Прохоренков В.И. Записки на рецептах. Красноярск, изд-во ООО «ИПЦ КаСС», 2006

ПРИГЛАШЕНИЕ К РАЗДУМЬЮ

Когда я хочу представить будущего читателя этой книги, в моей памяти почему-то (хотя я знаю — почему) возникают просветленные, прекрасные своей одухотворенностью лица участников литературных и музыкальных вечеров, идущих, к счастью, довольно часто по каналу культуры ТВ и поддерживающих его все более угасающий моральный авторитет. Среди присутствующих много уже пожилых. Это шестидесятники, которых справедливо называют последними романтиками ХХ века. Это люди моего поколения. Я всегда узнаю их и многих могу назвать поименно. Но есть и молодые, и даже совсем юные лица. Видеть их всегда особенно радостно, ибо это внушает надежду. Всех, находящихся в аудитории, объединяет, если воспользоваться медицинским термином, «одна группа крови» или, как говорит в таких случаях мой давний друг, имея в виду близость эстетических и нравственных реакций, они — «стилистически совпадают». Подобное «стилистическое совпадение» с автором «Записок на рецептах» почувствовала и я, раскрыв рукопись этой книги.
Жанр своей книги автор определил в названии: «Записки на рецептах». Название не случайно: В.И. Прохоренков, медик по образованию и — в недалеком прошлом — ректор Медицинской академии. Вот почему — «На рецептах». А жанр «записок», в общем-то, традиционен для русской литературы, автор и сам напоминает о существовании в ней «всяческих записок»: «на манжетах», «на полях шляпы», «из рукава». Были «Записки юного врача» и просто врача, «записки еврея», «записки незаговорщика». Оказывается, были уже и «записки на рецептах»: В. Шаламов, находясь в колымской ссылке, работая фельдшером, свои стихи писал на обороте старых рецептов…
На страницах своей книги Виктор Иванович Прохоренков не раз объясняет и уточняет содержание и структуру «Записок на рецептах» и даже пытается раскрыть «технологию» своей работы:
«Вот эти записки, которые отнимают у меня очень много времени, — это кирпичики моего мироощущения, моего мировосприятия и миропонимания. Вот так и строится эта конструкция: два-три моих кирпичика, а рядом цитата — декоративный кирпичик, получается конструкция. И цитаты — только тронувшие душу, совпавшие в унисон с моими душевными колебаниями».
Приведенные слова, на мой взгляд, по справедливости должны были бы предварять записки, но поскольку автор не счел нужным это сделать, цитирую их здесь. А вот еще один авторский комментарий к избранной им форме: «Продолжаю нанизывать на нитку времени чреду судеб, событий и размышлений — это и есть записки на рецептах».
К названию книги можно было бы дать уточняющий подзаголовок: «Приглашение к раздумью». В. Прохоренков действительно приглашает читателя к сотворчеству в «диалоге», который он ведет на страницах своей книги с мыслителями и художниками разных народов и разных времен. Круг проблем, который становится предметом его размышлений, чрезвычайно широк и связан с разными сферами человеческих знаний, деятельности и творчества. Его интересует философия и политика, история и литература, музыка и живопись, состояние медицины и культуры, пути искания русской интеллигенции, танцы политиков и парадоксы судеб творческих личностей, профессионализм и некомпетентность. Его волнуют вечные вопросы: время и его скоротечность, ценности подлинные и иллюзорные; что есть истина, что есть красота, что есть счастье.
На страницах «Записок на рецептах» часто повторяется слово «поступок». В. Прохоренков не раз напоминает, что он коллекционирует высокие героические поступки и в союзники берет Бродского: «Человек — не сумма убеждений, а сумма поступков». Автора привлекают в героях его книги, судя по многочисленным примерам, поступки, в которых высказалась сила человеческого духа, выразившаяся в абсолютном неприятии зла и несправедливости, в умении не только бороться со злом, но и противостоять ему.
При переходе от одной записи к другой В. Прохоренков меняет — и порой очень резко — предмет разговора, но это не мешает, а скорее, наоборот, — помогает: заставляет сделать паузу в чтении, может быть, отложить книгу, чтобы сосредоточиться на только что изложенном факте, событии, мысли. Когда-то Л. Толстой писал, что, открывая книгу неизвестного ему автора, он задается вопросами: что за человек автор? И что он нового скажет о жизни и себе?
Читатель «Записок на рецептах» сразу отметит редкую эрудицию автора, многогранность его интересов, интенсивность и напряженность его духовной жизни, которой нельзя не позавидовать. Будучи сама преподавателем вуза, я знаю, какой дефицит времени постоянно испытывают те из моих коллег, для кого работа не просто работа, а творчество, а потому, читая «Записки на рецептах», я не переставала удивляться: когда же он успел? Когда же он успел столько перечитать, перечувствовать и передумать? Да еще и положить свои мысли на бумагу!
Одно перечисление имен избранных автором «Записок» в собеседники не уместится и на странице книжного текста. Назову по памяти хотя бы некоторые из них — и только тех, кто связан с близкой мне сферой литературы: Розанов, Бахтин, Шкловский, Эткинд, Лихачев, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Булгаков, Ахматова, Бунин, Солженицын, Астафьев, Распутин, Галковский, Казаков, Нагибин, Искандер, Бродский, Пелевин, Сорокин… Ряд лишь открыт, но и в усеченном виде он свидетельствует, как широк круг «соавторов» книги, принадлежащих разным временам. По творческой индивидуальности, по масштабу они, хотя каждый из них по-своему значителен и интересен, столь различны, что сама постановка рядом их имен может выглядеть парадоксально.
В своих оценках В. Прохоренков всегда непредвзят. Очевидно, это не только от натуры, но и от профессии: «… У врача изощрен взгляд на человека. Он четко видит в нем и ангельское и порочное», — оговорится автор на одной странице. Свобода от какой-либо односторонности более заметна, когда объектом авторских размышлений становится творчество, позиция, поступки тех, кому отдается явное предпочтение. В этом можно убедиться, если, к примеру, попытаться свести воедино рассосредоточенные в книге суждения о творчестве Астафьева. «Изумительные, фантастические» — оценивает В. Прохоренков вершинные астафьевские творения — «Царь-рыбу», «Последний поклон», «Оду русскому огороду»… Однако для него совершенно очевидно художественная несопоставимость с ними написанных позже «Печального детектива» и «Людочки», которые он жестковато определяет как «политический лубок». Подобно врачу, автор «Записок» дает что-то вроде истории болезни, приведшей Астафьева к творческому спаду, выявляет симптомы подобного недуга у других больших писателей — его современников — и ставит диагноз: «Трагедия в том, что гениальному лирику В. Астафьеву всегда не давала покоя слава А. Солженицына, политическими амбициями… (пропущено мною. — Г. Ш.) задавившего в себе талант литератора». На другой странице книги, сопоставляя Астафьева и Айтматова, В. Прохоренков уточнит диагноз: «Начинали оба как лирики, пронзительные. Закончили — один (Айтматов) «Плахой», другой (Астафьев) «Проклятыми и убитыми». И далее, проследив «единый сюжет» судеб этих писателей, автор «Записок» делает заключение: Астафьев в своей поздней прозе «философских высот… (пропущено мною. — Г. Ш.) не достиг. У обоих писателей исчезает лирическая интонация взамен — «натужная натурфилософия».
Объективность сохраняется и далее. В.Прохоренкову «не нравится» роман «Прокляты и убиты», но, очевидно не соглашаясь с аргументами критиков, он возмутится резкостью их нападок на роман и сочувственно процитирует Астафьева: «Правду о войне знает только Бог». Виктор Иванович досадливо укажет на неточности медицинских сведений (он же врач), которые встретит у Астафьева. В связи с публикацией писателем в двух томах собрания сочинений читательских писем выскажет недоумение: «Зачем нужно было нашему земляку собирать эти неинтересные письма благодарных трудящихся, написанные по одной схеме»… Конечно, право каждого соглашаться или не соглашаться с подобным утверждением, которое может быть воспринято как полемичное. Но в целом, оставаясь верным своей установке на объективность, автор «Записок» словно подталкивает своего читателя взглянуть на изложенную проблему с разных сторон.
В связи с астафьевской «Эпитафией», написанной в горчайшую минуту отчаяния и потрясшей всех своим трагизмом, В. Прохоренков напомнит, что на страницах пятнадцатитомного собрания сочинений В. Астафьева все же есть и другие строки прощания с жизнью, другие мысли и чувства, связанные со скоротечностью ее. («Спасибо тебе, Господи, что пылинкою высеял меня на этой земле», — вдруг вспомнила я, читая это.) Вряд ли автору «Записок» известно, что его определение метода Виктора Астафьева — гиперреализм — почти совпало с определением Михаила Заградки, чешского исследователя романа «Прокляты и убиты», — «гиперкритикореализм». И это является еще одним, пусть и косвенным, свидетельством объективности его оценок.
Однако при критичности отдельных оценок творчества Астафьева автор книги напоминает, что речь идет о недостатках талантливого писателя, и сохраняет ощущение огромности его личности и творческого масштаба. Поражает, с какой образной и эмоциональной силой В. Прохоренков передает оставшееся в наших душах и через пять лет после ухода нашего великого земляка чувство осиротелости: «Холодное лето 2006 года. Енисей в Овсянке поднялся до огородов. Усунувшись в мокрый воротник, бреду по траве, на урезе речной воды. Пуст узкий переулок, идущий к Енисею от дома Виктора Петровича, зарос травой, а доски забора мокрые и черные, как стенки святого колодца, идущего от воды в небо».
Язык самого автора образен и афористичен. Сошлюсь хотя бы на его записи, состоящие из двух-трех строк. В них маленькие сгустки опыта и мудрости. Это сделанные нами же в разных жизненных ситуациях открытия, которые он сформулировал за всех и облек в чеканные формулировки: «имитировать интеллигентность — дело безнадежное», «соприкосновение с великим лечит», «нет ничего более страшного, чем деятельный, но очень бездарный человек», «есть поп-культура, есть поп-наука», «как прост мир для гения и глупца» и т.д.
Виктор Прохоренков — несомненно, художник, тонко чувствующий температуру и вкус слова. Как читатель, он не пройдет мимо удачной строки, непременно остановит наше внимание на ней, словно требуя разделить его восхищение мастерством автора.
«Замечательная фраза у Достоевского: «Жалость — божественный лик любви».
Или:
«Только в прозе Ивана Бунина можно встретить «утренний запах росистых лопухов»… или «хруст охваченной морозом осенней травы под лапами собаки»… грандиозно».
Или:
«Удивительная фраза Беллы Ахмадулиной — «ощутить сиротство как блаженство».
Или вот еще:
«Ах, какое замечательное начало книги «Детство Никиты» Алексея Толстого: «Никита проснулся от счастья».
Кстати заметить, при чтении «Записок» меня не оставляло ощущение, что автор ищет свою формулу счастья, и находит: «Формула счастья очень проста: проснуться, выйти утром в сад, увидеть цветущую яблоню, услышать голоса родных людей. Все!»
А вот еще одно определение: «Счастье, может быть, состоит в том, чтобы зарабатывать на жизнь тем, что ты можешь и что ты умеешь».
Изложив свои впечатления от книги, я поймала себя на том, что передала их в узком литературоведческом аспекте, в какой-то степени это оправдано моей профессией литератора. О других гранях содержания этой книги, на что я очень надеюсь, скажут другие. Допускаю, что они будут более критичны в ее оценке, но в том, что «Записки на рецептах» доставят читателю радость и духовно обогатят его, сомнения возникнуть не может.
Прежде чем закрыть книгу, ловлю себя на желании еще раз прочесть фрагмент, заключающий первую тетрадь записок, а хронологически — завершающий книгу в целом: «Все пройдет безвозвратно, но навсегда останется осеннее звездное небо, и какой-нибудь маленький мальчик увидит его таким же, каким оно изумило меня полвека назад. Мелькнет светлая дорожка падающей в августовском небе звезды. И даже если после ухода ничто нас не ждет в горных высях, все равно где-нибудь, в каком-нибудь закутке бесконечной метафизики Космоса вздохнет с ясной светлой печалью моя беспокойная душа, вспоминающая о Земной солнечной дали: однажды я был»…
Эти строки, написанные на астафьевской музыкальной волне, напоминают о нашей общей судьбе перед лицом мироздания и звучат как благодарение состоявшемуся чуду жизни, они могли выплеснуться только из сердца настоящего художника.

Галина ШЛЕНСКАЯ