Вы здесь
«Просто музыка в итоге...»
* * *
Пьер, компания, квартальный,
в Мойке плавает медведь,
воздух питерский печальный
прогревается на треть,
над рекой плывут туманы,
люди, кони, птицы, львы,
Пьер, Курагины, романы,
дух купеческий Москвы,
неизбежная война
с гениальным человеком,
жаль, столица сожжена,
Пьер, идущий в ногу с веком,
счастлив, любит и любим.
— Дай мне насладиться им, —
говорит Толстой Татьяне,
где-то на чужом диване
умирая, — слушай, дочь,
там, за гранью, только ночь,
нет ни истины, ни света.
Как я истину любил!
Как я в ожиданье снега
к лесу ближнему ходил.
Помнишь медный самовар,
помнишь Соню, помнишь Берга,
снова на Москве пожар,
как я в ожиданье снега...
уходил... так будет лучше...
вы живите, мне невмочь.
Белой маленькою ручкой
крепко держится за дочь.
Пьер, Андрей, Наташа, дети,
Софья, глупая жена,
нет в Толстом ни сна, ни смерти,
только истина одна.
* * *
Вот дом, забор, кирпичная стена,
за поворотом музыка слышна,
на велике проехал толстый мальчик,
у магазина женщины судачат,
подросток тычет пальцами в смартфон,
вот бабка, ковыряясь в огороде,
глядит на безучастный небосклон
и ждет дождя, который не приходит,
вот лавочка, на ней девица ждет
автобуса, вот бабка за киот
закладывает пенсию, оставив
две тысячных бумажки на расход,
вот день сгорает к вящей божьей славе,
и красные закатные лучи,
тяжелые, как орденская лента,
мне на плечо ложатся... не молчи,
скажи, что хороша картинка эта,
вот дом, забор, кирпичная стена,
а дальше поле, за которым тьма,
а дальше мироздания граница,
и темная материя, и Бог,
я выхожу на воздух, за порог,
и в темноте мое лицо лучится,
луна, моя безумная сестра,
мне отвечает отраженным светом,
и звезды, словно искры от костра,
скользят по небу при порывах ветра.
* * *
Не говори мне о любви,
ни о любви, ни о разлуке,
кусты шиповника в крови,
и капли падают мне в руки,
по небу лодочка плывет,
а кажется, что месяц ясный,
по полю ходит белый кот,
глухой, холодный и прекрасный,
и там, где тронет лапой он, —
там на траву ложится иней,
и я протапливаю дом,
а ты, которая любимей
всего — и неба, и земли,
не говори мне о любви,
не слыша криков журавлей,
не слыша, как гудят их перья,
ни как над родиной моей
шумят горящие деревья,
и красным золотом во тьме
на землю падают без дыма,
и обжигают сердце мне
тем, что ничто неповторимо,
что дважды в реку не войдешь,
что клятвы остаются в силе,
что больше не случится дождь,
тот, под которым мы ходили.
* * *
В среднерусской местности,
словно на погосте,
от пропавших без вести
остаются кости.
Их тяжелой лапой ель
гладит осторожно,
души их в раю теперь,
если так возможно.
Снег сладчит, вода горчит,
стелется морошка,
на груди солдатской спит
рыжий мох, как кошка.
* * *
Поземка кончилась, колючий ветер стих,
поговорим о мертвых и живых,
о том, что наше прошлое прекрасно,
о том, что снег, как сливочное масло,
сияет под огромною луной,
о том, что я не вышел из тумана,
о том, что ты царевна Несмеяна,
которая смеется надо мной,
о том, что сестры — радость и печаль,
о том, что наши встречи — часть разлуки,
о том, как ты, разглядывая даль,
красивые заламываешь руки,
о том, что из-за линии берез,
сомкнувшихся с холодным синим небом,
на нас глядит волшебный белый лось
с рогами, нарисованными снегом,
наш подлинный языческий тотем,
бесхитростная мощь и плодородье,
когда меня разлюбишь ты совсем,
я спрячусь в эти снежные угодья,
в бескрайний и замерзший русский лес,
без жалости, без самооправданья,
бродить под звездным куполом небес
и исполнять заветные желанья.
* * *
Мне ведома была усталость,
к себе мучительная жалость,
я не поэтом был тайком,
а просто русским мужиком,
разбойником с большой дороги
из вольности — не по злобе,
а злость я вымещал на Боге,
и только с водкой — на себе,
когда тоска зеленым змием
вилась по сердцу моему,
я был не иноком, но Вием,
я праздновал ночную тьму,
накрывшую холодный город,
дворцы и площади Москвы,
как будто на церковных хорах
мне пели темные волхвы,
что жизнь моя во мрак из мрака
сойдет и канет без следа.
Но сколько нежности, однако,
во мне бывало иногда.
* * *
Все прошло, осталась ты.
Просто белые дороги.
Просто белые цветы.
Просто музыка в итоге.
Ветер, воющий в трубе,
дом, прокуренный под утро,
изменения в судьбе,
незаметные как будто.
Поле, дерево, сорока.
Ты, которую любил.
Все прошло. Осталось много,
много больше, чем просил.
* * *
Дорогомиловская в дымке,
туман, любимая, туман,
собачка в синей пелеринке,
подходят голуби к ногам,
ворона важная во фраке
обходит мусорные баки,
находит сухарей пакет
и в луже мочит. Смерти нет,
крылами черными взмахнув,
она тебя одну оставит,
оставит, бедную, одну,
а глупого меня прославит,
а может, будет все не так,
пойдем в дежурную аптеку
к зеленой вывеске во мрак
и в нем исчезнем. По паркету
собачка белая пройдет,
попьет из белой миски воду,
и в зеркале увидит кот,
как мы стоим у поворота
в тумане, милая, в тумане,
московской осенью, в раю,
и как я руку грел в кармане,
в кармане руку грел твою.
* * *
Ангелы имеют вес,
и не только в горнем мире,
так же музыка небес
ночью бродит по квартире,
наклоняется к тебе,
на постели тихо спящей,
так же ты к моей судьбе
и душе моей пропащей
наклонилась, подняла,
словно бабочку за крылья,
отлепила от стекла,
и бесстрашно, без усилья
отряхнула ото сна —
сердцу девы нет закона.
Под Москвой стоит весна,
как войска Наполеона.