И в конце тоже?

Постоянный автор «Сибирских огней», лауреат премии журнала за 2017 год Володя Злобин – о том, в каком смысле можно констатировать смерть литературы, а в каком виде – жизнь.

Провозглашение смерти чего-либо было отличительным интеллектуальным признаком ХХ века. Неоднократно закапывали философию (которая, «как известно», лишь ряд примечаний к Платону), быстро расправились с только что родившимся кино. С концом СССР объявили даже конец истории, который ожидаемо отсрочил директивный национализм Китая и, менее ожидаемо, Исламское государство. Немножко взволнованный Фрэнсис Фукияма, выступая на землях благословенного Шама, в очередной раз скорректировал свой прогноз: торжество либеральной демократии испытывает трудности, но не откладывается. Смерть или хотя бы кризис (цивилизации, культуры, семьи, религии, научного метода) стали обязательным введением к философскому высказыванию, своеобразной санкцией на рассуждение. Жак Деррида увидел за этой модой призрачное дуновение марксизма, сделавшей философию апокалиптической, а другой деконструктор, Жиль Делез, выразился в том духе, что не было никаких смертей — были одни убийства. Чтобы о чем-то говорить, нужно что-то убить — рассеянному человеческому вниманию все еще интересны преступники. И, как на всяком следствии, приходится уточнить: речь пойдет о кончине литературы — не стиля, не формы и содержания, не способа написания, не книжного рынка, не носителя, не романа и даже не текста, а только художественной литературы, то есть авторского сочетания слов на письме, сцепленного ради вымысла.

Смерть есть нулевое воление, переход субъекта в разлагаемый объект: то, что только что обладало совокупными свойствами, распалось на строительный материал для новой системы. Литература умерла именно в этом смысле и ни в каком другом — она еда бактерий, исполняет понятную физиологическую функцию, покорно служит пищей для размышлений, но не создает событий и ситуаций. В свою очередь, жизнь литературы заключалась не в обращенном к ней внимании, не в тиражах, писательском статусе и даже не в производстве мысли или образов, а в том, что литература создавала циклопический гравитационный колодец, где циркулировал затянутый туда смысл. Литература имела мощь создать событие, подобрать ему имя или что-то низвергнуть. Так, слово «нигилист» было воспринято русским обществом только после «Отцов и детей» Тургенева; крылатый поэт Д'Аннунцио заложил стилистическую основу фашизма, в гимне которого нашлось место для Данте; «Страдания юного Вертера» опрокинули читающую европейскую молодежь в пучину самоубийств; «Санин» забытого уже Арцыбашева запустил волну санинцев, молодую и поверхностную уличную философию, а чтобы дать название кваркам, пришлось обратиться к Джойсу.

Читать далее.