«Желание, которое обманет...»

* * *

Как прихотливо движется река:

вот солнце было слева, вот уж справа.

Как хороша береговая справа

в кудрявом окаймленье тальника,

в лугах, в стогах, всхолмленьях за лугами,

где сосны горделиво взнесены,

где зоркий коршун плавает кругами

над чашей оживленной тишины.

Туда бы мне!.. Зачем всегда нас тянет

в чужие, незнакомые места?

Желание, которое обманет:

там та же, что и всюду, маята.

Но каждый раз — но каждый! — из вагона,

автобуса ли, с теплохода ли

зовут те виды, что стоят вдали,

волнует тайна жизни той земли —

как свод ночной, как сны, как время оно.

* * *

На двенадцати подводах едет зимняя ночь,

едет, ленно понукает, не торопится.

Будет времечко подумать, кто задуматься не прочь,

пока небо за окошком поворотится.

Поворачиваясь, небо, не шатаясь, не скрипя,

поворачивает время задом наперед,

точно жемчуг из пучины, ниткой памяти скрепя,

выбирает и выбрасывает на берег.

Любо-дорого забраться одному, без сторожей,

в закоулки прошлой жизни, дальше отчества:

к Шевардинскому редуту от крестьянских мятежей

и в Михайловские пущи одиночества.

Ничего там не поправить, ничего не подсказать,

никого не остеречь там, но сторонкою

незамеченным пробраться вслед за войском под Казань,

неуслышанным наведаться к Саровскому.

Слава Богу, все там живы, все при сердце и уме,

есть на что полюбоваться, где постранствовать,

пока едет непоспешно ночь на горний свет, во тьме

просиявший над российскими пространствами.

РОДНЯ

Я хотел бы пожить незаметно

и неслышно — как дышит трава,

ходит сон, или в думке заветной,

словно в дымке, плывет голова.

Я хотел бы, чтоб время и место

не совпали в глубинах числа,

и нездешняя женщина — Веста

мимо окон огонь пронесла.

И следя это чистое пламя,

и любуясь походкой ее,

я бы вспомнил, какое за нами,

не смолкая, шумит бытие.

И какая громада народа

неотступно идет по пятам,

что в себе схоронила природа,

расселив по укромным местам.

И сознав себя кровною частью

столь обширной, столь славной родни,

я б расслышал в себе их участье,

как мое в них, должно быть, они.

РАДОНИЦА

Опустишься в сон, как в глубокую воду,

и там, в глубине,

пройдешь по любимому сердцем народу —

друзьям и родне.

По тем, с кем уже не увидишься въяве

ни нынче, ни впредь.

Ах, кто не мечтал не в болезни, а в славе

легко умереть.

Но что перед жизнью пустые мечтанья!

Как огненный смерч

приносит с собою испуг и страданье,

так ранняя смерть.

И я не хочу никакого загада —

не стоит гроша,

ведь муку чужого предсмертного взгляда

узнала душа.

И я не хочу, точно птица, попасться

в силки, как в беду.

И в день поминальный, девятый по Пасхе,

я вновь к ним приду.

И вновь я услышу, как дышат могилы,

пресилив тиски,

остатком еще нерастраченной силы,

любви и тоски.

И вновь я увижу, как светел и тонок

небесный оклад.

И женщина плачет. И прячет ребенок

взрослеющий взгляд.

СЕДЬМОЙ ДЕНЬ, ИЛИ ПОХВАЛА СОРОКЕ

Снег валился шесть ден, а сегодня прояснело.

Как взялось все сверкать!

Прилетела сорока, уселась на прясле и

принялась стрекотать.

Стрекочи, говорунья, выбалтывай, сплетница,

тайны рощ и полян.

Ты одна между ними и мною посредница,

я ценю твой талант.

Сам я, в лень погруженный, не выберусь из дому,

сам я сплю и не сплю.

Но обличье твое и твой выговор сыздавна

я любил и люблю.

Где летала? чего навидалась? наслышалась

от сестер, от кумы?

Стрекочи, я с тобой полюбуюсь на пышные

именины зимы.

(Топит печи народ, и столбятся над крышами

завитые дымы.)

Что там в рощах моих, на полянах возлюбленных?

Так же ль снеги чисты?

В дни беспечные там возле глаз, возле губ моих

колыхались цветы.

Стрекочи, моя милая... Стал я оглядчивым,

впал я в дрёмь, как в туман.

И никто не зовет меня голосом вкрадчивым

с тех июльских полян.

ПАСТУХ

Под сенью листвы, в пестроте мотыльков,

в чаду испарений

пасутся в низинках стада огоньков

и марьих-корений.

А где же пастух? Не видать пастуха:

ушел без доклада,

оставя одних — далеко ль до греха! —

пастись без догляда?

Ушел, загулял, задремал ли в тени?..

Но чудится облик,

сквозящий повсюду — скажись, не томи! —

как призрачный облак.

Скажись, покажись, заведи разговор,

утишь беспокойство...

Ведь всё ощущает дыханье и взор

особого свойства.

* * *

Столько стыда накопилось за жизнь бестолковую.

Что мне с ним делать? А так уже — век вековать.

Не откреститься теперь, и цыганской подковою

не оберечься, и в печке не сжечь, как тетрадь.

Стыд на душе, снег на дворе, столь намело, даже ночь-темь белеется.

Прямо вкруг сердца вьюги роятся — да что ж это деется!

«Слезка канет,

снег растает,

травка вырастет на ней...»

Детское прошлое, как сквозь окно запотевшее,

видится мне, расплываясь и в тень уходя.

Все ведь так просто, так что же такая потешная

жизнь получается, в ржавчине, как от гвоздя.

Стыд на душе, снег на дворе, ночь как невеста наряжена.

Спирт не берет, сон не валит, память жаканом заряжена.

«Слезка канет,

снег растает,

травка вырастет на ней...»