«На добрый вспомин...»

Когда омским синоптикам в ноябре, декабре, январе, феврале, а иногда даже и в начале марта нужно припомнить самую низкую температуру, зафиксированную в наших краях за последние много-много лет, они вспоминают зиму 1968-1969 годов. И действительно — зима была жуткая, другой такой не припомню ни до, ни после. Морозы стояли с ноября по самый конец февраля, давили, не давая роздыха ни на один день. Декадами, а то и полумесяцами температура не поднималась выше сорока. При этом наблюдалось (какое неуместное в данном случае слово: не «наблюдалось», а «ощущалось»), ощущалось всем до души промёрзшим, слабым человеческим организмом невиданное в Сибири сочетание морозов и ветра. Обычно у нас во время сильных морозов ветра стихают, природа как бы жалеет несчастные, малоприспособленные к низким температурам человеческие существа, она украшает городские деревья немыслимой красоты куржаком, а сама стихает и молча наблюдает, как придавленные сорока, сорока двумя, а то и сорока пятью градусами люди всё-таки спешат куда-то по своим делам и всё-таки нет-нет да взглядывают из-за заиндевевших воротников — любуются на сказочное кружевное убранство зимних скверов. Ветра нет. Только едва заметно потягивает вдоль реки хиус — чисто сибирское природное явление. Это не ветер — вряд ли даже зажжённая спичка сильно от него поколеблется, это именно хиус — едва уловимое, но тем не менее неостановимое движение морозного воздуха вдоль речных берегов и на весьма недалёкое расстояние в сторону от них...
Какой там к чёрту хиус! Самый натуральный, причём довольно сильный ветер дул мне в лицо с Иртыша, когда я вечерами, возвращаясь в ту распроклятую зиму с работы, шёл от остановки до своего дома на Иртышской набережной. Ветер добавлял холода к «официальным» градусам, насквозь пронизывал пальто, вгрызался в лицо, выдавливал слёзы, превращал в ледышки спрятанные в жалкие перчатки руки. Ветер, казалось, выдувал из тела не только тепло; добираясь до самых печёнок, он сводил на нет саму волю, само стремление ко всяческому сопротивлению этой безжалостной зимней стихии. До своего подъезда я каждый раз доплетался обессиленный и раздавленный.
И вот в самый разгар той ужасной зимы, в воскресный день, когда я сидел дома и радовался, что никуда сегодня не надо идти, вдруг раздался звонок: кто-то пришёл.
— К тебе!.. — сказали мне мои домашние.
В полумраке прихожей я не сразу узнал гостя. И не мудрено: поверх поднятого воротника небогатого пальтишки он был до самых глаз замотан шарфом. Всё заиндевело, и чувствовалось: замёрз человек до последней крайности.
— Сашенька, дорогой Вы мой, я к Вам. Извините, как говорится — незваный гость... Но ведь телефона-то у Вас нет...
Говорил человек невнятно. Чувствовалось, что и губы у него свело морозом.
— Сашенька! Вы собирались на мою книжку рецензию писать, так вот, не надо, не трудитесь зря. Оказывается, рецензия уже написана, уже есть — Калашников написал.
— Калашников? — переспросил я, чтобы хоть что-то сказать. Наконец-то, я узнал гостя, это был Андрей Фёдорович Палашенков, с которым я познакомился примерно год назад.
— Калашников, Калашников. С Вами же в «Омской правде» работает. Он вчера мне сам сказал...
Оказывается, он вышел на остановку раньше, т. к. точно не знал, где я живу, и никогда не бывал в нашем микрорайоне. Вокруг была огромная стройплощадка — кучи земли, котлованы, среди которых А. Ф. заблудился. И спросить-то не у кого — прохожих почти нет. Номера на домах ещё не проставлены...
Речь же шла об его книге «Памятники и памятные места Омска и Омской области», которую А. Ф. подарил мне ещё в августе. Вышла книга аж в прошлом году, и недавно, будучи у него в гостях и узнав, что на неё до сих пор так никто и не отозвался, я пообещал написать в «Омскую правду», где тогда работал. Пообещал, но всё откладывал, всё находились какие-то другие, более, как мне тогда казалось, важные и нужные дела. А вот он, узнав, что писать мне ничего уже не надо, сразу же, на другой же день, всё бросив, поехал об этом меня предупредить. Поехал, несмотря на свои 82 года и на то, что на улице сорок три с неслабым ветерком...
— Так я пойду, Саша...
Я чуть ли не за шиворот, уже на лестничной площадке поймал Андрея Фёдоровича, затащил его обратно, раздел. Нам подали чай, бутерброды. После второго стакана А. Ф., вроде бы, пришёл в себя, отогрелся. И сразу же стал пристально рассматривать книги.
Книг у меня тогда было ещё немного — только то, что вместил секретер. Но всё равно гость начал хвалить более чем скромную, библиотеку:
— Знаете, что хорошо? Хорошо, что у Вас нет собраний сочинений, а то все именно за ними гоняются — мода.
И он прочёл мне мини-лекцию о том, какой должна быть, по его мнению, библиотека у пишущего человека: библиотека-помощница, библиотека-инструмент. Справочники, словари, основная литература по профессионально интересующим темам — это костяк. Ну, и что-то для души — такое, что не сегодня, так завтра потянет перечитать, или просто подержать в руках.
И рассказал, что летом был в Москве проездом в Смоленск и купил прижизненного Пушкина. Точно сейчас не помню, что именно, кажется, какие-то отдельно изданные главы «Евгения Онегина». «Какое это наслаждение, Саша, просто подержать такого Пушкина в руках, просто погладить...».
Конечно, я тогда проводил Андрея Фёдоровича до остановки, усадил в автобус.
— Старой закалки человек, скоро таких совсем не будет, — сказала мне, когда я вернулся, жившая тогда у нас тётка жены — простая и мудрая женщина. — В такую морозину идти через весь город... И для чего? Чтоб предупредить: мол, лишнего из-за меня не работай, не беспокойся, всё, мол, уже сделано... Нет, это надо же!..
И, помолчав, спросила:
— А вот ты бы сам из-за этого вот так же пошёл бы?
Кажется, я предпочёл отмолчаться.
Есть среди многих десятков и сотен фондов, хранящихся в Государственном архиве Омской области, фонд № 2.200 — бумаги учёного и литератора-краеведа, бывшего директора областного краеведческого музея Андрея Фёдоровича Палашенкова.
Фонд — слово в общем-то скучное, это специальный архивный термин, обозначающий комплекс документов, образовавшихся во время деятельности какого-либо учреждения или, как в данном случае, отдельного лица. Но иногда хочется узнать первоначальное значение того или иного названия. Часто бывает, что после этого привычное и маловыразительное слово как бы засветится изнутри новым волнующим светом. И помогает в этом, конечно же, Владимир Даль — поэт и хранитель русской речи. Даль переводит французское слово «фонд» как «основной истинник». И вот сколько символики порой найдёшь в этом удивительном словаре: старое и забытое ныне слово «истинник» стоит в гнезде «истина» и обозначает «не мнимое оборотное или долговое богатство, а истинное, наличность».
Истинное богатство — именно эти слова и будут самыми точными, когда захочется определить личный фонд Андрея Фёдоровича Палашенкова, да и вообще всё оставшееся для людей после его долгой и полной непрерывного труда жизни.

* * *

Он родился в 1886 году далеко от Сибири — на Смоленщине, в Сибирь же попал в середине тридцатых. Сознательная жизнь, таким образом, разделилась на два почти равных периода — смоленский и сибирский (умер Андрей Фёдорович в 1971 году). И поэтому, горячо полюбив наш край, неустанно работая для него, он всё же никогда не переставал любить и родную землю. Не случайно над его столом всегда висели карты двух областей — Смоленской и Омской...
Именно там, в небольшом селе Надва, где родился Палашенков, надо думать, и появился у него самый первоначальный интерес к народной поэзии и истории, который затем стал интересом всей жизни. Родители были бывшими крепостными крестьянами. Жители села хранили легенды о прошлом — о жизни при помещиках, о нашествии Наполеона. В округе было немало искусных сказочников и песенников. «Мать его, Агафья Гавриловна, была песенницей, сёстры — старшая Иулита, младшая Евдокия — тоже хорошо пели. Лучше пела младшая, а больше песен знала старшая — около 200 песен. Позже от сестёр Андрей Фёдорович записал около ста песен». (Воспоминания И.С. Коровкина «А.Ф. Палашенков». Рукопись.)
Семилетнего Андрея отдали в Надвинское земское училище. Затем он стал учиться дальше и в результате поступил в учительскую семинарию. Семинария была окончена в 1907 году, и молодой учитель получил назначение в земскую школу.
А. Ф. Палашенкову много раз везло на встречи с людьми. Одна из таких встреч оказала влияние на весь дальнейший путь. Инспектором народных училищ Смоленской губернии был в то время Владимир Николаевич Добровольский (1856-1920 гг.), видный учёный-этнограф, историк, лингвист, фольклорист. Это именно Добровольский убедительно посоветовал понравившемуся ему молодому педагогу начать сбор образцов устного народного творчества.
Деятельность в качестве сельского учителя разных школ Смоленщины продолжалась, но теперь она сопровождалась регулярным сбором фольклора, научной работой.
В 1965 году, т. е. много лет спустя после описываемых событий, нашли друг друга пенсионер Палашенков и его бывший ученик — ленинградский профессор Фёдор Игнатьевич Быдин. Письма Ф. И. Быдина и черновик первого ответного письма — волнующие человеческие документы.
«Глубокоуважаемый, дорогой мой первый учитель Андрей Фёдорович!» — начинает своё письмо в Омск Быдин. «Ваши строчки взволновали меня до слёз», — отвечает Палашенков бывшему ученику Челновской школы.
Приведём два отрывка, содержащих биографические сведения.
«Вы учили нас год или два, — пишет Быдин, — были, насколько помню, у нас дома... Очень уважали и любили Вас мои родители, братья и сёстры...»
О дальнейшем узнаём из ответа Палашенкова:
«Славные революционно настроенные учительницы Быковской школы
(В.Я. Гречишникова и Е.М. Воронец) предупредили меня, что мне нужно расстаться с Челновой. И вот я на Киевщине, на родине Т.Г. Шевченко, заведующим министерским 2-классным училищем. Организовал хороший хор, воскресную школу, народную библиотеку. Стряслось несчастье: заболело горло. Петь запретили. Сдал экзамены на уездного учителя. Работал в Высш. народ. учил., а затем в младших классах гимназии. Институт...»   
На этом мы закончим цитирование письма, ибо об институте стоит сказать поподробней. Это был Московский археологический институт. Палашенков прослушал курс двух его факультетов — археографического и археологического. Основные дисциплины читали видные учёные — этнографы, историки, языковеды. Отечественную историю, например, читал профессор Н. Н. Фирсов.
В 1918 году, сразу же после окончания института, Андрей Фёдорович получил назначение на родину — директором Смоленского музея. С тех пор музейное дело становится его профессией.
Первые годы Советской власти. Это не только борьба с бандитизмом, голодом и разрухой. Это ещё и борьба за сохранение памятников отечественной культуры. Сотни дворянских усадеб оказались в те времена на Смоленщине (да и не только там) бесхозными, а в них порой находились ценности, стоимость которых исчислялась не просто в рублях. Это были произведения искусства, памятники духовной жизни.
В начале 20-х годов благодаря его стараниям Смоленщина получила два новых мемориальных музея, посвящённых знаменитым землякам, — М. И. Глинке и Н.М. Пржевальскому.
Шли годы. Появлялись первые научные работы, росло количество записей народных песен, сказок, причитаний (к 1933 году таких записей было собрано свыше 11 тысяч). Немало сил отдавал тогда Андрей Фёдорович и охране памятников архитектуры, которыми так богат Смоленск и его окрестности.
Интересную подробность этих лет сообщает в своих неопубликованных воспоминаниях о Палашенкове его ученик, коллега и почитатель — краевед и фольклорист И. С. Коровкин: «Рассказывал он мне о встречах с М. М. Пришвиным. В первые годы Советской власти, когда Андрей Фёдорович был директором Смоленского музея, М.М. Пришвин работал агрономом. В Дорогобужском уезде без надзора оставалось здание в имении помещика Барышникова (здание находилось в ведении Смоленского музея), Андрей Фёдорович устроил Михаила Михайловича хранителем этого здания. Пришвин проработал в этой должности всего несколько месяцев».
Нас познакомила опять же книга. Её давно у меня нет, но хорошо её помню: в ладонь величиной, деревянный переплёт обтянут кожей. А главное — рукописный текст.
Книгу подарили мне в Костроме. Я привёз её в Омск и задумал разузнать о ней побольше, а потом написать. Вот пишу — чуть ли не сорок лет спустя. Кое-какие записи так и остались с тех пор.
Называлась книга «Цветник». Датирована она была странно — какими-то непонятными знаками. Тогда я ещё не знал, что это так называемый полуустав. Сделал запрос в Ленинку — нынешнюю Российскую государственную библиотеку. Ответ пришёл быстро.
«Мы предполагаем, что «Цветник» Д. Рябинкина, о котором Вы пишете, — рукописная книга и сказать что-либо об этой книге можно, только просмотрев её непосредственно. Возможно, что книга содержит тексты известные, возможно, что текст её оригинален. Для того чтобы сказать, относится ли указанная Вами дата (она расшифровывается как 1838 год) ко времени написания рукописи и можно ли прочитать текст, написанный красными чернилами, опять-таки нужно видеть книгу. О Рябинкине ничего сказать не можем, — часто свои имена на рукописях оставляют писцы или владельцы».
Этот ответ, написанный на бланке главной библиотеки страны, только раздразнил меня. Вновь и вновь всматривался в трудночитаемые, полные поэзии, таинственные тексты «Цветника», рассказывающего, «как которая трава растёт на земле».
«...Есть трава именем Царь Архангел <...> у которой жены детей нет и тот корень топить в вине и дать попить, то будет детей иметь».
Другая травка (возле некоторых названий были кем-то явно позже приписаны их латинские наименования) рекомендовалась «от нечистого духа и чёрной болезни».
Ещё про одну траву говорилось: «А коли муж жены не любит, дать — станет любить».
«Есть трава одолен...»
«И та трава добра. От еретиков».
«Есть трава Петров Крест...»
«Есть трава попутник. Растёт по пути, что капуста, вверху — сторожек». Должно быть, речь тут идёт о подорожнике, т. к. рекомендуется эту траву «присыпать к ранам».
Пошёл с книжкой на кафедру русского языка пединститута. Там-то мне и порекомендовали обратиться к Палашенкову как к знатоку старой книги. И дали адрес: улица Успенского, 6, за 37-й школой.
Так я познакомился с Андреем Фёдоровичем. Он сказал, что скорее всего книжка переходила от одного коллекционера к другому, что она и в самом деле рукописная, а дата 1838 год — возможно, обозначает год последней переписки. Но самое интересное: дубовый, обтянутый телячьей кожей переплёт сделан в XVIII, а может быть, даже и в XVII веке. Это раритет, и мне очень с ним повезло. Вообще же традиция составления цветников и травников уходит в древнерусской литературе аж в XIV век.
В 1936 году Андрей Фёдорович оказался в Омске.
Омская область в то время была огромна — в неё входила ещё и территория нынешней Тюменской. Должно быть, такие размеры — от Казахстана до острова Белого в Карском море — поразили нового научного сотрудника Омского краеведческого музея. И он, будучи человеком жадным до всего нового, неизведанного, начал «осваивать» прежде всего Север.
Летом 1938 года Палашенков организовал экспедицию за Полярный круг, на полуостров Ямал. Он изучает быт ненцев, живущих по берегам реки Ныда, собирает экспонаты для музея, обследует мыс Ваули, связанный с именем национального героя народов Севера Ваули Пиеттомина, производит раскопки Полуйской стоянки, а возле Салехарда исследует мыс, где в 1593 году был заложен город.
Тогда же была совершена ещё одна интереснейшая экспедиция, к ней Палашенков привлёк омского художника Дмитрия Суслова^* и тобольских школьников. Объектом исследования стало место, где когда-то стоял город Искер, столица последнего хана Сибирского ханства — Кучума. Члены экспедиции сделали разрезы, сняли план городища, произвели обмеры. Экспедиция эта была весьма своевременна: Иртыш постоянно подмывал высокий берег, на котором располагался город.
В самом начале 70-х годов с помощью ветерана Омского краеведческого музея, многолетней хранительницы музейной библиотеки Нины Митрофановны Столповской (1912—2000), которая была другом Палашенкова и всячески поощряла мой интерес к его личности, я узнал московский адрес вдовы Дмитрия Степановича Суслова — Раисы Ивановны (1909-1989). И та сразу же согласилась мне помочь — сняла копии с писем А. Ф. к её мужу, хранившихся в семейном архиве, и с тех записей дневников Д.С. Суслова, которые касались Палашенкова (хранятся копии в моём архиве).
Начну цитирование с дневниковой записи, сделанной 8 июня 1938 года — по пути на Обской Север — на пароходе:
«До Большеречья часа 2 писал этюд с Анд. Фёд. Отвык работать, выходит неважно. Цвет неплох, а форму ещё не уловил, хотя он с ярко выявленными чертами лица. Затылок резко сдвинут взад вместе со всею верхнею частью лица. Нижняя челюсть выдаётся вперёд. Широкий прямой подбородок, конец носа — луковица, и добродушные открытые детские глаза».
А вот запись из дневника, сделанная уже в Искере 28 июня того же 1938 года:
«Анд. Фёд., а с ним Гоша, Ваня и Саша — ребята-семиклассники, наши помощники, бродят по краю обрыва, по оползням в поисках предметов быта, остатков построек татарской культуры. Кок нашего лагеря — Анд. Фёд., вечный скиталец и бродяга, обладатель неиссякаемой любви к жизни, людям и природе, должен был творить чудеса, чтоб прокормить молодёжь, успокоить и заставить работать. Работали много и быстро. Самое опасное и тяжёлое — обмеры. Инструментов геодезических нет, да если бы и были, то оказались (бы) бесполезными. Мы не спецы обращаться с ними. Выручили мужичья народная сметка и сноровка, приобретённые Андр. Фёд. и мной с детства.
Ещё трудней обмер к Иртышу. Местами отвесные высокие обрывы совершенно неприступны. А по ним надо было пройти. Лазили я, Саша и Ваня. Они босиком.
Нельзя не посвятить несколько отдельных строк Андрею Фёд.
Поехав из Тобольска, он обул сапоги, уже в городе оскалившие зубы. В первые же дни шатаний по сопкам сапоги развалились окончательно, подмётки отлетели. Смысл дальше носить их отпал, и Андр. Фёд. пошёл босиком. Чтоб привести свой облик в полное равновесие, он сбросил ремень, распустил чёрную старую рубашку, из под которой выглядывала на вершок белая, постельная. Брюки на коленях дырявые. Обросший, чёрный от ветров и солнца, ходил чуть-чуть согнувшись, улыбаясь по-детски и бормоча: «Хороша жизнь! Вот так бы настоящим босяком остаться здесь на всё лето! Или побыть бы бакенщиком, а то забраться в урман, подальше, ну хотя бы в Сузгунский район. Люблю жизнь, люблю природу и больше всего люблю крестьян».
Я ему верю. Он странный человек. Имеет высшее образование, прекрасный знаток русской истории, особенно ранней эпохи. Неустанный и неутомимый работник, довольствуется самым малым. Ему была бы возможность заняться любимым делом — копаться в старине, и больше ничего не надо. Выходец из крестьян, с детства приученный к труду, сам пробил себе дорогу ещё в трудное дореволюционное время. Он знает русский народ, его обычаи и быт, нужды и запросы. К. Федин правильно охарактеризовал его, назвав «собирателем земли смоленской». Сейчас он собирает тобольскую и всея сибирские земли».

* * *

Самое первое из скопированных для меня Р.И. Сусловой писем Палашенкова её мужу датировано 12 января 1939 года и отослано в Омск из Смоленска, куда, судя по всему, А. Ф. приезжал тогда в отпуск. Письмо интересно не только биографическими подробностями, но и тем, что приоткрывает внутренний мир автора.
«Рад, безмерно рад был Вашему письму, дорогой Дмитрий Степанович. Немногие строчки напомнили о многих счастливых днях минувшего года. Вспомнились зимние вечера, когда, сидя за столом, мы с детским увлечением обсуждали план нашей поездки в Тобольск, на Искер и в «полунощный край».
…Вспомнился и уснувший под покровом столетий Искер. С необъятными горизонтами и рассыпанными юртами в заречной стороне… Счастливое время: дни казались часами. Работа была нашей радостью и счастьем.
Есть о чём вспомнить. Но нужно удержать себя от этого удовольствия. И скованного сейчас морозами Севера будить не буду. При встрече, в воспоминаниях наших растает лёд его.
Живу в Смоленске, в семье старшего брата; здесь имеется постоянно забронированная (за мной) великолепная комната с сосредоточенной в ней библиотекой, роялем и фисгармонией. Окружён заботой и любовью. Набросился на книжки. Правда, не столько читаю, сколько перелистываю любимые. Всё же кое-что и прочитал. Вчера вот, например, пробежал по страницам «Княгини Натальи Долгорукой» (берёзовская узница XVIII в.), «Детей декабристов» (рассказ из Ялуторовской ссылки). Временами сажусь за рояль или фисгармонию, но обычно музыка моя продолжается 5-10 минут. Играю ведь я только народные песни — песни наших Марфуш, Настёнок, о которых часто-часто вспоминаю.
Посещаю отца и сестру, которые живут на окраине города, многих друзей посетил, погостил у сестры и матери бывшей жены, с которыми у меня отношения самые лучшие. Посещаю кино. В театре пока не был. Несколько дней занимался подбором текста для издаваемого ГИЗом альбома худ. Мушкетова «История Смоленска в картинах».
Пединститут предлагает работу организационного характера. Отказываюсь. Привык я бродяжничать, жажду больших просторов. В этом отношении Зауралье незаменимо. Поработаю в Омском музее. Начатое надлежит кончить, а там видно будет. <…>
P.S. Зная Ваше, Д. С., тяготение к истории, пишу на бумаге конца XVIII века.
А. П.»

* * *

Среди скопированных и присланных мне Р.И. Сусловой писем Палашенкова есть письмо, датированное 9 августа 1942 года и посланное из Омска на фронт.   Дмитрий Суслов воевал, а его семья эвакуировалась из Москвы к родственникам в Омск:
«Дорогой мой Дмитрий Степанович!
Пишу в библиотеке музея. Минуток десять тому назад пришёл Костя. Попросил дать ему журналов с картинками и песнями. Ниночка подобрала, и вот он засел за стол, внимательно смотрит. Это не первый раз. Он частенько заходит ко мне. Поговорим, повспоминаем поездку на Север, посмотрит картинки и уходит. Выглядит он хорошо, загорел, возмужал, степенно рассуждает. Вчера наколол себе ногу, немного похрамывает. Ходит в магазин за хлебом и таким образом помогает в хозяйстве…»
Мог ли я знать, читая в 1980 году эти строки, рассказывающие о сыне Сусловых — десятилетнем мальчике Косте, что много лет спустя, летом 1996-го, вдруг выну из почтового ящика письмо, в незнакомом московском адресе которого будет значиться — Суслову Константину Дмитриевичу:
«Прошу не удивляться письму от совершенно незнакомого Вам человека — бывшего омича, уехавшего из города ровно 50 лет назад четырнадцатилетним подростком. Перечитывая весной этого года Вашу книжечку «Удивительная библиотека» (Омск, 1989), я вдруг обнаружил, что в 1996 году исполняется 110 лет со дня рождения Андрея Фёдоровича Палашенкова и одновременно — четверть века, как перестало биться сердце этого удивительного человека. Так как я познакомился с А. Ф. ещё ребёнком, в 1936 году, и знал его все 35 лет до его кончины в 1971 году, то и решил написать Вам несколько страничек об этом скромном, обаятельном, высокообразованном человеке.
Дело в том, что мой отец — Суслов Дмитрий Степанович (1907 — 1964 гг.) был, пожалуй, одним из самых близких, если не самым близким, другом А.Ф. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, этих двух людей связывала многолетняя творческая дружба, основанная на огромном взаимном уважении и любви к истории своей Родины. Не могу сказать точно, как происходило их знакомство и сближение в середине 30-х годов, но знаю, что после окончания Омского художественного техникума (1932 г.) отец работал сначала преподавателем в техникуме, а затем — с 1936 года — председателем правления омского товарищества «Художник». Уже в это время они с А. Ф. в летнее время совершали поездки под г. Тобольск, где занимались поисками и раскопками стоянки хана Кучума и розыском места гибели Ермака. Материалы об этих исследованиях были напечатаны в каких-то сибирских журналах и попадались мне на глаза в последующие годы.
В 1937 (или, возможно, в 1938 году) они предприняли длительную поездку в
г. Салехард и на Обскую губу, куда отец взял и меня. Впечатления от этой экспедиции остались у меня, шестилетнего мальчика, на всю жизнь. Запомнились белые ночи в Заполярье и красота Иртыша и Оби, особенно в месте слияния этих двух великих рек, а также тучи мошкары, буквально отравлявшей наше существование. От неё не спасал ни огромный плащ, в который меня закутывали, ни дым костра. Мошкара лезла во все щели и падала слоем в кружку с горячим чаем, так что не только сидеть, но и питаться нормально было очень трудно.
Во время последующих довоенных и послевоенных встреч они со свойственным им юмором вспоминали, как уже собирались отдавать Богу душу, когда сильный шторм, разразившийся в Обской губе, более трёх суток трепал маленький почтовый катер, на котором они отправились обследовать отдельные населённые пункты ненцев.
Их большая дружба не прерывалась и после того, как в 1940 году отца избрали зам. председателя правления товарищества «Всекохудожник», и мы всей семьёй переехали в Москву. С началом войны отец ушёл на фронт, а мы с матерью и совсем маленькой сестрёнкой вернулись в Омск и всю войну прожили на улице Чкалова.
В эти годы я уже самостоятельно несколько раз приходил к А. Ф. в Омский музей, и он с присущим ему тактом посвящал меня, мальчишку, в тайны истории Сибири и города Омска, знакомил с обычаями, образом жизни и характером народностей, населявших Сибирь.
Эти и последующие послевоенные встречи в Москве, куда мы окончательно перебрались в 1946 году, навсегда остались в моей памяти.
А.Ф. тяжело переживал смерть моего отца в декабре 1964 года, и весной 1965 или 1966-го привёз и посадил его на его могиле сибирскую берёзку, которая за эти 30 лет выросла в стройное дерево и в настоящее время украшает могилу отца и служит напоминанием о дружбе и взаимном уважении двух замечательных людей.
Теперь самое важное, о чём мне хотелось бы сообщить Вам в этом письме. Может быть, я и не открою чего-то нового для Вас, т.к., судя по воспоминаниям об А.Ф., Вы часто встречались с ним и были его учеником. Но всё же мне хотелось бы узнать, делился ли когда-нибудь А. Ф. с Вами воспоминаниями о том, как он, сотрудник Смоленского музея, в середине 30-х годов почти в пятидесятилетнем возрасте оказался в Омске? Из отрывочных высказываний и отдельных реплик при встречах в 50-е годы я отчётливо помню, что А.Ф. оказался в Омске после нескольких лет пребывания под городом Томском. А там он жил, по-видимому, не по своей воле, т. к. в конце 20-х годов попал в Смоленске в немилость со стороны местных властей. Как отложилось в памяти, всё дело заключалось в том, что местным органам НКВД и милиции г. Смоленска понадобилось строить новое здание управления (милиции, НКВД или даже тюрьмы — ?). Так как в это время ощущалась острая нехватка строительных материалов, то власти не нашли лучшего решения, как дать команду разбирать стены знаменитого Смоленского кремля и из его кирпича строить новое административное здание.
А.Ф., очень глубоко обеспокоенный такими действиями, начал протестовать, за что и поплатился и должностью, и жительством, а, может быть, и свободой.
…Мне кажется, что сам факт поселения А. Ф. в Омске, его некоторая замкнутость, в определённой степени нерешительность и повышенная чувствительность к грубости являлись следствием тех серьёзных нравственных переживаний, которые выпали на его долю в те далёкие теперь уже годы.
Тем большей памяти заслуживает этот добрейший человек в сердцах всех, кто его знал.
Материалы о моём отце, вероятно, хранились у Андрея Фёдоровича в его архиве, возможно, что-то передано в Омский музей. Если же за давностью лет всё утеряно, то при необходимости я смогу переслать в Омск каталог посмертной выставки произведений отца (1966 г.), где собраны и воспоминания художников, когда-то близко знавших его.
…Можно было бы вспомнить очень многое из жизни знакомых художников в Омске, но это уже другая тема.
Всего доброго.
Ваш Константин Суслов.
20.VII.96 г.»
О «немилости» смоленских властей по отношению к Палашенкову ниже будет сказано особо. Что же касается истории со строительством в Смоленске «административного здания», то она представляется весьма правдоподобной. За аналогичным примером далеко ходить не надо: наш многоуважаемый «Серый дом», во-первых, надстроен над Архиерейским домом, а во-вторых, — говорят, на его строительство пытались пустить материал с разрушенного по соседству в 1935 году Успенского кафедрального собора, который сейчас с таким шумом восстанавливают.
О пребывании А.Ф. под Томском ничего не слышал. Вообще расспрашивать его о подробностях его перемещения с родной Смоленщины в наши края я при встречах как-то не решался…
В 1939 году Палашенков возглавляет ещё более трудную экспедицию — по рекам Северной Сосьве и Ляпину. От Берёзова до восточных склонов Урала плыли на лодках, преодолев расстояние свыше 600 километров (как после этого назовёшь работу научного сотрудника музея кабинетной?). В результате археологической разведки было открыто 24 городища и древних поселения. Особенно ценный материал дали раскопки Ляпинской крепости (XVI век). Позднее (1963 г.) Палашенков написал об этом небольшую статью «Ляпинская крепость».
Нельзя не сказать ещё об одной важной работе Андрея Фёдоровича, относящейся к предвоенному периоду. Десятки тысяч туристов посещают сейчас архитектурную жемчужину Сибири — древний Тобольск. Его кремль является единственным на всей территории от Урала до Тихого океана. Но мало кто знает, что работа по спасению кремля, по приведению его в порядок была начата именно Палашенковым.
По поручению Омского облисполкома он в течение 1938 — 1940 годов производит детальное описание кремля — стен, башен, всех расположенных на его территории строений. А надо сказать, что в то время всё это находилось в запустении. Был обследован и описан также ряд полузабытых могил на тобольском Завальном кладбище — декабристов Муравьёва, Вольфа, Башмакова, Барятинского, Кюхельбекера, историка Словцова, автора «Конька-Горбунка» Ершова, художника Знаменского, украинского поэта Грабовского. Были описаны также дом декабриста Фонвизина и памятник Ермаку. Обмеры, планы, описания, фотографии составили три обширных тома. Облисполком представил эти материалы в Совнарком РСФСР.
За неделю до начала войны в «Известиях» появилось сообщение:
«Кремль в городе Тобольске (Омская область), создававшийся в конце XVII и начале XVIII веков, принят два года назад вместе со всеми его сооружениями на централизованную государственную охрану. По инициативе Омского городского Совета и областного краеведческого музея решено реставрировать этот ценный памятник старинного русского зодчества.
Вчера в Академии архитектуры СССР под председательством академика архитектуры И.В. Рыльского состоялось заседание отдела охраны памятников Управления по делам искусств при СНК РСФСР. Обсуждался проект реставрации тобольского кремля. Доклад, сделанный директором областного музея А.П. Петровской, подвергся обстоятельному обсуждению. Выступавшие отмечали ценную инициативу местных организаций, проявивших большую заботу о памятнике.
Реставрационные работы рассчитаны на несколько лет. Будут восстановлены Успенско-Софийский собор кремля — одно из первых каменных зданий в Сибири, стены и башни, замечательный архитектурный ансамбль «менового двора», так называемая «шведская палата», дом декабриста Фонвизина, памятники над могилами декабристов и проч.
К подготовительным работам намечено приступить в этом году».
Конечно, всему этому помешала война. Грандиозным планам восстановления Тобольского кремля суждено было осуществиться гораздо позже. Но начало было положено именно тогда и положено именно неназванным в московской газете скромным музейным сотрудником Палашенковым. Вспомним об этом, когда будем любоваться белоснежным Тобольским кремлём — сейчас отреставрированным и нарядным…

* * *

Небольшая книжка — А. Ф. Палашенков, «Основание Омска». На ней стоит гриф: «Омский областной краеведческий музей». И не было бы ничего особо необычного в том, что музей издал эту книжку — ведь он и призван распространять знания. Но обратите внимание на дату издания, и вы другими глазами взглянете на эту скромную брошюру — 1944 год.
Музей работал всю войну. Сам этот факт, должно быть, говорил посетителям того времени немало. Где-то далеко на западе — под Москвой и Ленинградом, на волжских берегах и под Курском — в крови и грохоте решается судьба страны, судьба миллионов людей, а здесь — строгая музейная тишина, стенды, экспонаты… Значит, сильна и непобедима держава, если в тяжелейшие время она находит возможность заботиться о сохранении свидетельств своей истории.
Только за первых три военных года музей посетили 300 тысяч человек.
Доныне хранится в музее общая тетрадь, на обложке которой написано: «Тетрадь для записи дневных работ ст. научного работника А. Ф. Палашенкова». Андрей Фёдорович, сотрудник, а с 1943 года — директор музея, скрупулёзно вёл записи для самого себя, для собственной памяти. Но даты, стоящие на обложке, опять же делают скромную тетрадку одним из неповторимых документов времени: «1941-1943».
Вот содержание некоторых записей.
1941 год. 26 июня состоялось собрание научных работников музея по вопросу организации выставки «Великая Отечественная война советского народа». 22 июля — выставка открыта. 13 сентября — выставка перенесена в помещение драматического театра.
Запись от 3 мая 1942 года: «После того, как в музей поступили трофеи, взятые на Ленинградском фронте, в музей стал большой наплыв посетителей». (В иные дни на выставку приходило до трёх тысяч человек. — А. Л.)
Более поздняя запись: «Тов. Косенко Апполинария Ив. (жена погибшего под Сталинградом полковника) подала заявление о принятии её сотрудником музея по сбору материалов по Великой Отечественной войне. Работать тов. Косенко соглашается без оплаты содержания».
Надо ли комментировать такое?..
История грозна и поэтична одновременно. В XIII веке Александр Невский предупредил многие поколения наших врагов, сказав свои знаменитые слова: «Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет». В том же веке его сын Дмитрий разгромил ливонских рыцарей и как символ победы вывез из Дерпта в Новгород знаменитые Сигтунские ворота, весящие более тонны. Захватив в 1941 году Новгород, гитлеровцы судорожно искали эту реликвию, но они напрасно тратили время: ворота были эвакуированы в Омск и стояли во дворе музея под специально построенным навесом. Сейчас этим шедевром древнего искусства по-прежнему любуются тысячи посетителей новгородской Софии.
Музей принял у себя и бережно сохранил не только новгородские сокровища. В военные годы здесь были сосредоточены коллекции Государственного исторического, Вологодского и Воронежского музеев.
Несмотря на стеснённость помещения, музей продолжал работать. Как бы назло врагу, мечтающему уничтожить не только нашу государственность, но и нашу культуру, музей отмечает различные юбилейные даты, ведёт учёт исторических памятников — то есть делает обычную, текущую, мирную работу. Судя по записям А. Ф. Палашенкова, он то идёт к строителям, раскопавшим на улице Потанина кости, похожие на кости мамонта, то вместе с секретарём Кировского райкома партии осматривает места, связанные с антиколчаковским Куломзинским восстанием 22-го декабря 1918 года, то проводит беседу с домохозяйками по месту жительства.
Из Тобольска пришла тревожная телеграмма: собираются разбирать на дрова дом, в котором жил автор знаменитого «Конька-Горбунка» Пётр Петрович Ершов. Срочно выезжает туда и вовремя: успели сломать только крыльцо.
В письме к Д. Суслову, написанном 3 мая 1944 года на пароходе, идущем из Тобольска в Омск, об этом говорится так:
«…В Тобольске был месяц. Выезжал в связи с отпуском средств на поддержание памятников старины, а также спасти дом, в котором жил Ершов. Тоболяки решили его снести и уже в этом отношении кое-что предприняли. Остановил ретивых горкомхозовцев. Составил смету на его восстановление — 47000 руб. Жил в музее…
Посетил Чувашский мыс.^* Нашёл череп одного из участников сечи. Везу в Омск».
Адрес Суслова на конверте: полевая почта 26081-Б.
Андрей Фёдорович вряд ли думал, что совершает что-то выдающееся, героическое. Он просто работал, делал своё обычное дело. Но именно в этой обыденности видится нам сегодня глубоко осознанное этим человеком высокое призвание музейного работника, чутко чувствующего историзм своего времени.

* * *

После войны немало сил уходило на ремонт здания музея, на новую инвентаризацию фондов, на создание новых отделов — культуры, сельскохозяйственного, местной промышленности. Но у директора Палашенкова были и главные, если так можно выразиться, генеральные направления работы. Вот их результаты.
1950 год. Открыт в качестве филиала музея мемориальный музей сибирского садовода П. С. Комисарова (40 км от Омска). Для нового музея построено специальное помещение. На могиле П. С. Комисарова установлен памятник.
1952 год. В связи со 150-летием со дня смерти А.Н. Радищева в сёлах Копьёво и Артын начата работа по увековечению его памяти: в Артыне установлена мемориальная доска, в Копьёво заложен памятник.
1953 год. Открыт ещё один филиал на станции Марьяновка — место боя омских красногвардейцев с мятежными белочехами (1918 г.). Построено специальное здание, развёрнута экспозиция.
1957 год. По инициативе Палашенкова пятнадцатикилометровый участок старого Московско-Сибирского тракта от центральной усадьбы Копьёвского совхоза до границы с Новосибирской областью решением облисполкома объявлен заповедным.
А.Ф. Палашенков известен многим и как активный член Омского отдела Географического общества СССР. Много лет он являлся заместителем председателя отдела. Но не все знают, какую важную организационную роль сыграл он в возобновлении после войны деятельности отдела.
В неопубликованной «Автобиографии» читаем:
«Будучи в 1947 году (как директор музея) делегатом на Втором Всесоюзном Географическом съезде, мной был поставлен вопрос перед председателем Географического общества академиком Л.С. Бергом о возрождении Западно-Сибирского отдела Географического общества. Он был обрадован постановкой вопроса и дал нужные указания для оформления возрождения отдела. По возвращении в Омск был создан оргкомитет, и Западно-Сибирский отдел под именем Омского возродили к жизни».
Позже А. Ф. Палашенков стал первым лауреатом премии им. М.В. Певцова, учреждённой Омским отделом Географического общества.
По его мнению, слово «служба» отнюдь не было близким к однокоренному торжественному слову-понятию «служение», наоборот: служба, считал А.Ф., это нечто нудное, добровольно-обязательное. Святым для него было слово «работа», оно ассоциировалось с чем-то подвижническим, захватывающим, увлекательным. Начитавшись моих неспелых опусов в «Омской правде», где я тогда работал (или служил — ?), он несколько раз говорил мне:
— Завидую Вам, Саша, по-хорошему завидую! Вы с молодых ногтей, с самых первых своих трудовых шагов работаете, именно работаете, а не служите. И делаете это с удовольствием, я же вижу…
Я было пытался сказать А. Ф., что зря он так романтизирует производственную деятельность газетной редакции, что и там всякой нудоты и обязаловки хватает. Но мои доводы Андрея Фёдоровича не убеждали:
— Нет, Сашенька, всё равно — цените свою работу, цените. Ведь Вы же получаете удовольствие, удовлетворение от того, что пишете, особенно тогда, когда хорошо получается? Получаете! А плюс ко всему Вам за это ещё и зарплату платят! Ну, разве не здорово?!
(Особенно, в скобках замечу, я и не спорил: атмосфера у нас в редакции была действительно замечательная. И вообще — жил я тогда, как в тумане: писал по ночам, строил планы, радовался каждой публикации. Рядом были яркие творческие люди — Елена Злотина (1936-1994), Михаил Сильванович, Геннадий Гаврилов, Михаил Малиновский. Всё получалось, всё было интересно. И уж точно: похвала на летучке радовала меня в десять раз больше, чем аккуратно выплачиваемые аванс и получка.)
— А вот я, — продолжал Андрей Фёдорович, — только и начал работать, как на пенсию вышел. А то всё служил, всё собрания-заседания какие-то были, отчёты, справки, приказы…
На пенсию А. Ф. вышел в 1957 году. Вышел… и продолжал работать. Многочисленные и хлопотливые обязанности директора музея больше не отвлекали от науки и творчества, и он был безмерно рад этому. Вот как сам Палашенков описывает свой образ жизни этого периода:
«Вышел на пенсию с тем, чтобы развязаться от службы и заняться только работой… Исхлопотал для Отдела (т. е. для Омского отдела Географического общества СССР — А. Л.) автомашину ГАЗ-51 и целое лето путешествую по Прииртышью. Сделал несколько дальних поездок — на Иссык-Куль, поклонился могиле великого соотечественника и земляка Н. Пржевальского; в прошлом году взбирался на снежные вершины Алтая. Зиму сижу в Омске, а в начале апреля еду месяца на два в Москву, Смоленск, Ленинград. Люблю я Ваш город (Ленинград — А. Л.), Москву не люблю. Несколько раз мне предлагали работу в Москве — отказался. Родные улицы Смоленска, дороги и тропки Смоленщины, которые топтал резвыми ногами, мне особенно дороги…
Привык к Сибири, к её просторам, многоводным рекам, к горячему солнцу…
Зимой немного пишу, читаю, упорядочиваю собранную коллекцию портретов государственных и политич. деятелей, деятелей науки, искусства и т. д.» (Черновик письма Ф. И. Быдину, ноябрь 1965 г.)