Жизнь других

Лес, где растут камни

Утром на лес пал белесый туман.

В вороньем гнезде проснулась белка, крупный самец-трехлетка. Летом шерсть у него была темно-рыжая, точно мокрая сосновая кора, но теперь он оброс серым зимним мехом; только хвост и кисточки на ушах остались почти черными.

Хозяева навсегда улетели отсюда — и хорошо: Черноухий не любил ни ворон, ни сорок, ни соек, ни дроздов-рябинников, а вот гнезда их ему нравились. Почесав брюшко, Черноухий перебрался на ствол, а оттуда — вниз, к камням, облепленным желтыми листьями.

Камни, угловатые и гладкие, торчали прямо из земли; вокруг некоторых еще росли оградкой очень твердые прутья, а кое-где за оголившимся кустарником виднелись палки, соединенные крест-накрест. Черноухий не знал, для чего они: птицы на покосившихся крестах гнезд не вили, а сам Черноухий не развешивал на них грибы — низковато. Подумав о грибах, он резко встал столбиком, встопорщил жесткие усики и помчался мимо камней к развалившемуся от гнили пню: после дождей из него всегда лезли крепкие длинношеие опята. И верно — они уже вовсю тянулись вверх пестрыми головками, а чуть поодаль целой стайкой набухали дождевики, готовясь выдохнуть облачка зеленоватой пыли.

На Черноухого даже нашло отчаяние: вообще-то он собирался сперва разрыть парочку своих тайников, но и бросать опята без присмотра ему не хотелось, иначе за ними обязательно явится бурундук, стоит Черноухому отвернуться. Пометавшись взад-вперед, он все-таки решил: опята важнее. Откусил несколько, в три прыжка взмыл на шишковатую от наростов березу, поспешно втолкнул грибы между тонких веточек.

Отдышавшись, он опять принялся чесаться, но тут на соседнем дереве пронзительно застрекотали сороки. Черноухий тревожно затряс хвостом, однако сороки ругали не его, а коричневую сойку с голубыми искрами на крыльях. Птицы бранились по очереди: сначала щелкали
и взвизгивали сороки, а сойка отвечала им карканьем, жужжанием, скрежетом, протяжными жалобами. Сойка ловко умела передразнивать других птиц, но Черноухому ее бесполезная трескотня скоро надоела, и он отвлекся на дело поважнее: за камнями замелькала полосатая спинка бурундука.

Бурундука Черноухий то замечал, то не замечал. Ближе к зиме тот пропадал, возвращался весной и в первые теплые дни лишь сонно надувался на сучке, а оживал попозже. Но главное — не сам бурундук, а его норка с кладовой, спрятанная то ли в зарослях ломкого клена, то ли под березовыми корнями. Прошлой осенью Черноухий нашел кладовую и, пожалуй, вмиг разорил бы ее, не прегради бурундук ему путь с гневным свистом. Черноухий огрызнулся на него для острастки, а драться не рискнул. С того времени бурундук успел куда-то переселиться, и, наверное, неплохо было бы поискать его новое жилище: вдруг на сей раз он не решится помешать?

Черноухий напряженно пошевелил ноздрями. Бурундук бурундуком, но летом здесь взял обыкновение появляться Белое Колечко — самец помоложе, двухлетний, со светлой полоской на буроватом хвосте. Как-то они едва не схватились, когда Белое Колечко закопал что-то съестное под гороховником, а Черноухий подсмотрел и попытался тайком забрать себе. Ничего у него, правда, не вышло: Белое Колечко увидел, яростно зацокал и загнал Черноухого на сосну, по которой они долго носились, а кругом суетились испуганные синицы. Наконец Белое Колечко отстал от него и ускакал прочь, сердито подкидывая задик. Маленький, а шустрый, жилистый и злой; Черноухого совсем не радовало такое соседство. Сейчас Белое Колечко носился где-то далеко, не у крестов, но у Черноухого мало-помалу пропало желание связываться и с ним, и с бурундуком. Сороки, накричавшись на сойку, скрылись, а Черноухий вернулся к грибам: в животе поднывало от голода и он с удовольствием впился в душистую мякоть опенка.

Если пробежать лес насквозь в ту сторону, откуда после ночи поднимается солнце, можно было очутиться на открытой дороге. Возле нее росла старая яблоня; дрозды, свиристели и ранние снегири вечно норовили оборвать мелкие кисловатые яблочки, не дожидаясь холодов, а в морозы остатки доедали тихие незлобивые щуры. Не опередишь их — пеняй на себя: склюют до последнего зернышка. За дорогой лежала бурьянная пустошь. Черноухий ею не слишком интересовался, зато по ней во множестве сновали крошечные мыши, а пустельга выслеживала их, дрожа от нетерпения в нагретом летнем воздухе; зимой же болтливые щеглы с яркими перьями ощипывали присыпанный снегом колючий чертополох. У окраины леса год за годом растягивалась полоса крапивы, а за ней стояла стена малинника. Но ни яблоки, ни травы, ни грибы, ни семена, ни малина, ни костяника, ни свежие почки, ни сладковатые клубни саранки, ни мясистые улитки и личинки не были и вполовину так вкусны, как одно-единственное яйцо.

Черноухий обычно быстро забывал все съеденное, а по тому яйцу нет-нет да и скучал, хотя ел его давно, страшно давно — должно быть, весной. День тогда стоял ясный, и Черноухий весело сигал по ветвям — низачем, просто, — но внезапно замер: за кустами раздался незнакомый шелест. К плоскому камню с нацарапанными черточками вышли какие-то чужие, чудные, высокие. Остановились и тяжело привалились друг к другу, словно подломленные бурей. Приглушенное бормотание лилось из их ртов. Черноухий глядел, не двигаясь. Затем чужой поменьше положил на камень яйцо, и они побрели назад мимо крестов, шурша истлевшей прошлогодней листвой.

Черноухий моргнул. На макушке сосны отрывисто скрипнула вездесущая сорока; медлить не следовало, и он рванулся к камню. Яйцо смирно подставляло бок солнечным лучам. Черноухому яйца попадались и раньше — белые, синеватые, с коричневыми или сизыми крапинками, — но они водились в гнездах, а не на камнях, и птицы непременно поднимали из-за них шум. Размера оно было огромного — с голову Черноухого, а цветом — будто сочное яблоко. В пастишку яйцо никак не помещалось, сколько ни крути его. Деваться некуда — с собой не унесешь. Черноухий надкусил хрупкую скорлупу. Оно оказалось не жидкое, а плотное и мягкое; Черноухий торопливо выедал белое, жадно тыкался мордочкой в рассыпчатое желтое и соловел от наслаждения, не обращая внимания на сороку.

С тех пор чужие никогда больше не приходили. По крестам ползли трещины с жучками внутри, а у оснований густо распушился мох. Черноухий сидел у пня с опятами, чистил усы и вспоминал то налитое солнцем яйцо, невесть кем, зачем и для кого оставленное среди странных лесных камней.

Позади громко хрустнуло; Черноухий отскочил, дернув шерсткой на хребте, но это была громадная чалая лошадь, изредка забредавшая сюда. Лошадь прихватила губами увядшие травинки, пожевала, покосилась спокойным влажным глазом на Черноухого и ушла обратно в туман. Черноухий не боялся лошади, но от неожиданности потерял прежнюю мысль и ненадолго перестал думать вовсе. Потом вскинулся, цокнул и понесся стремглав в дальний уголок леса, где, кажется, дятел-желна покинул замечательное глубокое дупло.

Нужные вещи

Серая ворона встретила уже четвертую весну и кое-что понимала.

Если над двором кружил коршун, пугаться не следовало. Он с утра до вечера болтался на воздушных волнах, раскидав крылья, но в драку не лез — опасался. Ему нравилась падаль или усталые голуби с потускневшими перьями, а к воронам он не приближался. Дрозды-рябинники всей колонией прогоняли коршуна из реденькой рощицы; даже черно-белая трясогузка при его появлении не скрывалась, а мчалась за ним с гневным цвиканьем, и коршун едва уворачивался. Не слишком вредила вороньей семье и белка: она любила воровать яйца из гнезд зябликов, мухоловок или горихвосток, а на ворону лишь цокала и тотчас исчезала среди кленов, боясь, как бы твердый клюв не раскроил ей лоб. И сороки не мешали воронам — так, трещали на березе.

Вороны, белки, голуби, коршуны, мыши, синицы, трясогузки, стрижи, славки, щеглы, сороки, грибы, мухи, дятлы, поползни, зяблики, червяки, пауки и деревья жили снаружи, а кошки, собаки и другие — внутри. «Внутри» — это был громадный каменный ящик с отверстиями; из него то выходили, то входили обратно. Днем маленькие другие садились посреди двора, рыли песок — толку-то, дождевые черви в нем не водились! — бегали взад-вперед за собаками, еле-еле забирались на воткнутые тут и там толстые столбы с перекладинами, громко кричали, падали, дрались или глядели на белку, а ворона не глядела: ей был важнее облезлый зеленый ящик поменьше, за углом главного.

Когда большие другие что-нибудь в него бросали, ворона дожидалась, чтобы они ушли подальше, а затем доставала разные вещи: мясные обрезки, косточки, веревочки, подгнившие с боков фрукты, скомканные бумажки, мягкие тряпки, прозрачные шуршащие лоскуты или почти совсем хороший сыр. Наверное, другие устраивали здесь себе тайник вроде беличьего или птичьего; осенью белки всегда закапывали свои запасы под опавшие листья, а поползни заталкивали зерна за шершавые пластушинки сосновой коры. Другие, правда, складывали сюда еду круглый год, но прятали плоховато, неумело, и на месте она не залеживалась: те кусочки, которые не забрала ворона с другом, скоро уносила парочка сорок или неугомонные белки, ноздреватый хлеб расклевывали голуби, а как-то раз ворона заметила возле ящика лоснящуюся крысу. Крыса вытащила корочку и шмыгнула с ней в дыру, ведущую «внутрь», у основания стены.

Сама ворона никогда не бывала «внутри» и не садилась на края отверстий — не хотела. Зато синицы, воробьи, снегири, чечетки и дубоносы в холодное время подолгу вились вокруг одного из просторных дупел, куда другие ставили крошечный крытый ящичек с семенами. Сколько бы ни насыпали они туда семян, птицы съедали их подчистую и усеивали пол шелухой. Воробьи бранились с синицами, снегири глухо шипели, но разом умолкали, стоило крупному рыжевато-бурому дубоносу нырнуть к ним под навес. Белка карабкалась на кривую черемуху, с нее перебиралась в дупло и тоже ела из ящичка, а порой вынимала целый орех с морщинистой скорлупой. Наклевавшись, синицы ощипывали подвешенное за нитку сало; от случая к случаю наседал на него и пестрый дятел. От сала не отказалась бы и ворона, но чутье говорило ей: лучше не надо. И свиристели вслед за синицами не лазили, а рассаживались на рябине или ранетке. Иногда от рыхловатых, подтаявших в оттепель красных яблочек они принимались умирать и падали в сугроб, но вскоре снова взлетали, журча тоненькими голосами; почему — ворона не знала. Обычно птицы умирали насовсем.

Впрочем, сейчас пришли по-настоящему теплые дни, и у ворон подросли птенцы. Раньше они умели только высовывать из гнезда лысые головки, разевать розовые рты и с трудом шевелить слабенькими огрызками-крылышками, а теперь окончательно оперились и выучились перепархивать с ветки на ветку, хотя по тропинкам ходили охотнее. На воронят поначалу пыталась тявкать коротконогая собачонка с репьями на ушах, но ворона с другом ее спугнули, и она ускакала искать за кустами ежа, а рыжий кот и не собирался их тревожить — он потихоньку давил в траве мышей. Ничего особенного с воронами и воронятами не происходило, пока однажды наружу не вышел длинный, высокий другой.

Он подошел к горке песка, где часто копошились маленькие другие, и стал что-то вываливать на него из мешка. Ворона склонила голову набок: это не было похоже на то, чем заполняли ящик, и съестного в образовавшейся куче не виднелось — уж она точно сумела бы отличить издалека. Но, может, найдется лишний гибкий прутик для укрепления гнезда или плотная подстилка? Ниже на сосне надулись от любопытства ее воронята — вихрастый старший и гладенький младший. Старший робко скрипнул, но ворона одним движением хвоста ответила ему: нельзя, позже. Наконец другой ушел; выждав еще немного, ворона опять дала воронятам знак.

Младший соскочил на слегка ободранную перекладину, а с нее — на землю. На влажном от ночного дождя песке лежали пустые скорлупки, голенькая, словно птенец, фигурка с глазами и пучком светлых волосков, палка с крючком, палка без крючка и коричневая палка с расплющенным концом, блестящий кружок с оранжевым ободком, напоминавший очень чистую лужицу, желтый шарик, голубой шарик побольше и прочие мелочи. Все яркое, как настурции, бархатцы или петунии около ограды, а для чего — неизвестно. Следом за младшим спустился старший. Покосился на младшего ясным водянисто-синим глазом, сделал несколько осторожных шажков, замер. Внимание вороненка привлек один из упругих шариков; он толкнул его клювом, и тот послушно покатился. Старший изумленно взъерошился, а младший уставился на разноцветные палочки.

Чуть поодаль остановился новый другой; он, кажется, рассматривал воронят, но ворона закаркала на него сверху, и другой, сгорбившись, побрел прочь. Из-за кленов каркнули в ответ: друг вороны вернулся, закончив проверять ящик. Пораженные воронята наблюдали за катящимся шариком, а ворона внезапно вспомнила: давным-давно, две весны назад, она нашла рядом со входом «внутрь» похожий. Он не годился ни для еды, ни для гнезда, но молодая ворона никак не могла от него уйти. Помаявшись, она вдруг резко поддела шарик, и он оживился — понесся вприпрыжку. Ворона метнулась за ним, не позволяя ему ускользнуть, и направила на заросшую клумбу, но по клумбе шарик прыгал неохотно; пришлось вновь увести его через дорогу на тропу между кленами и гонять, гонять до позднего вечера...

С тех пор ворона успела забыть, отчего шарик потом пропал; должно быть, забился с наступлением темноты в какую-нибудь щель. Ворона задумчиво покрутила шеей и слетела к воронятам. Над двором с шумом взмыла суетливая голубиная стая, из-за крыши выплыл коршун, отрывисто чирикнула трясогузка, а из рощи донеслась сухая дробь дятла, но воронятам было не до них. Широко расставив от напряжения ножки, они учились непростому, но интересному делу — обращаться с игрушками.