Вы здесь

В понедельник ты будешь дома

Рассказ
Файл: Иконка пакета 04_dmitrieva_vptbd.zip (24.99 КБ)
Мария ДМИТРИЕВА
Мария ДМИТРИЕВА


В ПОНЕДЕЛЬНИК ТЫ БУДЕШЬ ДОМА
Рассказ


На одну мою подругу однажды нашло «затмение»: я пришла к ней как-то вечером после универа и заметила у нее на зеркале в прихожей хрестоматийную автобусную наклейку «При аварии разбить стекло молотком». Наклейка изображала, соответственно, молоток и снежинку с шестью лучиками, возникшую в месте соприкосновения молотка с оконным стеклом.
— Это еще что за фенька? — вопросила я удивленно.
— Это — выход, — пояснила она, сделав неопределенный жест рукой. — Ну, знаешь, всегда нужно знать, что выход есть. Хотя бы запасный.
— Тогда б ты лучше на окно ее налепила, что ли, — озадачилась я. — Все хоть есть, куда выходить…
По дороге домой, заметив в полупустом автобусе такую же наклейку, я отодрала ее, притащила домой и наклеила на трельяж. Зачем я это сделала? А фиг бы знал.

Я живу с мамой, и это имеет, как и все прочее в жизни, свои плюсы и минусы. Мне 18 лет, а я до сих пор не умею готовить ничего, кроме бутербродов и парочки примитивных салатов. У мамы всегда готов для меня и завтрак, и обед, и ужин, так что мне совершенно нет нужды самой стоять у плиты, постигая тонкости кулинарии. Самое большее, что я способна сделать для себя сама, — это кинуть пару сосисок в кипящую воду или сварить картошку в мундире. Ну, и поставить чайник, куда без этого. Впрочем, я часто сижу с мамой на кухне, когда она готовит, и наблюдаю, что и как делается с куском сырого мяса для того, чтобы он превратился в аппетитнейший стейк, или с водой и овощами для того, чтобы они стали супом.
Мама рассказывает, что начала готовить только после того, как стала жить одна в Нефтяниках, в квартире, доставшейся ей по наследству от бабушки. И то, говорит она, на себя всегда жалко сил и времени, так что для себя она готовила только то, что можно соорудить за полчаса. Вот уж глупости, на себя никогда не стоит жалеть ни времени, ни сил. Если бы я жила одна, то готовила бы себе дивные обеды из 2 блюд каждый день, сооружала бы десерты и салаты. Мне не жаль было бы простоять 2 часа на кухне, строгая овощи и составляя букеты приправ для очередного мясного деликатеса…
Все женщины в нашей семье, по меньшей мере, полные, все любят поесть и умеют хорошо готовить. Семейное предание гласит, что однажды мама ждала к себе гостей на Новый год, подругу и ее мужа. Помимо них завалилось еще 6 человек, и всем более чем хватило еды, приготовленной для троих. Охотно этому верю, ведь один из маминых принципов, от которых она никогда не отступает, гласит: «Пусть уж лучше гость умрет прямо за столом от заворота кишок, чем уйдет голодным».

Мама вообще очень гостеприимна, и в этом я вся в нее. Люблю в равной степени, и принимать гостей, и таскаться по оным. Хотя с первым у меня в последнее время напряженка. Мама болеет и пока работает на дому, а значит — выходит из квартиры только в магазин или в соседний подъезд — посидеть с моей крестной. На дальние поездки к друзьям ее уже не хватает, и она общается с ними по телефону. А нам, молодым и гиперактивным, хочется и послушать громкую музыку типа «Корна», и поговорить о чем-нибудь, чего моей маме знать не стоит, и просто попить пива. Это ужасно стрёмно — сидеть на кухне и прятать бутылки под стол при малейшем постороннем шорохе. Иногда, конечно, мы угощаем маму пивом, она не против выпить с нами кружку-другую, но я знаю, что она не одобряет мою пылкую любовь к этому напитку. Ну, женский алкоголизм, и все такое… Я предпочитаю не афишировать перед ней то, что так хорошо известно моим друзьям.

В свое время врачи сказали маме, что из-за избыточного веса и проблем с почками у нее никогда не будет детей, и мама смирилась. Она жила себе в Нефтяниках, принимала друзей и любовников и, надо полагать, не чувствовала себя обделенной в чем-либо. Каждое лето моталась по югам «дикарем», пила вина и заводила курортные романы. Наверное, от нее перешла ко мне эта языческая, насквозь земная традиция гурманства: в еде, винах, книгах и мужиках.
С течением лет мама прочно обосновалась на своем заводе, поменяла квартиру и переехала на Левый берег. По-прежнему, хотя уже не так часто и не так надолго, ездила на юг, собирала у себя большие разномастные компании, слушала Хампердинка и «The Beatles», бойкотировала классический джаз, предпочитая негритянские блюзовые гармонии, тягучие, как золотой мед или сгущенное молоко. И, конечно, читала. Читала она всегда, выписывала «Иностранную литературу», «Новый мир» и какие-то еще толстые журналы, была завсегдатаем книжных магазинов и периодически сдавала макулатуру, когда была возможность получить за это какую-нибудь редкую книгу.
Потом местная заводская гадалка предсказала маме великую любовь, последнюю в ее жизни, и более результативную, нежели все предыдущие. Я не знаю, каким он был, этот предначертанный маме мужчина, что он думал, слушал или читал, чем смог он зацепить ее, столь искушенную к 36 годам и в книжной, и в житейской мудрости (и не меньше всего другого — во взаимоотношениях полов). Я не знаю, можно ли считать мои отступления от традиций женской половины нашего рода влиянием отцовских генов, и не знаю, какие именно черты его лица навсегда воплотились в моем…
Карты, разного рода таблицы, народные приметы и арабская каббала — все предвещало рождение мальчика, которому мама заранее выбрала имя Саша — имя, которое носил когда-то ее сводный брат. Но я, неожиданно для всех родившись девочкой (в то время не было аппаратуры, позволяющей определить пол ребенка до его рождения), была названа Танькой.

Отсутствие отца поначалу никак не задевало меня, потому что, живя с рождения только с мамой, я вполне привыкла к такому укладу и не видела особого смысла в его изменении. Я никогда ничем не была обделена, ходила в продвинутый садик с бассейном и даже, на правах умного и не по годам развитого ребенка, вышла из этого садика на год раньше своих одногруппников. Но потом, с окончанием советской власти, мамин завод фактически перестал существовать, жизнь едва теплилась в его огромном теле, и мама ушла с работы. Вот тогда я и начала впервые осознавать преимущество двух родительских зарплат над одной. Женщина яркой внешности и недюжинного ума, мама так и не вышла замуж, хотя, даже и после моего рождения, продолжала получать соответствующие предложения. Был среди соискателей маминой руки и некто очень богатый, так что, прими мама его предложение, я бы сейчас ела золотыми вилками с золотых тарелок.
— Почему же ты за него не вышла? — упрекала я ее, когда стала постарше и когда дефицит средств в доме начал особенно ощущаться.
— Зачем мне мужик, который считает чтение книг занятием бесполезным и не стоящим того, чтобы тратить на него время? Чему хорошему научит такой человек мою дочь? — сказала она и отрезала: — Нет, такому мужику я никогда не смогла бы доверить воспитание моего ребенка.

Впоследствии я много думала над этими словами. Верно ли она распорядилась тогда моей судьбой? Насколько права она была в своем выборе? И что было бы лучше для меня: материальное богатство и ограниченность в желаниях или ограниченность в финансах и богатство внутреннего мира?.. Живя в 21-м теперь уже веке, я считаю словосочетание «счастливый брак» чем-то утопическим и архаичным. Среди семей моих друзей и знакомых, может быть, найдется всего пара образцово-показательных, да и то относительно.

Обычно, когда я прихожу из универа, мама встречает меня у порога и неизбежно задает один и тот же вопрос:
— Как дела?
— Нормально, — всегда отвечаю я и сажусь разуваться. Если я слишком устаю за день, то некоторое время неподвижно сижу на кожаном табурете в прихожей, опершись подбородком о кулак.
— Что-нибудь случилось? — каждый раз в этом случае спрашивает мама.
— Ничего, — бурчу я, — устала.
И мама постоянно обижается, что я ничего ей не рассказываю. С одной стороны, я хорошо ее понимаю: она ведь волнуется за меня. Но я, усталая, наобщавшаяся за день выше крыши, прихожу домой и хочу всего лишь отдохнуть, посидеть в тишине, хотя бы пару часов ни с кем не разговаривать, и мне совсем не улыбается пересказывать все произошедшее за день. К тому же, есть некие темы, которые я могу обсуждать с кем угодно, только не с мамой. И вовсе не потому, что не доверяю ей или сомневаюсь в ее компетентности в какой-либо области. Наоборот, я хорошо понимаю, что она умная и может найти выход практически из любой ситуации… Была бы она чьей-то чужой мамой, мамой моей подруги, допустим, я обязательно пришла бы к ней за советом. А так… это, видимо, вопрос субординации отцов и детей: у мамы есть определенные представления обо мне, и мне совсем не хочется их разрушать. Как и любой человек, я не могу всегда быть умной, доброй, сильной и образцово-показательной. Мне свойственны приступы слабости, уныния, растерянности, занудства, беспричинной злости… Зачем маме знать об этом?
…Однажды мы ездили в Красноярку по студенческим «маршрутам выходного дня» — это когда толпа студентов забуряется на полтора суток в дом отдыха, всю ночь пьет по-черному, прыгает на дискотеке, жжет костры на территории оного дома отдыха, что строжайше запрещено, жарит шашлыки, играет на гитарах и орет песни… в общем, каждый веселится как может. Был май, дни стояли на редкость теплые, нас было трое — я и две моих хороших подруги. В этом доме отдыха я познакомилась с одним красноярским аборигеном — и влюбилась, хоть и не в первый раз, но пылко и истово, со всем жаром своего скорпионьего темперамента. Он был почти на девять лет старше меня, умный, много повидавший, не красавец по моим представлениям, но обладавший неповторимым обаянием. Полночи мы с подругами и с ним прыгали на дискотеке, зажигая народные массы; на мои плечи наподобие плаща был накинут огромный российский триколор, который этот человек притащил из дома… а потом — ночь, здоровенный костер, пиво, толпа юристов, несколько гитар, песни до рассвета, пока я не замерзла так, что челюсти непроизвольно начали клацать…
На следующее утро он повел нас на родник. Обе мои подружки к этому времени тоже обзавелись парнями, и мы двинулись вшестером. Сосновый бор с огромными старыми деревьями, с белками, скачущими по нижним сучьям, с молодой нежной травой и дивным, ни с чем не сравнимым запахом весенней зелени, яркое, совсем уже летнее солнце, крутые обрывы с болотами внизу, поваленные стволы, через которые несколько раз приходилось перебираться… я даже подумать не могла, что все это можно найти в 50 километрах от Омска!.. Он облазил все болота, собирая для меня первые цветы, и к роднику я пришла с букетом таким огромным, что меня за ним было едва видно.
Маршрутки «Красноярка—Омск» ходили примерно через час, но мы решили уехать на последней.
Я приехала домой с огромным букетом чуть увядших цветов. Я чувствовала себя легко, как бабочка, а сердце стучало по грудной клетке, как дятел по дереву. Мне хотелось петь, кричать, обнять маму и закружить ее, рассказать ей, как я счастлива, заразить ее своей радостью…
— Где ты была столько времени? — напустилась она на меня с порога. — Я уже не знаю, кому звонить! А вдруг с тобой что-то случилось?! Я ведь волнуюсь!
— Уехать долго не могли, — пробурчала я через губу, чувствуя, как к лицу приливает кровь.
— Как съездила-то? — спросила мама, успокаиваясь.
— Да нормально.
— А цветы, откуда такие?
— Нарвала.
Мама так и не узнала об этом человеке. Не узнала о том, что он приехал ко мне на следующие выходные и мы пошли на день рождения к его другу, где пили очень хорошее вино, а потом разливное пиво из трехлитровой банки, а затем танцевали под «Du hast»неистовый танец первобытных дикарей… Не знала мама и о том, что мы увиделись и еще через неделю, когда он четыре часа ждал меня перед корпусом универа, не зная ни номера моей группы, ни когда у меня закончатся пары. Не знала, как, сидя на лавочке в Советском ПКиО, мы все-таки приняли решение не встречаться. Я не могла ездить к нему в Красноярку по понятным причинам. Он не мог оставить дом и хозяйство, чтобы жить в Омске со своей мамой и видеться со мной. Меня не устраивала перспектива встречаться по выходным, и то не каждую неделю; его тоже. Проклятая география, которую я недолюбливала еще в школе, вмешалась в мою жизнь не в первый и не в последний раз. Сейчас я понимаю, что это к лучшему, но весь тот вечер я плакала в своей комнате, тихо, чтобы не услышала мама. Это стало очередным моим секретом, еще одной табуированной темой, о которой знали все мои друзья, но ничего не знала она.

Я впервые всерьез обиделась на маму классе в третьем, когда не на шутку влюбилась в нашего учителя физкультуры. Тогда у меня не было привычки что-либо скрывать от мамы, и, когда она пришла за мной в школу, я долго жалась, мялась, краснела и бледнела, так что мама всерьез заволновалась, что же со мной такое произошло. Когда же я, наконец, рассказала, мама рассмеялась, от души и с явным облегчением.
— Дурочка! Я уж подумала, действительно что-то серьезное!..
А для меня тогда это и было действительно чем-то серьезным.

Я полагаю, что все наши с мамой ссоры происходят, в том числе, и от того, что мы постоянно живем вместе.
— У тебя просто замечательная мама, — говорят все мои подруги.
Да, безусловно, я это и сама знаю. Но даже самое лучшее рано или поздно приедается и начинает раздражать, если сталкиваешься с ним изо дня в день. Я тоже считаю, что у моих подружек очень хорошие мамы, а они фыркают, когда я говорю им об этом.
Мама теперь выходит редко и ненадолго, так что, когда бы я ни возвращалась, она все время дома. Конечно, у каждой из нас своя комната, но это не спасает положения. Я амбоверт по натуре, но это складывается из чередующихся периодов экстра- и интроверсии. В своем доме я всегда интроверт. За день в универе или у кого-то в гостях я получаю свою суточную норму общения и, приходя домой, хочу расслабиться и помолчать. Мама, которая весь день сидит дома, хочет пообщаться, потому что за день молчание порядком ей надоедает. Дуб, орех или мочало, в общем…

Сколько себя помню, я всегда мечтала пожить одна.

Ближе к лету я впервые в жизни озаботилась поисками работы. Учеба на филфаке с языковой специализацией предполагает абсолютный минимум свободного времени, так что искать работу можно было только на лето, и то желательно за исключением периода сессии. Мне стукнуло 18, и я считала своим долгом зарабатывать хоть какие-то деньги, по крайней мере, у меня были планы купить себе что-нибудь из одежды на собственную зарплату. Просить деньги на тряпки у мамы, которая сама себе уже несколько лет ничего не покупала, казалось мне, по меньшей мере, верхом наглости. Я вообще старалась, как можно реже клянчить у нее наличность, потому что она и так спонсировала меня, и часто в ущерб себе.
В это время мама работала референтом в книжной фирме у Шефа, как называла она своего начальника, беззлобно над ним подсмеиваясь. Ее устроила туда по блату какая-то знакомая, и я рассчитывала, что теперь мама устроит туда по блату и меня.
— Мне неудобно, — отмахивалась от меня мама, — у него в офисе и так много народу толчется…
— Какая разница, сколько народу там толчется? — вскидывала я брови в праведном недоумении. — Я же прошу тебя всего лишь спросить! Что в этом сложного?
— Если хочешь, поехали вместе и спросишь сама.
— Ну, вот еще! Не я же там работаю!
Своим бесконечным брюзжанием я все-таки довела маму до того, что она поговорила с Шефом, и я была принята.

Это действительно была работа, приносящая удовольствие.

К чтению меня приучила мама. Я уже говорила, что она сама читала очень много. Только последние года три, когда у нее начало портиться зрение, она перестала таскать у меня книжки, взятые в библиотеке или у знакомых. Перестала она и вязать, хотя делала это превосходно. Мне удалось научиться у нее вязанию крючком, а спицы мне, левше, давались гораздо сложнее. Впрочем, и крючок я держала так, что мама каждый раз плевалась и ворчала, когда видела, как я ковыряюсь им в пряже.
Мама рассказывала, что я научилась читать, разглядывая красивые буквицы в моих детских книжках и спрашивая, как они называются. Книжек у меня было, наверное, больше сотни — сказок, детских стихов, рассказов… Помню, однажды, когда я была еще маленькой, мама подарила мне «Тайну рыжего кота» — книжку, отрывки из которой печатались в «Мурзилке». Мне, почему-то, совсем не захотелось читать толстый том с мелкими буквами и странными рисунками, и я около месяца его бойкотировала. Увидев, что мама расстроена и решив сделать ей приятное, я прочитала сначала первую главу, потом вторую… С тех пор я перечитываю эту книжку хотя бы раз в год, это одна из любимейших книг моего детства. А может, и самая любимая.

В отношении книг я такой же гурман, как и в отношении еды и мужчин. В книгах, как и во всем остальном, для меня главное — небанальность. Правило небанальности распространяется также и на людей. Для того, чтобы понравиться мне, вовсе не нужно быть ангелом во плоти. Достаточно просто быть индивидуальностью.
Сколько у меня было мужчин, известно только мне и моему лучшему другу — единственному человеку, с которым я могу совершенно свободно, без малейшего стеснения обсуждать свою личную жизнь. Как правило, в отношениях с противоположным полом мною движут две основные силы: жажда знаний и опыта и настоящее. С первым все всегда довольно просто, и с большинством мужчин из этой категории у меня устанавливаются приятельские либо дружеские отношения. Второе зачастую не поддается логическому объяснению и часто приносит боль, но это — настоящее — является для меня одной из главных причин, ради чего стоит жить.
Мне всего 18, но влюблялась я уже порядочное количество раз. Мне нравится это состояние приподнятости, легкого головокружения и эйфории, когда чувствуешь в себе столько сил, что, кажется, можешь играючи побороть чемпиона мира по сумо, когда хочется творить и дарить людям радость.

Как жаль, что я сравнительно мало знаю о жизни мамы, гораздо меньше, чем о жизни моих друзей. Ее историй, наверное, хватило бы не на один роман. А впрочем, у меня еще будет время расспросить ее.

День моей первой зарплаты я решила отпраздновать, как положено. Кто когда-нибудь работал, тот знает, какое это обалденное чувство — держать в руках собственные, честно заработанные деньги, за которые не отвечаешь ни перед кем, кроме себя самого, и которые можешь тратить с такой скоростью и в таком количестве, как захочешь. Это почти как влюбленность: узнаешь однажды — захочешь испытать снова и снова.
Я решила сначала посидеть с мамой, а потом в кафе с друзьями, ведь это святое дело — пропить хотя бы четверть первой зарплаты.
Для нас с мамой я купила огромную гроздь бананов и пирожные. Бананы — это наша старая фишка: еще когда мама забирала меня из музыкалки, лет семь назад, мы каждый раз шли к остановке по Ленина, покупали там сетку бананов и по пути половину съедали. С тех пор, наверное, бананы — мои самые любимые фрукты. Ну, еще здоровенные мохнатые персики.
Маме нездоровилось последние несколько дней, и я хотела сделать ей приятно. По телику обещали вечером неплохой фильм… Размышляя о бананах, кусочки которых я скоро буду макать в любимый белковый крем из вафельных трубочек и поедать с превеликим наслаждением, я поначалу не заметила сидящую на лавочке у нашего подъезда мою крестную тетю Таню.
— Танюшка, — сказала она как-то невесело, поднимаясь мне навстречу, — я тебя жду, сижу… Маму в больницу увезли…
— Зачем? — не поняла я, но вкус бананов в моих мыслях вдруг стал отдавать гнилью.
— Она мне позвонила днем, ей плохо стало. Я пришла, мы «скорую» вызвали… Вроде бы, аппендицит подозревают…

— Никаких пирожных! Никаких фруктов! — отрезала дежурная сестра. — Вообще ничего, ни пить, ни есть.

— Танюша, — улыбнулась мама. Голос был слабым, но по ее глазам я увидела, как она мне обрадовалась.
— Мама, ты, что же это? — спросила я. Хотела изобразить строгий тон, но голос не послушался, промямлил что-то невнятное. — Ты так не шути, это не смешно…
— Дай воды, пожалуйста, — попросила она, — пить очень хочется.
— Тебе нельзя пить, сестра запретила.
— Ну, немножко, а то я не могу уже…
— Мама, тебе нельзя!..
Вошла сестра с капельницей, я вылетела из палаты и плюхнулась на кожаный диванчик в коридоре. Невозможно, невероятно, абсурд какой-то!.. Тупой сон, который снится и снится и никак не закончится!.. Моя мама в больнице — такого не может быть! Любую другую маму может переехать трактором, ударить током, зацепить лавиной; ее могут похитить пришельцы, взять в заложники чеченские террористы или принести в жертву члены какой-нибудь сатанинской секты… Я всему этому поверю, потому что это будет касаться кого-то другого. Но с моей мамой ничего не может произойти, и пусть кто-нибудь попробует со мной поспорить!..

Дома я сидела весь вечер за кухонным столом, слушала на полную громкость любимых немцев и жевала бананы. Жевала, совершенно не чувствуя их вкуса.

Мамина койка в палате была пуста. Я почувствовала, что у меня холодеют пальцы.
— Ваша мама на операции, — голос у сестры был каким-то перманентно ровным, словно вообще не способен был менять интонацию.
На тот момент я знала об аппендиците только то, что это не опасно, и примерно через неделю мама вернется домой.

Перитонит… Я когда-то знала значение этого слова, ибо прочитала в детстве огромную «Энциклопедию здоровья», но сейчас в голове был туман, и разные слова и мысли бродили в нем, как неведомые звери… Ни следов, ни очертаний, ничего в тумане не разобрать… Но, видимо, на этой неделе мама домой не вернется. Только на следующей, и то, пожалуй, ближе к выходным…

Странно, но, получив возможность, наконец, какое-то время пожить так, как мне давно хотелось, я растерялась и не знала, что с этой возможностью теперь делать. Ничего сверхувлекательного не оказалось в том, что можно читать или смотреть телевизор до трех утра. Друзья и подруги бывали у меня с той же частотой, что и раньше, а убираться приходилось все равно — не сидеть же в грязи, в самом деле! Слушать «HIM» или «Nickelback» на полной громкости было приятно только первые три дня, а потом приелось, и я перестала обращать на это внимание. А может, все дело было в этом чувстве ожидания, постоянном, денном и нощном — ожидания, когда же, наконец, выпишут маму. Это чувство было тонким, острым и ноющим тоскливо, как больной зуб: боль не такая сильная, чтобы лезть на стену, но и не такая слабая, чтобы можно было хотя бы на пять минут от нее отвлечься…

Маму перевели из реанимации сначала в отделение интенсивной терапии, затем в обычную палату. Мои дни стали строиться по новому расписанию: работа (я стала референтом вместо мамы и могла работать на дому, были бы под рукой телефоны нужных организаций), больница, дом.
Я спала до полудня и валялась с книжкой в постели. Я убиралась по желанию, слушала своих Раммов, «Металлику» или «Клюковок»2, приглашала кого-нибудь в гости. Компьютера у меня не было, зато был телевизор, который я могла смотреть по полночи. Своего парня я так ни разу и не привела к себе с ночевой, потому что мысли мои крутились где-то очень далеко от секса. Я читала Эко, Воннегута и Апдайка, дежурная стопка новых книжек всегда стояла у меня на журнальном столике.

Наконец, в третью пятницу маминого пребывания в больнице, ее лечащий врач сказал, что в понедельник маму, скорее всего, выпишут. В тот день я впервые повела ее на прогулку. Был конец июля, стояла жара, но душно не было. Солнце светило как-то очень приятно, по-дружески. Больничный двор, освещенный, с высокими рябинами, веселыми цветами и аккуратными дорожками, выглядел вполне уютно.
Мама шла очень медленно и тяжело, опираясь на мою руку. Лавочек во дворе не было, и мы медленно брели по тропинке.
— Посмотри, какое солнце, мама! — сказала я, глядя на небо.
Она кивнула.
— В понедельник ты будешь дома.
Она посмотрела на меня как-то странно, странно настолько, что, несмотря на жару, я зябко повела плечами.
— Пойдем обратно, — сказала мама, — тут негде сесть, я устала.

Быстрее всего я начала тосковать по домашней еде. Всю жизнь я терпеть не могла супы и всегда ворчала, когда мама их готовила. Теперь тарелка маминого фасолевого с копченостями снилась мне ночами. Мне надоело питаться у друзей, а сама себе я готовила какие-нибудь макароны или полуфабрикаты.
Постепенно я училась готовить. Я левша, поэтому не вся домашняя утварь поначалу слушалась меня, но я ее переупрямила. Стоя с ножом над куском сырого мяса, я вспоминала, что делала мама для того, чтобы превратить его в стейк. Я достала все поваренные книги и мамины записки с рецептами… Примерно через месяц я умела готовить практически все: варить супы и каши, жарить и тушить мясо, рыбу и птицу, печь хворост и яблочные пироги… Но я изощрялась в кулинарии только для мамы или каких-нибудь гостей. На себя мне, почему-то, стало жалко сил и времени, и я по-прежнему питалась тем, что можно приготовить за полчаса. Я не видела особого смысла в том, чтобы полдня простоять у плиты, а потом съесть приготовленное за 15 минут. Я ждала, когда вернется мама, и снова начнутся домашние обеды, и не очень стремилась привыкать к готовке.

— Нет, вашу маму мы пока не выписываем, — сказал врач, — ей стало хуже.

Месяц… я начинала злиться. Ежедневные поездки в больницу — не та вещь, которая может превратиться в привычку, но для меня это вошло в режим дня так же прочно, как завтрак или вечерний душ. Понедельник-пятница — с 17 до 19, выходные — с 12 до 15.
Ох, мама, мама… неужели тебе так там нравится? Неужели ты не можешь победить эту болезнь? Я же знаю, какая ты сильная! Я же знаю, что ты сама сделала себя, сама построила себе такую жизнь, какую посчитала нужной. Ты одна вырастила ребенка. Ты же сама меня учила никогда не сдаваться, не киснуть, быть оптимисткой! Я же помню, как ты любила смеяться; даже мой фирменный смех, слышный далеко вокруг, не дотягивает до твоего.
Я все чаще молчала, когда приходила к маме, и просто сидела рядом. Но иногда мне хотелось вскочить и метаться по палате от злости. Иногда хотелось силой поднять маму с постели и заставить ее ходить, ходить, ходить… У мамы всегда были яркие глаза — настоящие зеленые, жаль, что мне не достался по наследству их цвет. А сейчас они были мутные, как кисель, и с выражением, которого я не видела в них никогда прежде, даже в самые тяжелые времена — выражением безмерной, нечеловеческой усталости и покорности. Смирения. И я злилась на нее за это, сухо отвечала на ее вопросы и старалась говорить меньше, чтобы не выдать своей злости. С каждым днем все отчетливее проступала, все ближе подбиралась к границам моего сознания мысль о том, что мама сдалась. Я не могла допустить эту мысль в свою голову, потому что она была слишком велика, непомерна для моего сознания. Я не знала, что мне делать для того, чтобы заставить маму бороться. Я приносила ей журналы, ее любимые «Вокруг света» и «Чудеса и приключения», но она откладывала их и не читала. Я готовила для нее разные вкусности, а они по нескольку дней стояли в холодильнике нетронутыми…
Что я могла еще сделать? Я не знала. Не знала, какие тут помогут слова и что поможет вообще. Впрочем, я все равно знала, что мама вернется домой, и это только вопрос времени. Временное ухудшение пройдет, и мама начнет поправляться.

Мне всегда хотелось быть ласковее с ней, но мама с детства не приучила меня к ласке. Телячьи нежности в нашей семье никогда не практиковались. Мы могли друг друга за что-то похвалить; мама каждый вечер, до самого моего совершеннолетия, подтыкала мне одеяло, когда я ложилась спать, желала спокойной ночи и целовала (почему-то я никак не могла отказаться от этого) — но привычки постоянно обниматься и лобызаться, у нас никогда не было. Мы никогда не говорили друг другу «Я тебя люблю» или еще что-то, что постоянно говорят друг другу родители и дети в голливудских фильмах. Для меня это всегда было чем-то само собой разумеющимся: если мы мать и дочь — значит, мы друг друга любим, и это не нуждается в дополнительном обсуждении.
С друзьями и мужчинами я тоже не люблю сюсюкать, но здесь логика моих рассуждений несколько иная: если я общаюсь с человеком, если я, законченная эгоистка, готова что-то для него делать и чем-то ради него поступаться — значит, он мне небезразличен, и это должно быть ему понятно. В конце концов, разве я стала бы общаться с кем-то, кто мне неинтересен или к кому я равнодушна?

Ближе к очередным выходным моя подружка пригласила меня к себе в деревню.
— Нечего ерундой страдать, Танька, — напустилась она на меня, когда я отказалась. — Посмотри на себя! Тебе хотя бы пару дней надо отдохнуть! Лекарства у твоей мамы есть, еда есть. Ну, не придешь один день навестить…

— Конечно, поезжай, — сказала мама, — меня тут девочки неплохо развлекают, — и указала взглядом на своих соседок по палате.
Мы вырвались из Омска на сутки с небольшим — я и две моих подруги. Деревенский дом, экскурсия на скотный двор, вокруг, насколько хватает глаз — леса, леса и леса. Баня, выйдя из которой, я в буквальном смысле начала дымиться: от кожи у меня пошел пар. Ночь в лесу с костром, пивом и консервами, а потом внезапно началась гроза, и какая!.. Мы загасили костер, и стало так темно, что мы не видели друг друга уже на расстоянии шага.
— У нас тут прошлым летом человека с лошадью молнией убило, — жизнерадостно сообщила моя подружка.
Мы двинулись из леса на ощупь, влезли в какую-то лужу, вымазались, вылезли на автобусную станцию и до рассвета сидели там и читали друг другу стихи — все, что помнили из собрания мировой классики…

Я действительно вернулась в Омск посвежевшей и даже поспала в свое удовольствие, хотя в последнее время даже десятичасовой сон не давал мне должного отдыха и не снимал напряжения. К маме я отправилась вполне бодрой и даже что-то про себя напевала…
Я не увидела, что ей стало хуже, потому что внешне она никак не изменилась за эти сутки, но я очень хорошо это почувствовала. Сразу, как только вошла к ней в палату. Это висело в воздухе, как какой-то гнилостный привкус, как призвук какой-то минорной ноты…
— Да, вашей маме стало хуже, — сказал врач. — Возможно, ей понадобится вторая операция…

В тот вечер я пришла домой и расплакалась. Впервые расплакалась от собственного бессилия.

Мне впервые в жизни стало неуютно в собственном доме. Мне невыносимо стало, возвращаясь домой, видеть темные окна; приходить каждый вечер в пустую квартиру, где посуда, которую я иногда оставляла в раковине после обеда, так и стояла там, нетронутая, и тишина была такая же, отстоявшаяся за день. Мне стало нечего делать, и все надоело: и книги, и телевизор, и то, что никто уже не подтыкает мне по вечерам одеяло и не желает спокойной ночи. Стало невыносимым сознание пустоты дома, в котором и словечком не с кем перекинуться; дом казался мне затянутым этой пустотой, как паутиной…
В один из таких вечеров я достала старый фамильный фотоальбом, который начала вести еще моя прабабушка и где можно найти фотографии вековой давности… Я искала мамины снимки и нашла: вот мама в детстве, очень похожая на куклу — огромные глаза и маленький ротик бантиком. Вот, видимо, школьные годы — коса толщиной в ладонь (у мамы были просто шикарные волосы, а после родов от них осталась едва ли половина), бумажная пилотка, какие-то бравые пионеры… А вот она уже взрослая, осветленная, где-то на югах, с какими-то мужчинами. Везде радостная, с широченной улыбкой и смеющимися глазами… от этих фотографий так и веет жизнью и летним теплом. Все-таки, как много еще я не знаю про маму… Хорошо, что я могу исправить это. Когда маму выпишут… Наверное, стоит принести ей эти снимки, чтобы она вспомнила себя такой, какая она есть на самом деле…

Мама снова была в реанимации.
— Состояние тяжелое, — сообщил санитар в ординаторской, — к ней нельзя. Вот список того, что нужно купить. Можете принести ей сок или кефир.
Мне как никогда захотелось увидеть маму. Я так устала, что почти потеряла способность что-либо чувствовать, но мне почему-то казалось, что я нужна ей сейчас больше, чем когда-либо в жизни. Мне сказали, она в сознании… Как только ее переведут в интенсивную терапию, как только мне можно будет увидеть ее, я обязательно скажу ей, что я ее люблю и что она нужна мне — скажу то, чего не говорила никогда раньше, и чего, может быть, никогда потом не повторю… Да, как только ее переведут. У меня еще будет время сказать это.

— Унесите, — махнул рукой врач, и я убрала тетрапак с соком обратно в пакет, — ей нельзя ничего, кроме воды.
— Но ведь сказали, что можно…
— Состояние ухудшилось, — доктор почему-то избегал смотреть мне в глаза. Это даже забавно, когда двухметровый амбал под центнер весом (они там почти все такие, в хирургии) опускает глаза перед пигалицей, в которой и метра семидесяти, наверное, не наберется. — Может потребоваться еще одно вмешательство… Может быть, придется назначить курс американских антибиотиков, но это обойдется вам в 15 тысяч…
— Неважно, во сколько. Если нужно, мы все купим.
— Родственники еще есть? — спросил он. — Или ты одна с мамой живешь?
Это его «ты», почему-то кольнуло меня будто ледяной иглой.
— В Нефтеюганске есть родственники, а здесь мы вдвоем, — ответила я. Вопрос, который я никак не могла задать, вопрос, которого я не могла допустить… все-таки, я не удержалась и задала его: — Скажите, у нее есть шансы?
— Состояние тяжелое, — повторил он, растягивая слова, — началась флегмона, мы делаем все, что в наших силах… Вы же понимаете, здоровье у нее слабое… Но шансы есть. Если что-то еще понадобится, мы вам позвоним.
Шансы есть. Именно это я и хотела услышать.

Вечером того же дня мы с подругой пили пиво на лавочке в одном из дворов нашего микрорайона.
— Не переживай, — она обняла меня за плечо, — твоя мама поправится.
— Да знаю, — отмахнулась я. — Просто, очень долго все это… Я просто не знаю, что с ней сделаю, когда ее выпишут.

Возвращалась я уже в сумерках, изрядно потяжелевшая от усталости и алкоголя, вышла из лифта на своем пятом этаже… В голове вертелась мысль: вот так же когда-то возвращалась домой мама… — я вздрогнула, почувствовав взгляд.
Возле перегородки, прямо под табличкой с номером нашей квартиры, сидел черный кот. Старый, одно ухо загнуто кармашком. Увидев меня, он выгнул спину, желтые глаза на миг блеснули и потухли, замяукал низко и протяжно и двинулся ко мне…
Я видела раньше этого кота, он около месяца терся возле нашего подъезда, ожидая от людей чего-нибудь съестного. Я сама как-то раз выносила ему колбасу. Но сейчас меня затрясло. Затрясло так, что я едва смогла вставить ключ в замочную скважину.
Я ворвалась в квартиру и кинулась к холодильнику. Достала сосиску, очистила от целлофана и выбежала с ней на площадку. Кот только того и ждал, заурчал, как котелок с кашей, и попытался в знак благодарности потереться о мои ноги.
— Уйди, — сказала я, отступая. Я люблю кошек, но я не хотела притрагиваться к этому коту. — Забирай еду и уходи! Тебе нечего делать здесь. Уходи.
Он послушался, проглотил сосиску и пошел по лестнице наверх. Пару раз он оглянулся, но я все еще стояла на пороге. Он недовольно мявкнул и переступил на другой лестничный пролет, где я уже не могла видеть его.
Когда я закрывала за собой дверь, у меня все еще тряслись руки.

На трельяже в маминой комнате я заметила наклейку, о которой уже и забыла. Точнее, перестала обращать на нее внимание. Хрестоматийная автобусная наклейка «При аварии разбить стекло молотком». Выход… хоть какой-то, хотя бы запасный… Странный выход… интересно, что будет, если им воспользоваться? Аварии не было и не будет, но это действительно важно — знать, что выход есть.
А потом…
А потом в зеркале я увидела маму. Она печально глядела на меня. Неужели я так похожа на нее?
Отец всех зеркал3, помоги мне…

Ночью мне приснилась мама. Я не помню, чтобы мне снились сны в последний месяц. Но тут вдруг мне приснилась она. Мы стояли на перекрестке где-то в городе. Место было смутно знакомым, но я так и не смогла понять, где мы находились. Мы ели бананы. Светило солнце, и мама улыбалась. Потом доела банан, обняла меня — и пошла по одной из четырех дорог. Я глядела ей вслед, как она постепенно уходит все дальше, и мне хотелось что-то сказать ей, что-то знакомое и очень-очень простое. Мои губы шевелились, но беззвучно… Я не могла вспомнить, что же именно я так хотела сказать ей…
Я вскочила с кровати, как ошпаренная. Был двенадцатый час утра, солнце ярко светило в окно, но меня колотило, и я снова залезла под одеяло… Сначала кот, теперь это…
Сегодня же понедельник, пришло мне в голову. Я вспомнила, как мама говорила однажды, что сны, увиденные в ночь с воскресенья на понедельник, либо сбываются в понедельник до обеда, либо не сбываются вообще…Мама рассказывала, что увидела какой-то плохой сон про моего дядьку как раз в воскресенье, и в понедельник все утро сидела на работе скрестив пальцы, а перед самым обедом пришла срочная телеграмма, сообщающая, что дядька погиб в Африке… До обеда осталось не больше двух часов. Если за это время ничего не произойдет: не зазвонит телефон, допустим…
А, глупости!.. Сны, суеверия…
Я пошла на кухню и поставила чайник. Вечером я пойду к маме и обязательно…

Телефон зазвонил в начале первого.
100-летие «Сибирских огней»