхода людей, тяжело дыша, вымолвил:
— Идите туда, к реке идите! — торопливыми жестами он дал понять, что случилось что-то ужасное. Когда люди прибежали к реке, они увидели там промокшую насквозь мать, которая, лишившись сил, ничком лежала на земле, а в двух-трех шагах позади нее на кусте тальника неподвижно лежал погибший юноша.
На той стороне реки, размахивая руками, бегали и что-то зло выкрикивали афганцы в белых длинных рубахах и белых чалмах.
Люди, взяв ее под руки, помогли женщине встать с земли, обессиленная Мать едва слышно процедила сквозь зубы:
— Теперь возьмите его и похороните!
Когда люди понесли покойного, еще не до конца рассвело. Покрывший себя чернотой правый берег недоуменно наблюдал за удаляющейся от левого берега толпой людей.

100-летие «Сибирских огней»