«Я несу тебе свои черты»

15-го августа днем ездили навещать родину Лёни Мерзликина, Белоярск, а в ночь на 16-е не стало Саши Родионова. Как-то покажется иной раз: неловко все в жизни, и вроде несоединимо, да только думать так — противостоять ей самой, жизни то есть. Не мы ею распоряжаемся, ох, не мы! А, оглядываясь чуть-чуть назад, совсем чуток, на те самые полдня, которые предшествовали Сашиной кончине, начинаешь понимать, как много намеков и предвестных сигналов рассыпано по миру…

Дом на улице — уже теперь Леонида Мерзликина — живой, на окнах тюлевые занавески, на подоконнике герань. Долгими нынешними дождями расквасило дорогу по всей улице, в туфлях к калитке не подойти. А в глубине двора высится дом новый, крепкий, высокий, еще не построенный до конца. И вопрос сам собой напрашивается: а как же старый? Снесут или оставят? Слышали мы, объявились ходатаи из местных любителей литературы, хлопочут о создании дома-музея Леонида Мерзликина прямо вот здесь, в месте, где он родился и рос. И как тут быть с нынешними хозяевами, захотят ли? Да разве только в хозяевах дело? Насколько крепок дом, как много запросят за него, если решатся продать, где взять финансирование (ненавистное слово для культуры!), чтобы содержать сам дом да какой-никакой штат?..

А к улице со стены старого дома обращена памятная табличка: здесь родился и жил… И тут же вспоминается строка Владимира Башунова из предпослания ко второму томику «Избранного» Леонида Мерзликина. «Вторых может быть несколько сразу, первый почти всегда один». Владимир Мефодьевич нисколько не сомневался, что его друг и учитель — первый на Алтае поэт, причем на долгую оглядку назад и на многие лета вперед. Так и пишет: «Я не верю, что поэзия Леонида Мерзликина канет в безвестность, выйдет из живого круга чтения. И не потому, что это я вот просто не верю, не хочу верить — нет. Все подлинное имеет возвратную силу. А потому стихам и поэмам Леонида Мерзликина настанет новый черед в новом, недальнем и дальнем времени».

Передо мной телеграмма с грифом «правительственная», губернатор Алтайского края выражает соболезнование родным, близким и друзьям «ушедшего от нас уникального человека, члена Союза писателей России Александра Михайловича Родионова». Не люблю слово «уникальный», однако здесь оно уместно, поскольку суть его первоначальная такова — неповторимый, исключительный. А если по-Башуновски, опять же, — первый.

И поминальные речи о том же — о неповторимости таланта, личности. Но и — о другом.

— Вы вот про памятник заговорили, а памятник — что, знак, к которому придут в памятные даты, в поминальные дни или по какому семейному случаю — в общем, несколько раз в году… А надо бы квартиру-музей сделать.

И то верно. Ведь дом Родионова при жизни писателя не только не пустовал, зачастую он был переполнен. Вопрос у кого по рабочей писательской теме, или событие какое — премия там, назначение, выход новой книги — к нему в первую очередь, на писательский перекресток улиц Александра Пушкина и Максима Горького. Иной раз не застанешь хозяина — записочка пришпилена к дверям: там-то и там-то, буду тогда-то. И весело бражничали и горевали. И поминки по умершему в далекой Германии другу нашему Виктору Горну справляли здесь же, у Саши. У Михалыча. У Александра Михайловича…

Кто бывал — знает, сколь невелико помещение, в котором проживал Родионов. С десяток квадратных метров комната да прихожка, она же коридор, она же кухня. Какой там дом-музей! Хотя музей-то там и был. При жизни хозяина. Камни, картины, предметы старины, а главное — конечно же, книги. Солдатская лежанка в углу, рабочий стол у единственного окна. А народу помещалось — по полтора десятка! И тесно не было. И уж точно не скучно!..

Накануне. Мы сидим в зале белоярского Дома культуры, который справил уже свое столетие. Удивительная атмосфера, как-то трогательно здесь все — сцена без кулис, заплатки на стенах и на потолке, старенькое все, ветхое, и оттого-то, быть может, не жалость в сердце возникает, а грусть по ушедшему, уходящему. Сами эти обшарпанные стены, если хотите — музей. Они, стены эти, видели и сельские сходы, и торжественные собрания по поводу красных дней календаря, и юбилеи, и шумные собрания на сломе эпох…

И Родионов, и Мерзликин — оба сельские жители, только родная деревня Александра — Ивановка — уже вычеркнута из числа живых поселений, а Лёнин Белоярск вошел в состав города Новоалтайска, то есть прибавил в чине-звании. В чем-то как был, так и остался деревней, но стадо домашней скотины истаяло, и места в поселке стали занимать дачники да переселенцы из ближних Барнаула и Новоалтайска, кому на землю захотелось.

Прожили — Леонид Семёнович чуть-чуть до шестидесяти не дотянул, Александру Михайловичу шестьдесят восемь исполнилось. Один другого ровно на десять лет старше. Ну, что это за возраст, жить бы да жить! Да говорят, там, в горних пределах, таланты тоже редкость, нужда в них великая, как и везде.

Леонид Мерзликин был пытлив, постоянно не доверял своим знаниям, своему дару большого поэта. Не было дня, чтобы он не копался в словарях и энциклопедиях. Слово должно быть всесторонне изученным, слово (поэтическое слово!) не может быть случайным. И посмотрите, какая россыпь словообразований от Мерзликина в той же поэме «Купава», первой поэме поэта, давшей название первой книге, чье пятидесятилетие мы и приехали отмечать вместе с литературными активистами Новоалтайска в Белоярск.

— Лишь в окошках зазастит…

— Потаенка моя…

— Только жаль, молодуха не пригнездилась в нем… (в доме. — А. К.)

— Обалделый, без помни, я иду наугад…

— Где моя по округе голубынь-красота…

Компьютер подчеркивает «неправильные» слова; да, известно, куда ему, компьютеру, до поэтического слога?..

Последняя книга Александра Родионова — сборник очерков, написанных в различные годы, — «Одинокое дело мое». Журналисты спросили его: почему такое название? И он ответил: а писатель всегда труждается в одиночестве. Так и сказал — труждается. Может, слово это принес он со своей родины — деревни Ивановки далекого Егорьевского района, может, из своих скитаний, которые геологу на роду писаны. Теперь и не скажешь: тропы заросли, Ивановка исчезла с карты Родины. А знания свои Александр Михайлович черпал повсюду, жадно и неутомимо, слушая, вглядываясь, просиживая долгие дни и месяцы в архивах и библиотеках. По-крестьянски хваткий и упорный, он не ограничивался узким исследованием предмета, он узнавал все вокруг него — историю, нравы современников, архитектуру, неповторимые черты эпохи… Родионов не думал удивлять кого бы то ни было эрудицией, просто он считал такой подход к своему одинокому делу единственно приемлемым для него. В итоге вырос он в энциклопедически образованного знатока своего края, всей Сибири, традиционных ремесел, где на особом месте у него были резьба по дереву и камнерезное дело.

Родионова нужно было слышать самолично. Задал вопрос — все, приготовься прослушать урок, лекцию, научное сообщение с обилием дат, фактов, цитат и различных точек зрения.

Александр Родионов не вступал в конфликты с властью, но, бывало, одергивал начальствующих персон, когда те зазнавались да заговаривались. Вообще он был человеком неуступчивым и не всегда удобным. «Не диван — удобным быть», — парировал он. Он не жаловался и не просил вспомоществования, понимая, что культура всегда у нас финансируется по остаточному принципу, всегда недооценивается. Говорить-то мы любим, что без культуры нет нации…

И вот здесь приходит на память стихотворение Леонида Мерзликина.

Это что так народ обмирает?
Это что так толпится народ?
Возле Старого рынка играет
На гармошке слепой и поет.

Жестяная помятая кружка
У ступенек стоит на краю,
Наклонилась седая старушка,
Опустила монетку свою.

Я берет надвигаю на брови,
По карманам ищу — ни шиша!
Ощущаю, как где-то до крови
Изворочалась в теле душа.

Вспомнил детство с дымящею плошкой
И до дырок проскобленный стол,
Чугунок закопченный с картошкой
И дерюгою устланный пол.

А гармошка колотится в стонах,
Бельмы пусто глядят из-под век…
Отойди, в милицейских погонах,
Не мешай, молодой человек!

Наверное, нет смысла говорить, что в этом небольшом стихотворении — целая эпоха, нет смысла повторять про легкий мерзликинский штрих, который способен ожечь, пронять до самой твоей глубинушки. Здесь еще — и упрек власти, которая не смогла (или не захотела?) обеспечить инвалида, может быть, героя, необходимым для жизни. Так уж пускай хотя бы не мешает самому прокормить себя.

Играет баян в ветхом Доме культуре, льются песни на Лёнины строчки. Слушают люди, пришли. И уже одно это сегодня удивляют. Август, село, день в разгаре, на огороде дел полно, да и когда их не бывает на подворье, в избе? Видно, в селе интерес к поэзии сегодня живее, чем в городе. А может быть — сильнее интерес и к самой жизни? Или земляков именитых здесь еще чтут? Я не найду сразу верного ответа, да, вероятно, и вообще не найду. Только надежда, только вера в животворящую силу земли, доходящую скорее до тех, кто ближе к ней… И помнится Сергей Есенин:

С поля новый придет поэт,
В новом лес огласится свисте…

Вот хорошо бы и вправду такое случилось. А то все больше — с асфальта, из каменных трущоб. И голос закаменелый, и эхо тонет в высоких стенах, и слова на музыку не ложатся.

«А под мосточком катится вода…» Это не та привычная философия утекающей вечности — все течет, все меняется, или — в одну реку нельзя войти дважды. Здесь вечное начало призвано бесконечно продлить саму любовь, чья яркая первая вспышка может в любую минуту угаснуть.

«А под мосточком катится вода…» Тянет баян задушевную ноту, а за ним, за музыкой и за всем этим залом слышу я неповторимый Лёнин голос. Да ведь это давно известно: никто не прочтет стихи так, как это сделает сам поэт, автор.

… Виснут звезды в воздухе морозном,
Я к стеклу оконному приник.
Что тебе? Гуляй себе по звездам,
Мой далекий призрачный двойник.

Не распят, никем не убиенный,
Потому что ты — еще не ты.
Утешайся тем, что по вселенной
Я несу тебе свои черты.

Да, никто и ничего не повторится, разве что в отдельных чертах, в схожести биографий, мотивов, судеб. В схожести…

Вот у Александра Родионова (вы знаете, что он начинал как поэт? А поэты, смею высказать утверждение, бывшими не бывают. Они перестают рифмовать, записывать в столбик, а поэтический настрой и песенная нота никуда не уходят):

Нет ни облачка. Голо.
Видно, будет жара.
Над колодезным горлом
Бьет поклоны журавль.
Вновь вернулся сюда я.
В сердце — скворчик поет.
Утро.
Мама седая
Мне воды
Подает.

И у Леонида Мерзликина:

Я свои сапоги обобью о порог…
Здравствуй, давность моя, озорная, безусая!
Ты один у меня, мой земной уголок.
Я вернулся обратно. Ты слышишь? Вернулся я.

И закончился день. И пришел час, когда мы опустили Сашу в землю по соседству с рябиной, чьи ягоды уже покраснели. Нынче хоронят без музыки. И хорошо. Не надо. А она, непрошенная, пробивается откуда-то из-за плеча, недавняя, вчерашняя…

Любовь моя, была ли ты когда?
Иль о тебе мне ночь наговорила,
Наворожили шаткие перила?
А под мосточком катится вода.