Вы здесь
«Девушка, наряженная зайцем...»
Вадим ЯМПОЛЬСКИЙ
НАРЯЖЕННАЯ ЗАЙЦЕМ…»
В.
Не ходи в Вифлеем, слишком долог, опасен путь,
может статься, окажется не на кого взглянуть,
лишь коровы да овцы — убогий и грязный хлев,
ни младенца, ни люльки… Обманка, разводка, блеф.
Не ходи в Вифлеем, не носи никаких даров,
опозоришься только меж грязных волов, коров,
только платье истреплешь парадное по пути,
не ходи в Вифлеем, говорю тебе, не ходи.
Если, правда, случилось, то вмиг разнесется слух,
де, младенец родился, и видел звезду пастух,
и безумствовал Ирод, и трясся Ирусалим,
улыбался ребенок, сияла звезда над ним.
Не ходи в Вифлеем, ты устал, ляг пораньше спать,
но вели домочадцам сегодня не закрывать
окна, двери, ворота, и свет не вели гасить,
чтобы весть, о которой молил ты, не пропустить…
* * *
Дедушка Саша летал и бомбил врага,
следом за дедом летала с косой карга,
но не могла дотянуться рукой костлявой,
и удивлялась порой, до чего вертлявый.
Впрочем, изношено сердце, и все дела,
старая ведьма однажды своё взяла,
вот он дедуля, серьезный такой, на фото,
китель парадный военно-морского флота.
В пыльном шкафу все медали и ордена,
и государству советскому — грош цена,
как оказалось, скользят из усталых рук
сила и слава — и младший боится внук
долгих полетов. Трясется — посадка, взлет…
Бабушка часто рассказывает: «Берет
дед тебя на руки — радуешься, согрет».
В сердце и в памяти смерти, разлуки нет.
* * *
Застыл неподвижно состав подвижной,
смирись с этой шуткой судьбы несмешной,
смирись — потому что обиды
здесь некому высказать, жалко детей
и женщин. И поезд, сошедший с путей,
стоит, и вагоны разбиты.
Удача, что друг мой, с которым знаком
полжизни, случайно решил на другом
уехать. И мгла не накрыла
его беспросветной своей пеленой.
А всё же слабее печали земной
судьбы беспощадная сила.
В глухих ли рыданьях, молитве, мольбе,
и в мыслях моих о тебе, о Тебе,
я всё же сильнее любого
из тех, не роняющих траурных слез,
из тех, что ведут поезда под откос.
Сильнее. Даю Тебе слово.
* * *
Как-то мне уже не верится
в то, что что-нибудь изменится —
шел по парку и грустил.
Чем я хуже? Мог бы чёрствые
тосты есть, и прелесть в Чосере
непременно б находил.
Стал бы важный и упитанный,
пиво пил бы только пинтами,
и читал бы по утрам
прессу… Хаял католичество,
обсуждал Её Величество,
дескать, внуки — просто срам.
И писал бы тихо, столбиком,
попивая виски с тоником
в кабинете… Только вот
жизнь застряла между жалостью,
между страхом и усталостью,
и, наверное, пройдет
где-то там, в стране заснеженной,
непокорной, необъезженной,
там, где темень и тоска,
где невнятица, распутица,
где от «хочется» до «сбудется»
не хватает пустяка.
Нас ни юмор, ни патетика,
полагаю, не спасут,
нет ли лишнего билетика
поглазеть на Страшный суд?
Как на фреску Микеланджело,
к небу голову задрав,
красота какая, надо же!
Дернуть друга за рукав.
Друг живет в промозглом городе,
где тоска сильней всего,
не отмахивайся, Господи,
безразлично от него.
Много званых, мало избранных,
всё понятно, глас мой тих —
дай взглянуть хотя бы издали
на апостолов Твоих.
* * *
Поднадоевший чай в пакете,
и сбитый начисто режим:
о, неужели всё на свете
мы так бездарно прожужжим?
Не вечеря, а вечеринка,
не кровь и плоть — а хлеб, вино,
неспешно кружится чаинка
и опускается на дно.
Смотри на разодетых пугал,
читай газеты и в кино
ходи — я тоже жизнь профукал
свою, с твоею заодно.
Запей лоснящиеся суши
чем хочешь, закажи опять…
Кто достучится в наши души?
Кому захочется стучать?
Это музыка звучала,
эта музыка звала —
ничего не обещала,
легкой лодочкой плыла
вдоль канала, вдоль канала,
повторяясь сотни раз —
от беды оберегала,
легкомысленная, нас,
будто за руку водила…
Вдруг — исчезла без следа,
чище этого мотива
я не слышал никогда.
И, хватаясь за перила,
на последнем этаже
вспоминаю, как любила
ты, но музыка уже
не звучит. И жизнь невнятна
с мишурой своей цветной,
как бензиновые пятна
в теплой луже дождевой.
* * *эта музыка звала —
ничего не обещала,
легкой лодочкой плыла
вдоль канала, вдоль канала,
повторяясь сотни раз —
от беды оберегала,
легкомысленная, нас,
будто за руку водила…
Вдруг — исчезла без следа,
чище этого мотива
я не слышал никогда.
И, хватаясь за перила,
на последнем этаже
вспоминаю, как любила
ты, но музыка уже
не звучит. И жизнь невнятна
с мишурой своей цветной,
как бензиновые пятна
в теплой луже дождевой.
Эта печаль,
эти разговоры, возняэта мышиная,
эти недомолвки, и вот —
кроме стихов,
ничего и нет у меня,
кроме стихов…
Вьюга, снегопад, гололед
там, за окном,
и, когда посмотришь туда,
кажется, что
без тебя возможны вполне —
звёздная пыль,
контуры двора, провода…
Кроме стихов…
разве что-то большее мне
кто-то сулил?
Вечер разрастался, и гас
день, унося
прошлое туда, где ему
место найдут…
Нежность обойдется без нас,
да и любовь,
ни к чему о ней, ни к чему.
* * *
Ветер листья из сада
изгоняет за край,
ничего мне не надо,
что имеешь — отдай.
Понапрасну терзаться
разучился уже:
от всего отказаться
на земле и в душе,
ничего не оставить
на потом, про запас…
Потому что и память
забирают у нас,
намекая невнятно,
мол, взгляни за порог:
там вернули обратно
облетевший листок,
там сбылись все желанья
невозможные — там
не пойдет умиранье
по легчайшим следам,
нелюбимые любы
станут… снегом утру
онемевшие губы
на осеннем ветру.
* * *
Девушка, наряженная зайцем,
раздает рекламу дребедени:
как она решилась? Я бы пальцем
не пошевелил за эти деньги.
Стыд какой, а вдруг пройдет знакомый,
ты стоишь и преешь, бедолага.
Но теперь я понимаю, кто мы,
что такое трусость и отвага.
Мне теперь понятна расстановка
сил, видны различия и сходство —
ты вот заяц, я вот полукровка,
мировое ширится уродство.
жалость испытав к тебе, к себе же —
отвращенье. Совесть нам поблажки
чаще раздает. Терзает реже.
* * *
Все мои пристрастия, привычки,
всё, к чему однажды прикипел —
не прочнее глиняной таблички
с письменами, крошится, как мел.
Посмотри — отборные когорты
чувств и мыслей (слышишь, без вины!),
словно влажной тряпочкою стёрты,
острым ноготком соскоблены.
Некто, расцепляющий объятья
жаркие безжалостно, скажи,
что в конце смогу тебе отдать я,
кроме разорившейся души?
Как сосуд, поставленный на полку,
мелочью бессмысленной звеня,
разобьюсь. И много ль в этом толку
для того, кто обжигал меня?