Вы здесь

Встречи с Тимофеем Белозёровым

К 75-летию поэта
Файл: Иконка пакета 11_novikov_vstb.zip (43.77 КБ)
Владимир НОВИКОВ
Владимир НОВИКОВ

ВСТРЕЧИ
С ТИМОФЕЕМ БЕЛОЗЁРОВЫМ
К 75-летию поэта

ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ

Иллюстратором первой книжки Тимофея Белозёрова был известный омский художник Кондратий Петрович Белов. Называлась она «На нашей реке». Впервые я увидел ее на прилавке нашего сельского магазина, когда еще учился в школе. На какие-то сэкономленные деньги купил и принес домой. У меня тогда уже было несколько самостоятельно купленных книг, маленькая библиотечка красовалась на фанерной этажерке. Дома с замиранием сердца, как всякую купленную или принесенную из библиотеки книгу, прочитал все коротенькие выразительные стихи, пересмотрел иллюстрации. С первого прочтения особенно запали в душу и навсегда запомнились строки про лесовозы, которые мне самому пришлось наблюдать тогда же на Иртыше в Таре:
Ароматом свежим бора
Дышит шумная река.
Входит в гавань целый город,
Не построенный пока.
И мне, выросшему пусть на малой речке Оше, как все же не почувствовать знакомый запах:
Пахнет рыбой и пшеницей,
Пахнет лесом от реки.
Перелистывая этот тоненький сборничек, я тогда не мог даже представить, что судьба близко сведет меня с этими известными людьми — поэтом и художником.
После армии я приехал поступать на художественно-графический факультет Омского педагогического института им. А.М. Горького. Получив место в общежитии, начал готовиться к экзаменам. А после обеда бродил по городу и уж мимо книжного магазина никогда не проходил.
И вот в центре города, а точнее у Ленинградского моста, я вошел в книжный храм, в котором, к моему удивлению, увидел довольно много посетителей: кто-то там выступал. Я протиснулся поближе и увидел высокого, импозантного пожилого человека с пышными седыми усами, который как раз закончил свою речь. А второй — молодой — полная противоположность первому — смуглый, чубатый сидел рядом. Однако это был момент, когда «хозяйка магазина» (полагаю, что это была она) вышла вперед и сказала:
— А теперь поблагодарим поэта Тимофея Максимовича Белозёрова и художника Кондратия Петровича Белова за интересную встречу!..
Рассыпались аплодисменты — и мне пришлось только сожалеть, что я не оказался здесь часом раньше.
Вот так впервые в жизни, благодаря случаю, лицезрел я живых и поэта и художника. И навсегда запали мне в душу колоритные русские имена Кондратий, Тимофей.
Вторая встреча с Белозёровым произошла только через шесть лет, когда я уже закончил институт, — на областном семинаре молодых литераторов, где я был впервые в качестве семинариста, а он, совместно с поэтами москвичом Марком Соболем, омичами Иваном Яганом и Владимиром Пальчиковым, в качестве руководителя. Короче говоря, он был одним из судей моих первых стихотворных опытов. Стихи ему понравились, в них он нашел «пульс жизни», не придуманной, не заёмной, а прожитой самим автором, — так было сказано им на итоговом собрании.
В маленькой тесной комнате отдела культуры газеты каждый понедельник по вечерам высиживал он положенное время, принимая всех стихотворцев от пионера до пенсионера с одним стихотворением или с толстыми засаленными тетрадями. Бывали такие сочинители, которых приводили за руку мамы или бабушки. И с каждым Тимофей Максимович вел серьезный душевный, а подчас и довольно трудный разговор. Радовался удачным строчкам, огорчался неудачным. И, конечно, если стихи молодого или только начинающего автора отвечали его требованиям, а значит, законам поэзии, они находили место на страницах газеты, иногда и с напутствием самого консультанта.
Я пришел как раз в тот момент, когда он, мрачный, мучительно доказывал пожилому человеку в военной форме, прикуривая одну папиросу от другой, что его стихи, написанные на военную тему, не являются поэзией, не несут читателю ничего нового, поэтому рекомендовать их к публикации он не может. Вот таких безнадежных графоманов отшивал безжалостно...
Моему появлению он искренне обрадовался. Стихи посмотрел внимательно. Выбрал лучшие, на его взгляд. Но в газете потом появилось только одно стихотворение в подборке с другими авторами, но и это было для меня большой радостью.
Из Дома печати вышли вместе и прошлись тротуаром до Ленинградской площади. На сей раз, прощаясь, он сказал: «Приходи. Звони... Тебе нужно общаться с поэтами...». С этого вечера он стал моим учителем, а несколько позже и другом, несмотря на десять лет разницы в возрасте. И дружба эта продлилась пятнадцать лет, до самой его безвременной кончины.
* * *
В 60-е годы, когда я учился в институте, и после, интерес к поэзии был высок. Всякое что-нибудь значащее дарование замечалось и поддерживалось. В поэзии была пора эстрады. В Москве гремели знаменитые шестидесятники... И в Омске появились молодые поэты, смело выступающие с подмостков перед многолюдной аудиторией. Особенно славились театрализованные выступления молодых знаменитостей в студенческих коллективах педагогического, медицинского и сельскохозяйственного институтов. Тогда в Омске было только две областных газеты: «Омская правда» и «Молодой сибиряк». Они ежемесячно предоставляли страницу для молодых талантов. Самой активной была молодежная газета, где каждый месяц появлялся «Поэтический альманах», крестным отцом которого был известный тогда в Омске поэт Владимир Пальчиков. После него долгое время составлял эти «альманахи» литературовед Александр Лейфер. И мне довелось выпустить «альманах» молодых поэтов, когда я руководил литературной студией при молодежной газете. В этом «альманахе» — а печатался он уникально, на всех страницах сразу и, вырезанный, складывался в книжку — можно было видеть рядом стихи профессионала и начинающего автора. Печатался там и Тимофей Белозёров. А один «альманах» в 1973 году был полностью «белозёровским» и назывался по заглавию одного рассказа — «Заколдованная роща». Позже с таким же названием вышла и книжка в издательстве «Детская литература».

.
ПОХВАЛА
ЕЛЕНЫ
БЛАГИНИНОЙ

В русской поэзии имя Елены Александровны Благининой (1903-1989 гг.) хорошо известно. Писала поэтесса в основном для детей, хотя есть у нее и произведения, адресованные взрослым.
С Белозёровым они познакомились в каком-то столичном детском журнале. Стихи сибиряка ей понравились, они оказались близкими Благининой по тематике, по стилю, по духу. Она следила за творчеством поэта, способствовала продвижению его рукописей в столичных издательствах. В одной из внутренних рецензий на книгу Белозёрова, выходившую в «Детской литературе», она дала точную характеристику его стихам: «Стихи Белозёрова хороши тем, что они натуральны, как все, что окружает автора. Они — ветер и солнце, птицы и звери, цветы и снег... В них нет ничего такого, что вызывало бы удивление: ах как это он здорово закрутил! Зато они обладают редкой особенностью совершенно точно передавать настроение поэта, к чему бы он ни прикоснулся — будь то пимы, которые ладит дед, или кузнец, подковывающий коня...»
Имя Елены Благининой он часто упоминал в разговорах, считал своим покровителем и учителем.
Книги для детей у Елены Александровны выходили почти ежегодно, а вот для взрослых — редко. Где-то в середине семидесятых годов книжка для взрослого читателя, небольшая по объему, как и большинство выходивших тогда в столичных издательствах поэтических книжек, была подарена Белозёрову с автографом — и он ею очень дорожил. Называлась она «Складень».
Хорошо помню этот в зеленой обложке с портретом автора сборник. Тимофей Максимович показывал его мне и другим молодым поэтам, которые приходили к нему в редакцию «Омской правды». И когда кто-нибудь начинал читать, советовал обратить внимание на то или иное стихотворение, и с просветленным лицом произносил: «Как прекрасно, а!..»
Иметь книгу с автографом известного поэта и для него большой радостью. Кстати, таких книг с дарственными надписями от таких столпов детской литературы, как Сергей Михалков, Юрий Коринец, Ирина Токмакова, Яков Аким, Сергей Баруздин, Владислав Бахревский в библиотеке поэта имелось немало. Это лишний раз говорит о высоком признании Тимофея Белозёрова большими писателями.
Все подаренные книги хранятся в доме поэта. А вот с книгой Елены Благининой, про которую я веду рассказ, произошел такой неприятный случай. Один начинающий поэт М., которого Тимофей Максимович любил, как человека, выпросил у него книжку, чтобы почитать основательно, да и будто бы невесту порадовать...
Начинающий поэт не выпускал ее из рук несколько дней, носил с собой везде, даже в баню с ней пошел. И там, в бане, карманы его пиджака обчистил вор. Вместе с кошельком и часами исчезла и книжка. У начинающего сочинителя пролились слезы. А в сердце Тимофея Максимовича надолго вселились серьезные переживания за потерянную книгу, в которой известным в стране автором была оставлена надпись. «Милому прекрасному поэту…»
В архиве поэта хранятся несколько открыток Благининой, в основном поздравления с Новым годом, а в них всегда есть дополнение: «Когда приедете в Москву, не стесняйтесь, звоните и приходите. Буду рада! Обнимаю Вас и хочу, чтобы Вы оставались таким, как есть. Люблю Вас такого. Надоели самовлюбленные, самоуверенные, тщеславные и хапуги».
В один из приездов в столицу Белозёров почему-то не нанес визит «обожаемой его» поэтессе. Тут скорее всего оказалась его застенчивость. Для него всегда было большой проблемой вот так просто наносить визиты даже хорошим друзьям.
Узнав про это, она пишет ему очередную открытку: «Вот и напрасно, милый Белозёров, не приехали Вы ко мне на пироги. Я была бы Вам очень рада и мои домашние (люди и звери)... Конечно, радоваться нечему, но ведь и в 75 лет можно выпить чарку и прикусить чем надо. Жалко!!!»
Елена Благинина в течение десяти лет была хорошей опорой в издании в столице многих белозёровских книжек. Кто знает, может быть, благодаря ее похвальным предисловиям в них, и вообще участию в его творческой судьбе, наши нынешние столичные коммерческие издательства «вспоминают» поэта Тимофея Белозёрова, печатают его произведения, иногда и под одной обложкой с Благининой и другими классиками детской литературы.


ЗАБОРНАЯ РЕКЛАМА
АРКАДИЯ КУТИЛОВА

Поэт Аркадий Кутилов очень любил белозёровские стихи.
Да и Белозёров относился к стихам Кутилова хорошо, называл его талантливым, стихи, опубликованные тогда в «Молодом сибиряке», ему нравились, хотя крайне возмущал образ жизни молодого поэта, проживавшего где придется, имевшего повышенную тягу к спиртному, нигде не работающего. Настали дни и годы, когда Кутилова нигде не печатали...
Припоминаю один эпизод... В период какого-то неясного порыва или с целью пообщаться с пишущей братией, появлялся Кутилов в редакции «Омской правды» у Белозёрова в рабочий понедельник в отделе культуры. Появляться-то появлялся, да не всегда трезвым. Мешал — и Белозёров в строгой форме просил его из комнаты удалиться, Кутилов послушно уходил и исчезал на неделю или надолго.
Часто я слышал, как он декламировал стихи Белозёрова тут же в коридоре редакции или при встрече на улице и говорил, что вот такого большого поэта в Омске не все знают, особенно взрослые. Кого он имел в виду? Может быть, свое второе окружение, зеков и бомжей?.. И чтобы как-то обратить внимание уличной публики на поэта Тимофея Белозёрова, решил его имя порекламировать, или просто почудачить. Здесь скорее всего сказалось влияние «Дон Кихота сибирской литературы», известного омского писателя Антона Сорокина, имя которого в то время часто упоминалось в молодежных литературных кругах, и личность Сорокина — чудака, скандалиста, саморекламиста, вывешивавшего когда-то на заборе свои картины и рисунки, вызывала у Кутилова интерес и симпатию.
И вот в один прекрасный день на витрине магазина «Тысяча мелочей» появился плакат с рисованным портретом Белозёрова (Кутилов хорошо рисовал) и надписью: «Мой любимый поэт Тимофей Белозёров».
Об этом плакате Белозёров узнал от кого-то из работников редакции, пошел к магазину, снял его и порвал.
Как мне потом рассказывал Тимофей Максимович, вся эта «реклама» вызвала у него возмущение, удивление и вопрос: кто автор и к чему все это? Хотя, впрочем, тут же предположил: это мог сотворить Кутилов, поскольку ранее уже видел его рисунки, и почувствовал его руку. На другой день кто-то еще видел подобный плакат где-то на заборе в людном месте. Об этом Белозёрову тоже стало известно и еще больше его возмутило.
Через неделю Кутилов появился в редакции у Белозёрова.
Я был свидетелем такого разговора:
— Твоя работа?— хмуро спросил Тимофей Максимович.
— Моя реклама!
— А зачем?
— Так ведь благодаря этим плакатам, дорогой Тимофей Максимович, еще сотни обывателей узнали, что в Омске живет и работает прекрасный детский поэт Тимофей Белозёров!
— Не нуждаюсь я в рекламе! Мне достаточно того, что меня знают по моим книгам тысячи детей. А заборную рекламу лучше делай для себя или своих друзей!
Кончилось тем, что Белозёров снова попросил его выйти в коридор и не мешать работать.
После этого разговора подобной рекламы больше нигде не появлялось.
Кутилов вскорости куда-то надолго исчез. Говорили разное: то ли в тюрьму, то ли в психбольницу, будто бы уходил он в это «нервное заведение» добровольно, чтобы не только подлечиться, но и иметь зимой теплый угол и бесплатную кормежку.
Как рассказывал мне Тимофей Максимович, встретились они на улице случайно через большой промежуток времени. Было это в летний день. Вид у Кутилова был поразителен: давно не стриженый, не бритый, не мытый, одежонка рваная и явно с чужого плеча. Разговора не получилось, было видно, что жизнь Кутилова к лучшему не изменилась. Но все же Белозёров попросил его зайти к нему домой и предупредил: только в трезвом виде, у него для Кутилова найдется одежонка получше этой.
Действительно, на другой день утром Кутилов явился на порог белозёровской квартиры в трезвом виде. Белозёров вручил ему свои брюки, сорочку, пиджак и туфли. По комплекции они были примерно одинаковые.
Через несколько дней, увидев на улице Кутилова, Белозёров обнаружил, что новой одежды на нем нет, а все та же грязная и рваная.
На вопрос, где вещи, Кутилов ответил:
— Ах, дорогой Тимофей Максимович, есть люди, кому эти шмотки нужнее, чем мне! Зато еще один бродяга узнал, что в Омске живет и работает большой русский поэт Тимофей Белозёров…

* * *
О смерти Кутилова Белозёров узнал в то лето, когда уже был безнадежно больным. Как он прореагировал — мне неизвестно. Видимо, так же как и мы: такой образ жизни не сулил долголетия. Как и мы, не мог он знать да, уверен, и предположить, что было создано «известным бродягой» — это большое количество стихов, достойных самой высокой оценки. Не мог, конечно, представить, что выйдут его книги, будут опубликованы его рисунки, и они произведут сенсацию в среде творческой интеллигенции и любителей поэзии.
Пришло время оценки таланта этого человека...
Теперь-то мы знаем, какие две поэтические величины в одно время проживали в Омске.


«ЛЮБЛЮ ИРТЫШ...»

Набережная Иртыша была любимым местом прогулок Тимофея Максимовича. От речного вокзала до Ленинградского моста и дальше — до грузового порта — часто прохаживался он в теплое время года, в утренние и вечерние часы. Набережная была не только местом отдыха или любования рекой — это была дорога раздумий, творческой работы.
Был случай: увидел я его на набережной в районе магазина «Океан» случайно, сосредоточенного, устремленного взглядом в речную даль. Пройдя, он не заметил меня, а, может, сделал вид, что не заметил, и правильно сделал — ведь мне понятно было, что он работает, о чем-то думает и прерываться не хочет, тем более что на этом пути ему встречается много знакомых людей, и всем не поклонишься, не отдашь минуту внимания, когда ты весь в своих мыслях.
Не знаю, какие строки у него рождались на этом пути. Мне он с улыбкой признавался, что на набережной сочинять ему сам Иртыш помогает. И как этому не поверить, если вся жизнь Тимофея Максимовича с самой юности была связана с рекой: речное училище, плавание на судне по Иртышу и, наконец, после многих мытарств и неустройств с жильем, получил он квартиру на Ленинградской площади с видом на мост и реку. Поэтому в творчестве Тимофея Белозёрова много стихов о реке. Речная тема проходит по всему творчеству поэта от первой книги до последних стихов. Где они были задуманы, где они родились: за рабочим столом или во время прогулок? Много вопросов, на которые нет ответа.
А вот рождения одной стихотворной строки я был свидетелем...
Встретились мы с ним в омском отделении Союза писателей. В те времена там часто случались стихийные веселые и шумные встречи литературной молодежи и маститых. Звучали стихи, анекдоты, читались рассказы. Кто-то в этом шуме пытался играть в шахматы, но ему постоянно мешали, пытаясь сшибить пробкой черного короля. Потом такие встречи стали довольно редкими, в связи с переездом Союза в новое помещение, где было, кроме него, еще несколько разных контор со строгим, сталинской закваски вахтером у входа, в связи с тогдашними событиями в Чили прозванным Пиночетом. И вот после одного такого «четверга» из прокуренного помещения Союза пошел я провожать его до дома. Тимофей Максимович предложил пройтись по набережной. Против «дома Колчака» спустились к реке и пошли по пляжу у самой кромки воды по твердому, омытому водой песку, все дальше и дальше отгоняя запозднившегося речного куличка.
Там, за Иртышом, широкой полосой горел огненно-желтый закат, и весь он отражался в тихих водах молчаливо текущей реки.
— Присядем! — предложил поэт, указывая на лежащее на пути бревно, видимо, пригнанное рекой и вытащенное кем-то выше на песок. Присели. И в этот момент на реке один за другим стали вспыхивать огоньки бакенов.
— Электроника!..— сказал Тимофей Максимович. — Сами зажигаются с наступлением сумерек. А раньше что было: дедушка-бакенщик на веслах, внучек — на корме — фонари зажигать плывут. Романтика! Жаль, что столько мальчишек теперь не знают этой радости.
Из-под моста, толкая перед собой баржу, появился буксир и прошел мимо нас в огнях и весь дышащий теплом и уютом.
— Люблю Иртыш в вечерние часы!..— сказал Тимофей Максимович и вдруг от этих слов как-то вздрогнул. Посмотрел на меня и снова повторил эти слова.
— А ведь это стихотворная строка, Максимыч!— воскликнул я. — И такую мысль, по-моему, еще никто не воплотил в стихах. Гениально! И музыкально!..
— Ну, уж не гениально, но... музыкально... И, кажется, даже можно чем-то дополнить.
В ту же минуту он стал каким-то сумрачным, сосредоточенным. Даже какая-то печать недовольства выразилась у него на лице, когда я продолжал что-то назойливо говорить ему. Однако мне сразу стало понятно: надо прощаться. С некоторым чувством неловкости мы пожали друг другу руки, и он прямиком зашагал по пляжу к своему дому.
До сих пор видится мне его сутулая фигура упруго преодолевающая глубокий и рыхлый песок. «Заторопился к рабочему столу...» — подумалось мне. Тут действительно надо было спешить, пока не погас огонек вдохновения, зажженный этой строкой.
А через несколько дней, при встрече, он радостно сообщил, что написал-таки в тот же вечер, с той строки стихотворение. Вытащил из кармана листок и протянул мне. Я развернул и прочитал:
Люблю Иртыш в вечерние часы.
Вот вспыхнул бакен, сумраком
                                    зажженный.
И на краю белеющей косы
Притих рыбак, блесной вооруженный.
Прошел буксир с тяжелою баржой,
С цветами в рубке, с музыкой
                                    прощальной.
И куличок, как будто всем чужой,
Заплакал вдруг
на отмели печальной...
На мою восторженную похвалу он
сказал:
— Эти стихи тебе и посвящаю!
Потом, когда в Москве вышла книга «Журавкин праздник», посвящение было там, как доказательство слов поэта.
Это же стихотворение произвело большое впечатление на поэта Сергея Баруздина. В предисловии к итоговой книге Белозёрова «Подснежники» он назвал его любимым и процитировал полностью.
Может быть, не один день, не один год искал поэт эту строку — «Люблю Иртыш в вечерние часы», шагая по набережной, — и вот родилось то, что особенно взволновало его. И теперь волнует сердца читателей своей протяжной музыкальностью и тонким поэтическим видением.


УТРО ПОЭТА

«Я поэт утренний! — не раз говорил о себе Белозёров друзьям-литераторам или в интервью. — Поднимаюсь с постели, когда еще напротив ни одно окно не светится, завариваю крепкого чаю, сажусь к столу и начинается «путешествие в детство».
Честно сказать, мы — молодежь, завидовали ему — свободному художнику, который не обременен другой ежедневной работой и может каждое утро встречать зарю за рабочим столом. Работа по утрам давала ему светлое впечатление об окружающей жизни, потому все стихи, рассказы, сказки Белозёрова проникнуты этой утренней свежестью, отмечены большой человеческой добротой.
А ведь все у него поначалу было совсем не так.
В одном долгом нашем разговоре он вспоминал: «Работал я как-то в мастером на радиозаводе в литейном цехе. Работа тяжелая. Жара. Духота. Придешь домой — голова чугунная. Для творчества только ночь. Сядешь на кухне над листком бумаги, а голова забита всякой производственной чепухой — и в сон так и тянет. Но все же иногда удавалось что-то сочинить, и первые тонкие книжки даже издал. Но понял, что любительством большого поэтического багажа не накопишь. Нервным стал. Здоровье, с детства слабое, совсем стало рушиться. Учеба в Литературном институте отнимала много времени, хоть и много мне дала в смысле творчества и общения. А когда приняли в члены Союза писателей, оставил тягостную заводскую работу. По закону это дозволялось, в тунеядцы уже не записали бы... Хотя, впрочем, всегда подрабатывал, во Дворце пионеров, на телестудии, но это уже была не ежедневная работа и главное — по душе. А еще спасибо жене Вере, она меня поддержала. Жили на ее скромную учительскую зарплату. Что-то и от публикаций в кошелек попадало. Но зато я обрел свободу творчества и мог этим заниматься ежедневно и особенно в нужное мне утреннее время — и стихи пошли».
Не раз говорил он мне при встрече: сегодняшнее утро было плодотворным. В связи с этим вспоминается мне случай рождения стихотворения «Утро поэта». Толчком к написанию послужила художественная открытка, которую я месяцем раньше купил в книжном магазине. Это была репродукция с картины Петра Кончаловского «Окно поэта». На ней было изображено окошко дачного дома, раздвинуты шторы, за окном только что выпал первый снег, в комнате на круглом старинном столе — бронзовый подсвечник с погашенной свечой, спички и книги. Этакая идиллическая картинка из жизни живущего где-нибудь в известном писательском Переделкино поэта, располагающая к уюту, покою, хорошему утреннему настроению.
Купил я несколько экземпляров и одну открытку послал Белозёрову с мыслью: какие ассоциации вызовет она у него?..
Через несколько дней в телефонном разговоре по другому поводу, он поблагодарил меня за понравившуюся ему открытку и сказал, что она способствовала рождению стихотворения, которое он назвал «Утро поэта». На мою просьбу прочитать, прочел только начальную строфу, сказав, что по телефону стихи читать не любит. А остальные строки, сказал он, прочитаешь скоро в газете «Вечерний Омск». Действительно, стихотворение появилось в газете в подборке с другими стихами, потом — в журнале «Сибирские огни» и вошло в посмертную книгу «Лебедушка» (Омское книжное издательство, 1986 г.)
Хочу привести это стихотворение полностью, чтобы обратить внимание читателя на то, какие строки вышли из-под пера «утреннего поэта»:
Еще играет где-то
За окнами рассвет,
А в комнате поэта
Горит счастливый свет.
Взволновано словечки
Друг друга тормошат,
И к речке человечки
В сандаликах
Спешат.
Выходят на дорожку
Рогатые жуки,
Садятся на ладошку
Ночные мотыльки,
И щедро сыплет лето
Черемуховый цвет...
Горит в окне поэта
Счастливый
Тихий
Свет.
Сколько раз в окне поэта Тимофея Белозёрова горел по утрам «счастливый свет», и рождались новые, светлые, радостные, полные жизни стихотворения. И я думаю: не получил бы поэт открытку, может быть, и не было бы этого стихотворения?..


ТОЧНОЕ СЛОВО

Он любил осень и говорил, что осенью часто и помногу часов не выпускает руль своего автомобиля: навещает заветные, одному ему известные места на берегу Иртыша, в окрестных лесах.
Осенних стихов он написал много. Легко или трудно они писались — об этом он никогда не говорил. Но как всякий настоящий поэт, Белозёров, естественно, искал самое нужное и точное слово. Для примера он однажды рассказал, как долго и мучительно жил в поиске этого самого слова для стихотворения «Сентябрь». Было это давно, когда еще «безмашинным» был.
— Стихотворение, можно сказать, уже готово, — рассказывал он, — и все же одно слово не находится — всего-то в два слога в строке «На юг уходит... осень...» Но какая осень? Кажется, так просто, а вот нет...
Тимофей Максимович вспоминал, как он перебирал десятки слов. Поначалу было: «На юг спешит царевна-осень». Не годится! Банально! Хоть и в золоте вся. И слово «спешит» не подходит. Потом появилось «На юг уходит радость-осень». Это уже ближе к тому, что нужно. Именно «уходит», а не спешит. Но вот «радость-осень» и можно было бы оставить, а все же не то, что нужно, да и часто употребляемо поэтами. Штамп. А раз уходит, то здесь должна быть грусть, а не радость.
Весь день поэт искал это нужное точное слово. В осенний сквер ходил, по набережной — осень наблюдать. С тем и спать лег. И ночью это слово появилось — «Наша». Зажег свет и записал «на юг уходит наша осень...» И это тихое мягкое слово, не какое-то частное, а общее для всех и позволило закончить маленькое прелестное стихотворение):
По алым перьям снегиря
Течет прохлада сентября.
В сухом бору дремота сосен.
Покоем веет из полей.
На юг уходит наша осень,
Держась за нитку журавлей.
Тимофей Максимович хорошо знал и говорил молодым стихотворцам, что поиск нужного точного слова — это пример настоящего творчества.
Стихотворение «Сентябрь» было впервые опубликовано в сентябрьском номере газеты «Пионерская правда», а потом вошло в его книги.


ВРЕМЯ ВЕСЕЛЫХ
СКВОРЕЧНИКОВ

Школа, в которой я преподавал технический труд, готовилась ко Дню птиц. Есть такой, пожалуй, в каждой школе, инициативой учителя биологии и учащихся-друзей природы, неофициально установленный день.
В нашей школе в мое педагогическое время, он отмечался ежегодно и всегда в первую неделю апреля — время прилета скворцов. К этому знаменательному дню в школе готовились заранее, составляли свою программу. Одним из пунктов этой программы было задание учителю столярных дел изготовить на уроках труда скворечники.
Ученики всегда с большим желанием и любовью принимались за эту интересную, увлекательную работу, руководствуясь чертежом, который я для них вывешивал на уроке, сопровождая еще и рассказом о пользе этих птиц в природе и в сельском хозяйстве, и что настоящая весна начинается с песни скворца. В школе, помнится, даже была такая пластинка с записью голосов весенних птиц. Пластинку ставили на проигрыватель — и мастерская наполнялась звуками весеннего птичьего многоголосья, и в этом хоре отчетливо выделялась примечательная песня скворца. За окном — февраль, еще стояли крепкие морозы, бушевали метели, а у нас в мастерской уже — весна.
Вот под такую птичью музыку происходило с помощью простого столярного инструмента рождение сказочного чуда — дворца для скворца. Этих дворцов за мои учительские годы учениками было изготовлено довольно много. Время для этого было более благодатное...
На этот раз на последнем занятии в конце третьей четверти работа была закончена полностью. Ученики составили свои изделия в один ряд на шкафы — и ушли на каникулы.
На другой день я пришел в мастерскую поработать в одиночестве, привести в рабочее состояние некоторый инструмент и сделать кое-что в домашнее хозяйство... Каникулы — они для детей, но не для учителей. Работаю. И вдруг вижу: под окнами остановилась легковая машина, а из нее выходит… Белозёров и смотрит на окна: в мастерской я или нет? Стучу в окно, бегу открывать дверь запасного входа (Тимофей Максимович уже однажды приезжал ко мне в мастерскую, ему нужно было просверлить на станке какую-то деталь для машины).
И вот опять неожиданный приезд. Белозёров входит в мастерскую и сразу замирает, широко раскрыв глаза от удивления и произносит:
— Вот это да-а-а! Такого количества скворечников видеть не приходилось! А сколько света от них исходит!
Тут и я замечал: действительно, домики, изготовленные из свежих сосновых досок, как бы источают яркий свет. А я привык видеть их, и мое видение притупилось. А свежий взгляд поэта и фантазера — это подметить.
Тимофей Максимович подошел поближе к строю скворечников и продолжал:
— Посмотри, у них — веселый вид. Весну, видимо, чуют и про себя радуются: скворцы где-то уже летят... Вон тот мне явно улыбается. А вон тот вроде хочет сказать: о-о-о, как хорошо-о, что я родился на свет! Тот, что рядом с ним говорит мне: гото-о-ов я, подымай на то-о-ополь! Ему даже кто-то нос и глаза пририсовал. Веселые скворечники! У них, кажется, даже характер есть. Вон тот скворечник явно гордец — ишь как нос задрал, а вон тот важный, как генерал, так и выпятился вперед!..
И снова, обращаясь ко мне, с улыбкой сказал:
— Веселые у тебя скворечники получились!
— Так ведь кто их изготовил? Веселые ребята!
После этого диалога посмеялась мы от души.
Я сказал Тимофею Максимовичу, что в школе сразу после каникул будет праздник — День птиц. Будем развешивать скворечники и встречать скворцов. Я тут же пригласил его на это мероприятие. Но он сказал:
— К сожалению, не смогу, а как хочется быть участником вашего праздника! Послезавтра уезжаю в санаторий. Надо подлечиться...
Действительно надо. В последние годы своей жизни к весне он заметно сутулился, мрачнел, лицо и без того смуглое, просто темнело еще больше. Но это так, если посмотреть со стороны. А в разговоре где-нибудь в кругу литераторов или на выступлении всегда много шутил, лицо светлело, излучало радость и было в меру улыбчивым.
День птиц прошел, как всегда, дружно и весело.
Веселые скворечники, развешанные на тополях, на березах или где-то на дачных участках, встречали своих пернатых жильцов. Причем, каждый мастер вешал свой скворечник сам и там, где ему хотелось. Куда ни посмотришь по сторонам — везде скворечники — новенькие, сияющие, веселые. А песня скворца — еще больше усиливает это веселье.
С Белозеровым мы увиделись только месяца через полтора. И был первый его вопрос:
— Ну, как там в краю веселых скворечников?
— Скворечники полны скворчат, а скворчата громко сквор-р-рчат! — ответил я ему с некоторой шуткой.
Приехал он ко мне снова, в край веселых скворечников, когда птенцы подросли и покинули свои жилища, а яркая буйная июньская листва тополей и берез плотно спрятала веселые скворечники.
Теперь за прошедшие годы многое изменилось в этом краю: пропали от старости или повымокли многие деревья. После перестройки и перемен 1992 года и в силу других причин переживает свое бедное существование моя школа. Скворечники теперь, если и изготовляются, то в малом количестве из каких-нибудь старых бросовых досок (пиломатериал стал очень дорогим) и уже не источают того веселого света, как раньше. Да и скворцов в природе, как стали люди замечать, почему-то заметно поубавилось.
Но было время — время веселых скворечников, — полных скворчат — и это никогда не забудется.


БУНИН —
ЛЮБИМЫЙ
ПОЭТ

Любимым поэтом Тимофея Белозёрова был Иван Бунин. А еще другие русские классики: Никитин, Кольцов, Суриков, Плещеев...
Но творчеству Бунина он уделял почему-то особое внимание... Часто на каком-либо семинаре начинающих литераторов или в индивидуальной беседе он советовал молодому автору читать стихи Ивана Бунина, учиться у него художественному восприятию русской природы, четкой образности, простоте и прозрачности изложения поэтической мысли. И для примера всегда приводил бунинские стихи «Детство» и «Ландыш», советовал обратить внимание, что в них каждое слово поставлено точно на свое место.
Тогда-то я и заметил некоторое бунинское влияние на творчество Белозёрова. Об этом же упоминал в своей статье омский критик Е.И. Беленький, да и сам поэт этого не скрывал и говорил: стоит в самом начале своего творчества полюбить до самозабвения два-три стихотворения какого-либо большого поэта, вот тут и определится твое поэтическое начало, тут и есть чему поучиться...
Достаточно прочитать эти два бунинские стихотворения, чтобы понять: творчество Белозёрова как бы вытекло из них, определяю его творческую индивидуальность.
Для примера той самозабвенной влюбленности можно привести хотя бы две начальные строки из бунинского «Детства»:
Чем ярче день, тем сладостней в бору
Дышать сухим смолистым ароматом...
А вот строки из белозёровского стихотворения:
День сух и ясен. Блещут ковыли,
Шумят, превозмогая зной, березы...
Или из другого:
Темно и тихо. Слышно за версту,
Как в теплых стенах лопаются бревна.
Во всех трех примерах тот же стихотворный размер, та же неторопливая поступь слогов, та же интонация. Во всех легко угадывается бунинская музыка стиха. Ноту этой музыки можно найти и в других белозёровских стихах...
А еще он любил цитировать стихотворение Ивана Бунина «Ландыш»:
В голых рощах веял холод...
Ты светился меж сухих
Мертвых листьев... Я был молод.
Я слагал свой первый стих —
И навек сроднился с чистой
Молодой моей душой
Влажно-свежий, водянистый,
Кисловатый запах твой!
После прочтения он повторял последние две строки, наполненные сочными красками, источающими цвет, запах и даже вкус.
Уж не под впечатлением ли этого поэтического шедевра вытекло у него из-под пера свое стихотворение с тем же названием:
Опять расцвел в чащобе непролазной
Кинжальнолистый ландыш голубой...
И ожил шум ветвей однообразный,
И дрогнул снег источено-рябой!
Текут ручьи в лощины и овраги,
Все горячей, все яростней лучи,
И, полные безудержной отваги,
Вот-вот ударят в бубен косачи...
В нем не повторено ни одного слова из бунинского «Ландыша», но в обоих стихотворениях тот же настрой, та же музыкальная нота, хотя разное смысловое значение. В первом — автобиографичность, судьба, во втором — пейзажная зарисовка с богатой весенней палитрой, в которой больше наблюдений, больше жизни. В этом Белозёров весь, его главное достоинство: богатство красок, богатство художественного материала.
Поэт Тимофей Белозёров жил в счастливое творческое время. Не только талант поэта, но и оно — время с его книжно-издательской системой, позволило ему издать при жизни более пятидесяти книжек для детей. Не было такого в Омске до него и, пожалуй, не будет в обозримом будущем. Редкое явление в русской детской литературе!..


С «БУКОЙ»
НА «ОМСКОЙ
ЗИМЕ»

Вспоминаются литературные праздники «Омская зима»
Тимофей Максимович с самого первого (1977 год) был участником этих ежегодных «Зим», выступал в городе перед самой разной «своей и не своей» аудиторией, терпеливо ездил с бригадой писателей по районам области. Эти форумы прибавляли ему популярности и еще не одну сотню читателей его поэтических книжек.
Кажется, ничем особым эти праздники друг от друга не отличались (кроме, пожалуй, одного, о чем речь ниже), вот разве что разными именитыми гостями из других городов, республик, особенно из Москвы, ведь там цвет современной отечественной литературы. Поэтому всегда стоял вопрос: кто отзовется на приглашение, кто приедет?.. Иногда, бывало, ждали одних популярных, заранее упоминали их имена в средствах информации, а приезжали совсем другие, известные читателям или совсем неизвестные. И все равно они были «генералами» этих праздников.
А еще, сказать к слову, «Зимы» эти отличались друг от друга своей заключительной частью — прощальным банкетом, имевшим иногда свои непредсказуемые последствия для особо неуемных участников пиршества...
На этих «ужинах» не раз мы сидели с Белозёровым рядом, где-нибудь с краю стола — так он этого хотел, и мне было приятно чувствовать его плечо, слушать его тихую немногословную речь, критические замечания в адрес некоторых не в меру шумных гостей...
Однажды я у него спросил: почему он сел рядом со мной, а не с именитыми гостями? Он сказал: ты умеешь слушать собеседника... Присутствие рядом некоторых литераторов в застолье просто не терпел за их безудержные эмоции. Спиртное не пил, просил у официанта чаю. Если не приносили почему-то, сам шел куда-то в глубину ресторанной кухни и, счастливый, возвращался с чашкой дымящегося напитка. Уходил с банкета, как правило, раньше всех и незаметно.
Литературные гости его интересовали мало, некоторые совсем не вызывали у него эмоций, потому что не считал их талантливыми и уместными на этих праздниках, от таких он держался в стороне. А известные детские писатели наши «Омские зимы», к сожалению, не посещали.
За давностью лет не помню в подробностях, чем отличалась первая «Зима» от всех последующих, скорее всего тем, что имела серьезную поддержку областного комитета комсомола и проводилась с должным вниманием с их стороны, с хорошей рекламой. Однако второй литературный праздник запомнился хорошо. Он стал примечательным тем, что прошел под знаком произведения Тимофея Белозёрова, которое он накануне сочинил. Я имею в виду сказку «Бука». На открытии праздника в библиотеке им. А.С. Пушкина он прочитал ее и вызвал восхищение и радость у слушателей. Тут же все заговорили, что «Омская зима» открыла белозёровскую «Буку», а она — эта сказка — открыла праздник и как бы украсила его.
На другой день — выступление участников праздника по телевидению. Прямая трансляция. Я сижу дома, смотрю. Тимофей Максимович выступил со своей сказкой и читал ее со счастливым, взволнованным лицом. А потом на всех других встречах, как мне рассказывали друзья-поэты, он также радостно хвалился перед читателями своим произведением. Сказка, так часто упоминавшаяся в разговорах, вызвала некоторую иронию, стала нарицательной. Например, случись неувязка в организации выступления, или прозвучит неудачное стихотворение, кто-нибудь произносил: «Фу, какая Бука!» — и все смеялись. Тимофей Максимович смеялся со всеми — он был из тех, кто умел шутить и понимал юмор.
Так, благодаря «Буке» Белозёров стал главной писательской фигурой на «Омской зиме». Да и сам праздник оставил теплое впечатление.
А через два года сказка «Бука» была издана отдельной книжкой в Средне-Уральском книжном издательстве с цветными рисунками известного книжного графика Льва Токмакова и разошлась мгновенно.


ГРИБНОЙ РАССКАЗ

Заехал он как-то ко мне на своей машине в летний день, и мы поехали поискать грибов в ближних рощах по Муромцевскому тракту.
Зашли в первую рощу, ходим, ищем и ничего...
Зашли во вторую — и там та же кар-
тина.
По вытоптанной траве было видно, что грибников городских здесь побывало много. И теперь их голоса были слышны то здесь, то там.
Дальше Белозёров ехать не захотел, печально вздохнул и сказал:
— Эти горожане нам совсем грибов не оставили!..
Сели на поляне возле машины.
И вдруг мне вспомнился один грибник из далекого детства, и чтобы как-то начать рассказ, я пошутил:
— Может, мы, Тимофей Максимович, грибы искать не умеем?..
Белозёров с удивлением посмотрел на меня:
— Это я не умею? В этом деле у меня стаж сорок лет! А что? Какой способ особый знаешь? Может, граблями в траве грести? — съязвил он, — А, может, с ученой собакой?..
— Знаю один способ без граблей и собаки. Вот слушай! — и я поведал ему. — Жил у нас в деревне один старичок — грибник заядлый, грузди любил. Да вот зрение под старость совсем сдало. Так он что делал? Придет в рощу, скинет сапоги — и босиком по траве ступает. Осторожно ходит, как бы крадучись — и вот — ить! — груздь под ступней. Сломит его — и в кузовок, и дальше ищет. Без грибов дедуля домой не приходил. Может, нам с тобой, Тимофей Максимович, попробовать вот так босиком?..
Тут Белозёров вскочил с удивленными глазами:
— Это же готовый рассказ! Даришь?
Годом раньше я уже дарил ему сюжет рассказа «Старые литовки».
— Бери, — сказал я, — за поездку надо же чем-то расплачиваться...
Белозёров засмеялся моей шутке, позвал к машине, она взревела — и только нас видели...
Через неделю он объявил мне, что рассказ написан, правда, несколько по-своему. Поблагодарил меня и сказал:
— Без грибов домой приехал, зато с грибным рассказом.
Рассказ он назвал «Дед Стукоток», он вошел в книгу его коротких рассказов «Сладкая клюква» (Омское книжное издательство), где во вступительном слове сам автор поведал: «…некоторые из них написаны со слов моих случайных попутчиков, друзей и знакомых».
Вот таким, пусть не случайным, но счастливым попутчиком я был возле него в тот памятный грибной день.


ЗВЕНЕЛИ СТАРЫЕ ЛИТОВКИ

Он задумал издать книгу своих коротких рассказов для детей. Их уже накопилось много. Иногда ему казалось, что исчерпал себя в этом жанре и больше ничего уже не напишется.
Однажды шли мы по зимнему вечернему проспекту из Дома печати, и он вдруг поведал об этом своем состоянии, и попросил меня рассказать что-либо из моего деревенского детства, при этом сказал, что у него сейчас такая творческая полоса — писать о детстве.
— Есть у меня случай из самого раннего детства, — сказал я ему, — да держу при себе, думаю когда-нибудь написать об этом.
— А напишешь ли? — почему-то усомнился Белозёров и продолжал — Вот мой друг охотник Шмаков мне кое-что рассказал, но не все, тоже вот так же говорил, что напишет сам. Годы прошли. Стихи у него новые появились. А где рассказы?.. Не тяни за душу, подари сюжет! — настаивал Тимофей Максимович.
Пришлось уступить его настойчивости, а теперь вот и обнародовать этот рассказ.
Видимо, прав был в своих сомнениях поэт, рассказ тогда я так и не написал, и только теперь воспроизвожу все, что рассказал ему в тот зимний вечер.
«Было это где-то в последний год Отечественной войны. Мой дед глухими зимними ночами сторожил колхозную коровью ферму. Иногда и меня пятилетнего брал с собой. Сторожить скотину надо было не столько от воров, сколько от волков, которых за время войны развелось столько, что даже по улицам села по ночам бегали, собак рвали и во дворах сельчан, разбойничали. Беда от них была большая.
Охотников на войну забрали. А ружья почему-то все подчистую милиция конфисковала. Был приказ: изъять до окончания войны. Помнится, дед даже ездил к районному милицейскому начальнику, просил выдать ружье и боеприпасы. Начальник понимающе выслушал, но сказал: пока приказа нет, но я командирую к вам в село сотрудников.
Приехали два милиционера с винтовками, засаду ночью возле фермы устроили. Ночь лунная — далеко видно.
Как только появилась волчья стая, подпустили поближе — и такую стрельбу открыли, что все село всполошилось: уж не война ли пришла в наши сибирские края? Двух матерых волков подстрелили милиционеры. Я с дедушкой ходил смотреть их, лежащих на скотном дворе. Страшное было для меня зрелище. Милиционеры говорили, что ранили еще одного, но он убежал, оставляя на снегу кровавый след. Убитых волков они увезли с собой, на прощание сказали: «Теперь не сунутся!»
Но не прошло и тех спокойных дней, как опять ночью недалеко от фермы послышался волчий вой. И на лунной поляне замелькали силуэты хищников. Дедушка выходил часто из сторожки, стучал в какую-то железку. Вот так приходилось ему и второму дедушке-сменщику каждую ночь отпугивать волков.
Но однажды какой-то местный древний дедушка вспомнил: «В давние-предавние времена бывалые воины говорили: волки боятся звона сабель».
Видимо, инстинкт боязни сохранился во всех потомствах хищников со времен древних?.. Но где взять эти сабли? И вспомнили про литовки: чем не сабли по звону. Собрали по всему селу старые отработавшие свое литовки и развесили пучками на высоких шестах вокруг фермы. Подует ветер — и они ударяются друг о дружку — и такой жуткий железный звук издают, аж людям страшно. И кажется им, как будто два богатырских полка сражаются. И действительно, хочешь верь, хочешь нет, а волки отступили, ушли куда-то далеко от этого страшного звонкого места.
А когда охотники вернулись с войны, многих хищников постреляли.
Получив этот «подарок» Белозёров тут же поспешил домой. А через несколько дней сообщил, что рассказ написан, и он дал ему название «Старые литовки».
И теперь с прошествии многих лет, когда снова перечитываю этот рассказ, остается ощущение тревоги тяжелого военного детства, и тут действительно, как сказал поэт: «…кажется мне, что не литовки звенят, а острые сабли. Что это наши деревенские далеко-далеко у Волги с врагами сражаются». Может быть, так думалось и мне в том далеком военном детстве? Да запамятовалось…
В работе над своими короткими рассказами он добивался предельной сжатости: ни лишней фразы, ни лишнего слова, четко придерживался заповеди: краткость — спутница таланта.
Рассказ «Старые литовки» был напечатан в журнале «Колобок», потом вошел в задуманную когда-то книгу «Сладкая клюква», подаренную мне с автографом. И еще в последний год его жизни был напечатан в красочной книге «Заколдованная роща» в издательстве «Малыш» тиражом 150 тысяч экземпляров. Но увидеть ее, подержать в руках автору уже не пришлось.


СВОЙ ХУДОЖНИК

Художников, иллюстрировавших книги Белозёрова, было много — всех не перечислишь: десятки книг и книжечек — и столько же художников. Не все они удовлетворяли его вкусу, не всегда он был доволен оформлением, несмотря на то, что художники были мастерами своего дела, имели большой опыт в книжной иллюстрации. Он искал «своего». Такой иллюстратор нашелся не сразу. В издательстве «Детская литература» запланирована была книга Белозёрова «Зимушка-зима». Художника, как правило, подбирает само издательство. При столичных их много, почти постоянный штат. И Москве не прикажешь, какого иллюстратора взять. Она сама приказывает и делает, как ей надо, тем более, если это книга провинциального писателя. Чего уж тут выбирать! Радуйся, что приняли к изданию! Поэтому среди провинциальных писателей ходила поговорка: напечатали тебя в Москве или издали книгу, можно и помирать — ты уже гений. Доля правды в этой горькой шутке есть. Она до сих пор не утратила своего значения, тем более, что провинциалу издаться в столице стало намного труднее в связи с коммерциализацией книгоиздания. Раньше душила идеология, теперь коммерция, которая оказалась куда тяжелее. Как бы это все воспринял Белозёров, доживи он до наших дней? Конечно бы, переживал... Трудно было бы и ему...
А тогда Белозёров был очень доволен, что детские издательства для него открыты широко. И хотя книга «Зимушка-зима» в столице не первая, но как-то подсказать, чтобы ее проиллюстрировал близкий поэту по духу художник, он не мог.
Издатели предложили иллюстрировать книгу неизвестному Белозёрову московскому графику Николаю Короткину, имевшему большой опыт в оформлении детских книг.
Когда книга вышла, оказалось самое то, что поэту нужно. Рисунки были выполнены в карандашной технике, большой формат книги, много белизны, хорошо передан зимний колорит средней полосы России. С рисунков пахнуло хвойными лесами, морозным ветром, русской деревней с ее бытом и зимними праздниками.
Однако Белозёров заметил, что в рисунках он не видит Сибири. Я ему возразил: северные сибирские деревни и природа мало чем отличаются от деревень и природы средней полосы России. А смешанные леса — они и у нас такие же. Белозёров не согласился со мной. Ему виделось и представлялось что-то большее. И все же в лице Николая Короткина он нашел соавтора.
А когда Омское книжное издательство было воссоздано, и книга «Подснежники» одной из первых включена в план, по его просьбе, все иллюстрации к ней предложили выполнить этому московскому графику. Белозёров пригласил художника в Омск и объяснил ему, чего ждет от него, и, прежде всего, — сибирского колорита в будущих иллюстрациях. На своей машине возил художника по ближним селам, показывал быт людей, природу, Иртыш. Кроме Иртыша, муромцевских мест да обрывистых круч Чернолучья и Красноярки, кажется, ничто художника не тронуло. Он заметил строгость, суровость и бедность равнинного омского пейзажа. И, как я увидел потом в рисунках этой книги и позже в других, художник остался верен себе: его любовь — Подмосковье, вся средняя полоса России, природа которой во многом схожа с природой нашего сибирского края.
С этого приезда между поэтом и художником утвердилась прочная дружба. Бывая в Москве, Белозёров не раз гостил у Короткина.
Лично мне с художником пришлось видеться четыре раза. В первый раз — в дни его приезда для знакомства с «сибирским колоритом» перед работой над рисунками к книге «Подснежники». Встреча произошла в издательстве. Оно располагалось тогда в большом деревянном здании возле Казачьего рынка. После чаепития и разговора по поводу будущей книги прошлись по нашему тогдашнему бедному рынку.
— Смотрите, — воскликнул Белозё-
ров, — караси мороженые продаются! Сибирские, озерные!
Купив рыбу, они пошли ее жарить. Я пошел в редакцию газеты «Молодой сибиряк», где подрабатывал консультантом и руководителем молодежной литературной студии.
Вторая встреча была на выставке в музее. В третий раз мы встретились в скорбный день похорон поэта. Николай Короткин оказался действительно верным другом Белозёрова. Он был единственным из столичных друзей поэта на похоронах. Как память об этом его приезде, на моем экземпляре книги «Подснежники» рядом с дарственной надписью поэта появилась надпись и художника. Может, она единственная с двумя автографами?..


БЛАГОСЛОВЕННЫЙ
«КОКТЕБЕЛЬ»

Про Дом творчества «Коктебель» я впервые узнал именно от Тимофея Белозёрова. И было это где-то в начальные годы нашего знакомства. А до этого, к моему стыду, я и слыхом не слыхивал, где он такой и что из себя представляет. Тимофей Максимович тогда только что вернулся из Крыма и именно из этого самого Коктебеля. Помню его восторженную фразу: «Благословенное, притягательное место для творения, общения и отдыха!»
Надо сказать, что Домов творчества писателей в стране было тогда несколько: в Подмосковье — в Переделкино, Малеевке, Голицино, под Ленинградом — в Комарове, в Абхазии — в Пицунде, в Прибалтике — в Дубултах, Паланге, в Крыму — в Ялте, Коктебеле. И еще — на Украине, Белоруссии, Литве. Вон сколько! Все они имели свой статус, свою популярность, свою репутацию. И никогда не пустовали. Все эти Дома творчества содержал на свои средства Литературный фонд, и каждый член Союза писателей СССР имел право поехать раз в год на 24 дня, а кто и на два-три срока по путевке, которую этот фонд выделял и частично оплачивал.
Белозёров ездил в Дома творчества почти ежегодно: поработать над новыми стихами, помыслить в одиночестве или пообщаться с такими же писателями. Хотя, надо сказать, был застенчив, трудно знакомился и сходился с людьми.
К Дому творчества «Коктебель» у Белозёрова было уважительное, любовное отношение, поскольку место это было для него исполнено истории и романтики. Основатель «Коктебеля» — известный русский поэт и художник Максимилиан Волошин. Дом поэта на самом берегу моря. Большой парк с экзотическими южными деревьями, две речки, несущие с гор чистую холодную воду. И вся местность как бы пропитана памятью о Волошине: тихий Коктебельский залив, воспетый им в стихах и рисунках, слева гора, где его могила, справа — другая гора, где созданный самой природой — профиль поэта.
Но не это было главным, что влекло Белозёрова туда. Как говорила мне вдова поэта Вера Ильинична, Коктебель ему нравился бархатным теплом, пляжем с горячими камнями, на которых, по словам Тимофея Максимовича, «можно погреть больные почки».
В первую поездку, как вспоминает Вера Ильинична, не всем членам семьи Белозёровых Крым оказался по климату, особенно больному сынишке. Но глава семьи был доволен, несмотря на то, что свободных мест в коттеджах к их приезду не оказалось. Пришлось пожить несколько дней прямо в волошинском доме, под присмотром еще живой в то время вдовы Волошина Марии Степановны. В те же дни состоялось неожиданное знакомство с известным поэтом и прозаиком Сергеем Баруздиным, которое переросло во взаимный интерес и симпатию. Вера Ильинична вспоминает, как они впервые наблюдали в «Коктебеле» редкое явление — фиолетовую грозу. Такие грозы действительно случаются редко и только над морем.
Поездки в «Коктебель» позволили создать Белозёрову цикл «крымских» стихов, который в книге «Подснежники» вошел в раздел «Морской велосипед».
Для меня же эта писательская Мекка оставалась загадкой с той самой первой белозёровской фразы «благословенное, притягательное место...». За это время у меня уже вышла книга стихов «Свет-сентябрь», и по ней меня приняли в члены Союза писателей, что давало возможность иметь ежегодную путевку в любой Дом творчества.
Конец сентября, новый заезд отдыхающих, а Дом творчества заполнен полностью. Наша комната оказалась в современном «тереме с балконом на море». (В. Высоцкий сразу вспомнился.) Вот только придя на обед в столовую и оглядевшись вокруг, я понял, что главных писателей страны Советов тут не перечесть вместе с их женами... Несмотря на трудный непредсказуемый год, жили и творили в нормальных жизненных условиях писатели в «Коктебеле» в октябре месяце. Кормили хорошо. Тишину нарушало только море. И все же доживали они свое счастливое время, как «бунинские помещики»: днем исчезали в своих коттеджах, и только столовая собирала всех к обеденному столу, где можно было временно пообщаться, отвести душу. После ужина писатели всегда задерживались при выходе из столовой, кучковались, радовались встрече, вели долгие разговоры. Здесь я увидел известную поэтессу Юлию Друнину. Когда-то пятнадцать лет назад она на Всесоюзном совещании молодых писателей в числе руководителей нашего семинара вела разбор стихов некоторых семинаристов. Возле Друниной всегда желали постоять, а по возможности вступить в разговор многие, в основном москвичи. Кто бы мог тогда подумать, что через месяц она уйдет из жизни по собственной воле, «не выдержав разрушения Великой страны — Советского Союза и его идеалов, которым она всю жизнь служила», как писали об этом в газетах.
Уже на следующий год, через каких-то два месяца, всей этой идиллии, всех этих привилегий не станет. Литературный фонд вместе со всем российским народом и его кормильцами — предприятиями в результате «шоковой терапии» обнищает в одночасье. И все Дома творчества опустеют на долгие годы. Коктебельские коттеджи, где создавались известные произведения, книги, будоражившие умы миллионов, теперь, как писала одна литературная газета, занимают люди «с тощим умом, но толстым кошельком»...
А тогда в октябре 1991 года в Крыму стояла по-летнему теплая погода. Можно купаться, загорать, бродить вдоль побережья, подниматься в горы. В «Коктебеле» я встретил земляка, писателя Сергея Красикова, человека с богатой биографией, автора нескольких книг стихов и прозы. Он родился в Омской области, но уже давно проживал в Москве. До этой встречи он приезжал к нам в Омск с делегацией московских писателей на «Омскую зиму». А еще, что для меня важное, он давал мне рекомендацию в члены Союза писателей. Так что встретились мы с ним как старые знакомые. Разговорились. Он в «Коктебеле» уже в который раз, и сказал, что почти всегда встречал здесь кого-нибудь из омичей.
— Ну, а с Тимофеем Белозёровым встречался? — полюбопытствовал я.
— Встречался. Вот тут на этом месте и стояли. А еще вспоминаю, — добавил Красиков, — пойду прогуляться по набережной, а он сидит на парапете один-одинешенек лицом к морю и глядит куда-то в солнечную даль.
Да, в солнечную даль поэт Тимофей Белозёров глядеть любил. И вся его жизнь, все его творчество — это взгляд именно в солнечную даль его счастливого времени.


КАФЕ «ЛАКОМКА»

О существовании этого кафе я впервые узнал от Тимофея Максимовича. Как я уже говорил, он был большим любителем чая и, посещая ежегодно Москву, особенно когда учился заочно в Литературном институте, приходил на Пушкинскую площадь к памятнику великому поэту и, конечно, всегда заходил попить свежего чая в «Лакомку». И посещение это было для него в радость... Дело в том, как я узнал от него же, постоянными посетителями кафе бывали многие литераторы, но в особенности сотрудники журнала «Новый мир», находившегося на другой стороне площади в самом начале улицы Чехова. Некоторые из них в своих воспоминаниях упомянули теплым словом и это чаевое место.
«Лакомка» вполне отвечала своему названию и была привлекательна тем, что в ней из напитков подавали преимущественно чай, а к нему что-нибудь сладенькое: конфеты, печенье или пирожное.
Однажды после очередного возвращения Тимофея Максимовича из столицы я, спросил у него:
— Ну, как там «Лакомка», поит чаем поэтов?
— Не раз заходил, — услышал я в ответ, — и все он — простонародный, но все же ароматный, достойный уважения, — и с улыбкой добавил:
— Москва большая, а «Лакомка» маленькая и одна на всю столицу.
Действительно, я в этом убедился, посетив в середине семидесятых Москву и «Лакомку». Внешне ничем не приметное в тесном ряду зданий (можно пройти и не заметить), типичная забегаловка — кафе внутри было действительно маленькое, всего-то пять-шесть столов с мраморной крышкой, за которыми можно было только стоять и, выпив стакан чая, не задерживаясь, покинуть помещение. Помнится, ничем особым она меня не поразила. И чай был совсем не ароматный, и подали его мне в стакане в помятом мельхиоровом подстаканнике. В следующий мой приезд в конце семидесятых чай уже подавался в простых фарфоровых чашках с блюдцем — и все тот же. Об этом я при встрече рассказал Тимофею Максимовичу. Он улыбнулся и сказал:
— Не столь важно что подают, а важно где подают...
Понятно мне стало, что он очень ценит сам факт посещения известного кафе.
Следующий раз я был в «Лакомке» уже в 1989 году, когда возвращался через Москву из Дома творчества в Пицунде. Зайдя в кафе, обнаружил внутри серьезную перестройку и, как мне показалось, не в лучшую сторону. Посреди помещения построили что-то вроде застекленной веранды, а вокруг нее приделали деревянные столешницы. Становятся люди вокруг и им из этого «киоска» подают желаемый напиток — все тот же грузинский чай или появившийся тогда в продаже турецкий. Жаль мне стало те мраморные столы, ведь за ними стояла «история». Конечно, не сделаешь их мемориальными, если за ними стояли, например, Константин Симонов, Александр Твардовский или Александр Солженицын, «но все же, все же, все же...»
Другой мой очередной приезд в Москву пришелся на самый трагический год для Советского Союза и самый бедный, непредсказуемый месяц развала великой страны — декабрь. На Пушкинской площади кучковались «демократы». Очередной оратор что-то кричал, размахивая листовками. Пушкин грустно и задумчиво смотрел с пьедестала на все это. Мокрый снег. Грязно. Ветрено. Толпы спорящих у витрин «Московских новостей». Потолкался за их спинами, послушал их споры и пошел к заветной двери. Очередь у двери была внушительной. Стоять долго на мокром ветру побоялся, потому что накануне простудился, да и в кафе, как сказали мне в очереди, посетителей угощали более прибыльным напитком — кофе. Пришел и на другой день, у кафе — никого, а на двери прилеплена бумажка: «Кафе закрыто ввиду отсутствия товара». Тогда во многих местах столицы висели подобные объявления.
На другой стороне площади уже обрел популярность чужестранный «Макдональдс» с его гамбургерами и цитрусовыми напитками. Наступало смутное время либерализации, и прихватизации, обогащения единиц и обнищания миллионов. И нивесть какая судьба ожидала это известное в литературных кругах Москвы, а, может, и всей Великой державы, кафе...
Постоял я у безмолвной двери «Лакомки» и сказал сам себе: «Прости, Тимофей Максимович, не пришлось мне в этот декабрьский день — день твоего рождения — помянуть тебя любимым твоим напитком в любимом тобой кафе!» — и пошел на площадь поклониться Пушкину.


ЕЛОЧКА

Имя Пушкина для Тимофея Белозёрова было священно. Помню, однажды, кажется, на пятом году нашего знакомства, я был у него в гостях и обратил внимание, что в его строгом, без каких-либо излишеств рабочем кабинете как бы присутствует дух великого поэта. На стене висела гипсовая миниатюра — изображение Арины Родионовны. В шкафу на самом видном месте — полное собрание сочинений Пушкина. На рабочем столе, идеально чистом, пишущая машинка, на которой я заметил гравировку: профиль великого поэта. За стеклом книжного шкафа репродукция с картины художника Б. Щербакова «Пушкин в Михайловском». На следующий день Тимофей Максимович отправлялся в Псковскую область, чтобы осуществить свою давнюю сокровенную мечту: поклониться праху великого поэта. О дне его возвращения из той поездки узнал по телефону от Веры Ильиничны. Она сказала, что Тимофей Максимович приехал и только что ушел в редакцию. Через десять минут я уже был в «Омской правде». Там в отделе культуры, где он консультировал начинающих литераторов, было шумно, в гостях у него на сей раз были мои друзья Николай Разумов, Ким Макаров, Николай Трегубов — все в разные годы, как и я, прошедшие школу известного поэта.
Я появился вовремя: Белозёров только что начал рассказывать о своей поездке. Михайловское, Тригорское, Пушкинские горы, могила поэта, дом директора музея-заповедника Семена Степановича Гейченко... Обо всем он с интересом и в подробностях поведал нам. В заключении разговора достал из кармана бумажный пакетик и что-то высыпал на стол.
— А вот Семен Степанович дал мне семена знаменитой ели-шатра — современницы Пушкина и его предков, — сказал Белозёров.
Это произвело на меня особое впечатление, потому что я уже знал историю ели-шатра из книги Гейченко «У Лукоморья». Своей величиной ель поражала всех. По преданию под ней не раз отдыхал Пушкин. Она являлась как бы свидетельницей всех событий, происходивших на древних родовых землях предков Пушкина по материнской линии Ганибалов.
В Великую Отечественную войну линия фронта проходила по холмам Пушкиногорья. Вся священная земля была изрыта немецкими траншеями, блиндажами. Могила поэта и холм Святогорского монастыря заминированы. Дом поэта сожжен. А под великой елью-шатром фашисты выкопали блиндаж, повредив корни.
После освобождения псковской земли от захватчиков энергией неутомимого С.С. Гейченко усадьба поэта и все прилегающие достопримечательности Пушкиногорья были восстановлены.
Но, как описывает автор «Лукоморья», ель-шатер хоть и не погибла, с годами стала болеть, усыхать — более всего от старости. Лечение не помогло. И компетентная комиссия ученых-лесоводов вынесла приговор: спилить. А на ее место была посажена молодая ель, выращенная из семечка матери — ели-шатра. А старую распилили на чурбаки, чтобы из них делать памятные сувениры, семена собрали на раздачу посетителям музея-заповедника, чтобы они увозили их с собой и выращивали потомство ели-шатра в разных краях нашей страны.
Об этом же я еще раз услышал из уст Тимофея Максимовича.
Помню, сунул себе в карман пиджака несколько семечек. А потом мы пошли по традиции в кафе «Омское» продолжить радостную встречу, где в то время можно было, скинувшись по трояку, посидеть уютно, весело и долго.
Про семена в кармане я забыл напрочь, думаю, тому виной был тот долгий и веселый вечер. Вспомнил о них где-то через месяц, когда однажды стал чистить карман от накопившегося сора. Вывернул — и посыпались на пол мелкие черные крошки. Тут и вспомнил. Подобрал с пола, что нашлось, и заткнул их спичкой в горшок с геранью, сомневаясь, прорастут ли? И снова забыл о них. Однако о себе они напомнили дружным всходом. Взошло пять тоненьких зелененьких росточков, в которых уже виднелись внешние признаки елочек.
С этого дня уход за ними велся всем семейством. Дочки даже слишком часто поливали их. От такого чрезмерного полива, или еще от чего, два стебелька погибли. До лета дожили три, а в мае я принес их на дачный участок, пересадил в землю, огородил рейками.
Лето 1975 года выдалось очень знойным. Все посадки требовали особой заботы. А такой возможности у меня не было: детей я отвез к родителям в село Колосовку, сами с женой решили осуществить свою давнюю мечту — отдохнуть в Крыму. Догляд за садовым участком был поручен тестю, изъявившему желание поработать на свежем воздухе, но человеку больному — инвалиду с очень слабым зрением. Доглядывал он хорошо, да про елочки забывал. Посаженные на самом солнцепеке и на получавшие достаточного полива две елочки посохли. Чудом осталась одна, жизнь в ней теплилась еле-еле. Как я потом казнил себя, что не посадил их в разные места! Но что случилось, то случилось...
Только через год раскрыл свою тайну Тимофею Максимовичу. Он очень удивился: «Приеду посмотреть, обязательно приеду!». Однако прошли лето и осень, а он не приехал. Когда через год я опять напомнил ему о ней, он живо поинтересовался: какова она? И тут же сказал: «Пусть еще подрастет немного!»
Прошел еще год.
А приехал он ко мне впервые совсем неожиданно, чем безгранично обрадовал меня. У подъезда стояла новенькая машина. Она-то и была, я полагаю, причиной того, что ее хозяин осчастливил своим приездом всех друзей. Поначалу я даже растерялся. Однако он с порога спросил: «Чай пьем?» Чай он любил. Это была какая-то особая страсть. Поэтому он ревностно следил, как я завариваю чай, делая мне замечания... В общем, чаю мы попили и поехали на садовый участок смотреть елочку.
Встреча поэта с ней была чем-то похожа на встречу взрослого человека с малым дитем. Радостный смех вырвался у него при виде маленького, ростом до колен, нежного существа. Ласково дотронулся до макушки елочки, и улыбка долго светилась на его лице, пока мы бродили по саду, угощались малиной. Так состоялась первая встреча поэта с елочкой, интерес к которой с этого дня у него обострился. Теперь при встрече он иногда спрашивал: «Ну, как там в саду?»
Вот с этого первого приезда и сердечного отношения к нему моей семьи поездки Тимофея Максимовича стали частыми. Много было выпито чаев. Были поездки за грибами, на рыбалку. Катались «с ветерком» по Пушкинскому тракту в село Пушкино и по окрестным полям и лесам. Во время таких поездок я замечал особое отношение поэта к деревьям. Часто подходил он к березе или осине и стоял, всматриваясь в причудливые трещины в коре, вслушивался в шелест листвы. В такие минуты я старался ему не мешать.
Всегда после поездок на природу мы заезжали на садовый участок. Однажды даже тихо размечтались, посадить бы елочку где-нибудь в центре города на всеобщее обозрение. Но дальше мечты дело не пошло... А потом, когда она поднялась выше человеческого роста, и вообще жалко стало ее трогать.
Вспоминаю последний приезд Тимофея Максимовича в марте 1985 года.
Был хмурый ветреный день. Первой неожиданностью было то, что он отказался от традиционного чаепития, а вторая неожиданность — что заехал на минутку. Посидел, не раздеваясь, потом сказал: «Поедем, посмотрим елочку».
По узкой, занесенной снегом тропинке добрались до сада, отгребли ногами от калитки снег, проникли в сад. Молча постояли.
— Как выросла! — сказал он. — Теперь до макушки не достать, — и, уходя, между прочим, заметил: — Что-то вид у нее нездоровый...
Несколько минут постояли у машины на шоссе, глядя в хмурые ветреные дали. Вот тут только я заметил какую-то скрытую тревогу на лице Тимофея Максимовича, глубокую душевную тоску.
Через неделю с горечью узнал, что он лежит в больнице, ему сделана операция и обнаружена та серьезная болезнь, которая не оставляет надежды...
* * *
А нездоровый вид елочки, подмеченный Белозёровым, впоследствии стали замечать все, кто заходил в сад. Но с весны все же зеленела она всей своей ранее поблеклой хвоей, хотя к концу лета вид ее снова ухудшался. Подкормки не помогали.
Все время я искал разгадку болезни дерева и понял, наконец, что почва моего сада-огорода не совсем подходящая для ее жизни. Там, в Псковской области, мать-ель росла совсем в иных условиях, к тому же на рыхлой песчаной почве. А для потомства, выросшего даже из семечка, жизненные условия Сибири не совсем подходящи: сильные зимние морозы, почва соленая, твердая и переувлажненная. Последним годом для деревца стал 1993-й год, когда первого июля на Омск обрушился ливневый ураган и, как известно, затопил подвалы Пушкинской библиотеки, а также причинил много других бед, о чем оповещали все средства массовой информации.
Серьезно пострадал и мой садовый участок. Почти все посадки были выбиты сильнейшим градом и вымокли. Грунтовые воды долго держались на уровне поверхности земли. От всего этого елочка погибла окончательно. Двадцать лет прожила она.
Чтобы место в саду осталось памятным, я решил отметить его другим деревом Выкопал у дачного забора прутик дикой ранетки, имевшей привой культурной яблони и уцелевшей в этой жуткой стихии, и пересадил весной на место елочки. А прививку произвел еще два года назад, знакомый садовод прутик дал. Он же угостил меня летом вкусным яблочком.
— Какой сорт? — спросил я у него.
— Не знаю. Давно растет, — ответил садовод.
«Вот и хорошо!» — подумалось мне. И дал название посаженной яблоньке — «белозёровка».
Идут годы, но до сих пор в моем саду витает дух Тимофея Максимовича, вот здесь он был, здесь сидел на лавочке, там кормился горохом или малиной... Елочка осталась в моей памяти, она соединила в себе три дорогих мне имени: Пушкина, Гейченко, Белозёрова.
100-летие «Сибирских огней»