Времень

Проснулись, засуетились… Куда вы все несетесь?
Река автомобильных огней течет мимо меня по руслу московского асфальта.
Парень в седом от пыли седане выезжает из какой-то подворотни, чуть не сбивает меня, сидящего на обочине, и исчезает в потоке машин. Парень, зачем тебе фары, если глаза не на месте?.. Так говорил мой отец.
Папа водил старую «Волгу». У него вообще все было старое — скрипучий провалившийся диван, синие тренировочные штаны (сколько себя помню, растянутые, провисшие на коленках), любимый граненый стакан, из которого он пил все — от компота до водки. И дело было вовсе не в его зарплате, а в каком-то особом, только ему понятном принципе.
Отец воспитал нас с братом один, так что все издержки его принципа отозвались на нас, ничуть не смягченные мамой. Он прививал нам скромность и спокойствие. И никакой роскоши. Только грошовые домашние щи.
Мой старший брат, парень хмурый и нервный, не оценил «аскетизм» отца и ушел от нас довольно рано, на прощание назвав папочку старым жлобом. Больше у нас дома он не появлялся, обзаведясь своим, съемным, и обходясь редкими телефонными звонками с моей стороны, оставляя разговоры короткими до неприличия.
Я не обижался на них, занятый больше мечтами. Стать знаменитым гонщиком, ученым, архитектором… Я мечтал о кругосветном путешествии, о принцессе на белом слоне…
Мечты часто сбываются. Но до конца — никогда. Девушка, заменявшая мне принцессу, похохатывая во сне, явила невзначай чье-то глупое мужское имя.
В путешествие я тоже поехал, в лето перед аспирантурой. Но недалеко и по-отцовски бережливо — на наш юг.
Обо всем я узнал, только вернувшись: пропал отец.
Было мне всегда не по себе от историй о без вести пропавших — когда человек выходит на несколько минут в магазин и уже не возвращается. В детстве мне казалось, что непременно должна быть страна, куда они все уходят…
Приехав, я не знал, где его искать, не знал, у кого его искать. Если бы он все годы только и делал, что заметал следы отношений с людьми, лучше бы получиться не могло. Казалось, что он просто не имел отношений ни с кем.
Точно помню, что ждал его ровно неделю. Потому что не жил, а именно ждал.
Уже не помню, как выползал оттуда — кажется, знобило и забывался.
И лучше помню, как давящий по самую душу потолок исчез, и чистое питер-
ское небо посулило прояснение мыслей.
Моим самым близким приятелем — не по дружбе, а по числу шагов до него — оказался Клим, бывший одноклассник, парень сельско-украинского происхождения, со здоровым румянцем на лице, могучего покроя, рукам которого позавидовал бы кузнец. И, тем не менее, неплохой художник, как говорили критики, любители его полнотелых и круглолицых крестьянок — с хлебами и младенцами, почему-то такими же румяными, как хлеба.
Он был заботлив, как нерожавшая пожилая женщина, и молчалив. Угостив меня чаем с медом и сладостями, он выслушал.
— Совсем ты от земли отбился, — с горечью заметил он после моего расска-
за. — Ехал бы в деревню, отдохнул. Вернется, куда ему еще?..
О том, что отец мог быть там — в нашем дачном доме, пустовавшим уже долгие годы, — я почему-то не подумал…
Дом оказался открыт, когда я приехал.
Кто-то был там. Отец?
Но внутри я не нашел никого.
Скоро откуда-то появился тщедушный человечек лет сорока. Мы столкнулись с ним в прихожей. Он затравленно посмотрел на меня своими блеклыми глазами и, как насекомое, которое потревожили, подняв с земли камень, быстро улепетал, оставив после себя запах несвежего человека…
Как и в квартире, здесь было тяжело. Время казалось медленным, липким, враждебным, я начал захлебываться в нем.
Нужно было уходить…
Сколько раз, сидя у окна поезда, мне хотелось выйти и отправиться по заросшей тропинке, убегающей в кущи леса. Но поезд никогда бы не остановился, я бы никогда не вышел, спеша — зачем-то, куда-то…
А тогда я пошел.
Лес был неподалеку, но все осталось лишь сырым полумраком, бесшумным, только шелест под ногами. Этот лес без птиц манил, завлекал и отвлекал — я велся, ни о чем не думая. Шлось легко и долго, и дороги обратно уже не нашлось. Но стоило мне остановиться, как наступала та тишина, от которой хотелось опять идти, сколько угодно идти, лишь бы шуршать листьями и заглушать ее.
Никогда я не был в лесу ночью. Не страшно, но странное ощущение. Черные стволы деревьев вдруг показались гигантскими трещинами. Трещины ветвей губили небо. Через эти бреши, будто из какого-то другого мира, проглядывала пустота. По сравнению с тем миром наш казался холстом на камине Папы Карло, к тому же потрескавшимся и готовым вот-вот развалиться. Я чувствовал, как пустота становится сильнее меня, как она подбирается, еще несколько минут, и меня тоже покроет трещинами.
Не дожидаясь, я закрыл глаза и, как только мог, закричал, враз разрушив пустоту этого леса. Медленно я стал пробираться в темноте, лишь слабо разбавленной месяцем.
В зябких сырых предрассветных сумерках в этих ингрийских

Ингрия — территории от Ладожского озера до Финского залива, западная часть Ленинградской области.

лесах, казавшихся бесконечными, по какому-то странному закону неизвестно чего я скоро вышел на дорогу. Машин было немного.
Одна сжалилась на зов. Водитель выглянул, разглядел меня, всего грязного, и, кажется, передумал.
Дождь, холод, неуютная темнота толкали в спину: «Подожди… Обокрали меня, подберешь?»
— Куда тебе? — послышалось из машины.
— А ты куда?
Он ехал в Москву. Я подумал: «Какая теперь разница — Москва, Минск, Магадан?» Мне не хотелось возвращаться в город, который дел куда-то моего отца.
В машине я рассмотрел водителя: он был не просто полным, его живот был настолько огромен, располагаясь не только спереди, давя на руль, но и с боков, и даже сзади, что создавалось впечатление, будто под рубашкой он носил огромный спасательный круг. «Спасательный круг», — последнее, что я подумал, перед тем как заснуть…
Карта Москвы напоминала мне кольца в стволе дерева, число которых год от года росло. При этом количество не переходило в качество, и находиться мне было приятно только в пределах первого — Садового.
Как в странном сне, я шел по городу. Казалось, его охватила большая стройка — везде мне попадались заграждения, леса, оцепенелые краны. Стройка напоминала эпидемию, не предвещая ничего хорошего этому раз переболевшему советской застройкой городу…
В сквере, к которому я вдруг вышел, валялись бомжи. На траве кто-то крепко спал, кто-то просто лежал, вальяжно раскинувшись. Меня поразил здешний газон — шикарный, жирнотравный, он бушевал. «Акселерат», — подумал я.
Я бродил бы так целый день, если б не наткнулся на один старинный особняк. Тяжелый и, может, чуть мрачный, он воплощал чувство достоинства. Он будто говорил: «Пусть вокруг строят что угодно, а я стоял и буду стоять, зная, чего стою».
И действительно, отделенный от улицы деревьями и широким газоном, он словно отодвинулся, чтобы остаться наедине. Мне хотелось того же, и я перелез кованую изгородь.
Я сидел на каменных ступенях Дома Стахеева, как представила мраморная доска на фасаде здания.
Над моей головой в просветах между листьями тополиной кроны сверкала звездная течь неба. Бесконечная вселенная смотрела на меня холодно и безразлично, как та пустота в лесу прошлой ночью. Вселенная, в которой мы просто потерялись, в которой царит свое большое Время. Время, которое сотрет нас, ничего не оставив. Время, рядом с которым наша жизнь — иллюзия, пустяк, дребедень-времень. Которая почти никогда в сравнении со всегда Времени. И что заставляет людей жить, мучиться — а каждый хотя бы однажды страдает — если ни у кого из нас нет будущего?..
Ночью выяснилось, что в доме водится охранник. Недружелюбно, как бомжа, он разбудил и выжил меня. Жмот.
Через несколько улиц я вышел к широкому оживленному шоссе. Путешествие начинало надоедать, и я позвонил своему московскому другу. Он не отвечал.
Присев на обочине, я стал смотреть на поток машин проснувшейся Москвы, медленно соображая: что теперь?
Скоро ко мне подошел парень, слегка нагнулся и спросил, доверительно и негромко, глядя в сторону:
— Планируешь?
Я не понял.
— Под кайфом? — со странной улыбкой, не глядя на меня, переспросил он.
— Нет! — неужто так жутко выгляжу?
— Хм... а похоже, — будто даже с досадой отозвался он и предложил подменить какого-то посудомойщика.
— Вот и подмени, — бросил я, отвернувшись.
— На одну ночь только, — начал канючить парень. — Тут рядом, «Green Heavens club», — озвучил он, показав на вывеску через дорогу.
Я оглянулся. Люминесцентные зеленые буквы «Зеленых Небес», как светофор, манили перейти дорогу…
Вопреки названию, «Небеса» оказались в подвале. Минуя зрительный зал со сценой и толпой столиков, за которыми только начали собираться люди, меня провели на кухню.
— Боб, — представился мой напарник по мытью посуды, белокожий дредастый

Дреды — традиционная прическа ямайских растаманов. Растаманы — последователи растафарианства. Растафарианство — религиозное движение, субкультура, включающая в себя систему взглядов, тип поведения и музыкальное направление. Религиозные представления растаманов составляют смесь православия с эфиопскими мифологиями. Идеал растаманов — всеобщее равенство и братство, достижимые духовным образом. У ряда растафарианских конфессий принято курение марихуаны, которое, по мнению растаманов, способствует непосредственному общению с духовный лидером — Джа.

парень.
— Марли, — вырвалось у меня.
— Ири

Iry — растафарианское приветствие и прощание, выражающее радость и удовлетворение.

! — улыбнулся он.
Мы мыли посуду именно под Боба Марли

Боб Марли (1945-1981) — ямайский музыкант, гитарист, вокалист и композитор, основатель музыкального стиля рэгги, являлся правоверным растафарианином. Последователи этой религии считают Марли пророком.

. Меньше всего при этом верилось, что где-то «sun is shining»

«Sun is shining» — композиция с альбома Боба Марли «African Herbsman» (1973).

.
И все-таки ночь выдалась поуютней прошлой — для сна мне выделили «небесную» подсобку…
— А твой напарник? — спросил я у Боба, когда на следующее утро шеф клуба, Макс, предложил мне остаться.
— Да он не скоро выйдет.
— Откуда?
— А-а, он у нас московский Родя, — отмахнувшись, ответил Боб. — Курил, курил, да крыша и поехала, пристукнул бабку снизу, мол, музыку ночью мешала слушать…
— Вы все здесь курите? — спросил я, заметив еще вчера огромный, достававший до потолка куст конопли, росший в кадке посреди холла, и незатейливую триколоровую красно-желто-зеленую растаманскую отделку этого места.
— А что, похоже? Нравится? — спросил Боб, лукаво улыбнувшись.
Это место не располагало к симпатии. Но жить мне было негде, не на что и все равно как.
— Работа неплохая, — советовал Боб. — Кухня, бар, живая музыка. Сегодня Гвэн поет.
— Кто это — Гвэн?
— Э-э-э, — улыбнулся он, — сам увидишь.
И Боб пустил меня посмотреть.
Я стоял за кулисами небольшой клубной сцены. Музыканты играли вступление к «Chasing shadows» Deep Purple

Deep Purple — британская рок-группа, играющая в жанре хард-рок.

. Пожалуй, слишком уж затянувшейся репризой. А никакого Гвэн и в помине не было, и ничто, кроме музыки, не предвещало его появление. Наконец откуда-то появилась девушка, резво запрыгнувшая на сцену, после чего музыка пошла дальше, а девушка запела. И — интересное дело — музыканты, стоявшие рядом с ней, почти растворились в полумраке сцены, а крадущиеся тени, о которых она пела, будто ожили. Так она пела, играя — и выигрывая. Вся отдаваясь — и забирая весь зал.
«Всё царство и полпирога в придачу», — из последних сил я пытался быть ироничным к своей слабости.
— Ну как? — спросил Боб на кухне, глядя на меня, тепленького.
А я только стоял и вслушивался в происходившее на сцене.
Я опять вернулся за кулисы, когда услышал, как она запела «Ave Maria» без музыки. Чистым голосом наполняя темный прокуренный зал, заполненный людьми с таким же темным прошлым и таким же дымно-туманным будущим. И зал замер, слушая.
— Кто она? — спросил я Боба, когда она закончила и так же внезапно, как появилась, исчезла.
— Гвэн, жена Макса.
— Жена? — я не поверил, что она может быть чьей-то женой, сестрой, дочерью… Настолько нездешней она казалась. Я хотел знать, кто она.
Наудачу постучавшись в одну из дверей, я приоткрыл ее и увидел Гвэн. Она курила, полулежа в кресле. Но как она лежала… распластанной по креслу бесформенной массой, напоминавшей сдувшийся шарик. Только блеск удивления в ее глазах, заставших меня в дверной щели, был живым. Своим взглядом она поймала меня, как на крючок, и потянула к себе. Я вошел.
Гвэн посмотрела на меня постекленевшими мертвыми глазами.
— Вы хорошо поете, — растерянно сказал я самое нелепое, что мог.
Она усмехнулась слишком оживленно.
— Правда? — спросила она с сарказмом.
— Да, — я опустил глаза.
— А сейчас я кажусь полным дерьмом, — почти угадала. — Ты новенький? Я тебя не видела.
— Я вас тоже, — мне не нравился ее унизительный тон.
Она глубоко затянулась и ответила дымным облаком, от которого ее лицо на миг помутнело. Встав с усилием, она вышла, не глядя на меня…
Странное это было место. Я спросил у Боба:
— Почему рок, Deep Purple, а не рэгги, кто все эти люди в зале?
— Рэгги? — он усмехнулся. — Да это так только… антураж. Ярко, правда? Привлекает клиентов. Денег много чересчур у них, вот и начинают чудачить, молодиться: Ямайка, экзотика… С этим Макс в точку попал.
Меня удивило «подражание» чьей-то религии.
Благодаря двум-трем однокурсникам, я знал немного о растаманах и об их неприязни к «Вавилону», как они называли весь зажравшийся и потерянный западный мир. И эти ребята, миролюбивые и до крайности отрешенные от возни с деньгами и карьерой, были мне даже симпатичны. Тем больше меня удивлял Боб.
— Боб, ты растаман?
— Да, — серьезно ответил он.
— А как же все это? — я обвел взглядом вокруг.
Он внимательно посмотрел на меня.
— Вавилон? — он ухмыльнулся, но, кажется, ему стало не по себе.
— Да не просто Вавилон, это же просто насмешка … конопля в кадке…
— Послушай, приходится, сейчас такое время, нужно жить…
Его слова удивили меня:
— Боб, для предательства нет особого времени. Оно всегда одинаково.
Не думаю, что Боб меня понял.
— А почему «Ave Maria» в этом баре?
— Из зала попросил кто-то.
— Ну, да…
С каждым днем это место все больше напоминало мне тихую, поросшую тиной, зацветшую заводь. Дни здесь проходили до крайности вяло.
Кроме Макса, Гвэн и Боба, в клубе обретались менеджер Стас, отловивший меня на обочине, повар Вениамин, автор троих детей и пары десятков вегетарианских рецептов, барменша Кэт, девица довольно легкого поведения, настолько глупая, что не было никакой трудности убедить ее, будто мне собираются дать Нобелевскую премию за подборку еще не написанных стихов.
Но Гвэн была самым загадочным персонажем.
Она с Максом жила здесь же, в клубе. Ей не разрешалось ни выходить, ни разговаривать по телефону. Макс вел себя с Гвэн — как с сильно провинившимся ребенком, строго и сухо. Почему — я, как ни пытался узнать, не мог. Все молчали, будто им платили за это. Сама Гвэн тоже ничего не говорила.
Днем я отрабатывал проживание вялотекущей уборкой. Часов до шести-семи, когда на работу стекалась вся компания, мы с Максом и Гвэн оставались одни. Они вдвоем почти не разговаривали, и Гвэн, никакой работой не обремененная, целыми днями бродила по пустому клубу, не находя себе места, как маленький призрак кого-то убитого. Мне было не по себе жить рядом с этим уродливым человеческим горем, причин которого я не знал.
Когда Макс уходил, то просил звонить ему «если что». Что подразумевалось под «если что», и что будет, если я не позвоню, я не знал. А если б и знал, то не успел бы ничего сделать.
Прошли секунды от момента, когда Гвэн вышла из клуба, до дверного хлопка кого-то вошедшего. Я понял, что случилось, по крикам Макса. Выйдя к ним, я увидел, как он ударил Гвэн по лицу. Она замерла, смотря на него, а потом попыталась громко и — как мне показалось — глумливо рассмеяться. Но что-то надломилось, так и не начавшись, и из нее вышел по-детски откровенный, громкий, но по-взрослому обреченный крик. Крик, сквозь который она нашла силы улыбнуться краешком широко открытого от боли рта.
Я отдал бы тогда многое, чтобы знать, что эта страшная улыбка мне только показалась.
Макс сгреб ее в ком, бьющийся, но слабый и поскуливающий, и понес в комнату…
С тех пор, как Гвэн пыталась уйти, она больше не пела. Это было наказание Макса. И он знал, как наказать — она жила только во время концертов и только ради них.
Она перестала появляться в клубе, все время оставаясь в комнате. Так было до тех пор, пока однажды она не попросила погулять с ней.
Я был посудомойщиком, а не охранником.
Ей было все равно.
Макс посмотрел на нас обоих. Я давно не тянул на любовника в моих глазах. Но он попросил Гвэн выйти. Она посмотрела с презрением. Макс отступился и только сказал мне:
— Никуда ее не отпускай, а то башкой ответишь.
Прогулка того не стоила. Я отказался.
— Придется, — Максу было некогда меня уговаривать…
Мы молча брели куда-то — не вел ни я, ни она. Я решил показать ей Дом Стахеева.
— Красиво, — без особого чувства сказала она.
И я подумал: что красивого может найти в этом угловатом доме серого камня человек, который не обратит внимания ни на один из домов? Это я любил подолгу ходить, рассматривая дома. Это для меня карта города сначала была соблазнительным меню, потом становилась знакомым меню, и заканчивалось все тем, что многие дома были мне почти так же близки, как порой люди. Да они и были, как люди: каждый со своим характером, историей…
— Отпусти меня на часок к подруге, — попросила Гвэн, когда мы сели на газон перед домом. — Мы с тобой вместе вернемся. Подожди здесь.
Я напомнил о Максе.
— О нем сложно забыть.
Спокойствие и легкость, с которыми она говорила, убедили уступить. Я не умел относиться к ней так же жестоко, как муж…
Она не пришла, как мы договорились. Прождав больше часа, я вернулся в клуб. Столкнулся с Максом.
— Вернулись?
Будто спеша, я прошмыгнул мимо.
Через минуту зазвучала музыка. Гвэн вернулась без меня. Отлегло.
Но проигрыш все шел и шел, а Гвэн все не начинала и не начинала. Пока музыка вдруг не оборвалась скандально, и на кухню не вбежал Боб:
— Макс зовет!..
Макс стоял, нервно крутя в руке карандаш. Смотря в пол, я услышал, как карандаш хрупко хрустнул:
— Где Гвэн?
Я молчал.
— Где Гвэн?..
Я поднял глаза — его руки мелко тряслись.
— Давно ее с тобой нет?
— Она у подруги.
От этих слов Макс будто провалился сначала весь, а потом взорвался:
— Вернется?! Да игла, игла ей подруга, чтоб тебя… О чем я тебя просил? — Макс почти плакал. — За что мне это опять! За что? Только вытащил ее, выходил… Она такая тихая, спокойная стала. Сейчас опять начнется — ищи ее. Снова эти ломки, слезы-угрозы, врачи, чистка… Если жива останется.
И от того, что я понял, мне стало страшно. И лишь еле слышно я смог сказать:
— Почему ты меня не предупредил?
— О чем? Что жена на героине сидела?.. А о чем тебе еще рассказать, а? Да кто ты вообще здесь такой? — продолжал кричать Макс.
И я тоже закричал:
— Как ты мог? Ты псих, Макс! За что? За что ты ее, Макс?..
Макс, ошарашенный, замолчал.
— Каково ей было одной в этой дыре, как на привязи?.. — я не мог остановиться.
Макс опять взорвался:
— А что, мне ее в квартире одну оставлять? Или сиделку ей нанять?.. А со мной ей чем плохо здесь? Со мной? Мы что, чужие друг другу? — он посмотрел на меня, но отвел глаза. — Не всегда так было. А ты думаешь, кроме тебя, такого умного, ничего больше нет…
И, будто оправдываясь:
— Что, что мне было делать? Что, может, все бросить и с ней сидеть? У меня бизнес!
Никогда я не слышал ничего более глупого и жестокого.
— Тогда не жалуйся, Макс… Нужно за все платить. И за такой бизнес.
Я вышел во двор покурить, размышляя, что слова Макса — лишь точка зрения. Гвэн могла бежать не за иглой, а от Макса.
Так или иначе, находиться в этой дыре я больше не хотел. И мне было все равно, что этот «изыск» поймут как трусость.
Макс тоже вышел покурить. Он заметил меня и отвернулся. А я с потухшей сигаретой просто наблюдал, как он с трудом пытался закурить — сильный ветер смеялся.
Очередной порыв ветра ударил меня по лицу концом его шарфа. Не вызов на дуэль, но пощечина.
— Я ухожу, Макс…
Меня никто не держал.
Я позвонил своему другу, чтобы переночевать.
Там оказалась еще одна гостья — девчонка, откуда-то издалека, насквозь провинциальная. Как на духу она рассказала мне, как плохо было:
— Я в магазин после школы пошла работать. А там… там нельзя долго. Там стоишь весь день и мужикам водку отпускаешь, а они смотрят на тебя, как на гулящую какую… и говорят всякий срам. А бабы, бабы улыбаются, а сами думают: не обвесила ли?.. Потом уехала оттуда. Как деньги первые появились, так и уехала сюда учиться.
И о том рассказала, как этим летом все экзамены провалила, но будет поступать еще раз и пока будет работать:
— Официанткой в клубе.
— А может, не стоит? Найди что-нибудь почище…
Я уезжал из Москвы утром следующего дня, под уже наступившую осень. И только трава, так удивившая меня в первый московский день, по-прежнему оставалась зеленой. Будто кто-то открыл бессмертие. Если, конечно, она не была искусственной. Как многое, многое здесь.
В переходе метро на полу, окруженный толпой, сидел пожилой мужчина. Ему, наверное, стало плохо, и он жалостно просил всех вместе и никого в отдельности:
— Увезите меня домой, в больницу. Я не хочу умирать здесь!..
Отвлекшись, я столкнулся с женщиной. Она издала какое-то механическое шипение и, как заводная, умчалась. В нишах станций, как статуи, стояли тела целующихся.
В вагоне все одним порывом читали. Старичок-интеллигент — старую потрепанную книгу «Сделал все, что мог» (наверное, так). Мужчина в деловом костюме с озабоченным видом держал огромную стопку бумаг, а у худенькой девушки в тоненьких пальцах была всего одна страничка. И Бог знает, что на ней было. Еще одна девушка стояла с книгой «Искусство управлять людьми». Она была в непроницаемых солнечных очках, будто уже пряча свои собственные глаза от подобных ей умельцев…
Из вагона передо мной вышел мужчина с малышом. Малыш смотрит на меня через отцовское плечо. Сейчас покажет язык или заплачет. Но он вдруг улыбается мне — такой чистой, вполне осознанной улыбкой. И этот ребенок был настоящим в этом городе.
И, покупая билет на поезд, отправлявшийся через полчаса в Новгород, я подумал: может, не всё здесь так…
Московский Родя убийственно любил музыку, а сама Москва навсегда осталась в моей памяти зеленым, но только как деньги и «травка», городом…
В поезде напротив меня сидела девушка в белом берете. В ней было что-то, что сразу сбило меня с толку — наверное, как сосредоточенно она молчала, смотря куда-то перед собой. Не было скучающего разглядывания пассажиров и всего, что неслось мимо за окном. Ее глаза внимательно и напряженно рассматривали что-то, но это что-то не имело ничего общего с тем, что происходило вокруг. Это было похоже на фильм, который она смотрела как бы изнутри себя, и показывали там разное — и хорошее (тогда ее лицо, расслабляясь, светлело), и плохое (и тогда брови чуть сдвигались, глаза тонули, взгляд уходил глубже).
Я не знал раньше, что можно так долго смотреть в себя — и час, и три, и… Я терял счет. Сидел и тоже смотрел в одну точку: на нее.
В Новгороде, увлеченный толпой спешащих, я потерял ее из вида, девушку в белом берете. Вышла ли она тоже или поехала дальше? Я не знал.
В этом городе когда-то жила моя бабка по отцу. Желание найти его здесь, желание вернуться в дом на Торговой стороне, где прошло мое детство.
Окна оказались заколочены. Не решившись войти, я пошел слоняться по городу.
— Зажигалки не найдется? — кто-то, сидевший на остывшем пляже Волхова, из темноты помотал мне головой.
Я шел, только чтобы идти. Не возвращаться в пустой дом, что ждал меня на другом берегу реки. Я думал о том, что жизни моих пра-, прапра- и просто дедов, лежащих на новгородском кладбище, увенчались только тем, что на свет появился я.
Разворачиваюсь и иду обратно. Обреченно, одиноко.
В темноте еле угадывался все тот же силуэт.
— Все в порядке? — я.
— В порядке, — женский голос.
— Вам есть, куда идти? — я.
— Мне некуда идти, — она.
— Вы здесь кого-нибудь знаете? — я.
— Вы меня не узнали?
Ночные цветы — мой главный научный интерес — у них всегда светлые лепестки. Светлый всем, а главное насекомым, лучше виден в темноте, — цветы всегда это знали, я всегда это знал. Тем более странно, что я не разглядел белую беретку. И как умудрилась узнать меня девушка в ней — непонятно. Я даже не знал, что она видела меня тогда, в поезде… Но я не хотел думать об этом сейчас. Ее появление спасало меня от одиночества. И какая разница, как она появилась?
Мы шли по ночному Новгороду, но она молчала все так же, как когда нас разделяли люди и полная непричастность друг к другу.
— Как тебя зовут?
— Ася.
— Вася, — представился в ответ я.
Она недоверчиво посмотрела на меня. Впрочем, без оснований на то, меня действительно так звали.
Из пустого дверного проема в нос ударил неприятный запах брошенного жилища. Даже неважного света зажигалки хватило, чтобы в голове, уже забывшей этот дом, по кусочкам сложить его в одно целое. Но теперь, без бабушки, пустой дом казался неживым, как тело без души.
И все-таки мне было спокойно засыпать здесь.
Уставший, в полудреме, я видел на кровати в другом конце комнаты силуэт Аси. Казалось, она не спит, глядя куда-то в темноту.
— Ты к кому-то приехала? — спросил я шепотом.
Она повернула голову и, кажется, посмотрела на меня.
В приступе ощущения, что на всем свете мы только одни, я стал рассказывать о себе, о том, как все было вначале, и как попал в Москву:
— Ася… я не знал, что так бывает… это идет… идет закошмаривание какое-то… что там творится… что вообще вокруг творится… что это?..
Кажется, по моим щекам текли слезы. И стало тихо…
Ася подошла ко мне и молча села на пол, гладя меня по голове, успокаивая. Но это, кажется, был уже сон…
Когда я проснулся наутро, Аси дома не было.
Да по правде говоря, никакой Аси и не было. Девушка, сидевшая напротив меня в поезде, пересеклась со мной в той единственной точке и уехала дальше, наверное, в совсем другую историю.
Мечты часто сбываются. Но до конца — никогда…
Весь день я бродил по городу. «М» чаек скользили по белой странице неба. Под ногами шелестели опавшие листья, золото которых уже успело выржаветь на влажной земле. Налитые и откормленные летом тельца поздних яблок боролись с сопротивлением упругих ветвей, торчавших из-за заборов. Солнечные лучи еле пробивались сквозь облачную дымку. Город был сонным. Сонные, никуда не спешащие люди, сонные дома. Такие же сонные, как Москва в то первое утро. Но здесь, наверное, так было всегда. Да и какая, по сути, разница, шумно и с азартом или тихо и незаметно шли люди на свое кладбище?..
К вечеру небо прояснилось. Бересклетово расцвеченный вечер и огненно-бересклетовый куст на обочине с доброй сотней наблюдающих за прохожими ягодок-глазок. Обратно? Смотрят, не мигая.
Первый, на редкость ранний, снег, выпавший в ночь моего возвращения домой, лежал на сочной, как ни в чем не бывало, зелени. Вспомнилась Москва. Но и Питер не показался землей обетованной.
Опять пошел снег. Зима, кажется, прихватила.
Глаза, взволнованно ищущие кого-то в толпе, это самое откровенное, на что способны человеческие глаза. И сейчас я искал и не находил их среди людей, окружавших меня.
Вместо этого брат появился незаметно, откуда-то сбоку. Нам обоим стало неловко в первый миг. На движение его руки я протянул ему свою. Но он лишь стряхнул с плеча снег.
Он сдал квартиру.
— Что?
Откуда он знал, что я приеду?
— А отец?
— У отца еще была комната в коммуналке, — закончил брат.
И я почувствовал в своей ладони что-то холодное: ключи.
Я молча кивнул в ответ на адрес квартиры и ушел, оставив позади этого человека, братом которого я перестал себя ощущать…
Дом, к которому меня привел адрес, оказался заброшенной трехэтажной развалиной с пустыми невыразительными окнами. Только внимательно приглядевшись, я нашел наверху несколько обитаемых окон.
За московские недели я ни разу не позвонил домой. Не знал, что там. Боялся знать. Много думал об отце. До того, что поверил: где-то он есть, где-то он ходит. До того, что, кажется, начал чувствовать через всю многокилометровую толщу земли его шаги.
Неужели он мог быть здесь?

Мне открыла пожилая женщина. Я показал ключи, разжав кулак. Она пригласила внутрь неуверенно. Сказала, что не знает моего отца. Повинилась, что сдала комнату — все-таки столько лет пустовала впустую.
Я открыл дверь, все еще на что-то надеясь. По какому-то странному закону неизвестно чего в ней оказалась Ася… Никакой беретки на ней сейчас не было, но я узнал ее по нахмуренным бровям, как-то по-особому, как получалось только у нее, тогда, в поезде… Теперь я знал, куда она ехала. Куда она приехала.
Кажется, старушка что-то объясняла, кивая в мою сторону. Кажется, Ася ничего не понимала.
Кажется, Асю звали Мариной.
Старушка извинялась и просила ее остаться. Потом я тоже просил ее остаться. Она ушла.
Я был один в оставленной Асей комнате, начавшей медленно заполняться жидкими бесцветными сумерками. В голове какой-то счетчик щелкал: мать, отец, брат, Ася. Все уходили. Все. Больше никого не оставалось. Поймал себя на мысли, что отца я больше не жду.
В потрясении я лежал в постели, еще такой не моей, такой Асиной, даже дыша осознанно — без этого дыхание спотыкалось, забываясь…
Старушка вытащила меня на чай и все извинялась за комнату, сокрушалась о Марине:
— Просила же ее, останься… Куда она теперь пойдет?.. А может, вернется? Я ей так и сказала: не найдешь ничего, возвращайся, поживешь у меня.
— Она из Москвы?
— Нет. Почему из Москвы?
— Позавчера я ехал с ней в поезде.
— Нет, не может быть. Она была здесь.
Мы пили чай. Я думал о том, что кто-то бесследно исчезает, а кто-то вот возникает ниоткуда, пропадает, опять возникает, опять пропадает… И неужели у меня такая плохая память на лица?..
Был в этом давно приговоренном к сносу доме еще один человек, то ли тяжело больной, то ли слегка умирающий. Были в этой квартире все одиноки — он, эта старушка, я. Будто совсем одиноких людей ссылали в такие места.
Кто-то сказал: для того, чтобы что-то получить, нужно сначала что-то потерять. Я потерял всё, но не нашел ничего. И эти люди — тоже. Если так получается, то в этом мире что-то неправильно. Какая может быть надежда у этой старухи? Нельзя себя столько обманывать. Эта времень, эта чертова, жалкая времень того не стоит.

Я знал, что ни по каким законам этого мира не только не должен, но не имею никакого права делать этого. Но что-то мне подсказывало, что нужно поступить именно так.
Удушье или взрыв? Взрыв. Вернее. Спички на кухне.
Сколько нужно газа — я точно не знал, но мне казалось: нужен еще час-другой.
Мне было спокойно впервые за последние недели. Потому что сдался? Нет, я знал, что все делаю правильно. Нельзя так мучиться. Нельзя столько терпеть.
Далеко за полночь. За окном медленно падает снег. Я уже ни о чем не думаю, жду и пытаюсь не заснуть.
Снег перестал. Газ пахнет неприятно и сильно. Дышать сложнее. Пора.
Коробок у плиты. Конец всему, что у меня когда-либо было и будет, заключен сейчас в маленькой картонной коробочке с шершавыми серными бочками. Чтобы не видеть ее, закрываю глаза, на ощупь достаю спичку… и делаю такой привычный удар.
Вместо оглушительного взрыва я слышу только легкий хруст. Открываю глаза и вижу в пальцах обломок обгоревшей спички. Неужели уже? Секунду мне кажется, что все неизвестно как, но произошло, и я не совсем что бы жив.
Оглядываюсь. Понимаю, что взрыва не было. Душит кашель.
В комнате открываю коробок и нахожу несколько десятков таких же обгоревших спичек.
И в моей голове медленно появляется бабушка с больными, конечно, ногами, на протяжении месяца кладущая огарки в коробок, чтобы не ходить каждый раз к мусорному…
«Я — ничто», — взрывается в голове.
— Кто это? — испуганно приподнявшийся силуэт замелькал и замер.
В коридоре уже холодно от открытых везде окон. Открываю еще одно и ухожу. Нет, убегаю, сталкиваюсь на лестнице с девушкой. Узнаю Асю.
Удивленно посмотрев, она начинает подниматься чуть быстрее.
Почему-то я никуда не бежал. Я шел обратно…
Старушка стояла посреди коридора заплаканная, рядом — тот человек, заспанный и от этого еще более угрюмый, Ася была испугана. Казалось, они ничего не понимали. Ася кивнула на мою комнату.
Я стоял напротив Аси. Она о чем-то спрашивала меня. Воздух все еще пах газом, напоминая, что совсем недавно я чуть не убил нескольких человек. Но мне было спокойно, потому что этого не произошло, спокойно, потому что знал: дальше все будет по-другому, и желанию уничтожить то, чего я не создавал и чего тогда до конца не понимал, я больше не поддамся. Я никогда больше не поддамся времени. Потому что времени нет.
Есть время. Есть мы. Я смотрел на Асю, думая о том, что в ней, в человеке рядом со мной, заключена вся бесконечно-вечная вселенная, без начала и без конца. Вселенная, которую мы почему-то привыкли видеть только вокруг себя, а не в себе.