Вы здесь
Чернуха
1.
Июль 1991 года. Последний год СССР, о чем еще никто не знает. И для нашего сюжета это не будет иметь никакого значения. Как всегда, люди в первую очередь озабочены своими собственными проблемами. Вот только способы их решения становятся все более разнообразными.
Например, Тимофей Ревунов верит, что к сорока годам крепко поймал за хвост птицу удачи. В новой всесоюзной газете он ведет рубрику о подростковой проституции. Когда исповедей заблудших овечек в редакционной почте не хватает, он может и сам сочинить леденящее душу письмецо. Интерес к жареной теме не иссякает, тиражи растут.
Однако бумажная реальность входит в конфликт с настоящей жизнью, которая является к Тимофею в облике известного режиссера Петросова. Он снимает мрачную драму о все той же подростковой проституции. (А куда же без нее на пятом году перестройки?)
Впрочем, обо всем по порядку.
2.
Тимофей сидит в небольшом кабинете. Это редакция газеты, в которой он зарабатывает себе на хлеб с маслом. От ударной скорописи его отрывают появляющиеся на пороге Петросов и Смыков.
— Разрешите?
— Да ради бога. Только вам, вероятно, нужен Арцимович, а он с сегодняшнего дня в отпуске.
— Нет, нам нужен Ревунов, — говорит Смыков.
— Я Ревунов.
— Эдуард Смыков, киносценарист. А это — Георгий Грантович Петросов, режиссер.
— Очень приятно. Как это я сразу не узнал кумира моей молодости? — спохватывается Тимофей, сообразивший, что разговор должен быть приятным.
— И мы рады познакомиться… Видите ли, Тимофей Харитонович, Георгий Грантович снимает сейчас фильм по моему сценарию. Главная героиня — школьница, заплутавшая, так сказать, душа. Однако у нашей творческой группы есть серьезные опасения, что исполнительнице центральной роли не хватит знания жизни, знания этого типа современной молодежи. Она из весьма благополучной актерской семьи, изнанки действительности не видела… И мы к вам за помощью. Сведите нас с одной из ваших подопечных.
— Ну какие они подопечные?
— Но всё же вы с ними общаетесь, у вас есть письма, адреса. И потом, удалось же вам собрать четырех для коллективного интервью…
— Я не знаю. Это будет трудно. Согласятся ли они или хотя бы одна из них...
— Простите, Тимофей Харитонович, — вступает в разговор Петросов. — Я режиссер и, следовательно, немного администратор. И вижу, что проблем здесь нет. Поэтому — сразу быка за рога, чтоб не случилось ненароком тягомотного интеллигентского торга. Девочке будет заплачено, ее покровителям или кому там — будет заплачено. Вам, естественно, тоже. Вы будете значиться как консультант, если угодно. Деньги есть. Времени нет. Тимофей, поработайте по своим каналам. Мы вас ждем завтра на студии. И послезавтра. Дольше уже не ждем. К нашему общему разочарованию. И знаете, более всего нам хотелось бы увидеть ту девочку, Соню из Балашихи, чье письмо вы комментировали в предпоследнем номере. Такая великолепная раскованность! Столь органическое бесстыдство!
Тимофей польщен, но еще более он растерян.
Смыков нажимает с другой стороны:
— Тимофей Харитонович, а, вообще-то, девочки эти в природе, так сказать, существуют? А то, когда мы заговорили на эту тему с главным редактором, он несколько нервически отослал нас к вам. Рубрику, сказал, ведет наш нештатный автор, к нему все письма стекаются — к нему, дескать, и все вопросы.
— Конечно, существуют, — заверяет Тимофей. — Но вы хотя бы немного представляете, что это за публика? Да ей с вами легче, извините, лечь, чем два слова связно произнести.
— А на бумаге они у вас здорово так изъясняются, бойко…
— Я же съемки почти остановил, Тимофей, — перебивает Смыкова режиссер. — Буксуем и буксуем. Никак искру правды высечь не можем. Вы уж постарайтесь, а?
3.
— Ева, это ты? — спрашивает Елена Егоровна, услышав какие-то звуки в коридоре.
— Нет, это не я.
Ева проходит на кухню, где мать стоит возле плиты. Та задает свой обычный вопрос:
— Ну как дела?
— Слушай, какие у меня дела? Я же не дилер, не маклер и не брокер. И даже не докер. Все по-старому. Тянем кота за хвост.
Она роется в сумке и достает из нее конфеты, бутылку вина и красочную открытку: Петросов в позе мыслителя рядом с выключенным юпитером. Рубрика: «Мастера советского кино».
— Евочка, а это по какому случаю?
— Как, а ты не помнишь? Сегодня вторая годовщина моего непоступления во ВГИК.
— Доченька, и сколько же лет ты собираешься предаваться этим воспоминаниям? Душу себе растравлять? Да слава богу, что не поступила! Что сейчас в кино делается — страшно подумать! Стала бы актрисой — в таких бы снималась, прости господи… позах.
— Вот и я говорю: слава богу. Не видишь, что ли, праздновать собираюсь, слова благодарности растроганно произносить. Твоему любимчику. Вот тебе он — на память.
— О, Петросов! Боже, как постарел! А в свою актерскую молодость он был просто неотразим.
— Ну и повесь его на божничку! Будем вместе воздавать хвалы твоему неотразимчику за то, что провалил меня на творческом конкурсе.
— «Провалил»… Там ведь была целая компетентная комиссия.
— При чем здесь комиссия? Все решает руководитель. Эх, правильно девки говорили: надо было с ним тогда переспать.
— Ева, что ты болтаешь? Ну как тебе не совестно?
— А что? Все мое, кому хочу — тому отдам. Надо только с пользой…
— Перестань. Если тебя саму не оскорбляет это… циничное предположение, так не наговаривай хоть на человека. По-моему, на такое он не способен.
— Мама, ты права. Он уже не способен, я об этом просто не подумала. — Ева берет со стола фотографию и водит по ней ногтем. — Морщина на морщине. Поистаскался мужик… по приемным-то комиссиям. Так что я свой шанс два года назад упустила уже окончательно.
— Вот что, Евгения Николаевна, ты совсем, я смотрю, от рук отбилась без отца-то. Я этого фермера новоявленного скоро домой вызову, пусть снова воспитанием займется. Откуда что взялось? Или лучше тебя к нему отправлю, будешь хоть готовить там ему…
— Свежий воздух! Стога! Сеновалы! Как в старых добрых лентах Рижской киностудии!
— И я думаю, что осенью тебе надо будет получать настоящую специальность. А то этот детский драмкружок…
— Драматическая студия при дворце…
— Вот-вот, там ты только играешь в актрису…
— Не в актрису, а в педагога, мэтра актерско-режиссерского мастерства. В Петросова, одним словом.
— Не перебивай, а? Эта работа ничего тебе не дает по-настоящему. Но благодаря ей ты чувствуешь себя этакой развинченной представительницей богемы. Будто уже прошла огонь, воду и постели режиссеров. Зачем тебе это?
— О, моя мамочка решилась произнести при дочери слово «постель»! Значит, дело серьезное. Не беспокойся, мама. Как раз эта работа способна лишь убить все профессиональные задатки актрисы. К чему я и стремлюсь. Как убью окончательно — так пойду на службу бумажки перебирать. И за другое можешь не беспокоиться: в спектаклях рядом со своими детками я играю исключительно положительных девиц — Машу-растеряшу, Снегурочку, пионервожатую Клаву. Впрочем, насчет последней у меня сомнения. Судя по тому, как значительно она произносит фразу: «Я пережила это не как простой формальный акт, а как миг взросления!» Это она о том моменте, когда старший товарищ протянул к ее девичьей груди руки… с комсомольским, черт побери, значком!
— Господи, Евочка, что за муру вы там ставите?
— Да эту умопомрачительную пьесу какого-то Смыкова вытащила из пылищи — репертуарного сборника за семьдесят третий, что ли, год — наша директриса. Говорит, пусть немного наивно, зато с идеалами. Этого сегодняшним школьникам как раз не хватает.
— Чушь, бред! Бросай ты эту работу.
— Нет, ну это же жутко интересно. Погоди, я тебе еще процитирую. Клава отчитывает нерадивую девочку: «И чтобы я больше не слышала ни разу, что ты отказываешься! Все делают это и не жалуются — и мама твоя, и все старшие девочки, и даже многие младше тебя! Сними, если хочешь, свою красивую блузку, подоткни юбочку, сдвинь кровати, тут дела-то — на десять минут». Речь о мытье полов в корпусе. Половое воспитание.
Елена Егоровна молча стекает по стенке.
— По-моему, автор, — говорит Ева, — сочиняя, вспоминал, чем они в действительности в пионерлагере занимались. И чисто по Фрейду все это у него отразилось.
4.
Ева в пионерской форме (пилотка, красный галстук, вид лет на пятнадцать) на сцене в обществе пятиклассников. Идет генеральная репетиция «лагерной» постановки.
— Ваня, а ведь постель — это зеркало пионера, — произносит Ева, указывая на незастланную (в ряду образцовых) кровать.
В зале сидит фундаментальная директриса, а в самом его конце, у второго входа, стоят Елена Егоровна и Тимофей.
— Тима, — говорит Елена Егоровна негромко, — это ненадолго, сейчас уже закончится. Успеешь ты, куда тебе торопиться? А девчонка на вокзал может опоздать. А то сам с ней поезжай. Николай только рад будет.
— Елена Егоровна, работы по горло.
— Так ты же теперь лицо свободной профессии.
— Ну да, только это означает, что крутиться приходится в три раза больше и в три раза быстрее. Для чего, вы думаете, я эту колымагу взял? Чтоб более-менее успевать на все встречи.
— Ну, Тима, я тебя прошу, ты ее дождись все же, а? А я побежала.
— Ладно, Елена Егоровна, все будет о’кей!
5.
В старом «москвиче» едут Тимофей и Ева.
— Отец, говорят, там уже по полной программе ферму отгрохал?
— Не знаю, не была. Первый раз еду.
— Отдых на природе! Что может быть лучше! Ты в отпуске?
— Что-то вроде. Дети постепенно все разъезжаются, заниматься не с кем.
— А кем ты у них там? Примадонной?
— Приходится и режиссером, и педагогом, и все роли исполнять, что старше четырнадцати лет.
Мотор «москвича» внезапно глохнет. Тимофей поворачивается к Еве и смотрит на нее растерянно-застывшим взглядом.
— Слушай, — говорит он медленно, — у меня к тебе предложение…
В это время задние машины начинают сигналить. В небольшие промежутки слышны голоса Евы и Тимофея: «Зачем мне это надо?» — «Пойми, все может раскрыться, Смыков уже намекал». — «Смыков? Эдуард?» — «Деньги ведь тебе не лишние?» Тимофей пытается нашарить ключ зажигания, но вслепую, так как развернут к Еве, говорит горячо и убедительно. Наконец мотор заводится, машина трогается, гудки смолкают.
— …а режиссер — Петросов.
— Петросов? — сверхвыразительно переспрашивает Ева. — А кто у них исполняет роль главной героини?
— Не знаю.
— Я знаю. Бездарь какая-нибудь. Ну, я ее научу.
6.
На съемочной площадке перерыв, объявленный, по-видимому, из-за того, что Анастасия Кислицина — стандартно-симпатичная молодая актриса — опять готова расплакаться. Она борется с собой в дальнем углу павильона.
— Вероятно, я не знаю, как путаны раздеваются, — говорит неизвестно кому раздраженный Петросов. — В моем жизненном опыте немалые пробелы. Но я же понимаю, что это не Наташа Ростова, а Юлька-малопулька! И позади нее не альков под балдахином, а сиденье от КамАЗа. Спасибо Асе Мансуровне, на какой свалке она его достала?.. Асия Мансуровна, из этого вашего приобретения в самый ответственный момент не выскочит вдруг пружина?
Петросов поворачивается на своем круглом стульчике к Асе, сидящей чуть поодаль в готовности номер один. Рядом с ней на узком диванчике расположился Адамишин, который читает газету и при этом все слышит.
Как бы для себя он задумчиво говорит:
— Всё же они воспитывались на наших фильмах. И привыкли, что если героиня раздевается, то идет крупный план: лицо и верхние две пуговички. И следовательно, надо гримасничать и изображать нечто «психологическое».
— А вы, батенька, философ. Где, кстати, ваш шеф? Руслан! Ты на кого электричество кинул?
— Иду я, иду. А что — там все нормально. Алексей же на месте.
— Он мыслитель, а не осветитель. Всё, перерыв окончен, работаем!
В это время в павильоне появляются Ева и Тимофей. Они немного теряются в студийном круговороте. Стараясь никому не помешать, занимают позицию, с которой мало что видно. Зато им слышна команда «Мотор!», щелканье хлопушки и реплика, произнесенная грубым мужским голосом:
— Ну, давай, давай, не буду же я за свои деньги сам тебя раздевать!
Спустя некоторое время прямо на них из-за чьих-то спин вылетает Петросов. Он совершенно разъярен.
— Всё! Всё! Большой перерыв! Обеденный!
— Георгий Грантович! — обращается к нему Ревунов.
— Ба! Тимофей Харитонович! Неужто?
— Да. Знакомьтесь: Соня из Балашихи.
— А я Жора, — весело представляется девушке режиссер.
Ева хмыкает:
— В таком случае я Софья Павловна. Кто тут у вас шеф?
— Да вроде как я. Эврика! Соня! Соня, вы нам — собственно, Насте, всех прочих попросим удалиться — продемонстрируете, как это в жизни происходит.
— Что — «это»?
— Раздевание перед клиентом.
— Фиги-фиги, барсучок, — находится Ева и для убедительности еще и щелкает языком.
После чего показывает пальцами «мани-мани».
— А, черт! Все в буфет, все в буфет! В буфет, покурить, на производственную гимнастику! Кроме Кислициной.
Говоря это, Петросов шарит по карманам, достает смятые купюры. Обращается к Тимофею:
— Сколько?
Тот разводит руками.
— Ч-черт, не знаешь, а пишешь… Ну вот столько тебя устроит?
Ева пересчитывает деньги в руках Петросова, небрежно раздвигая купюры мизинцем.
— Ну, на столько, боюсь, ты сам не потянешь, Жё-ора. Но много — не мало. Идет, — говорит она и забирает деньги. — Куда идем? У тебя здесь хаза?
— Да нет, при чем здесь это? Ты только разденься. Вон там, у сиденья. Представь, что… Ну разденься, одним словом, как перед… работой будто бы.
— Может, мне еще в витрине голой встать? И что-нибудь представить? Я, слава богу, не артистка какая-нибудь! Вы уж групповушки тут своими силами устраивайте! Тимчик не затем меня сюда звал. А, Тимчик?
— Да, собственно…
— Ты же сказал: научить артистку делу, рассказать ей про себя. С артистами познакомить обещал. А я никого из них в кино не видела.
— Уж ты скажешь! Вон Георгий Грантович в свое время… Чацкого играл.
— Что, монолог весь выучил? Да-а… Я черно-белое не смотрю: глаза устают и мозги слипаются. Ну, мы будем снимать кино или мы не будем снимать кино?
— Послушай, Соня. Раз ты такая принципиальная…
— Вон и Тимчик про меня написал: по-своему честная.
— Понятно. Раз…
— Возьми деньги.
— Хорошо, хорошо. Пойдем тогда в мой кабинет…
— Тогда бабки назад!
— Ладно, бабки назад. Мы…
— Причем вперед, такое правило у нас. Бабки — вперед.
— Я понимаю, специфика профессии. Мы, то есть ты, я, Настя, актриса наша, ее Настей зовут, Тимофей…
— Групповушка все-таки?
— О господи! Вот что: пойдем пока присядем и спокойно все обсудим. Тимофей?
— Мне бежать надо.
— Ладно, тогда завтра позвоните мне. Обо всем договоримся. Настенька, пойдем, детка.
— Нет уж, я как-нибудь отдельно… от сестрички, — отвечает Кислицина.
Петросов с Евой и Тимофей уходят. Настя садится в уголок и там тихо плачет. В павильон вбегает Адамишин.
— Черт, опять переключить забыл… Что с вами?
— Ну как он не понимает?.. Режиссер называется. Кино — это совсем другое… Нельзя же копировать… А он хочет сравнять меня с этой девкой, с этой тварью. Я должна буду с ней общаться, слушать про ее похождения. Малявке пятнадцать лет, мозги как у курицы…
— А вы, Настасья… как по отчеству?
— Сергеевна.
— Настасья Сергеевна, вы представьте себе, что вы журналист. Или врач. Или следователь. И так ее порасспрашивайте — отстраненно, как для протокола. Не нужно вовсе ее копировать, а вот понять стоило бы. Любопытная во многих отношениях… школьница. Вот вы представьте: она ведь в школу ходит, ей там про Онегина-Печорина, пестики-тычинки, жи-ши — что пиши. А она корябает записку подруге и размышляет при этом: «презерватив» или «призерватив»?.. Что вы улыбаетесь?
Появляется Петросов.
— Асенька! Готовьте сцену пьянки руководителей. Минут сорок вам даю. Анастасия! Иди сюда.
Петросов отводит Еву в какой-то закуток, Кислицина нехотя идет за ними.
— Соня, Анастасия Сергеевна, поговорите о чем-нибудь. Порасспрашивайте друг друга. Вот ты, Сонечка, помнишь, как у тебя было в первый раз?
— А ты теорему Пифагора помнишь?
— Нет, конечно, я ж гуманитарий. Зачем мне она?
— А мне на кой? И я не помню. Давно изучали. Вот тогда-то и трахнулась в первый раз и тоже уже ничего не помню. Помню вроде только: Леха был косой-косой. Косинус, одним словом.
— Какой еще косинус, бог мой? — недоумевает Петросов.
— Видишь, я лучше тебя помню. Еще что-то держится. Косинус — это черта такая косая в теореме: за нее, как за косяк, другие линии хватаются.
— Так, хорошо, Леха был косой — и что?
— Ой, ну не помню я… Да и Леха ли в тот раз был? Ну совершенно все поотшибало. Давай лучше про последнего расскажу.
— Это идея.
— Ой, а про последнего мне Тимчик запретил. Это, говорит, бомба, только в газету, больше никому ни слова, а то конкуренты используют. Не, давай лучше про другое что поговорим. И вообще, мы лучше вдвоем.
Кислицина кривится. Петросов ободряюще хлопает ее по руке и говорит Еве:
— Ну хорошо, я тихо сяду в уголок.
Ева спрашивает:
— Настёнка, а много артистки зарабатывают? Они на ставке или как?
— Шестьдесят восемь рублей за съемочный день.
— А у меня сотняк за ночь. В общем, хрен на хрен получается. Это у вас тут каждый день съемочный, а у нас сегодня снимут, а завтра не снимут, глядишь, одна шантрапа вертится, никого солидного, с бабками. По неделям бывает простой — потом вдруг как набегут! Последнее время даже иностранцы.
— Прямо как у нас в кино, — подает голос Петросов.
Но его эта аналогия веселит, а Кислицину почему-то нет.
— Ну ничего, — продолжает Ева, — уже с полгода Валерик клиентов подкидывает, правда, и обдирает сильно. Слушай, — Ева наклоняется ближе к Анастасии, — а у вас тут как? Вот если он тебе говорит вот с этим, к примеру, ложиться, а тот тебе ну совсем… прямо совсем, — она изображает крайнее отвращение, — не нравится. Тогда ты можешь отказаться? Или нет?
— Господи, несчастное создание! — отвечает Кислицина. — Ты думаешь, тут по-настоящему трахаются? Перед камерами? Да по десять дублей?
— А что — дурите народ?! Вот парням рассказать — они обозлятся. Так чего уж там — нагишом друг на друге бултыхаетесь, а считается вроде и ничего?
Последнюю фразу от нехватки слов она сопровождает жестами. Кислицина закатывает глаза:
— Георгий Грантович, долго еще будет продолжаться этот… сеанс?
— Настя, ты сама смотри, тебе характер уяснить надо.
— Да ясно мне все давно, к чему эти хождения в народ?
— Ты давай хотя бы чисто технические детали выясни. Все эти…
— Слушай, — доверительно говорит ему Ева, — отойди, а? Ну как человеку говорить, когда начальство рядом?
Петросов, усмехаясь, отходит.
— Настя, а он сам-то, Жора, тебя бесплатно трахает?
— Ты совсем дура? Режиссер здесь при чем?
— Так, значит, тебя тот пузатый трет? Вот уж мешок с дерьмом!
«Пузатый» — это Смыков. Он только что появился на съемочной площадке, приветствует всех и ведет себя будто большой начальник. Анастасии он подмигивает и направляется к Асе, которая в центре павильона застилает огромную постель.
— Что может быть поэтичнее и трогательнее картины: женщина, застилающая ложе! — декламирует Смыков. — Это эрос в чистом виде! Нет, это икона эроса!
— Ну, оседлал любимого конька! — говорит Петросов.
Ася, им обоим:
— Вашего конька скоро нечем будет запрягать! Это ж надо, сейчас самый дефицитный предмет в реквизите — большая кровать! Их все, говорят, другие съемочные группы поразобрали. Зато в неограниченном количестве пылятся комбинезоны и верхонки, вагончики строительные и прочий ударный хлам. А также лежат невостребованные рюкзаки, штормовки, вооружение и обмундирование на две дивизии, громадный стол заседаний под зеленым сукном…
— А вот его и надо было приспособить вместо этой… реликвии. Оригинально и ново и поворот в сюжете, — вставляет Смыков.
— …прядильные станки. Целая линия, — продолжает Ася, передвигаясь вдоль кровати.
— А их ты как приспособишь? — спрашивает Петросов.
— Новаторски, а как же еще?
Стараясь быть незаметной, к Смыкову приближается Кислицина. Тянет его за рукав, отводя в сторону.
— Эдуард, избавь меня от этого чудовища, избавь, прошу.
— От какого? Он же импотент!
— Я не о Борисе, я об этой девке, которую вы откопали на помойке! Поговори с Петросовым, пусть ушлет ее, не надо мне этой школы передового опыта! Я половины слов, что она произносит, и выговорить не могу. Эдуард, я редко тебя прошу…
— Редко, да метко! То роль, то девчонку вот эту убери. А ты знаешь, как Жорж с ней носится? Придется немного потерпеть… Впрочем, я поговорю, может, он уже охладел.
Смыков подходит к Петросову. Тот молча и втайне от всех наблюдает за Евой, сидящей у стены павильона, рядом с Адамишиным. Ева вольно разложила руки и ноги, курит. Адамишин читает газету.
— Эдуард, смотрю на нее и не могу отделаться от мысли, что я ее где-то видел.
— Ты что, малолетками интересовался?
— Да нет, что ты! Но вроде пару лет назад…
— Пару лет назад она еще не знала, что у нее и зачем.
— Господи, Эдуард, ты все об одном… Где Руслан, где свет?
Он уходит, Адамишин, услышав про свет, тоже вскакивает. Смыков подходит к Еве. Садится рядом.
— Меня Эдуардом Кузьмичом зовут. А ты — Соня? А ведь это я был инициатором твоего приглашения сюда.
— Чево?
— Ну, я придумал тебя пригласить. Тебе здесь нравится? Сможешь постоянно здесь бывать. Что скучаешь-то? На-ка, почитай.
Он протягивает ей записную книжку, в которую вложены деньги.
— Соображаешь? Быстренько. Как освободишься. Туда-обратно — на моторе.
— Отвали.
— А, ты такие книжки не читаешь. Тебе толстые подавай. Все сейчас грамотные.
Смыков забирает книжку и делает в ней «дополнения».
— На-ка. А теперь?
— Отвали, сказала.
— Что-то здорово ты ломишь. Смотри, как бы чего не вышло. Зачем тебе со мной ссориться? Подрастешь — в кино будешь сниматься… если со мной будешь дружить.
Петросов все с того же удобного места наблюдает за ними. Затем ныряет под какие-то провода и «огородами» начинает приближаться к беседующим. Наконец слышит их голоса:
— Да ни за какие деньги, успокойся.
— Но почему? Не каждый же день тебе столько предлагают?
— Отвали. Ты озабоченный.
— Как?
— Озабоченный. А с озабоченным, чтоб ты знал, ни одна порядочная путанка не пойдет. Себе дороже.
Ева встает и не торопясь уходит. Тут же на ее место откуда-то сбоку рушится возбужденный Петросов.
— Ты видел? Ты видел, как она тебя отшила? А ведь ты разыграл перед ней эпизод из сценария — с книжкой, я засек этот момент. Так?
— Так. Ну и что?
— А то, Эдуард, что жизнь тебя поправляет. Я тебе еще раньше говорил: местами сценарий неубедителен. Ну что твоя Юлька-малопулька на каждом углу с каждым встречным? Ведь проститутки тоже люди, а не автоматы. У них бывают поступки странные, необъяснимые.
— Нет, ты скажи: что мы снимаем — достоевщину или коммерческое кино?
— Второе. Но я никогда бы не взялся за твой сценарий, если б не нашел в нем добротную литературную основу. Кстати, ты ведь потом налепил все эти… потные сцены. Первый вариант был глубже.
— А что, был и первый вариант? — спрашивает поднявший глаза от газеты Адамишин.
Петросов едва не подпрыгивает:
— Что за черт! Из коробочки. Слушайте, э-э-э… как бишь вас, Алексей, в вас ведь метр девяносто, почему вы столь незаметны? Идите покурите или свет проверьте, что ли. Нельзя же вмешиваться в разговор. О чем я говорил? Да, непредсказуемости героине не хватает. А тут еще твоя Настя играет вяло. Кстати, это же поворот, поворот, его надо затвердить. Асия Мансуровна! Позовите Кислицину сюда.
Петросов начинает быстро-быстро записывать что-то на клочке бумаги.
— Что ты пишешь? — спрашивает Смыков.
— Сцену. Записываю сцену, которую только что нам подарила жизнь.
— А, пустая затея.
— Нет уж. Я… Вот и Анастасия Сергеевна. Проходим эпизод с маклером. Его роль исполнит Эдуард Кузьмич. Но после второго возвращения книжки идет мой текст, вот этот. Эдуард, ты помнишь свои слова?
— Да нет, конечно. Забыл давно. Плюнуть и растереть.
— Тогда подглядывай в шпаргалку.
— Брось, не буду я.
— Эдик, ты меня, зануду, знаешь.
— Ну давай. Скоренько.
Смыков и Кислицина разыгрывают сцену, поначалу немую. Причем сценарист все делает в высшей степени небрежно и «отфонарно», чем только усиливает эффект. Кислицина же, напротив, переигрывает, для чего-то морщит лоб, видя в книжке очередную сумму, и вообще излишне стремится загрузить свое подвижное лицо.
— Да ни за какие деньги, отвянь.
— Но почему?
— Отвянь, я сказала. Ты озабоченный.
Тут Анастасия хихикает и в дальнейшем уже не может сдержать смех.
— Как так?
— А с озабоченным, чтоб ты знал, путане идти — себя не уважать. Хи-хи.
— Что, — спрашивает смеющийся Петросов, — неужели в точку?
— Да нет, что вы, конечно нет! Просто Эдуард удачно играет.
— Ну, дальше. Встала, пошла.
Кислицина исполняет, Петросов расстраивается.
— Настя! Что ты нам своим задиком очаровательным семафоришь-то? К чему эти сигналы? Ты бы видела, как Сонька встала и пошла — как от пустого места!
— Вот и снимайте вашу шлюху!
Анастасия убегает.
— Нет, с твоей протеже надо что-то делать, — говорит Петросов Смыкову. — Кислицина эту роль не сыграет.
— Да, пожалуй, — оживляется Смыков. — Мне она тоже в последнее время… То у нее голова болит, то не в настроении, то просто неохота…
Петросов в этот момент задумывается и говорит как бы про себя:
— Некого, ну некого!
— Слушай, есть одно интересное предложение. Девочка из культпросветучилища. По виду не актриса, но какие глубинные достоинства! Редкое обаяние, редкий голос…
— Редкие волосы, — вставляет Адамишин.
Он опять рядом, расплетая — для виду или по необходимости — перепутавшиеся кабели.
— Да, пепельные, изумительные, — продолжает увлекшийся Смыков.
— Редкие зубы, — дополняет Адамишин.
— Да оставишь ты нас в покое или нет? — взрывается Смыков.
— Что за манера, э-э… Алексей, застывать где-то в охотничьей позе богомола, а потом — хвать по башке! Поменяйте лучше дальний юпитер.
Адамишин уходит. Смыков возмущен.
— Гони ты его в шею! Наглец!
— Послушай, мой старый товарищ за него просил. Не обращай внимания, он странноватый парень. Так о чем ты?
— Я и говорю: кадр что надо. Полное впечатление, что ее из толпы наших серых людей вытянули. Но при этом — талант, талантище. Эффект будет сильнейший, как в документальном кино. Вот только боюсь, уломать ее будет трудно.
— Студентку культпросвета трудно уговорить сняться в кино? Или ты о чем опять? Послушай, Эдуард, нельзя же так. Судьба фильма на волоске, а ты опять собираешься с его помощью обделывать свои амурные дела?
— Что ж поделаешь, Гоша, это ты, режиссер, как султан по гарему ходишь, тебе стоит только мигнуть… А я затворник, одинокий труженик. Должен я использовать редкую для меня возможность или нет? По одежке протягиваю ножки. Это же принцип социализма. От каждого по способностям, каждому по труду.
— А кто особо умный — тому, соответственно, по мозгам, — произносит невидимый Адамишин.
— Да почему вы снова здесь? — отчасти даже восхищается Петросов.
— А я, пан режиссер, у рубильника. Сами же сказали юпитер сменить, — отвечает Адамишин из-за какой-то перегородки.
— Это ты, что ли, особо умный? — грубо, стремясь обидеть, спрашивает Смыков.
— По крайней мере, по мозгам мне доставалось. Я ухожу, вы продолжайте.
— Я вот размышляю, — говорит Петросов задумчиво, — а не попробовать ли нам снимать эту Соню? Такая непосредственность, определенно актерское дарование. Все это брошено, конечно, в кучу мусора…
— Отчего бы не попробовать — попробуй. В качестве дублерши в постельных сценах.
— Э, нет, как раз на постель дублершей можно Кислицину. Все-таки есть что обнажить. А эта Сонина подростковая худоба никакой эротики в себе не заключает.
— Не скажи… — неожиданно серьезно тянет Смыков.
Для него это не праздный вопрос.
— Да, я что-то замечтался. Надо готовить завтрашний день. Снимаем на прудах. Сегодня ничего, считай, не сделали. Ты зачем, собственно, завернул на студию?
— У меня тут встреча. В вашем подвале открыли кафе «Шампур».
— Нашел где встречу назначить! Там такая публика…
— С ней и встреча. За подлинной жизнью охочусь, как ты и учишь. Ну, пока.
7.
Снова в кабинете Арцимовича Тимофей сидит за столом и что-то пишет. Входит Люся — журналистка примерно одних с Ревуновым лет.
— О, ты совсем у нас уже прижился.
— Пока Марк в отпуске. А потом опять негде будет приткнуться.
— Вот это письмо отдали мне, поскольку про кино, но на самом деле это по твоей части. «А еще ответьте: правда ли, что маленькая Вера на съемках забеременела и аборт ей делали за счет государства в Венгрии?» Недурно?
— Ответь, что всю сумму удержали с ее партнера за непрофессионализм и потерю бдительности.
— Слушай, а не надоели тебе все эти «трах-трах-трах», «я не девочка с тринадцати лет» и прочее? Взрослому мужику заниматься такой ерундой.
— Да, конечно, мне уже сороковник ломится, — отвечает Тимофей раздраженно. — А с другой стороны, я все еще в мальчиках. Вот крепко в штат заделаюсь, войду в когорту отцов издания — тогда брошу к черту эту конъюнктурную тему.
— Женишься?
— Может, и женюсь.
— Тогда меня имей в виду, хорошо? На молоденьких у тебя все равно, наверное, аллергия?
В кабинет входит Адамишин. Они с Люсей узнают друг друга.
— О, как говорится, сколько лет, сколько зим! Ты откуда такой хороший?
— С киностудии. Я там в осветителях подвизаюсь. Младшим помощником седьмого ассистента из четвертого состава. Здравствуйте, Тимофей.
Тимофей здоровается и, воспользовавшись тем, что Люсю отвлек Адамишин, снова берется за работу. Люся иронизирует:
— А что так — осветителем? Интеллектуалы обычно в дворники подаются.
— Так то интеллектуалы. А мы люмпена. Есть классы такие: белые воротнички, синие воротнички. Так вот мы не белые и не синие, мы — грязные воротнички. Прослойка социальная. Ассенизаторы, осветители, водопроводчики… Тимофей, бойтесь эту даму. Окрутит в два счета.
— Ну, ты не знаешь неприступного Тимофея. Свернулся клубком, как ежик. Его голыми руками не возьмешь.
— Тогда и голыми ногами не возьмешь. Одерни юбку-то.
— А ты все такой же — блюститель. Эта юбка, к твоему сведению, не одергивается, она просто короткая. Мода сейчас такая.
— Сомневаюсь. Вон Тимофей к нам приводил уж на что передовую представительницу современной молодежи, путану патентованную, а юбка у нее была вполне пионерской длины.
— Как, он уже и в личный контакт с ними вступил?
— А что такое? — отрываясь от писанины, говорит Тимофей. — Я ведь делал с ними круглый стол.
— А квадратную постель ты с ними не сооружал? — Люся окончательно оставляет юмористический тон. — Я-то думаю, как это бедный мужик холостякует на старости лет, а оказывается — весьма сочно. С девочками!
— Ну-ну. Не сочиняй.
Адамишин спрашивает:
— Тимофей, вам долго еще писать?
— Да нет, две фразы. Все, закончил.
— Я, собственно, вот зачем. Петросов послал к вам.
— А сам-то он где?
— На режиссерском стульчике. Он просил вас снова эту девочку разыскать. А я бы ее отвез на пруды. Сегодня на пленэре снимаем.
— А что ее искать — она сама ко мне зайдет в двенадцать. О, уже первый час.
Люся встревает:
— А зачем она к тебе зайдет? Опять стол?
— Просто мы договорились, что зайдет и расскажет, как у нее на студии вчера прошло. Насчет денег опять же… — бормочет Тимофей, все еще не в силах расстаться со своим свежеиспеченным текстом.
— Денег?
Входит Ева. Недоуменно смотрит на Адамишина.
— Добрый день.
Она явно не Соня и пока не знает, продолжать ли прежнюю игру.
— Вот опять тебя на студию затребовали, — говорит Тимофей.
Адамишин поясняет:
— Петросов озадачил: езжай, говорит, найди Тимофея и чтоб он Соню из-под земли достал.
— А что там произошло? В чем дело-то? — спрашивает Тимофей.
Люся хочет сказать что-то ехидное, но не может выдумать.
— У меня такое подозрение, — говорит Адамишин, — что Петросов Соню в фильме занять хочет.
— Неужели? — удивляется Тимофей.
На лице Евы можно прочитать и горькую усмешку, и немного злорадства.
Люся вставляет:
— Вот что значит профессионал — везде ценен!
— Ну что — едем?
— Едем. Если закурить дашь.
Сделав ручкой, Ева уходит с Адамишиным.
— Отец родной! Ты девку в люди вывел! Вот что значит настоящий советский журналист, спаситель падших душ! — без паузы начинает ерничать Люся.
Тут дверь открывается и в кабинет вступают двое ребяток весьма уголовного вида. Блондин остается у двери, а брюнет чуть проходит вперед.
— Кто Ревунов? А, значит, к тебе. Это ты опубликовал про Соньку из Балашихи? Что ж ты, гад, имена не изменил? Думал меня ментам сдать? Есть, дескать, у нас в городе некий Сашка, который всех таких девчонок к рукам прибирает…
— Что вы, это чистое совпадение!
— Какое совпадение? Больше в нашем бизнесе Александров нету! Только у меня менты вот где, я их в строгости держу! Так что твоя телега мне побоку. Ну ладно, я добрый, живой останешься. Но если этой Соньки адрес дашь. Чтоб она у меня без лицензии делом занималась — не позволю.
— Ребята, так ведь нет у меня адреса.
— Найдешь.
— Я вам сейчас все объясню…
— Не надо нам объяснять. Адрес давай. Федор, закрой на швабру дверь.
— Парни, — начинает тараторить Люся, — да здесь она, вы ее быстро найдете. На прудах кино снимают. И она там. Вроде консультантки у них, чтоб артистка на путану походила. Рядом со съемочной группой ее и найдете, она одна там малолетка.
— Да уж свою клиентуру мы насквозь видим. Наши телки деревенские тут, в городе, очень в глаза бросаются.
— Вот ее, кстати, тому хмырю и сплавим, — подсказывает блондин.
— Точно, — радуется брюнет, — и работенка ей сразу нашлась. Спасибо, бабка, выручила своего старичка. У-у! Так бы и врезал. Писарь хренов.
Парни уходят. Тимофей некоторое время утирает обильный пот. Потом вдруг вскакивает:
— Бежать надо. А то козлы эти долго чикаться не станут.
— Да что ты всполошился? Сиди. Ну чего еще нового ей можно бояться?
— Да ты не знаешь всего, — говорит Тимофей, мечась по кабинету в поисках ключей от автомобиля.
— Пожалуй, уже знаю. Ты что, всерьез этой шлюшкой увлекся? Может, ты ее к нормальной жизни вернуть попытаешься?
Тимофей находит ключи и выбегает из кабинета.
— Тима, ну и смешно же ты выглядишь! Взгляни на себя со стороны! — кричит ему вслед Люся.
8.
У берега пруда притормаживает «форд», откуда выходят балашихинские сутенеры. Оглядывают местность. Идет съемка, Ева сидит на надувном матрасе по-турецки и пьет из горлышка вино.
— Она? — спрашивает блондин.
— Не видишь — это артистка.
— Тогда вон та.
Поодаль, за оцеплением, в тени дерева сидит Кислицина в костюме и гриме Юльки-малопульки. Видно, что она только что плакала.
— Она, — соглашается брюнет. — Эх, мотря! Надо же так намазаться.
На съемочной площадке не сразу обращают внимание на происходящее рядом: двое парней тащат Кислицину в автомобиль.
— Вы что? Вы кто? — кричит растерянный Петросов.
— Эти… Из этой… — на ходу отвечает брюнет.
— Из ментовки детской, — басит блондин.
— К папе с мамой доставим, — произносит брюнет уже из-за руля.
Машина уезжает.
— Они ошиблись!
— Это Анастасия!
— Ну уж и Соню я им не отдам! — кипятится Петросов.
— Надо звонить. Из какого они отделения?
— Вы когда-нибудь видели милицию на «форде»? — спрашивает Адамишин. — Догонять надо.
9.
Тем временем в машине Кислицина плачет в три ручья:
— Куда вы меня везете? Я артистка. Мне на съемку надо.
— Все вы артистки, — отвечает брюнет. — Будешь знать, как без лицензии работать. Цены на рынке сбивать.
— На первый раз тебя наказывать не станем… — говорит блондин.
— А оштрафуем, — подхватывает брюнет. — Вот деньги одного пузана — ты с ним сейчас познакомишься. По условию, половина твоя. Но! Я ее забираю, потому как ты налетела на штраф. А у нас тарифы строгие.
Брюнет снова прячет деньги в карман. Потом все-таки достает пятерку и говорит:
— На. Что сверх штрафа — мы себе не возьмем. Чтоб не думала, что тебя грабят. В бизнесе честность — первое дело. Того хмыря быстренько обслужишь — и снова к нам в машину. Мы тебя домой отвезем. Узнаем твой адресок. Так будет спокойнее. Тебе сколько лет-то?
— Двадцать два.
— Ух, сказанула. Да в двадцать два вас впору уже на пенсию отправлять. Лет пятнадцать, а, Федор? Пощупай, много у нее там наросло?
Кислицина визжит и мечется по заднему сиденью. Федору лень ее уламывать, да еще перегнувшись через спинку кресла, и он говорит:
— Раз щекотки еще боится, значит, лет пятнадцать.
— Старовата, но в заказ укладывается. Приехали. Выходи.
— Не пойду, не пойду! Я ж не та девка, как вы не понимаете…
— Шума-то не поднимай, — советует блондин.
— Капризы были, когда одна работала, — четко объясняет брюнет. — А сейчас сказано — сделано.
— Не пойду.
— Ты, может быть, думаешь, я деньги клиенту верну? — говорит брюнет со всем возможным ехидством.
Внезапно взгляд Кислициной падает на знакомый подъезд.
— Шестьдесят пятая квартира?
Блондин сверяется с бумажкой:
— Да.
Анастасия стремительно вылетает из автомобиля и бежит в подъезд. Парни за ней не поспевают: еще бы, она шпарит через три ступеньки разом. У дверей 65-й Кислицина останавливается и жмет кнопку звонка.
Одновременно к дому подъезжает машина кинематографистов. Это огромный грузовик с люлькой для оператора, который, кстати, в ней и находится: второпях ему не дали слезть на землю.
Оператор кричит:
— Спустите, наконец, меня!
— Нет, — командует Петросов, — в окно, в подъезд! Снимай!
Прямо с машины оператор перебирается в открытое окно подъезда на четвертом этаже. Шестьдесят пятая квартира на один марш ниже. Оператор снимает, как Смыков открывает дверь… и тут же получает по морде.
— Девочек тебе, значит, подавай?! Помоложе?! Ах ты, дрянь!
Этими словами Анастасия сопровождает свои частые удары по неумело уворачивающемуся Смыкову. Растерянные сутенеры топчутся на площадке и вдруг замечают, что их снимают.
— Эй, шеф, разобью камеру, — говорит брюнет и делает движение наверх. — Я не давал разрешения снимать!
— Не рыпайся, ребятки, за массовку выпишут по трояку, — успокаивает их до предела увлеченный съемкой оператор.
В это время снизу появляются Петросов, Адамишин, за ними еще двое-трое крепких мужчин.
— За камеру не деревянными плачено, — говорит Петросов. — Лучше успокойтесь, детские менты.
— А мы че, мы ниче, — смиряется брюнет. — И вообще, чуть что — сразу срока навешивать. Трояк, между прочим, только судья назначить может.
Бухтя таким образом себе под нос, он, а за ним и его подельник аккуратно ретируются сквозь строй киношников.
Петросов смотрит на оператора, который уже стоит на пороге квартиры и снимает через распахнутую дверь, и внезапно догадывается:
— Слушай, а ведь это Смыкова квартира.
Оттуда продолжают доноситься звуки Настиного погрома. Оператор, как бы говоря: «Не мешайте работать!», подтверждает:
— Смыкова, Смыкова. Вон и он сам.
Слышен голос Кислициной:
— Вы с Петросовым, значит, на роль твоей любовницы меня приглашали? А теперь выкидываете? Он мне сказал, что с тобой все обговорено…
— Э-э, нет, ребятки. Мы здесь явно лишние, — говорит Петросов. Оператору: — Он тебя видел?
— Не-а.
— Тогда сматываем удочки.
— А Настю забрать? — спрашивает Адамишин.
— На общественном транспорте выберется. Дорогу знает.
Киношники спускаются. А сутенеры уже усаживаются в машину.
— Здорово мужик получил! — говорит блондин.
— Да за свои-то деньги! Неслабо! — соглашается брюнет и указывает на грузовик: — Слушай, а может, она и вправду актриса?
— Рвем когти, да ну их всех к…
Последних слов не слышно из-за рева мотора. «Форд» быстро уносится. Чуть погодя отъезжает и киносъемочная.
В квартире Смыкова все стихло. Сам кинодраматург сидит в кресле, держится за сердце и сосет валидол. Анастасия поправляет прическу перед зеркалом. Потом достает из кармана «заработанную» пятерку и швыряет ее в Смыкова:
— Это, между прочим, твоя пятерка. Прикупи себе еще девочек.
10.
На съемочной площадке опять гвалт. Борис апеллирует к Петросову:
— Что она себе позволяет? Исщипала меня всего и даже кусанула!
Ева (сама не ожидавшая от себя такого поступка) сначала растерянно и искренне объясняет, но потом находится:
— У меня случайно… Ей-богу, так вышло… А что он как кулема? Тюха-матюха еле живой. Я и решила его подзавести.
— Ничего себе «подзавести»! Как врезала!
— Ты не видел, как я врезаю! Я джиу-джитсу изучала.
— Тебе-то оно зачем?
— А чтоб не лез кто попало. У нас без этого нельзя. — Петросову, доверительно: — А что, я всегда щиплюсь — их мигом разогревает.
Петросов снисходительно и даже поощрительно улыбается, затем обращается к пострадавшему:
— Борис, а ведь мы не снимали еще сцену насилия. Там она защищаться должна — тебе, наверное, туго придется?
— Да я что вам, — говорит не на шутку возмущенный Борис, — каскадер? Дублера давайте.
— Ну, мы попросим Сонечку не столь натурально исполнять свою роль.
Борис с сомнением качает головой, глядя на Еву, машет рукой и уходит, потирая при этом то бок, то скулу.
Ева некоторое время мнется, раздумывая, потом говорит Петросову:
— А что, там нормальных этих… эпизодов… совсем нет? Всё вот такая… При вас выражаться-то можно?
— Ну, если невтерпеж, то тихо можно. Кстати, а ты ведь сценария не видела. Вот дырявая башка! Снимаю, называется. Надо у Кислициной взять экземпляр.
— Да неудобно.
— Ты права. Ну так я тебе свой дам, а мне еще размножат. Прочти, да, может, и не один раз.
— А он, поди, толстый?
— Да нет, страниц семьдесят.
— Ого-го!
— Черт побери, где же сценарий? Где мой экземпляр? Ведь здесь где-то валялся.
Сценарий на коленях у Адамишина, который прямо-таки весь погрузился в него.
— Э-э… Алексей, вам что, в киоске газет не досталось? Возьмите тогда телефонный справочник, он толще.
Адамишин наконец приходит в себя, отдает сценарий и кроит странную физиономию.
— На сегодня всё, завтра общий выходной! — объявляет Петросов.
11.
На скамейке сидят Ева и Адамишин. Ева теребит сценарий и заканчивает долгую речь:
— Вот так, Алексей, и это без всяких шуток называется только одним словом — профнепригодность.
— Да, история увлекательная. Тимофей, гусь, хорош. За передовиков, положим, я и сам писал, но чтоб за путан… А что, собственно, иные времена — иные песни. Ну а почему ты мне обо всем этом рассказала?
Ева делает глубокий вдох.
— Алексей Андреевич, вы уже поняли, наверное, что я человек до неприличия серьезный. Поэтому давайте серьезно меня дослушайте. Я вижу в вас человека порядочного и без этих творческих… сквозняков в голове. Я прошу… я прошу вас сделать из меня женщину.
— Евочка, бог с вами!
— Сделайте мне одолжение! Ну что я — безобразна? Стара? Или еще не созрела? Пусть я не красавица…
— Евочка, да вы дико привлекательны! Свежи. В вас бездна обаяния. Но… это невозможно.
— Вы сугубо верны вашей даме? Нездоровы? И…
— Я здоров. И на данный момент холост и вообще одинок. Только я не могу… — Бьет себя по колену. — Я, конечно, интеллигент драный, хлюпик рефлексирующий и так далее, но для меня это относится все же скорее к духовной сфере. Что-то должно щелкнуть, воспламениться, откуда-то ветер задуть в паруса. Что вы на меня так смотрите? Думаете, этакая дубина стоеросовая, морда совершенно без печати интеллекта — и вдруг такие материи про душевную тонкость? Да я тоже ряженый. Никакой я по профессии не осветитель, просто втерся на студию. Да и надо же где-то деньги получать. А в действительности я литератор, талант непризнанный. И если вам не пятнадцать, а девятнадцать, то мне не тридцать семь, а семнадцать! Потому что я все еще начинающий, юный, подающий надежды — и все без просвета. Евочка, найди другого.
— Кого другого? У меня, знаешь, тоже дури хватает. Я не могу с этими недоразвитыми — сверстниками то есть, если официально выражаться. Да что я размечталась, у Петросова скоро блажь пройдет. Не будет он меня снимать — ну с чего?
— Нет, Евочка, я чувствую, он серьезно намерен сделать фильм именно с тобой.
— Но я-то не могу… соответствовать. Как я все это сыграю — по теории?! Нет, я, конечно, не совсем дремучая и фильмов много смотрела, но самозванцы сыплются на деталях, а я зажатая вся. Сценарий только что прочитала: там штук десять постельных сцен. Не считая овражных, подвальных, в кабине КамАЗа.
Адамишин прячет глаза и говорит делано безразлично:
— А как тебе вообще сценарий?
— Наверное, так и надо сегодня. Я ведь не знаю кино по-настоящему.
— Нет, ну а как читателю, зрителю?
— Да чушь на постном масле! Игра на жареной темке плюс небольшой конферанс для связывания воедино… сам понимаешь чего. Народ, я думаю, валом повалит, если рекламу с толком сделать. Да не надо и рекламировать, наши люди клубничку за версту чуют. А с чисто литературных позиций — бездарно.
— Да, тяжелая у тебя ручка. Что ж, сам напросился… Ева, это мой сценарий, Смыковым украденный. И переделанный, конечно. Я ведь от подозрения в осветители пролез — чтоб убедиться, что обокрали. И убедился. Еще недели две назад. Ну а сегодня-то уж определенно все выяснил. Смыков многое замазал, но автор, конечно, свое всегда распознает.
— А как он украл? Что, и это крадут?
— Крадут. Написал его давно, года два, пожалуй, назад. Или больше. Пустил через знакомых в кинематографические круги. Вроде как с черного хода надежнее. Словом, сделал я такую глупость, рукопись нырнула куда-то… И вот вынырнула. Что, там совсем ничего не проглядывает?
— Видишь ли, если Смыков руку приложил… Видимо, он сильно текст измызгал.
— Ну, это ты меня жалеешь. Давай проведем эксперимент: принесу тебе свой, так сказать, подлинник.
— Конечно, давай. Он что — сохранился?
— Естественно. Дома лежит, на почетном месте. В столе, как у порядочного писателя. Завтра не забыть бы только.
— Завтра выходной. А мне что-то жутко интересно. Может…
— Ну тогда… Шеф!
Адамишин и Ева садятся в такси и уезжают.
12.
Скрип открывшейся от сквозняка двери. Удар ручки о стену. В дверной проем видно большое зеркало на стене, а в нем — лежащих в постели Еву и Алексея. Ева поворачивает голову и видит в зеркале «развратную» картину.
— Господи, опять порнография, никуда не спрячешься.
Она встает с постели и выключает свет. «Картинка» пропадает. Время уже к вечеру.
Ева говорит:
— Свет зачем-то был включен.
— Это рок. Тоже профнепригодность. Руслан меня зовет «ходячий перерасход электроэнергии».
— Мы прервались на самом интересном.
— Вот как? Для меня, например, это событие, а для тебя — так, перерывчик?
— Смейся, смейся над соблазненной тобой девицей. Мне понравился твой сценарий. Конечно, сильно отдает журналистикой, но это интересная вещь. Только странно: у тебя нет этих смыковских нагромождений, нагнетания грязи, а впечатление остается даже более тягостное… Я придумала, что мы будем делать, — говорит Ева после паузы. — Я буду играть твой текст. И буду настаивать на твоих поворотах сюжета. Скажу, что это — по-настоящему, как в жизни, а сценарий далек от нее, как от Луны. Покапризничаю — в простоте своей. Петросов, который сам не удовлетворен сценарием, будет этим «находкам» рад. И в конце концов смыковский вариант отбросит, а твой будет ставить. А поближе к концу мы откроем ему глаза.
— Нет, Евочка. Дело даже не в том, что этот трюк годится только для водевиля — я бы даже взялся его написать! — он на самом деле неосуществим. Теперь этот сюжет, эти образы принадлежат Смыкову, и назад их у него не оттяпаешь. И Петросов тоже не такой уж наивно-восторженный… серафим, каким ты себе его представляешь. Ты посмотри на титульный лист: он подписан двумя фамилиями — Смыков, Петросов. Но даже не это главное. Через эту свою работу я перешагнул, она сама перестала мне быть интересной. Она плоская. За версту разит непереваренной журналистикой. Я бездарь, ты правильно сказала.
— Послушай, а я? Ведь ты сам считаешь, что этот фильм для меня шанс.
— Ты снимайся, конечно, снимайся. А я уж постараюсь тебя как следует осветить. Если же серьезно — ты единственная, кто может спасти этот фильм.
— А на фиг мне спасать смыковский фильм? Блистать для этого… всеми частями тела?
Слышен внезапный скрежет замка. Адамишин в замешательстве.
— Патриарх с матриархом! Такая погода, а они в город прикатили!
Полуодетая Ева лихорадочно доукомплектовывается. В дверь заглядывает мать Адамишина. Ева скрывается за дверцей шкафа.
— Привет! Спать собрался? Опять всю ночь за столом просидел? Спустись, помоги нам с отцом. Там два ведра ягоды, мешок огурцов, помидоры. Потом машину отгонишь.
— Да не могу я машину отогнать!
Но мать уже вышла.
Адамишин вскакивает и натягивает штаны.
— Сейчас, помогу ему занести. А то он враз все схватит — как в молодости. Подожди посиди. Сейчас страда агрикультурная закончится, и я тебя с родителями познакомлю.
— А что, для них такие… эксцессы, значит, привычны?
— Нет, что ты, я как с Люськой развелся, ни одну женщину в дом не приводил. Так, немножко гастролировал, но все матчи — на выезде.
Адамишин убегает. Ева быстро заканчивает приводить себя в порядок и тоже убегает — на верхний этаж подъезда.
13.
Петросов сидит возле телефона, Адамишин стоит рядом. Режиссер кричит в трубку:
— Тимофей Харитонович! Тимофеюшка! Я перед тобой на коленях стою — ты видишь, нет? Найди мне эту девочку. Христом Богом… А ты мне не советуй, я ж тебе советов не даю! Как так «не то, что мы думаем»? Какая мне разница — то или не то — мне она нужна! Найди ее, голубчик. Или адрес дай. У меня фильм стоит. Ну хорошо, хорошо. Только как можно быстрее. Когда тебе позвонить? Что? Сейчас? Куда? Хорошо. Через полчаса будем.
Он кладет трубку.
— То поищу, то подъезжайте и вместе к ней поедем. Крутит что-то… А вы что без газетки? Так болеете за судьбу фильма? Сейчас вот поеду за нашей красавицей. Но чувствую, предстоит серьезный разговор.
— Возьмите меня с собой.
— А зачем? Вы что — имеете на нее влияние?
— Понимаете, я ей социально близок. Осветитель почти что люмпен. А вы творческий работник, интеллигенция. В душе она вас стесняется.
— Ну, я уверен, что ей случалось находить общий язык и с интеллигенцией.
— Уверяю вас, вы ошибаетесь.
— Ты починился или нет? — куда-то вдруг срывается с места Петросов.
— А впрочем, как знать, как знать, — говорит Адамишин, глядя на себя в зеркало. — Кстати, творческий интеллигент, может, хватит в дурацкое благородство играть?
Петросов возвращается, докрикивая:
— Не подведи! Я звоню и говорю, что через час будем.
— Георгий Грантович, — обращается к нему Адамишин, — на пару слов. Сценарий ваш и Смыкова украден у меня.
Петросов теряет дар речи.
— Я не говорю, что вы сообщник, он это, конечно, проделал в одиночку, но факт остается фактом: под вашими именами мой опус. Вы говорили, вам знаком первый вариант. Хотите, я вам его процитирую с большой точностью? Ведь так называемый первый вариант — это и есть мой текст, как я понял из своих разысканий. Возможно, Смыков даже поленился отдать его перепечатать, раз он не был уверен, заинтересует ли вас эта работа. Тогда еще проще: припомните, там пишмашинка не пробивала ли, часом, букву «о» навылет?
— Д-да. Рукопись была вся… как из тира. Я еще сказал: что это за машинка у тебя с вологодским акцентом? Так, значит, это ваш труд… Ударчик за ударчиком. Присядем, надо же обсудить, что делать.
14.
У здания редакции стоит автомобиль, в котором сидят Петросов и Адамишин. К автомобилю подходят Тимофей и спешащая за ним Люся, которая заявляет:
— Ну вот, а ты говорил, что в машине места не хватит. О, опять мой бывший! Привет. А вы — Петросов? Очень приятно, Людмила.
— Люся — журналистка, — хмуро поясняет Тимофей. — О кино пишет. Поедем пока прямо, до самой кольцевой.
— По-моему, для прессы наш фильм еще не созрел, — говорит Петросов.
— А она не как журналист — как частное лицо… увязалась, — отвечает Тимофей.
Люся, конечно, молчать не может:
— Адамишин, а ты-то зачем туда направляешься? Что, тоже соискатель?
— Интересно, за каким чертом, по-твоему, мы туда едем?
— За юбкой. Экзотики захотелось.
— А-а. Ну мы-то ладно, а Георгий что — тоже за юбкой?
— Кто-кто? А, Георгий Грантович. Что это ты режиссера — и так фамильярно?
Петросов оборачивается:
— Да мы тут с ним долго разговаривали на брудершафт.
— Да, — подтверждает Адамишин, — и я теперь говорю — Георгий без отчества, а он в свою очередь зовет меня Алексеем без «э-э-э».
Все немножко посмеялись, помолчали. Но молчать — это не про Люсю.
— Куда мы все-таки направляемся, открой, Тимофей.
— В пионерлагерь. Она туда устроилась.
— Господи! Инструктором по сексуальной подготовке?
— Старшей пионервожатой, — бесстрастно поясняет Тимофей.
— Пионервожатой? Да еще старшей? Ну, это, наверное, принимая во внимание ее стаж…
Тимофей считает нужным немного прояснить ситуацию:
— Вот о чем я вас должен предупредить: ничему не удивляйтесь. Особенно перемене… в возрасте.
— Повзрослела? Посерьезнела? За ум взялась? Не иначе, замуж готовится. А, Тимофей? — не унимается Люся.
Тот молчит.
— За тебя, наверное. Или за моего бывшего?
— Постой, Тимофей, — вступает Петросов. — Ты главное разъясни: чего это она от нас удрала?
— Сейчас вы сами всё от нее услышите. Я знаю, что она вам скажет: в кино сниматься не буду.
— Неужели ты запретил? Тиран. А впрочем, порядочной девушке в артистки нельзя. Там за ними осветители подсматривают, — иронизирует Люся.
— Милка! Ты из-за кого кипишь — из-за Тимофея или по старой памяти из-за меня? — подает голос Адамишин.
— Да зло берет. Глобальное. За всех обыкновенных, как раньше говорили — честных женщин. Свет клином сошелся на какой-то проститутке!
— Пусть она проститутка, — поворачивается к ней Петросов, — но она артистка. Кстати, это не такое уж редкое сочетание. Так вот, это ее из болота и вытянет. Сыграет себе новую жизнь, светлую. И замуж выйдет, а мужу сыграет идеальную жену. Он до самой старости будет в восторге.
— Да, много таких восторженных ходят… рогами позванивают! Вот кому-то подарочек! — оставляет за собой последнее слово Люся.
Небольшая пауза. Петросов, однако, в своих размышлениях не может свести концы с концами.
— Тимофей, а она вам не говорила, почему отказалась сниматься? Может, ей сценарий не понравился?
— А о чем сценарий? — спрашивает Люся.
— Да что теперь об этом говорить? Сценарий мы похоронили.
— Как? — удивляется Тимофей.
— А вот так. Надоело, знаете ли, чернуху гнать. Пьянство, мафия, проституция, наркомания, хеви-метал, мордобой, голобабие. Ничего этого в моем фильме не будет.
— Ну, это вы не загадывайте, — говорит Люся. — Мало ли какие средства понадобятся художнику? Все дело в цели, которую он перед собой ставит. Если цель светлая — значит, не чернуха.
Люся увлекается и не замечает, что становится комична.
— Понимаете, само по себе голое тело еще не порнография. Вот я писала рецензию на фильм Рубинчика — помните «Лисистрату»? — где мужики и бабы сплошь бегают голые…
— А что там писать? — прерывает ее Адамишин. — Довольно и полстроки: «Это — генитально!»
Петросов хохочет во все горло — так можно смеяться только над коллегой. Прослезившись, он продолжает мысль:
— Но где взять хороший сценарий? Светлый, как вы изволили подсказать. Слава богу, мы с Алексеем сейчас знаем, где взять сценарий, а если в принципе ставить вопрос? Когда я после перерыва — я тогда сосредоточился на преподавании во ВГИКе — решил взяться за новый фильм, долго был в недоумении. Сценариев куча, да везде просвета нет. Сплошь черновики какие-то, а не сценарии. И вы знаете, наверное, я поддался, решил, что так и надо, что каждый художник обязан испить эту чашу до дна, что применительно к нашей профессии означает — напотчевать ею до чертиков народ, зрителя. Вот в чем была моя ошибка. Конечно, я не говорю, что раньше у нас было во всем отличное кино — про борьбу хорошего с лучшим, но… А конфликт плохого с худшим чем качественно отличается? Повернулись на сто восемьдесят градусов — и вся недолга…
— Приехали, сворачиваем, — командует Тимофей.
Машина въезжает под арку с надписью: «Юный дзержинец».
— Да, название, что и говорить… лагерное, — констатирует Петросов.
Тимофей уверенно ведет кинематографистов к одному из корпусов. Войдя в него, они спрашивают, где старшая пионервожатая.
В этот момент Петросов замечает Еву: она на улице, по другую сторону корпуса. Все смотрят на нее через окно.
— Ну разве она не актриса? — восхищается Петросов. — Нет, я же вижу — никакого грима, и тем не менее какое преображение! Правильно, вокруг дети, и она кажется себе очень взрослой. И потом — ответственность. О чем они, интересно, говорят?
К Еве подходит вожатая помладше. Адамишин открывает форточку. Слышится:
— А у меня в отряде вовсю этот… плюрализм творится. Пятеро ребят из деревни — так у них звездочка октябрятская. А другие на них пальцем показывают. Мы, говорят, никакие не октябрята, мы февралята. Вот так: пять октябрят и одиннадцать февралят.
— А остальные? — интересуется Ева.
— Два апрелевца и четверо на платформе депутатской группы «Союз»… ой, как же? Я записала… — Достает бумажку. — «Союз Михаила Архангела». Это ничего? Что Михаила?
— Конечно, ничего. Лишь бы не дрались.
Петросов не выдерживает:
— Соня!
Но она не слышит. Тогда он начинает трясти окно. Адамишин помогает его открыть и просит:
— При детях называйте ее Евгенией Николаевной.
— Евгения Николаевна! — выпрыгивает из окна Петросов. — Куда вы пропали?
Ева хмурится. За Петросовым следует Адамишин. Тимофей помогает спуститься из окна Люсе.
— Куда же ты пропала? — продолжает Петросов. — Нельзя такой талант зарывать в землю! Ты же прирожденная актриса. Тебе и во ВГИКе учиться не надо.
— Это я от вас уже слышала.
— Как, когда?
— О, это давняя история. Незачем и вспоминать.
— И все же пойдем повспоминаем, — говорит Адамишин и обнимает Еву за плечи. — Есть интересное предложение.
15.
Столовая лагеря. Несколько квадратных столов сдвинуты, за ними сидят Ева, Адамишин, Тимофей, Люся, Петросов. Вернее, последний лежит на столе всей верхней частью туловища и уже близок к последнему издыханию — от хохота. Наконец он поднимается, вытирает лицо платочком.
— Да… Я давно говорил, что все эти конкурсы, отборы, пробы, опять же… Профанация. И курс тот, набранный два года назад, если честно, слабый. Если б я вас не отсеял, Евочка, вы б, конечно, его спасли. Но я, старый балбес… Ладно. Мы с Алексеем делаем новый сценарий. И там роль, Евочка, только для вас. Вы ее сыграете бесподобно. Соглашайтесь, а?
— Что об этом говорить? Я никакая актриса. Сценарий у вас на стадии прожекта. Словом… я согласна.
— Ура! — кричат Петросов и Тимофей; к ним после некоторой заминки присоединяется Люся.
Адамишин лезет в карман, достает небольшой листочек и, дождавшись тишины, говорит:
— Тимофей! Вам письмо. Зачитываю. — И продолжает писклявым девчоночьим голосом: — «Уважаемый Т. Ревунов! Пишут вам ученицы седьмого класса. Скажите, пожалуйста, где еще можно получить специальность путаны кроме ближайшего к нам 13-го ПТУ электромонтажниц? И еще ответьте через газету, чем кондом отличается от презерватива? Я говорю, что он больше, а Таня Симанович — что прочнее. И еще…» Далее малоцензурно.
За столом — полное веселье.