«Он был породистый, сильный человек, цельный и целостный...»

В октябре исполняется 155 лет со дня рождения большого русского писателя Дмитрия Наркисовича Мамина-Сибиряка и 95 лет со дня его смерти. Писатель умер 2 ноября 1912 года ровно через неделю, как в общественно-литературных кругах отметили его 60-летний юбилей и 40-летие творческой деятельности. Оставшееся после него литературное наследство огромно: оно включает 15 романов, множество повестей, рассказов, очерков, пьес, легенд, сказок, произведений для детей, публицистических статей, рецензий, и т.д., и как уже на исходе жизни признавался сам их автор, «наберется до 100 томов». «Все, что я умел и мог сказать, — пытается он, уже будучи глубоко больным, подвести итоги творческой жизни, — много сказано в моих произведениях»¹. При этом писатель не учитывает уникальной ценности эпистолярного наследства, оставленного им потомкам, насчитывающего тысячи (!) писем к родным, близким, собратьям по перу и предстающего сегодня как непридуманное свидетельство жизни целой исторической эпохи, уже невоспроизводимого никаким другим способом состояния человеческого духа представителя ушедшего времени.
Однако плодовитых писателей в России было немало, вспомнить хоть близких современников Мамина-Сибиряка Потапенко и Боборыкина, но немногим из них выпало и счастье и честь и право остаться, преодолевая толщу времени, живыми и современными для новых поколений читателей, не кануть в Лету, не выпасть из круга постоянного чтения и стать интересными лишь для историков литературы, превратиться в объект научно-литературоведческих исследований. С именем Мамина-Сибиряка все обстоит как раз наоборот. Были времена, когда в силу идейно-политической конъюнктуры из поля зрения литературоведов он выпадал, как было, например, в разные годы борьбы с народнической идеологией, а имя Мамина-Сибиряка связывали с причастностью к народническим кругам в силу его личной дружбы с таким ярким идеологом народничества, как Н.М. Михайловский, но стойкости читательского интереса это не затрагивало, и особенно примечательно, почти символично то, что непрерываемость живой памяти о нем хранят и поддерживают дети: «Аленушкины сказки», «Серая шейка», «Зимовье на Студеной», «Емеля-охотник», исполненные сердечной доброты к человеку, любви и понимания всего живого, верности самым простым и заповедным чувствам, переиздаются неостановимо и остаются в числе самых любимых и востребованных книг — к счастью, не только детьми.
Но прежде всего литературную славу Мамину-Сибиряку принесли его романы: «Приваловские миллионы», «Горное гнездо», «Золото», «Три конца», «Дикое счастье», «Хлеб»… Панорамно-широкие, социально-острые, они воспринимаются сегодня как эпос одного из самых сложных и противоречивых периодов нашей отечественной истории. Читателя привлекает в особенности то, что эпический размах повествования органически сочетается в них с глубинным вниманием к индивидуальным человеческим судьбам, тонкостью психологического анализа характера героев, остротой интриги, увлекательностью сюжетного действия, художественной силой изображения природы.
Расцвет творчества Мамина-Сибиряка пришелся на 80-90 годы XIX века, т.е. совпал, как и наше время, с перевалом столетий, кризисом традиционной для России духовности, выходом на историческую арену новых социальных сил — буржуазии, пролетариата. В литературе эти годы оказались отмечены бурными поисками новых художественных форм, неостановимой сменой литературных течений — символизма, акмеизма, импрессионизма и т.д. Лицо времени во многом определил богатый событиями и новыми именами Серебряный век — с его утратой целостной, едино-монолитной веры, каким было Православие, попытками обрести истину в различных ересях, увлечением богостроительными и богоискательскими идеями, различными направлениями теософии, мистицизмом. Живя в это «опрометчивое» время, Мамин-Сибиряк в полной мере сумел сохранить свою личностную и творческую самобытность. Отличительную особенность его писательской позиции составило то, что он, подобно Чехову, предпочел оставаться «вне направления», в стороне от групповых пристрастий. И не то, что бы это все было ему не интересно и ко всему этому он был равнодушен, а в силу особенностей своего ума и характера, которому чужды были скороспешность выводов, суета, честолюбие, мелочная амбициозность, погоня за громкой и сиюминутной славой.
Важно, что в оценку творческой и личностной особости-самобытности писателя включился гамбургский счет — когда профессионала оценивают профессионалы, и надо сказать, что эпитет «самобытный» ни к кому из писателей не применялся так часто, как к Мамину-Сибиряку: «Он был породистый, сильный человек, цельный и целостный, неломкий, негибкий, негнущийся, — вспоминал о нем известный писатель, публицист, издатель С.Я. Елпатьевский. — Он был как обломок яшмы, красивой узорчатой яшмы, занесенной далеко от родных гор…»².
Возникновению такой «человеческой породы» способствовали биографические обстоятельства Д. Мамина-Сибиряка, особенности полученного образования, многие остро драматические повороты его личной и семейной жизни. Родина Д.Н. Мамина-Сибиряка — Урал: Висимо-Шайтанский завод Верхотурского уезда Пермской губернии. Родился он в семье заводского священника, и убеждение, что все мы родом из детства, наглядно подтверждал как объективно — всем опытом своей жизни уже взрослого человека, свято хранящего в душе память о родительском доме, так и субъективно — путем утверждения значимости семейных ценностей как в художественно-мемуарной, так и в эпистолярной форме: «Как сейчас вижу старый деревянный дом, глядевший на площадь пятью большими окнами. Он был замечателен тем, что с одной стороны окна выходили в Европу, а с другой стороны — в Азию. Водораздел Уральских гор находился всего в четырнадцати верстах»³.
Читателя и сегодня трогают душевной теплотой и лирической взволнованностью его воспоминания «Из далекого прошлого», из которых биографы Мамина-Сибиряка черпают богатый материал для реальных представлений о начальной поре — истоках формирования уникальной личности писателя. «Хорошая семья, крепкая старинными устоями» обрела в его творческом сознании значение непреходящей ценности благодаря родной семье, где получил навсегда запавшие в душу уроки добра, сострадания чужому горю, верности жизненному призванию и радости честного труда, способности удовлетворяться малым и не желать лишнего: «Да, там, за стенами нашего дома были и голодные сироты, и больные, и обиженные, и пьяные, и глубоко несчастные… Мысль о них отравляла то относительное довольство, каким пользовалась наша семья, и мне глубоко запали в душу слова, которыми отвечал обыкновенно отец, если я приставал к нему с требованием что-нибудь купить:
— Ты сыт, одет, сидишь в тепле, а остальное — прихоти.
Кажется, что проще этих слов и кто их не знает, но они навсегда остались в моей голове, как своего рода маленькая программа для личных потребностей. Одним словом — «прихоти» — сказано все…Ведь это громадное богатство — не завидовать и не желать того, что является излишеством и бессмысленной роскошью. А сколько людей томится вечной неутолимой жаждой именно такой роскоши, для которой приносится все в жертву…»⁴. Простой российский священник, верно и красиво исполнивший свой долг пастыря народного и чадолюбивого родителя, отец навсегда останется для писателя образцом человеческого совершенства, как «глубоко честная, гуманная и любящая душа».
Выше уже отмечалось значение до сих пор в полном объеме не собранного и не оцененного эпистолярного богатства Д. Мамина-Сибиряка, а в нем есть настоящие перлы творческого вдохновения, вызванного приливом сердечной благодарности родной семье, отпустившей его в жизнь с четким представлением о границах между добром и злом. Письмо к А.С. Маминой от 26 февраля 1882 г. иначе как гимном сыновней любви и признательности отцу не назовешь: «Милая и дорогая моя мама… Я редко говорю о папе, но постоянно думаю о нем, и его образ всегда живым стоит пред моими глазами и навсегда останется лучшим примером для всех нас. Бедный папа так любил всех бедных, несчастных и обделенных судьбой; папа так хорошо, таким чистым сердцем любил науку и людей науки; папа так понимал человеческую душу даже в ее заблуждениях; наконец, папа так был чист и незлобив душой и совершенно чужд стяжательских инстинктов и привычек к ненужной глупой роскоши… Милый, тысячу раз дорогой папа, которому обязаны все мы нашими успехами, всегда будет с нами, как наше лучшее, самое дорогое, что только может дать жизнь. Но одних слов, мама, еще недостаточно: будем делом любить так же людей, как любили папа, понимать их страдания и оставаться чуждым роскоши, этой язвы, которая губит без возврата лучшие силы»⁵.
Не стоит говорить об острой актуальности подобного рода писательской исповеди, о том, как «ко времени» пришлась бы она и сейчас, но следует отметить то, как стилистика маминских писем органично сливается с текстом его художественных произведений, что, разумеется, не случайно, ибо нравственно-духовный источник, питающий их, един — цельная и целостная личность писателя.
Мечте родителей отправить старших сыновей — Николая и Дмитрия в гимназию оказалась неосуществимой по простой причине недостатка материальных средств; пришлось обратиться к alma-mater — бурсе: мальчиков отдали сначала в Екатеринбургское духовное училище, а затем их духовное образование было продолжено в Пермской семинарии, что было обычной жизненной дорогой сотен и тысяч поповских детей России, становящихся затем священниками в самых отдаленных ее городах и весях. «В духовном училище и семинарии Д. Н. пробыл шесть лет» — скупо в третьем лице сообщает о себе писатель в «Автобиографической записке», зато рельефно развернутую картину своего пребывания в бурсе дает в той части воспоминаний «Из далекого прошлого», которая называется «Отрезанный ломоть». И справедливости ради надо сказать, что вопреки твердому правилу своих поздних биографов, неукоснительно следовавших жесткой традиции изображения этого периода жизни писателя в духе поэтики зверства и истязаний «Очерков бурсы» Помяловского, сам Д. Мамин-Сибиряк предпочитает показать бытие маленьких «духовников» в обычных его проявлениях оторванного от родных стен детства, страдающего от бедности, скученности, суровой дисциплины, но где все-таки находится место и проявлению заботы, внимания, сочувствия со стороны взрослых. Убедительна в этом смысле заключительная сцена последней главы «Воспоминаний» — «Болезнь»: «Последние дни пред кризисом прошли в каком-то тумане, а когда я проснулся от своего забытья, предо мной стоял инспектор и ласково говорил:
— Ну теперь слава Богу… Теперь долго проживешь.
У дверей стояла Татьяна Ивановна и вытирала слезы концом своего рабочего передника».
Шестнадцатилетним юношей Д. Мамин-Сибиряк стал воспитанником Пермской семинарии. Шли шестидесятые годы, новые веяния проникли и в стены духовного учреждения: здесь тайно функционировала библиотека запрещенных изданий и в полной мере можно было удовлетворить воспитанную еще в семье тягу к книге. Круг чтения расширился благодаря знакомству с произведениями Чернышевского, Добролюбова, Герцена, Писарева, а так же книг естественно-научного и философского содержания — Ч. Дарвина, К. Фохта, И. Сеченова, К. Тимирязева. Они-то во многом и определили дальнейший выбор жизненного пути. В 1872 году с одобрения родителей Д. Мамин-Сибиряк уезжает в Петербург и становится студентом Петербургской медико-хирургической академии, а по истечении четырех лет, в 1876 году переходит на юридический факультет Петербургского университета.
Живущего в провинциальном захолустье юношу Петербург манил широкими перспективами осуществления своего жизненного предназначения, но суровая реальность сразу же поставила в условия жесткого выживания: «Издали, конечно, интересно смотреть, как шумит и хлопочет вечно суетящаяся разношерстная толпа наших городов, но вмешиваться в эту толпу не стоит, потому что единственный двигатель здесь деньги, деньги и деньги, и неприхотливое сероватое лоно родной провинции покажется в десять раз лучше»⁶ — делится он своими впечатлениями в письме отцу. В новом восприятии Петербург предстает как Вавилон, и воспитанному в строгих правилах семейной морали молодому Мамину важно было оправдать надежды родителей и не оказаться в ряду тех, которые добиваются цели, не разбирая средств. В недавнее еще советское время исследователи творческого пути Д. Мамина-Сибиряка приложили немало усилий к тому, чтобы в деталях восстановить петербургский период его жизни, акцентировав при этом внимание на интересе его к проявлениям общественно-освободительного движения в северной столице, на связях с различными идейно-политическими кружками объединениями⁷. Интереса этого отрицать, разумеется, нельзя, но и меру практического влечения к непосредственному участию в каких-либо общественно-идеологических, тем более — революционных, акциях преувеличивать не следует, потому что помимо учебы главной сферой выявления его интересов были дела литературные, которые к тому же давали определенные средства к существованию. Лучшим подтверждением этому служат собственные признания Д. Мамина-Сибиряка, изложенные в стиле сухой «Автобиографической справки»: «Писательством Д. Н. начал заниматься довольно рано и в семинарии был одним из первых по части семинарских сочинений. В Петербурге, когда пришлось перейти на «свой хлеб», он три последних года перебивался работой в газетах и мелких журналах — был репортером, печатал мелкие рассказы и повести», «высиживал большой роман «Приваловские миллионы», который с небольшими перерывами писался около 10 лет». Тогда появились рассказы «Старик», «В горах», «Красная шапка», роман «В водовороте страстей», драматическую историю публикации которого, как и всю петербургскую одиссею своих литературно-творческих исканий писатель подробно воспроизведет уже в 90-е годы в романе «Черты из жизни Пепко», отмеченном несомненными признаками не только автобиографического, но и программного произведения.
И трудности выживания провинциала в столице, и материальная необеспеченность, и серьезные признаки подступающей болезни, и смерть отца, превратившая его в единственного кормильца семьи, — все это вынудило начинающего писателя возвратиться на родину, поселиться в Екатеринбурге и уже полностью отдаться деятельности профессионального писателя.
И трудный опыт столичной жизни, и образование, полученное в лучших учебных заведениях страны, и доскональное знание местной жизни, как глубокой истории, так и современной действительности родного Урала, напитанные живительными силами самобытного таланта, не замедлили принести скорые и щедрые плоды. Не случайно писатель неоднократно возвращался к образу Антея, обретавшего «удесятеренную силу» от соприкосновения с сырой землей, как сам получил ее, будучи, по признанию младшему брату Владимиру, «человеком, который не забывает своей семьи, любит родину и работает для отечества». Екатеринбургский период (1877 — 1891) отмечен созданием произведений, сделавших его имя известным всей России, хотя сам писатель не упускал случая отметить наполненность их местным материалом, а потому многие из них по своему резонансному значению относить лишь к числу областных. В октябре 1881 г. на страницах газеты «Русские ведомости» появились путевые очерки «От Урала до Москвы», в 1882 г. в журналах «Дело», «Устои», «Вестник Европы» были опубликованы рассказы «В камнях», «На рубеже Азии», «В худых душах», за авторским именем которых уже прочно закрепился псевдоним — «Сибиряк»! Закономерность появления такого псевдонима оправдывалась не только тем, что «сибиряком» писатель считал себя по рождению в силу того, что Верхотурье, где располагался Висимо-Шайтанский проселок, в начале XVIII века входило в состав Сибирской губернии, а и потому, что отраженные в его произведениях социально-исторические процессы характерны были не только для Урала, но и всей Сибири и не только для нее. В 1883 г. вышел из печати первый роман Д. Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы», открывший первый номер журнала «Дело». В том же 1883 г. «Отечественные записки» Салтыкова-Щедрина опубликовали очерки «Золотуха» и «Бойцы», а в новом — 1884 г. открылись публикацией второго романа писателя «Горное гнездо». Один за другим в разных журналах обеих столиц («Дело», «Русская мысль», «Вестник Европы») появляются его рассказы «Авва», «Жилка», «На Шихане», «Золотая ночь», «Емеля-охотник», пьеса «Золотопромышленники» и др. Из уже появившихся в печати произведений писатель собирает и издает двухтомные циклы сначала «Уральских рассказов», позднее «Сибирских рассказов». В Екатеринбургский период уральско-сибирская эпопея Д. Мамина-Сибиряка пополнилась романами «Дикое счастье» (1884) и «Три конца» (1890).
Не заметить появление нового писательского имени было невозможно. С его произведениями вошел в русскую литературу дотоле малоизвестный, а по существу богатейший, можно сказать, неисчерпаемый пласт региональной жизни, окраинной российской действительности, далекой провинции, глубинного захолустья. Литература обогатилась новыми темами, героями, человеческими характерами, новыми житейскими ситуациями и конфликтами, картинами величественной сибирской природы. Писателя отличали острая наблюдательность, живое чувство времени, собственное видение жизни, умение передать ее местный колорит, яркая, незаемная образность. В 1890 г., проезжая Каму по пути к острову Сахалин, Чехов отмечал: «На пароходе библиотека, и я видел, как едущий с нами прокурор читал мои «В сумерках», больше всех нравится в здешних краях Мамин-Сибиряк, описывающий Урал. О нем говорят больше, чем о Толстом». И позднее, в 1895 г., после выхода в свет романа «Хлеб», Чехов снова тепло отзовется о Мамине-Сибиряке и как о человеке, и как писателе: «…Мамин-Сибиряк очень симпатичный малый и прекрасный писатель. Хвалят его последний роман «Хлеб» (в «Русской мысли»)… У него есть положительно прекрасные вещи, а народ в его наиболее удачных рассказах изображается нисколько не хуже, чем в «Хозяине и работнике».
По-видимому феномен появления сибирского писателя в общерусской литературе как-то по-особенному «зацепил» Чехова, потому что он и далее обращается к попыткам осмыслить его место в современном литературном процессе: «Там, на Урале, — размышляет он в беседе с И. Потапенко, — должно быть, все такие: сколько бы их не толкли в ступе, а они — все зерно, а не мука. Когда, читая его книги, попадаешь в общество этих крепышей — сильных, цепких, устойчивых, черноземных людей, — как-то веселее становится. В Сибири я встречал таких, но чтобы изображать их, надо, должно быть, родиться и вырасти среди них. Тоже и язык… У нас народничают, да все больше понаслышке. Слова или выдуманные, или чужие. Я знаю одного писателя-народника — так он, когда пишет, усердно роется у Даля и в Островском и набирает оттуда подходящих «народных» слов… А у Мамина-Сибиряка слова настоящие…»⁸
Не могла не привлечь одного писателя к другому внутренняя общность их жизненных позиций, глубокое духовное родство, проявившееся в неприятии всякого рода спасительных рецептов общественной «перестройки», в том числе того пресловутого «хождения в народ», разные формы которого исповедовала российская интеллигенция и которое сродни было грубой вульгаризации понятий «равенство и справедливость»ибо исходило из готовности не служить культурно-духовному возвышению народа, а, наоборот, из жертвенно-сострадательной готовности опуститься до уровня его темноты, невежества, непросвещенности. Современное литературоведение, отдавшее щедрую дань методологии сравнительно-сопоставительного анализа многих произведений русской классики, пока не обратило внимания на поразительную идейно-образную близость и мотивно-сюжетную перекличку, например, повестей Д. Мамина-Сибиряка «Все мы хлеб едим» (1882) и Чехова «Моя жизнь» (1896), где мотив опрощения как способ служения народным интересам выявляется в сложном спектре оценок, далеких от однозначного одобрения. Учитель, представляющий в повести Д. Мамина-Сибиряка тип «упрощавшегося человека», оставляет у рассказчика естественное чувство сомнения: «Все это хорошо… но интересно, как вы дошли до мысли, что остается только землю пахать».
И хотя уже не принято ссылаться на авторитет Ленина, но с точностью его оценки, данной творчеству Д. Мамина-Сибиряка, не поспорить и сегодня: Ленин с исчерпывающей полнотой охарактеризовал специфически неповторимый характер его проблематики, отметив, что «в произведениях этого писателя выступает особый быт Урала, близкий к дореформенному, с бесправием, темнотой и приниженностью привязанного к заводам населения, с «добросовестным ребяческим развратом» «господ», с отсутствием того среднего слоя людей (разночинцев, интеллигенции), который так характерен для капиталистического развития всех стран, не исключая и Россию». Действительно, произведенная волевым путем отмена крепостного права, открыла широкий, не регулируемый никакими законами, путь для наступления дикого капитализма и прежде всего на ее тихие, долго пребывающие в неподвижности окраины, каждая из которых сохраняла свой «особый быт». В художественно-ярких и полнокровных образах писателю удалось схватить типологические черты капиталистического развития эпохи первоначального накопления, исходных стадий рыночной экономики. Семантика самих названий его романов исполнена знаковой экспрессии. Бурный поток не поддающегося никакому правовому контролю хищничества, дикое счастье ничем не брезгующих и ни перед чем не останавливающихся рыцарей буржуазного предпринимательства, накопительский ажиотаж, коррупция, бессовестное манипулирование интересами народа во имя наживы и обладания миллионами, бесчестные банковские и биржевые игры, прихотливое жонглирование ценами на хлеб и золото — все это создавало в его произведениях предельно динамичную и неопровержимо убедительную картину нового мира, оставляло ощущение живой жизни в ее неостановимом развитии.
Писатель показывает, как в погоне новых хозяев за прибылью «люди являлись только в роли каких-то живых цифр», как результатом сосредоточения диких миллионов в одних руках стало разорение, нищета и голод народных масс: «Пришли волки в овечьей шкуре и воспользовались мглой, — говорится в романе «Хлеб»…— По закону разорили край». Не правда ли, как эта картина старой жизни, эта предельность социального расслоения так явственно напоминает наш сегодняшний день, а те прежние магнаты Стабровские, Штоффы и Ко — новоявленных российских олигархов? Поистине наше прошлое обернулось нашим будущим.
Удивительна эта сила вечной истинности, заложенной в творения настоящего Мастера, не торгующего словом, не дающего ослепить себя сиюминутными и эгоистическими интересами. То, что сказал Д. Мамин-Сибиряк в романе «Бурный поток» о власти улицы, которая для него синоним рынка, вполне соотносится с тем, что открывается нашему взору на улице сегодняшней жизни: «Нужно заметить, — размышляет герой романа журналист Покатилов, — что наше несчастное время есть время господства улицы по преимуществу, и нужно обладать настоящим геройством, чтобы не поддаться этому всеобщему влиянию. Есть, конечно, истинная и великая наука, есть великие честные деятели, есть красота, поэтическое вдохновение, энергия, таланты, которые остаются незараженными этой уличной атмосферой, но ведь геройство не обязательно, и мы обыкновенные люди, платим тяжелую дань своему времени… Бороться с требованиями улицы не всякому по силам, когда малая сделка с совестью дает известность, имя, успех, богатство. Улица по преимуществу эксплуатирует дурные инстинкты, наши слабости, животную сторону нашего существования…»
Сегодня, когда властью «улицы», сиречь рынка, оказались захвачены многие стороны нашего искусства, а настроения скепсиса и всеобщего неверия приобрели в обществе угрожающие масштабы, творческий опыт Д. Мамина-Сибиряка особенно ценен и поучителен. Он продолжил в русской литературе высокую традицию учительности, своего рода, мессианство. В его представлении писатель — «общественное достояние», «литература священна», стать писателем — значит выполнять миссию общественного служения, «жить тысячью жизней», неостановимо искать ответа на вечные вопросы: «Как жить?», «Зачем жить?», «Что делать?». В эпоху литературных метаний и исканий, бурного художественного экспериментирования Д. Мамин-Сибиряк сохранил верность испытанному традиционализму, доброму старому реализму с его доминирующим принципом изображения жизни в формах самой жизни, с его требованием трезвого анализа и честного исследования складывающихся социальных реалий.
Писатель не мог оставаться равнодушным свидетелем страшных последствий хищнического разгула новых хозяев жизни. Когда в 90-е годы на страну обрушился голод, и страшная беда не миновала Зауралье, еще недавно бывшее житницей огромного края, его творческий дар выявился в негодующей силе публицистических выступлений: «Какое сердце может остаться равнодушным к этому великому горю всей русской земле?» — писал он в «Северном вестнике». О том, как устремлены к единой цели и художественный образ, и публицистическое слово писателя свидетельствуют и письма той поры: «Печатаю роман «Золото», это само собой, — сообщает он матери, — да кроме того, пишу по пяти статей зараз: для сборника в пользу голодающих»⁹.
В 1891 г. Д. Мамин-Сибиряк, уже будучи широко известным писателем, покидает Урал. В Петербурге он остается до конца жизни, и кончина его отделена от революции всего лишь пятью годами. Этот петербургский период открылся потрясающей драмой личной жизни: умерла при родах беззаветно любимая женщина — Мария Морицовна Абрамова, молодая, красивая, талантливая актриса, с которой совсем недавно, не без преодоления препятствий соединились их судьбы. Осталась на руках от рождения отмеченная неизлечимым недугом «отецкая дочь» Аленушка. Остались на память и любимые безвременно умершей женой некрасовские стихи: