Вы здесь

«Защити добро»

Беседа Виктора Астафьева с Геннадием Сапроновым
Файл: Файл 10_zaschiti_dobro.rtf (84.53 КБ)

Перед Вами, — спросил я Виктора Петровича, — в молодости, когда Вы начинали писать, стоял ли этот сакраментальный вопрос — зачем я на земле?

Перед человеком думающим этот вопрос, по-моему, стоит всю жизнь. Пишущий он, не пишущий, лапти ли плетущий, землю копающий, в двадцать лет или в шестьдесят вопрос этот обязательно возникает.

И все-таки согласитесь, что один, задавшись подобным вопросом, собирает рюкзак и едет на дальнюю стройку, другой, оставшись в родном селе, выращивает хлеб, третий постигает неизведанное в науке. Вы же, отложив солдатскую винтовку, взялись за писательское перо.

Это, наверное, какой-то закон, какая-то интуиция, помимо нас существующая. Поверьте, занятие литературой — дело мучительно трудное, не терпящее баловства, самодеятельности, и нет писателю никаких поблажек. Захочешь поберечься — дольше проживешь, но только уж сам для себя и жить будешь. Однако в литературе жизнь для себя равносильна смерти.

Но вот — знак последнего времени! — один строит дома для людей, а другой возводит личную дачу. И тот, и другой в полной уверенности, что заняты именно своим делом. А потому ответ на вопрос «Зачем я?», наверное, немыслим без ответа на другой, не менее важный вопрос: «Что я хочу, к чему стремлюсь?»

Да, в городе Лысьва лесничие, муж и жена, в течение всей своей жизни засаживали парк. Но пришли молодые добровольцы и полпарка вырубили под танцплощадку. Одни видели жизненный смысл в том, чтобы посадить деревья, другие решили, что есть смысл (заметьте, общественно нужный) срубить их.

Когда много лет назад я работал в городской газете, я там бойко говорил, что жить надо, чтобы делать добро людям, не воровать, почитать родителей... а с возрастом на такие с первого взгляда простые вопросы отвечать становится совсем не просто. Да, у одного смысл жизни построить город, а у другого — отгрохать загородные хоромы. У одного — делиться с ближним всем, что имеет, а у другого — написать злобную анонимку.

Мы вообще порой стремимся прожить жизнь судорожно быстро, а уж потом хватаемся за шапку. А часто делаем то, что вообще не имеет никакого смысла. Именно об этом говорил на последнем съезде писателей РСФСР Сергей Павлович Залыгин, касаясь проблемы перераспределения стока северных рек. Он говорил о том, что в то время, когда совершаются какие-то акции, которые могут оказать колоссальное влияние на все наше будущее, у нас возникает очень трудная ситуация — мы взвешиваем порой не «ЗА» и «ПРОТИВ», а взвешиваем, кто сказал «ЗА» и кто «ПРОТИВ».

Социальные, нравственные, психологические процессы формирования общества, тем более нового, требуют чрезвычайной осторожности. Меня иногда спрашивают: как бороться с пьянством, с ложью, я всегда отвечаю: начинайте с себя. На мой взгляд, только самоограничение, только воспитание внутренней культуры, всеобщей культуры народа может побороть это зло.

Я где-то читал, что потребности, как жажда, если отпустить вожжи, им не будет конца. Культура отношений с обществом — это и есть определение культуры состояния самого человека. И потребности человека определяются его внутренней культурой. Большая внутренняя культура заключается в естественном поведении человека. Будь это окоп или больница, или общение с незнакомыми людьми в трамвае. Культурный человек, как правило, не загромождает свою жизнь пустяками, в том числе и вещами. Есть вещи необходимые, есть вещи любимые, несколько вещей комфортных, и все. Я бывал в очень богатых семьях, с точки зрения духовной жизни, и меня, бывшего деревенского парня, всегда поражало и учило умение ограничиться необходимым. И в то же время я бывал в домах из восьми, десяти комнат, где устроены просто кунсткамеры: висят портреты, работы известных или просто популярных художников, какие-то канделябры, вазы и прочие «оригиналы». В любом деле можно перейти разумные пределы, в любом деле можно превратиться, извините, в свинью, которая начинает все вокруг рыть, громоздить, и нет этому конца.

Самоограничение, самовоспитание — это тоже культура. Но, с другой стороны, чем больше дано человеку ума, совести, образования, тем более сложно, более тревожно он порою живет. Я вот честно вам скажу, доходишь иногда до какого-то края, болеешь, переживаешь, охватывает чувство депрессии, и думаешь, ну как хорошо живется просто обывателю. Даже завидуешь — живут же люди: купили ковер, телевизор, завели в доме 150 модных книг, мясо добыли, сидят тихо, все им нравится, все их устраивает. Никого они не критикуют, а их хоть закритикуй, им от этого ни жарко, ни холодно…

Мещанин всегда думает, что он — центр Вселенной, что все, начавшись с него, им же и кончается. Совесть, история, культура — ничего до него не было и после не будет. Спят они спокойно, работают «от» и «до», за полчаса до гудка складывают инструменты, в пятницу к шести они все уже на дачах. Но они же в час иной могут перебить цепью от лодки позвоночник ребенку за то, что он, не заметив перегородку между участками, сорвал на их грядке ягодку. Так было у нас, кстати, неподалеку от Овсянки.

И врать, и искать причины наших пороков на стороне не надо. Все пороки, которые имеет общество, нация, они, как правило, скрыты в нас. Надо быть взыскательнее, самокритичнее к себе.

Вы правы. Но, Виктор Петрович, извините за этот вопрос: часто ли Вам в интересах дела приходилось поступаться сложившимися убеждениями, представлениями о чести, долге, справедливости?

И нечего извиняться, вопрос очень серьезный.

Я жил вместе с вами и, конечно же, причастен ко всему, что совершалось вокруг меня. Бывший беспризорник, детдомовец, я больше, чем другие, был подвержен приспособленчеству. Это нужно было сироте, чтобы сохраняться и защитить хоть малую свою самостоятельность.

К примеру, в силу разных обстоятельств, мне довелось быть воришкой. Я воровал хлеб. Это было невероятно тяжелое занятие. В детдоме ушлые ребята чуть не сделали из меня карманника. Долго учили, школа эта очень серьезная. Но на первом же кармане я попался, и меня трудящиеся люди топтали возле магазина. Хорошо, что они были обуты в оленьи бакари и валенки, а то бы не пришлось отвечать на ваши вопросы.

Это очень сложный вопрос: о жертвах наших, о сделках с совестью и о многом другом. Я воевал, работал в газете, на радио... прожил, в общем, серьезную долгую жизнь и каких-то пороков человеческих, конечно же, не избежал.

Виктор Петрович, то, что наше общество так всесторонне подступает к решению нравственных вопросов, свидетельствует: духовная жизнь советских людей приблизилась к очень важному этапу в своем развитии. Но не кажется ли Вам, что работу по воспитанию нравственности мы порой ведем с людьми, которые меньше всего в этом нуждаются?

Зачастую именно так. Пропаганда против того же пьянства в основном ведь действует на непьющих людей, а привитие дисциплины на дисциплинированных. И, с другой стороны, часто дезорганизаторам, разгильдяям уделяется больше внимания, чем тем, кто хорошо работает и нуждается во внимании не меньше, чем разгильдяй. Думаю, что нравственное воспитание должно идти по пути взаимной строгой взыскательности и честной откровенности, а не привычных похлопываний по плечу. Пора «маниловщины» минула, и надобности в ней нет. Уверен, что всегда и во всем будут важны принципы самовоспитания, чтобы у человека была жажда самосовершенствования, стремление к чему-то полезному, разумному. Никто не может научить его читать умные книги, слушать серьезную музыку, смотреть содержательные фильмы, если он не захочет научиться этому сам.

Если б я знал, как научить людей жить, ей богу, сделал бы это с удовольствием.

— …Хотя нет-нет да и услышишь мнение, подобное пению в старомодной опере, что, мол, «в старину живали деды веселей своих внучат»?

Какая вы молодежь? Я принадлежу к другому поколению, но считаю, что вы лучше нас. Вы меньше знали страданий, смертей, хотя бы крови той же меньше видели, в этом ваше счастье. Еще вы отличаетесь одеждой, вообще каким-то внешним выражением.

Наша молодость осталась на войне в окопах, в бредовых палатках санбатов и госпиталей. Нам остается лишь по-хорошему завидовать тем, кто так свободно и, надеюсь, разумно может распоряжаться собою, своей молодостью и устройством своей, а стало быть, и нашей жизни. Но в сегодняшней молодежи главное не то, что форсят, золотишком брякают, фортеля порой выкидывают. Самое печальное, что некоторые работать не хотят, не хотят себя кормить, привыкли к этому. Да еще думают, что и далее им всего наготовлено на сто лет вперед. Печально все это.

А ведь распорядиться с толком жизнью — это главная наука, и очень непростая.

Я человек старый, у меня ведь и внуки есть. И в них меня многое уже беспокоит. Беспокоит то, что они уже в детстве одиноки. Да, они ходят в садик, у них есть родители, но они одиноки — не знают, чем заняться, куда себя деть. А в юношестве одиночество становится иногда просто беспредельно. Отсюда идёт уже очень многое. Раз одиночество, начинается эгоизм. В двух словах об этом не скажешь.

Что не смогли мы сделать для нынешнего поколения? К примеру, то, что количество детдомов после войны не уменьшилось, а увеличилось и продолжает расти. И это связано не только с пьянством, хотя оно в основном причина тому. Здесь, к сожалению, очень много неразрешенных социальных проблем. И самая тягостная в том, что вот в 50-х годах, когда я работал над «Кражей», меня поразил один детский дом. Детей, имеющих родителей, там было процентов 30. А сейчас в Красноярске на правом берегу есть школа-интернат (по существу, детдом), там детей, имеющих родителей, 50 процентов. Это страшно, когда дети, имеющие родителей, живут в детдоме. «Родители» приходят, указывают, что вот у моей Юлечки неправильно стоит кровать, она простудная, а кровать у окна, и вообще в детдоме, мол, мало порядка — грязновато, сыровато. Эти смещения в человеческом сознании моему уму уже непостижимы. Серьезная проблема — сиротство при родителях, отчуждение родных людей друг от друга. Это искореженные судьбы, это наджабрины на сердце, это больные осколки памяти.

Можно ли им помочь?

Думаю, что это могут лишь сами родители. Мы вот считаем на какое-то время благом детский сад. А ведь именно с него начинается воспитание казенного человека, и ребенок постепенно отчуждается от родителей. Родители, которые видят своего ребенка по выходным дням, это не очень-то хорошие родители. Они больше балуют его: облизывают, закармливают. Да если еще в семье два дедушки, две бабушки, два папы (и такое бывает!), то и совсем такому ребенку некуда деваться. Я, например, знал родителей, которые каждую субботу обязательно своему дитяте покупали новую и очень дорогую игрушку, иначе он их видеть не хотел. Этому ребенку сейчас сорок лет, он такой жирный «барбос», ничего не умеет. Говорящие куклы и заводные машины ничему его не научили.

Вот пример, перестали некоторые матери кормить детей грудью — берегут фигуру. Но ведь ребенок не только становится здоровее от материнского молока, он еще греется у материнской груди, это необходимо и ему, и матери.

Виктор Петрович, хотелось бы спросить Вас, автора «Царь-рыбы», почему, являясь частью природы, человек противостоит ей как сила?

Сегодня я уже не пишу о природе специально и тем более в защиту ее. От кого ее защищать? От разумных существ? «Неразумные» — они как вели себя тысячи лет, так и ведут: едят траву, клюют червячков, собирают нектар с цветов. Правда, вот в Уссурийском заповеднике старожил его, по фамилии Железняк, племянник того самого легендарного партизана, с горечью говорил мне, что тигры, раньше убивавшие оленей и коз ровно столько, сколько им нужно на еду, теперь пластают все подряд и, недоевши, бросают мясо.

Другой пример. На Урале мы жили в деревне Быковка. В лесах там было очень много птицы. Я бывал на косачиных токах. Не стрелял, пение слушал. И вот местные власти, защищая, непонятно от чего, два пионерлагеря, обсыпали каким-то порошком и эти леса. И меня обсыпали. Я сидел, рыбачил, смотрю — на воде пленка. А это самолет на той стороне по ветру пускал порошок и меня вот присыпал. И уже весной я шел лесом по щиколотку в птичьих перьях, в птичьих скелетах. Все косачи, глухари, рябчики умерли за одну зиму — земля стала пустая и глухая без них.

Я на Урале видел, как один пастух спалил целый мыс леса. Бросил костер, угнал коров, и целый мыс хорошего леса выгорел. Судья в частном определении сказал ему, чтоб засадил этот мыс. Злоумышленник три года ходил вместе с женой и детьми садить этот лес. Я уже появился там, когда в лесу грибы урождались. Пастух дневал и ночевал в нем, бегал за городскими разгильдяями, защищал свой труд. Он сам говорил потом, любуясь рукотворным лесом: «Вот если бы всех паразитов эдак — тогда и леса были бы у нас целы, вода и воздух чисты»…

Книги и жизнь. Взаимовлияние их... Что может писатель, что он может особенно в наши дни? И в чем Вы видите главный смысл Вашей работы?

Шутки шутками, но человечество-то при наличии стольких книг умнеть не торопится. И в то же время отчетливо сознаю, что, не будь книг, не будь искусства, и прежде всего самого великого и прекрасного — музыки, человечество давным бы давно уже одичало и погибло.

Смысл нашей работы? А в чем смысл нашей жизни?

Вечен этот вопрос, как вечны те вопросы, о которых мы говорили. Другое дело, что сегодня сама жизнь и вечные ее вопросы поставлены под сомнение и само их существование не только сверхсложным сделалось, а и просто может оборваться, потому как человечество умудрилось поставить себя на грань катастрофы. Кто же довел нас до этого? Кто вложил людям в руки самое страшное: атомное, химическое, бактериологическое оружие?

Сколько же тратилось и тратится человеческого разума на то, чтобы убить в человеке человеческое? Для истребления человека сотворены сегодня такие ухищрения, что и самого ума, все это измыслившего, не хватает постичь деяние свое. И в то же время звучат Гендель и Моцарт, стоят на полках Толстой, Пушкин, Шекспир, Бальзак. Но всего их человеческого гения, всех человеческих жертв, видно, оказалось мало, чтоб образумить род людской, чтоб возвести добро так высоко, что оно недоступно было бы злу.

Противоречие? Да, противоречие. И хватит ли у нас времени в нем разобраться, решить наши человеческие больные вопросы? Должно хватить. Другого выхода нет. И немалая доля в этом принадлежит писателям. Не в этом ли писательское предназначение и смысл нашей работы?

Я считаю, что все наши беды современные, вражда, которая порой принимает самые крайние формы, — они обязывают нас к тому, чтобы люди на земле были братьями.

Я не пророк, не оракул, я вам говорю личное отношение к этому явлению и посильным трудом своим буду делать все, чтобы не произошло самое страшное. Это мной выстраданная, мной передуманная мораль.

 

«Комсомольская правда», 25 мая 1986 г.

Красноярск — Иркутск

 

100-летие «Сибирских огней»