Вы здесь

Звезда кочевника

Цикл стихов
Файл: Иконка пакета 04_dugarov_bair.zip (10 КБ)
Баир ДУГАРОВ

ЗВЕЗДА КОЧЕВНИКА


На закате

Блаженствующе солнце на закате
напоминает мне о сукхавати —
буддийском рае.

И нежится в косых лучах пространство.
И каждое мгновение прекрасно,
в пространстве тая.

И стелются до горизонта травы.
И в час вечерний нет светлей отрады
припасть к планете.

И долго слышать слухом обостренным,
как шепчутся в траве под небосклоном
тысячелетья.



Морин-хур

Хурчин Хурчин — музыкант, играющий на морин-хуре, народном музыкальном инструменте. погладит, как ребенка,
свой морин-хур, простой и нежный,
и поплывет напев негромко
над серой плоскостью безбрежной.

И закурится дымкой синей
печаль травы, травы пустынной.
Сын вспомнит мать, мать вспомнит сына,
но каждый вспомнит дым полыни.

И шли столетий караваны,
и тихо музыка звучала.
И чуть дрожа тайком сбегала
слеза по скулам Чингисхана.

О, пой, струна волосяная,
о горьком запахе становий,
и всадник пыльный, замирая,
коня у юрты остановит.

Струна, струна волосяная,
чем в сердце родину заменишь?
Пой, пой, струна моя степная,
пой так, как только ты умеешь.



Баргуджин-ТукумБаргуджин-Тукум — название территории кочевания лесных монголов, предков нынешних бурят.

Где страна Баргуджин-Тукум?
Уж не здесь ли, где синие скалы,
где ржавеющих лиственниц шум
и где реки несутся к Байкалу?

Где страна Баргуджин-Тукум?
Я искал ее в дымке сказаний,
в шуме ветра и лунном молчанье
и обрел в глубине своих дум.

Под землею прошел долгий гул.
Закачались тревожно деревья.
И в просвете столетий сверкнул,
словно луч, лик Бурятии древней.

Над долиной метался костер.
Пахли небом могучие травы.
И вели хоровод величавый
силуэты заоблачных гор.

И с клокочущим бубном в руке
ясновидец — лицом к поднебесью
на гортанном степном языке
пел мою золотую прапесню.

Монголжон

Монголжон Монголжон — долина в горах Восточных Саян., ты — приволье, в которое верится,
ты — улыбка степи на лице каменистых хребтов.
Как свободно и яро равниною стелются
гривы хлесткие горных упругих ветров.

Синь, сверкая, cтекает с отрогов скалистых.
Желтым светом травы каждый дом озарен.
Сколько помыслов чистых и песен лучистых
расцвело на просторе твоем, Монголжон.

С детских лет моим прадедам я благодарен,
что избрали Саяны отчизной они.
От сиянья вершин белоглавых недаром
наполняются светом особенным дни.

Я не раз, горизонтам седым улыбаясь,
на гнедом проносился вдоль гулких лесов.
И рождалась во мне неуемная радость
от качанья былинок и волн облаков.

Я хотел бы повиснуть росой над поляной,
сумасшедшею птицей пронзать небосклон,
камнем стать и луной. Иль гореть безымянно
золотистым цветком на земле Монголжон.


Поэты

По склону гор в раздумии бреду ли,
беседую ли с хвойной тишиной,
рождаясь в дальнем водопадном гуле,
тень Миларайбы следует за мной.

Но почему он, жрец уединенья
и гималайских царственных снегов,
ко мне опять приходит из забвенья —
безмолвия растаявших веков.

А в час, когда лазурной струйкой дыма
начало дня струится в синеве,
поэт Басе походкою незримой
след росный оставляет на траве.

И посох тишины цветущей вишней
увенчивает пригородный сад,
на языке неведомых трехстиший
деревья просветленно шелестят.

А в миг, когда предгрозье даль объемлет,
окутывая тучами простор,
я знаю, кто вселенной чутко внемлет,
чей молниями вспыхивает взор.

И полночь в жажде самовыраженья
ложится человеку на уста,
и тютчевское слово озаренья
высвечивает бездну, как звезда...

Не ведаю, с какою мыслью тайной
мне возвращают дол и небеса
ушедшие в предел тот изначальный
поэтов разноликих голоса.

Быть может, в них сквозит напоминанье,
что жизни всплеск, отпущенный тебе,
лишь в творчестве находит оправданье
пред светом звезд, открывшихся судьбе.

Да, есть в стихе божественность дыханья,
в былинке — человеческая суть.
Грохочет колесница мирозданья,
и пылью вслед клубится Млечный Путь.


Взор

В ее глазах
с оттенком предосенним
такое колдовство заключено,
как будто пьешь ты,
смешанное с зельем,
тягучее прохладное вино.

О этот долгий взор,
он так прекрасен,
беспомощно тосклив и оттого
он нежно
и пленительно опасен
для вольного блаженства твоего.
Что дорожить
свободой и простором?!
Есть взгляд —
судьбу и глаз не отвести.
Так степняков
притягивает город —
и никуда потомкам не уйти.


Пеший всадник

Я прошел по путям,
где промчались монгольские кони,—
на Восток и на Запад —
до Хуанхэ и Балкан.
Проступали огни небоскребов
на облачном фоне,
и глядел мне вослед сквозь столетия
сам Чингисхан.

Не по воле высокого
Вечного Синего Неба —
по желанию сердца
и тайному зову крови
привела меня память,
сама отряхаясь от пепла,
на просторы
моей родословной тоски и любви.

Оглянувшись на Степь,
осененную дымкой тумана,
обретал я в дороге себя,
и любимых, и кров.
И служили мне
пайдзой Пайдза — пропуск или удостоверение в виде пластинки.
не повеленье кагана,
а улыбка добра
и хорошая книжка стихов.

Мне дарила Евразия
саги и сны золотые.
И струился из древности
хрупкий таинственный свет,
и гречанка по имени Роза
под небом Софии
обернулась ко мне,
словно знал ее тысячу лет.

Как последний кочевник,
я в храмы входил и мечети,
оставляя Пегаса
на свежей лужайке пастись.
Лишь одна моя вера
пребудет со мной на планете —
степь, былинка на тихом ветру
и небесная высь.

«Урагша» Урагша — вперед (монг.-бур.). и, как лук,
выгибалась опять эстакада,
и московский таксист
помогал мне, и грозный аллах,
чтоб в кочевье моем
огонек светофора с Арбата
продолжался звездою
в багдадских ночных небесах.

Поднималась не пыль от копыт
на равнинном просторе —
то вверяли свой дымный бунчук
города облакам.
И на пляжном бездумном песке
у Последнего моря
был в душе я с тобой,
мое Первое море — Байкал.

Я прошел по путям,
где промчались монгольские кони.
Древо жизни шумит
над опавшей листвою веков.
Здесь, на отчей земле
и тревожней душе, и спокойней.
И, как в юности, снится
хорошая книжка стихов.


Из цикла «Протяжные гимны»

Эхо

Два полушарья Земли — словно две первозданные юрты,
дымкой галактик одетые, слитно в пространстве плывут.
Утро кентавровых саг, золотые уста Заратустры,
Ультрамарин поднебесья и вещей травы изумруд.
Эра могучих сказаний зачем мою песню тревожит?
Эхо анафор степных ощущаю дыханьем своим.
Лад стихотворный — от родины. Горы как вечный треножник.
Ланью промчались столетья. Небес можжевёловый дым.


Тангра Тангра — верховный небожитель протоболгаров, монголо-бурятское «тэнгри».




Топот оседланных бурь проносился по желтым степям от Саян до Дуная.
Ток бесконечных племен, утвердивших Евразию как праединство народов.
«Тангра ведет мое сердце и племя мое от полыни к бессмертью», —
Так начинал Аспарух свое слово, на пыльных путях обретая отчизну.
Тысячелетье кружилось: кириллицы песнь, освятившая духа начало,
Тень полумесяца на византийских руинах и колокол поздний славянства.
Тайным послом отшумевших времен я пришел к тебе, мадарский всадник.
«Тангра», — воззвал к небесам я, и в розе полуденной запах услышал полыни.

ДАУРИЯ

Дар золотого пространства — Даурия, кони каурые мчат над Аргунью. Данники неба, владыки мгновений — дауры оставили имя простору.
Дали сомкнулись, и вал Чингисхана засеян зеленкой и красной гречихой.
Долгого солнца лучи сквозь листву желтизной отливают казачьих
лампасов.
Добрый сентябрь отары пасет у холмов, и бредут караваны зародов.
Да, моя Азия: дикий цветет абрикос, словно сакура, рядом с полынью,
Дао — завет мудрецов — снилось мне — сопрягается с Уром — столицей
шумеров,
Дара

Дара — тибетская богиня, почитаемая народами Центральной Азии.
богиня и аура жен декабристских Даурией все откликалось.


Мон

Moн изначальный простор, окутанный вечности дымкой.
Мольбища Неба хранимы твердыней Саяно-Алтая.
Молнии яростных конниц — от праотца Сизого Волка.
Море протяжных поэм — от праматери Лани Прекрасной.
Миф воплощается в мире, где данником Мона
полмира.
Мир продолжается в мире, в котором царит Мона Лиза.
Мой
Монголжон Монголжон — название долины в горах Восточных Саян., словно птенчик Великой степи заповедный,
Молча прижался к земле, чтобы тайн своих крылья
расправить в грядущем…



Кочевье

Иссине-светлые дали опять оживают в дымке сигареты.
И продолжается путь от Байкала и снова к Байкалу.
Утренний гул двадцать первого века встречаю в дороге.
Угол пространства меняю на круг вековечный кочевий.
Юг выбирала стрела моих предков, а седла смотрели на север.
Юрта вселенной моей упирается в небо Полярной звездою.
Я возвращаюсь к себе, как в гнездо возвращаются птицы.
Ястреб мне высь очертил, журавли — неизбывность простора.



Азия

Аз — на монгольском наречье «удача и счастье». Да, именно
«счастье».
Азия, лани твои торопили мое на земле появленье.
Азбука вечных письмен, проступавших на пальмовых листьях и
скалах.
Азимут веры, искавшей в пустыне опору и храмы в душе
воздвигавшей.
Алангуа, из сияния лунных лучей сотворявшая всадников грозных.
Алою пылью клубились просторы, и лотос в уставшей пыли
распускался.
Айсберги гор вырастали из бездны песчинок, спрессованных жизнью
и смертью.
Азия — твой караван так велик, что отыщется след мой едва ли.


Звезда кочевника

Мужчине — путь, а женщине — очаг.
И чтобы род мой древний не зачах,
роди — молю и заклинаю — сына.
Стрела летит, покуда жив мужчина.

Мужчине — дым, а женщине — огонь.
И чтоб в бою мой не споткнулся конь,
я должен знать, что юрту греет пламя,
как предками завещанное знамя.

В мужчине — дух, а в женщине — душа.
Травинка держит небо трепеща.
Без очага, без сына, без любимой,
как одинокий смерч, развеюсь над равниной.

100-летие «Сибирских огней»