Звонок пифии

— Срок истёк,
                  остаётся семь дней…
И — свистящего вихря помеха.
Звон. Гудки.
На отлёте —
долго-долго трубку держит рука.

— Бред какой-то! Семь дней?
Как же так? Невозможно!
Я ещё не готов. Неужели финал?..
Но — колотится сердце,
         но рука задрожала не ложно.
Да,
похоже, ты знал…


* * *

Было странно потом —
Вроде, стыдно и глупо бояться,
Сумасшедшая баба
позвонила незнамо куда,
Но у названных дам
не бывает таких интонаций…
В общем, да.

Медленно,
         как ползущий ледник
И неслышно, как рост сталагмита,
Время движется в нас —
         от рожденья до детских чудес,
Так в сознании Рода
тянулись века мезолита,
Пока не повзрослели мы,
         и покуда Один не воскрес.

Время — центростремленье,
         чтобы сердце от страсти взорвалось,
Центрифуга души,
         чтобы тело в песок утекло…
Время лишь для того,
         чтоб не было, а только казалось,
Не любило, а жгло.

И — мельканья среди,
         в ускользании дней мимолётном,
Когда кадры дробятся, сливаются
         в веерный след,
Вдруг заявлено, сцежено
         голосом полудремотным:
Время вышло, увы,
         для кор-рек-ции хода обратного нет.

Не исправить судьбу.
         Тот распятый разбойник
Оказался счастливцем,
         спасенью в глаза заглянув.

Ты на кладбище лет,
         ты всего лишь ходячий покойник,
Заведённо глотай
         сна цикуту, зари белену…

Пожирание жизни
         завершается победоносно!
Клип за клипом, игра за игрою,
         show must go on,
Но стекает забвенье
подобием крови венозной
Невозвратной тропой —
в Ахерон.

Не тошно ли проторенной дорогой,
без приключений, в заданном режиме
проехать от завязки до финала?
Ну, что там?
Перепуганный герой,
конечно же, пророчеству поверил,
в нём холод и смятение, и горечь,
он хочет скрыться, он почти раздавлен,
не далее как год тому назад
подобное с его ближайшим другом
случилось, назовём его Иваныч,
Иванычу приснился в день рожденья
престранный сон — опять же телефон
звонил на грани морока и яви,
Иваныч отвечал: «А кто вам нужен?»,
и голосом неведомого пола
ему в ответ: «Восьмого ноября
умрёте вы»…
Да, да.
Он пробудился.
Он рассказал домашним. Посмеялись.
Но пролетело лето. Отрешён
все месяцы был друг,
как будто тело
отдельно от души существовало,
он всех жалел, он всем прощал обиды,
но иногда почти не узнавал
товарищей, лишь чуть кивнет, и снова
куда-то устремится, будто видит
страну, что нам неведома покуда,
о, бремя обречённых!
не дай Бог
нам знать свою судьбу.

Похоронили
Иваныча в ноябрьскую стужу.
Небесной манной сыпали снежинки,
и плакал губернатор, а герой наш
вдруг ощутил себя у края бездны,
кто следующий?
Впереди — зима.

Ах, пифии проклятые, зачем вы
смущаете покой непросвещённых
и легковерных смертных? Наше дело —
жить без оглядки, жить, покуда есть
желание, пока Господь не принял
за нас своё решение, покамест
есть нечто, подающее надежду
на то, что не исчерпана любовь.

А если — нет? Тогда ничто не держит.
Гуд бай, прости-прощай, ариведерчи,
Но прежде ЧЕМ… ещё раз, Бога ради,
Хотя бы без отчаянья — уйди.

Не буду называть, он безымянен,
он имярек, герой моей поэмы,
NN или она, а в этой главке —
мужчина средних лет, который вдруг
уверовал, что время завершилось,
всего семь дней, уже другой вселенной
не изобресть для личного спасенья,
ты больше не творец и не хозяин,
куда, родимая, бежать?

Он заметался... В храме было пусто.
Христос не разделял его сомнений
и страхов, а живительные слёзы
вскипели, но, увы, не пролились,
он не готов был…
сердце громыхало,
обидою щемило подреберье,
он кинулся в деревню, дальше, дальше
от мятых лиц и взглядов, от нужды
изображать спокойствие и бодрость,

но, выскочив на трассу, удивился,
что быстро ехать боле не способен,
так как привык за жизнь, он жал на тормоз
при виде встречных, он искал угрозу
за каждым поворотом и кустом,
он крался, дорожил собой, надеясь:
а вдруг всё бред, неправда или глупость,
а так со страху дёрнешься и вот он —
финал.

В усадьбе, на краю большого бора
он баню истопил, поставил чайник,
и порешил неделю отсидеться,
мол, чему быть, тому не миновать,
но нет его смятению покоя,
деревня любопытна и жестока,
всяк норовит заботой и советом
развеять свою скуку, он узнал,
что по его усадьбе ходят козы,
поскольку нет щеколды на калитке,
что не сложил поленницу как надо
и что забор завалится вот-вот,
а за его отсутствие, за месяц
уже не стало Сеньки-рыболова
и бабы Маши, и ещё Вахтанга…
один в Оби утоп средь бела дня,
другая у троих сынов обузой
быть не смогла, преставилась, а третий —
во всей округе главный генацвале,
ковбой грузинский, истинный хозяин,
в короткой перепалке с пастухом
за грудь схватился, рухнул и — поди ж ты,
вдова в слезах, а сто голов скота
ревут по стойлам.
Это ли не карма?

Он, в лабиринте сна перемещаясь,
то над горами в залежах тумана,
то в глубине пещеры, чреве шахты,
где меж теней, в рассеянном луче
предчувствуется выход на поверхность,
то среди скал подводных, где рябое
над головой колеблется пятно,
блуждал, витал, мучительно надеясь,
что самочинно выйдет из ловушки,
но вмиг туман смыкался, и бросало
его на осыпь мокрую, катился
по скользкому курумнику, а следом
вдруг упирался рёбрами в тупик
сырого подземелья, наконец,
он вынырнуть пытался, но за ноги
цеплялись, как лианы оплетая,

прилипчивые водоросли, Боже,
он с этим словом, кажется, проснулся:
«Я снова жив, я есть! Надолго ли?».

Над голограммой облака в заливе
два гоголя тишайше проплывали,
мой визави устал бродить по бору,
по берегу, где каменный карьер
оставил битый мрамор и железо,
изломанное бурями эпохи,
Империя подлеском зарастала,
да утопал Горыныча скелет
в чаду бурьяна и чертополоха,
земля свои зализывала раны
сперва дурной травой, потом подростом…
ворона глянет через тридцать лет —
и следа нет срамного динозавра,
и мы, его рабы, повымирали,
одна лишь равнодушная природа,
увы, увы, без Пушкина уже.

И в шелесте листвы, и в шуме леса
есть память о морском происхожденье,
волнительная память; он вернулся
почти что убаюкан, во дворе
ходили куры во главе с горластым
и по-гусарски важным ухажёром,
герой мой захотел поесть, конфорка
фиалкой газа вспыхнула, вода
чуть розовым от косточки бараньей
окрасилась, он луковицу бросил,
убавил пламя и решил картохи
с полдюжины из подпола достать,
откинул крышку лаза, обнаружил
привязанную к лестнице верёвку,
подумал, э-э, друзья понаследили,
уже с неделю как тому назад
они гостили в доме, пировали,
удачную рыбалку обмывая,
тогда же, ну, как раз об эту пору
(он вспомнил!) по мобильнику звонил
Димитрий, говорил, что всё закрыли,
что ключ в условном месте, что одно лишь
всех огорчает: не смогли осилить,
уехали, а в подполе, на дне —
решётка-гриль с остатками улова,
с десяток — и подъязки, и сорога,
спустили вниз, но в спешке позабыли,
боялись — не успеют на паром.

Души наоборот не существует,
её изнанки лучше бы не ведать,
тяни же за верёвочку, дружище,
и столькое откроется…
он ждал
подобного чего-то, но увидев
на месте рыбы — только копошенье
червей могильных, облако распада,
лицо Горгоны, тлена белый шум,
он чуть не закричал,
их были тыщи,
они ползли, клубились, осыпались:
ужели дух покинул нас, ужели
всё кончится вот так и навсегда?
где сети ваши, кто меня уловит,
кто сохранит для смысла и молитвы,
вы были рыбарями в Галилее,
заведомые Пётр и Андрей,
хлеба там стали телом и пролилось
вино живою кровью, рыбы стали
нетленным знаком жизни — эти мысли
герой навряд ли складно изложить
тогда б сумел, но близкие терзанья
испытывал, пока улов протухший
и пожранный опарышем до праха,
выбрасывал… и чистил дом и сени,
дрожа от омерзенья и стыда.

Увы, его деревня доконала
той неизменной бунинскою правдой
и простотою смерти, он сбежал,
не выдержав назначенного срока,
всё чудилось слепое копошенье,
всё представлялось, что уже под кожей
та толчея гниенья началась,
нервишки дребезжали, но не стало
ни страха, ни тупого береженья
себя родного, он погнал машину
чуть резко, но уверенно… Ордынск
с паромной переправою — скрывался
в дали зеркал, всё больше умаляясь,
часовня Заволокина мелькнула
и мост, где он погиб, помилуй Бог,
и дальше сотню вёрст за час неполный
он одолел, тихонько напевая,
мол, «выхожу один я на дорогу»,
а дома глухо запил,
никому
и ничего впотьмах не объясняя,
перебирая ощупью былое,
быть может, полагая —
будет проще
переходить из морока во мрак.

Но на седьмые сутки от исхода
он вынырнул — глубоких погружений
с ним не случалось, только в мелкой луже —
на грани сна и полузабытья,
где память и сознанье не размыты,
а действуют в немом оцепененье
и подмечают: что же происходит
во мнимых иль невидимых мирах…
он вынырнул ещё хмельной и вялый,
но с радостным одним воспоминаньем,
видением — реальнее и ближе
всего, что под рукой и за окном,
он ТАМ от умиления и света
почти что растворился и растаял,
и непонятно — женщина ли ангел,
кто излучал такую благодать?
он был ещё пронизан и напоен
всем этим, словно тело изменилось
и стало лёгким, он запомнил запах —
там каждый звук и луч мироточил,
и странно, что, очнувшись, он всё также
улавливал его, как будто тело
воссоздало молекулы и токи
сего благоуханья, он поднёс
к лицу ладони и вдохнул, и долго
кружил в залитом золотом пространстве,
где лишь покой и музыка венчанья…
и он заплакал тихо и светло.

Дотла, до дна… и мгла золою стала,
ни проблеска, а путь лежит далёко,
померкли звёзды, и песок пролился,
и — ничего исправить не дано;
всё это сказки тронутых поэтов
и дервишей бродячих, никакого
раскаянья не хватит, чтоб исправить
нажитое за глупые года,
не искупить ни страхов, ни сомнений,
ни мерзостей, и вряд ли в одночасье
простишь (когда за жизнь не научился)
обиды, оскорбленья и злоб?…

тревога оккупировала полночь,
тревогою немеркнущей и жгучей,
как дверью луч в зашторенной квартире,
щемило грудь, он вспомнил о любви,
о той последней, горькой, неизбытой,
о той одной, которая навеки,
и что-то вдруг, как птаха, заметалось,
затрепетало, словно о стекло
душа его невидимая билась,
ну, вот и всё, он весело подумал:
я не успел, как прежде, отшутиться
на полную катушку… по ногам
сначала стужей дунуло, а следом
колеблемая тьма возликовала,
и до груди прибойными волнами
вновь докатился хлад небытия,
он вышел на балкон — к ночному небу,
уже в гортань выпрыгивало сердце:
на всё, на всё твоя Господня воля,
за всё, за всё готов держать ответ…
и трижды! разрушительным цунами
он сокрушён был, смят и исковеркан,
и схлынуло, и следом наступило —
прощение, покой и тишина…

Не верьте байкам, опусам и бредням
всех, отягчённых страстью и талантом,
они готовы собственную гибель
изобразить в пророческих тонах,
рассказанное здесь — имеет место
быть иль не быть, кому какое дело,
а грани между вымыслом и правдой
и не существовало на земле.