Белый шиповник

1.

Марк подкатил на своем пепелаце, потер лысину и сказал:

— Ну что... Интервью твое с Бородиным я прочитал.

За окном у моего стола висела кормушка для птиц, и на карнизе, где слой легкого снега не скрывал клякс помета, перетаптывались голуби. У них был одобрительный вид.

А вот Марка, похоже, что-то смущало.

— Текст, Аня, надо сокращать.

С этими словами он развернулся и отъехал в свой угол. Там тоже было окно, в него скребли и толкались голые ветки яблони.

Опять, значит, снимок не входит. Кто вообще придумал, что у нас приоритет снимков над текстами!

— У нас приоритет качества, — строго сказал Марк.

Прямо как мой отец, чья любимая поговорка — «Гроб надо делать так, чтоб хватило на всю жизнь».

Спорить сейчас было нельзя. Я повернулась к тихо гудевшему компьютеру:

— Сколько знаков убрать?

— Две тысячи хотя бы.

— Две т... — Я закашлялась. — Ладно.

Марк остро глянул на меня сквозь очки:

— Так... похоже, кое-кому от меня что-то нужно.

 

Когда я рассказала про Башкирию, он опустил голову, выкатился из-за стола и стал ездить туда-сюда, проминая вздувшийся местами линолеум. Колеса противно скрипели. Дважды на моей памяти Марку торжественно вручали современные агрегаты, но Марк оба раза передавал их: один — родителям девушки, попавшей в автокатастрофу, а кому достался второй, даже из наших никто не знал.

— Видишь, Аня... — Марк дотянулся до выключателя, погасил уже ненужный электрический свет. — Что-то я вчера был совсем задолбавшийся... В общем, залез в интернет, путевку взял горящую. В Египет.

Он снял очки, почесал глаз.

— Тебя хотел за редактора оставить. В принципе, дел-то немного, только вот губернатор приезжает. Ты сильно в Башкирию хочешь?

 

В Башкирию сильно хотел Игорь.

— Уехать бы нам, Анька, — сказал он вчера. — Давай уедем! Куда-нибудь. Где нет твоего Марка, нет этих твоих Бородиных, с которыми ты — часами. Скажи, надо это? Разговаривать часами? Чтобы потом написать полторы страницы?

Ужасное у него все-таки имя. Будто дверь скрипит: «И-и-и-го-орь...» Попробуй договорись с человеком, обращаясь к которому нужно всякий раз скрипеть как дверь!

 

К вечеру я сварила харчо — настоящий, на копченых ребрышках. Глянцево-черное окно кухни запотело, в воздухе плавали синеватые клочки дыма: я еще и блинов успела нажарить. Теперь на них млело и плавилось сливочное масло.

— Суп? — Игорь, с мокрыми после душа волосами, уселся за стол. — И блины? Ничего себе! Что с тобой сегодня — готовить вдруг начала? И опять ты ходишь в моей рубашке!

— Могу снять... — Я затанцевала перед столом, расстегивая гладкие пуговички.

— Анька! Ну... прекрати... давай хоть поедим сначала... Перестань, наливай давай.

Я, сделав вид, что обиделась, поставила перед ним тарелку супа. Игорь взял ложку.

— А мама завтра эчпочмаков настряпает. Я уже звонил, предупредил, что приедем.

 

Мама Игоря жила одна. Отца своего он не видел и не слышал до семнадцати лет — до того дня, когда, раздобыв номер телефона, набрал этот номер. Не придумав, на «ты» с отцом надо или на «вы», начал осторожно: «Добрый день...» «Добрый!» — согласился чужой веселый голос. «Кто это?» — осведомился. «Э, э! Не молчите!» — приказал. Игорь назвал свою фамилию, имя. И отчество. Веселье голос тут же утратил. «Мой номер забудь. Его для тебя не существует». П-папаша... Ненавижу, когда бросают детей!

 

— Ты чего? — Игорь, заметив мой взгляд, поднял голову от тарелки. Волосы у него уже просохли и стояли щеткой, лицо от горячего острого супа покраснело.

— Ничего. Ешь давай, ешь.

Мужику всегда надо сначала поесть. Даже Баба-яга — и та сперва накормит-напоит, а уж потом вываливает плохие новости. Мне до Бабы-яги далеко, но я все-таки стараюсь взять ее за образец.

 

С потолка внезапно спустился на нитке паук. Завис прямо над столом. Я метнулась к форточке.

— И-и-и-го-орь! Лови его, лови!

— Хочешь на мороз бедного паучка? — Игорь облизнул ложку. — Пусть живет с нами. Назовем его Иннокентий...

— Выкинь его, выкинь! Я не хочу оставаться тут с ним одна!

Ой.

— В смысле — одна?

Он выпрямился, скрипнула табуретка.

Забыв про паука, я принялась торопливо наговаривать: мол, Марк в отпуске, я вместо него, отвечаю за выпуск газеты, а к нам тут губернатор с визитом, и надо его встречу с мэром не пропустить, так что к маме завтра один поезжай, да ты ешь, ешь, я тебе добавки сейчас...

Однако Игорь есть не стал.

— Значит, ты уже за меня все решила. Хорошо. Уеду. Могу даже сегодня уехать, зачем ждать. Тебе ведь твой Марк, мэр — кто еще, губернатор? — в общем, левые мужики дороже, я так понимаю?

 

Через полчаса я осталась в пустой квартире.

То есть не в пустой. Где-то притаился Иннокентий.

* * *

Это просто слишком долгая зима, вот и все. Слишком много холода и темноты. Неизбежно они просачиваются внутрь, через, конечно же, проницаемую границу.

Небо с утра обложено тяжелыми облаками, и на душе тоже тягостно, смутно. В кафе Дворца культуры — никого, верхний свет не включили. И хорошо: нечего Фоминой любоваться моими красными глазами и опухшим носом.

Когда она вошла — высокая, рыжая, в сине-зеленом платье, — мне аж неловко стало за собственные джинсы-трубы, в которых, по выражению Игоря, «семеро умерло».

— Римма Васильевна, вы просто королева!

Она пожала плечами:

— Что еще остается, когда тебе шестьдесят?

Жужжала кофемашина, полутемный зал наполнялся горьковатым запахом. К кофе мы с Фоминой взяли венских вафель с семгой — а он пусть там жрет свои эчпочмаки! Рядом с тарелкой я положила диктофон.

— Конечно, со мной сложно, — говорит Фомина, — у меня — характер. За кулисами я порву всех: и что тихо сказал, и что не вовремя вышел, и что не держит паузу! Я тебе так скажу, Анюта. Самое главное в жизни — найти дело. Найти дело, которое для тебя — страсть. Если это получилось, то вообще все будет получаться. Потому что такое дело заменяет все, лечит от всего — пусть предательство, боль, пусть проблемы какие-то! Но когда спектакль выпущен, наступает минута... Вы, Анюточка, наверное, по утрам коньяк не пьете? Ну а я... Петенька!

Появился официант с умным лицом, подал бокал.

— Ужасная минута! — Фомина выпила и поморщилась. — Труд закончен — и все, ничего нет. Жить не хочется. Начинают одолевать болезни, капризы, неудобства всякие... Пока новая выдумка не придет.

 

По дороге в редакцию я думала о том, что и у меня своя ужасная минута есть — когда показываешь текст человеку, про кого он написан. Он ведь жил-жил: собаку на прививки водил, покупал обручальные кольца, не мог придумать, что подарить другу на день рождения... А ты про него — полторы страницы. Зато как здорово, если он, прочитав, скажет: да, это про меня!

 

— Нет, это не совсем про меня. — Бородин смотрит поверх распечатки, глаза у него бледно-голубые. — Вот сами послушайте...

И начинает бубнить, глядя в текст:

— «Из теории управления известно, что любое решение, связанное с инновацией, имеет риски, которые невозможно предсказать. Следовательно, фактор контроля — это кажущийся фактор: на самом деле человек не контролирует практически ничего». — Он отложил лист. — Я ведь говорил не совсем про это. Я говорил, что спонтанные решения тоже заслуживают доверия. Когда ты взвешиваешь, обдумываешь, ты строишь модель реальности, а модель всегда упрощает. А вот если что-то приходит в голову внезапно — значит, сама реальность в тебе отозвалась... В общем, надо еще поработать. Такой текст, по-моему, рано публиковать.

Рано публиковать! А что я в номер поставлю?

Желудок сжался, перед глазами заплясали острые блики.

 

В пятом классе меня сунули в команду по плаванию. Не то чтобы я хорошо плавала, но остальные плавали еще хуже. И вот мы в бассейне — соревнуемся с командами других пятых классов. Солнце лупит в громадные окна, от воды пахнет хлоркой.

Это была эстафета: проплыл по дорожке, коснулся бортика — прыгает следующий. Я бухнулась в воду, рванула вперед — никого рядом, я лучшая! Но в пяти метрах от финиша кончились силы. Не могу плыть — и все. Уцепилась за жесткий ребристый канат, повисла. Мимо в блеске брызг проносятся и финишируют соперники. На бортике подпрыгивает товарищ по команде в красных трусиках. Слепит расплавленное в воде солнце. Вопят болельщики. Что-то кричит в мегафон судья...

— Надо было ползти по этому канату! — сказал отец.

— Утонуть надо было.

Когда с тобой никто в классе не разговаривает, ты и правда думаешь: ничего хуже в твоей жизни уже не случится.

 

Послав Бородина ко всем чертям («Хорошо, Евгений Нилович, мы не будем это печатать»), я села к компьютеру. У меня было три часа до отправки газеты в типографию и запись разговора с Фоминой.

* * *

Марк гонял пепелац туда и сюда, скрипел, бряцал, на меня не смотрел. На его лысине, коричнево-лаковой от египетского солнца, горел электрический блик.

— Я вроде справилась? — осторожно спросила я.

Провозилась, конечно, до ночи — уговорила типографию подождать. Хорошо хоть, Фомина согласовала текст, не моргнув глазом. Возможно, потому, что мы опять встретились в кафе, где все еще был на смене умный Петенька...

— Аня, — Марк упорно глядел в сторону, — Аня, а как это вышло, вот то, что у тебя на первой полосе?

На первой полосе был плановый материал, в меру занудный: «визит главы области», «ответственные решения в средних эшелонах власти», «социальная политика региона»...

— Ты же сам, — начала я, чувствуя, что кто-то заменил мне сердце холодным пакетом молока и он жидко шевелится в груди, — сам же ты просил не пропустить встречу мэра и губернатора?

— Я же не просил тебя издеваться над ними!

Я схватила газету. Передовицу украшал большой снимок: мэр наш Сергей Петрович Малышев и губернатор, сияя выученными улыбками, пожимали друг другу руки. Заголовок над снимком гласил: «Алкоголизм — наша общая проблема».

 

— Ну и что тут такого?

Игорь вернулся из Башкирии взбудораженный, оживленный, с новеньким казаном. Заявил, что сейчас накормит меня пловом, а когда обнаружилось, что в доме нет риса, как-то неожиданно легко согласился вместо плова готовить гуляш. Я начала мыть картошку, но он оттеснил меня от раковины:

— Пусти, я сам. Ты, когда чистишь, половину срезаешь с кожурой.

Чистить картошку меня учил отец — маме-то было некогда: миллион студентов, и каждому вправь мозги.

— На, лук порежь. — Игорь протягивает мне луковицу. — И не переживай ты насчет этого заголовка! Недосмотры у всех бывают. Тем более Петрович реально алкаш. Помнишь, в каком виде он вышел народ с Новым годом поздравлять?

— В чем и дело! — Я начала шинковать лук. — Осенью выборы. Он может подумать, что это не просто недосмотр.

— Ну и что он тебе сделает? Уволит? Так я давно говорю, бросай ты эту свою редакцию. Домом наконец займешься! Вон какая пылища на холодильнике.

Чертов лук. Как же он глаза щиплет...

 

Игорь взглянул на меня, бросил недочищенную картофелину в раковину, шагнул, взял за плечи мокрыми руками, притиснул к груди.

— Ну, перестань! Анька! Все будет хорошо, слышишь?

Я шмыгаю носом.

— Пойдем уток кормить, — говорит он внезапно. — Давай, давай, одевайся, гуляш подождет. Батон-то дома есть, я надеюсь? Бери его, и пошли.

 

Есть такие растения — как их? Высокие, с человека; белые цветы зонтиками, резные листья. У нас они растут на берегах Пышмы в том месте, где зимуют утки. Голые стебли торчат из-под снега, на высохших зонтиках — маленькие сугробы. Я прикрываю нос варежкой: может, от влажности мороз тут кажется сильнее. Вода в реке черная, от нее поднимается пар, и солнце, которое уже садится, окрашивает его в оранжевый цвет. А уток нет. Улетели?

— Куда они улетят? Плавают где-то. Давай подождем. — Игорь отламывает кусок от батона, жует.

 

Мы познакомились в гостях у Галки Ошевой. Пили горячий несладкий чай — у Галошевой вечно сахара нет в доме, — вспоминали разные нелепости из жизни редакции. «Весело с вами, девушки!» — говорил Игорь. И улыбался. Лицо у него... Оно суровое скорее. Да и некрасивое, прямо скажем. Отец говорит: морда ящиком. Но вот улыбнется — и все, хочется с ним на край света пойти.

Очень скоро стало ясно: подавить желание ляпнуть Игорю, что я хочу с ним на край света, не удастся — оно само как-нибудь ляпнется. Вскочив, я заявила, что мне пора, и унеслась в прихожую.

Унеслась в прихожую, начала одеваться. Они вышли проводить. Я влезла в пальто — черное, драповое, до сих пор ношу, кстати, — сунула руку в карман за перчатками, но перчаток там не оказалось, а оказалось там что-то гладкое и прохладное, как будто южный камешек, обточенный морем.

Игорь смотрел на меня с непонятным выражением. Галошева тоже.

— Аня, может, ты лучше свое пальто наденешь?

Вот тут боженька взял за несуществующую шкирку мое витавшее где попало сознание и всунул обратно в бренное тело, которое стояло, приуныв и свесив руки в длинных, ниже кончиков пальцев, рукавах чужого пальто.

— Это мое, — сказал Игорь. — Давай я тебя провожу, что ли, Аня.

Мы вышли из подъезда, и нас подхватил сентябрь. В том году он пришел незаметно, почти не потревожив летнего тепла. Тополя, конечно, вовсю облетали, зато шиповник зацвел второй раз, и аптечная ромашка еще достаивала свое. Только по вечерам холодало.

Мы шли через парк, вспарывая ногами кучи тополиных листьев, а в небе — уже потом я узнала, что так выглядит лунное затмение, — в небе висел удивительный месяц: отчетливо было видно, что это освещенный бок шара. И сам шар можно было разглядеть тоже, он выделялся на фоне неба. Явный шар, небесное тело!

 

— А ты помнишь, — Игоря спрашиваю, — как мы с тобой познакомились?

Он дожевывает кусок.

— Конечно. Я тебя из гостей провожать пошел. Подумал: заблудится ведь еще, рохля!

Делаю зверское лицо, толкаю его в сугроб, — падая, он успевает схватить меня за руку, и мы долго возимся в снегу, словно годовалые бестолковые собаки хаски.

 

В конце февраля морозы стали перемежаться оттепелями, так что яблоня возле редакции обросла сосульками. Они блестели в свете фонаря и слегка покачивались от ветра, задевали друг друга. Может быть, даже звенели — мне через окно было не слышно.

— Марк... а что, Петрович сильно злился? — спросила я, глядя на яблоню.

— Сильно. Но я все равно его убедил, что ты не вредитель и не подкуплена конкурентами, а просто дура.

— Ты лучший! — Я отвернулась от окна, подскочила к Марку, зацепившись в полутьме за край стола, и смачно чмокнула в щеку. При этом чуть не свалилась к нему на колени: бокал-то опять был уже пустой.

— Э, э! Держите себя в руках, девушка!

 

Стихийный праздник начался с того, что хотелось есть, а сходить и поесть было некогда — как всегда в день сдачи газеты. Марк достал кошелек, попросил нашего фотографа и верстальщика Валеру:

— Сгоняй до Сахила, возьми шашлыка, ладно? А я пока — в мэрию.

И он уехал в мэрию, а Валера сходил еще и за вином, потому что есть вещи неправильные и есть вещи некрасивые, а мясо без красного сухого вина — это и неправильно, и некрасиво. А потом он вернулся, Марк, да с чудесной новостью, и я уже сама полетела в магазин...

— Ну — за то, что наша Анька все еще с нами!

А потом мы разговорились.

 

Разговориться — это как разгуляться: стихия. Мысли врезаются друг в друга, аж звон стоит. Сохранилось в памяти, как я кричу о том, что такое любимое дело. Когда человек лишен возможности заниматься любимым делом, кричу я уже не вспомнить какими словами, — он болеет, вырождается и вообще исчезает с лица земли: от него отворачиваются Бог и природа.

— Не-ет! — говорит Марк. — Дело ни в коем случае не ценно само по себе. Оно нужно... молчи! Сейчас скажу, для чего оно нужно...

— А я знаю! — говорю я.

— Дело, — говорит кто-то из нас, — это способ общения человека с миром.

Откуда мне было знать, что Игорь подменился со смены? Что решил сводить меня на спектакль Фоминой, что купил билеты? Спектакль начинался в девять, и если бы я пришла домой хотя бы к восьми...

В одиннадцать он пришел сам. Прямо в редакцию. Выражение его лица я различала смутно.

— Алкоголизм, — важно сказала я любимому мужу, — это наша общая проблема!

2.

Утром, проводив его на работу, я завариваю кофе. Беру молотый и заливаю кипятком. Потом иду в ванную, включаю душ, открываю шампунь. Зажмурив глаза — а едкая пена все равно в них попадает, — превращаю волосы в белую шапку. Становлюсь под рожок, под горячие струи. А когда отдергиваю занавеску и протягиваю руку за полотенцем, из-под ванны выплывает, покачиваясь, красный пластмассовый тазик.

И так каждый день. Лезут, ломятся в жизнь какие-то бытовые неурядицы, одолевают проблемы, возникают странные капризы.

Вдруг настигло желание купить ковер. Действительно. Ведь все нормально, все хорошо у меня. Прекрасно просто! Только ковра не хватает.

 

— Давайте вызову вам такси, — говорит продавщица, прислонив к стене увесистый плотный рулон, в двух местах обвязанный веревочкой. При виде его водитель, подавив вздох, идет открывать багажник.

Мы едем мимо Дворца культуры, перед которым громоздятся невесть откуда взявшиеся вагоны, машины, огромные щиты. Рука тянется за телефоном: позвонить, узнать! — еще успею дать новость в газету... Рефлекс.

— Скажите, — смотрю на водителя, — вам когда-нибудь приходилось отказываться от чего-то, что вам правда нравилось делать?

 

Игорь о ковре ничего не сказал. Он теперь вообще старается со мной не спорить и от ссор, на которые я то и дело нарываюсь, уклоняется. Водит в кино, в кафе; на Восьмое марта потащил к себе на корпоратив — жалкое подобие наших праздников в редакции! — а сейчас, игнорируя тему дорогой и ненужной покупки, командует:

— Анька! Собирайся. К нам зоопарк приехал. На площади перед ДК — видела, может?

 

Площадь заполнял густой тоскливый запах зверинца.

Клетки стояли рядами. В одной спал лев, бессильно свесив лапы сквозь прутья. По другой кругами бегал волк. Внутри было тесно, круги от этого выходили мелкие — волк как бы пытался поймать собственный хвост. Верблюд осторожно брал губами с протянутых ладошек крошки попкорна. Я попыталась представить его в песках: палит солнце, тут и там распластались вараны, а он идет себе мерным шагом, и слегка покачиваются горбы...

Хмурый мужик, непрерывно куря, мотался туда-сюда, таская за собой оседланного пони. Кататься на нем никто не хотел.

Игорь протянул мне мороженое.

— Я знаю, чего ты киснешь: торчишь все время дома одна. Взяла бы да Галке Ошевой позвонила! Она ведь тоже, как я понимаю, домохозяйка?

Налетел низкорослый ветер, завертелся под ногами, волоча окурки, обертки, смятые синие билетики — маленькие и жалкие, как обрывки планов на жизнь. Мороженое противно скрипело на зубах, в нем попадались острые льдинки.

* * *

Апрель приходит неожиданно яркий и солнечный.

На Таховском бульваре греются голуби и старушки; на рассохшиеся спинки скамеек пенной массой наваливается сирень. И мы с Галошевой тащимся: она с фотокамерой, я с двумя пакетами из магазина.

— Хочется, — говорит Галошева, — каких-то перемен в жизни.

Отбегает в сторону и, присев, направляет на меня объектив.

— Как-то все устоялось, понимаешь, — говорит из-за камеры. — Морду сделай попроще. Такой вид, будто ты кого-то убила, расчленила и теперь в пакетах тащишь на мусорку... Раньше думала: вот отучусь в институте. Потом: вот на работу устроюсь! Потом: вот замуж выйду, вот разведусь, вот снова выйду. А теперь вроде и ждать нечего.

Я пожала плечами. Вернее, попыталась: пакеты были тяжелые.

— А, ладно! — утешилась Галошева. — В конце концов, мы еще не старые. Вся жизнь впереди!

Жизнь была впереди, конечно. Простиралась, как Таховский бульвар. И я шла к своему тридцати-, а потом сорока-, а потом семидесятилетию, волоча пакеты с картошкой, мороженой курицей и пельменями.

Иногда звонил отец. Говорил: «Привет, тунеядец! Что делаешь? Суп варишь? Ну-ну». А один раз спросил прямо: «Я так и не понял: почему ты все-таки уволилась из редакции?»

Эх, папа...

 

— Анька, ты с ума сошла! — сказал Марк. — Я это не подпишу, убери немедленно. Все понимаю, трудности в семье.

При слове «трудности» я отвела глаза, было невыносимо стыдно за тот скандал, который устроил Игорь, за то, что он мне — при Марке! — наговорил.

— Но ведь это пройдет, он у тебя успокоится.

Я смотрела в пол, на то место, где ползала на коленях, собирая осколки диктофона. Молчала. Что тут было говорить.

 

Работа не хотела отпускать: постоянно кто-то звонил, писал на электронную почту, и надо было опять и опять рассказывать, что я уже не... С каждым рассказом факт укреплялся, тяжелел, становился ношей, которая пригибает к земле.

 

Пакеты оттягивают руки. От запаха сирени начинает болеть голова.

— Слу-ушай! — вдруг выдает Галошева. — А давай магазин откроем! Цветочный.

Иногда ей просто не знаешь, что сказать.

— Галя... Ты ведь даже не разбираешься в цветах.

— Как это не разбираюсь? — обижается она. — У меня дома фикус есть. Ты думаешь, это так, тьфу? Между прочим, в тропиках растет целая роща из одного фикуса. Ему три тысячи лет. Христа еще не было! А фикус был.

Повертеть пальцем у виска мне мешают пакеты.

— Ничего не получится, — говорю. — Мы с Игорем уезжаем послезавтра.

— Куда еще? — подозрительно спрашивает Галошева.

— В Башкирию, на майские.

 

Вот говорят: русское гостеприимство. Это те говорят, кто башкирского не испытал. На столах горячий шашлык. Маринованные помидоры обмякли в желтоватом рассоле, а от свежих лепешек такой сытный дух, что раз вдохнешь — и будто уже поел. Столы вынесены прямо во двор, и мы сидим под солнцем, под цветущими яблонями. Когда налетает ветер, нам в тарелки сыплются их белые лепестки.

— Тимерхан! — кричит мужчина рядом со мной. — Тимерха-ан! Беги, конфетку дам.

Подбегает пухлощекий малыш. Пытаясь затормозить, хватается за мое колено — бездумно, будто это дерево или стул. Худенькая черноволосая девушка, сидящая напротив, смотрит на малыша с улыбкой.

Игорь наливает кумыс.

— Кумыса выпьешь, — комментирует отец маленького Тимерхана, — так можешь ведро водки в себя влить и не опьянеешь. Ну или в туалете весь вечер просидишь, это как повезет.

Мы переглядываемся с черноволосой и одновременно фыркаем.

За дальним столом кто-то играет на курае. Откуда берется мелодия, непонятно: это ведь самая простая дудка, курай. Его вырезают из стеблей растений — кажется, тех самых, с белыми зонтиками, что и у нас растут вдоль реки.

— Башкиры — народ кочевой. В любом месте срезал новую дудку — и веселись.

Отец Тимерхана, видимо, знает все на свете. А сам Тимерхан, умяв конфету, не убежал, запросился остаться: пухлощекий, важный — сидит на отцовских руках, с превосходством поглядывает на всех.

Черноволосая девушка слушает мелодию курая, опустив голову, и водит вилкой по пустой тарелке.

— Ты ешь, ешь, Динка! Тебе теперь много надо есть! — пихает ее в бок соседка-старушка. — Вот, возьми мяска-то кусок пожирнее...

Распахиваются глаза, тонкая рука прикрывает рот — девушка вскакивает из-за стола и убегает. И тут Игорь... мой Игорь встает и идет за ней.

* * *

— «Оазис»! — Галошева, звоня по телефону, сроду не здоровалась. — Анька, слышишь? «Оазис»! Я название для нашего магазина придумала!

— Да ну... что за слово... Как будто кто-то зевнул... И вообще... Знаешь, сколько таких... «Оазисов»...

— Аня? Аня, ты что? Плачешь, что ли? Из-за названия? Да боже мой, я другое сочиню!

 

Мама Игоря не плакала. Сказала, отводя от меня сухие глаза:

— Не надо было зимой его одного отпускать. Приехал как бешеный, дома не ночевал. Ну, думаю, к друзьям ходит, пусть. Кто ж знал, что не к друзьям. А эта Динара за ним еще в школе бегала...

Я смотрю в ее лицо, вдруг ставшее совершенно чужим, и в голове крутится, что Игорь совсем на мать не похож.

 

В семейном альбоме есть фотография, где мы с ним на море. В кадре я, он и здоровенный богомол у него на плече. Помню, Игорь скосил глаза, ахнул, взял его на ладонь.

— Надо же! Я про них передачу смотрел...

И долго потом вспоминал эту встречу с настоящим богомолом, которого не чаял когда-нибудь увидеть.

— Это, — говорил, — прямо событие в моей жизни!

Вечер был свежим и ветреным, мы сидели у моря на холодной и твердой гальке. Море дышало и двигалось, раскачивалось, словно готовясь выплеснуться — вечно готовясь, но никуда не деваясь. Пахло водорослями, йодом; в небе висел круг луны. То есть не круг, а шар — небесное тело. И мы сидели на небесном теле тоже. На планете. Мы сидели на планете, и с шумом ходило туда-сюда вечное море.

На той фотографии у нас такие счастливые лица, даже, кажется, у богомола.

 

Вернувшись домой, я могла разорвать этот снимок, сжечь, могла написать на нем что-нибудь злое. Но разве прошлое можно испортить?

Это только будущее можно.

* * *

Все время хочется спать. Нет, «хочется» тут не подходит. Не хочется вообще ничего. Сон ловит меня, набегая цветными бликами, солнечными пятнами — солнце светит, как от него ни закрывайся, проникает сквозь штору, которая надувается от ветра из открытой форточки. Со двора доносятся летние голоса детей. Являются первые вестники сновидения: Игорь с пауком Иннокентием на плече... Я еще сознаю: это снится... А потом — раз! — и накрыло, и я внутри сна, и нашлось там занятие: запихивать в самолет средних размеров Змея Горыныча. Змей упирается, пыхтит, дышит огнем, я тащу его за мускулистый чешуйчатый хвост. Спровадив чудище в индийский город Тривандрум — почему-то подумалось, что там ему самое место, — встаю, лезу в ванну и долго сижу на дне, глядя, как из крана с шумом вырывается вода.

Она должна быть источником энергии, силы. Но откуда взяться силе у воды, замученной хлором, загнанной под землю, запертой в трубы?

И неизвестно, что теперь делать.

— Как что? — говорит Галошева. — Работать. Давай работать, Ань! Цветы нужны людям.

 

Да, цветы нужны людям. Это прекрасно, когда в кадушке распускается, например, олеандр. Узнаешь, что муж своей однокласснице сделал ребенка, — возьмешь и добавишь ему в суп ядовитого растительного сока. Или диффенбахия вот. В старину преступникам давали жевать ее листья: язык с глоткой у них распухали, наступала смерть от удушья. Золотые времена человечества!

Но для цветочного магазина мы не нашли помещения.

 

То, что нашли, оказалось совсем крошечным: если расставить горшки и вазы, то покупатели не войдут. Прежний хозяин торговал здесь леской, крючками, блеснами, немножко — удочками, а еще мотылем, мормышом и малинкой.

Рыбак шел, должно быть, с утра. Неторопливый, крупный, с плотным запахом реки, сырости, тяжелого прорезиненного плаща. Втискивался со своим рюкзаком, разворачивался, выбирал в коробочке красный праздничный поплавок. Кашлял, отсчитывал мокрую мелочь. А потом переселялся на берег, и уж до самого вечера никого не было, хоть магазин закрывай. Вот хозяин и закрыл его совсем, оставив нам узкие полки по стенам да клубок спутанной лески в углу.

— Зря мы, наверное, все это затеяли... — сказала Галка.

— Ну давай не будем продавать цветы. — Я пожала плечами. — Давай будем продавать что-нибудь другое.

— Что?

— Не знаю. Сувениры. Для них немного надо места.

Галошева скривилась.

— Давай уж сразу гвозди тогда. Для них еще меньше места надо. И учти, я название передумывать не буду! А оно ни про какие твои сувениры дурацкие. Оно про любовь, молодость и цветок.

Так появилась сувенирная лавка «Белый шиповник».

— Тоже мне дело, — реагировал отец. — Вот в редакции ты была человек. Профессионал. А теперь что?

 

Кажется, упихав Горыныча в самолет, я так и не проснулась.

Вот мы приезжаем на склад за товаром. Видимо, это была церковь когда-то — склады любят размещать в бывших церквях. Окон здесь нет, освещения тоже. Под высокими сводами гулко отдаются Галкины каблуки. Служитель идет впереди, светит фонариком. Бледный электрический зайчик выхватывает из темноты чугунные фигуры. Прямо перед нами возникает огромный черный ворон, и Галка больно вцепляется мне в плечо. За вороном виднеется уродливая голова с маленькими кривыми рогами. Так вот ты какое, знаменитое каслинское литье...

И вдруг сверкнуло что-то: веселое, яркое, золотое. Мы бросились, протянули руки... «Это вам не надо, — служитель говорит. — Это — ручки гроба».

 

Конечно, сон. В реальности я мчу к Игорю со свежей газетой — как вкусно пахнет она типографской краской! — а вовсе не стою за прилавком, глядя на входящую к нам старушку в ситцевом платье, детских сандаликах и белых носках.

— Я так только, посмотреть, — говорит старушка.

— Да, в наш магазин многие ходят, как в музей.

— А я в любые магазины теперь хожу, как в музей. — Старушка улыбается малозубо, по ее маленькому личику расходятся морщины. — Иногда хочется колбасы, рыбы. К сыну приду, поем. Самой не купить... Корова-то, это копилка, что ли? — Корявый сморщенный палец осторожно гладит глиняный коровий бок. — А как оттуда денежки доставать потом? Ее разбивать придется? Жалко же — разбивать...

Старушка глядит доверчиво. Хочет, чтоб я сказала: нет, конечно, нет, совсем не придется разбивать эту прекрасную корову.

 

В другой раз заходит Бородин.

— А, вы здесь теперь... — говорит неловко. — Да-а... Ну ничего, бывает, мало ли. В газете у вас неплохо получалось.

И утыкается в витрину, возле которой стоит, — с фигурками Сваровски.

— Интересные штучки. Надо же, и саксофон есть... А я когда-то играл на трубе. В моем городе, знаете, была только шахта, и все. И у меня отец всю жизнь надрывался на этой шахте. Это было худшее, что можно представить. Поэтому отдал меня в музыкальную школу: «Учись, будешь потом играть на похоронах». Они хорошо зарабатывали, эти музыканты. Похороны-то постоянно случались. Я, когда видел процессии с оркестром, всегда мечтал, что когда-нибудь вот так же пойду. Давайте, что ли, куплю у вас этот саксофон.

 

В октябре из Сергиева Посада присылают коробку с матрешками. Матрешки блестят, пахнут лаком; новенькие — открываются с тугим скрипом, и сыплется при этом древесная пыль.

Я сижу на полу, вытряхиваю эту пыль, заодно проверяя, не выглядит ли случайно самая маленькая матрешка посланцем ада. И то сказать, там рисовать-то почти негде. Галошева в это время сортирует скопившуюся в кассе мелочь, чтобы отнести ее в банк.

Вбегает дама — ресницы в густой туши, на щеках малиновые пятна. Взгляд мечется по углам.

— У вас целлофановые пакеты есть? — Дама резкая, как гюрза.

— Вам для чего? — интересуется Галка.

— На голову надеть!

Матрешка падает у меня из рук с деревянным стуком.

— Вот, возьмите. — Галошева протягивает даме прозрачный подарочный пакет.

— А он мне подойдет? — интересуется сумасшедшая.

— Примерьте, — невозмутимо советует Галка.

Дама надевает пакет на голову: ей как раз. Немного подворачивает его спереди, чтоб край был на уровне носа — даже психам, видимо, надо как-то дышать. Платит девять рублей и выходит на улицу. Я встаю посмотреть в окно: неужели так и пойдет? Да, она идет. Идет, но уже не кажется сумасшедшей — на улице дождь.

 

На улице — дождь. Спасайся, как можешь. Прячься в подъезд, под зонт, ныряй в такси, надевай на голову пакет. Чтоб не размыло румяна, не потекла тушь, чтоб никто не увидел, что не так ты красив, не так наряден, не так бодр и улыбчив, как хочешь казаться. Обманывай всех, лги, притворяйся — любой ценой сохраняй иллюзию! Что у тебя за душой-то, кроме нее?

Но дождь смывает иллюзии. Каждый прохожий становится тем, кто он есть, — сиротой. Идут старушки, которым не на что купить в магазине колбасы и рыбы. Кандидаты философских наук, мечтавшие в юности играть на похоронах.

 

Работа, этот внешний смысл жизни, наложенный на нее, как гипс на сломанную ногу, помогает как-то переваливать из одного дня в другой. А еще она дает чувство, что ты все-таки не совсем напрасно болтаешься меж людей, а приносишь какую-то пользу. Не зря же человек, захваченный врасплох вопросом «Вы кто?», обычно называет профессию. То есть не говорит, в частности: «Я алкоголик пятидесяти трех лет» или там «Я дура безмозглая, забеременевшая от чужого мужа», — он скажет: «Я мэр». Или: «Я учительница».

 

— А ты — спекулянт!

Отцу в очередной раз приспичило меня обличать.

— Мне не нравится то, что ты делаешь. Вы же ничего нового не производите — только перепродаете!

Я быстро прощаюсь, едва управляя скрипучим от обиды голосом, но эта мысль — насчет нового — остается в голове, сидит в ней как гвоздь. В конце концов я иду с этим гвоздем к Галошевой.

— Галь... А ведь у нас никто не торгует сувенирами с символикой города. Может, займемся? Начнем привозить что-нибудь такое... с гербом? Только не магниты! Что-нибудь, что реально нужно людям.

— Рюмки! — оживляется Галошева. Но тут же начинает сомневаться: — На использование герба, наверное, разрешение надо?

— Можно к мэру сходить.

— Точно! Когда пойдешь?

— Я думала, — говорю осторожно, — пойдешь ты.

— Не-не-не! Это без меня! Ты же знаешь, у меня с чиновниками отношения всегда плохие.

 

Обнаружилось, что горе — будто костюм супермена: все нипочем. Проклятое «алкоголизм — наша общая проблема» вошло в городе в поговорку, а я, вместо того чтоб скрываться от Малышева до конца дней своих, сама записываюсь к нему на прием.

Он щурится поверх моего плеча, говорит:

— Знаете что? Нам иногда наносят визиты... разные люди из «средних эшелонов власти». Так мы с вами на эти изделия, пожалуй, заключим договор. У вас ведь есть расчетный счет?

— Спасибо, Сергей Петрович, — сдержанно благодарю. — А это вот вам. Колокольчик. Валдайский. Он нечистую силу прогоняет.

Малышев усмехается, смотрит мне в глаза:

— При вас на всякий случай не буду звонить.

 

И наша лавочка обогатилась «адресной продукцией»: рюмки, ручки, подставки под зубочистки. Все это пользовалось спросом, о «Белом шиповнике» заговорили, появилась надежда, что мы когда-нибудь выберемся из долгов.

 

За ручками приходит Фомина. Верная себе, она выглядит так, что хочется сделать ей книксен.

— Дай мне штук двадцать их, Анечка, мы на фестиваль едем. А магнитиков нет?

Она всматривается в мое лицо.

— Ты какая-то другая совсем. Что случилось?

— Ничего.

Зрачки Фоминой сужаются, превращаясь в острые точки.

— Анна! Я спектакли ставила, когда ты еще не родилась!

Кому ты врешь, мол?

 

В общем, я все ей рассказала. Про то, как, вернувшись из Башкирии — четыре часа мертвой тишины в машине, — мы сидели на кухне, и в углу плел свою паутину трудяга Иннокентий, а Игорь, не решаясь взять меня за руку, все повторял: Анька... Анька моя... Ну какой развод, что ты? Ты ведь знаешь, что море — вечно и, как бы ни казалось, что оно вот-вот выплеснется из берегов, все равно не денется никуда. Куда ему деваться? И конечно же, он, Игорь, будет во всем помогать Динаре, а я должна, должна простить его за тот единственный случай, когда он был раздерган, несчастен, думал, что совсем мне не нужен, что мне только работа моя нужна... Я сказала: мне надо подумать, дай мне время подумать.

О чем тут думать? О том, что он станет для своего сына денежным переводом, чужим веселым голосом в трубке?

Этот будущий сын представлялся мне черноволосым и пухлощеким, как Тимерхан, который там, под яблонями, бежал со всех ног — не за конфеткой, а просто потому, что позвал отец.

 

В дверь протискиваются мужчина и женщина. Оба толстые, с шуршащими пакетами, зычными голосами. Дама с порога кричит:

— Только не надо нам помогать!

Фомина начинает говорить — понизив голос, чтобы тем двоим не было слышно. И во мне такая вдруг вырастает надежда! Ведь она столько всего знает, чего я не знаю еще, и расскажет сейчас, и я сразу пойму, как жить дальше.

Но посетители перекрикиваются, заглушая. Как будто не в крошечную сувенирную лавку зашли, а вперлись на огромный галдящий базар.

— Коля, ты посмотри, какие туесочки!

— Да на что они тебе? Давай лучше нож купим!

Я подвигаюсь ближе к Фоминой. Ведь явно же она говорит, что выход есть, совсем простой выход, — что еще можно говорить с таким уверенным видом? Но слышу только проклятого Колю.

— Эх, какой нож! Вот это вещь, не то что твоя древесина!

 

— ...Честное слово! — завершает Фомина. Забирает купленные ручки и уходит.

— Ф-фу, я уж думала, она никогда не выкатится, эта бабка! — заявляет Колина жена. — Трындит и трындит...

— Вы уже все посмотрели? — Я нашариваю в ящике скотч: сейчас приклею на дверь какое-нибудь объявление и уйду, не могу работать сегодня.

 

Что же она все-таки такое сказала? Что?

 

3.

Наступил декабрь, и все стало темным на свете.

Слово-то какое: д’ка-бррь. В нем — холодрыга и мрак. И вечно в декабре на людей валятся всякие беды, будто в небесной канцелярии спохватывается кто-то: ах, у нас же не выполнен план по несчастьям!

Я этот месяц не люблю с детства. В декабре развелись отец с мамой, и в Индию она уехала два года назад — тоже в декабре. «Надолго ты туда, мам?» — равнодушным голосом, обязательно равнодушным. «Пока на год, детка. На вашу свадьбу не получится приехать, прости... Ты лучше сама приезжай потом ко мне вместе с Игорем. Там знаешь как красиво! У нас в декабре холодно, а в Индии — лето, солнце...»

Да уж, здесь вам не Индия. Столько надо надеть на себя тяжелого, колючего, неудобного, чтобы спастись от мороза, и на работу идешь в темноте, возвращаешься — тоже, а Петрович, наверное, снова запил, и кто бы его осудил за это, но ведь стало некому следить за дворниками, и снег на улицах не чистят, так что люди ходят гуськом, протаптывая в сугробах узкие тропинки, пробираются медленно, горбясь и спотыкаясь, — угрюмые, мрачные тени.

В сумке звонит мобильный.

— ИП Буранова?

При звуке этого голоса я чувствую, как начинают гореть под шапкой уши.

— Марк Демидов беспокоит, газета «Понедельник». Удобно вам сейчас говорить? Дело в том, что у нас есть рубрика «Сам себе хозяин», в ней мы рассказываем об успехах местных предпринимателей. Могу я с вами встретиться? Анна Петровна?

— Марк, ты обалдел, с каких пор мы на «вы»?

— А... Анька, ты, что ли? — В его голосе радость. Ничего, кроме радости. — А почему Буранова вдруг — Ильясова же.

— Ну развелась! Девичью фамилию вернула.

Слова на морозе становятся облачками пара.

* * *

Это оказалось так странно: не брать, а давать интервью. Да еще самому Марку! Вспомнилось, что он ведь работал на войне, отправлял репортажи из самого пекла, и был ранен, и чуть не умер. А потом пожалел, что не умер, — когда выяснилось, что никогда не сможет ходить, — и стал писать книгу, чтоб избавиться от таких мыслей... В общем, я оробела и даже отказалась от предварительной вычитки текста. Обе мы с Галошевой прочитали статью уже в газете.

 

«Выбор сувениров, который предлагают Анна Буранова и Галина Ошева, необычный. В магазине “Белый шиповник” вы найдете павловопосадские платки, посуду с новгородской росписью, сибирские берестяные туеса, уральские малахитовые шкатулки. Латунные колокольчики, отлитые на Валдае. Охотничьи ножи от оружейников Златоуста, тульские самовары. Каждую такую вещь хочется долго держать в руках, она будто говорит с тобой. Одним словом, в этой сувенирной лавке представлена история и бытовая культура нашей большой страны».

 

Галошева, дочитав, уставилась на меня. Какое-то время мы молча пялимся друг на друга, потом я говорю:

— Галь... В Таволгах есть завод, я в интернете читала. Керамический. горшки там, кувшины... Давай после Нового года съездим?

* * *

Если лечь на пол и лежа смотреть в окно, то видно только небо. В детстве я любила вот так себя обманывать: когда небо безоблачно, то кажется, будто за окном лето. Легко представить, как сейчас выскочишь во двор в одном платье, пробежишь по дорожке, вдоль которой уже вымахали лопухи и крапива, обхватит тебя теплый воздух с запахом нагретой земли, солнце положит четкую границу: вот тень, а вот свет.

Я вздыхаю, поднимаюсь с пола и плетусь наряжать елку.

 

Раньше наряжали ее вместе с Игорем, и у меня что-то не то получается в одиночку: пластиковая наша елочка стоит в углу, как пришедший не вовремя гость.

 

В девять вечера в дверь звонит Галошева. На ее румяном с мороза лице нарисованы изумительные соболиные брови. Ставит у порога звякнувший пакет.

— Давай, — говорю, — Галка, вспомним все плохое за этот год. Выпьем и забудем к чертовой матери!

Мы садимся за стол и принимаемся вспоминать. Мы вспоминаем плохое по очереди, по кругу. От прошедшего года мы переходим к целой прожитой жизни и вспоминаем плохое там. Очень скоро жизнь начинает казаться чередой проблем и несчастий. Мы ревем, мы выпиваем все, что было в пакете, — в конце концов Галка, зажав рукой рот, уносится в туалет.

А я подхожу к окну и гляжу на улицу. В свете фонарей хорошо видно, как с неба идет снег. Идет тихо, спокойно, легко объединяя бесконечную небесную даль с земной твердью и основательностью.

 

За десять минут до курантов звонит отец.

— Слышь, дочь... Я тут машину продал. Вам, наверное, для этого вашего... как его — ларька? — оборотных средств не хватает. Скинь мне, что ли, номер своей карты, я переведу. И давай там... — он откашлялся, — с наступающим, в общем.

Он отключился, а я все стояла, прижав телефон к уху, и слушала гудки. За ними был еще какой-то гул, как будто набегали на берег морские волны.

В туалете рвало беднягу Галошеву. Но и в этих прозаических звуках слышался непреходящий шум вечного моря.