Вы здесь
Волк
Николай. ВОЛОКИТИН
Кажется, в доме опять с утра пораньше завязывалась гулянка.
Я спал в саду под пологом и сквозь сон услышал принужденный басовитый хохоток Коняева. Коняев просто так, с бухты-барахты, по-соседски не приходил. Он всегда появлялся тогда, когда тетя Афимья кидалась собирать в сенях на стол, а дядя Яша семенил в своих предназначенных для торжественных случаев галифе от погреба к крылечку с полной четвертью медовухи.
Значит, снова кто-то пожаловал. Ведь сегодня суббота... Ох, уж эти субботы!
Впрочем, от гостей и в будни отдохнуть было некогда. Несло их к дядь Яшиной усадьбе, как мусор половодьем в тихую заводь. И добро бы своих, деревенских, а то ведь приезжих, райцентровских, при должностях.
Из-за постоянной, почти не прерывающейся колготни мы с дядей Яшей даже и поговорить как следует не сумели, хотя я пребывал у него в гостях уже третью неделю...
Сон смахнуло в мгновение. Схватив тут же под пологом висящее полотенце, я заторопился краем огорода к речушке Паразихе, умыться, благо дом дяди Яши был в Чупине крайним. Над Паразихой, блеснувшей сразу же за плетнем, серебрился реденький ущербный туман. Меж лопухов шумно плескались гуси и утки. На той стороне, на отмели, стояла угрюмо чья-то корова и, отвернув грязный хвост, шлепала парные лепехи прямо в дремотную воду, поверхность которой почти сплошь была усеяна пестрым пухом и перьями.
Освежившись, я какое-то время топтался на песочке и раздумывал, что делать дальше. В дом идти не хотелось. Обрыдло. Однако в желудке требовательно посасывало — в отпуске, на природе я сделался нестерпимым обжорой... Пошел.
За саманным сараем на пустыре уныло серел чей-то усталый, пропыленный «Москвич». А в сенях, где по летнему времени была устроена не только кухня, но и столовая, уже вовсю гудело застолье.
Дородный, под два метра ростом, смуглолицый Коняев со стаканом медовухи в руке, уставившись на дядю Яшу, философски провозглашал:
— Ниче нет ужаснее на позиции, как идти в рукопашную.
Щуплый же и белобрысый с прорыжью дядя Яша назидательно ему возражал:
— Тебе бы под бомбежкой разок побывать!
— Нет, ты, Петрович, постой!
— Нет, ты подожди, Еремеич...
Все, готово, — констатировал я свершившийся факт. Если уж мои фронтовички, один рядовой пехотинец, второй рядовой зенитчик, заспорили на свою извечную тему, значит, Коняев держал в руке не первый и даже не третий стакан — трезвые они никогда не заговаривали об этом.
Увидев меня, дядя Яша оборвал беседу с Коняевым.
— О, племянничек! — закричал он. — С добрым утром, родной! Посмотри-ка, кто к нам нынче пожаловал, кто нас, грешников, удостоил! Сам начальник финансового департамента Александр Борисович Митин! А? — и при этом гордо задрал указательный палец под потолок.
Я лишь мысленно усмехнулся: «Только его еще здесь не бывало. Да, может быть, самого районного административного головы... И на кой он здесь нужен?»
В центре стола сидел пухленький, щекастенький, с глянцевой лысиной, молодой еще мужичок и с аппетитом уминал горячие жареные грибы вприкуску с оставшимися с вечера жареными карасями. И эти грибы, и эти карасики были моею добычей. Не собирай я и не лови их почти каждый день, не знаю, чем бы и потчевала гостей тетя Афимья. Разве что медом, которого дядя Яша накачал в этом году со своих без малого тридцати колодок за пару июльских недель, в период главного взятка, больше двух центнеров. Но это было бы, пожалуй, слишком шикарно — под медовуху да мед...
— Кушайте, кушайте, дорогой Александр Борисович, — переключился на гостя дядя Яша. — Уж коли вы за рулем и употреблять не имеете права, так хоть пищей наверстывайте сей неприятный пробел. У нас все от души, все от чистого сердца, потому как свое, а не с купли...
— Вот-вот, — подвякнул по-простецки Коняев. — А почему оно свое-то? Да потому что мы дурака не валяем, мы с утра уже в поте лица... — он что-то хотел услужливо пододвинуть Митину, но покачнулся, сделал какое-то зигзагообразное движение и опрокинул стакан с медовухой прямо на стол.
Сухонькая и юркая, как ящерка, тетя Афимья, стоявшая у газовой плитки, тут же бесшумно подскочила к столу, чтобы вытереть, а тоненько рассмеявшийся Митин перевел взгляд с Коняева на меня и даже вроде как подмигнул: «Ну, дают твои старички! Не старички, а прямо-таки шуты гороховые, ни больше, ни меньше».
Я не поддержал веселой игривости гостя. Даже не улыбнулся. Наоборот... И он мгновенно это заметил. Заметил и прореагировал тут же. Что-то блеснуло в его черных бегающих глазах. Они стали жесткими, злыми. Губы вытянулись в суровую нитку, щеки опали, лицо ужалось, осунулось, испарив с себя недавнее добродушие. Мы какое-то время неотрывно смотрели друг на друга, в зрачки, и, не произнеся ни слова единого, что-то оба ясно, отчетливо поняли. Что — неважно пока, но наше впечатление теперь не могли бы изменить даже годы. Так интуитивно, с ходу, понимают, видимо, друг друга животные и, поняв, сразу или начинают лизаться, или расходятся, или бросаются в драку.
Ни до того, ни до другого-третьего у нас не дошло — новый гостенек отличался исключительной выдержкой. Натасканный малый. Никто ничего, кажется, не заметил, и он как ни в чем не бывало отвел от меня глаза и устремил их на тетю Афимью.
— Дайте-ка, хозяюшка, я помогу. Здесь на этот край подтекло, вам не достать.
Изумленная такой галантностью тетя Афимья чуть не выронила тряпицу из рук. А Митин, промокнув суетливо клеенку, уже снова улыбчиво и благосклонно слушал захлебистые словоизлияния дяди Яши.
— Ну, спасибо, ну, спасибо, дорогой Александр Борисыч, — пьяненько разглагольствовал тот, — что не побрезговали нас, что уважили! Облагодетельствовали, так сказать, своим посещением. До гробовой доски не забуду! Ведь для нас, темной деревенщины, встреча с такими людями, как вы, великая гордость и радость. Ученые, интеллигентные, при власти, а вишь... За одним столом сидим, одну пишшу употребляем...
— Вот жаль только, что медовуху не пьете, — снова встрял Коняев. — А другие-то — у-у-у! Так же, как и мы, непутевые, кушают ее за мое поживаешь, и власть с культурою нипочем!
— Да погоди ты, Еремеич, со своей медовухой! — одернул его дядя Яша.
— Нет, ты, Петрович, постой... — захорохорился Коняев, но тут же забыл, о чем говорил, и, стараясь вспомнить, наморщил гармошкой и без того морщинистый лоб.
Гость на него не глядел, как не глядят на хозяйскую собаку, которая тявкает рядом.
— Да мне Макар Иваныч все уши про вас прожужжал, — рассказывал он дяде Яше. — Яков Петрович да Яков Петрович. Уникум! Талант деревенский! Знаток природы, пчеловод, каких поискать! Ну, думаю, раз Макар Иваныч приезжал к вам поклониться, то мне сам Бог велел это сделать... Вчера вечером выехал из дому, чтобы вас утром пораньше застать, не упустить. В степи ночевал. Правда, спать не пришлось, все любовался звездной ночью. Господи! До чего же прекрасна наша алтайская степь! — тут наевшийся Митин откровенно зевнул.
Дядя Яша участливо подхватился, всплеснул руками, шлепнул ими по крыльям своих галифе.
— Че же вы сразу-то не сказали, миленький Александр Борисыч? Вы с устатку, а мы тут вас, бедного, разговорами да застольями мучаем. Пойдемте, пойдемте, вздремнете немножко. Можно в горницу, на наши фамильные пуховики, а можно вот в кладовочку, на лежанку. Прохладно, сумеречно, и ни одной мухи, будь они, паразитки, неладны. Совсем озверели по предосенью...
— Пожалуй, и правда, — согласился Митин, — отдохну малость, не то звон в голове, — и озаботился вдруг: — А я вас не ущемлю? Вы никуда не собираетесь отлучаться?
— Да какая отлучка, родимый, когда такое присутствие в доме! — воскликнул дядя Яша. — Вы че такое толкуете? Так в кладовку иль в горницу?
— В кладовку, Яков Петрович, в кладовку, — еще раз зевнул Митин и, коротко, наискосок пырнув меня острым оком, скрылся за дверью, к которой подвел его дядя Яша.
Коняев было разинул рот, желая еще что-то изречь, но дядя Яша так на него цыкнул, что тот только сжался и беспомощно захлопал глазами:
— Че тако?
— Шепотом говори! А лучше вон приляг на пол в избе и тоже вздремни.
— А ты?
— И мне не мешает...
Они неуверенно, один за другим, переступили порожек, утихли.
А я допил свой настоянный на сушеном шиповнике чай, поблагодарил скользящую по сенцам тетю Афимью и, выйдя на улицу, присел на крыльцо.
Ясное августовское солнышко было уже высоко. И во всем окружающем мире здесь, на краю деревни, у речки, чувствовалась та же ясная высь. Видимо, потому, что гомонящие у Паразихи береговые ласточки находились на уровне моей головы. И макушки тополей, что грудились в долине на той стороне, тоже были не выше.
В центре деревни, далеко-далеко от меня, носились по улице ребятишки, поднимая клубами сухую дорожную пыль. Они смеялись, что-то кричали друг другу, но нельзя было понять ни единого слова, доносилось лишь однообразное: «А! А! А!» — похожее на незамысловатую, но чистую музыку.
Я совсем не заметил, как рядом оказалась тетя Афимья и тоже опустилась на приступочку. Это было что-то невероятное. Нет, она никогда меня не чуралась, наоборот, относилась даже внимательней, чем дядя Яша, но чтобы вот так запросто подсесть...
— Хорошо-то как! — вздохнула она. — А мне тут вспомнилось вдруг такое, что даже в груди закололо. Думаю, дай расскажу. Ежели, конечно, это тебе интересно...
— Что вы, тетя Афимья!
— Слушай тогда, — она не глядела на меня, глядела задумчиво куда-то в сторону Паразихи. — В зиму сорок третьего года, когда в Чупине не осталось уже ни одного мало-мальского мужика, навадились в деревню ночами морозными волки. А поскольку наша усадьба с краю, с нее они и начинали свои выкрутасы. Подойдут с противоположной стороны Паразихи, сядут на ту вон поляночку, морды кверху, к луне, и ну завывать, ну завывать. А то начинают из-за того угла заходить, норовят в хлев попасть, где корова да овечки. А я в доме одна-одинешенька, двадцатилетняя молодуха. Даже ребеночка нету со мной, мы с Яковом всю жизнь бездетные, не говоря уж о ком-нибудь взрослом, папеньке с маменькой или свекоре со свекровкой. И вот, веришь ли, такая жуть берет, такая тоска, что кажется, кто-то душу вынимает из тела. Тошнехонько! Я и кричать, и топотать в сенцах. Лампу в избе то поднесу к окну, то потушу. Хоть бы хны! Они, зверюги эти, и во внимание меня не берут, ровно чуют, что со мной никого нету для помощи. Довели до крайности. И решилась я взять Яшино ружьецо. Никогда не стреляла, боялась этой оказии, не знала, с какой стороны ее в руки берут, а тут зарядила оба ствола, вышла в сени, просунула ружье вон в то оконце, оно тогда было без стекла, да как жахнула раз за разом. Не знаю, попала, не попала, но разбежались нахалы. А я только с того разу мало-мало освоилась, не стала уже их так сильно бояться, уверенность обрела...
Она замолчала.
А я сидел, боясь шевельнуться, спугнуть это непривычное для меня ее состояние. «Что это на нее нашло? — думал. — Почему вдруг теплым летним деньком вспомнились ей далекие морозные ночи? Почему она разговорилась со мной?» И понял: а с кем ей еще говорить? Не с пьяным же Коняевым или помешавшимся на гостях Яковом? Ведь она постоянно одна, хотя всегда вроде в гуще людей. В таком положении в голову еще что и похлеще взбредет.
— В бор-то нынче пойдешь? — без всякого перехода спросила тетя Афимья.
Я встрепенулся.
— Конечно! Что еще делать?
— Скоро?
— Да хоть сейчас.
Она по-девичьи проворно вскочила.
— Тогда айда, провожу. Мне все равно к колодцу бежать.
Она взяла коромысло и ведра, я взял корзину, и мы пошли по улице. У колодца помог тете Афимье достать студеной воды. Она взглянула на меня светлыми голубыми глазами и усмехнулась:
— А я ведь приметила, как вы с нашим очередным гостеньком друг дружку глазами ели. Серьезно кушали, надо сказать...
Ай да тетя Афимья! Вот тебе и незаметная бессловесная тень! Вот тебе и не вмешивающаяся в мужские дела хлопотунья! Я не знал, что ответить.
А тетя Афимья ответа и не ждала.
— Между прочим, — призналась, — мне он тоже не поглянулся... Ну да ладно, ступай! — подтолкнула меня в плечо. — Хранит тебя Бог!
Я засмеялся:
— Что со мной сделается? Волки, что ли, съедят?
— Да какие волки, тьфу-тьфу-тьфу! — отмахнулась тетя Афимья. — Нету их нынче. Откуда они возьмутся, когда вокруг больше машин, чем природы...
Бор начинался сразу же за деревней, с южной стороны. Надо было миновать только пару узеньких переулков, перейти по деревянному мосту через Паразиху, и вон уже на горке золотоствольный звонкий сосняк. Назывался он Самодуровским. Почему такое странное название — я никак не мог докопаться, сколько ни расспрашивал стариков. То же и с Паразихой.... Те, кто основал Чупино, видно, не очень любили раскрывать свои секреты потомкам. А может, просто время развеяло все, что было когда-то обыденным и понятным, ведь те же старики говорили, что Чупино уходит в глубину его, этого самого времени, на века...
Что-то не грибничалось мне сегодня, не было обычного азарта. И радости при находках, которые начались уже с самого края, тоже не вспыхивало. Я больше по сторонам глазел, чем под ноги. И все думал, думал. О чем? А так, обо всем. Думы мои были какие-то зыбкие, рыхлые, как туман, и печальные.
Зато пронизанный солнечным светом сосняк заходился в восторге. Две шалых белки затеяли игру рядом со мной. То пронесутся друг за другом почти у ног, то взметнутся на дерево и юркают там вверх-вниз по гладкому, без сучьев, стволу. И нет-нет, да и зырк на меня любопытными глазками. А хохлатая сойка извертелась вся, искричалась, сопровождая меня и удивляясь: что это я в такой благодатный сверкающий день едва волочусь. И вечно деловитый дятел бомбасил сегодня в свою сухостоину как-то по-особому бойко и весело.
Сколько раз в глуши темных нарымских ельников и пихтачей я слышал от матери рассказы о Самодуровском боре! Сколько раз он в детстве снился мне, этот тогда еще не виданный мною сказочный бор! И сколько раз я изнывал от тоски по нему, не понимая еще, но каждой жилочкой, кровью чувствуя тоску моей матери.
А вот поди ж ты, вроде как пообвык.
Да нет, вроде и не обвык. Это просто у меня настроение с утра было такое, день выдался сложный. Что-то в нем проглядывалось глубинное, затаенное раньше.
Под ногами зашелестела целая горка трескучих от сухости шишек. Я присел и стал перебирать теплые коричневато-белесые шишки. Когда-то девчонкой моя мама с подружками здесь собирала такие же шишки для самовара. А ее старший брат Яков сопровождал девчоночий табунок, попутно стреляя из рогатки по птицам.
Потом, спустя годы, маму с папой отправили в Нарым, навсегда разлучив с родиной и родней. В сорок втором папу взяли на фронт, и он погиб под Старою Руссой, а мама так и не сумела побывать в Чупине, сколько ни мечтала. Не с той ли далекой поры, когда по чьей-то воле было все перемешано в этом мире, когда брат шел на брата, а сын клеветал на отца, когда людей, как крапиву, вырывали из родной земли и закидывали далеко-далеко, — моя мама стала такой пугливой, такой забитой, что и некуда дальше... Эта забитость, чувство какой-то неполноценности нет-нет да и дает о себе знать иногда и во мне...
Хотя ладно, хватит, хватит. Не надо об этом! Мне совсем не хотелось копаться сейчас ни в прошлом, ни в настоящем, ни в причинах, ни в следствиях. И больше оставаться в бору не хотелось.
Насобирав кое-как полкорзинки всякой всячины, я намного раньше обычного подался домой.
А дома, в сенях, веселилось уже не трое, как утром, а пятеро. Это не считая дяди Яши с Митиным. Их где-то не было, хотя митинский «Москвичок» по-прежнему стоял на полянке. Едва переступив порог, я чуть не сбил с тумбочки тяжелущий, будто налитый свинцом, эмалированный бидон, литра на три, которого никогда здесь раньше не было. Поправив его, машинально открыл крышку — бидон был до краев полон меду.
На меня никто, кроме тети Афимьи, не обратил внимания, даже общительный Коняев. Он и на сей раз, видимо, исполнял обязанности тамады и, едва держась на ногах, что-то упорно пытался сказать, однако из уст его тянулась одна бесконечная нота:
— Э-э-э-э...
На мой безмолвный вопрос: «Где дядя Яша?» — тетя Афимья, стоя с неизменным полотенцем через плечо на своем извечном месте у газовой плитки, глухо, без выраженья ответила:
— В саду они... Оба...
Заподозрив неладное, я поставил корзину на пол и поспешил в сад.
Так и есть. Дядя Яша с Митиным колдовали над одним из ульев, что ровными рядами расставлены между кустов смородины и ранетки. Вернее, колдовал дядя Яша, а Митин, хоть и тоже был в черной сетке, только смотрел. То и дело пшикая дымарем, дядя Яша неловко доставал из раскрытого улья рамку за рамкой, заторможенно смотрел и неуверенным движением опускал обратно. Наконец выбрал одну, самую тяжелую, наливную, уложил в тазик и, показав Митину большой палец, стал водворять крышку на место.
Из-за страха оказаться насмерть забитым растревоженным роем, пришедшим в бешенство от неурочного вмешательства да еще, видимо, от запаха перегара, я не мог подойти к улью близко и только выглядывал из-за полога, каждый раз замирая, когда очередная возбужденная пчела добиралась до моего укромного уголка. Ни дядя Яша, ни Митин не замечали меня. А я негодовал, я тихо ругался. Ульи совсем недавно были перевезены с лугов, и сам дядя Яша строго всем говорил, что их сейчас трогать нельзя. И вот тебе раз, сам же и нарушил запрет. Впрочем, какой спрос с пьяного человека? Но Митин-то, Митин!
Дядя Яша осилил, наконец, злополучную крышку, подхватил тазик, и они с Митиным, подойдя к скамейке недалеко от меня, сняли сетки, присели отдохнуть. Теперь я спокойно мог к ним присоединиться, но уже не нашел в себе сил сделать это, боясь совершить какую-нибудь глупость. Разве имел я право вмешиваться в чужие дела? Так и стоял за пологом, терзаясь и проклиная себя, ибо незаметно скрыться теперь возможности не было.
— Вот эту рамочку и возьмете, — лопотал Митину дядя Яша. — Медок-то с сотами будет для ваших деток и супруги послаще всяких конфеток.
Розовый улыбающийся Митин кивал головой:
— Ага, ага. Только не извазюкаюсь ли я и не извазюкаю у себя все в машине?
— Ну-у! — дядя Яша даже всхохотнул от наивности гостя. — Будьте уверены, ни одна капля не скатится. Наша фирма веников не вяжет, как нынче деловая молодежь говорит. Мы рамочку так приспособим, что довезете все в лучшем виде.
— Оно и ладно, и ладно тогда.
Я чуть не сплюнул: хоть бы спасибо догадался сказать!
Однако дядя Яша таких тонкостей не замечал. Он продолжал бормотать:
— Вот и хорошо. Вот и все хорошо. И бидончик, пожалуйста, что в сенцах на тумбочке, не забудьте. Я там приготовил маленько чистенького, кипрейного. Как же, как же! Такая честь, такая приятность. И супруге своей передайте, что это все из уважения, из-за почтения к вам. Ездили, бензин тратили, время теряли. А ведь могли бы и у телевизора с родной семьей отдыхать...
Митин потупился.
— Но вы... еще перги для тещиных снадобий мне обещали, — мягко перебил дядю Яшу, еще сильней розовея. — Забыли?
— Ну ка-а-ак же! — дядя Яша широко и радостно развел руки. — Все там же в сенцах вас дожидается. Разве я похож на беспамятную Улиту?
— Тогда... пойдемте? — тронул его Митин за локоть.
— Конечно, конечно!
Я, видимо, поспешил выйти из своего укрытия, а может, подсознательно так получилось. Митин почувствовал мое появление, резко, рывком на ходу обернулся. Наши взгляды перекрестились. И опять его лицо в мгновение преобразилось, став лицом совершенно другого, незнакомого человека. Особенно глаза, в которых вспыхнула беспощадная, хищная ненависть и одновременно усмешка. Холодная усмешка сильного, знающего, что он делает, человека. Митин шевельнул заострившимися побелевшими скулами и первым отвернул от меня и взгляд.
Он-то отвернул, да я не мог отвести, убрать из своей памяти, из сознания. Его страшные глаза так и сверлили меня, хотя Митин с дядей Яшей давно уже скрылись за домом.
И я стоял на месте, подавленный и разбитый. Тронулся только тогда, когда услышал, как на полянке заурчал «Москвич».
Незнакомые мужики веселились с соседом Коняевым, по-прежнему не обращая на меня никакого внимания. Тетя Афимья поставила мне на стол чай и картошку с малосольными огурцами, я стал нехотя есть.
Вошел с новой четвертью медовухи дядя Яша.
— О-о-о! Племянничек... Явился! А ты посмотри-ка, кто к нам еще припожаловал, кто нас еще, так сказать, удосужил... Это ведь сами инспектора...
Однако ему не дал договорить Степан Еремеевич. Совершенно трезвехоньким голосом он изрек:
— Эти, в отличие от некоторых, на автобусе прибыли. Чтобы, значит, от души медовушки испить.
— Ха-ха-ха! Гы-гы-гы! — счастливо загоготало застолье.
А Коняев продолжил:
— Оно и верно, у всякого свой интерес, своя, как говорится, корысть.
Все-таки удивительный, феноменальный человек этот самый Коняев. Кажется, допивается не только до чертиков, до самих чертей, но при виде новой бутылки вдруг р-раз — и трезвеет, чтобы с новым удовольствием начать по новой пьянеть. Сейчас он как раз и находился в этой своей очередной благостной стадии.
Поев, я двинул на Паразиху обдуться свежим ветерком, приторный запах медовухи давно уже вызывал у меня тошноту. Вскоре к речке с корытцем белья пришла и тетя Афимья. Поставила ношу на отмосток для полосканья, посмотрела на меня с доверчивой кротостью.
— Устала-а-а! — первый раз за время моего гостевания призналась она.
— Устанешь! — откликнулся я. — И долго еще мой родимый дядюшка будет так колобродить?
— Да нет, он совсем не такой! — испугалась она. — Он, когда работает с пчелами, с огородом, то — ни-ни, ни на кого не обращает внимания. Пашет, как вол. А вот в межсезонье... срывается. Но совсем не потому, что ему выпить хочется. Этой выпивки у него круглый год — хоть залейся... Всему причиной наша злополучная крыша, будь она, прости Господи, неладна совсем...
— Что за крыша? При чем здесь крыша?
Тетя Афимья вздохнула.
— Года три назад у нас в ливень пробежал потолок. Яков полез на дом и увидел, что доски прогнили в отдельных местах… Ну, он поправил че-то там, подбил, а сам загорелся достать тесу и перекрыть избу заново. Вот с той поры и пошло-поехало...
— Ничего не пойму...
— А тут и понимать нечего, — скорбно усмехнулась тетя Афимья. — Попробуй-ка нам, старикам, тес просто так достать. Вот он и начал подмазывать кого ни попадя середь райцентровского начальства. А они, начальники эти, словно сбесились. Четвертый год уже только сулят, кивая один на другого, а сами все ездят, ездят, доят моего лопоухого. Сколь уж раз ему говорила: брось свою зряшную затею, перебьемся и так, все одно ничего не получится; но ему че втемяшится в голову, хоть пешнею выдалбливай.
Я притих, растерявшись, будто только что вынырнул из воды и не узнал места, к которому давно и хорошо присмотрелся. Все приняло совсем другой оборот. Все выглядело в новом свете.
— Ишь ты! — проговорил я, придя немного в себя. — А я-то думал...
— Да знаю я, о чем ты думал все время! — с легкой строгостью повысила голос тетя Афимья. — Не без этого. Он же тщеславный. Все мы тщеславны. И всем нам глядется, когда вокруг нас люди вьются. Хоть и в ущерб себе, но знай наших. Не такие мы, мол, ущербные и забитые, с самими завами и инспекторами якшаемся. Но это уже так, вскользь, от отчаяния больше...
Тетя Афимья пристроилась на отмостках и стала полоскать белье.
А я все стоял на песочке, пережевывал ее слова и думал о том, что не сложись обстоятельства так, как они сложились теперь, никогда бы мне не узнать истинной тети Афимьи. Как же все-таки за своей обыденностью и терпеливой покорностью умеют русские женщины прятать свой ум, раскрываясь лишь в случаях особенных, чрезвычайных!
Невдалеке от нас на перекате давно уже плюхались с бредешком ребятишки, вытаскивая на берег какую-то юркую серебрящуюся мелюзгу. А тут дали очередную тоню в местечке, где было поглубже, и выволокли нечто увесистое, жирное, не очень подвижное.
— Линь, линь, линь! — на всю округу заблажили парнишки.
Я встрепенулся, вспомнив, что и мне сегодня приспела пора идти на рыбалку, проверять свои снасти…
Это место на противоположном берегу Паразихи, в лугах, называлось Мокрой низиной, и было оно глухим, уже в полуметре от реденьких тропок почти непролазным. Росли там ракиты, густой тальник, черемушник, краснопрутник. весь перевитый диким ползучим хмелем, бурьян. И тулилось там, в глубине этого сочного зеленого буйства, уютное, безымянное озерцо, в половодье сливающееся с речушкой, а значит, каждый год пополняющееся и освежающееся чистой проточной водой, и потому богатое золотистым, увесистым, как на подбор, карасем.
Еще в первые дни моего пребывания в Чупине, узнав, что я не гнушаюсь рыбалки, дядя Яша взял где-то лошадь и привез на озеро старенькую лодчонку, вручив мне пяток не новых, но вполне еще дюжих вентерей, или фитилей, как их называют на Алтае. На этой лодочке и с этими фитилями я и упражнялся в свое удовольствие почти ежедневно.
Добравшись до места, где я оставил накануне свою посудину, я бросил в нее рюкзак, взял весло, оттолкнулся и потихонечку поплыл между глянцево-сочных густых лопухов и будыльев рогоза.
Вечерело. Солнце уже опустилось ниже макушек самых высоких деревьев и теперь проблескивало между ветвей отдельными дробными осколочками, искоса бросая на землю прямые, как стрелы, оранжевые лучи. С шумом спикировала на озеро стая тяжелых крякуш, но, увидев меня, резко взмыла вверх и вскоре скрылась за лесом.
Подплыв к первому фитилю, я выдернул тычки, выволок из глубины снасть. В ней оказалось всего шесть карасей. Еще меньше попалось в другие, а в последнюю вообще ничего. Не везло мне уже второй день подряд. Раньше, бывало, добыча составляла больше ведра.
Я решил больше не испытывать здесь судьбу, переставить фитили на новое место, и пока это место облюбовывал, пока каждый фитиль перевез и по всем правилам угнездил между путающихся водорослей, наступили серые сумерки и в небе появились первые тусклые звезды. Я затащил в траву лодку, закинул на спину полупустой рюкзак и пустился по тропке домой.
Становилось прохладно, из чащи тянуло сыростью и острым запахом земли, свойственным только поздней вечерней поре. В сгустившемся воздухе маячили белесые тени — зарождался туман. Глухую тишину тревожило лишь занудное нытье комаров.
На свороте тропинки впереди вдруг с шумом зашевелились кусты и из них вылетела на чистое место здоровенная, больше обычных размеров, овчарка. Я замер на месте: откуда, чья и зачем она здесь? А овчарка только глянула на меня и тут же шарахнулась обратно, сильно затрещав сучьями и даже обдав меня легкой воздушной волной.
Она исчезла, будто и не было, но в моем сознании остался ее мгновенный, но леденящий, пронзительный взгляд умных серых глазищ. Этот взгляд мне уже был знаком и поэтому вызывал еще большую жуть. Та же капризная непримиримость, тот же немой вопрос: что тебе надо, зачем возник на пути? — та же скрытая ненависть к чужаку и... страх перед ним. Страх, который опаснее даже злобы, ибо в любую секунду может побудить к непредсказуемым действиям. Я чувствовал, как по моим коленям от бедер скатывается противная дрожь. В висках и в груди отчетливо отбивало: тук, тук, тук, тук! Если бы я был суеверным, я бы точно решил, что это в образе собаки явилось мне привидение. Псина хоть бы тявкнула, хоть бы взвизгнула от неожиданности, а то все произошло в абсолютном замогильном молчании.
То и дело озираясь, я припустил во всю прыть.
В сенях горел электрический свет, но никого из гостей, даже Коняева, уже не было. Стол сиял чистотой. Тетя Афимья мыла посуду. А дядя Яша сидел в одном нижнем белье на порожке и, обхватив голову руками, причитал:
— Афимья! Ох, Афимья, я пьяны-ы-ый... по всем швам!
Вскоре и он ушел спать.
— Ты вроде как не в себе, — внимательно посмотрев на меня, заметила тетя Афимья, когда мы чистили рыбу.
— Да собаку встретил в Мокрой низине, — пожаловался я. — Никогда в жизни не видел таких странных собак, да тем более в лесу, да тем более ночью... — и я описал происшествие со всеми подробностями.
— Это был волк, — думая о чем-то своем, тихо сказала тетя Афимья.