Вы здесь

В районе неравнодушного сердца

Вспоминая Николая Самохина
Файл: Иконка пакета 11_schukin_vrns.zip (32.14 КБ)

На дворе — 2019-й. Начало лета.

Только что в московском издательстве «Вече» вышла книга Николая Яковлевича Самохина «Рассказы о прежней жизни», в которую вошли все повести, написанные нашим талантливым и любимым автором. Книга была подготовлена к изданию при непосредственном участии журнала «Сибирские огни». И в этом видится символическая закономерность, ведь именно в «Сибирских огнях» публиковались практически все его произведения.

На сайте журнала и в социальных сетях, как теперь это у нас принято, сообщили мы о хорошей новости, украсив ее портретом автора и обложкой вышедшей книги. А в ответ получили отзывы: «Прекрасно!», «Помним и любим!», «Самый лучший из лучших прозаиков», «Отличная новость! Самохин — мой любимый писатель…»

Читаю «электронные» отзывы неведомых мне людей, среди которых есть и совсем молодые, радуюсь, и вдруг щелкнуло, как будто на выключатель нажал и лампочка загорелась: последняя книга Николая Яковлевича выходила в 1990 году и ни одного переиздания с тех пор не было. Без малого тридцать лет. И дальше додумываю: это какой же запас прочности имеет самохинская проза, если она не исчезла за это время из поля читательского внимания!

И вот, когда осознаешь этот факт, становится ясным и непреложным: произведения Николая Яковлевича Самохина вошли и будут пребывать в золотом фонде русской классической литературы второй половины XX века. Именно так. И никак иначе. Вот это обстоятельство подспудно и удерживало меня долгое время от сочинительства воспоминаний, потому что всякий раз возникало опасение: не заслонят ли бытовые детали главного, не затушуют ли они того, что явлено в самих произведениях? Или того потешней: сочинишь — и главная тема воспоминаний, как это нередко случается, окажется — «Я и…».

Но время идет, и начинаешь понимать, что дальше откладывать нельзя. Оглядываешься и уже почти не видишь людей, которые лично знали писателя. «Иных уж нет, а те далече…» Поэтому и родились эти разрозненные заметки, в которых, к сожалению, личностного присутствия избежать не удалось, но надеюсь на читательское снисхождение. Еще и потому надеюсь, что хорошая проза — это всегда характер, вот о характере прежде всего и хочется рассказать...

* * *

Повесть «Сходить на войну», впервые опубликованная в «Сибирских огнях», так меня, не побоюсь этого слова, пронзила, что я написал отзыв — не рецензию, а именно отзыв, — потому что увидел в этой повести и своего отца-фронтовика. Напечатали его в газете «Молодость Сибири», и вскоре раздался телефонный звонок. Звонил Николай Яковлевич:

Миша, я сейчас к тебе зайду.

Здесь необходимо сделать маленькое отступление.

Писатель Николай Самохин, необычайно популярный человек в Новосибирске, с которым я и виделся всего лишь несколько раз (на семинаре молодых, где он был нашим руководителем), мне, молодому литератору, казался человеком почти недосягаемым. Это сегодня юный автор, сочинив несколько виршей и разместив их в необъятной яме, именуемой «Стихи.ру», искренне убежден, что он почти гений и, соответственно, никакие авторитеты ему не указ. А тогда авторитеты у нас были. И один из них, для меня лично, — Николай Самохин. Я на семинаре и подойти к нему постеснялся, хотя он очень хорошо отзывался о моих рассказах. И вот — звонит и желает зайти в гости. Сам Самохин.

Я растерялся. И ничего от этой растерянности в бедной голове не родилось, кроме глупого вопроса:

А зачем?

Ну что за народ у нас пошел! К нему в гости хотят зайти, а он спрашивает — зачем? Поговорить хочу! Или тебе сначала анкету предоставить?!

Тут у молодого дарования в голове прояснело, я начал извиняться: конечно, буду очень рад, это я так, случайно оговорился…

Иду.

И гудки.

Жили мы неподалеку друг от друга, и скоро Николай Яковлевич уже стоял на пороге. В стареньких джинсах, в простой рубашке, в плетенках на босу ногу. И ничего, абсолютно ничего «звездного», важного, напыщенного в нем не было. Сразу же возникло чувство необыкновенной простоты, когда ты ведешь себя так, как дышишь. И не надо притворяться или что-то из себя изображать.

Пришел он с журналом «Сибирские огни», в котором была опубликована повесть «Сходить на войну». Автограф был уже написан: «Сыну солдата от сына солдата». (Позже кто-то из поклонников Николая Яковлевича «зачитал» у меня этот журнал — до сих пор жалко.) Мы сели у раскрытого по причине неимоверной жары балкона и, несмотря на эту жару, выпили холодной водочки и долго говорили об отцах-фронтовиках, о том, что им пришлось пережить.

Неожиданно Николай Яковлевич меня перебил:

А чего ты «выкаешь» — Николай Яковлевич, Николай Яковлевич?.. Я не проверяющий из обкома!

Так я ж из деревни, там правилам хорошего тона не обучали, но подзатыльник за неуважение к старшим всегда отвесят.

Ответ, видно было, ему понравился. Засмеялся:

Ладно, давай так — Николай Яковлевич, но на «ты».

На том и порешили.

Он всегда был естественным, самим собой, и вел себя одинаково с самыми разными людьми. Никогда не пытался под кого-то подстроиться. Частенько ведь наблюдаешь: перед одними, особенно вышестоящими, человек — сама любезность и даже подобострастность, а перед другими, кто на социальной лестнице пониже или позависимей, — натуральный хам. К слову сказать, такая ситуация, если он с ней сталкивался, самого Николая Яковлевича просто-напросто бесила, он терпеть не мог хамства, потому что обладал, при всей своей простоте и доступности, обостренным чувством собственного достоинства. Не пустой гордыни, а именно достоинства.

Был очевидцем одной сценки… Молодой литератор, сочинивший несколько юмористических рассказиков, напечатавший их, удостоившийся похвалы и полный счастья, этак запросто, панибратски обратился к Самохину:

Коля, ты рукопись мою посмотрел?

Ответ был мгновенный:

Старик, а чего ты так официально? Давай проще — Николай Яковлевич и на «вы».

К слову сказать, ничего толкового из того литератора не получилось. Так и остался до седых волос «подающим надежды».

Но вернусь к памятному для меня вечеру. Засиделись допоздна, и я пошел провожать своего гостя. Уже стемнело, и в свете фонарей, как снегопад, валил тополиный пух. И вдруг, совершенно неожиданно, спутник мой подпрыгивает, ловит в ладонь пушинку и проделывает это так по-мальчишески ловко, что я даже остановился. Седовласый, а в глазах такой азарт сорванца с улицы Аульской, что оставалось лишь руками развести…

И ничего больше в тот вечер не произошло, не случилось, но я всегда останусь благодарен судьбе, что она подарила мне эту встречу и дружбу с Николаем Яковлевичем Самохиным.

* * *

Писательское ремесло было для него главным в жизни. Высокопарно звучит, но точнее не скажешь — он жил литературой. И относился к своему нелегкому труду так, как относится рачительный мужик к пашне, на которой растит урожай. Всякий раз, когда доводилось бывать в гостеприимной самохинской квартире, я невольно задерживал взгляд, если видел его рукописи. Они были идеальными. Даже самые малые опечатки замазаны белилами, а правки сделаны почти каллиграфическим почерком. Никакой торопливости, никакой небрежности. Во всем видна тщательность.

И с такой же тщательностью, если вчитаться, он писал свою прозу, где не встретишь проходных слов — все так подбито, так выстроено, что нет и малого зазора. Каждое слово — на своем месте.

Поэтому и его суждения о чужих произведениях зачастую были нелицеприятными, если видел он в них неряшливость и необязательность. Тут уж его краткие и саркастические оценки были убийственными. Но зато как он умел радоваться настоящим успехам своих собратьев по перу! Как всякий талантливый человек, он умел ценить талантливое. И никогда не скупился на похвалу, если она была заслуженной. Прекрасное качество и, прямо надо сказать, не столь уж часто встречающееся у пишущей братии.

* * *

Редкому писателю, особенно живущему в провинции, выпадает при жизни слава и читательская любовь. Нет, не подумайте о современных литературных премиях, шумихе в Интернете и прочих атрибутах нынешнего успеха. Совсем наоборот. Не было, по большому счету, ни премий, ни хвалебных рецензий, ни многочисленных интервью по поводу и без оного, зато имелось значительно большее, а именно — читательская любовь и слава. Николай Яковлевич Самохин в этом отношении был счастливым автором. Книги его, выходившие довольно регулярно как в Новосибирске, так и в Москве, до прилавков книжных магазинов, как правило, не доходили, в библиотеках за ними выстраивались очереди, а почитатели его таланта в разговорах нередко цитировали наиболее запомнившиеся фразы, как цитируют до сих пор реплики из замечательных советских комедий.

Может быть, это прозвучит пафосно (сам Николай Яковлевич пафоса не любил), но я все-таки убежден в том, что он был народным писателем. И не потому, что стремился таковым быть или старался подстроиться под читательские вкусы, а потому, что произведения его диктовались исключительно собственной судьбой. Он никогда не фантазировал и не «сочинял», он всегда шел от реальной жизни, той самой, какой ему самому и его героям довелось жить. А в итоге оказывалось, что он писал о многих и многих людях, своих современниках, которые так искренне и горячо отзывались на его творчество.

* * *

Он никогда и никому не завидовал.

Ему завидовали.

Таланту, популярности, открытости. И, сознавая, что ни первого, ни второго, ни третьего им не дано в такой мере, как Самохину, наливались злостью и желчью и старались укусить исподтишка. Один из таких завистников — не буду называть имени, как говорится, мир его праху — однажды озвучил следующее, в узком, естественно, кругу: Самохину мало вилку в тело советской власти воткнуть, ему еще и покрутить этой вилкой надо, чтоб больнее было.

По сути, хоть и не письменный, но донос. Имелись и письменные. И повторялись эти «наезды» с завидной регулярностью. Все ему ставили в вину, что «очерняет» нашу действительность. А он никогда ее не очернял, хоть и удостоился от друзей шутливого прозвища Очернитель. Он искренне желал, чтобы эта действительность была лучше, чище, благородней, и так же искренне считал, что надо вслух говорить о том, что мешает ей таковой быть.

А что касается советской власти… Сейчас, с высоты уже прожитых лет, я убежден в том, что Николай Яковлевич Самохин был настоящим советским человеком. Да-да, не удивляйся, дорогой читатель, и не ахай! Именно так. Не хапал, не греб под себя, не подсиживал, не подличал. Был таким, каким и провозглашался советский человек. Честным и порядочным. Подтверждения? Читайте его прозу, там об этом не раз сказано.

А я приведу всего лишь один случай.

Как и положено в серьезной организации, в Союзе писателей был профком, в котором состояла и Татьяна Константиновна, супруга Николая Яковлевича. По должности она была библиотекарем, а по сути — душой писательской организации. Ее любили.

И вот в этот писательский профком время от времени падали с вышестоящих столов крошки дефицита, который был в те годы тотальным. На этот раз выделили несколько ковров. И один из этих ковров (хотя слово «ковер» в данном случае шибко уж богатое, точнее было бы сказать — «коврик», ну да ладно) по общему решению профкома решили выделить Самохиным, которые никогда себе никакого дефицита не брали.

Сам Николай Яковлевич об этом решении не знал и не ведал, а узнал, когда ковер появился в квартире. И закатил супруге скандал. Аргументы были прямыми и острыми, как штык: ты почему согласилась взять этот дефицит, ведь я же один из руководителей писательской организации, а ты —
член профкома, значит, мы, пользуясь положением, под себя гребем...

На следующее утро Татьяна Константиновна появилась на работе с заплаканными глазами. А в писательской организации, повторюсь еще раз, ее любили — за легкий характер, за юмор, за готовность всем помочь. Узнав причину ее заплаканных глаз, к Николаю Яковлевичу потянулись ходоки с примерно следующими речами: ты с ума не сходи, нашел причину скандал устраивать…

Ни одного ходока он до конца не дослушал. Остался, как говорится, при своем мнении. Хорошо хоть, коврик назад не потащили…

Что еще к описанному выше случаю добавить?

Пожалуй, и нечего.

* * *

Память — как шестеренка, зацепится одним зубчиком и пошла, пошла крутиться...

В писательской организации очередное собрание. Повестка дня не помню уже какая, но — ску-у-учная. Именно по этой причине два молодых литератора, Илья Картушин и автор этих строк, взяли две бутылки вина и попросились к Николаю Яковлевичу в кабинет на «постой». Кабинет он нам уступил и даже выдал яблоко. А сам пошел на собрание.

И вот сидим мы, попиваем, похрустываем яблоком, рассуждая о вечном, и вдруг — дверь нараспашку, рывком, а в проеме — разъяренный Николай Яковлевич. Иногда, случалось, он приходил и в ярость, остановить его в такие моменты было делом абсолютно невозможным. Схватил лист бумаги, что-то быстро написал и выскочил из кабинета. Мы с Ильей, забыв о винопитии, вылетели следом в зал, где проходило собрание.

Что случилось?

Оказывается, собрание с объявленной ранее скучной повесткой плавно перетекло, пока мы сидели в кабинете, в горячую стадию. Начали инженеры человеческих душ высказывать председателю Виталию Ивановичу Зеленскому и его заместителю Николаю Яковлевичу Самохину претензии, суть которых можно сформулировать очень кратко: я вот такой талантливый, почти гениальный, а внимания, почестей и благ получаю мало, поэтому требую — давайте больше, шибче вокруг меня вертитесь.

Чуть отвлекусь. В творческом сообществе, по моим наблюдениям, время от времени будто неведомая бацилла заводится, и вот уже сообщество, словно переродившись, дружно требует чьей-то крови, в образном, конечно, смысле, прямо-таки жаждет ее. Пройдет время, и мне на собственной шкуре придется в этом убедиться. А тогда я искренне недоумевал: и чего это Николай Яковлевич постромки рвет, можно ведь и спокойнее…

Но спокойнее он не мог. Потому что столкнулся опять же с элементарным жлобством и молча проглотить его не давало чувство собственного достоинства.

А посему — хлоп перед оторопелым Виталием Ивановичем, который сидел в президиуме, лист бумаги, а на нем — только что, при нас написанное заявление об увольнении. Повернувшись лицом к собранию, Николай Яковлевич произнес:

Вас тут сидит сорок гениев, и я вас всех должен обслуживать? Не хочу! Хочу быть простым рядовым гением!

И пошел вон из зала. В проходе, столкнувшись с нами, грозно спросил:

Совесть, надеюсь, не потеряли — не все выхлебали?

Два молодых письменника дружно замотали головами: нет-нет, совесть не потеряли и в стеклянной таре еще много осталось…

Сейчас, когда вспоминаю и пишу эти строки, невольно думаю — а ведь как красиво ушел!

И достойно.

* * *

Писательский дом творчества в Пицунде…

Море, одуряющие запахи южного базара, кофе по-турецки, сваренный на раскаленном песке, и бесконечные «Яблоки на снегу», которые вечером доносятся от ресторана «Инкит» и к которым скоро привыкаешь, как к шуму прибоя.

Благодать…

А если рядом еще и хорошие, всегда приятные тебе люди, то и вовсе — рай земной, да и только. В Пицунде оказались мы с Николаем Яковлевичем, как он шутил, «с довеском»: он с Татьяной Константиновной и дочкой Соней, а я — с супругой Ниной Анатольевной и с сыном Михаилом.

Дни эти остались в памяти как большое солнечное пятно, наверное, еще и потому, что рядом был Николай Яковлевич. Запомнился он мне в это время счастливым, остроумным, прекрасным рассказчиком, без угрюмости, какая на него иногда нападала, он весь как будто светился, удивляя время от времени неожиданными экспромтами:

 

На хрена нам эти чащи,

Если в чашах нету чачи?!

 

Впрочем, чачу мы нашли, поднявшись в горы, но этому предшествовала целая эпопея.

Николай Яковлевич был заядлым рыбаком. И здесь, на берегу моря, решил отвести душу: где-то раздобыл удочки, присмотрел место на пирсе и объявил мне, как о деле решенном, что завтра рано утром мы идем на рыбалку. Я решительно отказался: вставать ни свет ни заря, тащиться на пирс, торчать на нем с удочкой… Нет, не пойду. За столь невиданное отступничество сразу же был предан анафеме и публичному осмеянию, но выручил сын. Услышав про рыбалку, малой сразу же загорелся: я тоже хочу, дядя Коля!

На следующий день, рано утром, стук в дверь номера. Юный рыбак, еще не разлепив глаза, вскакивает, как солдатик, мгновенно одевается и уходит. Пусть порыбачат, а я посплю…

Когда проснулся, вышел на пирс. И картина, которую увидел, до сих пор стоит перед глазами.

Выловили рыбаки рыбешку, не помню сейчас, как она называется, но похожа на нашего ерша и в руки ее лучше не брать — до крови может поранить. И вот пойманная рыбешка прыгает по пирсу, старший рыбак гоняется за ней с резиновым тапком, пытаясь прихлопнуть, а младший путается у него под ногами и хлещет по пирсу удилищем — мимо, мимо! И оба в запале сердито ругаются, обвиняя друг друга в неповоротливости, — это надо было видеть и слышать! Наконец рыбешка ухлопана, засунута в целлофановый пакет, и два рыбака, одному уже полвека, а второму пять лет от роду, закинув удочки в море, о чем-то тихо и неспешно беседуют.

После целлофановые пакеты складываются в холодильник, и к концу сезона рыбешек накапливается на целую уху, которую мы и сварили торжественно в горах, предварительно купив в селении чачи…

И еще запомнилось, из тех же благодатных дней.

Пошли поужинать в ресторан «Инкит». Сели за стол, малой вдруг заерзал, заоглядывался и объявил, что хочет писать. Татьяна Константиновна, всегда готовая всем помочь, сразу же подсказала:

Миша, так вон же туалет!

В просвете густых зарослей четко виднеются две буквы — «ЕТ».

Михал Михалыч уходит, долго отсутствует, а возвращается сердитым до неимоверности и выговаривает:

Тетя Таня, ты что, читать не умеешь?! Там «БУФЕТ» написано!

Как же хохотал Николай Яковлевич, обличая свою супругу в безграмотности! И в этом смехе он весь был как на ладони — открытый, душевно щедрый и, наверное, счастливый в эти дни.

Но дни такие, похоже, случались у него не часто.

* * *

Пятидесятилетний юбилей Николая Яковлевича отмечали в Союзе писателей, который располагался тогда на улице Каменской, напротив Центрального рынка. Вот на рынок я и зашел, чтобы купить букет цветов. Остановился возле милой старушки, которая не прочь была от скуки поговорить и поэтому, пока завязывала букет, успела у меня все выспросить: куда, кому и по какому поводу. Услышав, что юбилей у писателя Самохина, несказанно обрадовалась и начала мне пересказывать содержание книжки, где «про дачников, про нас написано»! И так она увлеченно пересказывала, что я понял: если дослушаю до конца, юбилей пройдет и закончится без меня. Достаю деньги, торопливо начинаю прощаться, и вдруг — новость. Первоначальную цену хозяйка цветов скинула мне ровно наполовину. «Вот это слава, — подумал я, принимая букет, — это тебе не рецензия, пусть и хвалебная!»

Празднование юбилея запомнилось тем, что не было никакого официоза и долгих поздравительных речей, как не было и никаких наград — ни звания, ни ордена, ни медали. Но самого юбиляра последнее обстоятельство, похоже, абсолютно не интересовало, наверное он даже и не думал об этом. Натянув на парадную рубаху тельняшку, подаренную однокашниками по водному институту, Николай Яковлевич дирижировал хором, который пел довольно слаженно что-то из Окуджавы… А сколько остроумия, сколько юмора, сколько потешных стихов прозвучало!

На вручение Н. Я. Самохину медали «Сибирских огней»

...Легко ты пишешь, без натуги,

Орлиным взором смотришь вдаль.

И вот за эти все заслуги

Тебе откована медаль.

 

Не знаем, золота в ней много ль,

Но твердо знаем мы зато:

Медаль такую даже Гоголь

Не надевал поверх пальто.

 

И коль журналу не изменишь

И будешь с ним душою всей,

То, Коля, ты еще оценишь

Все выгоды награды сей.

 

Во-первых, может быть прибита

К дверному косяку она,

Как бы подкова от копыта

«Огней Сибирских» скакуна.

 

Сей орден, во-вторых, прекрасен

Тем, что вечернею порой, —

Коль ты при нем, — то не опасен

Неположительный герой.

 

Ей-ей, нет вещи хорошее.

Носи медаль в жару, в мороз —

Ее ношение на шее

Снимает остеохондроз.

 

И вот еще совет отцовский:

Бутылку ею открывай,

Когда придет к тебе Перцовский

Или Яновский Николай…

И т. д.

 

И всё — искренне, от души, да по-иному, пожалуй, и быть не могло, ведь человек, собравший всех за столами, отличался именно искренностью, и фальшивить перед ним было стыдно.

Люди собрались совершенно разные, и не только писатели, потому как Николай Яковлевич дружил не по «цеховому» принципу, а по человеческому — с теми, с кем ему хотелось дружить. И не было никогда в этом круге «нужных» людей. Их объединяла прошедшая молодость, общие воспоминания, их объединяло многое. И никто из них в разгар юбилейного веселья даже в мыслях, наверное, не мог представить, что пройдет всего лишь несколько лет — и по этому единству пойдут глубокие, извилистые трещины.

Грянула перестройка… Свобода слова… Все начали говорить, даже те, кому сказать было абсолютно нечего. И началось деление: на «демократов» и «партократов», на «либералов» и «патриотов», ну и так далее. Появились люди, которые из одного голого «говорения» сделали профессию и стали знаменитыми.

Вся эта шумно бурлящая пена была глубоко противна Николаю Яковлевичу, который не желал примыкать ни к какому лагерю, не желал бежать впереди с флагом, не желал кричать на митингах — просто не желал. Не хотел делить «расколовшихся» друзей на «своих» и «чужих». А тут еще масла в огонь подлили два московских журнала, уже стоявших к тому времени на разных позициях. Из «Знамени», куда он отправил свои рассказы и где в отделе прозы его хорошо знали, где напечатали хвалебный отзыв на повесть «Сходить на войну», пришел оскорбительный отказ, чуть ли не с советом «читать классику», а журнал «Наш современник» сходу взял эти рассказы, о чем известил в своей телеграмме главный редактор С. В. Викулов. Одна дама, с которой они много лет дружили, так возмутилась публикацией самохинских рассказов в «черносотенном» журнале, что сказала автору, что больше никогда не подаст ему руки. Этакий высший либеральный шик — объявить человека нерукопожатным, а он ведь ни капли не изменился, каким был, таким и оставался и «перековываться» в угоду кому бы то ни было не собирался, только мрачнел на глазах. Это была его глубокая личная трагедия. Тогда и родились эти стихи: «Кто палку взял — тот и капрал!», «Детей Арбата растащили...», «Пора достойно умереть...». Не буду их здесь цитировать и тем более комментировать, потому как стихи эти не нуждаются в толковании, их просто нужно читать и думать над ними. Именно в них отражена трагедия честного писателя и честного человека Николая Яковлевича Самохина.

* * *

У него были красивые мужские руки — руки мастерового человека. И я с горечью и состраданием видел, что они дрожат. Сидели у него в гостях за несколько дней до отъезда Николая Яковлевича в Дом творчества в Малеевке. Только что закончилось совещание молодых, в которое он вложил немало сил и нервов, а в ответ от неведомо откуда вылупившихся «гениев» получил, как он сам говорил, «по мусалу». Требовали молодые и рьяные поэты книг, публикаций, обвиняя старших товарищей во всех смертных грехах, и даже напечатали в «Молодости Сибири» нечто вроде пасквиля, в котором досталось на орехи и Самохину. Забегая вперед, скажу — ничего из тех «гениев» не вышло, исчезли, аки пыль, и прав, пожалуй, был Николай Яковлевич, когда в сердцах называл эту публику нелюбезно — «пацаны-засранцы».

На огонек подтянулся Илья Картушин, и мы вдвоем принялись его уговаривать, чтобы он не принимал так близко к сердцу дурацкие упреки… Он слушал нас, кивал, как будто соглашаясь, но мрачнел все больше. И вдруг начал рассказывать что-то из детства, о какой-то игре, если верно помню, «в ножички». О том, что он был в этой игре самым ловким. Заулыбался, и мы, глядя на него, повеселели и расходились в хорошем настроении…

Если бы знать…

Прошло совсем немного времени, и рано утром, часов в пять, раздался телефонный звонок. Звонил Виталий Иванович Зеленский:

Коля Самохин умер. Подходи в Союз.

Жизнь свою, как выяснилось, он оборвал собственными руками.

* * *

Честное слово, не хочется заканчивать эти заметки горькими вздохами, хотя горечь, конечно же, не отпускает по сей день.

Лучше закончу памятным для меня случаем.

Лето. На старом добром «кукурузнике» прилетели мы в Краснозерку на встречу с читателями.

Встреча состоялась, времени до отъезда оставалось еще много, и Николай Яковлевич загорелся: пойдем порыбачим! А чем рыбачить? Удочек-то нет! Решили постучать в первый попавшийся дом. Раз он на берегу реки стоит, значит, и удочки должны иметься в наличии. Вышел немолодой уже хозяин, пристально, даже слегка подозрительно оглядел нас и вдруг заулыбался, широко распахнул калитку:

Проходите, я квасу вам налью, и удочки после дам, и скажу, где червей накопать.

Провел в дом, усадил за стол, налил квасу, а сам подошел к этажерке, на полках которой стояли книги, накрытые вышитыми салфетками. Быстро взял одну из них и положил на стол — Николай Самохин, «Сходить на войну».

Это ты не про своего отца написал, а про моего. Один в один. Третий раз перечитываю — все правда.

Позже, когда мы уже сидели на берегу речушки с удочками, Николай Яковлевич, задумчиво глядя на неподвижный поплавок, вдруг сказал:

Знаешь, старик, а иногда вот здесь так тепло бывает...

И приложил к груди руку.

Больше он ничего не добавил, но я его прекрасно понял.

Пусть будет тепло «вот здесь», в районе неравнодушного сердца, у нынешних и будущих читателей прекрасной прозы Николая Самохина.

100-летие «Сибирских огней»