Вы здесь
В игрушечном автобусе
* * *
Весь день отгоняя детей от забора
И мух от расчесанных ух,
Во двор не впустив ни бандита, ни вора,
Проверив прохожих на нюх,
В холодные сумерки мордой уткнувшись,
В периметре будки своей,
Дугой изогнувшись, улиткой свернувшись,
Глядит, как ползет муравей.
А в небе рождается знак зодиака,
И день себе ищет ночлег,
Глаза закрывает и шепчет собака:
«Устала я, как человек…»
Буква «л»
Кто не выговаривает
Букву «уэ», того
Ею жизнь одаривает
Щедро и тепуо.
Ярче светит уампочка,
Соунце — тоже, чтоб
Чеуовек быу уапочка
И не морщиу уоб.
Обуака пушистее,
Уасковей суова,
Ябуоки душистее
И вкусней хаува.
Буква «уэ» — как уожечка,
Ёгкий поцеуй,
И еще немножечко —
Ето и июй.
* * *
В игрушечном автобусе куда-то
Везут продолговатого солдата:
Торчат из лобового сапоги,
А голова из заднего окна —
Ему оттуда родина видна
В морозном перевернутом тумане
С комком кутьи и ножиком в кармане,
И не видать за родиной ни зги,
И голова побита и порвата —
В ней ковыряли скальпелем медаль.
Шофера нет, никто не жмет педаль,
Лишь тихо за веревочку куда-то
Везут вдвоем родители солдата
Автобус, будто саночки, во тьму,
И мама дышит в зиму корвалолом,
Продолговатым кашляя глаголом,
За шаль хватаясь: «Холодно ему».
* * *
Пролетел самолет —
И над кладбищем снова тихо.
Только ветер в траве.
Только жарко и ветер в траве.
А за полем — канал.
И у самой воды — облепиха.
Искупаешься и
Обсыхаешь — песок в голове.
А бывает, нырнешь —
И выныриваешь паршиво:
Как закрутит тебя,
Ничего не понять, кто где,
Руки, ноги, вода и небо,
И Леха — Шива
Со змеей на руке.
Ну, с такой, что живет в воде.
Пролетел самолет —
И выныриваешь в кабинете.
Понедельник, работа,
Все зыбко и на весу.
Аспирин, кофеин
И зачем-то стихи о лете.
Как песок в голове.
Или будто вода в носу.
* * *
Кафе «У реки» проводит поминки.
Можно свои продукты.
Бабки едят лапшу, затянув косынки,
На кухне кипят сухофрукты.
Женщина в черном вдруг начинает петь:
«Empty spaces, what are we living for» —
Ей от ужаса хочется умереть,
А от громкого голоса трескается фарфор,
С вешалки грохается пальто —
Ее, похоже.
Английский не знает толком почти никто,
Женщина — тоже.
Ее ведут подышать, приоткрыв окно.
Не до этого недоразумения:
У столов суетятся работницы районо,
Умер учитель пения.
* * *
Нам давали цветы на лето.
У меня был всегда декабрист.
Не похожий совсем на поэта.
Неказист.
И несешь вот его до дома —
Как беременная жена!
Что пока еще не знакома
И одна.
И дрожишь, как над первым чадом,
Тоже будущим, в сонме лет.
Как проснешься с ним ночью рядом —
Дышит, нет?
Ну конечно, на самом деле
Так никто и не представлял.
Лето выдержит — еле-еле.
Слаб и вял.
И не в детях-то, в общем, дело,
И не в женах, и не в мужьях.
И не в лете, что нас пропело.
Не в друзьях.
Велика ли была забота?
И не то чтоб цветок был плох.
А во всем этом было что-то.
Видит Бог.
* * *
Уставшая сама от всех наук,
Оглядывая классную обитель,
Учительница говорит: «Лесрук».
А кто это? Лесной руководитель?
Причем здесь он и где он вообще?
За вешалкой? Под партами? В портфеле?
Нет лесрука среди моих вещей,
Как в дневнике — седьмого дня недели.
Должно быть, это выдуманный друг
Учительницы, мы его не видим,
И потому не поднимаем рук.
А то обидим.
* * *
Пока шипит таблетка мукалтина,
Бежит ребенок рассказать на кухню,
Что он вулкан и что во рту лавина,
А может, лава (ну же, щас потухнет!).
Но все уже полдня как на работе,
Но все уже полжизни как не дети,
И самый грустный кратер на планете
Закроет рот и мукалтин проглотит.
И снег пойдет, как пепел, незаметно,
И холодильник, весь трясясь от жара,
Вдруг пробормочет: «Этна, Этна, Этна» —
И замолчит, чихнув: «Килиманджаро!»
* * *
Один человек говорил «номер»,
Другой говорил — «нумер».
Один человек однажды помер,
Другой человек — умер.
К ним приходили на 9, на 40,
Переступали порог.
Одни говорили, что в блинчиках творог,
Другие — что в них творог.
Жизнь — это «лестница» с трудной согласной,
Это июнь-июль.
«Смерть» — это слово с ударной гласной.
Ноль.
Нуль.
* * *
когда отец работал на дробилке
чихал и кашлял в злачные опилки
молол зерно за сущие копейки
за что-нибудь на ложке или вилке
а портмоне вздувалось от иконки
пылилось лето на усах котейки
и плакали на огороде лейки
кормили зиму вспаханные сотки
и распускались в сумерках обмылки
на илистом бетоне у колонки —
политы грядки и помыты пятки —
в то время расцветали незабудки
мы уходили заперев калитки
мы уплывали на закатной лодке
в тепло дворов и уличные шутки
и мама на пружинной жаркой плитке
варила суп из голубиной грудки
и месяц сам с собой играя в прятки
дрожал в окне как знак в тетрадной клетке
похожий на рогатину из ветки
подставленной под ржавое корыто —
вот налетели голуби поесть
ячмень пшеница зернышек не счесть.
то было раз
но детям было сыто.
кто б ни снимал и покупал тот дом
пусть птица мира греет их крылом
и шито-крыто круто чито гврито
и вмятины от ножек под столом.