Вы здесь

Жупь. Истории про Сашу.

Рассказы
Файл: Иконка пакета 03_4ernischova_gips.zip (36.29 КБ)

Жупь

В сером небе утопает туман, домик утопает, все утопает, вчера в нем утопает и сегодня. А завтра еще не пришло. На окраине домик — натянул покатую крышу-шапку и блестит окошками-глазами. В домике кот, стол круглый, люстра репкой, ложки, вилки, чашки, мама, Саша. Часы скрипят, пол поскрипывает, сверчок хвостом дрыгает.

Не дрыгают сверчки хвостами.

Тогда ногой.

И ног у него нет, только лапки.

Как же он ходит?

Он не ходит. Сидит, шумит.

Хороший.

Да уж.

Оживает чайник, звенит водой о бок, блестит крышечкой. Уставшее солнце на полу ленивой змеей-полоской разлеглось и потягивается. На скатерти рисунок — всадник летит, пыль поднимает, конь недовольный скачет, грива мятая развевается.

Саша в окно смотрит, вдали деревья и вечерние всполохи, на подоконнике в углу паутина скомкалась, а Саша вдруг вспоминает:

Мама, а Жупь не прилетала?

Не прилетала. Но оставила в прошлый раз для тебя булку с повидлом, свежую. Будешь?

Будю.

* * *

Жупь — птица степная. Вечером мама и Саша выходят за калитку и утопают взглядом в дали. В степи — травы разноцветные, пахучие: бурачок, горицвет, медведица, чабрец, полынь — шепчутся, переплетаются, волнуются, толкаются, ругаются. Саша зажмуривается и представляет, как прыгает в мягкую траву, падает, падает, и до самой мягкой земли. В траве звери шершавые водятся: жук-олень, богомол, кузнечики, гусенички. Саша со всего разбега жуку на спину прыгает, тот бодается, упирается, жук огромный стал, как носорог. Саша хохочет и ногами дрыгает. Потом, раскачавшись, на кузнечика длинного прыгает, и-и-и! Ка-ак они полетят, как подпрыгнут! И вни-и-из, и-и-и…

Саша, вылезай из травы, весь в росе!

Уползу!

Вылезай.

Пры-ы-ыг!

В траве весь.

А у кузнечика ноги!

Очевидно. Пойдем чай пить.

Цай!

* * *

Совсем стемнело. Мама ведет Сашу за руку домой. Он оглядывается — там, далеко, в траве жук-олень свалился на бок, шевелит лапками, сердится. Вокруг сбежались муравьи, смотрят, переговариваются, переглядываются. Сверху раздается громкий звук — как будто простыня хлопает воздухом на ветру. Муравьи разбегаются, жук падает на спину. Сверху приближается и посвистывает, крылья хлопают и…

Не балуйся. Зачем печенье ложкой раскрошил?

Смотри — крошки бегают.

Мне кажется, нет.

Давай это для муравьев оставим?

Отличная идея. Картошки им еще разогреть?

Неть. Картошка невкусная.

Интересный такой.

Мама, а жупь не прилетала?

Ты когда днем, помнишь, в сад убежал без спросу?.. Она как раз залетала, но говорит: «Времени сейчас нет, надо лететь. Вот Саше конфету передай».

Ух ты! И ничего не сказала больше?

Только кивнула.

Ладно.

* * *

Одеяло сверху колючее, снизу холодное, на обоях узор желтоватый: цветочки, цветочки, узор, крючок, рыцарь, динозавр, машина, машина, машина. Глаза закрываются, и Саша видит, как грузовик несется, пыльный, дребезжит, гремит, а Саша на коленках у мамы сидит, в окно машинино смотрит, а там дорога мелькает, пылится, убегает, камнями стреляется. За рулем папа сердится. Мама переживает, поправляет Саше куртку. Вдруг вдалеке крылья начинают хлопать, столбом ввысь что-то взлетает и исчезает в точку.

Мама, там, кажется, жупь пролетала.

Это вряд ли, она сейчас в Чебоксарах.

Зачем?

Семинар у нее там. По археологии.

Архилоги? Звери такие?

Нет, землю копают.

Кроты.

Ну да.

Не забивай мальчику голову. Дура.

Совсем ночь. Саша в сон падает, и теперь все мягко-мягко вокруг, только синь глубокая сгущается, укачивает, жук пролетает мимо, обиженный, обида во все стороны разлетается и на Сашу попадает, а он только рукой отмахивается и летит растянуто-медленно — вниз, вниз и потом вперед. Пролетает мимо люстра-репка, занавески, карандаши, запылившаяся старая бритва — папа за ней не вернется. Саша в степи. Темно вокруг, но не страшно, луна только зеленым и странным траву подсвечивает, и Саша один стоит, и Жупь ждет. Все кругом трещит, шепчется, деревья вдалеке кряхтят и жалуются. Он ждет долго, минуты друг за друга цепляются и растягиваются, а Жупи все нет. Саша ложится на траву, сворачивается калачиком и лежит. Тихо. Вдруг раздается шум, хлопают крылья. Большое гулко приземляется на землю рядом. «Жупь!» — вскакивает Саша. Жупь смотрит на него — подходит и трогает его клювом. В клюве мячик цветной и каучуковый. Птица оставляет мячик, смотрит боком, топает и улетает.

«Жупь больше не прилетит», — думает Саша.

* * *

Саша спит, за окном становится все светлее. Утро. Мама поправляет одеяло и кладет Саше в руку каучуковый мячик.

Шелкопряд

Он мысленно выстраивал их в ряд. Жук, пчела, червяк, гусеничка, мотылек и таинственный шелкопряд. С жуком все понятно — жужжит, чернеет спиной, летит грозно и неуклюже одновременно и падает на спину замертво, если что-то приключится. Пчела опасная и кусучая, о ней и говорить страшно. Сашу она не цапала ни разу, но он видел, как распухла и отекла щека у соседской Любки, как она ревела самым звонким звуком, который Саша слышал за всю свою пятилетнюю жизнь, как охала и ухала вокруг нее одутловатая квадратная тетя Люба и как от ее неловких и размашистых движений с грохотом с соседского стола слетел алюминиевый чайник и разлился водой. Червяк, напротив, спокойный и неторопливый, что, несомненно, мешает ему жить — много раз Саша видел, как медленного червяка разрубало напополам лопатой, а то и вовсе разрывало на куски грязными руками соседского Веньки. Гусеничка поражала Сашу своей экзотической красотой, а мотылек — глупостью: этот был быстрый и красивый, но до чего неумный — летел на лампу, которую включали по вечерам, с мягким стуком раз за разом шлепался о стекло, пока не попадал внутрь и не исчезал там. Саша поначалу каждый раз ждал, когда очередной мотылек вернется, но потом понял, что тот улетал в лампу навсегда.

И только шелкопряда Саша никогда не видел, а когда начал спрашивать у взрослых, которые были на даче, как выглядит шел-ко-пряд, они сначала уверенно начинали:

Это такой!.. Э-э… Ну… такой!

Такой, с крыльями. Наверное.

Червяк такой.

А потом не очень уверенно продолжали:

Жук такой…

Бабочка такая?

Шелк делает…

Саша понял, что с шелкопрядом никто из взрослых знаком не был.

В тот день, ковыряясь совком в сыром песке, Саша снова вспомнил о шелкопряде.

Повалившись на спину и растянувшись во весь рост, он стал рассматривать лениво плывущие по небу мятые облака. Постепенно облака все прояснили: шероховатый и одновременно пушистый шелкопряд сидит у себя в доме (красивый семиэтажный дом из песчинок, мелкого мусора и глины), за спиной у него шевелятся крылья, а из окна нитка тянется вниз, а внизу сто муравьев один за другим нитку тянут, тянут, тя-я-янут…

Тутовый шелкопряд, — внезапно произнес за ужином дядя Петя, сухощавый и угрюмый. Он почти ни с кем не говорил, всегда был хмурым и мрачным. Рано утром он уходил на рыбалку и возвращался обычно вечером, почти всегда пропуская ужин. Но в этот раз ужин был позже и дяде Пете пришлось сесть за стол.

Тутовый? Потому что он тут? — изумился Саша.

Дядя не ответил. Наоборот, снова помрачнел и уткнулся в свою тарелку. Остальные были заняты глупой взрослой беседой о каких-то Кораблёвых, и каких-то переездах на осень, и о каких-то ремонтах и Сашиного вопроса не услышали.

Весь оставшийся вечер, до самого темна, Саша искал шелкопряда. Тут — значит рядом, поэтому он облазил весь дом: заглянул во все уголки и закоулки и изучил каждое дерево в саду. Пока никто не видел, залез рукой в бак с холодной водой (вдруг шелкопряд сидит на дне) и в конце долго исследовал огород (осмотрел все листы капусты, все пупырчато-неровные огурцы в теплице, прощупал гладкие листы щавеля и длинные зеленые острые перья лука), пока бабушка не начала ругать за то, что он «потоптал все кабачки, лук помял и вымазался весь с ног до головы опять, чертенок, да еще и вымок». Саша не обратил внимания на эти мелочи — был слишком увлечен исследованием и если и заревел, то не оттого, что бабушка заругала, а потому что шелкопряд не нашелся.

Три года уже их нет. Один живет. Вот к нам в этом году приехал и все молчит. Смотреть не могу. Со мной не говорит, ни с кем не говорит, — поздно вечером, в постели, сквозь сон Саша услышал, как бабушка на крыльце негромко говорит с соседкой. — в аварии разбились Лена со Светочкой. На детей не может смотреть — я же вижу.

Саше снилось, что он приходит в гости к Шелкопряду и садится с ним рядом на стульчик из срезанного стебля ромашки. В окошке вдалеке не спеша проползает гусеница, на голове у нее элегантная серая шляпка, в разноцветных волосках на спине переливается солнце, и вся гусеница необыкновенно хороша. В дверь на секунду заглядывает пчела, но не успевает Саша испугаться, как она уже исчезает. Шелкопряд молчит, только шевелит свободной от шелковых нитей лапкой и слегка улыбается. Мальчик жалуется Шелкопряду, что дядя молчит и на Сашу глядеть не может, но зато дядя знает, что Шелкопряд тут. Шелкопряд вздыхает, улыбается и пускает на Сашу струю шелка, и шелк окутывает его, и вот Саша в коконе, и в коконе тепло, укачивает, убаюкивает, хорошо, Саша спит, Саша спит…

Саша спит.

Ладно.

Ты на рыбалку пошел?

Да.

Утром Саше было очень жарко и заболело горло, и взрослые сказали ему, что он заболел. Весь день он проспал, в перерывах между сном его кормили невкусным лекарством и вкусным бульоном, он немного хныкал, но потом снова спал и сквозь жару снова нырял в траву к шелкопряду. Когда за окном почти стемнело, он проснулся, было хорошо и прохладно. В комнату зашел дядя. Он сел на край кровати и протянул Саше книгу.

Вот тут, на сорок четвертой странице. Про шелкопряда.

Саша зашелестел страницами, которые мелькнули белым в сумерках. С картинки на него смотрел большой коричневый усатый мотылек, сидящий на блестящем зеленом листе.

Не похож, — вздохнул Саша.

Я знаю, — сказал дядя.

Утром, когда Саша проснулся, мама зашла в комнату, потрогала Сашин лоб, убедилась, что он не горячий, и стала раскрывать шторы.

А это что за книга?

Дядя подарил. Энциклопедия животных. Он уже ушел на рыбалку?

Он уехал домой сегодня. Можно посмотрю?

В комнату проник яркий свет августовского солнца. Мама открыла книгу. На первых страницах было написано круглым неровным почерком: «Это книга Волковой Светланы, 7 лет, будущиго биолога и иследователя».

Между рамами окна билась серая пыльная бабочка. Из последних сил она вылетела в открытую форточку. Саша долго смотрел, как облачко пыли медленно оседало на подоконник.

Рыба

В этом году ему казалось все совсем другим. Воздух был холоднее, деревья суровее, мама чаще ругала за шалости, а кот из теплого податливого комка превратился в клокастого злючего хищника. Сашу он даже глубоко царапнул один раз, и мальчик помнил, как едко пахла и текла зеленка, как она пролилась на коленку и сползла тонкой струйкой почти до носка, там иссякла и мгновенно впиталась. Саша ревел с минуту, потом всхлипывал еще минут десять, вокруг волнами расходилась атмосфера глубокой поддержки и понимания, а мама с бабушкой слились в одно большое сочувствие. Потом Саша отвлекся на саранчу, которая опрометчиво влетела огромным прыжком в их сад, и на целый час мир сузился до короткого жизненного пути не очень складного существа с длинными лапами-механизмами и не самой счастливой судьбой. Стремительный путь саранчи (уже без пары лап) резко прервался, когда неуклюжий дедушка наступил на нее ногой в старом резиновом шлепке. Саша ревел еще раз, но потом позвали к полднику и мальчик увлекся киселем.

К ночи, когда на крыльцо стали сползать сумерки, мама натянула на сопротивлявшегося Сашу колючую кофту и усадила за стол, высыпав из пыльной коробочки домино. Он не умел играть, но любил выставлять костяшки в ряд, строить маленькие башенки-города, гулко стучать ими о стол и вспоминать, как взрослые, играя в домино, зачем-то все время выкрикивают: «Рыба!» Дедушка в это время подсел с другой стороны стола и стал обматывать синей изолентой дряхлый приемник. Изолентой дедушка чинил все предметы.

Завтра за рыбой пойдем, Сашок.

Рыба!

Главное, чтобы была.

Мокрая?

Наверное. Какая будет.

Засыпая, Саша представлял рыбу, за которой они пойдут. Огромная и сизая, она шевелила прозрачными плавниками и медленно и задумчиво рассекала дрожащую воду. Саша тянулся за ней, и руки чувствовали прохладу, легко доставали до рыбы, уже проглотившей крючок. Ударив по воде хвостом несколько раз, она оказывалась над водой, в густом утреннем воздухе. Вот рыба уже у Саши в руках, и он рад — рыба у него, рыба с ним…

Утром Саша проснулся и сразу побежал на террасу — там уже с утренним уютным звоном расставляли тарелки и чашки к завтраку.

Куда босиком, пол холодный!

Где дедушка? За рыбой!

Скоро вернется. Успеете. Умываться пошли.

Умывание, завтрак и чтение после него длились так долго, а дедушка так долго не шел, что Саша в итоге надулся, залез в кучу песка и стал сердито шлепать ведерком башенки — одну, вторую, третью, другую, еще, целый ряд башенок. Постепенно мир снова стал понятнее и логичнее, и про рыбу Саша стал забывать.

Но когда к обеду дедушка, заскрипев калиткой, вшаркал в сад, Саша мгновенно вспомнил холодную тяжесть рыбы в руках и с криком побежал ему навстречу, повалив по дороге ведро с недавно собранной вишней. Вишня бесшумно рассыпалась и заалела в укропе, бабушка запричитала, а дедушка отчего-то внезапно схватился за поясницу.

За рыбой идем?!

А… Идем, идем.

Пошли!

А обедать?

Не хоцу-у-у…

После обеда заставили спать.

Солнце уже превратилось из колкого и обжигающего в обливающее теплым предвечерним светом, когда они с дедушкой вышли на улицу и зашагали по дороге с примятой травой. Одна Сашина рука утопала в сухой дедушкиной ладони, а второй он цеплял на ходу все, до чего мог дотянуться: высокие стебли одуванчиков, облезлые спины заборов, низкие листья одичавших кустов малины. Они вышли на широкую улицу, которая, единственная в поселке, была одарена щербатым, неровным асфальтом.

Приблизились к невысокому зданию с кривой металлической дверью, и дедушка за руку стал здороваться с огромными басовитыми мужиками, стоящими у входа. Внутри было темно и прохладно, пахло соленым и в углу что-то звенело и перестукивалось. Дедушка вдруг стал удивительно быстрым, в мгновение исчез и появился с огромной кружкой, переливающейся янтарным. Саше он протянул конфету на палочке, завернутую в пестрое. Пока внук боролся с плотной оберткой, дедушка успел выпить поблескивающее во мгле содержимое, исчезнуть снова и вернуться еще с одной кружкой. Саша засунул конфету в рот и стал разглядывать огромные весы, одиноко стоявшие в углу, покрытые пылью и мелкими черными букашками. Под весами лежала полуживая огромная муха с поломанным крылом — последние звуки в ее жизни были похожи на поскрипывание сломанного будильника. Дедушка успел справиться со второй кружкой и, одолев третью, подошел к Саше:

Пошли домой, Сашок.

А рыба?!

Точно. Рыба.

Они подошли к прилавку, и хмурая женщина, посмотрев на них недовольно, медленно развернулась и исчезла в полумраке. Ее не было так долго, что Саша начал волноваться, а дедушка — задремывать, оперевшись на покатую витрину с мутным стеклом. Женщина внезапно появилась, неся на вытянутых руках огромную сизую рыбину. Дедушка очнулся, полез за деньгами в карманы штанов, долго возился, отсчитывая скомканные купюры. Рыбину опустили в прозрачный целлофан, после чего она наконец оказалась у Саши в руках. Упругая, с круглым глазом, она холодила руки и пахла тиной. Саша крепко обнял ее и тоже резко захотел спать. Брусочки домино радостно застучали по столу в глубине магазина: рыба у него, рыба с ним…

Потеря

Была хрупкая, настойчивая и затянувшаяся осень, которая так распласталась, размазалась по городу, что смурные, еще больше посеревшие пятиэтажки словно гнулись и пошатывались под ее желто-коричневой тяжестью. Все вокруг жаловались на октябрь. Октябрь холодный, октябрь мрачный, октябрь слякотный, октябрь слишком быстро наступил, октябрь никак не закончится. Одному Саше октябрь нравился — как нравились ему резиновые сапоги, и рассекать в них по глубоким лужам, и собирать желтые, пожухшие по краям листья, разбегаться и пинать огромные кучи из них в парке.

Однажды они с мамой пошли на почту — забирать посылку. Саша взял с собой небольшую пожарную машину и по дороге все время пытался прокатить ее то по облезшей краской спинке скамейки, то по краю металлического палисадника, то просто по маминой руке, что у нее вызывало мягкое рассеянное раздражение:

Саша, ну в самом деле!

Когда они подошли к зданию почты — покосившемуся домику с проржавелым крыльцом и деревянными ступеньками, от которого уже издалека тянуло ощущением тревоги и недовольства, в сером и неприглядном небе стало совсем мрачно и в воздухе зашевелились капли дождя. На почту была очередь, она заканчивалась на улице, и так как крыльцо было уже занято людьми в плащах, куртках и вязаных шапках, мама раскрыла зонт и они с Сашей примостились рядом, прижавшись друг к другу. Долго тянулись минуты, но очередь в итоге сжалилась над ожидающими и сжалась. Саша с мамой оказались внутри, а еще через двадцать минут — у заветного окошка, за которым виднелась недовольная женщина с лицом, колко бледневшим в окружении сероватой дымки волос.

Саша заметил в проеме двери мелькнувший черный косматый хвост. Блеснула лужа, дверь распахнулась, но ничего интересного не произошло — вместо этого проем полностью заполнила собой конусообразная женщина. Постояв и тяжело отдышавшись (четыре крыльцовых ступеньки почти отражались в ее утомленном выражении лица), она грузно зашагала к окошку с бандеролями. Мама в это время что-то пыталась доказать колючей и серой женщине в окошке, слова которой Саша разобрать не смог:

Какое заявление?

— …

Вот паспорт.

— …

Где расписаться?

— …

Отдайте паспорт.

— …

Отдайте паспорт!

— …

Я же вам говорю…

Сутулая старуха острым локтем нечаянно толкнула Сашу, и ему стало невыносимо тоскливо — настолько, что захотелось снова на воздух, в мокрый октябрь, к блестящим лужам. Мальчик незаметно выскользнул, деревянная дверь недовольно и резко скрипнула и глухо захлопнулась у него за спиной.

Огромный черный пес сидел на краю тротуара и пристально смотрел на Сашу. Саша собак не боялся — он знал, что почти все они или друзья пограничников, или добрые дворняги, других он не видел. Поэтому Саша подошел к нему и погладил. Пес прижал уши и растянулся на животе, положив голову на передние лапы. Хвост весело забился туда-сюда.

«Голодный и добрый», — подумал Саша и полез в карман за конфетой, которую перед выходом ему дала бабушка. Вытянутый из глубокого кармана батончик почти уже развернулся и пребывал в полурастаявшем состоянии — Саша смело протянул конфету псу, который лихо повернул головой и мягко и молниеносно слизнул конфету с руки. Затем, глубоко и немного нервно зевнув, пес резко поднялся и направился в сторону парка. Мальчик собрался было вернуться к маме, но когда он посмотрел в сторону почты, то увидел в проеме пирамидообразную тетю и внутри снова стало тоскливо и пыльно. Невыносимо захотелось узнать, куда побежал огромный пес. Саша оглянулся на почту и («Я только мигом!») решил немного проводить пса, который огромным черным пятном медленно удалялся вдаль.

Совсем скоро случился еще один поворот, потом еще один, собака остановилась и села, Саша наконец ее догнал, но радость сменилась ужасом — он оказался в совершенно незнакомом месте. Справа неизвестный сквер, слева — угрожающе красный дом, через дорогу — продуктовый магазин с немытыми окнами. Мимо проспешило несколько прохожих, мальчик оглянулся по сторонам и тихо заревел. Собака подошла к нему, села и ткнулась мордой. Саша обнял ее за шею и так и застыл, изредка всхлипывая.

* * *

Виктор Петрович шел по улице, слегка похрамывая — от слякотной погоды у него всегда ныло правое колено, результат старой спортивной травмы. На душе было тоскливо — вот уже как две недели он не видел Тибета, шестилетнего ньюфаундленда, который всегда до этого отличался славным добрым нравом и примерным послушанием. По какой-то неожиданной причуде, разыгравшись на прогулке, Тибет внезапно убежал куда-то и потом не вернулся. Все эти дни Виктор Петрович искал его, но с каждым часом надежда вернуть собаку таяла. За две недели многочасовые выматывающие прогулки по городу уже вошли в его привычку, равно как и постоянное высматривание черного пятна. Сегодня он гулял уже четыре часа, совсем устал и решил направляться к дому.

На другой стороне улицы он увидел небольшую толпу — не было видно, вокруг чего собрались люди, и что-то заставило Виктора Петровича, превозмогая усталость, направиться в их сторону. В какой-то момент в толпе мелькнуло черное.

Потерялся!

Мальчик, как твою маму зовут?

Где ты живешь?

Молчит, ничего не говорит.

Надо в милицию его вести.

Как ты его поведешь — собака вон какая.

Виктор Петрович подошел ближе, стоявшая перед ним сухонькая старушка посторонилась. На тротуаре сидел Тибет, которого обнимал пятилетний мальчик, всхлипывая и размазывая слезы по лицу. Пес не двигался, но людей к себе не подпускал и отпугивал их легким рычанием.

Тибет! — позвал Виктор Петрович.

Собака вздрогнула, мягко вырвалась из объятий ребенка, резко повернула голову и с громким лаем устремилась в сторону хозяина. Встав в полный рост, яростно размахивая хвостом, Тибет стал лизать лицо Виктора Петровича. Саша удивленно смотрел на них и даже перестал плакать. Толпа, не успев сообразить, что произошло, замолкла и тоже изумленно застыла.

Ты куда пропал, дурачина? — бормотал Виктор Петрович. — Ищу хожу тебя, а ты тут прохлаждаешься…

Собака снова встала на четыре лапы, а Виктор Петрович подошел к мальчику и спросил:

Ты где Тибета встретил, малыш?

На почте, — тихо сказал мальчик.

Так надо на почту его отвести — тут она одна в районе, — наконец подал голос кто-то из толпы, которая к этому моменту немного поредела.

Да вон уже бежит какая-то, — сказала старушка.

Мама в расстегнутом пальто, с Сашиной машинкой в руках бежала в их сторону. Саша увидел ее, мир вдруг снова стал простым и гармоничным, и мальчик с облегчением громко заревел.

* * *

Каждый вечер сотрудница почты Громовского района Раиса Борисовна, готовя свой скромный ужин (картофель-пюре, вареная курица, овальные, еле красные помидоры), прислушивалась к звукам темного гулкого подъезда. Мягко звенела входная дверь, когда в нее, монотонно переругиваясь, входили супруги Гавриловы с четвертого этажа, грохотала, когда вбегал двенадцатилетний отпрыск Петровых с пятого, и сварливо ругалась скрежетом, когда появлялись недавно въехавшие, совсем молодые, еще бесфамильные для Раисы Борисовны двое.

Но все эти звуки не тревожили и не задевали душу Раисы Борисовны. Тот, кого она ждала, перемещался медленно, тихо и даже раздражающе тактично. Дверь вступала с ним в неожиданный сговор и плавно, с нежным щелчком прикрывалась. Ступеньки старой деревянной лестницы убаюкивающе постукивали, эхо тяжелых и одновременно невесомых шагов заполняло обветшалое пространство подъезда, и вот звук утихал до того момента, как разливались ярким звоном ключи и начинала скрипеть замочная скважина. Ее сосед, начальник пожарной охраны на пенсии Виктор Петрович, возвращался домой с прогулки. Больше всего на свете Раиса Борисовна хотела бы, чтобы его путь в тридцать пять ступенек заканчивался дверью правее — то есть в ее квартире. Но на все намеки и женскую доверительную помощь Раисы Борисовны он отвечал мягко, уклончиво и однообразно, давая понять, что пес — огромный, черный, с дурацким именем Тибет — занимает его много больше общения с людьми. Шаги четырехлапой мохнатой твари и ее тяжелое веселое дыхание в ежедневном карауле подъездных звуков Раиса Борисовна старалась не замечать.

Впрочем, контакт с нелюдимым собаколюбом все же удалось наладить. Несколько раз Виктор Петрович все же зашел к Раисе Борисовне: один раз — починить кран, другой — прибить полочку, и каждый раз каким-то чудом ей удавалось оставить его на чай («Вот, угощайтесь, Виктор Петрович, еще печеньем, это песочное, свежее, вчера купила, давайте я вам чаю налью еще, посидите еще со мной, расскажите про тот пожар, помните, про вас писали в газете — трех человек спасли…»).

Собака пропала — и забрезжила надежда.

Раиса Борисовна, помешивая в кастрюле макароны, стала перебирать в уме события прошедшего дня: мелькали тяжелые стопки писем, чай вприкуску с пряником в перерыве и мельком, с потаенным торжеством, спор с очередной посетительницей, которая пришла без нужного документа да еще что-то пыталась доказать. Раиса Борисовна была убеждена, что большинство посетителей почты непроходимо глупы и не удосуживаются изучить банальных правил. Поэтому свое раздражение на жизнь она с уверенной щедростью выливала на бесконечную вереницу гостей покосившегося почтового домика. Наметанным глазом Раиса Борисовна определила, что дамочка нежна, интеллигентна и не привыкла к крикам и спорам, а такие ей не нравились больше всего, поэтому позволила себе тон не только строгий, но и даже повелительный. В конце концов, это она, Раиса Борисовна, решает здесь, кому, что и как выдавать. Спор завершить толком не удалось, потому что дамочка вдруг оглянулась, поискала кого-то глазами и убежала, так и не получив посылку.

Внизу раздался гулкий стук и тихие шаги — Раиса Борисовна безошибочно услышала в них родное и долгожданное. Она устремилась в коридор, чтобы выйти на лестничную площадку и пригласить в гости поужинать — а там, за разговорами, начать постепенно вытеснять в его сердце собаку и воспоминания о ней. Шаги были уже близко, и вдруг раздалось отчетливое: «Р-ряв!»

Тибет, не пугай соседей. Вот мы и дома, да, мой дорогой.

 

100-летие «Сибирских огней»