Вы здесь

Алфавит цветов Елены Бобровой

Искусствоведческие письма
Файл: Иконка пакета 12_4irkov_azeb.zip (17.33 КБ)

Сегодня речь пойдет о молодом омском художнике с именем для почитателей живописи известным — Елене Бобровой.

В первом письме обращусь к мнениям двух авторитетных живописцев Сибири. Одно — давнишнее, начала десятых годов, Валерьяна Алексеевича Сергина, талант колориста которого выражает даже живописная седина его окладистой бороды сказочного старца. Спрашивает он, стоя перед большим холстом: «Елена Боброва, откуда такое сокровище?» Ну как тут не взыграет гордость за автора и за город: коренная омичка, талантлива, молода, красива, окончила худграф, аспирантуру. Видно, насколько интерес академика Сергина искренний; видно, как он оценивающе и ревниво вглядывается в живописную ткань картины, сложного замеса, многослойного письма. Курсивом я выделил, насколько сумел, технику и манеру «составления» живописного пространства Бобровой.

Позже, в 2018 и 2020-м, на «бобровскую» тему мы говорили с известным иркутским живописцем Дмитрием Лысяковым. Мастер, тяготеющий к монохромности цветового поля, отметил: фактурное письмо Лены Бобровой очень сложное, но она умеет найти баланс цвета и тона. Дмитрий добавил: в нынешней «скорописи» не столь частое достоинство. Недавно в переписке Лена мне «посекретничала»: «В живописи придерживаюсь (в зависимости от конкретной задачи. — В. Ч.) непрерывности в развитии пятен света и тени…»

Письмо второе. Откуда «пошла» живопись Елены Бобровой

Воспроизведу во фрагментах одно из писем Лены конца 2020 г.: «Я человек счастливый, вопроса о выборе профессии передо мной никогда не стояло. Я, действительно, всегда рисовала, начала этому — какого-то конкретного толчка — я не помню. Мама все детство успешно прививала любовь к книгам, много мне читала на ночь, потом придумала не дочитывать, и, чтобы узнать развязку, мне приходилось брать книгу самой. Так я втянулась. Помню, она мне книги Берроуза про Тарзана читала, я так живо себе представляла героев, что взялась иллюстрировать — несколько “книг” сделала на листах картона, сшивала их ниточкой. Потом я стала копировать обложки серии книг Дюма. На них были дамы, на мой взгляд, очень красивые, в шляпах с перьями, в мехах. Вот я сидела и срисовывала. Мама заметила, что в моих картинках получалось оттенков больше, чем на оригиналах. Позже мне Г. П. Кичигин* говорил: “Лена, вы видите много цвета. Но, может быть, вы видите слишком много цвета”. Изостудий я сменила несколько. Одна из первых… Занятия вела учительница, у нее была традиция рисовать портрет именинника. Вот так я однажды стала ее моделью. Это меня поразило: я раньше не видела, как рисуют с натуры, да еще так быстро. А еще мои родители журнал выписывали, “Юный художник”. Я его залистывала до дыр. Особенно меня потрясла увиденная там репродукция “Завтрака на траве” Моне.

Про наш худграф. Учителем я называю только Крамарова Сергея Николаевича. У него такая методика: он не объясняет каждому ошибки в рисунке, а выбирает по какому-то своему внутреннему критерию двух, максимум трех студентов, которым на полях вносит пояснения, отрисовывает конструкцию. Остальные в этот момент собираются вокруг и смотрят, анализируют и сопоставляют увиденное со своими работами. Я была в числе тех немногих, с кем он работал непосредственно, не знаю почему.

А еще приятно сказать о художниках старшего поколения. Они как-то заботились обо мне. Кто-то краски отдавал, кто-то холсты, книги. А вот Валентин Васильевич Кукуйцев (мне досталась его мастерская) как будто знал — “припрятал” для меня коробку с красным краплаком и зеленой фталоцианиновой, еще и два рулона грунтованного холста.

Я очень тепло вспоминаю Ростислава Федоровича Черепанова, это был большой человек. И общаться с ним я стала в период необычайного внутреннего голода, когда мне стало очень не хватать художественной, творческой среды. Он приобщил меня к письмам и воспоминаниям художников, он настоял, чтобы я прочитала Библию, можно сказать, благословил. Вообще мне как-то везло на благословения: дважды на пленэре встречала батюшек, “крестивших” меня на творчество».

И какова тут мораль? Одна из — родилась Елена вовремя и на своем месте. Все художники, все исследователи омского искусства почти едины во мнении: наш худграф — это то место, где были созданы все условия для самовыражения художника, благодаря чему и возникло явление с названием «омский полистилизм», одну из граней которого олицетворяет Е. Боброва.

Письмо третье. От «Изумрудного города» к «Черной земле»

За пейзажем «Изумрудный город» стоит несколько работ, объединенных не только колоритом, но и настроениями созерцательности, любования, иногда погруженности в себя. Лене в эти годы нет и двадцати пяти. Вы воскликните: для художника совсем юный, «зеленый» возраст! Верно, и ему оказался под стать хорошо разработанный «возрастной» колорит этого периода. Да, именно с этих работ начинается отсчет периодов: за ранним, «зеленым», появятся композиции с преобладанием черного с зеленым и горчично-желтым, после наступит полоса красного колорита, «эгоистически» проявляющегося и в картинах последних двух-трех лет, с более сложной колористической и фактурной организацией.

Вернусь к «Изумрудному городу» — холсту квадратного формата. Знатоки живописи знают: квадратный формат уже чисто физически выражает состояние статики, но у Елены холст совсем не статичен. Автор «нарушила» правило графическим приемом: нижние ряды зданий с утрированно утонченными шпилями тянутся ввысь и получают продолжение в вертикальных потоках прозрачной живописи бежевых тонов, растворяющихся в изумрудном колорите. Мазками от предельно густых до прозрачных художник создает образ пробудившейся природы, в которой растворилось — растеклось, как легкое женское боа, — городское пространство. Но уже в работах 2011 г. «Качели», «Лети» безмятежное настроение заметно меняется в сторону напряжения, состояния ожидания. Это станет особенно явным в композиции 2016 г. «Наперегонки». В современном искусстве не так много художников, которые чисто живописными средствами решают драматургические задачи, превращая композицию в жанровую картину. «Наперегонки» — из этого редкого ряда. Автор формальным живописным (!) приемом раскрывает смысл соревнования велосипедистов на дистанции. И как? Лишь верхнюю полоску холста занимают изображения велосипедистов, остальное пространство захватили зеленые полосы жесткого встречного движения, выражая идею состязательности.

Позже Елена в интервью барнаульскому искусствоведу Александру Рыжову признается: «Методом проб и ошибок я узнавала характеристики цвета, способы его передачи и, самое главное, составляла свой собственный алфавит: символов, цветов, техники…» Если композиция «Наперегонки» отражает лишь спортивный конфликт, то в ряде других работ этого же периода — биение житейской драмы. Оно очевидно в композиции «Черная земля» (2016). Черно-синяя полоса жирной земли жестко разделила пространство на яично-желтый низ и землисто-коричневый верх, по кромкам которых застыли одинокие женские фигуры. Картина однозначно читается как жанровый пейзаж.

Елена активно дружит с петербургскими, как они себя называют, «безнадежными живописцами», но если питерцы во главу угла ставят «эстетическое», по возможности не обремененное «этическим», то для Бобровой одно без другого не существует. Ее принципиальные слова: «Живопись в своем наивысшем проявлении — переживание правды, правды жизни».

Письмо четвертое. О «живописи правды жизни»

Слова Достоевского «Сострадание есть высочайшая форма человеческого существования» в проекции на нынешние постмодернистские иронии звучат ой как уместно. Сколько бы ни смотрел я на прежние или совсем свежие работы художницы, меня не покидает именно это чувство сострадания ко всему, о чем «печалится» Елена. И наперво о том, как человеку живется-можется в череде бесконечных конфликтов, вызовов глобальных и локальных — частных, вседневных. Именно об этом череда «красных» работ («Река», «Красный фонарь», «Вечернее шествие» и др.) и композиций полицветового колорита («Возвращение», «Два корабля», «Проводы» и др.) самого последнего времени. Вспоминаю реакцию студентов одного из колледжей Омска, увидевших на выставке композицию «Драма поздней осени» (2020). Долгое безмолвное «стояние» — и вопрос: «Здесь что-то страшное произошло?» То была реакция на густой, бурлящий красочный слой при внешнем отсутствии сюжета: освещенная мостовая с фигурками людей-силуэтов, извиваясь, уводит зрителя через многочисленные препятствия узкой улочки вглубь композиции, состоящей сплошь из краски охристо-зеленой, тепло-холодной черной с всполохами красного с розовым. «Драма» активного цвета и сопротивляющегося ему света.

Упомянутые картины объединяет мощный эмоциональный посыл: современный мир стронулся с точки самосохранения, он отчаянно движется в сторону драмы, если не катастрофы. Живопись Е. Бобровой словно предупреждает о том, что может наступить страшный и окончательный выбор между добром и злом, между прекрасным и безобразным.

Письмо пятое. О человеке, или «Из опыта самопознания художника»

Елена оканчивала институт с серией портретов «Цыганки». Можно было ожидать, что выпускница станет «чистым» портретистом, — нет, «чистым» не стала, как видим. У нее все о человеке: в природе, в доме, среди людей или в уединении. И это вам не постмодернистские игры со смыслами, картинками, испытанными в искусстве символами, знаками, предметами из мусорного ящика.

Начну с серии из четырех холстов (2017), название которой восходит к Цицерону. «Cum tacent, clamant» на русском звучит: «Их молчание подобно крику». Вновь обращаю внимание на год рождения художницы — 1983-й, по всем меркам — молодость. Философские проблемы бытия — нелегкий репертуар для молодого живописца, и тем привлекательнее, тем интереснее он для зрителя, исследователя. В предыдущих письмах я говорил о реальной среде — социальной и материальной, о мире — большом и малом, в котором живет человек. Сейчас о том, что в это время с конкретным человеком происходит.

Один из холстов «цицероновской» серии называется «День прошел». Что на холсте? Женская фигура в профиль, одиноко сидящая, карминового тона. Ее усталая поза с тяжело склоненной головой прорисована на красно-оранжевом и черном фоне, по оранжевой имприматуре. В картине жарко! Ровное письмо в левой части композиции взрывают пастозные букеты цветов за спиной модели. Контраст двух приемов письма — ровного, гладкого и взрывного, корпусного — направлен, «по Цицерону», на «кричащий» образ «молчащей» модели.

В 2020—2021 годах у Елены Бобровой родилась целая серия портретных композиций, связанных с утратой родного человека — мамы, эти картины потребовали смелого использования пластических качеств света и тона. Одним из первых произведений, где это отчетливо проявилось, была композиция «Мама и черная тень от мандарина» (2019).

Холодный синий фон «поглощает» немощное тело женщины, едва опирающейся на горчично-зеленый стол; на его переднем крае лежат мандарины, черная тень от которых повторяет падающую на стену тень женской фигуры.

На излете 2020-го появились работы Бобровой, посвященные узкому семейному кругу, родителям: «Папа в свете абажура», «Стеклянное бра». В эти месяцы семья Бобровых переживала драму утраты, которая, наверное, с наибольшей глубиной отразилась в композиции «Мамина чаша» (2021). И как неожиданно решена эта тема личной потери! Отказавшись от портретных изображений, автор круговую композицию «сплела» из рук, словно «оцепенелых» от переживаемого горя, и поместила по центру стола одинокий фужер. Не припомню из истории искусств такой композиции «поминок», но не откажу картине в чувстве катарсиса: пронзительно-белый цвет скатерти по белой имприматуре воздействует очищающе.

У меня чувства светлые рождают и совсем свежие работы Елены с подчеркнуто житейскими названиями: «На кухне» и «Девочка с рубиновой сережкой» (2021). И заставляют произносить про себя строчку из классики: «И чувства добрые я лирой пробуждал».

* Кичигин Георгий Петрович — известный омский живописец, заслуженный деятель искусств РФ, профессор академической живописи.

 

100-летие «Сибирских огней»