Анжела, которая скитается по станциям

Коррозионная усталость

21.30.

«Когда маменька рожала,

Вся милиция дрожала,

Потому что моя рожа

На бандитскую похожа».

Света часто цитирует это четверостишие, после чего разражается простодушным хохотом — гулким, как будто в бочку. Эти хвастливые вирши она примеряет на себя, и они ей льстят.

Бандиткой в прямом смысле Света никогда не была, но в юности занималась боксом и тяжелой атлетикой, много дралась и, как следствие, получила срок за то, что убила мужчину ударом кулака. Я наблюдаю, как она, погруженная в свои мысли, прохаживается вдоль линейки турникетов, тяжело переваливается с боку на бок, разведя руки брутальными крендельками.

Со стороны города заходят два колдыря. Павильон пустой, пробежать «вторым номером» не за кем.

— Дядька! — дурашливо обращается один к Свете (та стоит к нему широкой спиной). — Дядь, пропусти, а?

Не думаю, что они ее младше. По крайней мере, выглядят сильно старше (Свете за пятьдесят). Напарница не спеша поворачивается и меряет «племянника» взглядом. Алкашня видит переломанный нос, понимает, что перед ними женщина трудной судьбы, и тушуется.

— Извините, — сипит один пропитым басом.

А второй, который начал с «дядьки», переходит на осторожный, аккуратный тон:

— Добрый вечер, — тут он запинается и добавляет на всякий случай: — добрая девушка. Может, вы нас пропустите?

— С чего бы это? — цедит Света. — Где ваши проездные документы?

— Лапы и хвост — вот наши документы. — «Дядька» заискивающе смеется.

Но Света теряет к нему интерес. Она отворачивается и принимается мерить шагами павильон, сосредоточенно смотря в пол.

Нисколько не обескураженные, алкоголики переключаются на меня.

Ох-хо-хо. Они заглядывали в глаза, трындели с двух сторон, давили на жалость. Этому не видно было конца. Я не выдержал и шлепнул смарт-картой по турникету: да валите уже куда-нибудь.

Колдыри мгновенно оживились и «паровозиком» протрусили через проход. Один сразу же слинял на перрон, а второй, который «Дядька», остановился — распинается, приложив ладони к груди. И по-лошадиному мотает головой.

— Лю-ю-ди! Человеки! Спасибо! За что мы вас уважаем — так это за то, что вы нас уважаете. Счастья вам. Долгих лет. Живи хоть двести годиков, — это он Светиной спине. — А тебе, — это уже мне, — вот даже триста живи!

— Не поняла. — Света внезапно оборачивается. — Это почему мне меньше?

В глазах ее появляется что-то зоркое и твердое, и пьяница сбивается от этого взгляда. Не знаю, сколько бы он так простоял, моргая, но тут его собутыльник с перрона как закричит:

— Эй, ты чего там?!

«Тормоз» поворачивается и топает на перрон. В ответ на удивленный взгляд товарища разводит руками.

— Ну я же их люблю, — так поясняет он задержку.

Товарищ зеркально повторяет его жест.

— Во. Та же херня.

Так они и замирают — выпучившись друг на друга, распахнув объятия. Как два рыбака, которые спорят, кто поймал рыбу больше.

— «Дядька»! — фыркает Света, провожая внимательным взглядом уходящих жестикулирующих «рыбаков». — Ну надо же: «Дядька»! Ка-ак д-дала бы!

И она замахивается для наглядности. Она даже досаду, что ее перепутали с мужчиной, выказывает по-мужски. Впрочем, делает это беззлобно. Не думаю, что Света уязвлена на самом деле.

— Может, — поворачивается она ко мне, — мне тити нарастить? Чтоб путать перестали. Хотя куда больше? И ходить трудно: я ж вперед валиться буду.

— Тити нарастить — дорогое удовольствие получится. Проще бант на голове завязать. Бешеной расцветки и чтобы размером с куст. Мол, я девочка, девочка, дебилы: вот вам бант.

Света ласково, легонько ударяет меня ладонью в лоб. Это у нее жест восхищения.

Повязать на Свету бант — это все равно что на Дэнни Трехо с его зверской мордой бант повязать. Не факт, кстати, что будет держаться: у Светы прическа короткая.

 

22.20.

— Распишись.

Я ставлю закорючку в журнал. Напарница с кряхтением поднимается со стула.

— Ох, какая я старая. Какая же я старая, — бурчит под нос Железная Света.

В голове откликается: «Усталость металла», — и поправка следом: «Коррозионная усталость». Термины из юности, времен учебы в политехе. «Усталость металла» особенно крепко въелось: помню, когда услышал это понятие в первый раз, то как будто что-то кольнуло. «Какое печальное название».

— Пошла я, удачно отдежурить.

— Давай, дядька. Отдыхай.

 

23.10.

Человек, на вид из работяг, уже полчаса таращится в окно. Разговорились, и я узнал, что живет он в поселке, в стороне от железной дороги. Сюда приехал на автобусе, купить пятилетнему сыну ботиночки. Обновка вот она, в пакете. Но вернуться назад не получилось, опоздал на последний рейс.

Куртки на нем не было, одна только рубашка, поскольку днем было тепло. Но как только солнце зашло, заметно похолодало, и он зашел в павильон погреться. На гостиницу денег у него не было.

— Ладно. Можете здесь побыть пока, — разрешил я. — Но павильон я закрою в два ночи, и вам придется уйти.

Он кивнул. С торца линейки турникетов стоял стул, наш, контролерский.

— Садитесь. — Я показал глазами на стул.

Приблудный еще раз кивнул и неуверенно присел на краешек. У ног поставил пакет. В это позднее время часто появляются такие... Растерянные и просто странные люди.

Я ушел в контролерку. Там сел за стол и уткнулся в телефон. И тут мне вспомнился другой странный пассажир. Другой неприкаянный.

...Так же я сидел за столом, так же таращился в телефон. И время было примерно то же. Только работал я тогда на другой станции. На ней стояло два павильона, на расстоянии ста метров друг от друга. В одном находился я, а во втором — женщина-контролер.

Со стороны платформы зашел парень. Он ткнул большим пальцем себе за спину:

— Там, на лавочке, раненый у вас. Он голову опустил: то ли сознание потерял, то ли встать не может.

— Где, где? — всполошился я.

— Там. — Полуночник еще раз махнул неопределенно назад, прошел через турникет и скрылся.

Я выскочил на платформу. Посмотрел налево, в конец перрона. Никого. Посмотрел направо. Там лежал длинный неосвещенный участок платформы, за которым вдалеке светился второй павильон. Я вспомнил, что как раз там — где темно — есть скамья. Видимо, это про нее говорил пассажир. И побежал туда. В черноте тускло заблестела лавка, но она была пуста. За ней я увидел мужскую спину — она удалялась, покачиваясь, в сторону второго павильона. Догнать? Но если человеку будет нужна помощь, то в том павильоне есть дежурная, она вызовет скорую. Пост оставлять нам не разрешалось, и я, поколебавшись, вернулся к турникетам.

Но минут через двадцать ситуация повторилась. В здание ввалился очередной запоздалый путник и сообщил, что «у вас там паренек томится» и «похоже, он больной». Ох ты ж, господи. И опять я почесал к скамейке. На этот раз, да, на ней сидел юноша. Сгорбившись и расставив ноги. Локти он держал на коленях. Правой рукой зажимал предплечье левой, с которой капала кровь. Руки он выставил вперед, чтобы не запятнать джинсы. В отдалении от него стояла дежурная из второго павильона и неприязненно разглядывала раненого. Она не казалась встревоженной. Скорее напоминала охотничью собаку, которая сделала стойку.

— Молодой человек, что с вами? Вам вызвать скорую?

— Со мной все нормально, — ответил он ровным, ясным голосом, в котором прозвучала досада.

— Я ему уже предлагала, — сказала коллега. — Видишь, отказывается.

Я подошел ближе и оказался напротив парня. Он выглядел хмурым, немного сонным. Он не гримасничал от боли. На нас не смотрел. Просто отстраненно созерцал редкую капель с порезанной руки.

Я повернулся к контролерше:

— Но он же так кровью истечет.

— Но он же отказывается! — женщина возвысила голос. — Ему вызовешь скорую, а он — шасть в электричку и усвистал. И кто виноватым окажется за ложный вызов?

— Не надо никуда звонить! — Мы явно раздражали его: он перешел на подчеркнуто скучный, сварливый тон, каким говорят с дураками и надоедами. — Я уже все объяснил. Я жду свою девушку. Мы ехали на электричке, но поругались. Она осталась в поезде, а я вышел. Я ей позвонил — она приедет. Не надо тут стоять. Вам заняться больше нечем?

Повисла пауза.

— А она точно приедет? — спросил я тупо.

Раненый не удостоил меня ответом. Он по-прежнему изучал руку.

— И кто вас порезал? — задал я следующий осторожный вопрос.

Ожидающий девушку закатил глаза.

— Да сам себя и порезал, — сказала женщина бесцеремонно. — Чтобы подружка к нему примчалась.

Брошенный безмолвствовал. Каждая капля, которую роняла рука, была слезинкой, укором его девушке.

Я пожал плечами:

— Чепуха какая-то.

Контролерша изучала упрямца. На ее лице было презрение. Я развернулся и потрусил назад.

В павильоне никого не было. Я опять встал у турникетов. Насупленный не шел из головы.

Минут через пятнадцать с платформы зашел молодой узбек, уборщик.

— Там парень на лавке кровью истекает, — обратился я к нему. — Видел его?

— Я с другой стороны шел.

— Будь другом. Сбегай, глянь, пожалуйста. Он там еще? Вдруг сознание потерял.

Дворнику явно было лень, это не входило в его обязанности, но он все-таки направился на разведку. Я вышел на перрон, смотрел, как он удаляется, пропадает в темноте. Но вот снова выступил из тени. Машет руками и издалека еще кричит, радостный такой:

— Нет! Нет его! Ушел! Ушел!

Я вернулся на рабочее место. Куда делся порезанный? Все ли у него нормально?

Наутро я увидел вчерашнюю дежурную из другого павильона, она сказала, что «балбес» куда-то уходил, потом возвращался на скамейку, сидел там, надувшись, но потом подъехала последняя электричка в город, и тут он заскочил в нее и «усвистал». Такие дела.

 

00.05.

У меня тоже ушла последняя электричка в город. Я вышел на платформу, дышу полной грудью. Гулко. Пустынно. Просторно. Через окно вижу в павильоне Приблудного. Он нагнулся вперед, сложился на стуле и клюет носом. Проехал маневровый локомотив. Со стороны депо доносятся постукивания и какие-то сюрреалистические взвизгивания, как будто множество «болгарок» пилят что-то металлическое. Звуки накладываются друг на друга и собираются в саундтрек из триллера. Его томительную красоту чувствует и алкашня. Взвинченно регочет за кустами...

— Контролер! Контролер!

Оглядываюсь. Молодая женщина. Очень молодая, очень пьяная. Глаза олененка. Преувеличенно высоко поднимая колени, перешагивает через рельсы и направляется ко мне шаткой походкой, тянет вверх пальцы и перебирает ими, как ребенок, который просится на ручки.

— Вам чего?

— Затащите меня.

— Куда это вас затащить? Зачем?

— На платформу. Мне на электричку надо, в город. А денег нет.

— Всё, ушла последняя. Из города еще будут, в город — уже нет.

Ланоокая стоит с воздетыми руками и смотрит с тупым удивлением. Я же говорю: время заблудившихся, «потеряшек».

Она поворачивается и бредет назад, а надрывное крещендо «болгарок» провожает ее. Я смотрю, как она ступает — осторожно, неуверенно, как в мутной воде, под которой дно с ямами. Наконец спотыкается и валится кулем. Встает на четвереньки, потом — на колени, хлопает себя по карманам, выуживает пачку сигарет, зажигалку; все это медленно, страшно тягуче, с отсутствующим видом, возится-копошится — прямо на путях. Садится на рельсы, закуривает. И от скрипок небесных и гоготания колдырей ощущение, как будто все это во сне происходит. Вот только если товарняк выскочит, то кошмар станет реальностью. Верчу головой, но нет, пусто. Надо было вытянуть ее на платформу, а потом ушла бы через павильон. Но как ее вытянешь? Юбчонка короткая, ноги голые, ободралась бы в кровь: на торце перрона бетонные заусенцы. Нет, смотрю, встала, упрямо тащится дальше. Наконец — ф-фу — скрывается за кустами. И оттуда тут же раскатился хохот гиен.

 

00.11.

Можно расслабиться: следующий поезд — он же последний — будет в 02.10, стравит несколько хипстеров и уползет в депо. В 00.30 будет еще одна электричка, транзитом в область, но то не моя забота. Она обычно прибывает на первую платформу (я на третьей). Только я подумал об этом, из испорченного динамика раздается карканье. Смысл этих резких звуков угадывается с трудом. Кажется, он в том, что — полуночники, внимание! — состав придет на третью. Вот же черт! Начинается.

Через три минуты потянулись желающие в область, мечтающие поспать в своей кроватке. Настороженные, зло косятся на меня. Они помнят, что уже были случаи, когда пассажиров отправили на одну платформу, а поезд пришел на другую, и люди застряли на ночь здесь, здесь, в мистической дыре. Если это случится сегодня, то им нужен будет козел отпущения. И они знают, и я знаю, что лучшей кандидатуры, чем контролер, им не найти.

 

00.15.

Рядом со мной, образуя кривую линию, переминаются две бабульки и дедок (я вписываюсь в эту дугу замыкающим). А перед нами — как бы в центре нашей недочерченной окружности — суетится еще одна старушка. На ней белый платок, повязанный под подбородком, очки, вместо дужек резинка, пропущена поверх платка. Над верхней губой множество вертикальных складок, что создает иллюзию, что это не складки, а волоски. То есть усы. Она уезжает и прощается с остальными. Видно, что компашка хорошо «посидела»: все красные, распаренные. «Усатая» поочередно клюет провожающих крест-накрест в щеки и таким макаром приближается ко мне. Когда она делает движение «почеломкаться» и со мной, я еле успеваю отпрянуть. Пунцовая путешественница, чмокнув воздух, отшатывается и с изумлением таращится на меня: а это еще кто тут затесался?

 

00.18.

Провожающие уходят, и Очки На Резинке принимается за меня:

— Вот почему у вас так всё? — вопрошает она с напором.

— Как?

— Неактуально.

— «Неактуально» — это как?

— Это как актуально, только наоборот. Всегда на первую платформу поезд приходил. А тут вдруг на третью. Путаете, путаете — а деньги берете.

— Я? Вот лично я у вас деньги брал? — Вот что в головах у людей? — Послушайте, у кассира есть «книга жалоб». Напишите туда претензию. А мне-то зачем говорить? Я всего лишь наемный работник. Человек-шлагбаум.

Старушка вздыхает:

— Ничего не изменится, пиши, не пиши. А на вас покричишь, оно немножко легче станет.

Я аж поперхнулся. Вот, значит, для чего я здесь. Чтобы в меня облегчались. Говорю этак постненько:

— Да нет, вы правы, конечно. Это я виноват: не на ту кнопку нажал.

Она с недоумением на меня воззрилась.

— У нас же пульт есть, — продолжаю, — в будке стоит. На нем мы, контролеры, рулим, на какой путь состав подавать. Я случайно не на ту кнопку нажал и ваш поезд сюда направил. Я не специально, простите.

Она наконец понимает, что над ней смеются. Насупилась, отвернулась.

 

00.23.

Динамик выплевывает новую порцию кашля. Кажется, он говорит, что ошибочка вышка, не третья платформа, а все-таки первая, о как.

Очки На Резинке вскрикивает со злобной тонкой улыбкой:

— Всё для людей! Всё для людей!

И устремляется из павильона. Пассажиры, которые выстроились было на перроне, рванули назад. Я распахнул им калитку, ту, что с торца турникетов. Все они, труся мимо, проборматывали торопливо гадости. Я взглянул на Приблудного. Он безмятежно спал на стуле.

Прошла пара минут, народ только добежал до середины перехода — и это самые спортивные, — как кассирша опять гаркнула. Что-то вроде: «Назад, бандерлоги! Третья, третья платформа!» После чего динамик садистски хрюкнул.

 

00.30.

Я даже калитку не успел закрыть. В окне павильона поплыли огни поезда, который вкатывался на перрон.

В здание заскакивали осатаневшие пассажиры. Очки На Резинке остановилась передо мной и стала лупить по турникету и кричать:

— Сволочь! Сволочь! Сволочь! — Каждую «сволочь» она как будто прихлопывала ладонью. — Чтоб ты сдох!

— Бабушка, — сказал я, — вы так на поезд опоздаете.

Она стояла и смотрела на меня безумным взглядом. Стекла очков увеличивали зрачки. Губы поджаты, отчего сходство морщин с усами усилилось. Резинка врезалась в белую ткань. Стояла и смотрела. Смотрела. Но тут машинист дал свисток, и пенсионерка, встрепенувшись, рванула на перрон.

Приблудный открыл мутные глаза и приподнялся, провожая женщину взглядом.

— Права, права моя жена, — сказал он раздумчиво.

— Это в чем же? — На меня напала меланхолия.

— «Пенсию просто так не дают. Ее дают, когда человек проржавел насквозь». Такое ее мнение.

— «Коррозионная усталость».

— А?

— Да не, ничего.

Успела. Слава богу, все успели. Я думаю, что, если бы кто не успел, меня бы линчевали. Контролер — идеальная жертва. Кассиры защищены стеклами. Полицейских никогда нет. А я — вот он. И висел бы я — тушка над турникетами — со свернутой набок головой. В выпученных глазах укор и удивление.

Потом я подумал, что зря троллил бабульку. Сарказм здесь не работает. А вот подыграть — это сработает прекрасно. Например, Света. Как она действует в таких случаях? Как серфер: она стремится оседлать волну.

Когда народ возмущен сбоями в работе перевозчика и атакует Свету, — хотя та не виновата ни в чем, — она тоже негодует, но не потому, что ей отводят роль крайней. Она этого как бы не замечает, более того — с готовностью присоединяется к хору «ругателей». Любопытно, что ни она, ни толпа не называют виновников злосчастного происшествия. Проклинаются некие абстрактные злодейские «они». Бас напарницы в такие минуты звучит громче, сердитее, чем гомон публики, звучит обидчиво, непримиримо. Издалека, если не вслушиваться в слова, может даже показаться, что она спорит с пассажирами, в чем-то их убеждает. (Хотя на самом деле она говорит ровно то же, что и они, только на более высоком градусе.) Ее святой взгляд и возвышенный настрой народ обесточивает, подкупает. Люди затихают, убедившись, что перед ними не враг, а союзник и, может быть, даже лидер. Прокричавшись, они покидают павильон, озадаченные, но и приятно удивленные. Некоторые, уходя, оглядываются и одобрительно качают головами.

 

02.08.

За стеклом слева от меня плывет ряд желтых окон. И за стеклом справа движется цепочка квадратов. Они плывут вперед медленно и параллельно. Я как будто нахожусь в туннеле с квадратами-окнами по бокам и отъезжаю затылком назад. На самом деле я сижу в контролерке. Стекла в будке заклеены полупрозрачной пленкой, зеркальной, отсюда такой эффект. В данный момент от платформы отходит последняя электричка, и направляется она в депо. Это ее я вижу справа. А слева — ее отражение. Зрелище странное, от него немного кружится голова.

И так же, отражаясь зеркально, слева и справа, но в обратную сторону — в город — потянулись две цепочки сонных пассажиров. А вот и они закончились, цепочки.

Выхожу из будки в павильон. Приблудный сопит на стуле, локти на коленях, голова на руках. Толкаю его.

— Павильон закрывается на два часа. А где пакет-то ваш?

Он посмотрел себе под ноги, потом заозирался, потом растерянно глянул на меня. Пакета не было. Ботиночки — «потеряшки». Такие дела.

Я выпустил Приблудного из павильона в сторону города. Наконец-то один. Совсем. Окончательно один.

Я иду вдоль входных дверей, закрываю их на задвижки сверху и снизу. Кое-где шпингалеты сломаны, почему-то они вырваны всегда снизу. На створках есть еще замки, они запираются на ключ-«трехгранку». Но замки не смазаны, ключ проворачивается туго. Лень возиться, сойдет и так.

Возвращаюсь в будку. Прикрываю за собой дверь. Выключаю свет. Ставлю будильник на 04.10. Скидываю туфли, отсыревшие носки прилипли к подошвам. Укладываюсь на столе: спина и зад на столешнице, ноги на стуле, по-другому тут не разместиться. Снимаю маску, прячу в карман. Позвоночник расслабляется, постанывает: «Спасибо, спасибо, спасибо». Только глаза закрыл, как тотчас же — так, по крайней мере, показалось — бам-бам, кто-то лупит с платформы в дверь. Да нагло так, по-хозяйски. Бросаю взгляд на телефон.

 

02.24.

Эт-то еще кто? Поднимаюсь, нашариваю в кармане, напяливаю маску, перчатки. Если это проверяющий, а я без «намордника», то нарвусь на штраф, а это десятка минимум.

Выхожу из будки. За одной из дверей на платформе силуэт. Приближаюсь. Парень, на вид лет двадцать пять.

— Вы кто?

— Мне выйти надо.

— Павильон закрыт.

И вдруг он как завопит:

— Открывай!

Эффект — как будто шокером ткнули. Я тоже вдруг как заору, словно припадочный:

— Вон край платформы! Спрыгнул-пошел! Открывать не буду. Не положено!

И сам себе удивляюсь: чего это я? Я ж не такой. Он отступает на несколько шагов, потом разбегается и — ба-бах — впечатывает подошву в пластик двери. Та гремит, трясется.

А дебошир разгоняется и опять — ба-бах.

Я направляюсь в контролерку, берусь за трубку стационарного телефона, оборачиваюсь и провозглашаю:

— Вызываю полицию!

— Вызывай, вызывай! — надсаживается ночной гость, аж пополам сложился, жилы на шее веревками.

Правой рукой снимаю трубку, указательным левой шарю по списку телефонов на стене.

Он разлетается и пинает уже следующую дверь. Ба-бам. И еще — следующую. Шарах.

Меня начинает потрясывать. Веду скачущим пальцем по столбику номеров. Ба-бах. Да где же эти «линейщики»? Шарах. А-а, вот они наконец. А сам думаю: не факт, кстати, что на месте будут.

И тут тишина. Поворачиваюсь: исчез. Спрыгнул с платформы. Что это было? Откуда взялся? Плевать. Не стоит думать о нем сейчас. Тратить на говнюка драгоценные минуты сна. Утром. Подумаю утром. Сдираю маску, перчатки, опять укладываюсь, ерзаю; позвоночник: «Спасибо, спасибо». Наконец злая дрожь уходит, и наплывает туман. И вдруг сна ни в одном глазу. Что? Что случилось? Прислушиваюсь. Да нет, вроде ничего. Нервы. Это нервы. И вдруг раздается лязганье, но такое... деликатное. Что за черт? Стихло. Опять задребезжало. И звук такой... конфузливый. Побрякает — затаится. Пощелкает — послушает. Со стороны города звук. А время?

 

03.27.

Ах ты, господи. Опять «намордник», перчатки. Выскакиваю из будки и вижу: стоит кто-то. Стоит уже в павильоне, рядом с дверями. Вот те раз: я же их закрывал.

Настороженно приближаюсь, всматриваюсь: нет, не проверяющий. Приблудный. Стоит, сгорбившись, руки висят по бокам. Смотрит исподлобья.

— Эй, ты чего здесь?

— Холодно. Очень холодно, — бормочет. И действительно, подбородок его ходит ходуном.

На улице хоть и май, но — ветер, с неба сыпется белая крошка, а на нем рубашечка. А в павильоне, над дверьми, «воздушные завесы» завывают. Ликуют. Шпарят вниз животворящим жаром.

— Я ж сказал: до четырех нельзя здесь. Ты как вошел?

— Дверь подергал.

Впрочем, я уже все понял: он подергал — задвижка, которая вверху створки, сползла, а нижний шпингалет выломан. Надо было двери на ключ закрывать.

— Давай, выходи.

— Ага, — кивает.

Вздыхает и пятится. Закрываю за ним дверь на щеколду, которая подвела. Затягиваю «трехгранкой» замок. Собрался было пройтись и по другим створкам, потом думаю: а есть ли смысл? Открываться через полчаса.

Приблудный переминается и бессмысленно таращится через пластиковую дверь. В глазах покорность и безнадега. Он не верит, что я его вдруг пожалею и впущу назад. Голову вжал в плечи, руки расставлены по-пингвиньи. Трясется.

А если и вправду впустить его? А если проверяющий? Тогда я буду оштрафован, и получится, что неделю мозг мне выносили бесплатно. По девятнадцать часов в сутки. Ничего, погуляет. Полчаса — это немного.

— Не так уж и холодно, — бормочу, отводя глаза.

Плетусь в будку, там падаю на стол. На этот раз заснул практически сразу. И — хоп — сразу же подбросило. Так показалось, что сразу. Опять звяк-бряк-трень-брень. Помолчит, послушает — и снова: тук-тук, шорх-шорх, звяк-бряк.

Вылетаю. Да, он. И опять уже вошел.

— Ты чего наглеешь? Сказал же: нельзя!

Говорю это, а сам чувствую: ох, не могу, не могу разозлиться. Весь запас израсходовал на дебошира. А на этого уже не осталось. Толкаю его, разворачиваю, иди, ид-ди назад.

Но только усталость во мне, только отупение, и Приблудный это чувствует. А раз не злюсь — значит, не ударю. Он вначале поддался было, повлекся в свой мерзкий май, но потом как-то напружинился, дернул плечом, вырвался и, с неожиданной сноровкой обежав меня, забился в угол между дверью и стеной. Спина в углу, зад на полу, колени у подбородка. Обхватил их руками и замер. Тебе, мол, надо — сам и неси меня на улицу.

Я представил: вот сейчас схвачу я бедолагу за грудки. Дерну на себя. Он будет цепляться за углы, за трубы. Бороться за тепло. Может, кинется драться. Надо будет бить его кулаками по лицу. И так мне кисло стало, скучно, что я даже завис слегка. И внутри завис, и над ним. Это она — «усталость металла».

Вяло шевелю губами:

— Я сейчас ментов вызову. Тебе это надо?

Кажется, я сегодня уже это говорил. Он вскидывает голову, чисто молодогвардеец.

— Вызывай! — бросает мне в лицо. Так и слышится непроизнесенное: «Фашист!»

И «вызывай» я сегодня уже слышал: ночь идет по кругу. Тут он роняет подбородок на грудь и бормочет тихо-тихо:

— Мне уже все равно.

И вот я опять в будке. Опять вожу перстом по списку на стене. Так, вот она, наша «полиция». Подношу трубку к уху. Подержал. Потом кладу назад, на клавишу. Смотрю на экран телефона.

 

03.41.

Думаю. Вот менты придут. Сонные, злые. Молодогвардеец получит своих фашистов. Потом они посмотрят на меня с брезгливым удивлением: и из-за этого ты нас поднял? Сам не мог справиться? А главное: пока они раскачаются, пока заявятся, там уже и павильон надо будет открывать.

Выглядываю из будки.

— Ладно, — говорю, — сиди пока.

Он посмотрел на меня без всякого выражения. Потом кивнул.

 

04.15.

Включаю свет в помещении. Открываю двери. Перехожу от створки к створке, щелкаю задвижками. Кошусь на Приблудного. Тот по-прежнему в закутке рядом с крайней створкой, сидит, прижав колени к груди, обхватил их руками. Над дверью завывает «тепловая завеса», гонит волны вниз, ограждая мужчину от холода снаружи. Приблудный выглядит расслабленным. Плечи опали, лицом уткнулся в колени, дышит глубоко и ровно. Спит. Опять спит. Всю ночь спит и спит, а мне не дал. Два часа сна... как они мне были нужны. Хорошо, если «ночник» прикорнет два часа ночью и два днем. И в таком графике он работает вахту, две, три. Три вахты — это полтора месяца. Нет. Не гожусь я для этой работы. Я старый.

Я распахнул дверь рядом с ним на улицу и зафиксировал ее в таком виде обломком кирпича. Два часа. Не дал поспать. Мужик почувствовал сквозняк и завозился.

Я вернулся в будку и прошелся по тумблерам на пульте управления. Тепловентиляторы стихли. Работал только калорифер в контролерке. Я плотнее прикрыл дверь: тепло надо беречь. Это была месть, которая меня не красила. Мягко говоря. Но мне это было нужно. Я вдруг успокоился. Я подумал, что, наверно, смогу даже вздремнуть с полчаса, забив на проверяющего. Через окно я видел, как человек в углу поднял голову и посмотрел в мою сторону. Я опустился на стул, положил руки на столешницу, а голову — на перекрестье рук. Один проснулся — другой засыпает. Так достигается гармония.

 

04.30.

Сквозь дрему время от времени я слышу шаги первых, редких пассажиров. Я вздергиваю голову, разлепляю глаза и вижу окно будки. На нем, как я уже говорил, полупрозрачная пленка. Я вижу точки, царапины, складки и маленькие пузырьки, там, где пленка не легла ровно. Шаги, вначале слабые, становятся громче, резче, и вот мимо окна скользнул силуэт и тут же пропал. Из-за пленки пассажиры кажутся белесыми тенями, привидениями. А вот складки пленки — это реальность. Они выглядят фактурно, цепляют взгляд, бликуют.

Я снова роняю голову на руки. Я как поплавок: то вынырну из забытья, то нырну. То нырну — то вынырну.

И вдруг слышу знакомые шаркающие шаги в павильоне. Он появляется каждое утро, в одно и то же время. Это значит, что сейчас 04.50.

 

04.50.

Дед прислоняется к подоконнику и замирает, глядя перед собой. Ну как замирает. Он не совсем замирает — он кашляет. Сухими, короткими очередями: клокотнет — помолчит — пострекочет — опять на паузу. Вроде как горло прочищает, но никак не может прочистить.

Дрема сразу слетает. Старичок точно заразный. В раздражении ерзаю, раздается мягкий стук. Смотрю вниз: у ножки стула прокатился флакон с санитайзером, я его смахнул со столешницы. Поднимаю, верчу в руках... и тут же вспоминаю, что и это уже было: так же я пытался заснуть — и так же назойливый звук не давал мне этого сделать.

Была у меня когда-то кошка. Однажды я проснулся оттого, что она завыла под кроватью. Ага, думаю. Течка... началось. А у меня для таких истерик припасен был пузырек... не антисептика, конечно, «Антисекса». Надо было встать и прокапать истеричной невесте пять капель. Но подниматься не хотелось страшно. Ничего, думаю: потерпит до утра. Но пока что терплю я. Лежу с закрытыми глазами, жду, когда отмается. А она орет и орет, с перерывами. Вот как этот сейчас — кашляет с перерывами. Повоет кошка — помолчит — повоет-повоет — помолчит. А я лежу, закипаю. Наконец заткнулась. Прислушиваюсь настороженно, но все-таки отмякаю. Отмякаю-уплываю. И вдруг она как-то особенно громко, особенно противно ка-ак вскрикнет! Протяжно, безумно — тут и обида, и злоба, и вызов, и даже как будто мат. Все сошлось в наглом кличе.

Кровать меня просто выплеснула; цепляю метнувшееся животное, другой рукой сметаю с тумбочки кошачьи капли, зубами срываю колпачок, задираю зверюге башку и, расцепив челюсти, с остервенением — туда-туда, в пасть! — вытрясаю полсклянки, не меньше.

Отпускаю. Стоит. Не шевелится. В глазах-блюдцах безумие. Потом побрела боком — деревянным шагом, спотыкаясь. И все. И тишина.

А дед кашляет и кашляет. Помолчит — и снова. Помолчит — и снова. Вскочить, катапультироваться в павильон — цапнуть метнувшегося старичка, разомкнуть ему челюсти и вытрясти «Антисекс», тьфу, антисептик, прямо в кашляющее нутро? Чтобы пошел боком, на подламывающихся ногах, смотря остановившимися блюдцами?

Я приоткрываю дверь и в образовавшуюся щель смотрю на старичка. Но тут подъехала электричка, и он бодро потопал на перрон. Не переставая кашлять. Перекрывая спину дедка, прямо перед моими глазами оказывается наклоненное лицо Приблудного. Это он заглянул в будку. Ох ты ж, я про него и забыл. Смотрю враждебно: сам поспал, а мне не дал, чего тебе еще? А Приблудный вдруг говорит сипло:

— Спасибо.

И замолчал. И я молчу.

— Ну, я пошел.

Киваю: ага, мол, давай. И голова пропадает.

 

05.44.

С платформы заходит вчерашний колдырь. Тот, который называл Свету «дядькой» и «доброй девушкой». Еще пьянее стал. В чаду человек, в дыму, в полете. Где-то товарища потерял. В одной руке шуруповерт, в другой — пакет, в котором угадывается чекушка. Останавливается по другую сторону турникетов, корчит умильную рожицу, наклоняет голову к плечу, как собачка: пропусти, служивый, пожалей сироту.

— Шуруповерт можешь себе позволить, а билет нет?

— Шурик-то? Да не, шурик я прихватизировал.

— Украл шуруповерт?

— А че? Ну и украл. А тебе нужен?

— На что он мне?

— Пропустишь, а?

— С чего бы?

— А с того, что... Ты посмотри на меня. Четко увидь. Вот какой я?

— Какой?

— Плохой: спрыгну с платформы — и головой об рельс. И кто виноват будет?

Я молчу. Ясно кто.

— А если я пробегу за кем-то? Ну так... гипо... тети-чски. А?.. Что ты сделаешь?

Одно слово — и «Дядька» выпал из образа. На целое слово. Я ухмыляюсь:

— Замечание сделаю. Гипотетически.

Он нахмурился, обдумывая мои слова. Потом неуверенно заулыбался. Тут к турникету подходят две девчонки, подружки. Колдырь показывает на них глазами: мол, я за ними, а? За Шерочкой с Машерочкой? Я демонстративно отвожу взгляд от его хитрой, заискивающей рожи.

— О, благодарочка, — шепчет.

Шерочка тем временем уже миновала проход. Машерочка вставляет билет в щель турникета. «Дядька» тут же пристраивается, следует за Машерочкой как приклеенный, — мотаясь корпусом влево-вправо, перетаптываясь, спотыкаясь; на лице карикатурный ужас. Руки с «шуриком» и пакетом выставил вперед и вверх, по обе стороны от барышни, на уровне ее головы. Как бы беря девчушку руками в скобки.

Я равнодушно гавкаю в сторону колдыря:

— По билетам проходим. По билетам.

Шерочка оборачивается у дверей павильона и видит эту картину. Она выпучивается, и «колется», и тычет пальцем подружке: глянь, глянь назад, что за чудо ты тащишь следом! Машерочка косится в одну сторону и упирается взглядом в шуроповерт, косится в другую — в пакет с чекушкой. Притормаживает, оборачивается уже всем корпусом — в этот момент она уже миновала проход, — и алконавт отлипает от Машерочки, обгоняет ее.

Подруги, на подгибающихся от смеха ногах, шаркая подошвами, ломаясь обессилевшими телами, держатся за животы, вихляются и хохочут-хохочут и не могут остановиться.

А что делает «Дядька»? Вместо того чтобы тут же испариться, он вдруг останавливается, оборачивается ко мне и кланяется в пояс, еще и еще. И вдруг начинает голосить, потрясая поднятым кулаком, как Че Гевара:

— Спасибо! Спасибо! Человек! Человек!..

И мотает головой, показывая, что нет у него слов выразить благодарность, как она переполняет его и даже разрывает. Все пассажиры поворачивают головы в мою сторону (и Шерочка с Машерочкой тоже). Ну вот же засранец!

 

05.58.

Наконец появляется Света. Мой Железный Дровосек. Ржавый. Степенно переваливаясь влево-вправо, ныряя вниз то одним плечом, то другим.

— Доброе утро, добрая девушка. Где твой бант, дядька?

Она смеется и осторожно ударяет меня чугунной ладонью в лоб.

 

Анжела, которая скитается по станциям

Бывают бешеные лисы. Бывают бешеные собаки. А бывают бешеные колобки. Бешеные начальники в форме колобков, точнее. Наш Алексей как раз такой. Я наблюдаю, как, гневно побулькивая, он что-то выговаривает Анжеле. Это малорослая пышка, сюрреалистически фигуристая, в стиле актрис Феллини. В ширину примерно такая же, как в высоту, — но не колобок, а скорее груша. Неправдоподобно крутобедрая: как будто ляжки одной женщины приставили к другой, сложенной скромнее. Лилового оттенка лицо — на нем в данный момент расплываются картинный восторг и вызов. Это ее обычная реакция на Леху.

— Ты дождешься! — кипятится капо. — На Ярик поедешь!

Все старшие контролеры пугают подчиненных Яриком, Ярославским то есть вокзалом. По слухам, из всех станций, на которых стоят «бойцы» на турникетах, там тяжелее всего: поток пассажиров бешеный, присесть нельзя, и рыщет взад-вперед начальство с хищными глазами. Один контрик, контролер то есть, из бывших сидельцев сказал мне так: «Если приравнять нашу работу к зоне (а они очень похожи), то Ярик — это будет наш карцер: тюрьма в тюрьме». Все наши боятся Ярика. Или не все?

— Что ты меня стращаешь? — Анжела рывком подается к начальнику. — Я — наоборот! — Ее зрачки за стеклами роговых очков сладко расширяются. — Я сама хочу на Ярик. Я сама прошусь: «Переведите меня на Ярик, ну переведите!» А они не хотят. Была я там уже, чтоб ты знал! И мне там — х-ха! — понравилось! Я...

Леха, взревев, укатывается от нее, как шар, раскаленный и плюющийся огнем.

— Ей слово — она десять!

Он убегает из павильона — с видом человека, которого достали, достали, достали бабы-дуры пустой болтовней.

Это такой педагогический прием — запугать подчиненных накалом бешенства. Но мятежная подначальная хохочет ему вслед, разбрасывая золотые блики коронками.

Итак, представляю: эта задиристая дама — моя напарница.

У нас не заладилось с самого начала. Виной тому была чрезмерность Анжелы, которая проявлялась во всем, не только в фигуре. В походке, например. Она не ходила — шествовала. Откинувшись назад, независимая и величественная. Готовая к обороне и нападению. В ее манерах не было бы ничего плохого (что плохого в достоинстве), если бы она не подавала себя с такой навязчивой аффектацией.

С национальностью у Анжелы тоже было непонятно. Называлась она армянкой. Но фамилия у нее была русская, и языка — по ее словам, родного — она не знала совсем. Леха как-то высказал предположение, что она цыганка, которая по неизвестным причинам выдает себя за армянку.

Потом это ее хвастовство. О чем бы она ни начинала говорить, все в результате сводилось к ней, и это все было в превосходной степени. Поклонники приносили ей шикарные букеты. У нее были лучшие на свете дети. Они ее обожали, уговаривали бросить работу и изъявляли желание Анжелу содержать. Но сидеть дома — это же так скучно, потому-то она и пошла в контролеры. Она сама — лепила напарница свой образ дальше, — без чьей-либо помощи, заработала на квартиры себе и детям в Москве.

Слушаешь ее и только головой крутишь: ну и ну. Что ж ты не осталась там, где заработала все свои квартиры? Почему ты здесь? За свою жизнь мне много где случалось впахивать, но в такую, извините, «работу» еще вляпываться не приходилось. Вы посмотрите: кто мается на турникетах? Что за сироты здесь чахнут? В основном это жители деревень и небольших городов, где зарплаты мизерные, которые не позволяют им содержать свои семьи. Перевезти родных в Москву они тоже не могут, а значит, не могут найти более достойный заработок. Вот и вынуждены мотаться на вахты. Их штрафуют легко и размашисто за любую ерунду, а они все равно держатся за свое контролерство. Потому что вариантов нет: зажевала жизнь. А она мне рассказывает, что в блеске своего великолепия снизошла к нам, так сказать, в поисках свежих впечатлений.

В общем, мы не совпали. С первого дня. Проплывает мимо меня этот неадекват — величественный, как космический крейсер из сайфая, — и гремит:

— Как электричка — встаешь!

Кривишься:

— Ага. Слушаюсь и повинуюсь.

Или:

— Сюда иди. В журнале распишись.

— Анжела, тише. В ушах фонит.

Но сарказм не работал. Ирония не работала. Игнорировать ее я не мог, поскольку мы были напарниками. Дистанцию установить не удавалось: Анжела не замечала моего раздражения. Точнее — не хотела замечать. Типа: этот новенький-зелененький как-то дико на меня смотрит — ну и плевать.

Что она хотела? Почему она цеплялась ко мне? Анжела настаивала на том, что она некий феномен, который должен вызывать восхищение, а может быть, даже и поклонение. Она хотела доминировать, покрикивать, красоваться. А я был молчаливым. О чем-то напряженно думал. И казался, видимо, легкой добычей.

Ее нарциссические фантазии можно было бы посчитать трогательными (из-за детского простодушия), если бы не одно но. Она категорически не могла общаться на равных. Если бы она работала Наполеоном, то не было бы проблем. Но она стояла рядовым топтуном на подмосковной станции РЖД, и у других рядовых (не говоря уже о старших контролерах) от ее самомнения сгорали предохранители. Как следствие, она нигде долго не задерживалась. Ее так и называли: «Анжела, которая скитается по станциям». «Скитается». Каково! «Мельмот Скиталец»!

Я сильно от нее уставал. И что-то с этим надо было делать. Я решил, что надо объясниться без обиняков. Потому что если ты молчишь, то это воспринимается как разрешение продолжать в том же духе. Я подготовил монолог. Он начинался так: «Анжела! Ответь мне на прямой вопрос: ты считаешь себя выше меня?» Я надеялся, что такая прямота ее несколько отрезвит и мы наконец сможем разговаривать по-человечески.

И вот я задаю ей этот вопрос. «Анжела...» И далее по задуманному. Я даже задаю его в такой интонации, как будто немного извиняюсь. Чтобы не прозвучало грубо. И что я слышу?

— Да, — говорит. — Конечно. Я считаю себя выше тебя.

И расплывается, гы-гы. И глазами мерцает, сощуренными от удовольствия.

— Так уж меня воспитали: избаловали. Не обижайся, прими как есть.

Короче, обескуражен оказался я. На такую контрпрямоту не знаешь, что и ответить.

Но поссорились мы не тогда и не из-за этого.

 

Случилось это в воскресенье, около восьми вечера. Сбоку от линейки турникетов, как бы в продолжение ее, стоял стул. На нем, лицом к торцу крайнего турникета, расположилась Анжела. Я находился по другую сторону от линии створок, на стуле у стены, рядом с выходом на платформу. Павильон был пуст, только я и Анжела, да еще головы двух кассиров торчали в окошках.

Вообще-то, по регламенту я должен был находиться на той же стороне от турникетов, что и напарница. На стороне, которая ближе к кассам. Но там только один стул, который был уже занят. Вечер. Безлюдье. Я присел отдохнуть. Кто кинет в меня камень?

Мы молчали, уткнувшись каждый в свой телефон. Я читал книгу. Она копалась в тик-токе. Эта тишина была своего рода нейтралитетом, хрупким перемирием.

И тут душераздирающий крик:

— Помогите! Да помогите же!

Я поднял глаза. Со стороны города, в дальние двери павильона, ворвалась женщина, слегка за шестьдесят, в руках по огромной сумке. Согнувшись от тяжести, она дерганым, спотыкающимся шагом семенила к нам, не сворачивая к кассам. Выдернутый из книги, я щурился на... на... Назвать ее «бабкой» язык не поворачивался. Изящная, хрупкая женщина... ну да, теперь уже с пожилым лицом, но с большими и все еще очень живыми глазами. Видно, что в молодости была красавицей, и как-то чувствовалось, что об этом факте она не забыла.

Отступление. Пенсионеры постоянно (ладно, не постоянно — часто) забывают оформить билет в кассе. Видимо, считают, что раз их проезд оплачивают городские власти, то это ненужная, в случае спешки, формальность. Что ж, для них это, может, и так. А для тебя это мина, на которой ты можешь подорваться и налететь на штраф, если пропустишь без билета. Это взыскание, между прочим, сожрет половину твоей зарплаты.

Так вот: рысит на тебя такой Аленький Цветочек, уже не очень аленький, пожухлый несколько, но все еще Цветочек (так и назовем ее для краткости — «Цветочек»), рысит и взывает:

— Помогите!

Требовательно так.

А? Что? Где? Чем помочь-то?

Видит, что я в ступоре, и сыплет скороговоркой:

— Да сумки, сумки же, о господи, на платформу помогите, на платформу, на платформу, господи, в самое начало!

— Билет ваш где? Билет покажите. — Это Анжела выползла из тик-тока и смотрит хмуро.

— Я опаздываю, на поезд опаздываю... Билет? — Цветочек сбивается. Тупо смотрит на Анжелу. — Ах, да, билет же... А вы не могли бы меня так пропустить? Дело в том, что я опаздываю.

И конечно, Анжела начинает чернеть, наливаться начальственным гневом. Это все потому, что Цветочек обратилась не к ней, а ко мне. Не разглядела в Анжеле босса, каковым та себя в простоте сердца считала. Хотя почему пассажирка обратилась именно ко мне, понятно: ей физическая помощь нужна, она же не будет просить женщину-контролера сумки поднести. Но Анжела все равно усмотрела в том себе оскорбление.

Цветочек видит, что взывать к моей напарнице бесполезно, и опять поворачивается ко мне. Как бы за защитой, за поддержкой мужской. Так и говорит — прямым текстом:

— Мужчина, — говорит, — вы не могли бы меня пропустить? Я спешу. У меня с Ярославского вокзала поезд. Через час отправление. Я могу опоздать.

Я стою — уже стою, вскочил, — отделенный от женщин створками турникета, и при всем желании не могу помочь просительнице, поскольку смарт-карты у меня нет. Она у Анжелы. В общем, Цветочек я пропустить не могу. И сам к ним, на ту сторону, попасть тоже не могу. Не полезу же я через створки, как через забор, и не начну выковыривать из цепких пальцев Анжелы смарт-карту.

— Нет, — отрезает тут Анжела. — Не поможет он вам: контролерам на платформу нельзя.

— Пропусти ее, — говорю.

Но наглая жопа меня игнорирует. Нет меня здесь никакого.

— Ну что вам этот билет? — ломает руки Цветочек. — У меня же бесплатный проезд.

— Не бесплатный. Не бесплатный! — Напарница впадает в ярость: эти старики — такие трудные! — А не-оплачи-ва-емый! Вы не платите — но город за вас платит. Оформляйте!

Не-Аленький огрызается:

— Но вас же сюда, наверно, как человека поставили, а не как шлагбаум? А человек, он головой думает. Бывают же ситуации, когда можно и пропустить?

Жопа браво подбоченивается:

— Это что, вы меня еще учить будете, как мне свою работу делать?

— Да кто вас учит-то? — Пассажирка скорбно поджимает губы. — Просто человеком быть надо. И вообще, я не с вами говорю. Я вон к мужчине обращаюсь.

Это прозвучало как — «к старшему по званию обращаюсь».

Самолюбие напарницы оскорблено, она демонстративно отворачивается от нас.

Цветочек гипнотизирует меня преданным взглядом. Раздается гул. Это приближается поезд. Цветочек понимает, что только теряет со мной время и, бросив чемоданы, устремляется к кассе.

Электричка вылетает на перрон, разматывая вагоны.

Пенсионерка возвращается с билетом, «активирует» его, подхватывает чемодан и волочет через проход турникета. Я протягиваю ей руку, принимаю груз. Она возвращается, хватает второй баул, бежит ко мне — створки между нами смыкаются.

— Откройте, пожалуйста! — оборачивается Цветочек к Анжеле. Голос ее дрожит.

— Ха! — отвечает та. — Вы должны были взять два билета. Один — багажный. Иди в кассу, второй покупай!

— Вы серьезно?

— Ты, — ору уже я, — неадекват, ты что над ней куражишься?

Кажется, придется лезть к ним через турникет. Поезд останавливается. Слышно, как фыркает, срабатывает пневматика и щелкают, открываясь, двери.

— Но я же спешу! Девушка! — Цветочек унижается до откровенной лести, но на «девушку» это не производит эффекта. — Да пропустите вы меня, старуху! За что вы надо мной так? Что я вам сделала?!

Ее губы скачут. Ее унижение я чувствую как свое.

— Нет. Нет, я сказала! В кассу! В кассу иди!

Пенсионерка в ужасе летит к кассе. Возвращается с багажным билетом. Я принимаю у нее еще второй чемодан. Теперь у меня в руке по чемодану.

— Какой вы, мужчина... — Цветочек запинается, не может подобрать слова для моего падения, наконец в сердцах выпаливает: — никакой!

Мы выскакиваем на перрон. Напарница гремит вслед:

— Куда это ты намылился? А ну стоять! Ты права не имеешь...

Теперь уже я «не слышу». И испытываю от этого злорадство. Мы рысим вдоль вагона, к ближайшим дверям, но они у нас перед носом смыкаются. Поезд трогается. Я перехожу на шаг. Пру чемоданы в начало перрона. Цветочек трусит рядом.

— Мужчины. Так называемые. Что с вами стало? Почему вы такие?

Она не просто причитает. Она как будто щиплет меня. И щиплет с подвывертцем, чтоб чувствительнее было.

Я молчу — а сам закипаю все больше. Наконец шлепаю сумки на асфальт, разворачиваюсь и устремляюсь назад. Размашисто иду, почти бегу. Накручивая в себе ненависть — к Цветочку, к Анжеле. К Анжеле, да, к Анжеле!

Вваливаюсь в павильон. Жопа сидит на своем стуле, не вставая, шлепает смарт-картой по турникету, я пролетаю проход и нависаю над ней.

— Что ты за ничтожество такое? — восклицаю патетически. — Это кем надо быть, чтобы над стариками издеваться?!

— Так. Ты. А ну слушай меня. Я все Лехе расскажу, как ты на перрон бегал! — И противным голосом тянет: — Ба-абке он помогал. Что ты разнюнился-то! Че раскуксился?! В глаза мне смотреть!

Вот на «глазах» меня и подорвало.

Я просто выпал из реальности. В мозгу что-то лопнуло, молния осветила ненавистное сиреневое лицо под козырьком форменного кепи. Хватаю козырек и рывками, рывками, рывками натягиваю кепи на надменный шнобель.

— Да! Помогал! Помогал! Помогал!

А она изворачивается, сползает на стуле и лягает, лягает меня — точнее, воздух — своей коротенькой, мощной ногой.

— Эй! Э! Э! Ты что делаешь? А ну прекрати!

Возглас вырвал меня из этого... хоррора. Я увидел парня, пассажира, который стоял передо мной.

— Ты чего к женщине лезешь? — вглядывается он в меня.

И вдруг я увидел себя со стороны — во всей ничтожности, во всем непотребстве. У меня перекошенная, скотская рожа.

— Ты не знаешь, что тут случилось и что она сделала. Так что не лезь, — бурчу по инерции.

— Прекрасно, — поворачиваюсь к Анжеле. — Нам обоим будет что рассказать. Пусть старший решает, что с тобой делать. Чтобы ты перед пожилыми не пыжилась, не гарцевала.

— Говори! — воскликнула вдруг Анжела. И еще крикнула: — Иди. Докладывай, предатель! «Лехе расскажу». Иди! — И закончила тише и как-то по-детски: — А я тогда с тобой разговаривать не буду.

Парень переводил взгляд с Анжелы на меня, с меня на нее и снова на меня. Мы его, несомненно, удивляли. Один даме кепи на нос натягивает. Вторая со стариками что-то нехорошее делает. Он молчал. Наконец нашелся:

— Ну или так. Через начальство решайте. Но не драться же.

Он еще постоял, смотря на нас с любопытством, потом понял, что поединок закончился, повернулся и скрылся на платформе. Анжела проводила его взглядом.

— Тебе это так не пройдет, — сказала она угрюмо. — У меня есть друзья. Найдутся такие, что ноги тебе переломают. Так что ходи и оглядывайся.

Я кивнул: ладно, мол, я тебя услышал. Чтобы не видеть осточертевшего шнобеля, переместился в противоположный конец павильона. Ходил там взад-вперед, взвинченно-монотонно, заложив руки за спину, прокручивал инцидент в голове снова и снова. И стало мне муторно, тошноватенько из-за того, что этот стыд произошел со мной. Я вспомнил армию, этнические конфликты. Да, армяне — дружные ребята. Она вполне может кого-то и подтянуть. Или Анжела все-таки цыганка?

Я услышал, что она говорит по мобильному. Я насторожился. Жалуется? Вызывает подмогу? Но нет, понимаю по обрывкам реплик, что говорит с подругой. И вдруг заливается смехом. Переливы такие издает, трели сытые. Я смотрю на нее с изумлением. То есть то, что произошло сейчас, для нее ничего не значит?

 

Утром я положил в сумку из-под ноутбука туристический топорик, заточенный, довольно-таки увесистый, проверил, легко ли выхватывается из сумки, удобно ли лежит в руке. Выхватывается легко, в руке лежит удобно. И я пошел на работу.

И вот мы встречаемся. Смотрю: она глаза отводит. И я тоже отвожу.

Естественно, я Лехе ничего не стал говорить. Думаю, Анжела тоже. Но он все равно узнал. Потому что тут же заявился и перевел меня в павильон на другой стороне железки. На котором сам стоял. Думаю, ему рассказали кассиры. Он словом не обмолвился о происшествии, но поглядывал на меня задумчиво, как бы примеряясь, с непонятным, уважительным удивлением, с новым каким-то интересом. Похоже, я сделал то, что ему давно хотелось, но чего он позволить себе не мог.

Месяца через полтора я уволился. Прошло несколько лет. Анжела все еще в контролерах. Недавно я видел ее на Ярике. Она брела, плечи опущены, глаза в землю, с трудом переставляя огромные, натертые, видимо, ноги, осторожно переносила вес то на одну, то на другую. Теперь уже не я, теперь она казалась притихшей и глубоко погруженной в свои мысли.