Вы здесь

Пятилетие «Сибирских огней»

Торжественное заседание, посвященное пятилетию журнала «Сибирские огни», 21 марта 1927 г. в Новосибирске. Стенограмма. Окончание

ПЯТИЛЕТИЕ «СИБИРСКИХ ОГНЕЙ» 1

 

Торжественное заседание, посвященное пятилетию журнала «Сибирские огни», 21 марта 1927 г. в Новосибирске. Стенограмма. Публикуется по: «Сибирские огни», 1927, № 2, стр. 174—206. Орфография и пунктуация частично сохранены.

 

 

<В. Зазубрин.> Из предгорьев Алтая, из Барнаула пришла к нам Анна Караваева. Она сначала рассказала, пожалуй, неважно, о том, какую революцию сделала революция во «флигеле». Потом писательница перешла к темам более серьезным и значительным. Она интересно и свежо заговорила о рабочих сибирских старых заводах. Страдает Караваева тем недостатком, что старается часто причесать и подогнать под все пункты устава и программы ВКП(б) такие вещи, которые никак туда не влазят. Но ее вещи, безусловно, как говорят критики, «социально весомы и значительны». Караваева умеет взять нужную тему, умеет умно и остро поставить вопрос. В этом отношении особенно удачны ее нашумевшие «Берега». Но эта писательница ушла от нашего костра в центр, и пусть там о ней говорят. Мы же отмечаем только ту работу, которую она проделала здесь.

Если одни писатели приходили к костру, другие приезжали, то Итин прилетел. Прилетел не из тайги, а из голубой страны Гонгури. Недавно мы прочли в газетах, что за границей организуют перепись неба. Недавно же кончилась у нас перепись населения. Есть, как видно, люди, работающие по переписи неба и по переписи земли. Итин принадлежит к числу первых. Обе эти переписи, безусловно, полезны и нужны. Ученый, изучая небо, служит земле. Итин, странствуя по своей Гонгури, все время думает о земле, о ее переустройстве. Но беда его в том, что он только думает о земле, о людях, а видит их не всегда. Итину люди нужны для того, чтобы их устами сказать о своих идеях в области математики, философии, естествознания. Оттого люди Итина часто ходячие формулы, схемы. Итин абстрагирует, обескровливает самые кровяные, земляные вещи. Для него, например, матершина — общеизвестная формула, а молоко, простое коровье молоко — белая жидкость. Итин любит преувеличивать. Отсюда: «огромные скитания, чудовищные моря, гигантские ливни, невероятные чудеса, непредставимый свет». Но как прописная буква не становится заглавной, когда ее напишут хоть в сажень, так и моря и ливни Итина не делаются чудовищными и гигантскими от одной только авторской ремарки. Наоборот, эти постоянные ремарки («невероятные», «непредставимые») только раздражают, мешают видеть вещи, не освещают их, а затемняют. К слову о «непредставимом свете» — Итин ухитрился ввести его, как ремарку, в свою пьесу «Власть». В какое положение, спрашивается, ставит он постановщика, если требует, чтобы на сцене был «непредставимый свет»? Постановщик вправе спросить автора: к чему такой особенный свет в кабинете самых обыкновенных буржуазных министров? Простые, всем известные вещи теряют свою «представимость», убедительность, когда их сопровождают такими эпитетами. Такое «отстранение» типично для Итина, оно кладет на его повести отпечаток «нереальности».

Итин читается трудно, так как, наряду с блестящими страницами и строками, часто конструкция его фразы тяжела, напоминает переводную, язык засорен иностранными словами, научными терминами. Иногда целые вещи писателя кажутся переводами с иностранного («Власть»). У Итина нет ни одного рассказа, где бы не фигурировали иностранцы, англичане, немцы. Итин любит иностранные слова, имена. Он играет ими, как способный ученик, хорошо изучивший чужой язык, как ребенок цветными камешками. Его влечет их звучность. Поэтому писатель русскую девушку Зою переименовывает в Заидэ. Поэтому у него «Людвигсгафен», «Варнемюндэ», или просто формулы — Ю = В, R S Д D.

Итин — человек очень культурный. Но его культурность, его знания владеют им, а не он ими. Писатель, попадая даже в самые глухие и самобытные уголки Сибири, не в силах отделаться от власти и обаяния чужих слов и чужих образов, от всего того, что узнал он в университете и в бесчисленном количестве книг, им прочитанных. «...Кругозор был странной смесью многих красочных стилей — заоблачные мечты Чурляниса и облака с “Небесного боя” Рериха, нежные дали Нестерова и Левитана и грубоватые контрасты с “Вечных льдов”». «...Ночь юга шагала, словно марсиане Уэльса»... «Морозы, перед которыми градусы Фаренгейта из сказок Лондона — оттепель». Попадаются образы, заимствованные и неоговоренные: «луна, как бубен шамана» и так далее. Примеров можно привести много.

Итин живет больше отраженным светом, светом искусства, а не действительностью. В его рассказах о туземцах, о крестьянах обязательно мелькнут образы и имена не только таких писателей, как Уэльс, но и наших современников — Л. Рейснер, А. Караваевой и др. Свою повесть «Открытие Риэля» он начал главой, которая называется «Машина времени».

Один из героев Итина говорит: «Я закрываю глаза, чтобы лучше видеть». Нам кажется, что эти слова мог бы повторить и Итин. Он часто пишет с закрытыми глазами и оттого видит в Сибири Ганг и «ананасы под березой». Образ, созданный на местном материале, писателя не удовлетворяет. Ему нужен образ из района тропиков, полюса или экватора. Все местное, свое, кажется ему недостаточно ярким и реальным. Поэтому: «...прибоем южного моря шумела Катунь». Итин не чувствует даже под руками упругой теплоты груди любимой женщины. Нет, не чувствует. А если бы чувствовал, то как мог он сравнить ее (грудь любимой) с ...бездной Тихого океана! (!) Ученый П. Драверт становится поэтом, когда говорит:

 

Ты забудешь бананы Цейлона,

Ананасы долин Сингапура,

Что мальтийские нам апельсины,

Виноград тихоструйного Дона,

Золотые лимоны Мессины,

Или вишни садов Альбиона.

Только здесь на просторах Сибири,

Наклонившейся к тундрам великим,

Зреют лучшие ягоды в мире,

Ароматом проникнуты диким.

 

Итин становится ученым, когда начинает ронять фразы о «дымчатой субстанции мира», о том, что «кажущееся для нас понятнее действительных соотношений»; когда, наконец, вместо того, чтобы сказать, что американцы пьянствовали в Омске, он говорит, что они пили под 55° северной широты. Могут сказать, что это мелочи, но, по-моему, это те мелочи, которые определяют всю абстрактность образов Итина. Писатель забывает, что он живет в Сибири, забывает, что он пишет не популярные ученые трактаты, а повести, поэмы.

«Разве Башкирия не звучит так же, как Мадагаскар?» — можем мы спросить Итина его же словами. Итин уже ответил на этот вопрос с полной утвердительностью. В своем «Пути шамана» он доказал, что «Башкирия» или «Ойротия» звучит не только так же, как «Мадагаскар», но и сильнее. Путь шамана — блестящие страницы. Здесь у писателя выпала вата из ушей, которой он заткнул их во время полета над Алтаем, и писатель вдруг услышал живые голоса земли. Итин нашел путь шамана, несомненно, он найдет и свой путь. Выйти в дорогу ему есть с чем. Хотя Итин сейчас и «снят» с жалованья, нигде не служит, но человек он богатый. У него «богатая» выдумка, крепкая форма, местами скульптурная рельефность изображения. Ему только нужно соскоблить со своих чемоданов наклейки и надписи, сделанные в заграничных отелях.

Необходимо сказать еще о «реакционности» Итина. Некоторые склонны считать «Открытие Риэля» реакционной вещью. Это, конечно, не верно. Беда Итина в том, что он трудно расшифровывается, что часто вообще нуждается в расшифровке. Каждый поэтому толкует его вещи по-своему, иногда приписывает Итину то, что ему и не снилось. Так и в данном случае. «Открытие Риэля» написано в 1916 году и было направлено против милитаризма. Повесть эту тогда принял в «Летопись» М. Горький. Теперь Итин подчистил «Риэля», но основная установка антимилитаристская осталась. Я сомневаюсь, что антимилитаристские тенденции в наше время стали уже реакционными. Всех, обвиняющих Итина в реакционности, я позволю себе отослать к его «Урамбо». В этой повести он, как хирург ножом, вскрывает всю фальшь, всю подлость буржуазного мира (директор-вегетарианец, благословляющий войну, поп и др.).

Итин человек рассудочный. Он пришел к революции, и он, несомненно, с ней, он наш товарищ, так как он хорошо знает, что путь Октября — единственно верный путь. Итин еще плутает, ищет на литературных дорогах, но он не колеблется в выборе между революцией и «реакцией».

«На вкус и цвет товарищей нет» — кому нравятся бананы или ананасы под березой, кому огурцы. Рассказы Антона Сорокина нам кажутся вот такими понятными, простыми и «выразительными» огурцами. Я извиняюсь за некоторую легкость стиля по отношению к такому законченному мастеру, как Антон Семенович. Но я уже оговорился, что буду разговаривать в ведомственных тонах. (Смех.) Сорокина в дореволюционное время травили, замалчивали, но он не сдавался. Если о нем молчали другие, то он кричал о себе сам. Писатель, подобно Уитмену, писал о себе статьи, письма и рассылал их по редакциям. Уитмен на свои деньги поставил себе памятник, наш писатель ограничился только огромной вывеской и печатанием собственных денег, денег «короля шестой державы — Антона Сорокина». Все это писатель делал для того, чтобы пробить косность сибирского обывателя — читателя. Он искал читателя всеми доступными ему способами. За это мы на него сетовать не будем. Теперь Сорокин не кричит о себе, не прибегает к шумной рекламе. Теперь он в этом не нуждается — он желанный сотрудник «Сибирских огней» и ряда сибирских газет, его регулярно и охотно печатают. Сорокин много пишет о туземцах и об аэропланах. Он, как и Итин, опускает аэроплан в темный быт туземца. Но Сорокин не смещает Сибирь по-итински к экватору, он берет и показывает свою страну во всей ее первозданной чистоте и силе. Итин Сибирь подает очень тщательно, кажется, что он ее не описывает, а препарирует. Итин многое подает именно в законсервированном, заспиртованном виде. Все у него классифицировано, на всем этикетки со ссылками на ученых или писателей, ранее работавших в этой области. Сорокин же пишет о Сибири не мудрствуя лукаво, и его образ реален и пахуч, как красный кровяной кусок сырой, парной баранины. Сорокин хорошо показал киргиза, для которого аэроплан — птица, несущая яйца, родящие гром. Читатель вместе с сорокинским киргизом опасается немного, что как бы эта «птица» действительно не стала вить гнездо в степи из юрт бедных кочевников.

Писатель показал нам туземца при царе, при белых и при советской власти. Он рассказал нам о драме кочевника-скотовода, которого заставляли рыть окопы: «Андрюшке, ты сдурел, что ли? Не буду рыть землю. Степь-матери больно, степь кормит. Зачем буду землю портить? Не буду».

Жаль, что мастер Антон Сорокин до сей поры мало известен читателю, жаль, что его рассказы разбросаны по разным газетам и журналам. Собрать и издать их необходимо.

С далекого Амура пришел партизан и интеллигент до мозга костей Рувим Фраерман. В его рассказах слышно, как воет подо льдом Амур, ревет на голых сопках ледяной ветер, хрустят нарты и тяжело дышат запалившиеся в упряжке собаки. Фраерман держит на руках перед читателем сияющий и черный, как ночь, мех соболя, гладит пушистую спину лисы-огневки. Писатель прекрасно чувствует Сибирь, тайгу. Впрочем, лучше предоставить слово ему самому: «Гляжу вперед, гляжу назад — все тайга зубчатая, будто густым, зеленым, стоячим туманом весь свет застилает и идет от нее прель гнилая, как от старого гриба, на солнце паром вьется и дымом стоит. И нет человека кругом». «Знаю я хорошо, что тайга, как море, страху в сердце не любит, и дорог суматохе не показывает, чужих не уважает». «Страшна тайга и днем, а ночью еще страшней. Завернет тебя всего темь непроглядная, как в солдатское черное сукно. Пальца своего не увидишь. Посмотришь вверх, звезды вот-вот на тайгу упадут, до того близки и большие, полыхающие, словно костры хвойные в небе горят. Да все без толку, от них не светлей. Ветер трепыхается — слушаешь — не зверь ли идет. Тени от костра шаманят, как бешеные, и кажется, что будто на земле нет ничего: ни городов, ни Сахалина, ни села Рыковского, ни людей... весь мир — тайга».

Так говорит о тайге Фраерман устами сахалинца, таежника, насильника и завоевателя Кузнецова.

Фраерман щедро раскладывает перед читателем богатства своей страны. Вот «светлое, как солнечный блик, плотное и сильное, как волна, тело горбуши», вот «вялая и робкая, зябко отливающая чешучайтой сталью селедка»... «как мокрые сучья елей, навага»...

Писатель показывает маленькое счастье рыбаков, «зацепивших» большое руно селедки и тревогу и арест скрывавшихся «На мысу» большевиков.

Если у Кравкова туземец просто охотник, у Антона Сорокина участник гражданской войны, но не отдающий себе достаточно ясного отчета, почему он у красных или у белых, то фраермановский Васька Гиляк знает, зачем он пришел в отряд к партизанам. Если Кравков белыми нитками пришивает к своим вещам современность, то у Фраермана она органически сплетена со всем телом его повести. Его Васька Гиляк врастает в восстание, в революцию законно. Читатель чувствует, что писатель не лжет, что все это так и было, что революция действительно захватила туземца, взбодрила и подняла. Туземец Фраермана действует, участвуя в работе отряда. Он непохож на «экзотических» декоративных «выдвиженцев» из тайги, агитирующих на съездах советов, с помощью объектива фотоаппарата, только своей физиономией. Тайга, туземец и революция у Фраермана неразрывны. Хороши у него и партизаны. Кажется, что этот писатель способен создать большое, широкое, революционное и насквозь сибирское полотно.

«Географически» несколько дополнил Фраермана П. Далецкий. Он рассказал о «Зеленом Клине» Приморья, о Владивостоке. Из его повести мы узнали, что «бухта в июне — самое мягкое масло». Он нам показал трудолюбивых китайцев и праздную, жестокую толпу портового города. Далецкий неплохо перемешал партизанские восстания с несложной жизнью деревни, с песнями девушек и парней, прыгающих через костер. Местами писателю удалось заставить читателя почувствовать холод трагических глубин гражданской войны. Нельзя забыть случай в бане. Белые налетели на деревню. Идет повальный обыск. Несколько партизанских семей, боясь расправы, спрятались в заброшенной бане. Обыскивающие подходят к убежищу прячущихся. На руках у женщины закричал ребенок, «захлебнулся рукой». Но вырвался.

Уай... а... аай...

Маринка, — зашипели, — Маринка, или выметайся... или... слышь...

Уай... аай...

Маринка, застервишь!

Ребенок стих, точно подавился.

Обыск прошел благополучно. Никого не нашли. Утром, когда ушли белые, из бани вышли прятавшиеся. Женщина вынесла мертвого, ею задушенного, ребенка...

К сожалению, Далецкий слишком многословен и медлителен. Медлительность, с какой развертывается действие, отталкивает читателя и губит героев писателя — к концу повести они засахариваются, как передержанное варенье.

Из Канска приехал Федор Тихменев. Он хорошо рассказал о добром, но ограниченном крестьянине «Миленочке» и о мещанине, который в революцию был «Сам по себе».

В 1924 году около костра раздалось солидное покашливание. Все оглянулись и увидели худощавого, маленького человека. Человек этот сказал: «Петька шевелит мозгами». Все узнали в нем Ис. Гольдберга. Гольдберг подошел ближе и умело рассказал о том, что в Сибири есть «Путь, не отмеченный на карте». Все согласились, что таких путей много и что один из них Гольдберг, действительно, отметил.

Мимоходом бродяга К. Паустовский обронил свой тропический цветок «Минетозу», рассказал о чернокожих рабах, изнывающих от жары, лихорадки и эксплоатации.

«Иностранец» А. Шугаев эволюционировал от тем «российских» к «сибирским». Он показал нам «Золотую голову» одного из подпольщиков-большевиков, показал втершегося в партию прохвоста, Василия Ивановича.

Девятнадцатилетняя Евгения Анучина заставила нас посмотреть на черные дни голода и разрухи наивными светлыми глазами детей. Анучина показала нам и детей с лицами, затемненными преступлением. Она пишет тщательно, тонко, как вышивает. Но на ее вещах нет и тени слащавости. Она смотрит на мир мужественно и просто.

Жаль, что замолчал А. Абрамов, сумевший увидеть в черноте «Воскресника» по уборке трупов едва уловимые отсветы нового.

Любопытно выступил П. Стрижков. Его миниатюры напоминают рассказы Джека Лондона. Золото, туземка, светловолосый человек. Смерть от пули в глухих горах и кровь на золотоносном песке, как крупная, дикая малина.

Герои Стрижкова просты, мужественны и по-хорошему упрямы. Писатель на редкость лаконичен, выразителен и сюжетен. Но пока еще Стрижков намыл небольшой мешочек (цикл) золота своих миниатюр. Он еще только начинает.

Яблоками, привезенными с Волги, искусно играет М. Никитин. В его рассказах видно, как яблоко растет, слышно, как оно падает в траву. Никитин много времени и сил отдает форме. Он кует форму для того, чтобы с ней подойти к Сибири. Сейчас он пишет о фруктовых садах, о помещиках, о крестьянах. Его герои собираются в Сибирь за землей, за ними, надо полагать, приедет и писатель.

А. Коптелов интересен больше сам, чем его вещи. Кержак, начетчик, он пришел к революции и стал ее журналистом и писателем. Партизаны в своих воззваниях фамилию «Колчак» писали с маленькой буквы, вероятно, желая тем унизить диктатора. Коптелов часто положительных героев своих пишет с большой буквы, а отрицательных с маленькой. От этого проигрывают и те и другие, и автор и читатель. Но Коптелов — писатель начинающий. У него все впереди. Поэтому сейчас о нем говорить еще рано.

Н. Дубняк сродни Коптелову по ненависти к деревне. Но Коптелов не утрачивает светлой перспективы, Дубняк же весь черен. От его рассказов веет жутью деревенской дикости и косности. Страницы, где описывается насильственный аборт и избиение крестьянина, заподозренного в краже, нельзя читать без содрогания. Дубняк работает в крестьянской газете. Каждый день через его руки проходят сотни селькоровских писем. Кажется, что писатель отбирает самые мрачные из них, и из них, из этих подлинных кусков жизни, монтирует свои рассказы. Писателю надо выучиться не только монтировать, но и обобщать, переваривать сырье материала. Недоваренность его вещей заметна, непроработанные куски материала на зубах, как каша с песком.

Были у костра и такие писатели, как Е. Минин, которые успели пока обмолвиться только одной фразой-афоризмом, что возможен «Дождь без ветра».

Последним в «Сибирские огни» ворвался, прибежал с криком А. Каргополов. Он начал с повестей о крестьянстве. Он принес в редакцию две повести, такие же растрепанные, как и он сам.

Но за этой растрепанностью чувствовалась какая-то сила. Казалось, что слова распирают Каргополова, как зерно — туго набитый мешок.

Ведь редактировать — значит предвидеть, значит помогать, способствовать или, по меньшей мере, не мешать росту той молодой зеленой поросли, которая поднимается вокруг журнала. Поэтому надо печатать вещи и не совсем зрелые, но печатать надо обязательно, если к тому же пишущий обнадеживает. Печатать — значит облить творческие корни писателя живой водой общения с читателем. Бесспорно, в этом деле нужен такт и мера. (А то можно залить, захвалить насмерть.) Но где и в каком деле эти качества не нужны?

Вот какими соображениями руководились мы, когда печатали три зеленые вещи Каргополова («Земной тряс», «Повесть полей» и «Под голубым потолком»). Каргополов пришел в революцию с большой любовью к земле, к пашне и с острой ненавистью к городу. Каргополов — крестьянин, не может не любить землю, в которую «что ни кинь — растет», на которой «травы ноне не перекосишь. Выдурела трава выше головы. Так куда ни кинь глаз — там и коси». Землю, как мать, у него обнимает и крестьянин Фома Толкач, и интеллигентка Маруся: «Фома Толкач десять раз обегал полосу, десять раз останавливался на углах полосы, и когда перед самым утром замирают и птицы и человек — замер Фома Толкач, обняв набухшие росою стебли ржи, и не дышал, не говорил, не жил...» «Курганы над озерами и воздух, как пена зелени, и оттого грудь на курганах шире, шире и от трав покойная радость. Руки заломив над головой, стояла Маруся не в силе сдвинуться с места. Как хорошо, закрыв глаза, выть солнцу; как хорошо, заткнув уши, аукать озеру и, упав на землю, как хорошо обнимать травы»... Землю Каргополов одухотворяет. Она живое существо, она слышит и понимает человека. Поэтому если ты «обидел» ее, то: «Вставай, подлец, на колени: целуй эту землю. Говори, негодяй: целую тебя родную, трудовую, — и Фома встал на колени и поцеловал полосу и когда поцеловал, то заныло у всех в костях и сердца всех качнулись в страшной муке...»

Каргополов берет деревню, разворошенную белыми, красными, войной, разверсткой, конфискациями, деревню, «спящую на топорах». Он молод, поэтому откровенен. Узнать, на чьей стороне его симпатии — не трудно. Не трудно заметить, где и сам он в повести скрывается. Без ошибки можно утверждать, что наш автор в «Земном трясе» и в «Повести полей» носит одновременно несколько фамилий (как вообще всякий писатель), но наиболее любимые у него — Филин, Анбуш и его двойник Екимка — Бог Носковой Веры.

Филин — мужик-пастух делается командиром, вождем партизанского отряда. У Филина силы много, в боях с белыми она у него окрепла, разыгралась и понесла его... на город. Но деревня за Филином дальше своей околицы не пошла, и Филин погиб от своей силы, как сноп пшеницы, «обессилел от силы».

Над деревней проходят грозы и бури революции. Все оторвавшиеся от земли гибнут (Филин, Федор Петрович), оставшиеся на ней, сохранившие с ней кровные связи благодействуют: «Корови мои яграють, я хлеб им, вино пью... По солнцу, по ковыльному, шел Анбуш Иван, — шел, играл и пел...»

Каргополов, как Анбуш, видел в деревне красных и белых и наших продагентов. Он знает, что значат для крестьянина такие слова, как «разверстка и конфискация». В город писатель пришел с крестьянской озлобленностью на него (на город). В его вещах не редки страницы, насыщенные этой злобой, страницы, стянутые узостью крестьянского кругозора. В городе Каргополов научился многому, научился говорить «разные городские слова» и очень этому последнему обстоятельству обрадовался. Словами он захлебывается, словами играет, кокетничает. В «Земном трясе» партизан, а в «Повести полей» финагент бьют ворон без всякой нужды, бьют потому, что умеют это делать без промаха. Каргополов поступает по примеру этих своих героев — он засыпает читателя словами потому только, что он их знает. Он забывает подумать об интересах читателя... (может быть, ему все это давно известно?). Читатель часто тонет в водянистых потоках его страниц, но иногда словесная вода писателя крепнет до густоты известкового раствора, делается горькой и едкой.

Отрывок из романа «Под голубым потолком» написан именно так. Пусть отрывок в целом недостаточно художественно убедителен, но отдельные его места больно и верно бьют в цель.

А. К. Воронский, прочитав одну из повестей Каргополова, говорил ему: «Не пойму, что это у вас такое — реализм, не реализм... не пойму»...

Можно ответить Воронскому — в повестях Каргополова советская действительность. На самом деле, что может быть причудливее, невероятнее нашей действительности? Идешь по улице, видишь колонны пионеров, комсомольцев, войдешь в какое-нибудь учреждение и руками разведешь — какой век, какая власть? Совработники тут сидят или гоголевские Акакии Акакиевичи? Вот уж верно, товарищ Воронский, — не понять...

Каргополов на верной дороге. Он не сделался советским бюрократом, он сохранил зоркость глаза человека из полей. Теперь ему нужно только преодолеть свою техническую малограмотность и изжить крестьянскую узость в подходе к городу, в оценке роли города в революции и т. п. Ему нужно всю испепеляющую силу мужичьей ненависти перенести лишь на тех работников города, желудки и мозги которых загнили от жирной пищи, провоняли от постоянного пребывания на теплых местах и местечках.

Сейчас же в вещах Каргополова — писателя-коммуниста — кажется странным огульное шельмование города и явное сочувствие деревне. Сейчас в его городских вещах лучшие страницы пока посвящены крестьянам. Крестьян он дает хорошо и сочувствует им не только на «суше, но и на море». Я позволю себе привести отрывок из одной вещи писателя, которая в черновом виде была в редакции год тому назад и над которой он сейчас работает. Извиняюсь за его «длинность», но по нему можно судить о Каргополове, в нем Каргополов со всеми своими симпатиями и антипатиями:

«Ходоки из деревни были в земотделе, где кто-то в черной тужурке по столам разостлал “географию”, водил пальцем и все бунчал под нос:

Не разыщем мы ваших владений. Не разыщем мы ваших земель. Последние карты были усланы в центр, а теперь и не разыщем мы ваших владений.

Рыжеволосый мужик, с бородой в сноп и на правом ухе с серьгой, толковал:

Пашни наши под боком. Снят там столб-то и яму зарыли, и наши пашни отняли. Ищи, говорят, грань. А был старик у нас и он знал грань. Но он-то оглох, и как ни кричи — не докричишь, где грань проходила. Вот мы тут и решили.

Тужурка попела, попела, побунчала над картами и в шкаф их, и ходокам:

Не разыщем мы ваших владений.

Ходоки из коридора в коридор, из учреждения в учреждение, и на углу одной улицы, у фотографии, по нужде своей остановились и оплескали витрину с портретами, и в особенности самый большой портрет, на котором сидел человек с расчесом волос на голове и с мягонькой бородкой. Фотограф чуть ума не лишился, а мужики стыдливо отвертывали головы. Фотограф нырял около витрины и таинственно:

Нестриженные хари. А кто тут снят? Кто сидит тут?

Мужики подули, подули так вперед себя и боком прошли в губком, а там в кабинет к Роликову, и истинно убедились, что на карточке в витрине тот самый и есть. И рыжий мужик боком сел на стульчик и толково изложил насчет столба, и грани и старика, умолчав, конечно, о портрете.

Роликов закрыл все двери, придвинул стулья к столу и так простенько, с закидыванием повел речь, и мужики расступились и кое-что выболтали. Роликов успокоил их насчет грани, столба и даже сказал — хорошо б старику тому сделать операцию, ведь медицина излечивает и не таких, и что он сам когда-то обучался этому искусству. Роликов позвонил на квартиру, потом с запиской послал курьера к себе на квартиру и упросил мужиков пойти к нему на чай. Мужики давнули дух свой, согласились. И когда шли мимо фотографии, отвернули головы и говорили о вышине пожарной каланчи. Роликов взглянул на витрину и видел, что его портрет оплескан, и подумал: не собаки ли это и, наверно, это потому, что витрина низка. Мужики, когда прошли фотографию, озирались, и им вслед фотограф рычал и качал кулаки.

В гостиной Роликова — ни кресел, ни шкафов — простые венские стулья и голый стол. Курносый мужик — веки глаз пухлы — веньгучей породы, пил чай и одним глазом в потолок, другим под стол.

Товарищ Роликов вводил ходоков в курс международных событий: читал им газетную информацию и на географической карте, повешенной на стене, карандашиком отмечал: “Здесь вот социальная революция рвет узы. Здесь вот классовый антагонизм в зените. Здесь вот тронулся лед. А здесь — конъюнктура рынка колеблется”.

Ходоки слушали, прикусывая сахар, и тот, что с серьгой, мотал волосами, жевал бороду и силился что-то понять, когда понимал, то подмаргивал и поддакивал; веньгучий смотрел на карту и на товарища Роликова и онемел в улыбке какого-то курносого высокомерия; тот, что большевиком прозывался, слушал, слушал, вскочил со стула и к карте, и пальцем пощелкивая по ней:

Когда я в учебной команде состоял, — замучили, проклятые, с этими картами. Какие, говорят, там кочки, кусты, леса. А то и земли спрашивали. Это все им покажи. А коснись нашего брата-мужика — не разыщем мы ваших владений...

Товарищ Роликов отпрыгнул от карты и к бывшему большевику почтительно:

Дорогой товарищ, вы меня не дослушали. Ах, ведь нельзя же так...

Мужик с серьгой поднялся, раскланялся, разбросил руки, борода во грудь:

За хлеб, за соль, за сахар, — и взяв кружку, повертывал ее перед глазами. — А вот в деревне посудины не так. Дрянь. Вито, воровано, крадено. Только...

Товарищ Роликов толковал ходокам:

Это вот ваза. А это стакан. А это вот кружка. А портреты на них — это вот Калинин. А это вот Троцкий. А это вот Зиновьев.

Мужики качали головами и не могли разобраться — Калинин походил на Троцкого и на Зиновьева, Троцкий походил на Калинина и на кого-то еще, а Зиновьев походил и на Троцкого, и на Калинина, и чуть-чуть на себя.

Роликов до ворот провожал мужиков, и красная борода с глазами, секущими колени, просила о грани, о столбе, о яме и о старике. Роликов видел чей-то необъятный размах рук и говорил о медицине и о курсе в международных событиях».

Каргополов — писатель начинающий, неустоявшийся, но, бесспорно, талантливый. Его смелое, может быть, даже дерзкое выступление надо приветствовать. Сегодня здесь много говорилось о необходимости отражать современность. Мне кажется, что Каргополов один из первых откликнется на выраженные здесь пожелания и даст современность, смело разрезанную, густо присыпанную солью сатиры.

Перехожу к заключительной части своего доклада. Я, конечно, сделал, товарищи, очень беглые характеристики своих собратьев по перу. Я не мог сделать подробного разбора всех наших авторов, т. к. их у нас 25 человек.

Мне хочется поставить два вопроса: есть ли Сибирь в нашей литературе, и есть ли в нашей литературе то, что я называю бусинкой эпохи? (В каждой эпохе есть своя бусинка.) Нашел ли наш писатель эту бусинку — ее всепроникающую коллективность? Сибирь в нашей литературе, товарищи, есть, хотя иногда с елочными украшениями, иногда в заспиртованном виде. «Бусинка» же еще не найдена. Сибирский писатель еще ни разу не ставил в основу угла своих работ революцию, диктатуру пролетариата, как условие уничтожения всякой власти человека над человеком, всякой эксплоатации человека человеком. Вопросы колоссальных геологических смещений в классовых пластах человечества — наш писатель в полном объеме еще не поставил. Для него, по-видимому, важнее или, может быть, ему более по плечу были личные драмы, а революция — движение масс — для него была только фоном, на котором развертывались эти личные драмы. Были попытки отойти от личного, перейти к этим колоссальным геологическим смещениям, но эти попытки были более или менее неудачны. Следовательно, пролетарской нашу литературу за эти пять лет назвать нельзя. Она крестьянская и попутническая. Сибирский писатель не показал основных черт пролетарской революции. Сибирский писатель, может быть, и не понял еще, не успел, не сумел понять, осмыслить пролетарскую революцию, все ее величие, всю ее мощь. Сибирский писатель иногда путает революцию пролетарскую с революцией буржуазной, иногда отдает предпочтение последней, или дням военного коммунизма, в которых он видит элементы некоторой романтики, особенного подъема. Кое-кто из наших писателей при НЭПе вышел даже из партии. Это, конечно, очень показательно. Наш писатель, видимо, не понял, что буржуазные революции, как, например, революции 18 века, быстрее стремятся от успеха к успеху, их драматические эффекты импозантнее, люди и события озарены как бы бенгальским огнем, экстаз является господствующим настроением каждого дня; но они быстротечны, скоро достигают своего высшего пункта, и продолжительное настроение похмелья охватывает общество прежде, чем оно успевает трезво усвоить себе результаты периода бури и натиска.

Напротив, пролетарские революции, каковы революции 19 века, непрерывно критикуют самих себя, то и дело прерывают свой ход, возвращаются назад и заново начинают то, что, по-видимому, уже совершено, с беспощадной суровостью осмеивают половинчатость, слабость, недостатки своих первых попыток, низвергают противника как будто бы только для того, чтобы он набрался новых сил и встал перед ними еще более могучим, все снова и снова отступают назад, пугаясь неопределенной колоссальности своих собственных задач, пока, наконец, не будут созданы условия, исключающие возможность всякого отступления, пока сама жизнь не заявит властно: «Hic Rhodus, hic calta!» (К. Маркс — 18-е Брюмера).

День сегодняшний — день мелководный, день мелких расчетов. Но ошибется тот, кто скажет, что это мелководье иссыхания, заноса песком. Нет, это мелководье временного отлива. Но так думают немногие сибирские писатели. Большая часть склонна преувеличивать обмельчание дня, склонна принимать его за обмельчание революции.

Сибирский писатель не должен, не может отказываться от постановки проблем пролетарской революции. Могут возразить, что у нас нет рабочих, без которых нельзя говорить о пролетарской революции. Это неверно — рабочие здесь были и есть. Правда, они в ролях красных командиров, в ролях комиссаров, но, повторяю, они есть.

Вопросы мировой революции мы можем в своих вещах ставить уже и сейчас и в Сибири во весь рост. Для этого нам нужно только вспомнить, что наши ближайшие соседи — Китай и Индия. Проблема раскрепощения колониальных народов Востока есть проблема мировой пролетарской революции. Восток и мы, Китай, Индия, Тибет, Монголия, Советская Сибирь, СССР — вот где широчайшие возможности для творчества сибирского писателя.

Сибирский писатель, к сожалению, не отметил роль коммуниста в революции и роль коммунистической партии. В литературу нашу коммунист не попал.

Как-то Владимир Ильич Ленин говорил Горькому после того, как прослушал сонату Бетховена: «Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, детской, думаю: вот какие чудеса могут делать люди». И, прищурясь, усмехаясь, он прибавил невесело: «Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя — руку откусят — и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм-гм — должность адски трудная».

Вот такого коммуниста — многогранного, живого, с его «адски трудной должностью», у нас еще в литературе, товарищи, нет. Все попытки в этой области пока только первые эскизы, схемы. Они, конечно, законны и нужны, но того, что хотелось бы видеть, пока что нет. Может быть, не истекли еще сроки, но мы констатируем то, что есть.

Я не навязываю темы писателям. Я говорю о том, что у нас сделано еще очень немного, а на всем сделанном — печать коллективной равности. У нас есть хор. Этот хор составился за пять лет. Отдельных голосов в этом хоре почти не слышно. Ни один еще писатель за эти пять лет не наложил печати своего яркого дарования на нашу литературу, не создал своего стиля. У нас есть отдельные яркие фигуры, но погоды они не сделали, к тому же они слишком быстро ушли в центр.

Костер «Сибирских огней» поддерживался все это время дружными усилиями всех, работавших в нем. Часто в него попадали сырые сучья, сухих щепок было мало. Иногда писатели просто грели у костра руки, иногда дыму было больше, чем огня. Но важно, что есть огонь и если не испортится погода и не пойдет дождь, который, как известно, всегда идет сверху и по обстоятельствам независящим, то мы в конце концов будем иметь костер более яркий, станем бросать в него щепки от тех бревен, из которых мы начали уже строить дом своей литературы.

Пора нам от «кострового» периода перейти к «домовому». Пора нам прекратить печатание торопливых отрывков, листков из блокнотов, которыми мы спешили рассказать о себе, потому что мы вырвались из страшного пекла, потому что жизнь каждого из нас похожа на кинороман. Нужно писать просто и мудро. Мы должны писать с предельной простотой, ясностью и лаконичностью. Один из китайских критиков говорил, что если ты не можешь сказать то, что хочешь, в двенадцати словах, то лучше не говори об этом вовсе.

Но это не значит, что мы должны ограничиться постройкой маленьких деревянных домиков-рассказов. Мы имеем право на постройку многоэтажных (Индия, Китай, Монголия, Сибирь) каменных небоскребов-романов. Хотя коммунальный банк туго отпускает средства на постройку кирпичных зданий, обращая тем самым наш город в сплошной костер, но наше жилтоварищество — Сибирский союз писателей — сможет обойтись и без ссуд коммунального банка. Он будет строить свои небоскребы романов, и строить их достойными и страны и эпохи.

Пятилетие «Сибирских огней», товарищи, это радостная и теплая тяжесть в руках. Грань этого пятилетия я чувствую под ногами, как стальной трос. Я чувствую, товарищи, что мы все стоим на нем сейчас прочно и тянемся к шкале культурных завоеваний десятого Октября, тянемся, чтобы на этой огромной шкале сделать скромную, маленькую, но свою зазубринку. (Шумные, продолжительные аплодисменты.)

Председатель. Товарищи, прежде чем дать слово следующему докладчику, разрешите огласить телеграмму, которую мне сейчас передали. Эта телеграмма только что получена редакцией «Советской Сибири» (читает): «Шанхай взят восставшими»... (Бурные аплодисменты.)

Еще разрешите задержать ваше внимание на одну минуту. Зазубрин рассказал нам здесь о всех тех, которые останавливались, которые сидели у костра и проходили мимо этого костра, рассказал о всем, что вы слышали. Но он забыл, проходя и останавливаясь сам около этого костра, рассказать вам о себе. Зазубрин большими шагами подошел к костру, вынул несколько головешек и рассказал о некоторых вещах, очень слабо связанных с Сибирью, но, несомненно, имеющих большое значение в нашей современной жизни, и рассказал неплохо. Жест у Зазубрина широкий, сам он человек большой, и если он задел костер, и если от этого костра попали в кое-кого горящие головни и угли, то это не плохо.

Следующим докладчиком должен быть тов. Итин. Он должен был говорить о поэтах, выступавших за истекшее пятилетие в «Сибирских огнях».

Но наш Сибирский союз писателей организует в конце этой недели вечер, посвященный сибирской поэзии, и мы решили перенести этот доклад на тот вечер, где вы его и заслушаете. Сейчас можно предложить слово для доклада тов. Басову.

Тов. Басов. Сейчас, товарищи, конечно, не приходится говорить о докладе в силу позднего времени. Придется ограничиться очень беглыми замечаниями по поводу отдельных вопросов, которые возникают в связи с пятилетним юбилеем журнала «Сибирские огни».

Мне пришлось присутствовать при зарождении ряда журналов как в последнее, предреволюционное время, так и после Октября, пришлось мне присутствовать и при зарождении «Сибирских огней». Нужно сказать, что целый ряд сибирских журналов на наших глазах достаточно быстро провалился, и ничего серьезного из этих журналов не вышло. Естественно, что и при создании журнала «Сибирские огни» вопрос о том, придется или не придется нам отмечать какой бы то ни было юбилей, а тем более пятилетний, не поднимался и не возникал. Мы не пытались заглядывать дальше четырех-пяти месяцев. Можно сказать, что каждая книжка журнала первых лет издания являлась для нас в то время юбилеем, какой-то юбилейной датой. Вышел номер журнала — надо было подвести итоги, наметить план на дальнейшее, еще раз просмотреть программу и так далее, т. е. заняться всем тем, чем обычно принято заниматься в связи с юбилейными датами. Не надо упускать из виду, что ведь дело-то происходило в 1922 году. Возникновение журнала в 1922 году было чрезвычайно большим и смелым дерзанием. Ведь если дело происходило бы в 1923 и 1924 годах, когда у нас по всему Союзу журналы бурно росли и часто гибли, — был бы другой разговор. Но «Сибирские огни» возникли раньше. Речь идет о 1922 годе, да еще в Сибири, которая делала переход, скачок от чрезвычайной разрухи к первоначальному правопорядку. Тогда мы только что налаживали регулярный выпуск газет и печатали до предельной нагрузки типографий продовольственные карточки. И газету и карточки мы зачастую печатали на самой скверной оберточной или афишной бумаге, печатали на оборотной стороне игральных карт и обертки для конфект. И в то же время создавали, печатали и создали толстый журнал — это ли не дерзание и смелость? Конечно, был большой простор для скептицизма.

Те документы, которые оглашал т. Зазубрин в качестве прожектов, совсем не случайны — они являются отражением эпохи, этих прожектов было, как всем известно, чрезвычайно много. Это очень хорошо отображено у Сейфуллиной в ее рассказе «Александр Македонский». Там речь идет о самом рядовом учителе, который был назначен заведывающим отделом народного образования и через которого все эти прожекты проходили. Между прочим, был задуман проект постройки Дворца Труда, очень величавого и крупного здания. Так вот, этот проект не мог быть осуществлен по той простой причине, что, когда нужно было вычертить план, во всем городе не нашлось чертежной туши. Как видите, есть все же разница, у нас тушь нашлась и нашлись силы не только для вычерчивания чертежа проекта, но и для осуществления этого проекта.

Мы думали тогда и об объединении писательских сил, о том самом, что осуществилось год тому назад в форме Сибирского союза писателей. Только тогда мы ставили другие сроки и говорили это иначе. При переходе на второй год издания редакция говорила об этом так: «Если в 1922 году, смеем думать, редакции удалось, хотя бы частично, объединить писательские силы Сибири, то в 1923 году это объединение, надеемся, закрепить более полно, подготовляя, таким образом, создание одного из окраинных революционно-культурных бастионов первой в мире республики трудящихся».

Вы видите, что самый стиль этого заявления соответствует тем годам.

Объединение, о котором тогда говорилось, осуществилось несколько позже, и наши писательские силы пришли под другим названием, в более потертой одежде, с иными, более простыми словами. Этот революционно-культурный бастион мы имеем под более скромным названием Сибирского союза писателей, который отмечает сегодня пятилетие сибирского журнала. И за время, когда были найдены более простые слова, писательскими силами была проделана довольно большая будничная работа. Писатели пришли к нам с грудами чернового материала, с большим жизненным опытом, который им остается только претворить в художественные ценности!

Я две минуты займу, как это обычно полагается в выступлениях, статистическими данными. (Голос с места: Не обязательно.) Это нужно для некоторых выводов, да к тому же здесь уже говорилось относительно удельного веса тех или иных отделов журнала.

Вот по части художественного слова. Художественное слово сделало скачок от 33 до 45 процентов размеров журнала. Художественное слово идет на повышение. Вторым отделом по величине является отдел «Былое», занимающий 20 процентов, причем были годы, когда этот процент доходил до 27, т. е. один Вениамин Давидович Вегман занимал целую четверть журнала! Критика и библиография составляет в среднем 17 процентов, но тоже доходила до одной трети журнала. Политико-экономический отдел занимает в среднем всего лишь 10 процентов. В 1922 году он доходил до 24 процентов, а сейчас спустился до шести.

Статьи по вопросам современности. Они появились лишь с 1924 года, и сейчас удельный вес их достигает уже 17 процентов, т. е. современность сейчас на втором месте после художественного слова. Отдел «Былое» занял уже третье место.

Какой отсюда можно сделать основной вывод? Пестрота в соотношении этих отделов, перемещения внутри журнала доказывают, что журнал еще не установился, и первичный период организационной работы еще не прошел. Поэтому стоит поговорить и о типе журнала.

В этом отношении мы должны опять вспомнить период основания журнала. Он создан через два месяца после «Красной нови», создан по типу этого журнала. Очевидно, ощущалась нужда именно в таком типе. Но, как известно, всякая программа должна применяться к местным условиям, так и мы применили план «Красной нови» к сибирским условиям — удачно или нет — разговор другой. А дальше речь идет о том, что журнал должен шагать в ногу с жизнью, иначе тип его не будет отвечать запросам.

У нас было много разговоров о типе журнала и выявились две точки зрения. Одна из них заключалась в том, что в Сибири нет еще широкой прослойки читателей, что рабочие и крестьяне журнала не читают, что нужно тип журнала снизить до уровня массового читателя и сделать его школой для начинающих писателей и читателей. Вторая позиция была такова: журнал должен идти вперед, заставлять подтягиваться читателя, снижение его типа может привести к гибели, т. к. мы рискуем потерять тот слой читателя, который уже имеется.

Мы должны сейчас признаться, что споры эти в данное время заглохли. Работники редакции и околоредакционный актив в конечном счете остановились на втором варианте. Мы думаем, что в Сибири имеет право на существование именно такой тип журнала.

Но журнал не должен застывать в каких-то определенных формах... Внутренняя работа редакции не должна застывать. Журнал должен отражать биение жизни. И тут наше положение затрудняется тем, что опыта краевого журнала, по существу дела, мы не имеем. Но основной крен в работе журнала — это все же отклик на современность. Тов. Сырцов пытался убедить нас в том, чтобы мы отделу современности побольше отвели жилой площади. Убеждать нас в этом не следует. В каждой книге журнала отделу современности дано больше, чем полагается. Весь вопрос в том, в какой форме эту современность давать. Мы одно время давали место статьям типа внутреннего обозрения, то, что было раньше в толстых журналах, но убедились, что это уже не отвечает современности. Ведь теперь мы дошли до того, что внутренние обозрения и всякие проч. обозрения даются только в газетах, да и то охватывают срок около недели. Нам выступать с 2-х месячной тяжелой артиллерией нельзя. И на помощь нам пришел очерк.

Это, так сказать, уже полевая легкая артиллерия. Она свободно маневрирует и может врезаться в разные отделы. Она и подвижнее, и, вместе с тем, многограннее.

Возьмем, к примеру, очерк Кравкова о «Тельбесе». Кравков, наряду с научным подходом к вопросу, дает в очерке художественное отображение современности и яркие зарисовки былого. Разный читатель получает из очерка то, что ему нужно.

Орлова в своих очерках о Крайнем Севере дает живую художественную этнографию и пересыпает это незамысловатыми приключениями, простыми, как та северная жизнь, которую она описывает.

Титов идет еще дальше — он дает и отрывки из научной работы, и фольклор, и экономические данные, причем дает это как художник.

Этот метод смешения всех стилей и различных плоскостей, несомненно, со временем изживет себя, как изжили себя многие другие виды журнальной работы. Вероятно, статьи Титова будут более заострены, он не станет пытаться охватить все, но будет давать талантливые научные статьи, в которых найдет отражение его широкая эрудиция, и сумеет заострить внимание на более узком круге вопросов.

Кравков и Зазубрин, как художники, претворят свое сырье, которое они дают временами в очерках, в художественных произведениях. Орлова, как педагогичка, возможно, даст нам детскую и юношескую художественную литературу. А пока что мы будет искать и стиля и форм, созвучных эпохе и теме. Видимо, такого рода очерки, какие даем мы сейчас, созвучны современности и они являются той публицистикой, нужда в которой у нас есть. Нам нужны и боевая публицистика и боевая критика, нужны острые политические постановки, нужны статьи о нашем бытии и о нашем сознании.

Кто даст нам публицистику? Мы прежде всего адресуемся к нашим непосредственным практическим работникам, но они в работе советских и общественных аппаратов соприкасаются с журналистикой мало. Ведь всех нас уродует работа, делая нам прививки самого различного свойства — балансовую прививку, прививку партшколы. И публицистика получается не такая, какая нам нужна. Многих хороших публицистов работа погубила, и они работают сейчас в другой области, и хорошо работают. Но их навыки журналиста, к сожалению, проявляются только в писании циркуляров. Едва ли и режим экономии заставит их отказаться от циркуляров, т. к. какая-то норма циркуляров все же будет существовать.

Мы возлагаем большие надежды на молодых художников слова. В области критики и публицистики мы также должны держать курс на молодежь. Опыт Коммунистической Академии показал нам, что молодые ученые умеют очень остро и интересно ставить современные проблемы. У нас Коммунистической Академии еще нет, но с общим ростом образовательной работы публицисты и критики у нас будут.

Былого я касаться не буду, хотя мне и очень хотелось бы поговорить о прошлом. Очень многие темы у нас не затрагивались или затрагивались вскользь и темы очень важные и интересные. Но я думаю, что о былом сегодня мы говорить не будем, во время юбилея надо говорить о будущем. Коснусь только вопросов критики и библиографии. У нас, в «Сибирских огнях», критики почти нет, она занимает крайне небольшой процент. Нет у нас сейчас и критиков. Не совсем сибирским критиком является только Семен Родов. Правда, Сибирь уже оказала и на него хорошее влияние: он осибирячился и пишет книгу о сибирской литературе. Я надеюсь, что выражу общее мнение, если скажу, что мы ничего не будем иметь против того, чтобы Семен Родов остался в Сибири подольше, до конца дней своих, и принес нам посильную пользу.

Критические статьи нам нужны. Через них нужно руководить работой, воспитывать, подготовлять массу к правильному восприятию художественных ценностей и развивать художественные вкусы. И здесь нам нельзя держать курс только на «сибирику» — необходимо давать более широкие постановки вопросов критики.

Два слова о библиографии. Наши задачи в этой области сводятся к тому, чтобы дать оценку всего того, что выходит в Сибири и дается о Сибири. Здесь трудно привести цифры, но я думаю, все же, что все, что вышедшее из печати у нас в Сибири, в «Сибирских огнях» отражено. За пять лет по книжкам журнала можно представить полную картину культурного роста Сибири и представить себе вопросы, которые в Сибири выдвигались.

Я говорил здесь об отдельных моментах отдельными штрихами, а теперь попытаюсь сделать выводы. Первый из них — это тот, что за грудой будничной работы мы все упускаем большое значение журнала. Сегодня здесь все было собрано, сгущено, конспектировано, но в нашей очередной будничной работе мы опять будем воевать зачастую с мелочами, с отдельными отрицательными сторонами быта. Так вот, необходимо не упускать всего того, что здесь говорилось, чтобы не потерять перспективу, не забывать в будничной работе значения журнала в будни.

Второй вывод — насчет тех векселей и обещаний, которые ряд товарищей здесь дали. Они чрезвычайно важны, и я мог бы пожалеть о том, что эти обещания не были нам даны пять лет тому назад. Ведь тогда, возможно, было бы неизмеримо легче работать. Но все же я думаю, что не нужно жалеть о том, что «Сибирские огни» сами встали на ноги и не особенно рассчитывали на помощь. Я не хочу сказать, что нам совершенно не помогали. Нас поддерживали и нам много помогали, но не говорили нам об этом заранее, или помогали тогда, когда мы уж очень нуждались. Это хорошо, ибо доказывает, что журнал здоров, что имел в себе какие-то силы, которые помогли ему пройти длинную пятилетнюю дорогу.

И последнее, третье замечание, товарищи. Вот эта пятилетняя работа около журнала всех нас (так же, как и десятилетняя, я сейчас говорю только по отношению к журналу) учит известной дальнозоркости, вырабатывает способность не только видеть, но и предвидеть. Моя дальнозоркость направляется по тому руслу, которое меня невольно интересует больше всего.

Я вижу в недалеком будущем всех здесь присутствующих, всех посетивших нас в этот скромный юбилейный праздник, в праздник сибирской литературы и сибирской публицистики — не только читателями нашего журнала, но по меньшей мере годовыми подписчиками! (Аплодисменты.)

Председатель. Товарищи, мы должны были выслушать еще концертное приветствие Рабиса (союз работников искусств. — Ред.), но буря не позволяет прибыть сюда музыкантам, поэтому концерт будет перенесен на вечер поэтов. А сейчас разрешите, товарищи, наше заседание, посвященное празднованию пятилетия «Сибирских огней», закрыть.

 

 

1 Окончание. Начало см. «Сибирские огни», 2022, № 3.

 

100-летие «Сибирских огней»