Вы здесь

Берега

Цикл стихов
Файл: Иконка пакета 07_turin_v.zip (9.49 КБ)
Вячеслав ТЮРИН
Берега

***

Безнадежно садиться к бумаге,
когда на сердце нет ничего,
кроме слез, этой клятвенной влаги,
сознавая с другими родство.

Безнадежно таращиться в окна,
мерить комнату шагом, как зверь.
Тянет в рубище выйти на стогна
только русскую душу, поверь.


***

Какой из меня художник! Я неспособен
изобразить равнобедренный треугольник
или правильный круг уверенным и свободным
движением демиурга. Другое дело,
сидя в своем углу, растирая краски
воспоминаний, ремесленничать в открытой
первому встречному,
продуваемой сквозняками
комнате с видом на озеро с облаками.
Возле сохнущей на свету сентября дубравы.
Чувствовать выпуклость камня,
шершавость глины.
Звездные, перепончатые, в прожилках

осени лапы клена, червонцы вяза.
Любо стоять одному на вечерней тризне
заканчивающегося года.


* * *

Мой профессиональный долг —
узнать, о чем горюет волк,
когда он воет на луну.
Мой долг — услышать тишину
блаженных клеверных полей,
понять вершины тополей,
чья серебристая молва
всегда по-своему права.
Замысловатые сады
роняют осенью плоды.
Как быстро минула жара.
Пятнистых яблок кожура
нежна, как детское лицо.

Убрав, как жертвенник, крыльцо,
червонцы грудами лежат.
Они земле принадлежат,
но рады ветру послужить,

когда начнет он их кружить
в сквозных чертогах октября.
Взгляни, вечерняя заря
зажгла рябиновую гроздь.

Я чувствую себя как гость
на этом празднике богов,
внимая шелесту шагов.


***

Сила нежности — в наших годах.
Зимах, летах. Особенно веснах.
Только осень одна. Разгадав
эту вещь, обратимся во взрослых.

И начнем, о судьбе говоря,
то вздыхать, то смеяться некстати.
Посмотри, как бледнеет заря,
на восходе ли то, на закате.

Быть как дети? Вот именно — как.
Относительно все, кроме страха.
Это он теребит за рукав
и маячит во мгле, словно плаха,
Все, чего ни коснуться, — все тлен.
Только сила любви материнской
краше неба, сильней перемен
в этой страшной судьбе разночинской.


***

Я бедствовал однажды на селе,
спрягая хриплым голосом глаголы
перед оравою навеселе
гудящих, как откормленные пчелы,
мальчишек и девчонок, чьи глаза
мне говорили больше, чем тетради.
Когда какая-нибудь егоза
меня звала на перемене «дядя»,
то «дядя», перед тем, как занемочь
ото всего, что связано с проверкой
каракуль, украшавших ему ночь,
ей отвечал учтиво: «Не коверкай».
И продолжал разбрасывать зерно,
которое всходило понемножку.
Затем пришел приказ от Гороно,
и начались набеги на картошку.
Почти неделю все, кому не лень,
месили грязь и собирали клубни.
С мозгами, съехавшими набекрень,
я пользовался ночью, дабы глубже
зарыться в одеяло с головой,
любовью не страдая как занятьем.
Я для нее был как бы голубой
и шел ее прическе, смеху, платьям.
Очнувшись пару месяцев спустя
в гостинице, голодный и небритый,

Как Мастер, удрученный Маргаритой,
из плена совершившею побег
без помощи метлы, в тот девяностый,
когда на землю мирно падал снег
и хлопья были крупными, как звезды.
Но — таяли на солнце. Только стих
на память о случившемся мне дорог.
Он — все, чего я, собственно, достиг,
учительствуя в узких коридорах.


***

Воскресая, как будто Феникс из пепла, речь
отверзает уста певцу, вызывая жажду
Но вода, как и прежде, вот
она. Пренебречь
этим фактом нельзя. Пью, потому что стражду
Потому что пылают девственные леса,
на развалинах городов возникают — даже
и не знаю, как их назвать, не кривя лица.
Вещи гибнут на благотворительной
распродаже.
Человечество расползается по земле,

словно щупальца мозга, думающего много.
О себе, разумеется. Мысль о добре и зле
осточертела. Существованье Бога —
столь очевидно, что больше не заикнусь
в этом ключе. Молчанье почту за благо.
Воздух влажен, и донимает ночами гнус.
И лежит на столе бумага.


ПОДРАЖАНИЕ ХАЙЯМУ

После обеда миску натри песком.
Автомобиля нету — ходи пешком.
Обязательно делай вещи по-человечьи.
По возможности, больше двигайся босиком.

Например, ты решил отправиться далеко,
на край света, почти на розыски Сулико.
В этом случае
ты обязан покончить
с долгами разом,
а не то соберутся вместе, порвут очко.
Да говори поменьше — фильтруй базар,
если не хочешь отправиться на мазар.
Поиски справедливости — грех гордыни.
Сердце горит — вином потуши пожар.
Существовать тайком ото всех устав,
выйди к ним как бы с песнею на устах.
Посередине стогна встань
и свой грех исторгни

так, чтобы стало слышно на блокпостах.

Сразу же станет легче тебе дышать.
Ну, я пошел, не буду тебе мешать.
Есть у меня, к тому же, дела снаружи
дома, чья кровля стала совсем ветшать.


***

Несмотря на любовь к пейзажу,
оказавшемуся расписным,
я хотел бы воспеть пропажу
кота. Что же стало с ним,

ушедшим из дому тихо,
потерявшимся во дворе,
чтобы в дальнейшем жить дико,
ночуя в сквозной дыре
подвала, на стекловате
свернувшись в клубок,
если нету кровати,
либо твой сон глубок.

Глубже, чем размышленье
в раковине судьбы.
Шире, чем разветвленье
добра со злом борьбы.
Сильнее, чем жажда лона.
Мощней библейского льва.
Спокойнее стадиона,
пустого, как голова.



***

Как много остается за полями
невысказанного. Как будто пламя
костра залито наспех у привала.
Как будто кто набросил покрывало
на стол с обеденной архитектурой.
И выдался денек какой-то хмурый.
И гости разбредаются по дачам.
Я не хочу быть мертвецом ходячим,
душа моя, блуждающая где-то
в пространстве, словно пьяная комета,
на грани понимаемости слова,
в пределах досягаемости зова.


***

Жизнь изменяет мне
с лестничным сквозняком
оставленных накануне землетрясенья
квартир, где гуляют призраки босиком
в надежде на воскресенье.
Стены покрыты царапинами ключей,
в шахте подъезда шепот влюбленной пары
с каждой секундой становится горячей,
но во дворе машина включает фары
и щелкает сумасшедший дверной замок.
Кончился поцелуй, обрывая негу.
Жизнь изменяет мне — кто бы подумать мог —
с призраками. Я стал обращаться к небу:

словно дерево, не понимая своих корней,
увлеченное силой ветра.
Жизнь изменяет меня самого, Бог с ней.
Лишь бы давала щедро.


* * *
Стоит усадьба, ветхая денми.
Вокруг усадьбы ходит, как хозяин,
осенний ветер, блудный сын окраин;
кочевник вечный, проклятый людьми.

Он ворошит лежалую листву,
окрестного волхвует в кронах леса.
Он сызмальства приучен к волшебству,
в котором я не смыслю ни бельмеса.


***

Куда бы время, черт возьми, ни шло,
я до конца любви не позабуду,
как самолет ложится на крыло,
зане полет машины равен чуду.

Так ангел набирает высоту
и делается точкою для взгляда
в пространстве, где за каждую версту
дыханием расплачиваться надо.
Пускай пространство наше только вещь
и нежные созвездья стали текстом,
но существует эхо, значит весь

не сгинет голос в эпосе житейском.
И встанет мачта поперек волны
в соленой битве паруса с пучиной,
и на полях запомнят валуны,
чем кончилось у следствия с причиной.


**
*

Хвалебный шум листвы зачитан ветром,
и наступает осень понемногу.
Пространство, километр за километром,
меняет очертанья, слава Богу.

Пастух в отъезжем поле щелкнет плетью,
ложится на крыло большая птица.
Ты к третьему готов тысячелетью,
поэтому тебе никак не спится.

Пойми, людская память — это форма
бессмертия в страдательном залоге.
Реальность отрицает нас упорно,
мы состоим с абсурдом в диалоге,

возникнув на развалинах державы,
с душой, как говорится, нараспашку.
Луна из моды вышла, звезды ржавы;

и только солнце греет нам рубашку.


***

Я недалек от мысли, что в раю
нас оживят, подлечат, вставят зубы,
научат петь подобно соловью,
блаженную бессмыслицу свою,
рулады, серенады. Почему бы
и нет? В раю тепло, не надо шубы.
Достаточно рубахи, шаровар
или простой набедренной повязки.
Кто же теплу предпочитает жар,
тому добро пожаловать в кошмар.
Тот должен побывать в гостях у сказки
с дурным концом. Однако, без развязки.


* * *

Словно избранные стихи,
предо мною мои грехи.
То есть песнь и судьба едины.
Тщетны поиски середины.
Тем не менее, надо жить,
хлеб надламывая бессмертный.
Ежедневностью дорожить,
как священники — тучной жертвой.
И вести себя по-людски.
Без того небеса близки
к помешательству, к сдвигу в бездну.
Ты исчезнешь, и я исчезну,

как улыбка с лица земли
или парус из окоема.
а прощанье мелькнув вдали,
будем дома...


***

Поступки — те же слова,
но внятнее, членораздельней.
Ясно, как дважды два.
Но как же быть с богадельней
поэта, с его тоской
по мировой культуре?
Особенно в такой,
как эта, миниатюре.


* * *

Всё ярче с каждой осенью листва,
блестя подобно маслу живописца.
Поверишь ли, с дороги можно сбиться,
подыскивая на ходу слова.
Я снова стану, с горем пополам,
искать лица любви, — хотя бы взгляда,
тем временем, как бронза листопада
валандается с ветром по дворам
и даль изобразила полосу
закатом окровавленной берёсты.
Багрец увял, и высыпали звёзды,
напоминая летнюю росу
на бархате ночном, как горсть алмазов
в узорах и ветвях дубов и вязов.


***

Когда страна живет впритык,
сводя концы с концами,
никто не тянет за язык,
который от рожденья дик
и дерзок с небесами.

Слова слетают с языка,
в эфире тая.
Петляет во поле река,
да непростая,
с излучинами. Как лукав
и рострен к устью
береговой ее рукав.
Река живет в моих стихах,
верна родному захолустью.

Я медлю возле той реки:
узорной,тихой,
где мирно дремлют рыбаки,
разглядывая поплавки.
Где все так близко, так с руки.
В селе мерцают огоньки
и пахнет облепихой.



БЕРЕГА

1

Берега, поросшие смородиной,
очевидно, стали моей родиной.
Из окна замедлившего поезда
замечал их, если было боязно
размышлять о тайне возвращения,
нарушая кровообращение.
Глиняные берега с обрывами,
с тополями, с лодками на отмели,
с баснословно пойманными рыбами, —
даже если б у меня их отняли,
буду помнить до потери памяти.
Берега с торжественными соснами,
в добром слове недруга восстанете,
зашумите, наконец осознаны.

2

Баржи с мазутом плывут
к ледовитой пустыне.
По берегам низкорослые небоскребы
медленно оборачиваются густыми
таежными кубометрами. И сугробы
скал обступают русло, меняя в корне
взгляд рыболова на то, как устроен берег.
И междометья хрипло застряли в горле,
хотя словам здесь тоже давно не верят.


ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА

Гитарного развитью грифа
сродни железная дорога,
полна тоскующего скрипа,
ночного лязга, стука, вздрога,
к окну прикованного взгляда, —
как исповедь или баллада.

Столбы напоминают руны
безумца тем, что телеграфны.
Чем провода тебе не струны?
Ведь ложь от правды
практически неотличима,
когда состав влачится мимо
каких-то будок в дачном духе,
торчащих кое-где скворечен,
этой символики разрухи,
в которой, очевидно, грешен
взгляд пассажира без особых
примет, объекта густопсовых
охот, троллейбусного зайца.
Не огрызайся,
кричат ему грачи вдогонку,
словно ребенку,
наслушавшемуся пластинок.
И вместо девичьих косынок
прощального с платформы плеска
тоска сквозного перелеска.

100-летие «Сибирских огней»