Вы здесь

Золотые годы

Повествование о жизни
Файл: Иконка пакета 10_vtorushin_pozh.zip (118.8 КБ)
Станислав ВТОРУШИН
Станислав ВТОРУШИН


ЗОЛОТЫЕ ГОДЫ
Повествование о жизни


1
Каждая эпоха имеет свои неповторимые черты, свои идеалы и ожидания. О шестидесятых годах прошлого века, знаменующих собой так называемую хрущевскую оттепель, сегодня говорят как о времени неосуществленных надежд. С одной стороны, оно было началом появления личных свобод и связанной с этим критики недостатков советского общества, за которой должно было последовать улучшение всей нашей жизни, с другой — горьким разочарованием, потому что за правильными словами о необходимости реформирования всего, что мешало жить, никаких действительных реформ не последовало. Но тогда все мы были убеждены, что через десять, максимум двадцать лет в стране начнется счастливая жизнь...
После окончания в 1962 году Алтайского политехнического института меня направили в литейный цех Алтайского завода агрегатов на должность мастера. Работать пришлось в три смены, из которых самой тяжелой оказалась ночная. Она ломала весь ритм жизни. Нельзя было посидеть вечером с друзьями, сходить на поздний сеанс в кино или поучаствовать в каком-то другом увеселительном мероприятии. А все мои друзья были поэтами. В переполненных залах библиотек и вузов они устраивали литературные вечера, обычно продолжавшиеся шумными застольями, на которых пели только что появившиеся песни Булата Окуджавы и Александра Галича, вели захватывающие разговоры о новых книгах и нашей советской жизни. Я постоянно лишался этого общения и в глубине души все время лелеял надежду уйти с завода. Моей мечтой была литература. В 1964 году у меня вышла первая книжка стихов «Девчонки» и всю дальнейшую жизнь я связывал с поэзией. Но я понимал, что литературой не проживешь, поэтому держался за место на заводе. И вдруг в один день все переменилось…
До сих пор помню жаркий август 1965 года. Раскаленное солнце неподвижно висело над городом, на улицах и в квартирах стояла нестерпимая духота. Что уж говорить о литейном цехе. Большинство рабочих ходили в майках, их руки и лица были выпачканы черной формовочной землей, с напряженных лиц, оставляя на лбу и щеках светлые дорожки, постоянно стекали струйки пота. У будки, в которой можно было напиться холодной, слегка подсоленной газированной воды, постоянно толпился народ.
Я шел по пролету цеха мимо грохочущего формовочного конвейера, как вдруг от будки ко мне метнулся парень в легкой куртке и чистой белой рубашке, которая никак не вязалась с нашей литейкой. В сумрачном свете цеха, наполненного сизым дымом горящей земли, я сначала не узнал его. Но когда он крикнул: «Слава, я уже второй час ищу тебя здесь!» — сразу остановился. Это был мой знакомый, корреспондент «Алтайской правды» Георгий Целмс, с которым мы не поддерживали тесных дружеских отношений, но, встречаясь на улицах города или в коридоре редакции, куда я иногда заносил свои стихи, перебрасывались парой-другой ничего не значащих фраз. Но сегодня Жора, как мы звали Целмса, просто пылал ко мне дружескими чувствами. Взяв меня за локоть и нагнувшись к уху, потому что из-за грохота формовочных машин трудно было расслышать друг друга, он многозначительно произнес:
— Старик, мне нужно с тобой серьезно поговорить.
У Жоры был вид заговорщика. Я провел его в угол цеха, где было относительно тихо, и там он задал тот самый вопрос:
— Скажи честно, тебе не надоело работать в этой грязи и жаре? — Жора, показал глазами на движущийся вдали формовочный конвейер.
— Да как тебе сказать, — ответил я, не понимая, куда он клонит. — За три года после института уже привык, а потом, мне обещают квартиру. А почему ты спрашиваешь?
— Пора тебе завязывать с литейкой, — решительно сказал Жора. — Для того, чтобы стать писателем, надо переходить в газету.
Жора все рассчитал, ударив по самому больному месту. О том, чтобы уйти из литейки постоянно думал я сам. Но газета страшила. В политехническом журналистике не обучали. Я посмотрел на Жору и опустил глаза. По всей видимости, он ожидал от меня совсем другой реакции.
— Ты что, не хочешь? — спросил он, и в его голосе появилась легкая растерянность.
— Да как тебе сказать? Я тут действительно привык, и квартиру мне обещал сам директор.
— Не морочь голову, — решительно заявил Жора. — Литейка — это болото, из которого не выбраться. А газета — вечное познание мира, радость от постоянного знакомства с новыми людьми. Я давно за тобой слежу, и понял, что ты созрел для газеты. Короче, переходи в «Алтайскую правду», квартиру получишь завтра же.
— Кто меня завтра отпустит? — ответил я в полной растерянности. — И потом, почему ты мне это предлагаешь?
— Сказать откровенно? — Жора посмотрел на меня и погладил ладонью клинышек своей черной бородки, которая скрывала его не очень красивый, скошенный назад подбородок. Его выпуклые темные глаза заблестели. — Толя Соколов, наш собкор по Горному Алтаю, уезжает учиться в ВПШ. Я попросился на его место. Горный Алтай — розовый сон моей жизни. Но Коля Клуниченко, наш завотделом промышленности, заявил: пока не найдешь замену, не отпущу.
— Поэтому ты и пришел ко мне? — спросил я.
— Ну конечно, — кивнул Жора. — И квартиру мою получишь на Ленинском проспекте. В тот же день, как примут на работу.
В моей голове все смешалось. Вырисовывалась реальная перспектива уйти с завода, но боязнь связывать свою жизнь с газетой не проходила.
— Не можешь подождать пару дней? — спросил я. — Надо посоветоваться с женой, отцом. Сам понимаешь, взяться за то, чего никогда не пробовал, не просто.
— Старик, только два дня, — решительно заявил Жора. — Горный Алтай ждать не может. Не поеду я, пошлют другого.
Жена встретила мое намерение перейти в «Алтайскую правду» довольно спокойно. Может быть, на ее настроение повлияла возможность получить квартиру. Ведь мы с ней и маленьким сыном пять лет ютились в крохотной каморке. Отец же был категорически против перехода в газету. Он считал, что если окончил институт, значит должен работать по специальности.
На следующий день вечером я пошел к писателю Виктору Попову, с которым мы искренне дружили, хотя он и был значительно старше меня. Решил посоветоваться с ним. Тем более, что его жена Зоя Александрова работала корреспондентом «Известий» по Алтайскому краю, в то время самой популярной у интеллигенции газеты страны. Кроме литературы у Попова были две страсти — спортивная рыбалка и преферанс.
Когда я зашел к нему, у него за столом сидели преферансисты. Я знал их всех, кроме одного — поджарого человека с узким лицом и внимательными серыми глазами. Все обернулись в мою сторону. Я поздоровался.
— Присаживайся, Слава, — сказал Попов и кивнул на свободный стул. Он знал, что я не играю в преферанс, но гожусь на роль зрителя.
— Это случайно не Вторушин? — спросил незнакомец.
— Он самый, — ответил Попов. — А что?
— Мне его предлагает Целмс вместо себя.
Незнакомец оказался заведующим отделом промышленности «Алтайской правды» Николаем Макаровичем Клуниченко. Я просто оторопел. Направляясь к Виктору, ожидал встретить кого угодно, только не его.
— Ну и что ты раздумываешь? — спросил Попов, обращаясь к Клуниченко. — Бери немедленно, я за него ручаюсь.
Не знаю, откуда у Виктора была такая уверенность в том, что из меня выйдет журналист, но одна эта его фраза окончательно решила мою судьбу. На следующий день мы вместе с Клуниченко были в кабинете редактора «Алтайской правды» Николая Александровича Девятьярова. По дороге к нему Клуниченко сказал:
— А от квартиры Целмса я тебе советую отказаться. Она однокомнатная, а у тебя ребенок. Влезешь в нее и будешь там жить вечно. Ты же нашу систему знаешь: квартиры дают тем, у кого совсем нет жилья. Подожди немного, получишь двухкомнатную.
Я на мгновение замер, но тут же двинулся за своим новым шефом. Он лучше знал ситуацию, и мне оставалось только следовать его советам.
Н.А. Девятьяров был немного полнеющим человеком с круглым лицом и темными, зачесанными назад волосами. Он внимательно посмотрел на меня, усадил напротив и стал расспрашивать о том, где работаю, какое высшее учебное заведение закончил и почему хочу перейти в «Алтайскую правду». Мне показалось, что он заранее знает все ответы на свои вопросы. Беседа длилась недолго. В конце ее Девятьяров сказал: «Желаю вам успеха в нашем коллективе». Клуниченко все это время молчал. Очевидно, вопрос о моем приеме был решен еще до прихода в этот кабинет.
В 1965 году в «Алтайской правде» работала целая группа блестящих журналистов. Одним из них был Владимир Гусельников, с которым мне пришлось сидеть в одном кабинете. Это был черноволосый парень невысокого роста с широким лицом, которое увеличивали большие очки, постоянно съезжающие к кончику носа. Ходил он согнувшись, отставляя руки далеко назад, его постоянно мучил сильнейший остеохондроз. У Гусельникова были детские серые глаза, постоянно извиняющийся взгляд. По всей видимости, это шло от его болезни.
Гусельников был первым моим учителем. Писал он медленно, долго думал над темой, влезал в самые тонкие детали. Это не всегда нравилось начальству, особенно если требовалась оперативная реакция газеты на какое-нибудь событие. Но зато его корреспонденции и очерки почти всегда становились событием для редакции.
В те годы в Барнауле заканчивали строить шинный завод. Как известно, основным компонентом для производства шин является техническая сажа. Гусельников написал о ней и о людях, которые ее делали, очерк на целую газетную полосу. Очерк так и назывался «Сажа». На пуск завода приехал министр нефтехимической промышленности. Очерк попал ему на глаза. Прочитав его, министр сказал:
— Я бы с удовольствием взял этого журналиста к себе на работу.
Такой похвалы удостаивались не многие газетчики. Особенно глубоко Гусельников знал проблемы леса. Он облазил все леспромхозы, побывал на самых дальних делянках Приобской тайги и Горного Алтая, его статьи постоянно обсуждались не только в краевом управлении лесного хозяйства, но и в министерстве. Мы все жили тогда великими идеями. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что Владимиру Гусельникову принадлежит немалая заслуга в сохранении Прителецкой кедровой тайги. Заступаясь за кедр, он готов был сам лечь поперек пилы лесоруба, лишь бы не пустить его в кедровники.
Не без участия Гусельникова в те годы возникла идея создать «Кедроград» — комплексное предприятие по использованию кедровой тайги. Правда, просуществовало оно не долго, но идеи, заложенные в «Кедрограде», оказали большое влияние на общественное мнение и очень помогли в сохранении этого уникального сибирского дерева...
Целмс уехал в Горный Алтай не сразу, некоторое время в нашем с Гусельниковым кабинете просидел и он. Помню их жаркие споры вокруг судьбы алтайских лесов.
— Ты посмотри, куда они лезут, — горячился Гусельников, имея в виду лесозаготовителей. — Вместо того, чтобы строить дороги, вырубают пойменные леса, уничтожают горные. Почему им нужен кедр? Потому, что березу и осину по реке не сплавишь, она утонет. А дорог, чтобы их вывезти, нету.
Пытаясь помочь лесу, он обращался со своими предложениями в самые высокие инстанции. Однажды отправил телеграмму Председателю Совета Министров страны А.Н. Косыгину с просьбой рассмотреть вопрос о строительстве дирижабля, который можно было бы использовать при освоении горных лесов. Дирижабль, по его мнению, дал бы возможность заготавливать древесину без ущерба для подроста, вести, главным образом, рубки ухода и тем самым сохранить горные леса. В то время обратиться напрямую к столь высокому должностному лицу решался не каждый. Но многие из нас жили интересами государства, мало заботясь о личном комфорте. Ответа на свою телеграмму Гусельников не получил, но он и не надеялся на это. Главным было забросить идею о дирижабле, начать разговор на эту тему.
Вскоре Жора Целмс уехал в Горный Алтай и прислал нам оттуда корреспонденцию, которая называлась «Березе и осине — голубую улицу». Целмс предлагал делать плоты для сплава из смешанного леса. Чтобы береза и осина не тонули, в плоты надо было добавлять древесину хвойных пород.
— Никто этого делать не будет, — сказал Гусельников, прочитав статью, но подготовил ее к печати, и она вышла в «Алтайской правде».
Гусельников научил меня одному правилу, которому я, если позволяли обстоятельства, старался следовать всю свою жизнь.
— Никогда не торопись писать, — поправляя сползавшие на нос очки, наставительно говорил он. — Если ты напишешь быстро, но плохо, никто не похвалит тебя за оперативность. То, что материал был написан быстро, тут же забудут. А вот о том, что он сделан плохо, будут помнить всю жизнь. И, наоборот, если будешь писать долго, но напишешь хорошо, о проволочке поворчат и перестанут. А о хорошем материале будут помнить.
Первые шаги в газете оказались для меня очень трудными. Я стеснялся говорить с людьми, к которым приходил по журналистским делам. Даже героя очерка было неудобно расспрашивать о его личной жизни, тем более о том, о чем он не очень хотел распространяться. Это сейчас неоперившаяся девчонка, у которой на губах еще не высохло материнское молоко, может на всю страну взахлеб рассказывать по телевизору о том, как ведут себя в постели ее любовники. А тогда не то что сокровенные мечтания, но даже обычные семейные дела казались тайной только двоих. О своих переживаниях люди стыдились распространяться публично. А без бытовых подробностей, переживаний человека трудно написать хороший материал. Первые очерки и зарисовки давались тяжело. Зато материалы на производственные темы писались легко и с удовольствием. В этом помогал личный опыт работы на заводе.
Но мы жили не только интересами экономического отдела газеты. Мы принимали очень близко к сердцу все события планетарного масштаба. Совсем недавно земной шар облетел первый космонавт. Им оказался русский человек Юрий Гагарин. Мы воспринимали эту новость с таким чувством, будто сами побывали в космосе. В те же годы южноафриканский хирург Кристиан Бернард сделал в больнице Кейптауна первую пересадку сердца человеку. Его пациентом стал Луис Вашканский. Сегодня подобные операции, как и запуски космических кораблей, обычны, но тогда эта новость произвела почти такое же впечатление, как и полет первого человека в космос. Мы с Гусельниковым тоже горячо обсуждали очередное достижение цивилизации. Но через шестнадцать дней после пересадки Луис Вашканский умер. Это известие мы переживали как свою собственную трагедию.
— Что будем делать?
— Давай дадим Кристиану Бернарду телеграмму, — предложил я.
— В Южную Африку? — удивился Гусельников. — Ты же знаешь, какие у нас с ней отношения?
— Ну и что? — сказал я.
Гусельников посмотрел на меня сквозь очки, поднялся со стула и произнес:
— Пойдем!
Мы выразили соболезнование знаменитому хирургу и попросили его не опускать руки. Он открыл новую страницу в медицинской науке, которая отныне всегда будет начинаться с его имени. Конечно, никому в газете мы об этом не сказали. В то время каждый случай общения советских людей с иностранцами находился под бдительным оком вездесущего КГБ.
В связи с этим мне вспоминается такой случай.
Летом 1966 года в Барнаул приехал довольно известный польский журналист Михаил Андрушкевич. Ему хотелось написать о жизни потомков польских революционеров, которых в свое время царское правительство сослало в Сибирь. На Алтае тогда жила, да и сейчас живет довольно большая этническая группа поляков. Я встретился с Андрушкевичем у Виктора Попова и Зои Александровой. Они любили принимать интересных людей и, когда я зашел к ним, у них, как всегда, было богатое застолье.
Андрушкевич отказывался пить. Причем выдвигал для этого довольно странный довод.
— Вы знаете, — говорил он, — у меня дома всегда так: если выпью в Варшаве, обязательно проснусь в Кракове.
Но когда Зоя поставила на стол пельмени, от которых поднимался горячий ароматный дух, поляк не устоял перед русским гостеприимством…
Провожать Михаила Андрушкевича с вечернего застолья, как самому молодому из всей компании, выпало мне. От Виктора с Зоей мы вышли около одиннадцати вечера, а польские друзья, у которых остановился Андрушкевич, жили на окраине города. Добираться туда с подвыпившим человеком было трудно, и я начал соображать, как выпутаться из этой ситуации. В нетрезвую голову приходят самые неожиданные мысли. Я вдруг вспомнил, что у моего знакомого поэта Бориса Капустина, жившего в самом центре Барнаула, бабка полька.
— Миша, — сказал я, просветлев, — а не хотел бы ты встретиться с одной очень интеллигентной старушкой — потомком прославленных польских революционеров?
— Как же не хотел, Станислав, — произнося мое имя, Андрушкевич делал ударение на букве «и», — конечно, хотел бы.
— Тогда пойдем, — решительно сказал я.
Миша весь подобрался и твердым шагом направился за мной. Мы зашли в гастроном, купили две бутылки водки и через пять минут оказались в гостеприимном доме Капустиных. У них тоже была вечеринка, и гости еще не успели разойтись. Увидев водку, они зашумели и потянули нас за стол. Миша тут же заговорил с бабкой по-польски, а я, отозвав Бориса в сторону, спросил:
— Может он переночевать у тебя? Сам понимаешь, добираться сейчас с ним на край города ни у кого не будет желания.
— Конечно, может, — тут же согласился Боря. — Ты не представляешь, как рада ему бабушка. Она уже сто лет не говорила по-польски.
Распрощавшись с Мишей и гостями Капустина, я пошел домой. Утром, как всегда, был в редакции. Но едва сел за стол, раздался телефонный звонок.
— Это Вторушин?
— Да, — ответил я.
— Вам звонят из КГБ. — Звонивший сообщил свое звание и фамилию. —Где Андрушкевич?
От неожиданности я потерял дар речи, сразу подумав, что с Мишей произошло несчастье. Помолчав несколько мгновений, выдавил из себя:
— Вчера вечером мы с ним зашли в гастроном, купили две бутылки...
— Вы нам не рассказывайте, где и что купили, мы об этом знаем, — сухо перебили меня на другом конце телефонного провода. — Вы скажите, где сейчас Андрушкевич?
— Я этого не знаю, — искренне ответил я. — Вчера вечером я его оставил на квартире у Бориса Капустина. У него бабка полька.
— У вас есть его телефон?
— Да, конечно, — ответил я и назвал номер.
— Хорошо, — сказал чекист, — мы проверим.
Он положил трубку, а я тут же набрал телефон Бориса Капустина. У меня все еще было ощущение, что с поляком что-то стряслось.
— Да ничего с ним не случилось, — спокойным голосом ответил Борис. — Сидит на веранде и пьет с бабушкой чай. А почему ты спрашиваешь?
— Чувствую за него моральную ответственность, — сказал я. — Ведь к тебе он попал по моей воле.
Узнав, что с Мишей все в порядке, я почувствовал, что у меня свалился камень с души. Я облегченно вздохнул и даже улыбнулся. Но, как выяснилось, радость оказалась недолгой.
На следующее утро опять раздался звонок из КГБ. Уже знакомый мне голос снова спрашивал, где Андрушкевич. На этот раз я искренне удивился потому, что более суток не видел поляка. Именно так я и ответил чекисту. Подробности узнал только на следующий день от Бориса Капустина.
Поляк весь день провел у него. Вечером Борис пошел на день рождения к знакомой девушке и взял своего гостя с собой. Андрушкевич обрадовался еще одной возможности побыть в кругу доброжелательных и гостеприимных русских. На вечеринке было много красивых девчат. Подвыпивший Андрушкевич начал приставать к одной из них и, зажав ее в углу, стал хватать за неположенные места. Презрев законы гостеприимства, девушка влепила поляку пощечину. Он не обиделся. Вежливо поблагодарил за науку, поцеловал ей руку и вышел из квартиры. Все подумали, что он решил покурить. Но Андрушкевич не вернулся. Его не мог найти ни Капустин, ни сотрудники КГБ, которые к Капустину обращались. Через три дня Андрушкевич объявился у меня в редакции. Был он небрит, в несвежей рубашке и помятом костюме, с темными кругами под покрасневшими глазами.
— Что случилось, Миша? — спросил я, оторопев.
— А-а, не спрашивай, — махнул рукой Андрушкевич и тяжело опустился на стул. Его руки слегка тряслись.
А случилось самое простое. Покинув вечеринку, разгоряченный Андрушкевич тут же у подъезда столкнулся с женщиной довольно смазливой наружности и, главное, без предрассудков целомудрия. Они сразу договорились. Закупив целую сумку спиртного, отправились к ней на квартиру. Там он и провел три гусарских дня. Но самое страшное было не в этом.
— Ты понимаешь, Станислав, — убеждал он меня, — не мог я потратить у нее все деньги. Я же помню, что ни разу не выходил из квартиры. Той выпивки, которую я купил, нам хватило на все три дня.
— А были ли у тебя деньги? — спросил я, понимая, что именно с этого вопроса начнется разговор в милиции, если он решит обратиться к ее услугам.
— Как я теперь могу это доказать? — ответил Андрушкевич, обхватив голову руками.
Мы с Гусельниковым поняли, что нашего польского друга надо выручать. Денег у нас не было и мы стали искать способ, где их можно заработать. Проблема решилась на удивление легко. Я позвонил своему знакомому на телевидение и обрисовал ситуацию. Он тут же предложил:
— Приезжайте завтра ко мне и я сделаю передачу о поляках, которых Андрушкевич разыскал на Алтае. Договорюсь, чтобы гонорар заплатили авансом.
— Мне бы только добраться до Москвы, Станислав, — простонал Андрушкевич, глядя на меня как на своего спасителя. — Там я могу попросить денег взаймы в нашем консульстве.
Передача получилась очень интересной. Несмотря на свои неординарные выходки, Миша Андрушкевич оказался хорошим журналистом. Гонорара ему вполне хватило на то, чтобы долететь до Москвы. Примерно через месяц я получил открытку из Варшавы, в которой Миша благодарил меня за все, что я для него сделал. А я понял, почему, выпив в Варшаве, он нередко просыпается в Кракове.
...Уже в первые дни работы в «Алтайской правде» я открыл, что между отделом промышленности и отделом сельского хозяйства идет негласное, но беспощадное соперничество за место на доске лучших публикаций.
Отдел сельского хозяйства возглавлял Олег Дронов, самой заметной и колоритной фигурой среди его сотрудников был Анатолий Доболев. По манере работы он чем-то напоминал Гусельникова. Был такой же неторопливый, обстоятельный и въедливый. Другим литсотрудником была Людмила Ковалева — журналистка с легким пером, быстрая на ногу, любившая и умевшая писать и первополосные репортажи, и аналитические корреспонденции. В этом соревновании не было победителей, но оно помогало нам творчески расти и совершенствовать журналистское мастерство. Потому что попасть со своим материалом на доску лучших было честью для любого сотрудника газеты.
В отличие от Клуниченко, прошедшего войну и потерявшего на ней ногу, Дронов был молодым человеком. До назначения на должность заведующего отделом он работал собкором «Алтайской правды» по Бийской группе районов. Когда речь шла о том, чей материал признать лучшим — наш или отдела сельского хозяйства, Дронову нередко изменяла объективность, иногда он обращался за заступничеством к заместителю редактора газеты П.Я. Матвееву, с которым у него были весьма дружеские отношения. Но это так, к слову. В те времена обстановка в газете была творческой и доброжелательной. На хорошие материалы всегда обращали внимание, мелкими неудачами старались не расстраивать людей.
Рядом с нашей комнатой находился кабинет Геннадия Комракова, которого любила вся редакция. Он был общительным, жизнерадостным человеком, знал массу анекдотов и озорных деревенских частушек. Талант его проявлялся и в журналистике, и в литературе. На его рабочем столе рядом со страничками очерка или корреспонденции почти всегда лежало начало какого-нибудь рассказа. Написав его, он тут же бежал к нам с Гусельниковым и читал вслух.
До переезда в Барнаул Геннадий Комраков несколько лет работал собкором газеты по Рубцовскому району. В аппарат его перевел заместитель редактора Петр Яковлевич Матвеев. Комраков жил в редакции на привилегированном положении. Он мог днями не появляться у себя в кабинете, ему все прощалось. Главное, чтобы он писал, и П.Я. Матвеев создавал ему для этого все условия.
Несмотря на молодость, Комраков прошел труднейшую школу жизни. Прежде, чем стать газетчиком, работал мотористом теплохода на Лене, завхозом в детском саду, токарем на заводе. Учился урывками, экзамены за среднюю школу ему пришлось сдавать экстерном, а затем поступил на заочное отделение литературного института им. М. Горького.
Он умел удивительно интересно рассказывать разные истории. Причем, всякий раз, когда повторял свой рассказ, сюжетные ходы у него обрастали новыми подробностями. По этому поводу все время возмущался Гусельников.
— Чего ты врешь? — гневно вопрошал он. — Вчера рассказывал одно, сегодня совсем другое. Где же правда?
— Правда там, где рассказ выглядит убедительнее, — не уставал повторять Комраков.
И когда потом он читал нам последний вариант, мы слушали, затаив дыхание. Так было с рассказами «Одна ночь», «Дикое мясо», «Калики-моргалики», «Запах антоновских яблок» и многими другими.
Писал он легко, красиво, точно.
Комракова хватало на все. Он умел не только работать, но и собирать шумные застолья, за которыми для всех находилось место.
Было у Комракова особое чутье на интересных людей. Ради встречи с таким человеком он готов был на самую трудную командировку. Я до сих пор не могу забыть встречу с ним лютым декабрьским вечером в Бийске. Я приехал туда по своим делам и остановился в гостинице «Бия». Это была старая купеческая гостиница с высоченными потолками и огромными окнами. Ее коридоры на купеческий манер были застелены толстыми ковровыми дорожками.
Поставив около своей кровати в номере портфель, я вышел в коридор и чуть не налетел на Комракова. Он был в шапке, полушубке и легких, не по сезону ботиночках.
— Ты откуда? — радостно воскликнул Гена, бросившись ко мне. Со стороны можно было подумать, что он уже много лет не видел живого человека.
— Приехал в командировку, — сказал я, не понимая его радости. — А ты тоже сюда?
— Я, брат, возвращаюсь из такой тмутаракани, где еще ни одного газетчика не было. — Комраков передернул плечами, словно сбрасывал с себя озноб, и спросил: — У тебя денег случайно нету?
— Смотря сколько, — ответил я. — Я еще не потратил командировочные.
— Тогда пойдем ужинать. Я на полном нуле.
Ресторан находился на первом этаже гостиницы. В нем было шумно, пахло пивом и тушеной капустой, над столами в полусумраке висел сизый табачный дым. Мы нашли свободный столик и сели, ожидая официанта.
— Ты что будешь заказывать? — спросил Комраков, разглядывая меню.
— Мне все равно, — произнес я.
— Тогда выпьем водки.
Заказали графин водки, какой-то салат, бефстроганов. Комраков опрокинул в рот рюмку, тут же налил вторую и снова выпил.
— Продрог до костей, — сказал он, поморщившись. — Ты знаешь, где я был? — Он сделал паузу, его глаза хитро заблестели. — На самом конце Телецкого озера. Я там такого старичка откопал, до сих пор сам себе не верю. Фамилия его Смирнов. Живет на Телецком с конца двадцатых годов. Приехал туда из Питера. Украл алтайку, построил в самых верховьях озера дом на берегу и зажил жизнью полного отшельника. Это сейчас к нему можно добраться на катере. А тогда надо было восемьдесят километров на веслах махать. Алтайка нарожала ему кучу детей. Я посмотрел на них — прекрасная семья. А девчонки просто удивительно красивые.
— Чем же они там живут? — спросил я.
— Он сад разбил прямо на скалах. Чтобы яблони могли расти, землю с другого берега Телецкого озера на лодке навозил. Такие замечательные яблоки выращивает, он меня угощал. Для того, чтобы там выжить, надо иметь не просто мужской характер. Там нужна железная воля.
— Что же его загнало туда? — спросил я. — Романтика или страсть к садоводству?
— Вот этого я не знаю, — ответил Комраков. — Пытался понять, но так и не понял. Смирнов человек не очень откровенный.
Потом о Смирнове писали многие. Был у него и я, видел сад, устроенный на террасах крутого горного склона, ел прекрасные яблоки. Слышал разные легенды о том, почему он оказался там. Наиболее правдоподобной казалась та, в которой говорилось, что Смирнов сбежал на Телецкое озеро от возможного ареста. В конце двадцатых годов органы ВЧК начали раскручивать дело так называемой промпартии. По этому делу большая группа инженеров обвинялась во вредительстве в промышленности и на транспорте. Процесс был громким, многих посадили в тюрьму, кое-кого приговорили к высшей мере наказания. Смирнов побоялся, что его могут зачислить в члены промпартии, и сбежал на Алтай. Здесь познакомился с красивой молодой алтайкой, уговорил ее стать женой и поселиться в дальнем конце Телецкого озера, куда никакая власть добраться не могла.
Не знаю, насколько эта легенда правдива, но первым из журналистов о Смирнове узнал Комраков. Его удивило мужество человека, не побоявшегося в одиночку поселиться в таежной глухомани и попытавшегося сделать там для себя райский уголок.
— Как же ты зимой поехал туда в ботинках? — удивился я.
— Я ведь не думал туда ехать, — искренне признался Комраков. — Я о Смирнове узнал в Турочаке, а от Турочака до Телецкого рукой подать. Обувь приходилось занимать, но ноги замерзли настолько, что боюсь, не отогрею.
Очерк Комракова о Смирнове был сенсацией, о нем долго и много говорили, и не только на Алтае.
Той же зимой состоялось первое в моей жизни совещание собкоров «Алтайской правды», а их в то время работало двенадцать человек. Для газеты это всегда событие. Редакционные коридоры наполнялись шумом, в отделах шли непрерывные споры. У всех собкоров к редакции всегда одна претензия — мало печатают. А среди собкоров «Алтайской правды» в то время было немало интересных личностей. До сих пор помню толстого и неповоротливого Юру Пешкова, чуть-чуть уступающего ему по комплекции Витю Кирясова, юркого и шустрого Валеру Гавричкина, обстоятельного Бориса Рождественского. Пешков потом стал собкором республиканской газеты в Казахстане, Кирясов — собственным корреспондентом «Правды», Гавричкин — «Известий». Борис Рождественский остался в «Алтайской правде».
На совещании анализировалась работа собкоров. По традиции вечером большинство из них вместе с несколькими наиболее близкими им сотрудниками редакции шли в ресторан. В тот раз это был ресторан «Волна», находившийся на втором этаже старого деревянного здания речного вокзала на берегу Оби. Мы пошли туда потому, что в нем всегда было свежее пиво. На правах недавнего собкора компанией руководил Гена Комраков.
Не могу сказать, что мы мало выпили, но к тому времени, когда закрывался ресторан, у всех нас оставалось неудовлетворенное чувство жажды. В отличие от нынешних времен спиртное ночью в Барнауле тогда не продавалось.
— Выпивку можно достать только в вагоне-ресторане проходящего поезда, — протерев носовым платком очки и снова надев их, меланхолично заметил Виктор Кирясов.
Все переглянулись. Идея была хорошей. Но как добраться до вокзала, ведь для того, чтобы увезти нас всех, надо не менее трех такси? Мы наперебой начали обсуждать эту проблему. Комраков молча поднялся и вышел на улицу. Через минуту он возвратился и начальственно приказал:
— Ребята, пошли.
Мы с недоумением переглянулись и поднялись из-за стола. На улице, у самых дверей ресторана, стоял автобус. Где его нашел Комраков, как сумел договориться с шофером, для меня и сегодня остается загадкой.
Когда автобус подвез нас к вокзалу, от его перрона готовился отойти пассажирский поезд. Мы всей толпой кинулись к вагону-ресторану. Там был только портвейн.
— Неси портвейн, — сказал Комраков официанту.
— Деньги вперед, — строго потребовал официант.
Мы передали деньги. Поезд тронулся. Официант принес бутылки и начал выбрасывать их из вагона. Мы бежали за поездом и ловили их на лету. И вдруг услышали за спинами пронзительный милицейский свисток. Мы остановились, но, естественно, после того, как в наших руках оказалась последняя бутылка. К нам подошел высокий пожилой старшина и спросил, кто мы такие и что здесь делаем. Мы объяснили все, как есть.
— И сколько же вы отдали за каждую бутылку? — строго спросил старшина.
Комраков назвал сумму. Старшина, схватившись за голову, произнес:
— Обратились бы ко мне, я бы вам купил в железнодорожном ресторане в два раза дешевле.
— Так он же закрыт, — сказали мы.
— Для вас закрыт, для меня работает, — ответил старшина.
Такой милиционер нам понравился. Кто-то открыл бутылку и протянул ему. На улице было холодно и, неся наружную службу, старшина наверняка промерз до костей. Он взял бутылку, приставил к губам и, громко булькая, отпил несколько глотков. Но они были настолько большими, что бутылка оказалась наполовину опорожненной.
— Больше не могу, — сказал он и протянул нам остаток.
— Почему? — удивились мы.
— Нахожусь при исполнении служебных обязанностей.
Старшина козырнул и неторопливо пошел в сторону вокзала. Мы сказали ему «До свидания!» и направились к Комракову. Его квартира находилась недалеко.
Дверь открыла заспанная жена Геннадия Нина. Страшно удивилась, увидев на пороге такую ораву людей в час ночи. Но Комраков тут же успокоил ее:
— Не удивляйся, мать, у нас праздник. Ставь на стол закуску.
Много лет спустя, когда я работал корреспондентом «Правды» в Чехословакии, Комраков с Ниной по моему приглашению приезжали отдохнуть ко мне в Прагу. И мы со смехом вспоминали эту историю.
Должен сказать, что выпивали мы тогда не для того, чтобы напиться и забыть обо всем. У нас были бесконечные разговоры о жизни, литературе, творческих замыслах, о болях и мечтах народа. Эти разговоры нередко продолжались далеко за полночь, и мы отводили в них душу. Мы были полны сил и устремлены в будущее.
Вскоре в жизни редакции произошло важное событие — сменился редактор. Н.А. Девятьяров чем-то не устраивал руководство крайкома и на его место приехал А.А. Матвеев, который до этого работал заместителем редактора областной газеты в Калинине, нынешней Твери. О том, что над Николаем Александровичем сгущаются тучи, мы поняли еще два-три месяца назад. Он начал закручивать гайки, причем делал это довольно своеобразным для творческого коллектива методом. Стал требовать, чтобы все сотрудники редакции приходили на работу ровно к девяти утра и уходили не раньше шести. У нас же было принято другое. Хорошей работой считались не проведенные в редакции часы, а отлично написанный и вовремя сданный материал.
Первой от строгостей редактора пострадала заведующая отделом культуры и быта Надежда Васильевна Прохорова, или Надя, как мы ее называли между собой. Это была красивая женщина со стройными ногами, на которые, могу признаться теперь, мы, молодежь, постоянно заглядывались. Прежде, чем прийти в редакцию, она, по редакционным же делам, всегда заходила в какие-нибудь краевые и городские учреждения и, естественно, попадала на работу намного позже девяти часов. Изменить своему распорядку она не могла, да и не хотела. И когда мы увидели приказ об объявлении ей выговора за систематическое опоздание на работу, поняли: нашему редактору пришел конец. Так оно и случилось. Вскоре в его кресло сел Алексей Анисимович Матвеев. Кстати, и с Матвеевым произошла та же история. Он тоже объявил Прохоровой выговор за опоздание на работу и тоже через неделю-другую был убран с редакторского поста.
Приход А.А. Матвеева обострил, как мне показалось, мою личную проблему. Квартиру я так и не получил, а с новым редактором надо было налаживать новые отношения. Зато повезло Комракову. Его уже давно звали в «Известия», но старое руководство под всякими предлогами удерживало талантливого журналиста в «Алтайской правде». Понять это было можно: кому не хочется иметь в редакции хороших работников? С другой стороны, если человек давно перерос краевую газету, почему его не отпустить в центральную? Матвеев же заявил:
— Я своим талантам поперек дороги становиться не буду.
«Известия» открывали новый корреспондентский пункт в Томске, и Комраков вскоре перебрался туда. Вышло так, что это решило и мою жилищную проблему. Квартиру Комракова отдали заведующей отделом информации, а мне ту, которую освободила она.
Я был на седьмом небе. На новоселье пригласил редактора. Он был в хорошем настроении, но после третьей или четвертой рюмки вдруг сделался серьезным и спросил:
— Галстук у тебя есть?
— Есть, — ответил я, не понимая, какое отношение это имеет к новоселью.
— Завтра в десять утра ты должен быть в отделе пропаганды крайкома партии. Тебя утверждают собкором «Алтайской правды» по городу Рубцовску.
Жена чуть не подавилась от его слов. Я онемел. Придя в себя, спросил, заикаясь:
— Зачем же вы тогда давали мне квартиру в Барнауле?
— Чтобы не подумал, что я тебя ссылаю туда навечно, — отрезал редактор.
В моей жизни было много переездов и неожиданных изломов судьбы. Я научился принимать их как должное. Но тот, первый переезд, был самым ошеломляющим.
В крайкоме у меня состоялся формальный, положенный по протоколу разговор с заведующим отделом пропаганды. Но я почерпнул из него и кое-что полезное. Завотделом по-отечески посоветовал, на что обратить внимание в городе Рубцовске, с кем наладить добрые отношения, на кого можно опереться. Рубцовск всегда считался самым сложным городом в крае, и работа собкора там была нелегкой.
В Рубцовске мне тоже повезло на друзей. В редакции городской газеты работало немало интересных людей. Одним из них был Владимир Кильчанов. Человек, бесспорно, талантливый, но страшно неорганизованный, без внутренней дисциплины и самоконтроля. Другим крупным его недостатком была лень. Я не имею в виду нежелание писать. Этого-то как раз у него было в достатке. Он мало читал, мало занимался постоянным самообразованием. А без этого стать хорошим журналистом невозможно. На одних способностях без постоянного самосовершенствования и трудолюбия далеко не уедешь. Из городской газеты Кильчанов перебрался в «Алтайскую правду», переехал в Барнаул, ему дали квартиру, но долго он там не продержался. То, что прощалось в городской газете, для «Алтайской правды» было неприемлемо, и он был вынужден уйти из нее.
Другим человеком, с которым у меня сложились хорошие отношения, был Лев Стрижкин. Пройдя школу городской газеты, он стал собкором «Алтайской правды» по городу Рубцовску и проработал на этой должности несколько десятилетий.
Я никогда не работал ни в районной, ни в городской газете, мне по наивности казалось, что там трудятся только те, у кого не хватает способностей перейти в краевую. Но когда познакомился со всеми сотрудниками, понял, насколько тяжелый хлеб им приходится добывать. Городская газета походила на молох, ей все время не хватало материалов, все, что приносили в редакцию корреспонденты, ставилось на полосу с колес. От такой работы в постоянной запарке находились не только литературные сотрудники, но и технические работники. Особенно напрягалась машинистка Валя Шнягина, симпатичная и очень обаятельная девушка, пришедшая в редакцию после средней школы. Она еще не научилась печатать, не глядя на клавиши, и ей было труднее, чем многим корреспондентам.
Из рубцовской практики мне запомнился случай, который произошел у меня с главным инженером Алтайского тракторного завода М.И. Ворониным. В то время на заводе запускался в производство новый трактор Т-4. Я попросил Воронина подробно рассказать читателям «Алтайской правды» о создании этой машины. Он согласился. Через несколько дней звоню на завод. Трубку поднимает секретарша. Называю себя, прошу соединить меня с главным инженером.
— Его нет, — сказала секретарша. — Но если вы по поводу статьи, она готова. Меня попросили передать ее вам.
Кладу трубку и бегом на завод. Но едва я начал читать статью, меня охватило разочарование. Статья была написана так скучно, таким тяжелым канцелярским языком, что нормальному человеку сквозь него невозможно было продраться. Но главное, в ней не было ни фактов, ни событий, связанных с разработкой нового трактора, ни одной мысли. Мне почему-то сразу пришло в голову, что ее не мог написать главный инженер, человек, насколько я мог судить по нескольким личным встречам с ним, весьма эрудированный и, что немаловажно для руководителя крупной технической службы, интересный рассказчик.
Я встретился с ним на следующий день и выложил о его статье все, что думал. Воронин вспыхнул, забрал статью, положил в стол и сказал:
— Да, такие вещи нельзя поручать своим помощникам. Я напишу вам другую статью и сразу же дам знать об этом.
Через несколько дней меня разыскала его секретарша, и я получил совершенно новую статью. Она была написана так живо, в ней было столько интересных подробностей, что мне не пришлось править ни одного слова. Я тут же переслал ее в редакцию, и вскоре она появилась в «Алтайской правде».
Но рубцовская жизнь продолжалась для меня недолго. Редактор Алексей Анисимович Матвеев оказался человеком временным, он по каким-то обстоятельствам не прижился на алтайской земле. Его сменил А.М. Прозоров, выходец «Алтайской правды», много лет работавший собкором «Сельской жизни» на Алтае. Он тут же возвратил меня в отдел промышленности к Клуниченко.
В это время на Алтай после окончания отделения журналистики ВПШ при ЦК КПСС в качестве собственного корреспондента «Правды» вернулся Анатолий Соколов. Если читатель помнит, в самом начале повествования я говорил о том, что его в Горном Алтае сменил Георгий Целмс. Анатолий был человеком широкой души, чрезвычайно отзывчивым и добрым ко всем. Лучшим его другом в газете был Гусельников. Благодаря ему сдружился с Соколовым и я.
В самом конце декабря 1967 года из Томска в Барнаул пришла весть о том, что Комраков попал в тяжелую автомобильную аварию. Первым об этом узнал Соколов. Он тут же прибежал в «Алтайскую правду» к нам с Гусельниковым и прямо с порога произнес только одну фразу:
— Старики, надо ехать.
— Когда? — не сговариваясь, одновременно произнесли мы.
— Завтра в восемь, — ответил Соколов. — Я сказал шоферу, чтобы проверил машину, заправился и взял с собой две канистры бензина.
Морозным утром 28 декабря на машине «ГАЗ-69», обтянутой тонким брезентом, мы отправились в пятисоткилометровый путь. В Томск приехали уже затемно, но улицы были ярко освещены — город готовился к предстоящему Новому году. Комраков лежал на диване весь в гипсе. Увидев нас, приподнялся и, не скрывая радости, произнес:
— Я знал, что вы приедете. Даже поспорил об этом с редактором областной газеты Новоселовым. Завтра он принесет нам коньяк, — и, обратившись к жене, добавил: — Нина, достань-ка из серванта эксклюзивную бутылку. Мужики с дороги, замерзли, как цуцики.
Нина принесла коньяк и рюмки. Комраков, полулежа на диване, открыл бутылку, разлил коньяк по рюмкам.
— За вас и за Егора Кузьмича, — сказал он.
Мы переглянулись, но выпили молча. Комраков рассказал, что в аварию попал на дороге между Томском и Асино. В его машину врезался груженый лесовоз. Шофер отделался ушибами, а у Комракова оказалось несколько сложных переломов. Об аварии тут же доложили первому секретарю Томского обкома партии Егору Кузьмичу Лигачеву. Он распорядился послать за корреспондентом «Известий» санитарный вертолет. Комракова доставили в томскую больницу, сделали рентгеновские снимки, наложили гипс. Лигачев постоянно справлялся о его здоровье. Когда узнал, что переломы серьезные, но угрозы для жизни не представляют, послал Комракову в больницу бутылку коньяка и корзину фруктов. Подарок был символическим потому, что все знали — сам Лигачев не пьет.
— Наливай, Толя, еще, — обратился Комраков к Соколову, закончив рассказ.
— Так это его подарок? — спросил Соколов, показывая глазами на бутылку.
Комраков молча кивнул. Так мы отведали прекрасного коньяка, которым угостил нашего друга человек, прославившийся на всю страну борьбой с алкоголизмом.
На следующий день попроведать Комракова пришел редактор томской областной газеты «Красное знамя» Александр Николаевич Новоселов. Это был высокий, крупный человек с крестьянским лицом и хитрыми, внимательными глазами. Он пообедал вместе с нами, не вступая в разговор. Лишь внимательно слушал, о чем говорили мы. Когда закончился обед, Новоселов достал сигарету, закурил и, повернувшись ко мне, спросил:
— А не переехал бы ты, Слава, ко мне поработать собкором? Я открываю корпункт в самом интересном месте области.
— Где? — сверкнув очками, спросил Гусельников. Он в свое время работал в Томске и хорошо знал всю область.
— На Севере. Там сейчас начинают добычу нефти и строительство города Стрежевого.
— А что там за условия? — спросил я. Ведь на Север надо было ехать не только мне, но и сыну, который учился в первом классе.
— Откровенно говоря, тяжелые, — сказал Новоселов. — Нехоженая тайга, болота, дорог ни одного километра. Связь только по реке, а зимой — самолетом и вертолетом. Из промышленных предприятий в поселке нефтеразведочная экспедиция и рыбокомбинат. Но для газетчика лучшего места не найти.
Не знаю почему, но я не стал даже раздумывать. Посмотрев на Новоселова, ответил:
— Договорились. Приеду в Барнаул и сразу увольняюсь.
— Я нисколько не сомневался, что ты согласишься, — произнес молчавший до этого Комраков.
— Я тоже, — сказал Гусельников, обняв меня за плечо. Ему было жалко расставаться со мной в «Алтайской правде».
31 декабря в ночь под Новый год мы возвратились в Барнаул. После праздников я пошел к редактору «Алтайской правды» с заявлением об увольнении по собственному желанию. Спросив, куда я собираюсь, А.М. Прозоров отпустил меня с легким сердцем.

2
Поезд из Барнаула до Томска идет почти сутки, и все это время я думал о своей новой работе. В том, что я с ней справлюсь, не было никаких сомнений. Волновало другое. За всю свою жизнь я ни разу не был на Севере. А тут предстояло не только побывать на нем, но и жить. Надо было погрузиться в совершенно другую среду, лишиться друзей и привычного общения, сменить весь уклад привычного быта. Утешало одно: дома к моей затее отнеслись если и без большой радости, то и без осуждения. Отец в молодости вместе с семьей постоянно переезжал с места на место, поэтому он сказал: «Поезжай, посмотри мир. Хуже от этого не будет». А жена вообще удивила своим спокойствием. «Поехали, — сказала она. — Квартиру-то, надеюсь, дадут?» Я кивнул, уверяя не столько ее, сколько себя в том, что с квартирой у собственного корреспондента областной газеты проблем просто не может быть. А, между тем, квартирная проблема встала передо мной в тот же момент, как только я сошел с подножки поезда на томский перрон.
Прежде, чем отправиться в самостоятельное плавание на север, мне предстояло познакомиться с редакционным коллективом. Для этого надо было хотя бы короткое время поработать в редакции, то есть пожить в Томске. Денег на гостиницу не было, знакомых, у которых можно остановиться, тоже. Перед самым моим приездом в Томск переехал на новое место работы Гена Комраков. Его назначили собственным корреспондентом «Известий» в Киргизию и мы уже знали, что квартиру он получил в том же доме и том же подъезде, в котором жил Чингиз Айтматов. Но в Барнауле пронеслись слухи о том, что в Томске открылся корреспондентский пункт «Комсомольской правды» и собственным корреспондентом в этот город взяли Жору Целмса. Разыскав его телефон, я прямо с вокзала позвонил ему.
— Старик, — услышав мой голос, обрадованно закричал он в трубку, — бери свои манатки и приезжай ко мне. У меня роскошная квартира.
Сейчас такое приглашение может многих удивить. Нынче даже родственники не всегда останавливаются друг у друга. Что уж говорить о знакомых. Но тогда мы все были другими. После Великой Отечественной войны прошло всего двадцать с небольшим лет и во всех нас крепко сидел дух победителей. А он был заквашен на взаимовыручке, товарищеском локте, единении всего народа. Мы не знали ни национальных, ни конфессиональных, ни каких-либо других подобных проблем, пришедших в нашу страну вместе с западной демократией. Лозунг: «Раньше думай о Родине, а потом о себе» не был, как это говорят сейчас, идеологическим призывом, это чувство проходило через наши сердца.
Через полчаса я был в квартире Целмса. Он встретил меня бородатый, нечесаный, но искренне обрадовавшийся моему появлению. Мы крепко обнялись и прошли из коридора в комнату. Роскошная квартира Целмса оказалась обычной двухкомнатной хрущобой. В одной комнате стоял обшарпанный диван, стол и несколько стульев, другая была абсолютно пустой. Оказывается, Целмс развелся с женой и жил холостяком.
— Я уже слышал, что ты приезжаешь в Томск, — сказал Целмс, показывая мне, куда повесить в тесном коридорчике пальто. — Правильно сделал, журналисту вредно засиживаться на месте.
Он явно намекал на себя. Чего-чего, а переездов, несмотря на молодость, у него было много.
— Я тебя не стесню? — спросил я, оглядывая квартиру.
— Да ты что, старик? — искренне удивился Жора. — Одна комната у меня свободная, к тому же половину времени я провожу в командировках. А потом, ты ведь ненадолго. Через месяц наверняка укатишь на Север.
Жора провел меня в пустую комнату, открыл дверь примыкающей к ней кладовки и сказал:
— Бери раскладушку.
Я заглянул в кладовку и от страха отпрянул назад. Она была завалена свежеобглоданными костями, на которых еще не успело засохнуть мясо.
— Не бойся, старик, — сказал Жора, успокаивая меня. — Это осталось от пиршества собаки. Я держал тут роскошного дога, но он куда-то сбежал, пока я был в командировке…
Я вытащил из кладовки и выбросил на улицу кости, навел там порядок. Жора между тем приготовил чай, мы позавтракали, после этого он проводил меня до редакции. Она располагалась в самом центре города в большом особняке бывшего томского купца. Редактор газеты Александр Николаевич Новоселов принял меня как старого доброго сослуживца.
— Садись, Слава, — он указал на стул около своего стола. — Как доехал? Как тебя проводили в «Алтайской правде»?
— Друзья позавидовали, — сказал я. — Никто из них на Севере еще не был.
— Тебе придется работать, в основном, на отдел промышленности, — сказал Александр Николаевич. — Он занимается нефтью, газом, геологией, лесом. Все это у нас и есть как раз на Севере. Я думаю, тебе надо будет некоторое время посидеть в отделе. Познакомишься с ребятами, поймешь их требования. Чем лучше контакт, тем легче будет потом работать.
Он поднял телефонную трубку, пригласил кого-то. Вскоре в кабинете появился стройный черноволосый парень моих лет. Он не прошел, а пролетел от двери к редакторскому столу, энергично пожал мне руку:
— Леонид Левицкий, заведующий отделом промышленности.
Я тоже назвался и с интересом посмотрел на него. Левицкий производил впечатление невероятно подвижного, энергичного человека. Так оно потом и оказалось. Левицкий был не только легок на ногу, но и владел быстрым журналистским пером. К тому же он был необычайно дисциплинированным человеком. Если что-то надо было сделать для редакции к определенному сроку, и за это брался Левицкий, задание не надо было контролировать. Левицкий был аккуратен, как немец, и точен, как швейцарские часы.
— Наш новый собственный корреспондент по северу области, — Александр Николаевич показал на меня рукой. — Бери его к себе, знакомь с коллективом. Как только немного оботрется, поедет на север.
Я понял, что аудиенция у редактора газеты закончилась. Мы вместе с Левицким поднялись из-за стола, и вышли в коридор.
— Зови меня просто Леонид, — сказал Левицкий, когда мы стали подниматься по лестнице в кабинет, где располагался отдел промышленности. — В нашем отделе чинопочитание не принято.
Левицкий был выпускником факультета журналистики Уральского государственного университета. Я сказал ему, что к моему великому сожалению журналистского образования не имею. У меня за плечами только политехнический. Правда, есть две книжки стихов, дающие право претендовать на принадлежность к писательскому цеху. Но поэт и журналист — понятия совершенно разные.
— Не прибедняйся, — рассмеялся Левицкий. — Я твои материалы в «Алтайской правде» читал.
Работа в отделе у Левицкого ничем не отличалась от той, которую мне приходилось делать в «Алтайской правде». Я правил авторские заметки и корреспонденции единственного собкора «Красного знамени», жившего в Колпашево. Этот небольшой городок располагался на берегу Оби в четырехстах километрах на север от Томска. Мне предстояло стать вторым собкором редакции и обосноваться в четырехстах пятидесяти километрах севернее Колпашево.
Иногда мне давали специальные задания. Однажды пришлось организовывать статью рабочего с манометрового завода, пару раз я выбирался на другие томские предприятия и делал оттуда репортажи. Их печатали без редакторской правки.
Томск всегда считался особым городом Сибири. До революции он был столицей огромной губернии. Томскому губернатору подчинялась территория от Урала до Енисея. В середине XIX века в Томске был организован первый в Сибири университет. Знаменитый купец Строганов передал ему свою, известную во всей России, библиотеку. С этого и началась слава Томска как научного центра Сибири. Университет стал праматерью большинства сибирских вузов, в нем выросло немало известных ученых.
Научная интеллигенция и студенческая молодежь создавали в городе особую атмосферу. Здесь всегда проходили какие-то конференции, диспуты, круглые столы, концерты студенческой художественной самодеятельности. Уровень некоторых самодеятельных коллективов был настолько высок, что они имели поистине всемирную известность. Университетская хоровая капелла, например, выезжала на гастроли в Японию, Германию и другие страны. Жора Целмс был в курсе всех студенческих, научных и культурных дел в городе. На второй или третий день после моего приезда он заявил:
— Старик, сегодня вечером идем с тобой слушать университетскую капеллу.
Ему, как корреспонденту «Комсомольской правды», постоянно присылали приглашения на разные мероприятия. Жора протянул мне пригласительный билет, на котором было обозначено, что по нему могут пройти два человека.
Я до сих пор помню тот концерт, который потряс меня своими исполнителями. Конечно, уже сами студентки, одетые в красивые, длинные платья, были великолепны. На красивых девушек хочется смотреть до бесконечности. Но еще более обворожительными были их голоса. Музыка, которую я слушал, сидя в притихшем зале, казалась волшебной. Ничего подобного в Барнауле не было. И я подумал, что даже ради одного этого концерта стоило приехать в Томск.
На выступление университетской капеллы, как всегда, собирались все сливки городского общества. В антракте Жора подвел меня к одной довольно симпатичной женщине средних лет и представил как поэта и корреспондента газеты «Красное знамя». Протягивая руку, она улыбнулась еле заметной улыбкой.
Вскоре в один из воскресных дней она пригласила нас с Жорой к себе на чай. Во время знакомства я не спросил у Целмса, кто она такая. Сейчас задал этот вопрос.
— Потрясающая женщина, старик, — ответил Целмс, оглаживая ладонью клинышек своей черной бороды. — Она председатель томского клуба собаководов. С ней можно говорить обо всем, кроме секса.
— Почему? — спросил я.
— Она считает это верхом пошлости. Очень высокая натура.
Председатель клуба собаководов жила в такой же квартире, как и Целмс. У нее была довольно взрослая дочка и две собаки — шотландская овчарка колли и болонка. Как выяснилось, именно после знакомства с ней Целмс решил завести себе дога. До недавнего времени у председателя клуба собаководов жили еще две собаки, но она тоже отдала их кому-то. Про мужа я не спросил, и без того было ясно, что в этой квартире для него не было места.
Мы просидели у нее довольно долго, поговорили о собаках, о литературе, о культурной жизни города, по просьбе Жоры я почитал ей свои стихи. Она оказалась умным собеседником и тонким слушателем. Но главной ее страстью все же оставались собаки.
Жору всегда тянуло к людям неординарным, хоть чем-то непохожим на других. Однажды, придя с работы, я увидел, что на Жорином диване, укрывшись почти с головой его одеялом, спит довольно симпатичная девушка. Жора приложил палец к губам, давая понять, чтобы я вел себя как можно тише. Я на цыпочках прошел на кухню, мы вскипятили чай и Жора шепотом поведал мне, что это его подруга. Ее зовут Валя, она учится на четвертом курсе университета. Так и просидели мы с ним весь вечер, разговаривая шепотом на кухне. Потом я осторожно прошел в свою комнату и лег спать.
Среди ночи меня разбудил женский голос. За стеной кто-то пел. «Ночью мое сердце крылато...». Я полежал несколько минут с открытыми глазами, потом оделся и выглянул в дверь. Валя ходила по комнате и пела, у нее было радостное настроение. Жора сидел на диване, сложив на животе руки и, свесив бороду, клевал носом.
С этого дня мы с Жорой потеряли всякое понятие о времени суток. Валя ложилась спать утром, перед тем как мне уходить на работу. После обеда она вставала, убегала на полчаса в университет, потом возвращалась и снова ложилась спать. Просыпалась обычно часов в одиннадцать вечера. Если говорят, что всех людей можно поделить на жаворонков и сов, то Валя, несомненно, оказалась самой выдающейся совой. Ночь была для нее активным временем суток. Она пела, заставляла бородатого Целмса танцевать с ней под радиолу, иногда устраивала праздничные застолья. И если я, закрывшись в своей комнате, хотя бы урывками мог спать, Жоре это не удавалось. Я видел, что с каждым днем он выматывается все больше и больше. Ему постоянно звонили из Москвы, требовали какие-то материалы, но у него не было ни времени, ни сил заниматься газетными делами. Я несколько раз пытался осторожно говорить с ним на эту тему, но Жора не понимал ситуацию, в которой оказался.
На Валю невозможно было сердиться. Ее наивность просто потрясала. За всю свою жизнь я не встретил более непосредственного человека с такой милой, совершенно обезоруживающей улыбкой, как у нее. Она не понимала, как можно спать или заниматься какими-то делами, если ей хочется развлекаться. Я видел, что мой товарищ гибнет на глазах, но помочь ему ничем не мог. Он, как кролик перед удавом, находился под гипнозом ее очаровательных серых глаз и удивительно стройных ножек. Никакие разумные доводы на него не действовали, он словно оглох и ослеп одновременно. Когда-то все это должно было кончиться, и развязка наступила.
В то время молодежь заслушивалась стихами поэтов и песнями бардов. Их выступления собирали тысячи поклонников на площадях и в переполненных залах. И если на поэтов официальные власти не обращали особого внимания, то к бардам относились настороженно. Не всем нравились песни Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого, Юрия Визбора и особенно Александра Галича. И как раз в это время научная молодежь новосибирского Академгородка устроила у себя грандиозный фестиваль авторской песни. В гостиницу «Золотая долина» съехались барды со всей России. Жора никак не мог пропустить такого события и отправился туда вместе с Валей.
На фестиваль прибыло и московское молодежное руководство, в том числе секретарь ЦК ВЛКСМ, ведающий вопросами идеологии. Как говорится, если не можешь одолеть толпу, встань во главе ее и поведи за собой. В Академгородке встречали бардов самым восторженным образом. Но во время дискуссии о судьбах авторской песни секретарь ЦК ВЛКСМ высказал неудовольствие некоторыми из них. Ему тут же начали резко возражать. Самым горячим из выступавших был Жора Целмс. Он прямо-таки рвался в драку с человеком, в чьем ведении находилась газета, давшая ему работу. Секретарь ЦК ВЛКСМ попросил навести справки о своем горячем оппоненте. Каково же было его удивление, когда он узнал, что с ним спорил собкор «Комсомолки», приехавший из Томска, да еще нелегально поселивший в своем гостиничном номере женщину.
Дальше события развивались помимо Жоры…
К этому времени мое первое знакомство с редакцией газеты «Красное знамя» подошло к концу. Я отправлялся в командировку на Север. В кармане уже лежали командировочное удостоверение и билет на самолет. До Каргаска АН-2, которые тогда только и работали, были на Севере, летел три с половиной часа. До этого мне ни разу не доводилось путешествовать на этой машине так долго. АН-2 брал на борт двенадцать пассажиров, им управляли два человека. Его крейсерская скорость составляла сто восемьдесят километров в час. Это была самая массовая и самая надежная пассажирская машина из всех, какие когда-либо использовались на авиатрассах мира. Благодаря ей можно было в течение суток попасть из любой точки Советского Союза в Москву. АН-2 связывали все самые отдаленные районы сибирских и дальневосточных краев и областей с административными центрами, откуда в столицу летала реактивная авиация.
Но самолет имел одно неудобство: в нем не было никакого комфорта. Должен сказать, что люди принимали это как само собой разумеющееся и никто никогда не жаловался. Правда, к полетам на АН-2 нужно было иметь привычку. Когда на большой высоте случался ветер, болтанка становилась ужасной, и не все ее выносили. Некоторые пассажиры после посадки выходили из самолета с зелеными лицами.
Мой первый полет оказался более или менее удачным. Я с любопытством смотрел в иллюминатор, под которым проплывала то заснеженная тайга, то покрытые льдом реки. Но когда самолет проваливался в воздушные ямы, чувствовал, что сердце поднимается к горлу. На третьем часу полета я уже не смотрел вниз, хотелось только одного — побыстрее ступить ногой на твердую землю. Тем не менее первое испытание Севером я выдержал и остался весьма доволен этим.
Каргасок был крупным районным центром, в нем проживало около пятнадцати тысяч человек. Главными предприятиями в нем были леспромхоз и нефтеразведочная экспедиция. Поиску нефти и газа в Томской области придавалось огромное значение, за работой геологов ревностно следил первый секретарь обкома партии Егор Лигачев. Я это хорошо знал и поэтому еще в Томске решил, что обязательно побываю у нефтеразведчиков. Но прежде решил зайти в районную газету «Северная правда». Районные газетчики все знают, подскажут с чего начать, к кому обратиться.
Первый, кого я встретил, был заведующий отделом промышленности Сергей Лапин. Его жена Лиля работала в этой же газете ответственным секретарем. Сергей рассказал о районном центре, о леспромхозе, являвшемся крупнейшим в области и ежегодно заготавливавшем свыше миллиона кубометров древесины, о нефтеразведочной экспедиции. Тут же позвонил ее начальнику и договорился о моей встрече с ним.
На следующий день утром я был у нефтеразведчиков. И в гостинице, и по дороге в экспедицию пытался составить для себя хотя бы часть вопросов, которые должен задать начальнику. Но когда оказался в его кабинете, все они вылетели из головы. И я откровенно сказал начальнику, что ничего не понимаю ни в нефти, ни в газе, но хотел бы разобраться в этом, потому что мне придется работать на Севере и постоянно бывать в их экспедиции. Он оказался на редкость интересным собеседником, мы проговорили с ним почти два часа, а после обеда он вертолетом отправил меня на буровую, находившуюся от Каргаска почти за сто километров. Я впервые летел на вертолете, впервые увидел ажурную буровую, стоящую посреди вековой тайги. Как выяснилось потом, нефть в этом месте не нашли, но зато я вдоволь насмотрелся на работу геологов, которая только в песне казалась романтикой. Труд нефтеразведчиков был невероятно тяжелым. Людям приходилось большую часть жизни жить в поселках, которые все они считали временными пристанищами, растить здесь детей, на работу летать за тридевять земель, трудиться и в пятидесятиградусный мороз, и в пору свирепого таежного гнуса, доводящего человека до исступления. И мне захотелось понять, почему люди становятся геологами.
Вернувшись в Каргасок, я сразу же направился в геологический отдел экспедиции. Начальник отдела порекомендовал поговорить с одним из его сотрудников. На его взгляд это был самый типичный представитель их профессии. Молодой геолог оказался настолько интересным человеком, что я сразу увидел в нем героя своего очерка. Я понял, что настоящим геологом может стать только действительно увлеченный и умный человек.
После трех дней знакомства с нефтеразведочной экспедицией я побывал в райкоме партии, представился его первому секретарю, но не сказал, что мне предстоит работать собственным корреспондентом «Красного знамени» по северу области, а, значит, и по Каргасокскому району. Редактор газеты А.Н. Новоселов предоставил мне право выбора места жительства. Я мог поселиться и в Каргаске, но меня почему-то сразу потянуло дальше, в самый северный район Томской области — Александровский.
От Каргаска до Александровского было всего полтора часа лету. Выйдя из самолета, я осмотрелся. Кругом сиял ослепительный снег. Переливающимся хрусталем отливала укатанная взлетно-посадочная полоса аэродрома, с подветренной стороны крыши одноэтажного деревянного здания аэровокзала свешивалась огромная снежная шапка. У меня возникло чувство, что я попал не только на самый край земли, но и на другую планету. Оглянувшись еще раз, я направился вслед за пассажирами в поселок.
Вскоре вышел на главную улицу и зашагал к зданию райкома партии. Первый секретарь Михаил Андреевич Матвеев оказался на месте, я зашел к нему. Когда мы поздоровались, я внимательно разглядел главу районной власти. Матвеев был одет в недорогой коричневый костюм, простенькую рубашку и такой же галстук. Его темно-русые жиденькие волосы были гладко зачесаны назад, открывая высокий лоб с большими залысинами. Небольшие, глубоко посаженные глаза были насторожены. Говорил Матвеев неторопливо, негромким голосом, было видно, что он обдумывает каждое слово.
Я попросил его рассказать о районе. И уже через несколько минут понял, что он знает весь Александровский район точно так же, как все, что находится в его кабинете.
— К нам еще совсем недавно и добраться-то было почти невозможно, -—сразу оживившись, сказал Матвеев. — Летом один раз в две недели из Томска приходил пароход, зимой летали на самолетах ПО-2. Это сейчас вы летели на комфортабельной машине. А тогда все было по-другому. ПО-2 брал всего одного пассажира. Кабина была открытой, поэтому пассажиру выдавали тулуп и заставляли выпить стакан водки. Иначе живым долететь было невозможно. Один наш александровский до того закоченел, что во время захода на посадку в Колпашево не вытерпел, перевалился через борт и выпал в снег. Пилот потом чуть с ума не сошел. Знал, что брал с собой пассажира, а куда он делся по дороге, понять не мог.
— Ну, а что случилось с этим пассажиром? — спросил я.
— Тулуп спас, — засмеялся Матвеев. — Да и выпивши был крепко. А пьяным почему-то всегда везет.
Я тут же вспомнил АН-2, на котором пришлось добираться до этих мест, и подумал, что уж если этот самолет северяне считают комфортабельным, то не дай Бог летать на тех машинах, которыми они пользовались раньше.
— Сейчас мы живем, как самые современные люди, — продолжил Матвеев. — При хорошей погоде до Томска можно долететь за четыре часа. Связь телефонная прекрасно налажена. Сними трубку и звони, хоть в Москву. Я уверен, что скоро у нас появятся и аэродромы, на которые самолеты могут садиться хоть днем, хоть ночью, и хорошие дороги, и даже телевизор. Первомайские парады на Красной площади смотреть будем.
— И когда же это случится? — спросил я.
— Как только начнем эксплуатацию наших нефтяных месторождений.
Матвеев рассказал, что в сорока пяти километрах к северу от Александровского в рыбацком поселке Стрежевой уже создано нефтегазодобывающее управление «Томскнефть». Пока оно ведет пробную эксплуатацию Советского месторождения, открытого александровской нефтеразведочной экспедицией. Месторождение уникальное, его извлекаемые запасы составляют более ста пятидесяти миллионов тонн. В районе немало перспективных структур на нефть и газ. Нет никакого сомнения в том, что геологи откроют еще не одно месторождение.
— Сейчас самое главное, построить нефтепровод, — заключил Матвеев. — Пока мы добываем нефть только летом и отправляем ее в нефтеналивных баржах из Стрежевого в поселок Красный Яр Новосибирской области. Оттуда ее транспортируют на Омский нефтеперерабатывающий завод. Без нефтепровода ни о какой нормальной эксплуатации месторождений не может быть и речи.
Я смотрел на первого секретаря райкома партии неторопливо, спокойным голосом рассказывающего о грандиозных делах, разворачивающихся в этой таежной, северной глухомани, и с самой трепетной товарищеской нежностью вспоминал Гену Комракова, благодаря которому оказался на томской земле. Теперь я знал, что никакая сила не заставит меня отказаться от намерения поработать собственным корреспондентом газеты в этих краях. Все так же глядя на Матвеева, я сказал:
— Михаил Андреевич, я слышал, что «Красное знамя» намеревается открыть в вашем районе корреспондентский пункт...
— Я сам говорил об этом и в обкоме партии и с Новоселовым, — сказал Матвеев. — Нам нужно, чтобы о наших делах знала вся область. — Он немного помолчал и добавил: — И не только область. Чем больше внимания к делу, тем больше помощь ему.
— Ну, а как здесь с жильем? — спросил я. — Ведь корреспонденту нужно где-то жить. У него наверняка семья.
Матвеев скользнул по мне острым взглядом, очевидно, догадавшись, что этим корреспондентом могу быть я, и сказал:
— С жильем у нас трудно. Его строит только нефтеразведочная экспедиция, но у них своих проблем выше крыши. — Он снова посмотрел на меня и, не отводя взгляда, произнес: — Неразрешимых проблем не бывает. Приедет корреспондент, без жилья не оставим.
Мы поговорили еще некоторое время и я прямо из райкома направился в районную газету «Северная звезда». Пройдя немного по центральной улице, оказался у Оби. Под ее крутым берегом мерзло несколько засыпанных снегом катеров, дальше простиралась закованная в лед река и бескрайняя пойма. И ни одного следа, ни одного дымка до самого горизонта. От этого бесконечного белого безмолвия у меня потихоньку защемило сердце. Вспомнил жену и подумал: выдержит ли она в этих суровых краях?
Редактором газеты оказался Василий Андреевич Новокшонов, небольшой круглый человек с толстыми щеками и аккуратной лысиной. Увидев меня, он поднял на лоб массивные очки в роговой оправе, они тут же сползли вниз и задержались на густых, лохматых бровях. Темные, острые глаза редактора уставились на меня, как два бурава. Я представился. Новокшонов показал рукой на стул около своего стола и спросил:
— С чем пожаловали?
— Ни с чем, кроме обычного журналистского любопытства, — ответил я. — Только что был у первого секретаря райкома, ну а после него сам Бог велел нанести визит вам.
— Конечно, конечно, — торопливо сказал редактор. — Коллеги всегда должны иметь самый тесный контакт.
— Вы давно здесь работаете? — спросил я.
— В Томской области всю жизнь, а здесь недавно. Перевели из южного района.
— Для газетчика тут непаханая целина, — заметил я.
— Я вообще-то до этого работал секретарем райкома партии, — сказал Новокшонов.
— А я думал, что вы подскажете мне какую-нибудь тему для репортажа.
В моих глазах, по всей видимости, появилось такое разочарование, что он немного смутился. Достал из кармана носовой платок, протер очки и положил их на стол. Потом поднялся, вышел из-за стола и несколько раз бухнул кулаком в стену. На пороге тут же показался небольшого роста чернявый, похожий на цыгана, парень.
— Ты когда летишь в Стрежевой? — спросил Новокшонов.
— Да прямо сейчас. — Парень остановил на мне внимательный взгляд. — А что?
— К нам в район приехал корреспондент «Красного знамени», — Новокшонов кивнул на меня. — Возьми его с собой.
Парень шагнул ко мне, протянул руку и сказал:
— Николай Стригунков. Заведующий отделом промышленности «Северной звезды».
Из редакции мы вышли друзьями. Я уже знал, что Коля закончил два курса Томского пединститута, потом четыре года служил подводником на Тихом океане, демобилизовавшись, продолжать учебу не стал, а решил попробовать себя на газетной стезе. Работа журналиста ему нравится, зарплата хоть и меньше, чем у нефтяников или геологов, но на жизнь хватает, квартиру дали, и он даже привез к себе женщину с ребенком.
— Женился, что ли? — не понял я.
— Да вроде этого, — коротко ответил Коля.
В Александровском аэропорту Колю знали все летчики и работники аэродромных служб. Мы поднялись на второй этаж в комнату пилотов, Коля заглянул в окно диспетчерской, спросил, какой вертолет летит в Стрежевой.
— Беги скорее, он уже скоро будет взлетать, — ответил диспетчер.
Мы скатились по лестнице вниз и кинулись на летное поле. С его краю стоял серый МИ-4, вокруг которого ходил человек в летной форме.
— Колька Софронов, — не оборачиваясь ко мне, сказал Коля и прибавил шагу.
Софронов оказался механиком вертолета. Он пропустил нас в салон и вертолет начал раскручивать винты. Оказалось, что пилоты уже сидят в кабине, которая находилась на втором этаже в носу машины. Механик закрыл дверку, и мы взлетели. Вертолет уже не удивлял меня. Точно на такой машине я летал на буровую к геологам в Каргаске.
Через двадцать минут мы сели в Стрежевом. Выйдя из вертолета, я огляделся. Кругом была вековая тайга, посередине которой на большой поляне из толстых бревен были построены четыре вертолетных площадки. Рядом с ними стоял вагончик с антенной на крыше, в котором разместилась диспетчерская. Из него навстречу нам уже шли люди, отправляющиеся на буровые и нефтяной промысел.
Мы с Колей зашагали к нефтяникам. Дорога вывела нас к поселку. Он состоял из длинного одноэтажного барака и четырех или пяти двухэтажных деревянных домов. И все эти строения окружала та же вековая тайга. В бараке находилась контора нефтегазодобывающего управления «Томскнефть» и еще какие-то организации. В двухэтажных домах, как я понял, жили семьи нефтяников. Коля привел меня к бараку, сказал: «Заходи прямо к начальнику», а сам куда-то исчез.
Начальником нефтегазодобывающего управления оказался плотный человек лет пятидесяти с полным лицом и начинающими седеть волосами. Он поднял на меня глаза, протянул для приветствия руку и сказал:
— Шушунин Борис Михайлович. Чем могу служить?
Я внимательно посмотрел на него, потому что впервые видел человека, добывающего нефть. Геологи ее ищут, а нефтяники извлекают из-под земли. Шушунин был в пиджаке и шерстяной трикотажной рубашке. Его глаза казались немного усталыми, но лицо было добродушным. Я почему-то представлял покорителей Севера немного другими. В моем воображении они рисовались молодыми, рослыми, как гренадеры, и очень энергичными. А у Бориса Михайловича был совсем домашний вид.
— Прилетел к вам, чтобы написать о работе нефтяников, — сказал я, присаживаясь на стоявший около стола стул.
— О нефтяниках пока писать нечего, — сказал Шушунин, доставая из пачки «Беломора» папиросу. — Сейчас все зависит от строителей. Они затянули с прокладкой коллектора, а если его не уложить до весны в землю, ни о какой добыче говорить не имеет смысла.
Я понятия не имел о том, что такое коллектор и почему от него зависит добыча нефти и начал задавать осторожные наводящие вопросы, чтобы прояснить для себя суть темы и не предстать в глазах Шушунина полным профаном. Он это понял и с отеческим терпением подробно разъяснил мне все. Оказывается, коллектор — это труба, в которую нефть поступает сразу из нескольких скважин. Из коллектора она перекачивается в установку комплексной подготовки, где избавляется от попутного газа. В нефтяном пласте, под огромным давлением, этот газ присутствует в растворенном состоянии, но, поднявшись на поверхность, тут же начинает выделяться. Газ создает пробки в трубопроводах, он чрезвычайно взрывоопасен, поэтому перед перекачкой на большие расстояния нефть очищают от нежелательного в этих обстоятельствах спутника.
— А что делают с этим газом? — спросил я.
— Сжигают в факелах, что же еще? — пожал плечами Шушунин.
— Но ведь его можно использовать, — сказал я.
— Конечно можно, — Борис Михайлович затянулся папиросой. — Начнем постоянную добычу нефти, проведем газопровод до нашей котельной. Будем отапливать газом поселок. А пока приходится согревать им атмосферу…
— Борис Михайлович, а где вы работали до Стрежевого? — спросил я.
— В Поволжье. Почти все нефтяники приехали в Сибирь из тех мест. Виктор Иванович Муравленко до назначения начальником Главтюменнефтегаза работал начальником «Куйбышевнефти».
Тут я узнал, что управление «Томскнефть» является подразделением тюменского главка. Нефтедобыча в Тюмени началась раньше, там уже создана для этого база и даже построен нефтепровод Усть-Балык—Альметьевск, по которому сибирская нефть перекачивается на запад, поэтому тюменцам было легче развернуть добычу нефти и на томском севере. Я посмотрел в окно, за которым простиралась засыпанная снегом бесконечная северная тайга, подумал о том, что Шушунину, жившему в Поволжье, имевшему там хорошую, уютную квартиру, высокую зарплату, налаженный быт, теперь, подобно молодому специалисту, все это приходится создавать заново и спросил:
— Борис Михайлович, а что потянуло вас сюда? Ведь не деньги же?
— Какие там деньги, — Шушунин подвинул к себе пепельницу, загасил папиросу. Посмотрел на меня блеснувшими глазами: — Большое дело, вот что потянуло. Таких масштабов в Поволжье нет. Вы, газетчики, во всем ищете романтику. Я ее не признаю. Мне надо не палатки здесь поставить, а создать людям нормальные условия для работы и жизни, организовать крупнейший нефтепромысел, построить город. Кому и когда такое выпадет в жизни?
— Вы знаете, я тоже переезжаю сюда. — Откровенность Шушунина вызвала такую же откровенность и во мне. — Буду корреспондентом «Красного знамени» по Александровскому и Каргасокскому районам. Это моя первая командировка на Север.
— Буду рад видеть вас у себя, — сказал Шушунин.
На крыльце нефтегазодобывающего управления я столкнулся с Колей Стригунковым. Он словно знал, что я выйду от начальника именно в эту минуту. Коля потащил меня в один из домов на квартиру к своим знакомым. У них была маленькая комнатка и совсем крохотная кухня. На полу кухни мне и постелили на ночь. Утром мы с Колей у конторы нефтегазодобывающего управления погрузились в кузов громадного трехосного грузовика «Урал» и отправились на нефтяной промысел. Туда, где строился нефтесборный коллектор.
Только попав на промысел, я понял, почему так беспокоился об этом коллекторе Шушунин. Месторождение Советское, эксплуатацию которого начинали томичи, располагалось в пойме Оби. Весной река разольется, и пойма станет походить на бескрайнее море. Все строительные работы на время паводка придется отложить. Но если даже так необходимую нефтяникам трубу успеют построить, но не закопают в траншею, могучий напор воды поднимет ее и сломает, словно спичку.
Думать о том, что журналист в состоянии решить сложную хозяйственную проблему может только самый наивный человек. Мне захотелось своими глазами посмотреть на нефтяной промысел и рассказать об этом читателям. Все выводы пусть делают они сами. О том, что без нефтесборного коллектора нельзя начать эксплуатацию новых скважин, строители знали лучше меня. Сила прессы в другом. Она создает общественное мнение, которое заставляет быстрее крутиться все звенья хозяйственного механизма. Пресса привлекает внимание к проблеме тех, от кого зависит ее решение.
Мы с Николаем побывали у сварщиков, прокладывающих трубу, у землеройщиков, ведущих ее изоляцию и укладку в траншею, поговорили с рабочими, с их начальством. Меня поразило, что никто из них не говорил о личных проблемах, хотя многим негде было жить, семьи почти у всех находились на Большой земле. Люди надеялись на то, что как только начнется постоянная эксплуатация месторождения, наладятся и быт, и снабжение, каждый получит хорошую квартиру. Большая идея создать в сибирской глухомани крупнейший нефтепромысел витала над томским севером. Ею жил не только Шушунин, но и каждый рабочий, приехавший сюда осваивать огромный край. Главная задача отодвигала в сторону все остальные проблемы.
Пойму Оби перерезало множество накатанных дорог, вдоль которых стояли столбы линий электропередачи, на высоких металлических опорах поднимались серебристые резервуары установок комплексной подготовки газа, около одной из них, оплавляя снег, горел подрагивающий на ветру факел. Глядя на него, я сразу вспомнил Шушунина и его рассказ о том, что весь попутный газ еще долгое время придется сжигать вот в таких факелах.
Вечером мы с Колей вернулись в Стрежевой, на следующий день я улетел в Александровское, а оттуда в Томск. Ключа от квартиры Целмса у меня не было, однако я надеялся застать своего товарища дома. Но сколько ни стучал в дверь, ни давил на кнопку звонка — из квартиры никто не откликался. Наступал вечер, а у меня не было угла, где я мог переночевать. Постояв несколько минут в раздумье, я отправился по университетским общежитиям искать Валю. В конце концов, мне удалось ее найти. Валя сказала мне, что Жора улетел в Москву, поэтому она решила на время его отъезда перебраться в общежитие. Она отдала мне ключ, и мы расстались. Больше я ее никогда не видел.
На следующий день я сбегал в редакцию, чтобы сообщить Левицкому о своем прибытии из командировки, рассказал о впечатлениях от Севера и отправился на квартиру Целмса писать репортаж о строительстве нефтесборного коллектора на Советском месторождении.
Закончив репортаж и сдав его в отдел, я сел за очерк о геологе Каргасокской нефтеразведочной экспедиции. Мне хотелось написать о том, почему он выбрал именно эту профессию. Когда я уже заканчивал очерк, из Москвы возвратился Целмс.
Он не был похож на самого себя. Его нечесаная борода напоминала смятую мочалку, обычно живые, сверкающие глаза потухли. У Жоры было подавленное настроение. Поставив у порога портфель с дорожными принадлежностями, и сняв пальто, он прошел на середину комнаты, обвел ее взглядом, потом сел на диван и обхватил голову руками.
— Что случилось? — спросил я. Мне никогда не приходилось видеть Целмса таким отрешенным.
Жора поднял усталые глаза и сказал:
— Выперли из «Комсомолки».
— За что? — Я не мог поверить тому, что он говорил.
— За выступление на концерте бардов в Новосибирске.
Новость, которую сообщил Жора, казалась невероятной. Ведь карьере Целмса мог позавидовать любой журналист. «Комсомольская правда» была одной из самых популярных в то время газет в стране. Она имела огромный тираж, в ней работало немало прекрасных журналистов. Я, например, всегда с удовольствием читал материалы Василия Пескова, Веры Ткаченко, Аркадия Сахнина и многих других. Мне казалось, что работать вместе с ними в одной газете, это все равно, что находиться среди богов. Я даже в мыслях не мог представить, что когда-нибудь окажусь с ними на равных. А Жоре повезло. Прилетая в Москву, он пил кофе вместе с ними за одним столом в редакционном буфете, обсуждал проблемы, которых в стране было более чем достаточно, слушал их рассказы о командировках, о том, что они думали по поводу тех или иных событий. Он должен был впитывать это в себя, словно губка, и работать, работать, работать. Писать очерки, репортажи, аналитические статьи, чтобы когда-нибудь стать вровень с мастерами. Но по моим наблюдениям за то время, которое я жил у Жоры, он передал в редакцию всего несколько информаций и небольшой материал из какого-то леспромхоза. О поездке к нефтяникам или геологам он даже не говорил. У него на это не было времени. Светская жизнь и Валя отбирали все до последней минуты.
— Есть хочешь? — спросил я, глядя на все так же сидевшего на диване Жору.
— Даже не знаю, — он мотнул головой и почесал пальцами бороду. — У меня такое ощущение, будто меня столкнули в пропасть и я лечу в нее до сих пор.
— Посиди здесь, я мигом …
Я сбегал в магазин, купил бутылку водки, колбасы и батон. Накрыл на кухне стол, позвал к нему Жору. Мы выпили.
— Что ты думаешь теперь делать? — спросил я.
— Наверно поеду в Москву. А, может быть, в Ригу. Пока еще не решил.
Я знал, что Жора родом из Латвии. Его отец был не то латышским стрелком-революционером, не то каким-то партийным деятелем. Потом его то ли репрессировали, то ли он умер от болезни. Я никогда не расспрашивал об этом Целмса, а сам он не любил рассказывать о своих родителях. От отца у Жоры остались хорошие связи в Латвии.
— Валя наверняка расстроится, когда узнает, что ты уезжаешь из Томска, — сказал я.
— Я сам расстроюсь, но пока мне не до нее. Надо пережить все самому.
Мы допили бутылку, и я, чтобы отвлечь Жору от невеселых дум, начал рассказывать о своей командировке на Север. Но его мысли были заняты другим, он почти не слушал того, о чем я говорил.
На следующий день Жора с утра убежал в город повидаться со знакомыми, обменяться новостями. В Томске, как в деревне, все новости распространялись быстро, многие уже знали, что Целмса уволили из газеты. Жору жалели. Он был веселым и общительным человеком, не мог без друзей и женщин, во всех компаниях был своим. Очень жалел его и я. Жора привел меня в газету, приютил в Томске, мне нравились его бескорыстие и веселый нрав. Но я понял, что собственный корреспондент газеты никогда не может вести себя как частное лицо. Он является официальным представителем печатного органа в регионе и должен отстаивать те позиции, которые занимает его газета. Если ты не разделяешь их, то, по крайней мере, не говори об этом вслух или уходи в тот печатный орган, который ближе по душе. Потому что думать одно, а писать совсем другое очень трудно. В этих условиях привыкаешь лгать. А ложь разрушает душу.
Жора был искренним человеком, он говорил то, что думал, но в газете не разделяли его убеждений. Жору тянуло выворачивать наизнанку все недостатки, а «Комсомолке» нужны были положительные примеры. Рано или поздно ему все равно пришлось бы уйти. Или стать махровым циником. Я сказал об этом Жоре, и это его немного утешило. Вскоре он перебрался в Ригу, где стал собственным корреспондентом «Литературной газеты». Но мне пришлось уехать из Томска раньше него.
После того, как я сдал Левицкому очерк, меня вызвал редактор газеты Новоселов и сказал:
— Ну что, Слава, благословляю тебя на великие дела. Лети на Север, открывай корреспондентский пункт и начинай работать на газету. Нам очень не хватает там корреспондента.
Мы попрощались. Я последний раз переночевал на квартире у Жоры, утром мы обнялись у порога и я с портфелем, в котором лежало всего несколько чистых рубашек и носков, вылетел в Александровское.

3
Из аэропорта по знакомой дороге сразу пошел в райком партии. Первый секретарь райкома Матвеев встретил меня как старого знакомого. Новоселов уже позвонил ему, сказал, что «Красное знамя» решило открыть в Александровском районе корреспондентский пункт, и он просит помочь обустроить корреспондента.
— Что тебе надо, чтобы ты мог нормально работать? — спросил Матвеев после того, как мы поздоровались и я сел к столу напротив него.
— Много, — сказал я. — Во-первых, вся официальная информация о том, что происходит в районе. Для этого я должен иметь право присутствовать на заседаниях бюро райкома, именно там обсуждаются важнейшие дела. Во-вторых, квартира, где бы я мог жить, и телефон.
Матвеев помолчал, задумавшись, потом сказал:
— Жену ведь тоже надо устраивать на работу. Кто она у тебя по профессии?
— Инженер-литейщик. Мы с ней заканчивали один институт.
— Для литейщиков у нас работы нет, — сказал Матвеев. — Когда она приедет?
— В первых числах июня, как только сын закончит школу.
— До июня еще два месяца. Поживешь пока на квартире с одним холостяком. Приедет жена, будем решать твою жилищную проблему. С квартирами у нас плохо, свободных нет. Он снял телефонную трубку, позвонил кому-то. В кабинет вошел светловолосый мужчина средних лет. Я обратил внимание на его очки в изящной оправе, которые он поправил, переступая порог.
— Знакомься, корреспондент «Красного знамени» по северу области, — представил Матвеев меня. — Я тебе говорил о нем. С жильем решили?
— Да, зам вчера был на квартире.
— Скажи ему, чтобы проводил туда Станислава Васильевича.
Я понял, что разговор окончен. Мы попрощались с Матвеевым, договорившись, что я буду заходить к нему без всяких звонков при первой необходимости.
Мужчина в очках оказался председателем райисполкома. Он передал меня с рук на руки своему заму, и тот повел меня на квартиру.
Все дома в Александровском были деревянными, какими с незапамятных времен застраивался сибирский север. К одному из них и привел меня заместитель председателя райисполкома. Дом был двухквартирным, в одной из них жила заведующая местной столовой Валентина Кузьминична Шафранова, в другой — учитель труда средней школы Василий Сальков, от которого ушла жена. Она вернулась в Томск, и учитель теперь жил один в трехкомнатной квартире. Он был предупрежден, что к нему подселят жильца, корреспондента областной газеты, и ждал меня. Мы поздоровались. Василий оглядел меня с ног до головы, потом провел по квартире, показал свою комнату и ту, в которой предстояло жить мне.
Заместитель председателя райисполкома ушел. Василий помолчал немного и спросил:
— Как будем общаться? На «ты» или на «вы»?
— Чего нам чиниться? — сказал я. — Давай на «ты», так будет удобнее.
— Я принес тебе постельное белье из нашего интерната. Когда заведешь свое, я его сдам назад.
Василий оказался доброжелательным, искренним человеком. Рассказал о своей семье, о жене, которую очень любил, о маленьком сыне. Фотографию сына постоянно держал перед собой. Он страшно переживал разрыв с женой и готов был сделать все, чтобы она вернулась назад, но жена не хотела даже слышать ни о каком возвращении. Я мог только посочувствовать ему, потому что понимал — отношения между людьми очень часто не поддаются логическому объяснению. Если не любишь человека, тут уж ничего не сделаешь. Сердцу не прикажешь. Любила бы жена Василия, пошла бы за ним в огонь и в воду.
На следующий день я снова был у первого секретаря райкома Матвеева.
— Ну, как устроился? — спросил он.
— Пока терпимо, — ответил я. — Сальков, по-моему, хороший парень. Но когда ко мне приедут жена с сыном, мне будет нужна другая квартира.
Матвеев промолчал. Я понял его молчание, как знак согласия, и не стал распространяться на эту тему. Он поднял на меня глаза.
— Михаил Андреевич, — сказал я. — Какие самые главные проблемы стоят сегодня перед районом?
Он подвинул к себе лежавшую на столе папку, полистал в ней бумаги и сказал:
— У нас везде одни проблемы. В прошлом году мы добыли пятьдесят тысяч тонн нефти. В этом надо добыть сто. А через два года — четыре миллиона. Для этого надо пробурить скважины, обустроить месторождение, возвести для людей жилье, вложить немалые деньги в сельское хозяйство. Ведь сейчас мы даже детей не можем напоить молоком. А с Большой земли его не доставишь. На самолете АН-2 не привезешь, оно станет дороже золота. Летом на пароходе тоже не отправишь.
Матвеев вздохнул. Закрыл папку, повернулся ко мне и произнес:
— Побывай на наших предприятиях, и не только у нефтяников и геологов, но и в совхозе, у рыбаков. Они все участвуют в создании нефтегазового комплекса. Общее представление о наших проблемах возникнет само собой.
Матвеев производил впечатление простоватого, порой откровенно провинциального человека, но только потом я понял, насколько это умный и тонкий политик. В Томской области не добывали нефть, поэтому своих нефтяников там не было. Все, что касалось нефтедобычи, возглавляли люди, приехавшие со стороны. У них был другой опыт жизни, другая культура, другое образование. В партийных же и советских органах всех уровней работали местные кадры. Матвеев был как раз из них.
До прихода нефтяников в Александровском районе текла неторопливая, размеренная жизнь. Мне рассказали, что совсем недавно в райцентре было всего два автомобиля. И однажды, вылетев навстречу друг другу из-за угла, они столкнулись. Целый район в один миг лишился всего наличного автотранспорта. Руководство района погоревало немного и успокоилось: «В следующую навигацию из области пришлют еще две машины. А пока поездим на лошадках».
И вот в такую глухомань приехали сотни людей с высшим образованием, высокой культурой и опытом работы на прекрасных предприятиях, не один раз бывавшие и в Большом театре, и в Русском музее, знающие, что такое налаженный быт, асфальтированные улицы и тротуары. Они принесли с собой совершенно другую жизнь, выдвинули такие требования к условиям своего быта, о которых на Севере боялись заикаться. Матвеев не только понял, но сразу поддержал их. При этом везде подчеркивал: все условия для себя можем создать только мы сами. Он и мне посоветовал осваиваться на Севере самому.
Еще по опыту работы в Рубцовске я понял, что у собственного корреспондента областной газеты должны быть самые хорошие отношения с коллегами из районной газеты. Я уже познакомился в «Северной звезде» с редактором Новокшоновым, заведующим отделом промышленности Николаем Стригунковым. Николай провел меня по кабинетам, представил остальным сотрудникам. Но главные знакомства, конечно, должны быть в Стрежевом. Туда и отправился я через день или два после приезда в Александровское.
Единственная связь райцентра со Стрежевым осуществлялась с помощью вертолетов. Билеты на них не продавали, потому что в Стрежевом еще не было оборудованного аэропорта и, следовательно, авиакассы. Чтобы улететь, надо было договариваться с пилотами. Они брали пассажиров бесплатно, и с этим не было проблем, если у командира вертолета было хорошее настроение. Но если ему с утра не угодила жена или он встал не с той ноги, он мог не взять на борт ни одного человека. Никакой ответственности за это пилоты не несли. Люди сидели в аэропорту и молча ждали следующего вертолета. А если и у его командира оказывалось плохое настроение... В общем, меня такое положение не совсем устраивало. И я пошел к командиру авиаотряда Красилову.
Нефтяной север осваивали молодые и сильные люди. Командир авиаотряда тоже оказался молодым. Я объяснил ему, что по служебным делам мне придется часто летать и в Стрежевой, и на нефтяной промысел и если мы не подружимся, и не станем выручать друг друга, газете «Красное знамя» будет плохо. Ее читатели вынуждены будут пользоваться устаревшими новостями. Красилов был хорошим пилотом и всепонимающим человеком. Через два месяца, когда я вез в Александровское семью, он здорово выручил меня. А сейчас сказал:
— Я передам в диспетчерскую, чтобы вас отправляли первым же бортом.
Пилоты почему-то всегда использовали этот термин. Самолеты и вертолеты на их языке назывались бортами.
Пока я ждал вертолет на Стрежевой, мы разговорились с командиром. Оказалось, что он заядлый охотник. Я тоже любил охоту, меня приучил к ней отец, родившийся и выросший в селе Таган, расположенном на берегу озера Чаны. В ранешние времена оно славилось обилием дичи. Охотиться отец начал рано, своего первого гуся он добыл, когда ему было лет двенадцать.
— А на кого охотитесь вы? — спросил я командира.
— Через неделю-две начнут токовать косачи, — ответил он. — Удивительное зрелище. А как только пойдет река, откроется охота на уток.
Я попросил его, чтобы он как-нибудь взял меня с собой и командир авиаотряда пообещал это сделать.
В Стрежевом с вертолетной площадки до поселка авиапассажирам приходилось добираться пешком или в кузове самосвала. Я попросил шофера, чтобы он высадил меня около конторы бурения. Разработка месторождения начинается с проходки скважин, поэтому захотелось поближе познакомиться с буровиками.
Начальником конторы бурения оказался крупный, плотно сложенный черноволосый мужчина с широкими и крепкими, как у плотника, ладонями. Он стиснул мою руку, словно клещами, и произнес:
— Зибницкий.
Я представился. Перед Зибницким на столе лежала карта Советского нефтяного месторождения. Внутри контура нефтяной залежи, обведенного жирной линией, пестрели сплошные черные точки.
— Это скважины, которые уже пробурены и те, что нам еще предстоит пройти, — кивнув на карту, сказал Зибницкий. — Были когда-нибудь на буровой?
— Только у геологов, — сказал я.
— Через десять минут я должен лететь на закладку новой скважины. Если есть желание, могу взять с собой.
Снова пришлось ехать на вертолетную площадку, правда, на этот раз в машине «ГАЗ-69», единственном и самом комфортабельном в то время вездеходе. Когда в иллюминаторе вертолета показалась буровая, я посмотрел на горизонт. У самого его края узкой полосой синела тайга. Все пространство до нее занимала пойма, пересеченная протоками, занесенными снегом ложбинами, большими и малыми озерами. Нефтяные пласты залегали под поймой. Я не представлял, как можно вести здесь работы весной, когда наступит половодье.
У буровой нас ждал мастер Андрей Вохмин. Когда мы разговаривали с ним, он все время поворачивался боком, постоянно переспрашивая вопросы, и я понял, что Вохмин недослышит на одно ухо. Он провел нас в свой старый, видавший виды обшарпанный вагончик. В нем стояла кровать, заправленная не очень свежим одеялом, и стол, с одного края которого примостилась рация. Я узнал, что этот вагончик ездит с ним от буровой к буровой уже два года. Это вторая квартира мастера. Если собрать все дни, которые Вохмин проводит дома и на буровых, получится, что здесь он бывает гораздо чаще. Но он сам выбрал себе профессию. Жене и дочери приходится делить с ним все тяготы полукочевой жизни.
Андрей Вохмин был известен в области, как один из лучших буровых мастеров. Его бригада побила все рекорды по скорости проходки скважин. И я понял, что Николай Зибницкий взял меня с собой не случайно. Сегодня бригада приступала к бурению новой скважины, и перед началом работ необходимо было провести с буровиками пусковую конференцию. Наметить глубину скважины, подробно проштудировать ее разрез, давление в каждом пласте и прочие технологические тонкости. Короче говоря, не допустить того, чтобы они, не зная броду, совались в воду. Иначе недалеко до беды: аварии на нефтяных скважинах здесь не в редкость.
После того, как совещание закончилось, и буровики разошлись по своим рабочим местам, в вагончике остались только Вохмин с Зибницким. Я задал вопрос, который не давал покоя еще в вертолете, когда мы летели на буровую. Как они работают здесь во время разлива Оби?
— А так и работаем. — Зибницкий показал рукой на окно, за которым простиралась пойма. — Продукты подвозим на моторной лодке. Катер здесь не пройдет, вертолету сесть негде. А чтобы буровая не утонула, насыпаем для нее остров. На промысле сразу видно, какая скважина бурилась зимой, а какая летом. Для тех, которые проходим зимой, никакой подсыпки не надо.
— А как же переезжаете с точки на точку? — спросил я.
— Для этого отсыпаем дорогу между скважинами.
— Но это же адова работа, — вырвалось у меня.
— А что прикажете делать? — Зибницкий строго и, как мне показалось, даже сердито, посмотрел на меня. — Ждать, когда пойма замерзнет, чтобы по ней снова можно было ездить на машинах? В следующем году промысел должен дать полтора миллиона тонн нефти. Не пробурив скважин, ее не добудешь.
Снаружи раздался рев дизельных двигателей. Вохмин повернул голову, прислушался. Потом сказал:
— Начали забуриваться. Надо выйти, посмотреть.
Мы вышли из вагончика. Высоко поднявшись над синей зубчатой кромкой тайги, светило холодное северное солнце. Ослепительный снег резал глаза. Но около буровой его не было. Там все перебуровили трактора, бульдозеры, краны. На мостках суетились люди. Верховой рабочий, находившийся на маленькой площадке почти у самой верхушки буровой, цеплял стоявшую вертикально свечу из нескольких труб, она поднималась, нижний конец ее хватали буровики на мостках, подводили к устью скважины, свеча с шипением наворачивалась на трубу, уходящую в глубь земли, и вся процедура повторялась снова. В движениях людей была такая слаженность, что у Зибницкого загорелись глаза. Я не знал, что это было: удовлетворение работой или счастье. Ведь счастье — не только любимая женщина, дети, достаток в семье. Но и удовлетворение от работы. Если не любишь дела, которым занимаешься, никогда не ощутишь полной мерой, что такое настоящее счастье.
— Куда вас подбросить? — спросил Зибницкий, когда мы приземлились в Стрежевом и уселись в поджидавшую нас у вертолетной площадки машину.
— В нефтегазодобывающее управление «Томскнефть», — сказал я.
У конторы нефтяников мы расстались. Пожимая на прощанье руку, Зибницкий сказал:
— Будете в Стрежевом, заходите к нам. Буровики — люди приветливые.
Я пообещал непременно бывать у него. Буровики показались мне не только приветливыми, но и интересными людьми...
Начальника «Томскнефти» Бориса Михайловича Шушунина не оказалось на месте, он уехал на промысел.
— Зайдите к главному инженеру Николаю Филипповичу Мерже, — посоветовала секретарша.
Николай Филиппович Мержа оказался сухим, высоким, словно каланча, человеком. Он некоторое время смотрел на меня сверху вниз, потом пригласил сесть к столу. Я рассказал ему о поездке на буровую и спросил, почему в следующем году надо обязательно добыть полтора миллиона тонн нефти. Ведь ради этого людям приходится работать в нечеловечески трудных условиях.
— Вы представляете, что такое создать совершенно новый район нефтедобычи среди болот и непроходимой тайги? — спросил он и в упор посмотрел на меня, по всей видимости, ожидая ответа. Но поскольку я молчал, Мержа продолжил: — Надо наладить транспортное снабжение, провести линию электропередачи, возвести город, обустроить промысел, проложить нефтепровод. На все это требуются миллионы рублей. Их берут из нашего с вами бюджета. Вернуть эти деньги может только нефть. Чем быстрее мы начнем ее добывать, тем раньше отдадим взятые у народа деньги. Следующей весной мы должны пустить нефтепровод Александровское—Нижневартовск. А еще через два года — магистраль диаметром 1020 миллиметров Александровское — Анжеро-Судженск. Для того, чтобы заполнить такую трубу, нужно вывести Советское месторождение на проектную мощность. — Он помолчал немного и сказал: — Мы будем перекачивать по ней и самотлорскую нефть. Вы что-нибудь слышали о Самотлоре?
— Нет, — честно признался я.
— Это совсем рядом с нами. Каких-то семьдесят километров от Стрежевого.
В Советском Союзе было много проектов, которые удивляли весь мир. В тридцатых годах, когда создавалась тяжелая индустрия, страна за считанные годы возвела Магнитку и Кузнецкий металлургический комбинат, Горьковский автомобильный, Сталинградский, Харьковский и Челябинский тракторные заводы, «Уралмаш», авиационную и химическую промышленность. В пятидесятых годах, осваивая целину, распахала и засеяла огромные пространства Сибири и Северного Казахстана. Но создающийся Западно-Сибирский нефтегазовый комплекс во много раз превосходил все то, что приходилось делать до сих пор. Я только сейчас начал понимать, что томский север был лишь малой частью его. Если приходится строить город для разработки Советского месторождения, то что же тогда надо возвести для освоения Самотлора и других месторождений тюменского севера?
— А какие еще месторождения, кроме Советского, удалось открыть на томском севере? — спросил я.
— Советское самое крупное. Месторождения с запасами менее пяти миллионов тонн на сегодняшний день разрабатывать экономически невыгодно. Их несколько. Когда построят линии электропередачи, проложат нефтепроводы, примутся и за них. Но мы надеемся, что Александровская нефтеразведочная экспедиция откроет нам еще что-нибудь. Разведано далеко не все.
Мержа был таким же увлеченным человеком, как и все, кто приехал осваивать томский север. Я тоже уже начал чувствовать себя северянином, все больше и больше влюбляясь в этот суровый край. Любая встреча с покорителями сибирских недр была для меня, выросшего на юге Сибири, открытием. Поэтому писалось легко, мои материалы начали мелькать на страницах «Красного знамени».
Но кроме нефтяников и геологов, приехавших сюда из дальних краев, здесь жило немало людей, занимавшихся исконным сибирским промыслом. Через два или три дома от редакции газеты «Северная звезда» находилось небольшое одноэтажное здание с новенькой вывеской «Александровский коопзверопромхоз». Я проходил мимо него несколько раз и взгляд все время цеплялся за эту вывеску. Однажды, не выдержав, открыл дверь этого здания. Директором коопзверопромхоза оказался упитанный человек среднего роста с небольшим, выпирающим из-под помятого пиджака животиком. На меня он не произвел впечатления. Зато интересным показался главный охотовед Михаил Кишкович. Мы быстро подружились.
Миша был выпускником охотоведческого факультета Иркутского сельхозинститута и приехал в Александровское по распределению. Жил он один в небольшом деревянном доме, и к нему часто заходили возвращавшиеся с таежного промысла охотники. Стал к нему наведываться и я. Каких только рассказов про охотничьи приключения не довелось там услышать. И про то, как росомаха нападала на молодых лосят, как медведь охотился на матерого сохатого, как соболь научился вытаскивать из капкана приманку, не попадая в него. Ну и, конечно же, про то, как охотники чуть не голыми руками ловили рябчиков, когда надо было приготовить обед. Однажды, не вытерпев, я сказал:
— Хоть бы один раз взяли с собой в тайгу.
Миша с удивлением посмотрел на меня и спросил:
— А ты разве тоже охотник? Ну так пошли завтра на косачиный ток. Я недавно видел косачей совсем недалеко от поселка.
Я тут же вспомнил командира авиаотряда Красилова и спросил:
— А могу я пригласить еще одного человека?
— Да хоть двух, — сказал Миша. — Там такой ток, что косачей на всех хватит.
На охоту мы отправились дня через три, потому что Красилов был занят и раньше этого времени освободиться не мог. А вылазку на косачей ему сделать очень хотелось. Вышли мы часов в шесть утра, когда поселок еще спал, и на небе светились льдистые звезды. Хотя была середина апреля, ночью еще стояли холода, и подмерзший снег хрустел под ногами. Но дышалось и шагалось легко, потому что в воздухе уже пахло весной. У Красилова с Мишей были новенькие мелкокалиберные винтовки, мне Миша выдал из своего арсенала старенькое охотничье ружье «Белку» с выщербленным прикладом и десяток патронов к нему.
Прошагав километра три по накатанной лесной дороге, по которой местные жители ездили на заготовку дров, мы свернули в тайгу и еще с километр продирались по снегу, потому что тонкий наст не выдерживал нашего веса, и мы часто проваливались чуть не по пояс. Наконец, совершенно выбившись из сил, добрались до какой-то поляны.
— Вот здесь и должны быть косачи, — сказал Миша, снимая с плеча винтовку и усаживаясь на кочку около тонкой сосенки.
— Где? — спросил Красилов, оглядывая поляну.
— Здесь, — сказал Миша. — Надо только спрятаться за соснами, чтобы они нас не заметили. Скоро прилетят.
Мы рассредоточились вокруг поляны так, чтобы она простреливалась с каждой точки, и стали ждать. Звезды, растаяв в утренней сини, испарились с неба, над тайгой, окрашивая снег в розовый цвет, поднялась заря. Мы замерли в напряжении. Вскоре в глубине леса раздался шум, мы затаили дыхание и увидели, как из него, свистя крыльями, вылетела крупная серая птица и села на нижнюю ветку недалеко от меня. Я ни разу в жизни не видел живого тетерева и сначала не понял, кто сидит передо мной. На картинках все тетерева были черными, с красными бровями и раскинутыми веерами красивыми хвостами. Этот же походил на небольшую домашнюю курицу. Он покрутил головой, оглядывая поляну со своей ветки, переступил с ноги на ногу и вдруг, испугавшись чего-то, вспорхнул и исчез в тайге. Вслед ему раздались два сухих щелчка. Это Миша и Красилов выстрелили из своих винтовок. Я высунулся из-за сосны.
— Ты чего не стрелял? — сердито спросил меня Красилов.
— Мы же решили охотиться на косачей, — сказал я.
— А это кто был?
— Кто? — спросил я.
— Тетерка, кто же.
Красилов не на шутку рассердился, потому что с того места, где находился я, промазать было невозможно. Чтобы успокоить его, Миша строго сказал:
— Мужики, не надо шуметь. Иначе распугаем всю дичь.
Мы снова затаились за деревьями. Но то ли косачи раздумали прилетать на свой ток, то ли мы оказались невезучими, наши ожидания были напрасными. Простояв часа два и поняв, что никакой охоты уже не будет, мы, не солоно хлебавши, направились домой. Красилов был сильно разочарован и все зло пытался сорвать на мне.
— Если бы не послушал тебя, — сказал он, — не потерял бы столько времени. Мне сегодня нужно было летать, а я из-за этой охоты отправил другой экипаж.
Миша шел в двух шагах сзади нас, молча слушая ворчание командира авиаотряда. Когда мы уже выбирались на дорогу, он вдруг тихо, но требовательно скомандовал:
— Стой!
Мы замерли. Миша повел глазами в сторону, и метрах в сорока от себя у низких кустиков прямо на снегу мы увидели табунок белых куропаток. Красилов осторожно снял с плеча винтовку, я последовал его примеру. Три выстрела прозвучали почти одновременно. Но на снегу осталась только одна куропатка, остальные улетели. В нее попал Красилов. Он кинулся к ней, схватил за мохнатые лапки и победно поднял над головой. Я понял, что он простил нас за неудачно организованную охоту.
Я тоже был доволен. Впечатления от первой вылазки в тайгу остались у меня на всю жизнь...
В середине апреля на Север прилетел первый секретарь Томского обкома партии Лигачев. Мне позвонили об этом из редакции и попросили связаться с райкомом, потому что первую остановку Лигачев делал в Александровском. Все знали, что нефтегазовый комплекс Томской области был главным детищем Егора Кузьмича. Как мне рассказали, до 1944 года Нижневартовский район, в котором, как оказалось, сосредоточены главные нефтяные богатства всего Советского Союза, принадлежал Томской области. Но в то время он не имел практически никакого экономического значения. Зимой с ним не было даже регулярной почтовой связи. Летом пароход из Томска до Нижневартовска ходил два раза в месяц. Поэтому руководство области во что бы то ни стало решило избавиться от самой дальней своей территории. Тогдашний первый секретарь обкома партии Марченко был даже по этому вопросу на приеме у председателя Верховного Совета СССР М.И. Калинина. И убедил его, что Нижневартовский район следует отдать Тюменской области. Она и без того занимает почти полтора миллиона квадратных километров, так что одним удаленным районом для нее больше, одним меньше — не имеет значения.
Лигачев был волевым, энергичным человеком, хорошо понимавшим, что без развития индустрии Томская область, единственным богатством которой являлся лес, не может выйти в передовые регионы страны. Если бы не сам город Томск с его вузовскими и научными традициями, область была бы обыкновенным захолустьем. Лигачев нередко повторял слова Ленина о том, что к северу от Томска царит патриархальщина, полудикость и самая настоящая дикость. До его переезда в область так оно, по сути дела, и было. Деятельная натура Егора Кузьмича, помноженная на его ярко выраженное здоровое честолюбие, не могла смириться с этим. Я никогда не разговаривал с ним на эту тему, но, думаю, он провел немало бессонных ночей, размышляя над тем, как вывести область из состояния патриархальщины. Открытие на Севере нефтяных месторождений давало такую возможность.
Самым характерным стилем работы Лигачева была открытость. Он стремился к тому, чтобы о его намерениях знало все население области. Потому что был уверен: народ может поддержать только те действия, которые понимает и о которых хорошо осведомлен. Лигачев старался до деталей вникнуть в каждую проблему, затем совместно с руководителями, имеющими к ней отношение, найти решение и сообщить об этом в прессе. Выполнение всех решений, которые принимались с его участием, контролировались соответствующими райкомами или парткомами. Мне кажется, что если бы такая открытость была в работе всех партийных комитетов и, в первую очередь ЦК КПСС, Советский Союз никогда не рухнул.
Получив из редакции наставления о том, что делать и как вести себя с первым секретарем обкома партии, я позвонил в райком Матвееву.
— Егор Кузьмич прилетает в два часа, — сказал он. — С аэродрома едет прямо в райком. Приходи сюда и жди.
У меня немного спало напряжение. Скажу честно, до этого дня первые секретари обкомов казались мне чем-то вроде небожителей. Ведь каждый из них был членом ЦК КПСС, принимал участие во всех пленумах и съездах партии, был самым осведомленным человеком в области, имел над ней полную власть. Я никогда не разговаривал ни с одним из них. И когда в редакции сказали, что я должен написать отчет о пребывании Лигачева на Севере, сразу почувствовал, как опустилось сердце. Никак не мог представить, о чем предстоит писать. И должен ли я присутствовать при всех разговорах первого секретаря обкома в райкоме, нефтегазодобывающем управлении, строительных организациях? Мне казалось, что я должен быть все время при Лигачеве, не отступая от него ни на один шаг. Иначе могу пропустить что-то важное и не сообщить об этом в своем отчете. Но когда Матвеев сказал, что я должен ждать Лигачева вместе со всеми в райкоме, мне стало легче. Я страшно боялся быть на виду. В толпе надежнее, в ней всегда найдется спина, за которую можно спрятаться.
Я пришел в райком пораньше, зашел к заведующему отделом промышленности Юрию Гридину и как бы между прочим спросил, долго ли Лигачев пробудет в райкоме.
— Да нет, — сказал Гридин. — Основные дела у него в Стрежевом. Но что-то расскажет и нам.
Лигачев стремительно появился в коридоре, за ним быстрым шагом спешил эскорт, состоящий из секретарей райкома и председателя райисполкома. Он хорошо ориентировался в здании и, не останавливаясь, прошел в кабинет первого секретаря. Вскоре туда зашли приглашенные — заведующие отделами райкома, руководители некоторых предприятий и я. Лигачев сидел в кресле Матвеева, мы уселись вокруг длинного стола заседаний. Я впился глазами в первого секретаря обкома. Он был в темно-сером костюме и шерстяной трикотажной рубашке, его светлые волосы были зачесаны не то на бок, не то назад. Я понял, что он не придает особого внимания своей внешности. У него был вид очень занятого, озабоченного большими делами человека.
— У нас, товарищи, очень большие дела на Севере, — сразу, без вступления начал Лигачев. — Как вы знаете, в нынешнем году Томская область должна направить на перерабатывающие заводы страны четыреста тысяч тонн нефти. Задача, прямо скажу, нелегкая, но выполнимая...
Я торопливо записывал в блокнот все, что он говорил, стараясь не пропустить ни одного слова. Лигачев сказал, что созданию Западно-Сибирского нефтегазового комплекса огромное значение придают ЦК КПСС и правительство Советского Союза. Принято решение о том, что помощь в освоении сибирских недр будут оказывать многие крупнейшие города и союзные республики. В частности, в Тюменскую область начнут поставляться строительные материалы и детали крупнопанельных домов из Москвы, Ленинграда, Киева, Новосибирска. Большая помощь будет оказана и Томской области. Нам нужно хорошо подготовиться к этой помощи и правильно использовать ее, сказал Лигачев.
Слушая его, я невольно чувствовал свою причастность к большим делам. Если с тобой делятся такой важной информацией, если первый секретарь обкома партии искренне и убежденно считает, что без твоего участия никакого Севера освоить нельзя, возникает чувство, что и партия, и руководство страны оказывают тебе огромное доверие. Я думаю, что такое же чувство было и у всех остальных, кто находился в то время в кабинете.
После того, как Лигачев закончил говорить, некоторые из присутствующих задали ему несколько вопросов. Он подробно ответил на них, при этом иногда шутил. У первого секретаря обкома было хорошее настроение и обстановка в кабинете казалась непринужденной. Я немного расслабился. Когда разговор был закончен, и люди стали подниматься со своих стульев, Лигачев, останавливаясь взглядом на каждом, вдруг совершенно неожиданно для меня спросил:
— Вторушин здесь?
Я поднялся и все, как по команде, повернулись ко мне.
— Останьтесь, — сказал Лигачев, не отводя от меня взгляда.
Подождав, пока все выйдут, он спросил:
— Как вы здесь устроились?
Я понял, что он внимательно следил за всеми моими материалами, опубликованными в «Красном знамени». И они его, по всей видимости, устраивают. Если бы не устраивали, он бы не высказал желания познакомиться с корреспондентом областной газеты лично. Он бы его просто не заметил. Я посмотрел на Матвеева и сказал:
— Работа здесь очень интересная. В Стрежевом, что ни человек — то личность. Со многими уже познакомился. Я доволен тем, что приехал сюда.
— Квартиру уже получили? — спросил Лигачев.
— Нет, — сказал я. — Пока живу на подселении.
— Как же так? — Лигачев с укоризной посмотрел на Матвеева. — Ты представляешь, если бы мы в Томске не дали квартиру корреспонденту центральной газеты? Что бы о нас подумали? Вторушин для тебя такой же корреспондент центральной газеты, как для нас представители московских изданий.
Матвеев изменился в лице и, опустив глаза, сказал:
— С жильем у нас трудно, но квартиру ему мы подбираем. В ближайшее время получит.
— Где хочешь найди, а чтобы к моему следующему приезду корреспондент «Красного знамени» квартирой был обеспечен.
Мне было неудобно за этот разговор. Я подставил Матвеева, но лгать не мог. Я уже давно понял, что если человек не лжет, ему никогда не бывает стыдно за свое прошлое.
Из Александровского Лигачев полетел в Стрежевой. На аэродроме я оказался в числе провожающих, надеясь вслед за ним отправиться туда первым же вертолетом. Прощаясь за руку с каждым из провожавших, Лигачев, увидев меня, строго сказал:
— А вы что здесь стоите? Идите в мой вертолет.
Я был потрясен отношением первого секретаря обкома к корреспонденту своей газеты. В последние годы правления Горбачева и во время пребывания у власти Ельцина о Егоре Кузьмиче Лигачеве было написано и рассказано много небылиц. Я рассказываю лишь о том, чему был непосредственным свидетелем.
Пока Лигачев прощался с провожавшими, я зашел в вертолет и сел у иллюминатора. Вскоре рядом со мной сели Матвеев и Лигачев. Когда вертолет поднялся в воздух, Лигачев, наклонившись ко мне, сказал:
— Корреспондент должен быть настойчивее. Вы летите не на прогулку, а выполнять свою работу.
Мне не оставалось ничего иного, как поблагодарить за заботу.
В Стрежевом Лигачев пробыл почти два дня. Он съездил на месторождение сначала к буровикам, потом к нефтяникам. Побывал на сборном пункте нефти, расположенном на берегу Оби. Походил вокруг резервуаров, из которых томская нефть с началом навигации будет перекачиваться в танкеры. Некоторые резервуары уже были полны нефтью. Поговорил с людьми, работающими здесь.
Особенно тщательно он разбирался со строительством жилья. Первый микрорайон будущего города Стрежевого возводили деревянным. Теплотрассу к домам проложили, но ни водопровод, ни канализация не действовали. Люди терпели жуткие неудобства. Лигачева это вывело из себя, и со строителями он говорил очень жестко.
Перед тем, как возвратиться в Томск, он провел совещание, на которое кроме руководителей был приглашен весь актив Стрежевого. Красный уголок управления «Томскнефть» был забит до отказа. Лигачев поблагодарил людей за работу, назвав по имени многих передовиков. Потом сказал:
— Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР предусматривает комплексное решение проблемы ускоренного развития нефтедобывающей промышленности в Западной Сибири. Сюда входит не только обустройство нефтяных промыслов, внедрение новой техники и технологии нефтедобычи, но и строительство жилых домов, объектов коммунального и культурно-бытового назначения с обеспечением максимального благоустройства их. Именно эта сторона вопроса до сих пор не нашла в Стрежевом своего решения. Мы не допустим отставания в развитии систем жизнеобеспечения людей. Оттого, в какой квартире живет человек, во многом зависит его настроение, а, значит, и производственные успехи. Строительство жилья и объектов социально-бытового назначения должна взять под особый контроль районная партийная организация.
После Лигачева выступали руководители строительных организаций, начальник управления «Томскнефть» Шушунин, рабочие. Выступил и первый секретарь Александровского райкома партии М.А. Матвеев. В конце совещания было принято решение, в котором указывались конкретные сроки сдачи тех или иных объектов.
Лигачев отправился в аэропорт, чтобы возвратиться в Томск, а я сел писать отчет о его пребывании на Севере. Отчет надо было сделать в течение суток и через стенографистку передать в редакцию. Но материала было так много, что я не знал, с чего начать. Блокноты распухли от записей, одна проблема завязывалась в тугой узел с другой. В конце концов (дело было уже под утро) я написал отчет, но, когда стал его перечитывать, он показался мне слишком громоздким и рыхлым. Расстроенный, я отложил его в сторону и лег спать. Через два часа проснулся, перечитал то, что написал, выбросил все несущественные детали, и отчет сразу приобрел стройный вид. Я еще раз понял простую истину: умение сокращать собственный материал для журналиста иногда не менее важно, чем умение писать.
Через два дня отчет о пребывании первого секретаря обкома на севере области появился в «Красном знамени». Никаких замечаний в редакции мне не сделали, значит, моей работой остались довольны.
Между тем, приближалось Первое мая — праздник, который мы привыкли отмечать с детских лет. Сугробы набухли и осели, на дорогах Александровского появились робкие ручейки. Местные охотники смолили лодки, красили искусно вырезанные из дерева утиные чучела. Весна уже витала в воздухе, однажды утром, выйдя на крыльцо, я услышал крик лебедей. Я долго вглядывался в небо, пока не увидел их над краем поселка. Лебеди тянули на север вдоль берега Оби. У меня заныло под ложечкой.
Три месяца я не видел жену и сына и, конечно, безумно соскучился по ним. Я знал, что многие на Севере жили без своих семей потому, что не имели пока жилья. Как мне сказали, Лигачев в Томске тоже жил один. Жена осталась в Москве вместе с сыном, который учился в институте стали и сплавов. В Томск она наведывалась не так часто и подолгу там не оставалась. Но что мне до других, когда тоска по дому разъедает сердце?
По моим расчетам на то, чтобы слетать из Александровского в Барнаул и обратно надо было шесть дней. Четыре дня на дорогу в оба конца и два дня на то, чтобы побыть дома. Из этих шести дней два приходилось на праздники, так что надо было решить вопрос с остальными четырьмя. Первая и самая простая мысль, которая пришла в голову, позвонить редактору и отпроситься. Он все поймет и отпустит. Но тут же пришла другая, не менее простая мысль: ты работаешь в газете всего три месяца, а уже лезешь к редактору со своими личными вопросами. Я выбрал иной путь. Написал репортаж и несколько коротких заметок, двадцать восьмого апреля передал их через стенографистку в редакцию, поздравил всех с праздником и попросил, чтобы в следующий раз меня вызвали по телефону пятого мая. 29 апреля я вылетел в Барнаул.
Весна на Север уже пришла окончательно, александровский аэродром развезло настолько, что по летному полю можно было ходить только в охотничьих сапогах с отвернутыми голенищами. Самолеты АН-2 стояли на приколе, все авиаперевозки осуществлялись вертолетами. Лететь надо было с пересадками, и первая из них предстояла в Колпашево.
Я еще накануне сходил в авиаотряд к Красилову и выяснил, что 29 апреля из Александровского в Колпашево идет вертолет МИ-8. Красилов оставил для меня в нем одно место.
В Колпашево мы прилетели после обеда. Здание аэропорта, куда я кинулся за билетом на ближайший рейс до Томска или Новосибирска, походило на растревоженный улей. В зале для пассажиров нельзя было протолкнуться, на улице стояли толпы людей. Как потом выяснилось, все эти люди собрались из северных поселков, где тоже развезло аэродромы, и всем им надо было улететь в Томск или Новосибирск, а самолетов не было. Двадцать девятого в Томск ушел один АН-2, в который входит всего двенадцать человек, и его брали с боем.
Тридцатого было два или три самолета, и ни на один из них попасть мне тоже не удалось. Не помогло и удостоверение корреспондента. Когда я показал его начальнику аэропорта, он сказал:
— Ты посмотри, сколько у меня сидит женщин с детьми, в том числе грудными. Что мне с ними-то делать?
Утром 1-го мая пассажирский зал аэропорта неожиданно опустел. Когда я спросил, куда делись люди, мне ответили: уехали на «Ракете». На Оби открылась навигация и по ней пошли пассажирские суда до Томска. Мое настроение окончательно упало. Самолетов нет, «Ракету» я проспал. В сердце начало закрадываться отчаяние. И вдруг слышу, как по громкоговорителю объявляют о том, что начинается регистрация авиабилетов на рейс до Новосибирска. Я кинулся к кассе и понял, что на свете бывают чудеса. В самолете оказалось свободным одно место. Дальше пошла сплошная полоса везения.
В ту самую минуту, когда мы приземлились в новосибирском городском аэропорту, по радио объявили регистрацию на рейс до Барнаула. Здесь уже летали не АН-2, а очень удобные двухмоторные самолеты ИЛ-14. После «Аннушки», в которой приходилось сидеть на расположенных вдоль бортов откидных металлических сиденьях, ИЛ-14 с мягкими креслами в белых чехлах и симпатичной стюардессой, раздающей перед взлетом леденцы, казался авиалайнером самого высшего класса. Я был безумно рад, что в нем нашлось место для меня. В двенадцать часов дня я прилетел в Барнаул. Здесь было тепло, над аэродромом светило яркое, ласковое солнце, на тополях набухли почки, разносившие будоражащий запах весны. Даже не верилось, что на земле может быть такая погода.
Улицы города были заполнены людьми, возвращавшимися с первомайской демонстрации. Все были легко одеты, девчонки казались одна красивее другой. С далекого Севера я попал в совершенно иной мир, сказочный и прекрасный. В моем воображении уже стоял накрытый стол, во главе его я, по одну руку от меня жена, по другую — сын. Я так соскучился по ним, что от предвкушения встречи учащенно стучало сердце. Добравшись до дому, долго искал в сумке ключ, чтобы открыть дверь самому и оказаться для жены полным сюрпризом. Но когда я зашел в квартиру, в ней стояла тишина, от которой заложило уши. Ни жены, ни сына не было. Я постоял в растерянности посреди комнаты, соображая, что делать дальше, и пошел к отцу. Подумал, что жена может быть у него. А если она ушла к кому-нибудь в гости, отец должен знать об этом.
Отец вместе с внуком сидели за праздничным столом. Увидев меня, сын соскочил со стула, я схватил его на руки, прижал к себе.
— А мама уехала с Поповыми, — сказал сын таким голосом, словно сообщал радостную новость.
— Когда? — спросил я, опуская его на пол.
— Вчера после обеда, — сказал отец. — Куда-то под Шелаболиху. А куда — не знаю.
У меня сразу упало настроение. Я сел на стул, опустив голову.
— Сходи к Зоиной матери, может она скажет, куда они уехали, — посоветовал отец. Он хорошо понимал мое состояние и даже не стал спрашивать о том, как я устроился на Севере.
Я пошел к Поповым. Виктор с Зоей были всегда легки на ногу и постоянно куда-то уезжали. Они объездили весь Алтай, лучшими праздниками для себя считали дни, проведенные на природе. Они любили большие компании, в их, в общем-то, не очень просторной квартире всегда жили какие-то знакомые, а часто и совсем незнакомые люди. Когда они выезжали на природу, обязательно брали с собой друзей. Неоднократно бывали в их компании и мы с Валентиной.
Зоина мать Агриппина Васильевна, увидев меня, всплеснула руками.
— А Валентина-то вчера уехала с нашими, — растерянно сказала она.
— Агриппина Васильевна, не будете возражать, если я попытаюсь найти их по телефону? — спросил я.
— Проходи, звони, — она показала рукой на телефон.
Я знал, что Первого мая никого нет на работе. Это был один из любимейших праздников советского народа. И хотя он назывался Днем международной солидарности трудящихся, никто ни о какой солидарности не думал. Первое мая означало, что наконец-то закончилась долгая сибирская зима и на нашу суровую землю пришла весна. На деревьях набухли почки, на лесных проталинах зацвели подснежники, согретые солнцем бугорки и поляны зазеленели радующей сердце изумрудной травкой. Все нормальные люди сидят в этот день за столами, пьют вино и радуются пришедшему теплу.
Но мне опять повезло. Когда я позвонил в Шелаболихинский райисполком, на другом конце телефонного провода сразу же откликнулись. Оказывается, у телефона сидел дежурный. Поздоровавшись и поздравив с праздником, я начал объяснять ему, что в их районе на берегу какой-то речки находится корреспондент «Известий» по Алтайскому краю Зоя Михайловна Александрова и ее муж писатель Виктор Николаевич Попов. Надо разыскать их и сказать, что в Барнаул прилетел Станислав Вторушин. Больше ничего передавать не надо. Они сами решат, что делать дальше.
Сегодня отношения между людьми уже совсем не такие, какими они были в те времена. Из нашей жизни ушло бескорыстие и стремление помочь друг другу, без которых невозможно было бы выжить в трудные дни. На просьбу незнакомого человека ни с того ни с сего поехать куда-то и разыскать кого-то сегодня обязательно спросят: «А кто будет платить за бензин и услуги?». В то время подобных вопросов не задавали, помочь человеку считалось святейшей обязанностью каждого, кого попросили. Дежурный райисполкома обещал что-нибудь придумать. А я вернулся к отцу и Первое мая мы встретили у него. Вечером мы с сыном пошли домой. А утром, когда мы еще спали, в квартиру ввалились Попов с Зоей и Тресковы. Позади них, не скрывая счастливой улыбки, стояла моя жена. Попов сграбастал меня, притиснул к себе и сказал:
— Одной бутылкой, старик, тебе не обойтись. Ты своим появлением праздника нам не испортишь.

4
То Первое мая осталось для меня самым незабываемым праздником.
С женой и сыном я провел всего сутки. На следующий день вылетел в Новосибирск, а оттуда в Александровское, в которое с огромными приключениями добрался только шестого мая. Александровский аэродром, из-за весенней распутицы, похожий на огромное болото, самолеты не принимал, и нас посадили в Нижневартовске. Просидев там до позднего вечера, и уже смирившись с тем, что ночевать придется прямо в самолете, мы вдруг узнали, что из Стрежевого за нами прислали вертолет. Многие обрадовались этому, потому что больше половины пассажиров летели именно в Стрежевой. Вертолет и увез нас на томскую землю.
Мое отсутствие в редакции не заметили, и я снова включился в работу. В Стрежевом познакомился с интереснейшим человеком — управляющим трестом «Томскгазстрой» Геннадием Федоровичем Муравьевым. В отличие от многих специалистов, приехавших на Север из Поволжья, Муравьев был томичом. После окончания института работал на стройке мастером участка, прорабом и в тридцать с небольшим лет стал управляющим трестом. Когда началось освоение томского севера, Лигачев направил его в Стрежевой.
На Север Муравьев ехать не хотел и не скрывал этого. Лигачев вызвал его к себе, чтобы переубедить. Он умел это делать мастерски, потому что всегда находил неотразимые аргументы. Но Муравьев даже в кабинете первого секретаря обкома держался стойко. В качестве последнего довода сказал:
— Егор Кузьмич, моя жена категорически отказывается ехать в Стрежевой.
— А мы ее туда и не посылаем, — самым серьезным тоном ответил Лигачев. — Речь идет только о вас.
Муравьеву не оставалось ничего, кроме как поблагодарить первого секретаря обкома за доверие.
Но, приехав на Север и увидев собственными глазами масштабы предстоящих гигантских работ, Муравьев сразу же загорелся энтузиазмом. Его захватила лихорадка большой стройки. Он понимал, что самая главная задача — как можно быстрее обеспечить людей нормальным жильем. Я уже говорил, что в поселке не было ни водопровода, ни канализации. На его улицах стояла такая непролазная грязь, что по ним можно было ходить только в резиновых сапогах. Лигачев, когда прилетал в Стрежевой, сразу же надевал охотничьи ботфорты.
В 1968 году в Стрежевом стала выходить многотиражная газета «Томский нефтяник». Литературным сотрудником в ней работал молодой поэт Боря Овценов. Он написал стихотворение о том, каким будет город через несколько лет. Две строчки из этого стихотворения я помню до сих пор. Они звучали так: «И по проспекту Ермакова девчонка в лодочках пройдет». В то время пройтись по поселку в туфлях было самой большой мечтой покорителей Севера. Осваивая нефтяные месторождения, они забыли про туфли, костюмы с галстуками, вечерние платья. Но никто не жаловался на судьбу. Большая цель давала столько положительных эмоций, что они перекрывали все остальное. Однако мечта дожить до того времени, когда в любую погоду можно будет ходить в туфлях, постоянно жила в душе каждого.
Муравьев дал команду отсыпать песком площадки перед домами, чтобы хотя бы вокруг них сделать территорию благоустроенной. Тогда же на главную улицу Стрежевого — проспект Ермакова начали укладывать первый бетон.
Другим интереснейшим человеком, с которым мне удалось сблизиться в те дни, был начальник Александровской нефтеразведочной экспедиции Николай Иванович Воронков. Среднего роста, кряжистый, неторопливый в движениях, но остроумный, любящий анекдот и хорошую шутку, он не был таким открытым, как Муравьев, и больше походил на удельного князька маленького, но независимого государства. Таким и должен быть начальник геологической экспедиции. Геологам всегда приходится работать на отшибе от остальных, они даже селятся отдельными поселками, и начальник экспедиции у них вроде отца родного. Он и казнит, и милует, и вся атмосфера на работе и в быту зависит от того, каким окажется именно он.
Воронкова также прислали на Север из Томска. Александровская экспедиция, открывшая самую большую нефть в области, работала со срывами. Во время бурения скважин одна авария следовала за другой, постоянно срывался план и по проходке, и по приросту разведанных запасов. Лигачев послал Воронкова вытаскивать экспедицию из прорыва. Он был абсолютно уверен, что Николай Иванович с этим справится.
Воронков был единственным человеком на Севере, с которым я познакомился еще в Томске. Причем, обстоятельства этого знакомства оказались не самыми лучшими. У меня перед Воронковым было не проходящее чувство вины. А произошло следующее. Как-то Левицкий позвал меня к себе и сказал:
— Послушай, Стас, надо срочно сделать материал о соревновании буровых бригад в объединении «Томскнефтегазразведка». Буровики все время срывают план, соревнование там организовано плохо.
Он достал папку, в которой находились обязательства буровых бригад, постановление бюро обкома по организации соревнования, подчеркнул некоторые цифры. Выходило, что если бы соревнование было лучше организовано, буровики справились с обязательствами безо всяких проблем.
Воронков, работавший незадолго до этого начальником цеха бурения Васюганской нефтеразведочной экспедиции, отвечал в объединении за соревнование. Весь материал был в руках у Левицкого, и я не понял, почему он не взялся за него сам. Может, не хотел портить отношения с руководством объединения, может, имелись какие-то другие причины. Так или иначе, мне надо было идти к Воронкову для неприятного разговора. Я очень не хотел этого делать, но выбора не было. Материал вышел, организация соревнования была раскритикована, и Воронкову пришлось писать ответ в редакцию. И вот, приехав в Александровское, я узнаю, что Николай Иванович Воронков уже месяц, как здесь, и, мало того, является начальником нефтеразведочной экспедиции. Я все время откладывал встречу с ним, но тут возникла ситуация, которая заставила ринуться к геологам.
Зайдя в редакцию районной газеты, я увидел, как Коля Стригунков положил телефонную трубку на рычаги аппарата, повернулся к двери, но мне показалось, что меня он не увидел.
— Что с тобой? — спросил я, невольно удивившись.
Коля тряхнул головой и сказал:
— Александровская экспедиция открыла новое месторождение нефти. Сегодня начинают испытание скважины.
Я тут же помчался в экспедицию, которая находилась на краю поселка. Поднялся на второй этаж конторы, где находился кабинет Воронкова. Секретарша пропустила меня к нему.
— Это правда, что вы открыли новое месторождение? — спросил я прямо с порога.
— Ты сначала пройди в кабинет, сядь, — сказал Воронков. — Отдышись маленько. Я тоже отдышусь, потому что и мне надо унять сердце. А потом поговорим о месторождении.
Каждое открытие для геологов — событие на всю жизнь. Редко кто из них может пересчитать эти открытия хотя бы на пальцах одной руки. У очень многих, истоптавших не одну сотню километров тайги, пробуривших не один десяток разведочных скважин, так и не бывает на счету открытия. В геологии кроме расчета важно еще и везение. Воронков оказался невероятно везучим. Не успел приехать в экспедицию — и уже новое месторождение. Мне показалось, что он сам еще не мог поверить в то, что произошло.
— Ты понимаешь, — сказал он, — есть люди, которым не везет всю жизнь. А есть — родившиеся под счастливой звездой. Я теперь каждую первую скважину на новой структуре буду давать бурить только буровому мастеру Владимиру Васильеву. Советское месторождение открыла его скважина. Сейчас он закончил проходку скважины на площади Стрежевой. На ней подняли очень хороший нефтеносный керн из пласта Ю-1. Мощность пласта составляет тридцать метров и он прослеживается на всем среднем Приобье. Ты представляешь, что это такое?
Я понял, что если Воронков обращается ко мне на «ты», значит простил критику, в которой был мало виноват. К формальностям социалистического соревнования у него никогда не лежала душа. Он признавал только практическую работу.
— А где это месторождение? — спросил я.
— Совсем рядом со Стрежевым. Прямо через него пройдет нефтепровод. Его можно начинать разрабатывать хоть завтра.
— Я бы хотел слетать туда, — сказал я.
— Лети, сейчас там как раз начинают испытание скважины. Я прилечу завтра.
Воронков позвонил в диспетчерскую, сказал, чтобы меня взяли на буровую. На Стрежевую площадь через некоторое время должен был отправиться вертолет. Мы попрощались, и я пошел на вертолетную площадку.
Диспетчерская располагалась в балке — маленькой деревянной избушке на полозьях, которую при необходимости всегда можно перетащить трактором с места на место. Рядом с ней находилась сделанная из толстых бревен вертолетная площадка. Вертолета еще не было, и я направился к диспетчеру. Открыл дверь и вижу — за маленьким самодельным столом сидит рыжеватая женщина, а рядом с ней на скамеечке Коля Стригунков.
— Что за день сегодня? — сказал я, глядя на Колю. — Куда ни пойду, обязательно наткнусь на тебя.
— Это я на тебя натыкаюсь, — возразил Коля. — Сначала в редакции, а теперь здесь. Но ты мне дорогу не перебежишь.
Снаружи раздался нарастающий гул вертолета. Мы вышли из балка. Когда вертолет сел на площадку, к нему подкатила машина с каким-то оборудованием. Его быстро погрузили и мы поднялись в воздух.
Я никогда не был на испытании скважины и не имел ни малейшего представления о том, как это происходит. Мне казалось, что буровой мастер в присутствии руководства экспедиции и всех членов бригады должен открыть на скважине вентиль и как только из нее к небу устремится черный фонтан нефти, он тут же перекроет его. Ведь главное — удостовериться в том, что нефть идет. На деле все оказалось совсем по-другому.
Из руководства экспедиции на буровой находился главный геолог Иван Васильевич Пискунов, но он даже не вышел из балка мастера, когда прилетел вертолет. У буровой вышки не было никакой суеты, ни одного лишнего человека. И никаких признаков нефти. Мы с Колей постояли около буровой, зашли в балок, поздоровались с Пискуновым и мастером.
— Иван Васильевич, когда начнутся испытания? — спросил Коля.
— Они уже идут, — Пискунов приподнялся на стуле и выглянул в окно, за которым высилась буровая.
— Покажите нам, как испытывается скважина, — попросил я. — Мне это еще не приходилось видеть.
— Пойдемте, — легко согласился Пискунов.
Коля открыл дверь, пропуская вперед главного геолога, мы направились за ним. Он привел нас под мостки буровой к устью скважины. Мы с Колей с любопытством уставились на нее. Выбиваясь из скважины, по фонтанной арматуре стекала на землю вода, образуя небольшое озерцо. Пискунов нагнулся, зачерпнул ладонью воду, понюхал ее, потом лизнул языком. Повернулся ко мне и предложил:
— Попробуйте.
Я последовал его совету. Вода оказалась пресной и пахла илом.
— Пока идет промывка скважины, — сказал Пискунов. — Освобождение ее от раствора. Как только закончится промывка, пойдет нефть.
Все было так буднично и просто, так тихо и спокойно, что я почувствовал невольное разочарование. Никаких переживаний на лицах геологов, никакого фонтана, с оглушительным ревом рвущегося из-под земли. Пискунов, очевидно, заметил это. Когда мы направились к балку, он сказал:
— Нефтяной пласт находится на глубине почти два с половиной километра. Его давление уравновешивается столбом глинистого раствора в скважине. Как только мы освободим ее от этого раствора, подземная стихия покажет себя.
Вечером вместе с водой на поверхность начали подниматься коричневые шарики величиной с просяное зернышко. Попадая в озерцо, они лопались, расплываясь в радужные пятна. Я с любопытством смотрел на это представление. Потом шарики стали увеличиваться в размерах, превращаясь в сгустки. Буровой мастер Васильев отдал распоряжение перекрыть верхнюю задвижку скважины. Поток воды с примесями нефти направился по трубе подальше от скважины. Никаких новых событий ни вечером, ни ночью не произошло.
В семь часов утра вместе с водой из трубы вдруг начал выбиваться похожий на голубое пламя газ. Да и сама вода была не той, какую мы пробовали несколько часов назад. Она на одну треть состояла из нефти. Газ тут же улетучивался, распространяя в воздухе сладковатый запах. На лицах Пискунова и Васильева появилось напряжение. Они с настороженностью смотрели на трубу.
Вскоре из-за леса, окружавшего буровую, послышался звук вертолета. Все повернулись в его сторону. Вертолет сделал круг и сел. Из него вышел Воронков и широким шагом направился к буровой. Пискунов на ходу докладывал ему обстановку. Николай Иванович, не останавливаясь, прошел к трубе, из которой вырывался газ. И вдруг из-под земли раздался звук, похожий на отдаленный гул реактивного самолета. Из трубы под мощнейшим напором хлынула нефть вместе с газом, который светлым кучерявым облачком зависал над землей и тут же растворялся в воздухе. Гул разрастался, заполняя пространство, закладывал уши. Люди уже не слышали друг друга. Буровой мастер жестом распорядился перекрыть скважину и реактивный звук, скатившись по ней в подземелье, стих. Воронков подошел к приямку, зачерпнул ладонью нефть, понюхал и обвел всех торжествующим взглядом. Это была великая минута, и я подумал, что именно ради таких минут живут геологи.
Все стали подходить к приямку и черпать ладонями нефть. К моему удивлению она оказалась не черной, как я себе представлял, а светло-коричневой и вовсе не пахла бензином или соляркой. У нее был особый, ни с чем не сравнимый, сладковато-приторный аромат.
— Ну вот, мы открыли еще одно месторождение, — повернувшись ко мне, сказал улыбающийся Воронков. — Можете занести это на скрижали истории.
Каждое открытие геологов — действительно историческое событие. Пройдут годы, на этой земле будут жить другие люди, но имена первопроходцев навсегда останутся в памяти потомков. Потому что новая жизнь в этих таежных дебрях, в которых до этого не везде ступала нога человека, начиналась с них.
Я с удовольствием написал репортаж об открытии нового месторождения нефти на севере Томской области. Через несколько дней он был напечатан в газете «Красное знамя».
Между тем, на Север окончательно пришла весна. Обь разлилась на десятки километров и стала похожа на море. Такой широкой мне ее не приходилось видеть. В Александровское пришел первый пароход. Встречать его вышел весь поселок. Пароход означал не только приход весны и то, что теперь водой можно было добраться до любой деревни, но и начало охоты и рыбалки. Я видел, как охотники, сложив в лодки рюкзаки и ружья, отплывали в куда-то им одним известные места и возвращались домой с добытыми утками и рыбой.
Мой сосед Андрей Васильевич Шафранов, живший в другой половине дома, в котором располагались мы с Васей Сальковым, тоже уехал на охоту. Когда он вернулся, его жена Валентина Кузьминична принесла на тарелке нам с Сальковым две утки. Они были прямо из кастрюли, от них поднимался пар и дразнящий запах. Я попробовал одну из них, но не нашел в ней ничего особенного. А Вася съел свою всю без остатка. Я только через год понял причину его аппетита. Это была особенность Севера. Но об этом я расскажу дальше.
Май подошел к концу, сын оканчивал школу, и надо было перевозить в Александровское семью. Я позвонил в Томск и сказал об этом редактору.
— Лети, — сказал мне Александр Николаевич Новоселов. — Я за тебя только рад.
Я снова с пересадками отправился в Барнаул. На этот раз северные аэродромы действовали нормально и до Барнаула добрался без приключений. Провожать нас собрались все друзья. Впечатление было такое, словно мы расстаемся на всю жизнь. Подвыпивший Володя Гусельников, не отличавшийся вокальными способностями, вдруг взял гитару, на которой совершенно не умел играть, и запел:
Мой друг поехал в Магадан —
Снимите шляпу, снимите шляпу.
Поехал сам, поехал сам —
Не по этапу.
Песню подхватили все. Потом начали давать советы, как жить на Севере. На что обратить внимание в первую очередь, а чего можно не замечать. Должен сказать, что из всех знакомых на Севере довелось пожить только Виктору Попову и Зое Александровой. Виктор несколько лет работал на золотых приисках корреспондентом «Советской Колымы», а Зоя была корреспондентом магаданского радио. Там они и поженились. Поэтому самый ценный совет дала молчавшая больше всех Зоя. Она сказала моей жене:
— Оформляй контейнер и бери с собой все, что можно увезти. Комфортно надо устраиваться везде, даже в палатке. А вам придется провести на Севере несколько лет.
Мы погрузили в контейнер шифоньер, кровать, кастрюли, несколько десятков книг и были благодарны за этот совет Зое. Как оказалось, в Александровском на все эти предметы был жесточайший дефицит. Поскольку в поселке практически не строилось жилье, на мебель не было особого спроса. Ее и не завозили. По всей видимости, то же самое было и в Магадане, поэтому Зоя хорошо знала северные проблемы. Жена постоянно вспоминала ее добрый совет.
Из Барнаула вылетели четвертого июня. В городе уже наступило лето, женщины ходили в платьях с короткими рукавами и босоножках. Примерно так же была одета и моя жена. Сын также был одет по-летнему — в сандалиях и рубашке. В Томске солнце продолжало радовать нас. Мы вылетели из него утром, но долететь до Александровского не удалось. Самолет посадили в Каргаске, потому что Александровский аэропорт был закрыт. Оказалось, что там бушевала пурга. Когда пилоты сказали об этом, мы не поверили. Но, выйдя из самолета, почувствовали, что с природой творится неладное. Солнце на глазах затягивала дымка, с севера тянул не сильный, но пронизывающий до самых костей ветер. Поеживаясь, мы пошли устраиваться в гостиницу.
Ночью пурга обрушилась и на Каргасок. Почти до самого утра на улице свистел ветер, грохотала крыша, от налетающих снежных шквалов вздрагивали стекла. Когда мы проснулись и выглянули в окно, земля была укрыта толстым слоем снега. Жена в растерянности посмотрела на меня. Кроме летнего платья и босоножек у нее ничего не было, а снега выпало почти по колено. В своем одеянии она не смогла бы дойти даже до аэропорта. Надо было спасать семью. Я был одет теплее жены и сына, потому что на мне был пиджак. Накинув его, я побежал в редакцию районной газеты.
Заведующий отделом промышленности Сережа Лапин, увидев меня, вытаращил от удивления глаза.
— Ты откуда взялся? — спросил он, оглядывая мой пиджачок.
Я начал рассказывать свою одиссею. Вокруг нас тут же собрались сотрудники редакции. Все они хорошо знали условия Севера и с такими бедолагами, как я, сталкивались не раз. Вскоре мне принесли полушубок, шапку, женские резиновые сапоги. Все это я отнес в гостиницу, а сам пошел в аэропорт выяснять обстановку.
Мне сказали, что Александровский аэропорт занесен снегом. Пока он не растает и не просохнет взлетно-посадочная полоса, авиарейсы туда выполняться не будут. Сколько времени потребуется на это, никто не знает. Может быть дня три-четыре, а, может быть, неделя. У меня засосало под ложечкой. Сразу подумалось, что неделю нам не выдержать. Гостиница не отапливалась, одну ночь мы кое-как переночевали, но чем дальше, тем в ней будет холоднее. В таких условиях можно подхватить и воспаление легких.
Весь день и следующую ночь мы провели в тревожном ожидании. Я все время прислушивался: не раздастся ли с аэродрома гул самолетного двигателя. Если раздастся, значит механики начинают прогревать машины, готовя их к вылету. Но до самого утра никаких звуков моторов с аэродрома не донеслось.
Утром я позвонил в аэропорт, и мне сказали, что из Каргаска и Александровского никаких вылетов сегодня не будет. И вдруг слышу далеко в небе звенящий, нарастающий гул. Такой гул мог издавать только вертолет МИ-8. В Каргаске ни одной такой машины не было, здешних геологов обслуживали МИ-4. Вертолет летел с юга, со стороны Колпашева. Я увидел, что он начал снижаться и пошел на посадку в аэропорту. Я со всех ног кинулся туда. Мне показалось, что этот вертолет должен лететь в Александровское.
У здания аэропорта столкнулся с командиром вертолета, который, посадив машину, шел по своим делам в диспетчерскую. Командиром оказался Красилов. Я кинулся к нему, как к спасителю. Очевидно, у меня был такой вид, что он в испуге остановился.
— Что с тобой? — спросил он. — И как ты здесь оказался?
— Сижу два дня, не могу улететь в Александровское, — сказал я. — Семья замерзает в гостинице. А вы куда летите?
— Домой.
— Можете взять меня?
— Если успеешь обернуться за тридцать минут, — сказал Красилов. — У нас нет ни минуты лишнего времени.
Я кинулся в гостиницу. Мне кажется, я бежал с такой скоростью, что меня не обогнал бы и олимпийский чемпион. Когда мы с женой и сыном появились на летном поле, Красилов нервно ходил взад-вперед около вертолета, поджидая меня. Но, увидев жену, не мог сдержать улыбки. Она была в больших, не по размеру, резиновых сапогах и мужском полушубке, накинутом на летнее платье.
Мы прошли в вертолет, сели на удобные сиденья. В машине было тепло и чисто. Мы словно попали в другой мир.
— Что в Александровском? — спросил я, когда Красилов вслед за нами поднялся в салон.
— Кошмар, — махнул он рукой. — Такой падеры мне не приходилось видеть ни разу в жизни.
О последствиях июньской пурги я узнал в Александровском. Мощный северный ветер принес не только снег, но и разогнал на Оби огромную волну. Несколько рыбаков, не успевших добраться на своих лодках до укромных мест, утонули. Два катера были выброшены волной на берег, один разбило о причал, и он ушел на дно. Но самую страшную историю несколько дней спустя мне рассказал главный инженер нефтегазодобывающего управления «Томскнефть» Николай Филиппович Мержа.
В этот день он возвращался на самолете АН-24 из Тюмени в Стрежевой. Он должен был долететь до Нижневартовска, а оттуда на вертолете добираться домой. Но на подлете к Нижневартовску аэропорт из-за непогоды закрыли. Видимость упала настолько, что на нем нельзя было произвести посадку.
Пилоты повели самолет в Александровское. Его взлетно-посадочная полоса не принимала АН-24, здесь можно было совершить только аварийную посадку. Но и этот аэропорт закрыли из-за того, что видимость упала практически до нуля. Следующую посадку можно было совершить только в Каргаске, но АН-24 уже не мог дотянуть до аэродрома. В самолете с пятьюдесятью пассажирами на борту кончалось горючее и он был обречен упасть на землю.
На середине пути между Александровском и Каргаском расположен маленький поселок Никольский. Зимой из Александровского сюда раз или два в неделю летают самолеты АН-2. Летом аэродром закрывается, и связь поддерживается только по реке. Оказалось, что штурман самолета АН-24 когда-то работал в Александровском и знал этот маленький аэродром. Садиться на него было безумием не только потому, что он совершенно не был оборудован и имел очень короткую полосу. Летом на ней всегда стояла неработающая сельхозтехника и паслись коровы и лошади. Но у пилотов не было выбора. Никольский был последней точкой, до которой мог дотянуть самолет. И они повели его туда.
На счастье на аэродроме не оказалось ни сельхозтехники, ни домашнего скота. Горючего в машине не хватило даже на то, чтобы сделать круг и рассмотреть посадочную полосу. Но штурман точно вывел на нее самолет и АН-24 вопреки всем теоретическим расчетам совершил посадку. Ни один пассажир не пострадал, машина не получила ни одной царапины.
На следующий день, когда волна на реке немного улеглась, за пассажирами из Нижневартовска прислали «ракету» и она доставила их домой. С самолетом оказалось сложнее, но и его выручили. Из Нижневартовска на барже привезли автозаправщик с горючим, АН-24 заправили, и пилоты, конечно, с очень большим риском, сумели поднять его в воздух. Но об этом я узнал позже, а пока мы с женой и сыном сидели в МИ-8 и радовались тому, что попали в тепло и наше путешествие близится к концу.
В Александровском снегу было еще больше, чем в Каргаске. Никто его, конечно, не расчищал, и нам пришлось идти по узкой, протоптанной тропинке к нашему временному жилищу. Несмотря на строгое предупреждение Лигачева, первый секретарь райкома партии Матвеев квартиры мне не дал. Не потому, что не хотел этого делать, а потому, что ни одной свободной квартиры в поселке не было.
Василий Сальков оказался настоящим товарищем, и я до сих пор вспоминаю этого человека с самыми теплыми чувствами. Когда мы вошли в дом, сразу увидели на печке полную сковородку жареных карасей. Вася тут же достал хлеб и поставил на стол бутылку водки. Мы и промерзли, и проголодались, и поэтому все это оказалось как нельзя кстати. Жена прошлась по дому, осмотрела комнаты и сказала:
— В тесноте — не в обиде. Когда-нибудь квартиру все равно получим, а пока поживем и здесь.
Сальков был рад этому, потому что не любил одиночества. Да и мы с ним уже сдружились.
На следующий день я пошел в райком докладывать Матвееву о прибытии семьи. И сразу увидел озабоченность на его лице. Для него это была лишняя головоломка. Надо было устраивать мою жену на работу, а ничего подходящего для нее в райцентре не имелось.
— Она у тебя была в отпуске в этом году? — спросил Матвеев.
— Нет, не была, — сказал я.
— Пусть отдохнет месяц. Привыкнет к нашим условиям жизни. За это время мы что-нибудь подберем.
Жене Север понравился. В июне в Александровском стояли белые ночи. Солнце уходило за горизонт после десяти вечера и над Обью опускались легкие сумерки. Если на небе не было облаков, на улице можно было читать газету до часу ночи. Этим вовсю пользовались ребятишки, которых невозможно было уложить спать. Когда родители пытались загнать их в дом, они обычно отвечали:
— Дайте поиграть. Вот стемнеет и пойдем спать.
Темнеть начинало во втором часу, а в начале четвертого над горизонтом уже поднималась утренняя заря. Это было самое романтическое время для туристов и тех, кто впервые попал на Север. Сначала я тоже восхищался белыми ночами, но вскоре стал уставать. Ложиться спать приходилось слишком поздно, а вставать рано. Белые ночи ломали весь биоритм жизни. Чтобы не замечать их, надо было родиться на этой земле.
Первые белые ночи в моей жизни запомнились еще одним событием. В начале июля, когда на Север приходит настоящее тепло, в Александровское прилетел Леонид Левицкий. Мы побывали с ним у нефтяников и строителей, а потом он предложил:
— Давай смотаемся к рыбакам. В газете уже давно о них ничего не было, пишем только о первопроходцах Севера.
Я позвонил директору рыбозавода, и он сказал:
— Приходите ко мне, я вас отправлю в бригаду Волкова.
Мы сели на катер и поплыли вверх по Оби на речку Пасол, находящуюся километрах в двадцати от райцентра. Капитан катера высадил нас и уплыл дальше, пообещав забрать на следующий день. Мы поздоровались с рыбаками, познакомились с бригадиром. По опыту работы я знал, что разговорить людей лучше всего удается в непринужденной обстановке. Поэтому сказал Волкову:
— Может, сварим уху, да похлебаем на свежем воздухе.
— Оно бы можно, да только рыбы у нас нету, — ответил бригадир.
— А где же она?
— В реке. Если хотите, давайте заведем тонь.
Я посмотрел на Левицкого, он согласно кивнул головой.
— Давай заведем, — сказал я Волкову.
Место, на котором расположились рыбаки, было необычайно живописно. Их стан стоял на пологом берегу, поросшем изумрудной травой. На другом, более высоком берегу, росли ветлы, а дальше, за поворотом, синела тайга. В реке постоянно плескалась рыба, пуская по воде расходящиеся круги. Над нами то и дело пролетали одинокие стремительные утки, все время торопящиеся куда-то. Совсем недалеко в прибрежной осоке надсадно скрипел коростель.
Волков, отогнув высокие бродни, прошел по воде к небольшому низенькому катеру, на корме которого лежал мокрый невод. К нему тут же подошли два рыбака. Они стащили конец невода на берег, а бригадир на катере поплыл на середину реки. Невод, стуча по воде белыми пластмассовыми поплавками, скользил с кормы в воду. Растянув его на всю длину, катер на малом ходу направился вдоль берега. Два рыбака, держась за конец невода, пошли вдоль кромки воды за ним. Через несколько шагов один из них запнулся и упал. Я увидел, что у другого не хватает сил удержать невод, и кинулся на помощь. Рыбак даже не посмотрел на меня. Сделав пару шагов, упал и он. Теперь на помощь мне пришел Левицкий. Только сейчас мы поняли, что оба рыбака в стельку пьяны.
Минут двадцать, совершенно выбившись из сил, мы с Левицким тащили конец невода по берегу. Волкову было легче, за него это делал катер. Наконец и он подплыл к берегу и мы стали выбирать из воды нашу неподъемную снасть. Улов оказался очень большим. Мы вытащили десятка три крупных язей, почти столько же щук, несметное количество подъязков, окуней и прочей мелочи. Среди улова было с десяток стерлядок и две небольшие нельмы.
— Берите все это себе и езжайте домой, — предложил Волков.
— Мы приехали не за этим, — сказал я, — а затем, чтобы поговорить о вас, о вашей работе и написать об этом в газете.
— О чем вы с ними поговорите? — с горечью сказал бригадир. — Они же все пьяные, — он кивнул на все еще лежавших на берегу рыбаков и перевел взгляд на тех, что сидели у палатки. — Часа два назад к нам приставал катер нефтяников и мужики обменяли улов на водку. Раньше этого не было, а сейчас каждый день пристают по нескольку катеров.
— Ну, а вы бы не меняли.
— Как тут не сменяешь, — бригадир покачал головой. — Один раз откажешь, другой, на третий не выдержишь. Ну, а кроме всего прочего, надо со всеми иметь хорошие отношения. Сегодня мы их выручили, завтра они нас. Без этого на Севере нельзя. Я сейчас поплыву домой, если хотите, заберу и вас.
Мы с Левицким поняли, что поездка оказалась напрасной. Выдавать пьяных рыбаков за героев Севера не повернется душа, а рассказывать правду не хотелось. Положения этим не исправишь, а обиду людям нанесешь на всю жизнь. Волков сложил в мешок самую крупную рыбу, затащил ее на палубу катера, и мы поплыли назад в Александровское. Репортажа для газеты о коренных жителях Севера не получилось. Но из любой поездки газетчик все равно что-нибудь приобретет для себя. У меня с Волковым установились хорошие отношения, на следующий год я несколько раз приезжал к нему, а потом написал о нем очерк. К сожалению, жизнь бригадира закончилась трагически. Возвращаясь с весенней охоты, он рискнул переплыть на своей небольшой лодке Обь во время сильного шторма, перевернулся и утонул. Лодку прибило к берегу, а Волкова не нашли. Его похоронила Обь. Такие случаи на Севере происходили каждый год.
Левицкий улетел в Томск, а меня вскоре пригласил к себе первый секретарь райкома Матвеев.
— У меня все время болит голова о работе для твоей жены, — сказал он. — Что, если ее сделать начальником районной «Союзпечати»? У нас освободилась эта должность.
Мне почему-то казалось, что работа «Союзпечати» связана только с подпиской на газеты и журналы. Освоить это грамотному человеку не так-то сложно. Но на всякий случай я сказал Матвееву, что надо посоветоваться с женой.
— Советуйся, только побыстрее, — ответил он.
Жена встретила новость без особой радости. Мне показалось, что она даже немного растерялась.
— Ну какой из меня начальник «Союзпечати», — сказала она, — когда я представления не имею об этой работе?
После института жена работала технологом в отделе главного металлурга Барнаульского котельного завода. Она хорошо знала литейное производство и не имела ни малейшего представления о том, как распространяются среди населения газеты и журналы. Но в то время мы были молоды, а для молодости ничего невозможного не существует. Поскольку никакой другой работы в поселке не было, она согласилась на ту, какую предлагали.
— Ну вот и хорошо, — произнес Матвеев, когда я сказал ему о согласии жены. — В «Союзпечати» у нас такая рутина, что без свежего человека там не обойтись. Нам надо наладить снабжение газетами и журналами не только жителей Стрежевого, но и строителей нефтепровода. Они уже начали завозить для него трубы на баржах.
И я сразу понял, в какой хомут сунула голову моя жена.

5
Летом 1968 года в Стрежевом состоялся партийно-хозяйственный актив, который проводил Егор Кузьмич Лигачев. Такие активы проходили регулярно, на каждом из них подводился итог работы за какой-то период и намечались конкретные задачи на будущее. Лигачев, как всегда, побывал на нефтяном промысле и стройках города, поговорил со многими людьми, посетил ведущие организации. У него было незыблемое правило самому разбираться во всех проблемах. Выход же из них он искал совместно с руководителями стрежевских организаций.
Совещание было вызвано тем, что в 1968 году на Советском месторождении заканчивалась сезонная добыча нефти. Весной 1969 года предстояло пустить нефтепровод Александровское—Нижневартовск, по которому томская нефть могла перекачиваться на перерабатывающие заводы независимо от времени года. Лигачев, не любивший заниматься мелочами (он отдавал их своим подчиненным, но при этом постоянно контролировал выполнение каждого вопроса), начал партийно-хозяйственный актив сразу с постановки стратегической задачи:
— Нам, товарищи, в следующем году предстоит увеличить добычу нефти в четыре раза. Это будет ответом трудящихся области на постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по ускоренному развитию нефтедобывающей промышленности в Западной Сибири». Если в нынешнем году томские нефтяники должны добыть четыреста тысяч тонн, то в следующем году добыча составит полтора миллиона тонн. Для этого необходимо не только сдать в эксплуатацию нефтепровод Александровское—Нижневартовск, но и проделать огромную работу на нефтепромысле. Пробурить и обустроить новые скважины, возвести центральный товарный парк, обеспечить и промысел, и город надежным энергоснабжением, создать людям нормальные условия жизни и быта...
Сегодняшняя демократическая пресса, пытающаяся доказать, что все, что делалось в нашем прошлом, было плохим, называет подобные мероприятия коммунистической пропагандой. Я бы очень хотел, чтобы нынешний президент страны обратился к нам с такими словами:
— Уважаемые сограждане! Для того, чтобы мы могли жить лучше и нас стали больше уважать во всем мире, нам нужно в самые короткие сроки построить двадцать крупнейших предприятий, наладить производство новейших самолетов и автомобилей, запустить космический корабль с российским экипажем на Марс, сделать всеобщим и бесплатным высшее образование, поднять на мировой уровень науку и здравоохранение, в пять раз увеличить зарплату и пенсии...
Я уверен, что народ носил бы такого президента на руках.
— А этого не хотел? — слышу я ответ представителей демократической прессы и вижу под носом известную фигуру из трех пальцев...
Тогда же власть, в том числе и с помощью пропаганды, пыталась поднять народ на великие дела. Когда буровик, нефтяник, каменщик видел, что к нему напрямую обращается член Центрального Комитета партии, он невольно чувствовал, что его работа нужна не только ему самому, но и державе. Это очень хорошо понимал Лигачев, поэтому так много времени проводил на Севере.
Нефтепровод и все, что связано с ним, становилось важнейшей стройкой области на ближайшую перспективу. Областная газета должна была освещать ее на своих страницах.
На трассе нефтепровода Александровское—Нижневартовск я впервые побывал осенью. На берегу Оби на специально расчищенной площадке лежали высокие штабеля труб, рокотали трубоукладчики, на сварочном стенде день и ночь трещали ослепительные огни электросварки. Стандартная длина трубы равна двенадцати метрам. Сварщики соединяли три таких трубы в одну плеть. Специальные машины-трубовозы развозили плети по трассе.
Человека, впервые попавшего на подобную стройку, поражал гигантский размах работ. Прямо от городка строителей в глубь тайги уходила трасса. Она представляла из себя широкую просеку, пробитую в непроходимых дебрях. Столетние кедры и сосны, вывернутые с корнем, лежали по обеим сторонам трассы. Там, где деревья не удавалось свалить, их спиливали, а пни подрывали. Потом бульдозеры выравнивали полотно трассы.
Стройку вели два треста: «Омскнефтепроводстрой» — этот трест расчищал трассу, рыл траншею, изолировал и укладывал в нее трубу и уфимский трест «Востокнефтепроводмонтаж», который занимался сваркой труб. Каждый коллектив имел свой городок, свою столовую, свою контору. Сварщики и землеройщики (так называли омичей) ревниво соперничали друг с другом. И постоянно имели претензии один к другому.
К нефтепроводчикам я прилетел из Александровского вместе с начальником сварочного участка Александром Дубковым. Мне не терпелось побывать на трассе, и я уговорил его сразу же отправиться туда. Он повез меня на машине. Проезд вдоль трассы был по одну ее сторону, по другую — лежала сваренная в нитку труба. Дубков все время кивал на нее и говорил:
— Ведь все это можно было уже давно заизолировать и уложить в траншею. А у землеройщиков здесь еще конь не валялся.
От Дубкова я перебрался к землеройщикам. Начальник участка землеройщиков Васин тоже повез меня на трассу. Мы проскочили смонтированную сварщиками трубу, проехали еще с километр до того места, где бульдозеры валили лес, и Васин сказал:
— Ведь можно же было уже и на этом участке проложить трубу. А у сварщиков тут и конь не валялся.
Только после обстоятельного знакомства со стройкой я понял, почему оба начальника так торопили друг друга. Стояли последние дни хорошей осенней погоды, из тундры на томский север уже надвигалась зима и до наступления холодов надо было успеть сделать как можно больше.
К сожалению, основные работы у строителей всегда падали на самые суровые месяцы зимы. Это было связано с тем, что тяжелая техника не могла пройти по тайге до тех пор, пока не промерзнут болота. Но все сухие участки трассы они старались проходить в теплое время года, поэтому и торопили друг друга Дубков и Васин.
Мне понравились ответственность и энтузиазм людей, понравилось, как они работали. Хотя, скажу честно, когда увидел, как бульдозер валит на землю столетний кедр, защемило сердце. Верхушка кедра была усыпана крупными, спелыми шишками и когда нож бульдозера врезался в ствол, они дождем посыпались на землю. Я подобрал одну, отщипнул чешуинку, достал орешек и расщелкнул его. Кедровое зернышко было ароматным и необычайно вкусным. И мне подумалось, что не зря сибиряки зовут кедр кормильцем. Кедровые орехи — основная пища многих лесных зверей и птиц — белок, бурундуков, кедровок, ими питаются медведь и соболь, а у людей они всегда считались и лекарством, и деликатесом. Кедровые орехи излечивают многие болезни, в том числе язву желудка. Но для строителей нефтепровода все деревья были одинаковыми. И реликтовые кедры они валили с таким же спокойствием, как сосны или березы. Это были неизбежные издержки цивилизации, которыми мы расплачиваемся за стремление к благополучию.
Трасса нефтепровода начала свой путь. Стальная нитка трубы уходила от городка строителей за горизонт, и это означало, что Томская область становилась стабильным и довольно крупным поставщиком топлива для страны. Я написал репортаж о начале стройки. Из редакции мне сообщили, что газета берет это строительство под контроль. Я понял, что теперь мне придется постоянно бывать на трассе. И при этом не забывать обо всем остальном, что делалось в Стрежевом.
Хороший материал газетчик может сделать только в том случае, если досконально знает то, о чем собрался писать. Мне все время хотелось выяснить, что представляет из себя нефтяное месторождение, как таковое, и как его разрабатывают. В управлении «Томскнефть» был цех научно-исследовательских и производственных работ, созданный для того, чтобы постоянно следить за состоянием нефтеносных пластов. Я несколько раз пытался попасть в него, но все время находились какие-то более срочные дела. В конце концов, предварительно созвонившись, пришел в этот цех. В нем оказалось несколько лабораторий, одной из них заведовала жена Николая Филипповича Мержи, ставшего после отъезда из Стрежевого по болезни Шушунина начальником управления «Томскнефть», Евгения Ивановна. Она посвятила меня во все тонкости контроля за состоянием месторождения.
Большинство месторождений состоит из нескольких нефтеносных пластов, каждый из них имеет свои особенности и свой химический состав нефти. Если в лабораторию принести нефть в бутылке, здесь сразу же определят — из какого пласта она взята. Один раз в год коллектив цеха проводит полный анализ нефти, взятой из каждой скважины месторождения. Кроме того, специалисты цеха на основе измерений давления в скважинах составляют карту изобар. Евгения Ивановна достала такую карту и разложила ее на столе. На ней были проставлены номера скважин и жирной черной линией обведены границы различных величин пластового давления. Имея такую карту, геолог может судить о правильности разработки месторождения, решить — из каких скважин увеличить, а из каких уменьшить добычу нефти.
По карте изобар сотрудники лаборатории составляют карту гидропроводности или, говоря проще, нефтеотдачи пласта. Чем выше гидропроводность, тем больше нефти можно извлечь из залежи.
Сейчас большинство замеров на скважинах (а их на месторождении сотни) делает автоматика. В то время все делали люди. Слушая Евгению Ивановну, я вспомнил оператора нефтепромысла Ивана Коваленко, с которым встречался несколько дней назад на его рабочем месте. Он приехал на Север с Кубани, у него был неторопливый южнорусский говор и мягкое произношение буквы «г».
— Если бы я рассказал на Кубани то, что произошло со мной три дня назад, мне бы никто не поверил, — засмеявшись, сказал Коваленко.
Он повернулся к окну вагончика, в котором мы сидели, и посмотрел на простирающуюся за ним пойму Оби. Полая вода уже давно ушла с нее и теперь пойма походила на бесконечное зеленое море. Холодный ветер перебирал невидимыми руками высокую траву. Переливаясь, она походила на крупную морскую зыбь. Там, где пойму пересекала протока, росли высокие кусты тальника. Коваленко поднял руку, показывая на кусты, и сказал:
— Вон там я впервые увидел лосиху.
На Кубани лоси не живут, поэтому встреча с самым крупным сибирским зверем ошеломила его. Они почти столкнулись, когда лосиха, ломая ветки, выскочила из тальника. На какой-то миг оба замерли от неожиданности. Темные, словно сливы, глаза зверя смотрели настороженно, раздувшиеся ноздри нервно вздрагивали. Она была готова сорваться с места, но сдержалась и, немного наклонив голову, спокойно пошла, раздвигая грудью высокую траву.
Коваленко долго смотрел ей вслед, потрясенный и счастливый оттого, что пришлось встретиться с чудом. А лосиха неторопливо шла, оставляя за собой широкую полосу примятой травы. Коваленко вздохнул и зашагал к берегу. Когда он оглянулся еще раз, лосихи уже не было.
Через несколько дней примятая трава поднялась, а дождик размыл ясные, словно гипсовые слепки, отпечатки следов. Коваленко уже начал сомневаться, видел ли он этого красивого, высокого зверя или он только приснился, но судьба приготовила ему вторую встречу.
...Критические ситуации на промысле всегда возникают в самое неожиданное время. Так было и в тот день. Холодный северный ветер рвал низкие облака. Вода в реке из темно-синей превратилась в свинцово-серую. На волнах, словно тонущие кораблики, качались первые опавшие листья. Коваленко смотрел на них из окна и наслаждался теплом вагончика. Он только что передал по рации очередную сводку и собирался с мыслями. Ему нужно было перебраться через протоку на пятую групповую установку скважин и помочь оператору, принятому на промысел два дня назад. Парень еще не представлял толком своей работы, и Коваленко должен был провести его по всем скважинам, показать что и как делать. Он еще раз выглянул в окно. Ветер стучался в стену, стоявшая недалеко ветла, сгибаясь под его напором, скрипела и даже здесь, в вагончике, слышался этот скрип. Коваленко натянул тяжелые резиновые сапоги и поднялся с табуретки. И в это время раздался телефонный звонок. Звонили с промысла.
— На нефтесборном коллекторе авария, — прокричали ему в трубку. — Немедленно перекрывай скважины.
Когда Коваленко пришел на свою групповую установку, нефть уже шла через предохранительные клапаны. Черная густая жидкость подбиралась к газовому факелу. Еще немного и она вспыхнет. Коваленко даже не стал представлять, что будет потом. Бегом бросился к первой скважине. Лихорадочными движениями закручивал задвижку, а сам смотрел в сторону вытекшей нефти. Потом побежал ко второй скважине.
Он не знал, сколько времени прошло с тех пор, как ему сообщили об аварии, не знал, за сколько минут перекрыл все высокодебитные скважины. Ему казалось, что уже наступает вечер. Оглянулся на факел. Он горел ровным желтым пламенем. Понял, что нефть не дошла до него, и вместе с облегчением ощутил огромную усталость.
Ветер прижимал облака к самой земле. Коваленко взглянул на реку и вдруг вспомнил о новом операторе. Скважины, подающие нефть на пятую групповую установку, еще работали. Их надо было тоже перекрывать.
На берегу он нашел самодельную брезентовую лодку, брошенную кем-то из рыбаков. Сел в нее, проверяя надежность, попробовал проплыть вдоль берега, потом повернул на противоположную сторону.
Волна захлестнула лодку на самой середине реки. Сначала осела корма, а затем вся она, даже не покачнувшись, ушла на дно. Коваленко не успел сообразить в чем дело. Волна накрыла его с головой. Руками он греб наверх, а ногами попробовал снять набравшие воду тяжелые резиновые сапоги. Левый сапог соскользнул легко, но правый не поддавался. «Не сниму его — не доплыву до берега», — мелькнула в голове страшная мысль. Вынырнув на поверхность, набрал побольше воздуха и стал стягивать сапог руками. Тот, наконец, соскользнул. Коваленко поплыл саженками, высоко выбрасывая вверх руки. И тут же несколько раз хлебнул воды, стал задыхаться. Намокшая, тяжелая одежда мешала плыть, сковывала движения. Он никак не мог выгрести к берегу, его несло вдоль него течением.
И вдруг Коваленко увидел лосиху. Она стояла по грудь в воде и смотрела на него. Затем, повернувшись, зашагала к берегу и скрылась в чаще, словно показывая, куда нужно плыть. Он изо всех сил замахал руками и вскоре почувствовал, как ноги коснулись дна.
На берег вышел шатаясь, но одежду выжимать не стал, выбросил только намокшие папиросы и спички. Босиком подошел к первой скважине, перекрыл ее. Потом перекрыл остальные. Когда подходил к вагончику оператора, его била дрожь. Оператор удивился, увидев Коваленко мокрого и разутого. Коваленко расстегнул куртку, сел на табуретку и начал рассказывать, что произошло. Оператор затопил печку, помог высушить одежду, напоил горячим чаем. А на следующий день Коваленко повел его знакомить с работой.
Коваленко рассказывал это спокойно, словно такое случается с ним каждый день. Но я уже знал, что представляет из себя работа операторов нефтяного промысла. В начале лета мне пришлось ехать с начальником участка на обской остров, где строилась дожимная насосная станция и где находились самые высокодебитные скважины, дающие по пятьсот тонн нефти в сутки. Погода была настолько ветреной, что волна захлестывала лодку и, когда мы поднимались на гребне, винт работал вхолостую. Кругом, насколько хватало глаз, расстилалась вода. Остров тоже был затоплен. Но, перебравшись на него, мы попали под защиту деревьев, здесь было довольно тихо, и лодка пошла, петляя между стволами. И вдруг мы увидели плывущий навстречу самодельный челнок. В нем сидели два человека. Когда поравнялись с ними, начальник участка узнал в них своих операторов. Они возвращались на базу после осмотра скважин.
Вот таким образом к начальнику лаборатории Евгении Ивановне Мерже попадали необходимые данные со скважин, на основе которых она составляла карту эксплуатации месторождения. Я не стал рассказывать ей о Коваленко потому, что она сама могла привести немало подобных случаев. В то время промысел нельзя было обслуживать по-другому. Создавая нефтяную промышленность Западной Сибири, люди нередко рисковали жизнью. Я знал не один случай гибели рабочих. Один оператор утонул в кабине ушедшей под воду машины на моих глазах.
Между тем, главная стройка года — нефтепровод Александровское—Нижневартовск километр за километром пробивался от месторождения сквозь тайгу к своей конечной точке. Основные работы, как всегда, выпали на зимние месяцы. Зима в тот год выдалась такой, какой мне не приходилось переживать ни разу в жизни. Из всех материалов, написанных в то время в газету, до сих пор помню репортаж, который назывался «На трассе — минус 48».
Северные морозы страшны не тем, что обжигают лицо и руки, а тем, что обжигают легкие. Поэтому дышать приходится только носом, отчего на краях ноздрей возникают ледяные сосульки. Воздуха не хватает, и человеку все время хочется глотнуть его открытым ртом. Но каждый знает, что всего одного глотка хватит на то, чтобы обморозить трахею. В таких условиях даже стоять на улице и то страшно. Что уж говорить о работе?
Когда я подлетал к городку строителей, над тайгой стояла похожая на туман белесая дымка. Маленькое, съежившееся от холода солнце едва пробивало ее. Но стоило даже жиденькому солнечному лучу погрузиться в этот туман, как он сразу вспыхивал и распадался на мельчайшие искрящиеся хрусталики. Дымка состояла из застывших микроскопических капелек влаги, оказавшихся в воздухе.
На сварочном стенде работали люди. Их шапки, брови и ресницы были покрыты мохнатым куржаком. Я остановился, наблюдая за их действиями. Две трубы, плотно сомкнутые друг с другом, медленно вращались по часовой стрелке, на их стыке потрескивал сварочный полуавтомат на маленьких колесиках. Пламени сварки не было видно, она проходила под слоем флюса. Знакомый мне по прежним приездам на трассу сварщик Александр Мелков держал руки на колесиках агрегата и прислушивался к его звуку. Увидев меня, кивнул головой.
Мелков еще в первый мой приезд рассказывал, почему сварщик должен держать руки на колесиках полуавтомата. Поскольку сварка идет под флюсом, шва не видно. Чтобы не допустить брака, сварщик должен по звуку определять работу аппарата. Для этого у него должен быть особый слух, почти такой же, как у акустика на подводной лодке. Его предшественник, очень хороший сварщик, вынужден был перейти со стенда на трассу только потому, что недослышал. Это приводило к тому, что аппарат нередко прожигал трубу насквозь. На трассе, где применяется только ручная сварка, у него этого не было. А руки Мелков держит на колесиках сварочного полуавтомата для того, чтобы ощущать скорость вращения трубы. Она тоже должна быть определенной, иначе может случиться брак. А что такое брак на трубе нефтепровода, никому объяснять не надо.
Закончив варить один стык, Мелков перешел к другому и тут же, подняв руки, кинулся на стропальщика, который подавал трубы на стенд. На краю одной трубы оказалась вмятина. Она могла возникнуть еще в то время, когда трубы грузили в вагоны на заводе. Или когда их перегружали из вагонов на баржи перед тем, как везти на Север. Труба весит несколько тонн, достаточно ей на весу задеть краем о другую трубу, и вмятина обеспечена. Но на тех трубах, которые подаются на стенд, никаких вмятин быть не должно. Стропальщик решил выправить ее кувалдой. В удар он вложил всю свою недюжинную силу. Я наблюдал эту сцену и был просто ошарашен.
От удара кувалдой вместе с вмятиной от стальной трубы, звякнув, отвалился огромный кусок. Словно стропальщик имел дело не со сталью, а с фарфоровой чашкой. Еще в институте, изучая курс сопротивления материалов, я знал, что при очень низких температурах металл становится хрупким. Но одно дело знать это теоретически и совсем другое увидеть собственными глазами. Мелков просто задыхался от гнева.
— Ты что, не знаешь, что кувалдой трубы на морозе выправлять нельзя? — кричал он на стропальщика. — Ты, почему не отложил ее в сторону? Потом бы отогрели автогеном и выправили.
Стропальщик, понурив голову, молчал. Я понял, что на трассе он недавно и при температуре минус сорок восемь работать ему довелось впервые. Мелков, как хороший хозяин, не стал откладывать покалеченную трубу в сторону. Он включил газовый резак и тут же на стенде обрезал выбитый край.
Вечером, когда мы сидели в теплом вагончике, Мелков рассказал, что ему приходилось работать и при более лютых морозах. Еще перед тем как приехать на эту трассу, он прокладывал газопровод Тахтамуз—Якутск. Морозы там стояли под шестьдесят.
— Веришь — нет, ноги в унтах не выдерживали, — говорил он. — Кто-то придумал сшить на них войлочные чулки. В такой обувке и работали.
— А не надоело мотаться по трассам? — спросил я. — Ведь от этого и семье, наверное, нелегко?
— Я уже однажды завязывал, — усмехнувшись, сказал Мелков. — Устроился сварщиком на нефтебазу в поселке Красный Яр под Новосибирском. Квартиру получил, а, понимаешь, для душевного равновесия чего-то все время не хватало. Приду с работы и слоняюсь по квартире из угла в угол. И вот однажды выхожу из дома и вижу у подъезда машину, за рулем которой шофер моего бывшего начальника. Веришь — нет, обрадовался, как своему самому близкому родственнику. Думаю, расскажет, где они сейчас работают и что делают. А шофер говорит: меня за тобой начальник послал. Хочет поговорить с тобой. Оказывается, надо было строить нефтепровод Ухта—Торжок. А сварщиков для этого в тресте не хватало. Через неделю я уже был на трассе.
Я слушал Александра Мелкова и думал: не деньги и не романтика заставляют людей ехать в дремучую глухомань и работать в нечеловеческих условиях. Главное, наверное, — это чувство причастности к большому делу. Здесь невольно и сам вырастаешь в собственных глазах до значительной величины. Потому что чувствуешь — твоя работа нужна всей стране, без нее великой стройке не состояться. Это чувство причастности невероятно сплачивало и дисциплинировало людей. Здесь все жили одной семьей, делили поровну общие радости и заботы.
Перед тем, как лечь спать, я вышел из вагончика. Мороз усилился, вокруг бледной, голубоватой луны, поднявшейся над молчаливой тайгой, возник золотистый нимб. Мне говорили, что такое случается, когда температура опускается ниже пятидесяти. Два дня назад все газеты сообщили, что американцы запустили космический корабль «Аполлон» с тремя космонавтами на борту, который должен облететь Луну и вернуться на Землю. Я смотрел на небо и думал, что там, в черном космосе, еще холоднее, чем здесь, на Земле, но стремление человека к познанию и утверждению самого себя неостановимо. Строительство нефтепровода Александровское—Нижневартовск мне казалось таким же подвигом, как освоение космоса. Мы, русские, первыми проложили дорогу к звездам, теперь прокладываем ничуть не менее трудные земные трассы.
Утром я улетел в Александровское. Надо было писать репортаж и передавать его в газету. Дома меня встретил сын, учившийся во втором классе. Он сидел за столом и ел пшенную кашу.
— А мама где? — спросил я, удивившись тому, что жена не пришла на обед.
— А она еще утром улетела к нефтепроводчикам, — ответил сын. — Они почему-то не получают газеты. Полетела проверять.
Сейчас в это никто не поверит, но в те времена власть считала информирование людей о текущих событиях в стране и мире важнейшим делом. Как только начали строить нефтепровод, бюро райкома партии обсудило вопросы, связанные с обслуживанием строителей. Было предусмотрено все, в том числе и своевременное снабжение их свежими периодическими изданиями. Кто-то из нефтепроводчиков пожаловался, что они получают газеты с большим опозданием. Из райкома тут же последовало распоряжение жене, заведовавшей районной «Союзпечатью», чтобы она лично разобралась во всем. И жена, несмотря на пятидесятиградусный мороз, отправилась на трассу. Я изнервничался, ожидая ее. Она явилась к вечеру, замерзшая, но, слава Богу, не обмороженная. А сын тем временем рассказывал:
— Мама уехала, я натаскал дров, затопил печку и сварил кашу.
— Она что, ничего поесть тебе не оставила? — спросил я.
— Почему не оставила? Оставила. Но я захотел каши. Попробуй, очень вкусная, — сын подвинул мне свою тарелку и протянул чистую ложку.
Я попробовал кашу и похвалил мальчика. Каша действительно оказалась вкусной. Удивительным было то, что на деревенской печке без чьей-либо помощи ее сварил девятилетний ребенок. По всей видимости, там, где люди жили большими заботами, дети очень быстро становились самостоятельными.
Нефтепровод Александровское—Нижневартовск был лишь последней ниткой огромного технологического комплекса по добыче нефти на севере Томской области. Для того, чтобы заполнить его топливом, нужно было пробурить десятки скважин, построить центральный товарный парк, куда должна стекаться вся нефть с промысла, возвести мощнейшую насосную станцию. Все строительство вел трест «Томскгазстрой» и его подрядные организации.
С управляющим трестом Геннадием Федоровичем Муравьевым у меня сразу сложились дружеские отношения. Если он уезжал на какой-нибудь объект, а я в это время оказывался в Стрежевом, всегда приглашал меня с собой. В начале января в самые лютые морозы я побывал вместе с ним на центральном товарном парке. Я никогда не видел подобные объекты и поэтому не имел представления, как они выглядят. Огромная площадка походила на поле битвы. Всюду горели костры, которыми рабочие оттаивали землю. Самосвалы подвозили песок и гравий, бульдозер разравнивал их, делая площадку под основание резервуаров. Сами резервуары, свернутые в огромные рулоны, лежали тут же. Их было четыре, емкость каждого составляла пять тысяч кубометров. Недалеко от основания под первый резервуар стояло выложенное из кирпича здание. Кивнув на него, Муравьев сказал:
— Насосная станция. Сердце всего товарного парка, — и, помолчав немного, добавил: — Первая в моей жизни.
Мы подошли к ней, но кроме стен там ничего не было. Как я потом узнал, на центральный товарный парк не было даже документации. Его проектировали в Москве, и документация поступала по частям на те объекты, которые уже начинали возводиться. За ней постоянно летал в столицу начальник технического отдела треста Анатолий Чернов. Листы синьки, еще вчера вышедшие из-под копировального станка, люди раскладывали на коленях на обжигающем морозе и сверяли по ним очертания будущих объектов.
В очередной раз, приехав к Муравьеву, я столкнулся с ним на крыльце треста. Он шел к своей машине, держа под мышкой спальный мешок.
— Садись, — сказал он мне, заталкивая мешок в машину.
— А это еще зачем? — кивнул я на спальник.
— Надо сдавать центральный товарный парк, а мы зашиваемся. Буду жить там, пока не сдадим.
Когда мы приехали на товарный парк, Муравьев расстелил спальный мешок в вагончике, в котором располагалась контора строительного участка, показывая тем самым всему коллективу, что не уйдет отсюда, пока не будет закончена стройка. Он безвылазно прожил там две недели. Товарный парк сдали 22 апреля. Это было большим событием для всей области. Прежде всего, потому, что на Советском месторождении начиналась круглогодичная добыча нефти. На торжество прилетел второй секретарь Томского обкома партии Г.Н. Судобин, первый секретарь Александровского райкома М.А. Матвеев, здесь же собрались все, кто непосредственно участвовал в этой стройке. Задвижку нефтепровода открыл начальник нефтегазодобывающего управления «Томскнефть» Николай Филиппович Мержа.
Спустя несколько дней, в Стрежевой пришла телеграмма министра газовой промышленности СССР Кортунова. В ней сообщалось, что по итогам первого квартала трест «Томскгазстрой» третий раз подряд завоевал первенство и переходящее Красное знамя в соревновании строительных трестов министерства. Министр поздравлял коллектив с большим успехом. Это было радостное событие для всех строителей. Томская область начала счет добытой нефти на миллионы. В 1969 году ее было отправлено на перерабатывающие заводы страны полтора миллиона тонн.
Между тем, на Советском месторождении бурилось все больше скважин, приближалось время, когда оно должно было выйти на проектную мощность. Нефтяники уже начали планировать выход на соседние месторождения — Северное и Вахское. Стремительно набирал мощности нефтяной гигант Западной Сибири — Самотлор, расположенный всего в нескольких десятках километров севернее Советского. Стране требовался новый мощный трубопровод, который бы позволил резко увеличить транспорт сибирской нефти. Она была нужна не только для обеспечения топливом промышленности, но и для экспортных поставок. Мировой спрос на нефть постоянно рос, она давала хорошие валютные поступления.
Ровно через год после пуска нефтепровода Александровское—Нижневартовск началось строительство новой магистрали Александровское-Анжеро—Судженск. Этот крупнейший по тем временам нефтепровод пролегал через всю Томскую область с севера на юг. На своем пути он дважды пересекал Обь и несметное количество таежных рек и речек.
В Александровском выгрузилось прибывшее со своей техникой по Оби на баржах управление подводно-технических работ. По техническим условиям нефтепровод, пересекающий реку, должен быть уложен на ее дне в траншею. Подводники наметили трассу перехода, обследовали дно Оби и с помощью земснарядов начали прокладывать траншею. Намытый грунт со дна реки в виде черной жижи через огромную трубу выливался на берег. И к своему ужасу строители увидели, что вместе с этой жижей на песчаный откос летят гигантские черные кости. Все собрались вокруг них и стали гадать, кому бы они могли принадлежать. К определенному выводу не пришли, но сошлись на одном — это кости доисторических животных.
О находке строителей узнал секретарь райкома партии Николай Нестеренко. Это был весьма неординарный человек. Закончив геологоразведочный факультет Томского политехнического института, он попал на комсомольскую работу и вскоре стал одним из секретарей обкома комсомола. В хрущевские времена, когда из городов в села стали переселять людей, имеющих сельскохозяйственное образование, Нестеренко остригся наголо, купил кирзовые сапоги и в таком виде пришел в обком партии проситься на работу в село. Его направили в один из районов председателем колхоза. Но поднять отстающее хозяйство энергичному комсомольскому работнику оказалось не по силам, и обком партии, убрав его с председателей, сделал редактором районной газеты. Я познакомился с Нестеренко в Александровском, когда он, еще до перехода в райком, был секретарем парткома нефтеразведочной экспедиции. Мы подружились на почве общей любви к литературе. Нестеренко был начитанным человеком, знал творчество многих современных писателей, и у нас было немало общих тем для разговора. Наша дружба продолжилась и после того, как он перешел на работу в райком и стал заведовать там вопросами идеологии.
Узнав о том, что подводники нашли какие-то кости, Нестеренко тут же отправился на обской берег. Находки удивили его своим размером и цветом. Они были черными и блестели на солнце, как антрацит. Ничего подобного во всем Александровском районе никогда не находили за всю его историю. Нестеренко попросил подводников помочь ему погрузить в машину две самые большие кости. Он привез их в райцентр и разгрузил в палисаднике перед зданием райкома партии. Кости стали как бы визитной карточкой района, подчеркивая связь настоящего с древнейшим прошлым.
Вскоре после этого в Александровское прилетел из Москвы фотокорреспондент «Огонька» Дмитрий Бальтерманц. Увидев доисторические кости, он просто обомлел от восторга. В это время с обеда в райком возвращался Нестеренко. Обедал он дома, и на работу его всегда провожала собака — симпатичный и добродушный черный ирландский сеттер, с которым Нестеренко ездил на охоту. В голове фотокорреспондента сразу же возникла идея ошеломляющего кадра. Ему захотелось снять собаку, обнюхивающую доисторические кости. Нестеренко против этого не возражал, но пес наотрез отказывался участвовать в инсценировке. Он никак не хотел нюхать кости, с отвращением отворачиваясь от них. Пришлось купить кусок колбасы, засунуть под кость и заставить собаку достать ее оттуда. Снимок действительно получился потрясающим, я видел его потом в журнале «Огонек». Кость по размеру была намного больше собаки. Все сошлись на том, что она принадлежала мамонту. Через некоторое время этому предположению нашлось подтверждение. Подводники вымыли со дна Оби огромный бивень.
В середине лета на трассу нового нефтепровода прилетел Лигачев. Положение дел на стройке было намечено обсудить на бюро обкома, и Лигачев хотел своими глазами увидеть, что здесь происходит. Я, как всегда, встречал его вместе с первым секретарем райкома партии М.А. Матвеевым на аэродроме. Вместе с Лигачевым прилетел хорошо знакомый мне корреспондент «Известий» по Томской области Евгений Вострухов. Он был выходцем из «Красного знамени», но до «Известий» несколько лет поработал корреспондентом «Экономической газеты» по Томской и Новосибирской областям. Корреспондентом «Экономической газеты» его сделал Лигачев. Будучи на одном из пленумов ЦК в Москве, он, встретив главного редактора, стал уговаривать его открыть корреспондентский пункт в Томске. На что главный редактор «Экономической газеты» заметил:
— Я бы открыл, но где взять корреспондента?
— Об этом не беспокойтесь, — заверил Лигачев. — Талантливых журналистов у нас много.
Так Вострухов из заведующего отделом промышленности «Красного знамени» стал собкором центральной газеты. Лигачев хорошо знал своих людей и поэтому никогда не ошибался в назначенцах. Евгений Вострухов был хорошим корреспондентом и прекрасным человеком. Из «Экономической газеты» он перешел в более престижные «Известия». После Томска он представлял «Известия» в Риге, а потом почти десять лет был корреспондентом этой газеты в Югославии. К сожалению, возвращаться из Белграда ему пришлось не в Советский Союз, а в иностранное государство — Латвию. Потому что квартира у него была только в Риге. Но к этому Лигачев не имел никакого отношения. В то время он сам перебивался с хлеба на воду...
Поздоровавшись со встречавшими, Егор Кузьмич посмотрел на меня и сказал:
— Корреспондента «Красного знамени» тоже возьмем с собой.
Мы сели в вертолет МИ-8 и полетели вдоль трассы нефтепровода от Стрежевого до Томска. Несколько раз садились в местах дислокации строителей. Лигачев подробно расспрашивал их о положении дел на трассе, энергично шагал вдоль трубопровода, рассматривая качество изоляции и укладки в траншею. Делал замечания, но никогда ничего не заносил в блокнот. У него была удивительно цепкая память. Он до мельчайших подробностей помнил и то, что увидел сам, и то, о чем ему говорили люди.
Полет был долгим, со всеми остановками он занял целый день. Обед был запланирован в Каргаске, где вертолету предстояла дополнительная заправка. На аэродроме нас встречал первый секретарь Каргасокского райкома партии Соколов. Не знаю почему, но у него оказалась только одна машина «ГАЗ-69». Чтобы перевезти нас всех в столовую, ей пришлось сделать три рейса.
День стоял удивительно жаркий, что на Севере бывает очень редко. Мы с Воструховым, как, впрочем, и все остальные, обливались потом. Но когда переступили порог столовой, не поверили своим глазам. На стойке буфета стояли запотевшие бутылки пива. Где их взял Соколов и как смог доставить сюда, оказалось загадкой. За все время жизни в Александровском я ни в нем, ни у нефтяников в Стрежевом ни разу не видел пива. Это сейчас его хоть залейся в любом поселке. А тогда даже в городах пиво можно было выпить далеко не всегда, хотя, как показывает сегодняшняя жизнь, никаких проблем в производстве доброкачественного пива в стране не было.
Но поступок Соколова был из ряда вон выходящим не только поэтому. Все знали, что Егор Кузьмич никогда не употреблял никаких спиртных напитков. Он не был пуританином, любил общаться с интересными людьми, в том числе с артистами и писателями. Знал, что они нередко устраивают застолья, и ни разу публично не осудил их за это. Но сам не притрагивался к вину. Несколько лет спустя, когда он уже стал членом Политбюро и, по сути дела, вторым человеком в государстве, мне довелось ужинать вместе с ним в компании очень больших людей. Все они пили вино, на столе стояло прекрасное пиво. Лигачев, непринужденно ведя разговор и обмениваясь шутками, пил только минеральную воду.
Тогда же, в Каргаске, все замерли, глядя на бутылки пива. С нескрываемым напряжением ждали, что скажет Лигачев. И, главное, не устроит ли он публичную выволочку первому секретарю райкома партии?
Егор Кузьмич, молча скользнув взглядом по стойке с пивом, прошел к накрытому столу, на котором стояли тарелки с окрошкой, и начал хлебать. Решение пить или не пить пиво оставил на усмотрение каждого. Никто к пиву, конечно, не притронулся. Все боялись осуждения первого секретаря. Смелыми оказались только мы с Воструховым. Неторопливо подошли к стойке, взяли по бутылке и вернулись за свой стол. Лигачев даже не посмотрел на нас. Понимал, что если никто не выпьет хотя бы бутылку пива, Соколов окажется в очень неудобном положении. Мы это тоже понимали, и отчасти наш поступок был продиктован именно этим. Но когда мы вернулись к вертолету, Егор Кузьмич все же не выдержал. Глядя на нас с Воструховым, он сказал, обращаясь к тем, кто стоял около него:
— Я уверен, товарищи, придет такое время, когда люди будут бороться с курением так же, как с алкоголизмом.
Все повернулись к нам, но мы, не обращая ни на кого внимания, поднялись в вертолет и уселись на свои места. Никакой вины за собой мы не чувствовали и никакой кары за свой поступок не понесли.
Дальше была еще одна интересная остановка.
Миновав районный центр Парабель, вертолет вдруг начал снижаться и сел на обском острове около стада телят. Вместе с животноводами здесь оказалось и районное начальство, в том числе симпатичная женщина — главный зоотехник Парабельского совхоза. Как я понял, остановка была запланирована. По распоряжению Лигачева в Парабельский район завезли племенной молодняк высокопродуктивного молочного скота черно-пестрой породы. Егор Кузьмич решил посмотреть — как выполняется распоряжение и в каком состоянии находится молодняк. Телята стояли плотной кучкой. Лигачев показал рукой на самого крупного из них, возвышающего голову над остальными, и спросил:
— Сколько весит этот бычок?
— Это не бычок, — ответила зоотехник. — Это телочка.
— Да не этот, а тот, — желая выручить областное начальство, показал на другого теленка председатель райисполкома.
— И это телочка, — снова ответила зоотехник.
Все засмеялись.
— Она их в лицо знает, — сказал Лигачев. — А нам с тобой, чтобы определить, где бычок, а где телочка надо заходить с другой стороны.
Телята ему понравились. Все они выглядели энергичными и упитанными.
— Они что, здесь до самой осени будут? — спросил Лигачев, оглядывая остров.
— Конечно, — ответила зоотехник. — Здесь им одно удовольствие. Никто не тревожит, травы вдосталь.
Слушая ее, я вспомнил рассказ Матвеева о том, как несколько лет назад он ездил в Нижневартовск изучать опыт вольного выращивания свиней. Хотел применить его у себя в Александровском районе. Со свининой на Севере было плохо. Без зерна поросят не вырастишь, а своих посевов здесь нет. И вот он услышал, что нижневартовцы привезли каких-то особых поросят, выпустили их на обской остров, и они у них довольно прилично растут исключительно за счет подножного корма. При этом никто за поросятами не следит, они бегают по острову, как когда-то бегали их предки.
На остров его повез председатель Нижневартовского райисполкома. Матвеев хорошо знал Север. Знал, что в каждом доме сельского жителя имеется собака, а в жилах каждой здешней собаки течет кровь охотника. Они не только поросенка, овечку по улице не пропустят, обязательно задерут. А от поросенка и визга не останется. Поэтому спросил у председателя райисполкома: не шалят ли на острове местные собаки. Председатель райисполкома с удивлением посмотрел на него и сказал:
— Опыт показывает, что собака свинью догнать не может.
Матвеев улыбнулся и поехал назад. Хотя островов на Оби было много, такой опыт выращивания свиней Александровскому району не требовался. Если уж охотничья собака не может догнать поросенка, нетрудно вообразить, что он из себя представляет...
К вечеру мы вместе с Лигачевым добрались до Томска, а на следующий день в десять утра состоялся пленум обкома партии, на котором обсуждался вопрос «О мерах по ускоренному вводу в эксплуатацию нефтепровода Александровское — Анжеро-Судженск». На пленум прилетели нефтяники и руководители строительных организаций Стрежевого, заместитель министра строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности, представители Госплана и других союзных организаций. Я впервые участвовал в таком мероприятии и чувствовал себя несколько стесненно. Подбодрил Александр Николаевич Новоселов, мой непосредственный шеф, бывший членом бюро обкома. Перед заседанием он подошел ко мне, поздоровался и сказал:
— Отчета с пленума писать не надо, мы опубликуем официальное сообщение. Но слушай всех внимательно. Потом что-нибудь обязательно пригодится.
Моя скованность сразу прошла, и я наконец-то понял, зачем Лигачев пригласил на пленум обкома партии собственного корреспондента областной газеты. Он это сделал для расширения кругозора журналиста. Для того, чтобы корреспондент, освещая великую стройку, мог мыслить ее масштабами. Для меня это была большая школа, и я на всю жизнь остался благодарен Егору Кузьмичу за его уроки.


(Окончание следует)
100-летие «Сибирских огней»