Вы здесь

Октоберфест писателя Леонтьева

Всегда приятно, когда становишься свидетелем исторического события. Личная ограниченность сменяется чувством причастности к чему-то вневременному, значимому, тому, что «навсегда». Увы, выстрела «Авроры» я не слышал, не видел живого выступления «Битлов». Будучи литературным человеком, долго ждал нечто такое, что можно прочитать и сказать: «Свершилось». За этим простым словом – тектонический слом эпох, смена эона, как выразились бы мистически одарённые люди.

«Свершилось» прозвучало, когда я открыл десятый номер журнала «Дружба народов», в котором опубликован «Манифест новой российской литературы». Автор (лучше бы, конечно, пророк) – Артемий Леонтьев. Прозаик из Екатеринбурга озвучил революционный документ в сентябре в Ульяновке (каков контекст) на международном форуме молодых писателей. Новость о манифесте пронеслась по социальным сетям, литературная публика не жалела капслоков, общее настроение почему-то рождало воспоминание о залихватском: «Есть такая партия!». Очевидцы утверждали, что когда автор зачитывал свой текст, то многие просто выбегали из зала, трясущимися руками прикуривали и не могли вымолвить ни слова. Я выдохну за всех. Словами.

Как и положено, манифест начинается строго и директивно: «Считаю, что на данный момент в современной российской словесности сложились две главные проблемы». Автор выкатывает: «Во-первых, я убеждён, что нам, авторам, вне зависимости от возраста и степени известности, нужно научиться ярко выраженной стилистической индивидуальности». Сразу скажу, что «во-вторых» читатель не дождётся. Но не будем придираться, ведь речь идёт о фундаментальном – «яркой стилистической индивидуальности». После эпохального зачина Леонтьев начинает неожиданно перечислять имена художников и направлений в живописи. Тернёр, Делакруа, Мунк, Ван Гог, Сезанн, импрессионизм, фовизм, сюрреализм. Потом нам всё же объясняют значение имён и течений: «Они расширили представление о ней, показав, что живопись – это необъятная вселенная, в которой великое множество не открытых ещё не только планет, но даже солнечных систем». Такое заливание именами и широкий обобщающий взгляд, включающий солнечные системы, присущи скорее рефератам на тему «Мировая художественная культура» для студентов негуманитарных специальностей, которых «великое множество» на просторах «необъятной вселенной» Сети. Яндекс в помощь. Затем автор манифеста решает быть оригинальным и проводит неожиданные, дерзкие параллели между живописью и литературой: «Вместе с тем в эстетике Павла Филонова чисто энергетически и даже технически очень много Томаса Пинчона». Посоветуем автору узнать о том, когда жили первый и второй, про энергию и технику Пинчона в творчестве Филонова спрашивать не буду, оставаясь в этой солнечной системе.

Ладно, разминка авторской мысли, пусть не совсем удачная. Читаем дальше, переходим к концептуальной части. Против чего/кого манифестирует Леонтьев: «Серьёзная проблема современной отечественной литературы в том, что большинство авторов считает, будто проза может писаться только в сфере историй, то есть сюжетов, но литература – это не только сюжет». Эту мысль, за неимением другой, автор повторяет не единожды: «Художник – не ксерокс, не фотоаппарат, и он способен на нечто большее, чем просто качественные, пусть и очень талантливые фотографии и копии мира…». Весь пафос борьбы с сюжетофилией и защита «ярко выраженной стилистической индивидуальности» разбиваются о простой вопрос: кто жертва этой необъявленной войны? Какому автору издательства или редакции прислали письмо с отказом, мотивируя его чрезмерной языковой талантливостью? «Извините, слишком хорошо пишете». Пожалуйста, взглянем на прошлогоднюю «Большую книгу». Первую премию получила Мария Степанова и её «Память памяти», относится к которой можно по-разному, но трудно её упрекнуть в сюжетном авантюризме. В нынешнем коротком списке той же «Большой книги» тексты Горалик, Бахаревича, Некрасовой, которым нельзя отказать во внимании, иногда даже чрезмерном, к языку. Да, там есть Сенчин, которого автор манифеста записывает в фотографы, но почему ему там не быть? Какой партком должен сверяться с манифестом Артемия Леонтьева, чтобы решать: пропускать или не пропускать очередного претендента в русскую литературу? Для равновесия автор набросал список авторов, преуспевших в «ПОСТРОЕНИИ ПРОЗЫ» (причины авторского капслока здесь мне неясны, но чувство невольного величия момента возникает). Как всегда список интригующе разномастный: Пильняк, Георгий Иванов, Поплавский, Хлебников, Горенштейн… Можно сказать, что снова бессмысленное заливание именами, хотя некоторые основания для включения в избранные присутствуют. Причём основания, далёкие от борьбы за чистое святое искусство. Например, в нём, в списке передовых строителей прозы, значится Евгений Попов. Журнальный вариант романа самого Леонтьева «Варшава, Элохим!» Леонтьева в «Октябре» предваряет вступление… правильно… Евгения Попова. «Я с большим уважением отношусь к Артемию Леонтьеву и его работам». Артемий Леонтьев, тоже как видим, уважает Евгения Анатольевича. Милота.

Леонтьев сетует на нежелание продолжать традиции «художников формы и слова», невольно одновременно пародируя библейскую стилистику и «Женитьбу» Гоголя: «Интереснейший прозаик и драматург Дмитрий Данилов вырос из потрясающего Анатолия Гаврилова, Гаврилов в свою очередь вырос из Леонида Добычина… Хочется, чтобы в России было больше самобытных писателей, таких как Денис Осокин, в котором есть что-то от Хармса и что-то от Саши Соколова». Автор не понимает простейшей вещи. Каждый действительно крупный мастер «формы и слова» тем и велик, что полностью исчерпывает созданный им мир – словесный, образный. Нужно разделять в сознании два слова, близких по звучанию: продолжатель и подражатель. У Хармса или Платонова первых не может быть. Совсем.

Находятся горькие слова в адрес тех, кто, возможно, не нашёл нужным публично высказать «большое уважение Артемию Леонтьеву и его работам». Под раздачу попадает Леонид Юзефович. Претензия звучит странно: «Леонид Юзефович… ищет сюжеты в современной бытовой сумеречности, излагая их хорошим разговорным языком. Юзефович находит сюжеты в истории России и тоже излагает их таким же хорошим разговорным языком». Открываю «Журавлей и карликов», первая глава: «Стоял сентябрь, в прозрачном воздухе нагорья гребень Богдо-ула отчётливо рисовался на фоне холодного ясного неба. Снизу Шубин мог различить на нём силуэт каждого дерева. На склонах, среди тёмной зелени хвойных, причудливыми жёлто-красными разводами выделялись участки ещё не облетевшего осинника. Берёзовая чепора у подножия была буро-жёлтой. Бумажный шум увядшей листвы и ровный звон травяных дудок, в которых высохли все соки, явственно слышались при слабом ветре. Если задувало сильнее, всё заглушал протяжный мощный гул, идущий по вершинам кедров и сосен». Причём тут вообще разговорный язык? Закрадывается подозрение, что автор перепутал Леонида Юзефовича с Юзом Алешковским. У последнего, действительно, «хороший разговорный язык», при помощи которого можно ёмко и точно охарактеризовать манифест Леонтьева и его значение для русской литературы.

На благосклонность Захара Прилепина автор точно не рассчитывает, поэтому предельно суров, даже отказывая ему в праве быть просто фотографом. Почему? Снова странный поворот мысли. «Возьмём его роман «Обитель»… Да, это написано очень неплохим литературным языком». Прекрасно, можно сделать соседом Евгения Попова, расширить и без того немалый список. Но у Леонтьева теперь вопросы к сюжету романа, упрёки в отношении правдоподобия: «Обитель» Прилепина построена по законам развлекательной литературы, опирается в своей традиции на какого-нибудь «Графа Монте-Кристо» – я не хочу сказать, что роман Дюма плохой, нет, это замечательная в своём жанре литература, я лет в 13 с упоением его читал, и я в этом возрасте его полностью исчерпал». Моё терпение не исчерпаемо.

Теперь я неожиданно хочу заступиться за языковую составляющую русской литературы. Желание это вырастает из чтения манифеста. Отважный боец за словесное новаторство, к сожалению, удивительно косноязычно пишет, превращая свой высокохудожественный текст в вариант Googl-перевода: «Нужно опираться на прошлый опыт мировой и отечественной литературы, цепляться за него корнями, растить в себе эти корни, чтобы дотягиваться до прошлого, а главное – начинать писать с того места, на котором закончили прошлые поколения, оборвав свой путь смертью. Отсутствие связи с гениальным прошлым наследием делает нашу российскую литературу местечковой и неполовозрелой». Неплохо бы самому Артемию Леонтьеву дожить до индивидуальной литературной «половозрелости», тем более, что важный шаг в нужном направлении сделан – прочитан и освоен «Граф-Монте-Кристо». Увы, но манифест радует не эстетическими открытиями – их там просто нет, он, скорее, озадачивает упорной борьбой с русским языком. «Современные авторы перестали осваивать новую языковую и художественную руду, перестали открывать новые материки». Набоков научил писать «осваивать руду»? «Упрощает его, предлагая новым поколениям читателей упрощённые каноны и формы коммерческого склада». Этот набор слов, надо полагать, плодотворно освоенный Джойс. А может, сам Сорокин. Ну и прочие жемчужины настоящего стиля: «Ощущаю в воздухе нашего литературного пространства некую тенденцию».

Теперь именно про тенденции. Первая касается волнения по поводу манифеста в литературной среде. Его следует понимать, как осознание сложившейся в литературе ситуации. Она сложилась и неподвижно застыла. Литература, которая должна быть живым процессом, вырождается в литературки. У нас отсутствует даже не консенсус – нет пространство для диалога. Нет текстов, которые бы вызывали желание спорить, защищать, вступать в полемику. Многие творцы довольствуются ситуацией, когда число читателей магически совпадает с количеством друзей в «Фейсбуке». Для литературы это ненормально и ведёт к неизбежному вырождению. Поэтому желание «запустить процесс», пусть и в ручном режиме, использовав «манифест» весьма среднего качества, понимаю и даже приветствую.

От умеренного оптимизма перехожу к явно необходимому пессимизму, касающегося поколения молодых авторов. Если продраться, а дело это нелёгкое, через все эти лавкрафтовские корни, которые то ли вырастают из организма сочинителя, то ли нужно как-то извернуться, чтобы дотянуться и прицепиться к ним – картина становится понятной. Первое и основное – показать себя смелым и дерзким, обратить на себя хоть какое-то внимание. Но как же «теоретическая часть манифеста»? Священная борьба за «языковую и художественную руду», с перечислением мучеников и страдальцев… Нет, не удержусь, прочитайте ещё один отрывок из манифеста: «Как будто в 19 веке не существовало Гоголя. А ведь смелый эксперимент в советской литературе так часто заканчивался арестом, травлей или расстрелом, поэтому совершенно без пафоса можно сказать, что лучшие из наших предшественников создавали свои самые яркие вещи с риском для собственной жизни». Что тут скажешь, хорошо, что Гоголя не расстреляли.

Отстаивая языковые эксперименты, называя того же Кржижановского, Леонтьев не сможет объяснить: в чём их ценность, помимо того, что они передовые и с корнями? Объясню я. Автор и другие молодые мастера слова просто не в состоянии создать объёмный художественный образ, без швов соединив его с объёмным же художественным миром. Поэтому манифестант заходит на новый круг, повторяя уже знакомые обвинения: «Все эти авторы пишут по большей части разговорным языком, используя самые стандартные схемы построения прозы, то есть держатся подчёркнуто изолированно от этого новаторского прошлого русской и мировой литературы». Снова пресловутый «разговорный язык» и какие-то стандартные схемы. Не хочу терзать читателя списками, только назову несколько авторов: П. Зюскинд, Д. Франзен, А. Байетт, Д. Тарр. Они использовали по классификации автора не просто стандартные, а замшелые схемы построения прозы: семейные романы, триллеры, романы воспитания. Говорят, что получается неплохо. Есть читатель, внимание критики и даже такое свидетельство полного языкового и художественного ничтожества, как экранизации. Отсутствие названных элементов не признак элитарности, а следствие банального неумения сказать не просто слово, а соединить его с другими, создав свой писательский мир, в котором живут, любят, страдают. Как герои, так и читатели. Искренне желаю Артемию Леонтьеву попробовать себя в этой, как он пишет, стандартной, провинциальной прозе.

Михаил Хлебников

100-летие «Сибирских огней»