В «железном потоке» истории. Островский и Корчагин

Жизнь Николая Островского — больше чем просто жизнь. Совпадая с рождением и становлением советского государства, она приобретает какой-то всеобщий характер. В ней, по сути, нет ничего из того, что мы вкладываем в понятие «личная жизнь». Именно потому, что человек и государство объединились в непостижимом симбиозе взаимоподдержки и взимодополнимости.
Уже в детстве Н. Островский был убежден, что пролетариат, люди труда, должны строить новое общество. В гражданскую войну это убеждение крепнет, оформляясь в непримиримую вражду ко всем, кто не за «красных», Ленина и социализм. Так, уже в рядах Первой Конной армии, в 15-летнем возрасте, у него появляются начала государственного сознания, мышления, чувствования. В послереволюционное время Н. Островский самоопределяется как комсомольский организатор, идеолог, вожак. И всюду — удивительная, рано приобретенная целостность личности, отсутствие слабости, сомнений, компромиссов. Не было сомнений у Н. Островского и тогда, когда власть пошла на введение НЭПа; его пролетарское сознание осталось непримиримым к новым буржуям — пролетарский инстинкт и здесь был безошибочным.
Вместе с наступлением неподвижности (1927 год), а затем слепоты (1929 год) жизнь Н. Островского как индивида, личности в обычном понимании этого слова практически прекратилась. Теперь без посторонней помощи — родных и близких — он не мог уже обойтись ни минуты. Это был решающий момент в его судьбе: или добровольный уход, или продолжение жизни, но уже в новом качестве. Но иного решения, кроме продолжения жизни и борьбы, у Н. Островского, родившегося вместе с «красным» государством, и не могло быть. С тех пор степень и качество «публичности» Н. Островского выросли до возможного в его положении предела: о нем узнали вся страна (в 1935-м, после очерка М. Кольцова в «Правде») и весь мир.
И пришло время вступить в следующий круг, сопоставимый с выходом в открытый космос нового жизненного измерения: Н. Островский отождествил свою жизнь с героем своего романа Павкой Корчагиным, по крайней мере, в глазах читателей и критиков. Вплоть до того, что Павка начал вытеснять для многих своего прототипа Н. Островского. Такое может быть только в стране победившей мечты, или утопии. Неслучайно на первых порах, в 20-е годы, лучшие художники слова писали все больше о полетах на Марс и путешествиях в будущее, изобретениях и опытах по омоложению. В этой привыкшей к чудесам юной советской России еще более новым было то, что никакой фантастики в книге Н. Островского и судьбе Корчагина не оказалось. Все решали вполне земные воля, убежденность, вера в коммунистические идеалы. Казалось в новинку, что не надо придумывать какие-то невероятности: человек-подвижник, кровно породнившийся с государством, принявший его принципы, как свои, совсем не марсианин. К нему можно прийти в гости, на улицу Ореховую, д. 47, что в Сочи, или на улицу Горького, д. 40,
кв. 3, что в Москве. Но можно было просто прочитать роман «Как закалялась сталь».

1.       Сталь человеческая

Многие скажут: автобиографический роман — не такая уж редкость. Примеров много: Руссо, Диккенс, Лермонтов… Другие вспомнят слепых Гомера и Мильтона, парализованного Гейне. Но нигде, пожалуй, в литературе не было такого героя, который бы жил, переживал, подвижничал в симбиозе со своим автором. Лермонтов в знаменитом «Выхожу один я на дорогу» желал заснуть «не тем холодным сном могилы», а чтобы «в груди дремали жизни силы, чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь». Но это смерть, так сказать, для себя самого, как растворение в природе ради наслаждения ею, смерть без смерти. Но тело Н. Островского «заснуло» не по его воле, и потому ему предстояло перебороть единичность собственного существования. Преодолеть не для летаргии полузагробного пребывания в мире, а для того, чтобы вдохнуть огонь и смысл в жизнь многих поколений в СССР. Потому Н. Островскому и было важно «воскресить» себя литературным способом: в другие он не верил.
Но получилась ли в итоге у Н. Островского та литература, которую так увлеченно и удобно для себя и для критики писали И. Бабель и А. Толстой, Ф. Гладков и Б. Пильняк, А. Фадеев и М. Зощенко? Нет. И критика встретила роман, впервые напечатанный в журнале «Молодая гвардия» в течение 1932 — 1934 гг., равнодушным молчанием. Потому что с непривычки приняла Н. Островского за обычного начинающего из пролетариев, каких в ту пору призыва ударников в литературу и массовой литучебы было много. Лучшая похвала из в целом недоброжелательной статьи прозвучала из уст критика Б. Дайреджиева («Литературная газета», 1936, 5 апреля): роман «Как закалялась сталь» — «человеческий документ». И ведь трудно возразить. Действительно, не к лицу и не к месту Н. Островскому уснащать словесным орнаментом свое суровое повествование. Но упомянутый критик, сам себя не поняв, приписал в заключение статьи следующий несуразный пассаж: «Написанная вслепую в полном смысле этого слова книга нуждается в инструментовке и технической шлифовке, в озвучании рукой мастера». А дальше и вовсе конфузно: «Я позволю себе обратиться с публичным вызовом к писателю Всеволоду Иванову… о том, чтобы он взял на себя труд инструментовки книги Островского…». Лучше, чем пример поразительной глухоты и инерции критики по отношению к новому явлению в прозе 30-х годов, этот казус не назовешь.
Куда «музыкальнее» оказался Марк Колосов, рецензировавший рукопись при ее поступлении в журнал. Он увидел в книге не «литературное сырье» и не «хаотическое нагромождение фактов», а «умение вести рассказ и точно воспроизводить диалектику душевной жизни героя». Некоторые так и не поняли, что «типические черты Павла Корчагина проявляются в его нравственных качествах, а не в превратностях его индивидуальной судьбы». Да и поэзия произведения Н. Островского в том, что его герой привык жить в стихии жизни, а не слова, среди людей, а не среди умозаключений.
Это-то и бросается в глаза прежде всего в романе: насыщенность повествования непраздными людьми. Все они так или иначе вовлечены в события грандиозного исторического перелома в стране, события же, в свою очередь, в еще большей степени вовлекают их в «сюжет» революции и классовой борьбы. Ход истории и романа ускоряется, а значит и людей, персонажей писателю нужно все больше. Тем более что Павка — человек действия, факта свершившегося, свершающегося и того, что еще должен обязательно произойти. И все это — в массе, человеческом море, которое становится жизненно необходимой Корчагину, как рыбе — вода, как человеку — воздух. Но это и тот «железный поток» старшего современника и друга писателя А. Серафимовича, который нужен для стальной закалки Павки и который формирует его не просто в личность, а в личность, многократно возведенную в степень — в человека-государство. (Если можно применить это определение к Корчагину, по примеру Василия Теркина, названного критикой «человеком-народом»).
Происходит это формирование, вернее, формовка, уже с первых страниц, и строк романа. Такой разный «человеческий материал», как учитель Закона Божьего отец Василий, официант Прохошка, брат Артем и матрос Жухрай — каждый по-своему буквально натыкаются на нечто стальное в характере Павки. А он не просто уличный хулиган, а знающий «Новый и Ветхий Завет… назубок, твердо знал, в какой день что произведено Богом», чем и вызвал ярость попа. В буфете его откровенно боялись: «Того и жди, что пырнет ножом за зуботычину». Брат Артем, который подарил ему этот нож, мстит за избитого официантом Павку тоже по-стальному: «Вторым ударом, страшнее первого, пригвоздил его (Прохошку) к полу». Перед тем, как судьба свела его с Жухраем, Павка еще добывает себе «железа»: отбирает у встречного мальчишки «тяжелую пехотную винтовку со штыком». При знакомстве с Жухраем он встречает «твердый, немигающий взгляд» матроса-революционера, уже закаленного «сталью» борьбы. Этот «налитый силой, как старый коренастый дуб» человек учит Корчагина «приемам английского бокса». Не раз летал «кубарем сбитый с ног ударом кулака Жухрая» Павка, но эту науку твердости, закаливания борьбой, он усвоил «прекрасно».
Логика закаливания, соответствующая отмеченному М. Колосовым «умению воспроизводить диалектику души» героя, так же «прекрасно» совпадает с логикой дальнейшего повествования. Она выводит Корчагина на следующую группу персонажей, главные из которых Тоня Туманова и гимназисты Лещинский и Сухарько. Не желающий уступать никому и ни в чем, он «влепляет Сухарько режущий удар в лицо», а затем еще раз «снизу вверх и под подбородок». Тоня, наблюдавшая эту сцену на рыбалке и увлеченная «загорелым черноглазым грубияном» Павкой, думает о нем с симпатией: «Сколько в нем огня и упорства!» Но для нее это скорее «биологическая» характеристика: на одном полюсе — Павка с его силой «естественного человека», а на другом — слабые, «слюнявые гимназисты». У самого же Корчагина другие критерии, социально-классовые: бедный, значит, трудящийся, сильный, «закаленный», и богатый, значит, ленивый, подлый, изнеженный.
Все становится дополнительным стимулом для движения в следующий, еще более широкий людской поток повествования и круг закаливания. Это гражданская война с петлюровцами и другими врагами революции: Голуб, Саломага, Фукс, Черняк. Последнего Павка обманывает ради своего освобождения из тюрьмы, используя все тот же «ножевой» образ: «Я от старого седла крыло отрезал для подметок». С другой стороны — целый людской поток красноармейцев, бойцов и комиссаров «красной» армии: Долинник, Тыжицкий, Чернопысский, Тимошенко, Андрощук, Матвейчук, Пузыревский и многие другие. Часть красноармейцев показаны со стороны друга Павки — Сергея Брузжака, очевидной ипостаси Корчагина. Вместе с войной в роман входит тема смерти — способ закалки еще более действенный, чем железо. Не зря сам Н. Островский в беседе с корреспондентом английской газеты «Ньюс кроникл» объяснял название романа так: «Сталь закаляется при большом огне и сильном охлаждении. Тогда она становится крепкой и ничего не боится…» По сути, «огонь» и «холод» являются синонимами жизни и смерти, силы и слабости, действия и апатии. «Теплым» же настоящая закалка смертельна. И если Брузжак с его «теплой» романтической прытью скоро погибает, то Павка, несколько раз оказываясь вблизи смерти — из-за ранений и тифа — наоборот, прибавляет в силе. Характерно, что еще одна, закаленная революцией, Рита Устинович, будущий товарищ Павки по борьбе, говорит Брузжаку: «У тебя глаза должны быть серые, стальные. Голубые — это что-то чересчур нежно». Для Корчагина в эти полные «железом» войны годы стальными становятся не только глаза, тело, характер, но и мысли.

2.       «Растаял в массе…»

С этими «железными» мыслями Павка вместе с другом Иваном Жарким («говорящая» о многом фамилия!) организует в своей части «молодую гвардию» — ячейку бойцов идейного фронта, ведущих политработу среди сослуживцев. Теперь Корчагину ясно, что «железнее» всего не оружие или кулаки, а идеология ненависти к богатым и целеустремленности к всеобщему счастью, невозможной без укрепления коллективизма. Сражаясь в рядах Первой Конной армии Буденного (то есть там, где основное оружие — «ножевое», сабля), он впервые ощущает коллективизм как осознанную необходимость. Его даже принимают в эскадрон «по коллективной просьбе бойцов». Может быть, здесь, в этом огне коллективизма, расплаве идей и людей, и лежат истоки будущего писателя Николая Островского? В этом интенсивнейшем взаимообмене теряющей свою бренность плоти и нетленных, еще с раннехристианских времен, идей коллективного счастья (коммунизма) тело и дух Н. Островского получили такую закалку, стали таким сплавом, что отделить их друг от друга уже было невозможно. В том числе и на биологическом уровне. Но без слияния с другими, «закаленными сталью», с людьми-единомышленниками в один «железный поток» революционной лавы, этого бы не произошло. «Павел потерял ощущение отдельной личности. Все эти дни были наполнены жаркими схватками. Он, Корчагин, растаял в массе, и, как каждый из бойцов, как бы забыл слово «я», осталось лишь «мы»: наш полк, наш эскадрон, наша бригада». Так достигается бессмертие, формируется, говоря словами современника Н. Островского, В. Вернадского, ноосфера революционной страны — высшее состояние нравственно мыслящего человечества. Здесь возможны и воскрешения умерших (Н. Федоров), и изменение самого биологического состава и облика человека — евгеника, наука об облагораживании человеческой природы, которой так увлекались в 20-е годы ученые и писатели (Н. Кольцов, М. Волоцкой, П. Рокицкий и др.).
То же самое, по сути, происходит и с Н. Островским, воскресшим в Корчагине, и с Корчагиным, воскресившим Островского. Он и роман свой не писал, а тоже воскрешал из небытия, из ноосферы. Н. Островский даже не касался ручки с бумагой: все материализовалось из памяти и воображения, усиленных отсутствием зрения. Трудно встать на место Н. Островского, но роман, очевидно, существовал для него как нечто живое, как органическое целое слов, событий, образов, мыслей. Но не как книга, где первично все же слово напечатанное, а не изначально сплавленное с фактом, образом, идеей. Будто не отдельные органы тела — пишущая рука и мыслящая голова — создавали роман, а весь Островский, все его одухотворенное тело. Недаром все свидетели и очевидцы отмечали необычайное благородство его лица, особенно в моменты творчества. Сила жизненной энергии, показывающей силу закалки и Островского, и Павки, проявляется после его (их!) рокового ранения под Львовом 19 августа 1920 года. Осколком снаряда — «каленым железом»! — ему поразило «черепную коробку», от чего оказалась «парализована вся правая сторона головы. В правом глазу кровоизлияние. Глаз вздулся». Врачи, удивляясь, как он «выцарапался в жизнь», отмечают его «удивительно крепкий организм». Одна из них, Нина Владимировна, ведет дневник выздоровления Корчагина — тоже удивительный документ силы человеческого, даже сверхчеловеческого жизненного начала.
«14 сентября. Корчагин первый раз улыбнулся. Улыбка у него хорошая. Обычно он не по годам суров. Поправляется с удивительной быстротой…17 сентября. Рана на лбу Корчагина выглядит хорошо. Нас, врачей, поражает безграничное терпение, с которым раненый переносит перевязки… Часто теряет сознание, но вообще, за весь период ни одного стона… Откуда у него это упорство?… 21 сентября. Корчагина на коляске вывезли первый раз на балкон госпиталя… В его окутанной марлей голове открыт один лишь глаз. Этот глаз блестящий, подвижной, смотрел на мир, как будто в первый раз его видел». Через три недели он выписывается с единственной мыслью попасть поскорее на фронт.
Этот документ героизма — очередной этап закалки Корчагина, его тела и духа, выявившего огромный потенциал его организма, подключенного к ноосфере коммунистических идей. Крещение смертью становится, таким образом, посвящением в бессмертие. То, что затем отзовется неподвижностью и слепотой, станет залогом высшего напряжения сил во имя процветания советской страны и советского народа.
С этой точки зрения дневник другого врача из другой книги — Борменталя из «Собачьего сердца» М. Булгакова, выглядит какой-то карикатурой, жуткой пародией на роман Н. Островского. Хоть и написана эта книга на семь лет раньше. Человек здесь, являющийся на свет Божий благодаря хирургической магии профессора Преображенского, оказывается хуже собаки. А омоложение (такова была первоначальная цель профессора), за которым явно скрывалось воздействие на россиян «красных» идей, оказывалось у Булгакова не великой целью, способной дать бессмертие, а неудачным, катастрофическим экспериментом. Высокое, магией Булгакова, превращается в смешное, реальное — в фантастическое, Корчагин — в Шарикова, еще до появления Корчагина.
Правда, в 1925 году сам Н. Островский, ненавидевший буржуйский НЭП и бытовое разложение части пролетариата, все же не мог бы додуматься до сравнения пусть и бывшего рабочего с бездомной собакой. Для Корчагина же ранение в голову и испытание больницей стало действительным омоложением и очеловечением, если считать таковым чувство массы, коллектива, сплоченного общей высокой целью. И потому, отбрасывая ушедшее для него в прошлое понятие личного счастья, он говорит Тоне Тумановой: «А я буду принадлежать прежде партии, а потом тебе и остальным близким… У тебя нашлась смелость полюбить рабочего, а полюбить идею не можешь».

3.       «Надо спешить жить»

Можно сказать и то, что Павка «принадлежал» прежде всего реальности, факту, а не вымыслу, пусть и остроумному. Принадлежность же партии и означала установку на действие и результат. С тех пор, как он становится «секретарем комсомольского коллектива в железнодорожных мастерских без отрыва от производства» в Шепетовке, значительно уплотняется и событийное пространство романа, и человеческая среда, в которой он действует. Не успел Павка прийти в мастерские, как уже организовал вместе с Жарким «коммуну из пяти», где из «личной собственности было лишь оружие». Не мог он делать «собственностью» и любовь к Рите Устинович — для этого надо «ударить по сердцу кулаком». Нынешний «демократ» только посмеялся бы над таким глупым «фанатизмом», а потом заклеймил бы его как «большевистское самоистязание».
Но если мыслить шире, не размерами спальни или кухни, то этот поступок Корчагина является фактом самого подлинного гуманизма: он отказывается от любви и к Тоне и к Рите во имя счастья многих будущих Корчагиных и Рит. Возможно, это и впрямь наивность, детскость как следствие «упрощенности» коммунистической доктрины. Но в том-то и состояла закалка советского человека первых лет советского государства, что для такого размаха — счастье всего человечества — надо было сузить, стеснить себя. Справедливо было бы назвать это благородством гуманизма, романтизмом без романтики, ибо Корчагин в своем героизме прагматичен, ясно видя перед собой ближайшие задачи и всегда добиваясь их решения.
Классический для литературы социалистического реализма (с романтизмом без романтики) является центральный эпизод романа — строительство узкоколейки от Боярки до Киева. Эта глава из второй части романа наиболее конкретно, ярко, выпукло, отражает смысл названия всего романа, который сначала приняли за популярный в те годы жанр «производственного романа». И вот в середине романа автор показывает, что трудовой подвиг совершают не рабочие металлургического завода, а три сотни голодных и замерзающих пролетариев, строящих дорогу вопреки дождю, морозу, дезертирству и банде Орлика. В то же время в тексте налицо свойственные означенному жанру черты очерка: исходное количество строителей (350), комсомольцев и коммунистов (120), цифры количества подвозимых стройматериалов, сроки сдачи объекта (1 января 1922 года). При этом личный героизм Павки не выходит на первый план. Здесь все герои — Токарев, Панкратов, Дубава, Клавичек, Жаркий, Хомутов, Лагутин, Окунев и многие другие. И что было бы с Павкой, когда он смертельно заболел тифом, подойдя в четвертый раз к своему «смертному рубежу», можно было бы гадать. Если бы не эта монолитная включенность в массу, в «мы», эта сверхличностная принадлежность к обществу, коллективу, то Корчагин бы, конечно, не выжил. Но тем-то книга и необычайна, — но не фантастична — что создавал ее не «писатель», а ее герой, и оба словно бы помогали друг другу. Островский Корчагину — пройти очередной круг закаливания железом и смертью, а Корчагин Островскому — жить и творить в условиях неподвижности и слепоты.
И эта взаимопомощь в выживании явно чувствуется в знаменитых словах, ставших крылатыми, которые равно принадлежат им обоим (кавычек как точного идентификатора у них нет). Вчитаемся еще раз в этот абзац: «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы умирая мог сказать: вся жизнь и все силы отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить. Ведь нелепая болезнь или какая-нибудь трагическая случайность могут прервать ее». Современники свидетельствуют, что Н. Островский несколько раз переделывал это место, придавая ему какой-то очень важный смысл, будто отправляя послание потомкам. Главная идея отрывка — взаимосвязь трех главных для Корчагина понятий: «жизнь» — «борьба» — человечество». Нет и не может быть настоящей жизни вне человечества и вне активных действий во имя объединения всех людей на самых гуманных и справедливых основаниях. Главная тема отрывка тема боли. Ее центр — в словах «мучительно больно», где можно увидеть и прикованного к постели Островского, и Корчагина, в дырявых сапогах в «режуще-холодной глиняной каше» строящего узкоколейку, и боль Павки за еще не освобожденное человечество. Главный образ отрывка — целеустремленное действие, не имеющее права на ошибку («чтобы не жег позор») и на безрезультатность («чтобы умирая мог сказать…»). Потому главным девизом этого отрывка можно считать слова «Надо спешить жить».
Это «спешить» отличается от знаменитой строчки «И жить торопится, и чувствовать спешит» П. Вяземского, взятой А. Пушкиным в качестве эпиграфа к своему роману «Евгений Онегин», всей полнотой вложенных в этот глагол идеи, темы, образа. Корчагинское «спешить» это не то, что онегинско-пушкинский вызов эпохе «сплина» и «страдающего эгоизма», это вызов самому времени в его обычном течении. Ибо герой, взявший на себя ношу освобождения человечества, это само себя осознавшее время, отказавшееся от абстракции эгоизма (болеть — тоже эгоизм) в пользу конкретно-созидательного действия. Человек-народ, человек-государство, человек-время — как много смысла заключает в себе герой произведения зарождающегося соцреализма! Так много, что уже в одном этом чувствуется правда о Корчагине и его времени — времени мужания СССР. А почувствовав эту правду до конца, ни за что не поверишь в злобную легенду, подхваченную тогда западными журналистами, о том, что «Как закалялась сталь» писала группа малоизвестных литераторов. В годы хрущевской «оттепели» этот слух озвучила М.К. Иорданская-Куприна, одна из жен (1904 — 1907) А. Куприна. Опубликованные в 1994 году небезызвестным «НЛО» — журналом литературоведческих изысков и провокаций под названием «Новый table-talк» и под рубрикой «АNECDOTICА», эти россказни не заслуживали бы внимания, если бы их не распечатал 13-тысячным тиражом В.В. Муратов, автор «учебного пособия» по истории русской литературы первой половины ХХ века (советский период), рекомендованное Министерством образования. В передаче сей престарелой дамы 85 лет легенда состоит в том, что роман «Как закалялась сталь» «делали» семь человек. Когда Иорданская-Куприна, услышав это от писателя Г.М. Ленобля, пыталась упрекнуть его в обмане, он якобы ответил: «Все равно, если бы не я, то кто-нибудь другой это сделал». При этом В. Муратов — отдадим ему должное — не решился на полное цитирование, которое, не стесняясь, позволило себе «НЛО». Первой фразой там была следующая: «Так же, как Маяковский, Н. Островский был сифилитиком, у него был прогрессивный паралич. Мне это врач говорил» («НЛО», №9 (1994)). Спокойно отнесясь к этой лжи, можно лишь отметить, что она у «демократов» однотипна, все больше на венерическо-сексуальную тематику. Как говорится, что у кого болит…
Но солгать Корчагину не даст Н. Островский — его соратник, друг, цензор. Так как его просто нельзя представить ни деградантом, ни разложенцем, как Лещинский и Сухарько из романа, ни отрешенным мистиком, как это сделал А. Жид в своей книге «Возвращение из России». Все это — окололитературный мусор для «желтой» прессы и науки.

4.       Народная книга
и «демократическая»
критика

Но если Корчагин действительно жив и правдиво свидетельствует о 20-30-х годах, то можно ли тогда опорочить и «рожденный бурей» социалистический реализм? Как только не издевались над ним поколения «продвинутых» филологов! Но какие бы высокоумные исследования они ни писали, главная их ошибка в том, что они безнадежно «замаринованны» (Корчагин о Тоне Тумановой) в своем, «демократическом» времени, слепы и бездвижны по-настоящему, а не «по-островски». Избрав основным критерием своих изысканий (от слова «изыск») степень «свободы — несвободы» писателя при «тоталитаризме», они не поняли, что в коллективистском, а не индивидуалистическом, с девизом «Бери от жизни все!», обществе, иные, более фундаментальные, критерии. Там, где герой спешит жить ради счастья миллионов, воскрешая не только мечту о всеобщей справедливости, а себя ради воскрешения всех, главным становится степень созидательности, свершенности, «построенности» такого общества. Недруги этого героического направления в литературе тратят колоссальные интеллектуальные усилия, чтобы опорочить, высмеять, изгнать из литературы этот подвижнический литературный метод.
Не так давно, в 2000-м году такие специалисты по соцреализму собрались все вместе где-то в Германии и затем выпустили в Петербурге толстенную книгу (1040 страниц!) под монументальным названием «Соцреалистический канон». Люди с русскими фамилиями, затесавшиеся там кое-где среди своих учителей — западных славистов, показали здесь себя достойными их учениками. Так, Е. Добренко высокомерно пишет: «Нет нужды подробно говорить о героях соцреалистической литературы — об их чудесных способностях, вечной молодости и бессмертии. Об этом достаточно подробно говорится, например, в книге «Советский роман. История как ритуал» К. Кларк… Самое обращение соцреализма к сказке, несомненно, культурно значимо… Главное чудо соцреализма состоит в том, что через испытания его герой из мира детства возвращается… в мир детства, увлекая за собой читателя». И приводит пример того, как «благодаря «старшим товарищам» Корчагин становится образцом служения идее». По-детски увлеченный своей не совсем свежей идейкой, Е. Добренко делает совсем не добрые выводы. Оказывается, социалистическая культура стремится «не преодолеть, но развить асоциальную детскость», и потому «деструктивный характер воздействия такой культуры на личность и массовое сознание трудно переоценить… Идеал соцреализма — взрослый ребенок; его стратегия — консервация детства, поскольку сознание ребенка легко направляемо и подвержено суевериям и мифам, подчинено силе, каковой выступает суверенное государство, нация, власть».
Что сказать человеку, живущему в «Анхерст, Массачусетс, США», как значится в предисловии, и оттуда поучающему неразумных «детей» из России? Разве что посоветовать перечитать (или просто прочитать?) «Как закалялась сталь», чтобы увидеть, как рано взрослели «дети», подобные Корчагину, становясь величиной с государство, с народ. А если героизм, волю, отвагу, благородство там называют «волшебными сказками», то это свидетельствует лишь о состоянии тамошней морали, давно махнувшей рукой на эти «детские понятия». Кстати, есть в этой книге-«кирпиче» и чтимая Е. Добренко Катерина Кларк с претенциозной статьей «Положительный герой как вербальная икона». Слабо знакомая с русской историей и, вероятно, с романом (например, пишет, что роман начинается от «преддверия революции 1905 года, когда Павке было около 13 лет…», или секретаря исполкома Лисицына упорно называет «Лысицыном»), она почему-то особо невзлюбила Жухрая. Окрестив его «политическим преступником, убегающим от полиции», К. Кларк называет его еще и «моделью». Не той, что демонстрирует моды на подиуме, хотя автор со смесью неприязни и любования описывает «железную фигуру» и «твердый, немигающий взгляд» Жухрая. А той, которая «кодифицирует ленинские и сталинские черты» во внешности и в речи Жухрая.
В одном можно согласиться с армией подобных филологов-насекомых, покусывающих (съесть «закаленную сталь» соцреализма им не по зубам) советскую прозу 30—50-х годов — в признании литературы этого периода особым феноменом мировой культуры. Х. Гюнтер в своей статье справедливо связывает эту особость с понятием «народности». Можно согласиться, хотя и с оговорками, и с тезисом о замене в советской культуре и литературе 30-х годов «базисной категории классовости — категорией народности». Партийность при этом соотносится с «принципом воли и рацио», а народность — со «стихийностью», «прошлым» и «эмоциями». Автор лишь походя касается проблематики русской национальной ментальности, для которой славянофилы подобрали, может быть, не самый удачный термин «соборность». Зато немедленно связывает эту, как писал С. Франк, «всепожирающую» (т.е. поглощающую собой любую теорию) народность с «узурпацией» власти Сталиным и с идеологией Третьего Рейха. Сравнение, согласимся, дежурное для антисоветчиков и до отвращения банальное для «простых» людей. Вот только сам автор, написав это, дал понять, что прекрасно понимает и различия между ними: в германском национал-социализме доминирует расизм, а в советской идеологии — «народный коллективизм». Вот эта-то «органичность и целостность», то есть жизненность народности в соцреализме, и не дает покоя немецкому слависту. В связи с народностью он готов вспомнить и романтизм, и «почвенничество» Достоевского и не вспомнить о русском «космизме», который можно рассматривать как философское отражение феномена народности. Но самое главное, что «народность служит инструментом отмежевания и от внешних, в особенности западных, влияний», что, конечно, никуда не годится.
К этому страшному греху Х. Гюнтер прилагает целый список других: «традиционность, вневременность vs (в противопоставлении) современная эпоха, модернизм… простота, понятность vs затрудненность, элитарность; здоровье, естественное vs болезненное, упадочное…». Выходит, что норма литературе строго противопоказана литературоведами: побольше всяких гадостей, и они будут довольны отечественной словесностью. Там же, где нет гадостей и зауми, — там тоталитаризм.
Нет, никак не могут простить России те, кто довели ее литературу до «демократического» состояния, ее соцреалистический период. Но все, в чем они могут обвинить лучших его представителей — это величие и простота, подвижничество и народность его героев. В этом смысле «Как закалялась сталь» сейчас действительно принадлежит истории. И читать эту книгу надо с учетом реалий того времени. Но с другой стороны, в этом романе верно угаданы черты русского человека и народа, независимо от исторической эпохи: в тяжелые моменты своей жизни — войны, разруха, кризис власти и государственности, черпать силы из единения и сплоченности. И поэтому герои, подобные Корчагину и его создателю Н. Островскому, были не эгоистами-ницшеанцами, а героями «соборными», почти «сборными», то есть словно состоящими из своих соотечественников и их лучших качеств.
И это не какой-то «тоталитаризм» — неуклюжее словечко взятое напрокат из лексикона Бжезинских, а суть нации, чуждой «философии Микки Мауса», неутомимо подгрызающей последние природные и человеческие ресурсы планеты. Да и несовместим этот приголубленный глянцевыми учебниками и монографиями хромающий на три «т» ядовитый термин с шестью открытыми, как небо, и глубокими, как русская вера во все чистое и высокое, русскими «а» в названии романа: «КАк зАкАлялАсь стАль».