Вы здесь

Через игрока

Повесть
Файл: Иконка пакета 03_kirilin_cherez.zip (155.61 КБ)
Анатолий КИРИЛИН

ЧЕРЕЗ ИГРОКА

Повесть

Опять влачим привычный русский ужас,
Тоскуя на земле своей родной.
Е. Курдаков


1

Слава Богу, зиму пережили.
Пришел май — и Найденов лишился жилья. Он сидит с Ивановым, соседом и приятелем в бывшей его комнате общежития, известного в городе под названием «Богема». Когда-то департамент культуры определил сюда журналиста-договорника Найденова по просьбе руководства местного телевидения. С тех пор многое изменилось. Он перестал быть журналистом, некоторое время зарабатывал, играя в оркестре на похоронах, потом и это ушло.
— Тромбон — не инструмент для нашего дела, — сказал однажды распорядитель.
Найденов не стал возражать, хотя знал, что ни распорядителю, ни оркестрантам, ни тем более покойнику дела нет, на чем он играет. Бывало, аккордеон с саксофоном брали. Тогда музыканты «на жмура» были нарасхват, а сейчас их, безработных, столько, что конкурс можно устраивать… Вскоре отобрали тромбон, который Иванов принес ему из клуба текстильщиков. Взялись пересчитывать добро — и вспомнили.
— Диван забери, — говорит он Иванову, зная, что тот спит на общежитской кровати с отвинченной спинкой — ноги не помещаются.
— Он же твой, сам на чем спать будешь?
— На чем — не вопрос. — Найденов задумчиво трет подбородок. — Я и это не знаю, куда девать.
Он кивком указывает на чемодан, большую дорожную сумку и коробку с книгами. Когда-то в коробке была заграничная утварь, может, посуда, на крышке сохранилась надпись: не штабелять.
— У меня пока оставишь. Да и ночевать…
Иванов с сомнением смотрит на диван: если оставить кровать, диван в его комнате не поместится. И тут же, обрадованный собственной догадкой, предлагает:
— У тебя же спальник есть! Бросил на пол — и спи, утром смотал — и пошел. И никто не усечет.
— Это не выход, — качает головой Найденов.
Он знает, что Иванову, как и ему, невозможно доказать свою причастность к ведомству культуры, а без того — нечего делать в общежитии этого самого ведомства. Несколько лет назад Иванова, бывшего детдомовца и великолепного саксофониста друзья-музыканты устроили преподавателем в культпросветучилище, по-нынешнему — колледж. Это было сделано с единственной целью — раздобыть ему угол. Через день новый преподаватель в ужасе бежал из учебного заведения, а жить в «Богеме» остался: справка с работы свое сделала. Теперь до него, зарабатывающего со своим саксофоном на рыночной площади, могут, как и до Найденова, добраться в любую минуту. Впрочем, дело здесь не столько в ведомственной принадлежности, чужаков в общежитии помимо них полно. Просто какой-то богатый дядя купил у беднеющей городской культуры пол-этажа, кого-то переселили в другие комнаты, а Найденов, до которого раньше дела никому не было, попал в выселенцы. Комендант торопит, округляет глаза, по три раза на дню повторяя как заклинание:
— Евроремонт будут делать!
Найденов плохо представляет, что это такое, смотрит за окно, где заспавшиеся почки на ветках никак не хотят набухать и думает, что живут они в самом сердце Азии. Переводит взгляд на Иванова. Тот уже минут пятнадцать переминается с ноги на ногу, поглядывает на дверь — торопится.
— Иди, — отсылает его Найденов и думает: вот сейчас дверь за ним закроется — увидимся ли когда? Еще одна зацепочка в этом мире исчезнет.
Иванов топчется у дверей, медлит, может, в голове у него то же самое?.. Год назад это был совсем другой человек. Красивое лицо, которому, на взгляд Найденова, не доставало мужества, опухло от частого пьянства, но мужественней не стало, глаза помутнели, поблекли, в них застыло неистребимое безразличие.
— А вещи? — спрашивает он.
— До вечера потерпят. — Найденов имеет в виду новых хозяев. — Иди, — повторяет.
И тот пошел, ковыляя. В прошлом году пьяный, рассердившись на трамвай, он пнул по колесу, и ему отрезало пальцы на ноге. Теперь он научился ходить без палочки, но хромает. Зимой говорил Найденову, приходя с рынка:
— Думал пальцев нет — так и мерзнуть нечему, а она, — показывал на ступню, — вся застывает в пять минут.
Один из лучших саксофонистов мирового джаза! Найденов, оставшись один, вспоминает: это говорили об Иванове известные музыкальные критики. Зачем джаз на рынке? Дед с гармошкой зарабатывает не меньше. А самый высокий доход у маленькой девочки со скрипкой, которая, фальшивя, поочередно исполняет два этюда из программы начальной школы. Выходит, жалость, по крайней мере, к детям, еще жива.
Он снова осматривает комнату, теперь уже чье-то чужое жилье. Кое-что здесь принадлежит ему: диван, письменный стол, купленный за гроши в мебельной комиссионке, маленький черно-белый телевизор, который оставила ему Любаша. Она работала администратором филармонии, любила московского музыкального критика, приезжавшего в город раз в году на джазовый фестиваль. Когда он умер, жизнь в городе для Любаши потеряла всякий смысл, и она уехала в деревню к матери. С тех пор прошел почти год, что с ней, как — Найденов не знает. Он присел на диван, потрогал обивку, подумал вслух:
— Вещи — самые верные друзья.
Прожил он в этой комнате почти пять лет, а до того снимал углы в частном секторе, на улочках, пахнущих в зависимости от времени года печным дымом, тополевыми почками, прелой листвой. Там жили милые хозяйки, пожилые и, как правило, одинокие. Им не так лишний рубль был нужен — живая душа поблизости… Найденов сотрудничал с редакциями газет, телевидением, оставаясь за штатом. Работать приходилось много, иначе не прокормишься. В общежитии ему никто не мешал, не отвлекал, артистический люд, основное население «Богемы», к утру затихал, и отсыпался до вечера. Ночью же набегавшегося за день Найденова из пушки не разбудишь.
— Пары луковиц не найдется?
В дверь бочком протиснулась тоненькая блондинка из опереточного кордебалета. Найденов не успел ответить — она уже все поняла, мгновенно обежав взглядом комнату с чемоданами посредине.
— Извините.
Девушка тихо прикрыла за собой дверь, и Найденов неожиданно остро почувствовал себя брошенным. Он вскочил, сделал несколько быстрых шагов к выходу: вернуть, посадить напротив, поговорить… Запнулся о комнатные тапочки, встал, точно перед ним непреодолимое препятствие. Тапочки — это все, что осталось от Людмилы, исчезнувшей из его жизни около года назад, открывшей счет потерям: любимая женщина, работа и теперь вот жилье. Он долго думал, положить, не положить их в чемодан? Оставил. Кому? Кто-то найдет их здесь, яркие, удобные, почти неношеные, будет надевать по вечерам… Нет, новые хозяева, скорее всего, снесут их на помойку вместе с мусором. Да ему-то что?
Надо скорее уносить отсюда ноги. Воспоминания не утешат, не спасут, они только мешают, как ненужная пуповина, связывающая с чужим, отторгнутым. Бежать! Единственный друг — Тимофей. К нему? Он живет в большой мастерской, один, места сколько угодно. Звал. Найденов не был у него с осени, удерживая себя, подсознательно оберегая последнюю возможность где-то укрыться. Время настало, некуда больше, не к кому… Жена от Тимофея ушла, когда должна была родить второго ребенка, широкому ее сердцу было слишком мало одной тимофеевой любви. Пропадет, — беспокоился за него Найденов, знавший, что жена для того — и модель, и источник вдохновения. А Тимофей начал раскрашивать кухонные доски, табуретки, а потом потихоньку вернулся к картинам. Худо-бедно, что-то изредка удается продать. Не пропал.
Отправился налегке, все-таки давно не виделись, мало ли что. Дверь открыла незнакомая женщина, и Найденов тотчас понял: здесь теперь тоже нет ему места. Она похожа на монашенку — строгое малоподвижное лицо, темный платок на голове, темное же простое платье до пят.
— К тебе, — тихо позвала она, обращаясь к притвору комнаты, которая когда-то была спальней и детской.
Тимофей медлил, а Найденов тем временем огляделся с порога, обнаружил, что нет парашюта, подаренного когда-то им хозяину, накрывавшего пологом всю огромную мастерскую, отчего та не казалась такой пустой и холодной как сейчас. И правда слишком много свободного места! Женщина скрылась за углом, где у Тимофея была оборудована кухня. Найденов легонько тронул дверь за спиной — не заперта. Толкнул чуть сильнее, сделал шаг назад и опрометью бросился вниз. Это все! — билось у него в голове.
Вернувшись в общежитие, Найденов сел к своему рабочему столу. Надо собраться, успокоиться. Положил перед собой лист бумаги, по привычке. Прежде всего, сколько осталось денег? Выгреб из карманов всю наличность, пересчитал Можно растянуть на три недели, если готовить еду дома. В столовой дорого. И дома нет. Ночевать пока можно у Иванова. Завтрак — ерунда, ужин — с ним вместе, на двоих расходов меньше. Обед… Иванов обедает на рынке — шашлык и водка. Ладно, обед не проблема: супчик из пакета. А где его варить? Днем торчать у Иванова опасно, засекут. Вопрос. Поехали дальше. За две-три недели надо найти жилье и работу. Будет работа — можно опять податься к бабушкам в частный сектор, глядишь, кто из бывших его хозяек примет, много не спросят. Работа… В редакции соваться бесполезно, там полно желающих, и свои ждут по месяцу-два, когда их опубликуют. Но эти хоть ждут за зарплату. Отпадает. К похоронке не подходи, раз выпал из обоймы — все, место занято. Последний разговор с распорядителем закончился тем, что ему предложили плести могильные венки. Опять же на дому. Что он еще умеет? Ходить по горам? Чуть раньше можно было бы пойти в спасательную службу, упросить знакомых взять для начала хотя бы стажером, но областную спасалку недавно прикрыли, а в горах теперь своя республика, свои начальники и законы. Похоже, остается одно, искать неквалифицированную работу, на стройке, к примеру, на дороге. А что, там, может, и койку в общежитии дадут.
На бирже труда его долго разглядывала поверх очков крупная женщина лет сорока, чем-то напоминающая воспитательницу детского сада.
- Нет ничего по вашей специальности, и не припомню, честно сказать, - молвила она уставшим голосом.
- А может, на другой бирже…
- На платной? – прервали его. – Поберегите деньги, молодой человек.
«Молодой человек», вряд ли моложе сидящей напротив него женщины, собрался уже уходить, но она вялым движением рук усадила его на место.
- Посмотрим, что тут есть без квалификации. – Она зашелестела бумагами, а Найденов подумал: все знают на перед, мудрецы! – Вот! Асфальто-бетонный завод, сезон, разнорабочие. Хм! – Женщина с сомнением покачала головой. – Тут зарплата такая, что вся уйдет на проезд. Вы, кстати, где живете?
- А может у них общежитие есть? – последовал встречный вопрос.
- Молодой человек! – Очки съехали на самый кончик носа. – Вам же ясно сказано, работа сезонная. И вообще – вы как с луны свалились, какие нынче общежития? Если, не дай Бог, где какое местечко освободилось, в него уже пятеро вцепились. Так что…
- И все-таки, какая зарплата?
Она назвала и даже как будто застеснялась. Найденов быстро прикинул: столько можно заработать за три выхода «на жмура». Можно было.
- И больше ничего?
- Пока нет. Заходите.
У Найденова осталось ощущение, будто она потратила на него последние силы, и он ушел скорее виноватый, чем разочарованный.
Маленький рейсовый автобус везет его в деревню с названием Зеленая Дубрава. Автобус можно было выбрать покомфортабельней, с более коротким маршрутом, но там билеты дороже. Едет он к Любаше, правда, не знает зачем. Когда она прощалась, уезжая в деревню к матери, сказала в отчаянье:
- Взял бы да и женился на мне?
Тогда предложение обернулось в шутку, а сейчас? Неужели он едет проситься в примаки? Нет, конечно, ненужный в городе, он попытается найти хоть какую-нибудь работу в деревне. Скотником, например. Весь пропахнешь силосом и навозом, в бане не смоешь. Подумаешь! – успокаивает себя Найденов. – Это запах работы и какого-никакого благополучия: есть кого кормить, есть чем. Научится за два дня, какие там премудрости – вилы да лопата. А жить? В деревне ведь так не бывает: приехал – никто, ни к кому. Интересно, деревенские пускают на постой?
Зеленая Дубрава явилась ему островком в степи. Домов поначалу не было видно, их закрывали высокие тополя, окружающие деревню со всех сторон. Майская зелень веселила взгляд и подогревала надежду. Вдалеке, у самого окоема темнел бор.
- Деревня – матерь человеческая, - вспомнил Найденов чьи-то слова.
- А? – подалась на его шепот пожилая соседка.
- Нет, я ничего, - мотнул он головой.
Довольно быстро он нашел любашин дом – обмазанный глиной и побеленный пятистенок. Перед крыльцом, выходящим на зады, большой сад и цветник, в котором набирают цвет ранние тюльпаны. У самой двери греются на солнце две кошки. Найденов легко трогает дверь и отдергивает руку, с удивительной ясностью сознавая: самое лучшее – развернуться и уехать. Явился в каком таком качестве? – издевается над ним вопрос, и так же издевательски высовывается подсказка: вот, мол, проходил мимо… И все-таки он стучит. И выходит Любаша, и отступает на шаг, глядя на него удивленно и растерянно. И он уже знает, что уедет сегодня же, и ничего не скажет о своих намерениях.
— Вот здорово! – говорит она, не сумев скоро преодолеть растерянность.
Ну, почему он только теперь понимает, что все это совсем не здорово? Один отчаявшийся человек ринулся к другому такому же… Увы, на все свое время.
Мать неприветлива, как отвернулась в сторону, когда молодая хозяйка знакомила их, так и не смотрит на него. Думает, наверно: что за хмырь городской?
— Хозяин когда обещался быть? – упирает на первое слово, сразу все расставляя по своим местам.
Любаша не отвечает, потому что в том нет надобности, а Найденов, оглядев комнату, видит приметы мужского присутствия и в первую очередь – большую фотографию на стене. Какие все некрасивые! – думает, переводя взгляд с портрета, где запечатлен средних лет мужчина с круглыми невыразительными глазами и безвольным ртом, на мать и дочь, не очень-то похожих лицами, но одинаково безразличных к собственной внешности. Он вспоминает, как год назад сделал точно такой же вывод, разглядывая фотографии передовых работниц текстильного комбината. Тяжелый труд безжалостно расправился с привлекательностью, наверняка хоть кому-то из них отпущенной природой. То было в клубе текстильщиков на джазовом фестивале. Тогда столичный музыкальный критик Фридман стоял рядом с Любашей и восторженно говорил о будущем искусства. А она обнимала подаренные им розы, смотрела на него влюбленно, была в тот момент счастлива и красива. Господи, как далеко это все оттого, что он видит перед собой! И наверно, потому кажется неправдой. Здесь совсем другая Любаша. Никому в городе не пришло бы в голову назвать ее красавицей, но и сказать – некрасива – ни у кого не повернулся бы язык. Дело в том, что всегда широко открытые миру любашины глаза неутомимо излучали доброту, щедро отпущенную ей творцом взамен яркой внешности. Она, в самом деле, была очень доброй. Что с тобой, Любаша, посмотри на меня! – хотелось крикнуть Найденову, безуспешно пытающемуся поймать тот прежний взгляд. Пусто в глазах, сумрачно…
- Тебе привет от Иванова, - бойко соврал он.
Иванов знать не знает, куда тот отправился.
- Спасибо. Как он там?
Глаза ожили, губы дрогнули, и Найденов вспомнил случайно увиденное. Любаша чинит что-то из ивановской одежды, губы дрожат, глаза полны слез. Она плакала над сиротскими дырками…
Стукнула уличная дверь, и из сеней донесся мягкий и в то же время как-то по-особому – для сцены – поставленный голос.
- Не слышно ржанья и мычанья на серых улицах села…
Если б не посторонние звуки, можно было подумать: кто-то включил радио.
- Удивительное дело, осенью хочется писать про весну, весной сами собой приходят осенние строки. И что самое удивительное…
Тот, очевидно, кого мать Любаши назвала хозяином, застыл на пороге, не договорив. Найденова поразило сходство его с портретом, он-то подумал, что человек, как это часто бывает, меняется перед фотоаппаратом.
- У нас гости! – объявил хорошо поставленный голос.
После знакомства был обед, за которым все чувствовали себя неуютно, и Найденов корил себя за легкомыслие, не зная, как спросить про обратный автобус. Когда тягостная атмосфера стала совсем уж невыносимой, Михаил – так зовут нового любашиного мужа – предложил.
- Пойдемте, деревню покажу.
Куда деваться? – Найденов согласился. Мак Ширли, - вспомнилось ему на крыльце диковинное название из любашиных рассказов о доме, но спросить, где этот самый мак, не решился.
- Цвет набирают, - точно услышал мысли Найденова Михаил. – Это голландские тюльпаны. Заметишь полюбившийся цвет, отложишь луковицу – а она на другой год совсем по-иному зацветет. Никак не угадаешь. С пестрыми георгинами то же – гибриды. А вот роза чайно-гибридная – та цвет сохраняет. На юге был, там розы в скверах растут, на городских клумбах, только куда им до наших!
- А вы где работаете? – прервал его Найденов.
- Так в клубе же, - удивился тот и добавил. – Заведующим. Любовь Петровна тоже там. – Он помялся. – Правда, сейчас никто не ходит, и денег не платят, дома почти все время.
- По хозяйству?
- Какое у нас хозяйство! – Михаил сконфуженно улыбнулся. – Культура!
Найденов вспомнил побитые артритом руки любашиной матери, - такие обычно бывают у пожилых доярок, - и попытался взглядом отыскать стайки со скотиной.
- Вот, кстати, - поймал его взгляд хозяин и повел за дровяник.
В небольшой загонке копошились крохотные, каких-то удивительных – попугайских – расцветок курочки.
- Австралийские! – с гордостью поведал Михаил. – Красивые, правда?
Найденов согласно кивнул, подумав, что грех таких на мясо изводить. Декорация, не птица.
- Они несутся, - не умерил гордости хозяин, - правда, яйца такие вот. – Он показал на пальцах. – Голубиные.
Оглядев подворье, Найденов убедился, что другой живности у Любаши нет.
- Как же вы без зарплаты да без скотины? – не удержался от вопроса.
- Так у моей мамы все есть – корова, гуси, поросенок… Я же здешний, коренной. – Он зачем-то оглянулся. – У нас дом большой, вы не думайте, я Любовь Петровну звал к нам – отказалась… А ее мать долго жила одна.
Подошли к скверу возле клуба, обшитого приземистого здания, вытянутого вдоль улицы. Сквер являл собой унылый тополевый частокол с голой землей между стволами. Михаил указал на три высоких дерева, стоящих особняком.
- Это я посадил, просто воткнул ветки в землю – выросли. Низина.
- Здорово, избач! – К ним подошел коренастый мужичок с красным, как после бани, лицом. – Когда кино привезешь?
- А вот когда придешь потолок в клубе чинить, - с мягкой улыбкой ответил Михаил. –Того и гляди на голову упадет – будет кино.
- Я что, крайний? – обиделся краснолицый. – Может, еще и доски свои нести?
- Вот все вы так. А почему бы и не принести каждому по доске, обеднеете?
- Да пошел ты со своим кино! У меня телевизор имеется.
С тем и отбыл. Пока они разговаривали, Найденов разглядывал любашиного мужа. Башмаки, потрескавшиеся от времени, но начищенные до блеска, серые брюки со стрелками, наведенными не сегодня, однако и не так давно, простая куртка из защитной ткани, на рукаве эмблема – подъемный кран и надпись: профессионально-техническое училище № 22. Весьма необычным для деревни смотрится берет, блином лежащий на его круглой голове. Удивляли глаза, они – и дома, и во дворе, и в разговоре с краснолицым были одинаковыми – не отвечали ни на что. Как у слепого, - подумалось Найденову.
Разъезжая по редакционным заданиям, он видел много деревень, эта ничем не отличалась от большинства: длинная центральная улица, дома получше, дома похуже, типовые здания конторы, клуба, столовой, школы…
От усадьбы к усадьбе переезжает старенький грузовик с будкой в кузове.
- Хлеб возят, - поясняет Михаил.
- По домам? – В голосе Найденова недоверие. – Сервис!
- Угу. В магазин никто не ходит, не с чем, вот его и закрыли. Кому что понадобится – к продавщице домой. А хлеб, - он махнул в сторону машины, - кто под запись берет, кто как. Некоторые сами пекут – если в счет зарплаты муку получали. Да много ли таких?
- Что, работать некому?
- Негде. Фермеры поразбежались, землю бросили, колхозу она тоже не нужна, чем обрабатывать? Техника развалилась, последнюю доезжаем. Свиней извели – невыгодно, из двух с половиной тысяч коров осталось восемьдесят.
Найденов вспомнил о своем намерении пойти в скотники и мысленно поставил для себя еще один минус.
- Куда идем? – спросил он, чувствуя, что Михаил ускоряет шаг.
- Дело небольшое – на отделении «Молнию» повесить.
- «Молнию»? – изумленно переспросил Найденов.
- Ну да, - как ни в чем не бывало, подтвердил тот. – Кто на севе впереди. Мы и флаг раз в три дня поднимаем, в честь победителя.
Это было сказано, как о чем-то будничном, рутинном. Найденов не выдержал, рассмеялся.
- И за что же нынче у вас соревнуются? Телевизор – вряд ли. Мешок муки, грамота?
- Я, честно сказать, и не знаю, - развел руками Михаил.
- Послушайте, - резко остановился Найденов, - как же вы тут живете?
- Живем, - пожал плечами его спутник. – С огорода, с хозяйства. А у вас что, лучше?
Вопрос застал Найденова врасплох. Сейчас начнет расспрашивать про житье-бытье, работу, его очередь. Но этого не случилось.
- Я же говорил, здешний я. В молодости никуда не хотелось, а теперь – подавно. Да и то сказать – давно ли проблема была, как молодежь в селе удержать? Нынче держать никто никого не собирается – сами назад бегут к бабкиным огородам да к теплой печке.
Михаил посмотрел на Найденова, по-прежнему пустые его глаза ничего не сказали, а можно было подумать, что в эту минуту он примеряет сказанное на городского гостя.
- Мне лично здесь нравится, - продолжил Михаил. – И всегда нравилось. И до сих пор. Наше озеро, знаете, как называется? Лебяжье. У нас лебеди вперемешку с домашними гусями плавают. Я даже черных видел, красивые! А весной, от сейчас… Посмотрите! Туда, туда… Видите, взрыв черемухи между тополей и осин! – Он помолчал, успокаивая дыхание, и вдруг, веско печатая каждое слово, продекламировал:

- Рассвет плывет по кромке дня,
Колышутся хлеба.
Живем, собой себя храня,
Надежно, на века!

О, Господи! – едва не сорвалось с губ Найденова. Он вдруг остро почувствовал тяжелую тоску и понял, что больше не в состоянии находиться рядом с этим коренным нездешним. И не поэт ему в тягость, а он сам себе – на этой побитой весенней распутицей улице, среди тополей, черемух и чужой жизни.
- Мне надо туда, - махнул он рукой в сторону большака и двинулся в указанном направлении.
- Куда? – опешил Михаил, но Найденов шагал не оглядываясь.
Никакого автобуса, никаких задержек, на трассу – кто-нибудь подберет. Бежать, бежать отсюда поскорей!
Пройдя быстрым шагом несколько километров, он успокоился, мутное чувство улеглось. Подумал: вот и новая привычка появилась – бегать. От Тимофея сбежал, даже не увидев друга, отсюда, не выяснив ничего толком. Да собственно, что выяснять? Вспомнился знакомый художник-график, который бросил все и уехал жить в деревню, завел корову, прочую живность. Сначала обижался, что графика его никому не нужна, как, впрочем, и всякое искусство, потерявшее к себе интерес озабоченного собственным выживанием народа. А потом плюнул и стал зло посмеиваться.
- Я-то за своим забором в своей телогрейке да кирзачах не пропаду! И начхать мне на все финансовые кризисы и продовольственные блокады!
А здесь… Стихи, декоративные курочки! И вдруг непонятно, откуда взявшееся умиление захлестнуло Найденова. Милые, смешные люди! Живут, как жили, как хотят...

2

Третий день Найденов в горах, в лагере заготовителей папоротника-орляка, называемом второй стан. Всего их шесть, разбросаны они по тайге в нескольких километрах друг от друга, на каждом человек по тридцать-сорок. Народ собрался пестрый, большинство, как Найденова, привело сюда желание подзаработать, есть и романтики, но их совсем мало. Внизу, ожидая транспорт, он познакомился с семьей из Владивостока. Четыре тысячи километров! Это сколько же на дорогу ушло – в жизни не оправдать! Он с изумлением смотрел на угловатую девочку-подростка, стесняющуюся своего чересчур большого роста, нескладности, прыщей на лбу, ее родителей, одетых из магазина модного спортивного снаряжения, и думал: не перевелись чудаки! Глава семьи, розовощекий сорокалетний крепыш с маленькими ручками и удивительно тонким голосом возмущенно размахивал газетой.
- Вот! – тыкал он пальцем в обведенное красным фломастером объявление и сам же читал. – Здесь вы можете любоваться красотами тайги, дышать целительным горным воздухом… На место вас доставит транспорт… Ага! Транспорт! Где он? Второй день дожидаемся!
Место ожидания представляло собой вырубку, почти сплошь залитую водой. Заготовители общим числом около сотни устроились на бревнах, раскатанных от большого штабеля. Старожилы заняли недостроенную контору, выходят по очереди, боясь потерять место. Через каждые полчаса с унылой обязательностью принимается дождь. Кто прячется под полиэтиленовой пленкой, кто разворачивает над головой палатки. На вырубке появляются двое новеньких. Они спустились со стана, оба до пояса заляпаны грязью. Тут же вокруг них образовывается кружок.
- Как там?
Молодой, лет двадцати, с непокрытыми светлыми кудрями до плеч, этакий чумазый Иван-царевич, зло бросает в толпу.
- Сходите – увидите!
Второй старше раза в два, правая часть лица изуродована: уголок рта неестественно вздернут, ноздря рассечена, пол-уха оторвано. Он терпеливо рассказывает, что хлеб наверху кончился еще неделю назад, третьего дня доели сухари, теперь вот и курева не осталось. Поэтому идут в магазин. Потом назад. Тридцать километров пешком? Конечно, хотя спешить некуда, вчера в горах выпал снег, папоротник прихватило, теперь жди, когда подойдет новый.
В областной газете было то же самое приглашение, которое показывал ему глава семьи из Владивостока. Там сказано, что продукты с собой надо брать на день-два, потом всем необходимым обеспечиваются на месте. А оно вон как складывается. Тем временем вернулись из магазина гонцы, притащили огромную сумку с хлебом и такую же – с водкой. Расположились на бревне и для почину хватили по полной кружке. Юный предприниматель из местных предлагает за небольшие деньги покататься на лошади. Из всего собрания вызывается один, восточный гость. Неторопливая кобыла уходит с ним метров за пятьсот, к реке и там встает намертво. Ни уговоры, ни пинки на нее не действуют, и тут в очередной раз с неба начинает лить. Теперь простынет, - думает о незадачливом наезднике Найденов, переводя взгляд на быстро пьянеющую пару. Молодой, резво вскочив, подхватывает обе сумки и пускается бегом. Он петляет, плохо справляясь с тяжестью и собственными ногами, скользит по грязи и, в конце концов, падает. Его старший товарищ неторопливо подбирает сумку с хлебом, идет назад. Надо же! – удивляется Найденов. – Водку оставил.
Смеркается. Будущая контора забита до отказа, парят только что обмазанные глиной стены, мокрая одежда и снаряжение заготовителей. Душно. Он находит широкую плаху, набивает на нее несколько поперечен, благо, строители оставили с десяток гвоздей. Промокшему насквозь владивостокцу погреться в самый раз, и они вдвоем приставляют плаху к чердачному проему, затем поочередно поднимают тех, кому не досталось места внизу. Последними с горем пополам втащили пьяных друзей.
Он лежит, глядя на едва различимое небо, снизу подпираемое острыми вершинами пихт, сверху обрезанное оконным проемом, слушает бестолковые речи, густо пересыпаемые матюками и думает: все-таки хорошо, что он сюда приехал. Тайга, горы – родная стихия, сколько он троп исходил по ним! Любого из приехавших сюда, он переходит, будет рвать этот папоротник, пока у дня света хватит, все равно заработает. Говорят, японцы, для кого заготавливается орляк, платят исправно. Найденов пробовал салат из папоротника, ничего, грибы по вкусу напоминает. Японцы не дураки, слышал он, будто на зараженных местах, куда американцы сбрасывали атомные бомбы, первым начинал лезть из больной земли папоротник-орляк. Якобы тогда и поверили японцы в его необыкновенную силу. Все может быть, и это не так уж плохо, что Россия получает валюту за траву, на будущий год она вырастет снова. Легко восполнимый природный продукт, - вспомнилось ему из выступления какого-то экономиста. Он нарвет папоротника – машиной не увезти, страна Восходящего Солнца может быть спокойна.
К утру дождь кончился, тучи свисали с неба драными лоскутами и медленно уплывали за пихты, в остальном, ничего не изменилось – ни транспорта, никаких вестей сверху. Найденов купил хлеба, залежавшегося до желтизны и, наверно, оттого недорогого сала и отправился в горы, никого не зовя, не дожидаясь. За ним потянулось несколько человек, но они скоро отстали. Рядом удержался один, живой, юркий, как вьюн, паренек по имени Юра. Жилистый, - одобрительно отметил Найденов, разглядывая не вышедшего ни ростом, ни лицом попутчика. А одет – таежник-профессионал, все прочно, удобно. Из вещей – небольшой сверток подмышкой.
- Зачем? – весело вскинул он живые светло-серые глаза. – Все на месте раздобуду.
- Бывалый, да? – усмехнулся Найденов. – Ладно, палатка у меня есть.
Тем самым Юра был приглашен в компанию, что никак не отразилось в его поведении: пригласили и пригласили, а нет – я не просился. Выяснилось, что ему двадцать один год, живет в собственном доме с матерью в пригородном поселке неподалеку от областного центра.
- Откуда тайгу знаешь? – поинтересовался Найденов.
- А откуда знаешь, что знаю? – последовал лукавый вопрос. – Я туберкулезник, - просто сказал Юра и добавил тут же, - бывший. Вот здесь, - он притронулся к левой стороне груди, - треть легкого усохла – все, без последствий. С седьмого класса таскали по всяким санаториям, скука, из последнего я сбежал – и прямо в тайгу. Вот так же, безо всего. Набрел на пасеку, мужик там нормальным оказался, лечил работой. – Он широко улыбнулся. – Точно, пахал наравне с ним. Потом к другому прибился, так и ходил от пасеки к пасеке, никто не прогнал. Однажды ночью набрел на лагерь, заготовители какие-то – вот где смеху было! Ночь, глухомань, холодина, и я только что из речки вынырнул, оступился. Смотрят, как на чудо заморское – в это время, в горах, ни топора, ни ножа, в башмаках чавкает. Как давай они меня кормить да отогревать; водки полкружки силой влили. А глаза у всех – ну, шпиона в тайге выловили! Так ни слову и не поверили.
- А потом?
- Никакого потом для меня не случилось, так и живу. Траву для аптек заготавливаю, корешки, орехи, чагу – что попадется.
- Зимой-то дома? – Найденов уже смотрел на Юру с новым интересом, он как бы примеривал его жизнь на себя.
- Нынче дома просидел, мать болела, а так – на зимовке с охотниками, раз на лесоповале отсиживался, кашеварил.
Иногда не было возможности пройти краем разбитой и размазанной дороги, и они шагали по глинистой слизи, ноги все время оскальзывают, икры каменеют от напряжения. Километров через десять дорогу перегородил тягач с перебитой гусеницей. Вот он и транспорт, - подумал Найденов. Некоторое время спустя, повстречали группу, остановившуюся на привал. Вид у всех измотанный до крайности.
- Впятером сзади толкаем, - пожаловался мужчина средних лет и указал на бабушку, тяжело привалившуюся к лиственнице.
Юра наклонился к ней, поднял тяжело брошенную вдоль туловища руку.
- Мужики! Тащите-ка вниз! Да побыстрее, она же почти без сознания.
Старший из группы, по-видимому, родственник бабушки виновато захлопал ресницами.
- Я же отговаривал, куда там! А может, ничего, отдышится – и потихоньку…
- Она умрет, сказал Юра, придвинувшись к нему вплотную.
Выпавший три дня назад снег сошел, и ничто не говорило о его недавнем присутствии: весело цвел багульник, на котором цветов больше листьев, бодро желтели подснежники… И только папоротник почернел и поник.
- Новый слой уже таким не будет, - сокрушались знающие заготовители.
Народ бродит без дела, кое-кто ушел совсем, иные отправились к дальним станам, где, по слухам, снега не было. Юра с утра подался в тайгу на разведку, должно же найтись хоть что-то, годное для заготовки. По соседству с их палаткой обосновался дед, устроивший себе жилье наподобие парника под прозрачной пленкой. Ходит по стану, собирает окурки.
- У меня курева полно, а это на всякий случай. – Дед приподнимает старую шапку из овчины, скребет темя и сообщает в никуда. – Бабка была бы – хрен бы сюда отпустила.
За дедовым парником шалаш, в нем старожилы, прибывшие на стан с первым теплом. Каждому из троих может быть и тридцать лет и шестьдесят, люди без возраста, все желто-коричневые, точно больны желтухой.
- Это от чая, - убежденно говорит один, трогая себя за лицо.
- Отродясь я ваш чифир не хлебал, - возражает другой. – У меня, например, от мебельной краски, слыхал, дерево под орех? Во-о. Раз попробовал – и загар на всю оставшуюся жизнь.
У троицы ни работы, ни угла, здесь для них земля обетованная, поскольку харчи выдают в долг, под будущий расчет за папоротник. О том, чтобы лазить по увалам, собирать его, они не помышляют. Как рассчитываться? Видно будет. Они раздобыли флягу, завели какую-то хитрую штуковину: брага не брага, что-то наподобие. Ждут с нетерпением, когда будет готова. Показывают на деда из парника.
- Стаканчик поднесем – целый день будет папоротник за нас таскать.
Найденов сомневается в возможности такого обмена, дед непрост. Впрочем, кто его знает…Сегодня обещали подвезти тушенку и крупу, все то и дело поглядывают на дорогу. Найденов остался в лагере, чтобы не прозевать продукты.
Он сидит перед палаткой, наслаждаясь покоем, запахами поднимающихся трав, хвои, яркой голубизной неба, подпираемого островерхими пихтами. Сколько раз удалось ему побывать в тайге, в горах, сколько групп провести по туристским тропам, - и все для удовольствия, для ощущения себя, как части природы. И вот теперь – впервые – он здесь на заработках. Да, времена изменились. Работая журналистом, он исколесил всю страну, и все было мало. Заработав деньги, тратил их, чтобы опять куда-нибудь ехать. Отправлялся в путь и не мог унять в себе переполнявший его восторг: мир велик и доступен! И так было до той поры, пока однажды не пришел его коллега из соседнего городка, отравленного гигантским химкомбинатом. Лицом черен, губы едва шевелятся, поскольку дрожь в них он унимает изрядным усилием.
- Не могу поехать похоронить мать, не на что.
И Найденов не смог помочь. Мир оказался слишком велик, чтобы быть доступным.
До середины девяностых он работал по договорам с редакциями газет, радио, телевидения и горя не знал; свободный от конторской рутины, семьи, легкий на ноги, он зарабатывал куда больше редакционных посидельцев. А потом все круто начало меняться. Услугами договорников перестали пользоваться, штатные работники выстроились в очередь, чтобы опубликовать свои материалы, кто ж в этой ситуации допустит постороннего? Они сидели на одной своей невеликой зарплате месяцами и любили ее и боялись потерять – как саму жизнь. В какой-то момент Найденов разозлился: я же классный репортер, им что, глаза застило? Он пошел к тем, кто в свое время едва ли не упрашивали его осесть в штате. Он предлагал новые проекты, сенсационные расследования и всюду натыкался на один и тот же ответ – не надо. Нет, эти обстоятельства не могут быть сильнее меня, - твердил он себе и делал новые отчаянные попытки пробиться на страницы и в эфир. Не надо! Вгорячах он прозевал момент, когда случилось, что пресса, очень скоро пройдя этап пьянящего свободомыслия, стала ангажированной пуще прежнего. Только раньше она обслуживала власть, теперь – власть и деньги. Впрочем, как доказывает жизнь, одно без другого немыслимо… Найденов по сей час не может сказать себе с полной уверенностью, что же в большей степени привело его к окончательному тупику – полная невозможность втиснуться в ряды своих собратьев по перу или нежелание прислуживать. Верясов, тот самый журналист из химгородка, сказал бы:
- Полно себе-то врать, всю жизнь прислуживали и вопросов не задавали.
И вот… На пороге третьего тысячелетия Найденов сидит на мягкой мшаной подушке, покрывающей таежную поляну, в одном из немногих не загаженных мест на Земле, ему едва за сорок, ни маломальской болячки, ни обязательств, ни долгов. Из-за спины вынырнул Верясов со своей вечной ухмылкой.
- Еще и ходить не начал, дитя Христово.
Найденов отмахивается от него и внимательным взглядом еще раз обводит буйно зеленеющий под пронзительно-голубой крышей мир. Все бы не так уж и плохо – если б не зима по семи месяцев в году.
Вернулся Юра и, ни слова не говоря, начал мастерить лук.
- Ты что, в индейцев поиграть надумал? – усмехнулся Найденов.
- Охотиться пойдем, - сообщил Юра вполне серьезно, - я манок сделал на рябчиков, их тут полно.
Охота не получилась. Птицы слетались на юрины сигналы, неотличимые от их посвиста, перепархивали с ветки на ветку перед самым их носом, но стрелы летели мимо.
- Можно лиственной смолы насобирать, - предлагает неутомимый заготовитель и тут же отказывается от затеи. – Не, песня длинная! Собрать, сварить – я знаю как, - а потом? На рынок везти – далеко, здешним – без надобности. Ты жевал когда-нибудь? Куда «Диролу» и «Орбиту»! Главное, парадантоз лечит, врачи до сих пор не придумали, а природа умеет.
Вышли на поляну, сплошь покрытую молодой черемшой. Несколько шагов – и от раздавленных стеблей в ноздри ударил густой чесночный запах, напомнивший, что давно пора обедать, а нечем. Может, уже тушенку привезли, и им не достанется…
- Отродясь стаканами не пил, а сейчас бы врезал. – Найденов с шумом втянул воздух через нос. – Под такую-то закусь!
- А я вообще ни разу не пробовал. – Юра пожевал хрустящий стебель, сморщился. – Однажды на пасеке медовухи хлебнул – все нутро вывернуло.
Он замолчал, уставив свои светло-серые глаза в невидимую точку, а Найденов смотрел на его по-девичьи округлый подбородок и думал, что этот сухой, жилистый паренек, подходящий по возрасту ему в сыновья, чувствующий себя в тайге как дома, скорее всего среди людей беззащитен и слаб.
- Я часто соображал, - вышел из задумчивости Юра, и сошлось, будто Найденов своими мыслями подтолкнул его, - что такое сила, сколько ее надо и для чего?
- Чтобы двигать себя неподъемного, - прозвучал давно готовый ответ.
- Я так же считаю и все время думаю, что ошибаюсь. – Он перевел взгляд с крепкого торса Найденова на себя. – Как начну сравнивать…
- А ты не сравнивай. Я вот тоже пытаюсь сравнивать себя с тобой, - неожиданно признался Найденов, - честное слово, получается не в мою пользу.
Юра смотрит на него удивленно, затем, не дождавшись продолжения, говорит.
- Не знаю, как тут у нас получится… Слушай, давай после папоротника сделаем из бересты обласок, лодка такая – я умею, вернее, знаю как – и пойдем вниз по реке. Рыбу поймаем, у меня снасти есть.
Найденов согласен, он даже обрадован, что еще какое-то время можно будет занять себя, только не дает покоя проклятый вопрос: а потом? Он ложится на пахучий ковер из черемши, закрывает глаза и пытается ни о чем не думать. Через некоторое время поднимает веки и видит над собой удивительно чистой голубизны небо. И ничего больше. А может так: потом – потом и будет? Придет срок, явятся заботы…
Тем временем Юра успел сбегать в чащу, притащил оттуда большущий пласт бересты.
- Тут целые завалы старых берез, этого добра, - он погладил желтую изнанку, - сколько хошь. Я придумал: чтобы папоротник не мялся, делаем в рюкзаке короб. – Он свернул бересту трубой. – И форму держит и веса никакого. Да, кстати, тут поблизости медведь ходит, - Юра махнул рукой в сторону восхода. – Царапины на стволах свежие. Я прикинул по высоте – хо-ороший мишка. Ты когда-нибудь медведя встречал?
- Убитого, - признался Найденов.
Продукты привезли к вечеру. Все получили свое, расписались где надо, и над станом поплыли выдавливающие слюну запахи.
- Не заработали, а ядите, - осуждающе заметил дед, помешивая похлебку на костерке перед входом в парник.
- Жилуху не расплавь, - вяло предостерег один из желтолицых.
Он нырнул в свой шалаш, погремел чем-то и вновь появился с кружкой.
- Однако готова.
В голосе сомнение и надежда.
- Щас твои придут – они тебе попробуют, - пообещал дед, с интересом поглядывая на закопченную кружку. – Старшой что говорил – не хрен лазить до времени, крепость сбивается.
- Это кто старшой? – гневно вскинулся сосед. – Ну-ка покажи мне его!
- Кто вас разберет! – опасливо отступил дед и с преувеличенным усердием занялся котелком.
- Не, точно готова, - убежденно заключил сосед. – Иди! – милостиво позвал деда. – Старшого он нашел!
Ужином занимался Юра, а Найденов, натаскав сушняка, бездельничал и думал о приемщице Татьяне, которую сегодня он увидел впервые и был поражен: здесь – и такая! До того на глаза попадались женщины все больше пожилые, изработанные, иные обликом и манерами напоминали желтых соседей. Татьяне лет двадцать пять, не больше, а стрижка со школьной челкой, еще убавляет ей годы. Кожа чистая, не тронутая беспощадным горным солнцем, видимо, оттого что целый день она под навесом, где чаны с рассолом, продукты, весы и прочие ценности – не отойдешь. Темно-карие глаза смотрят задумчиво и строго, но не с той напускной строгостью – я вам всем тут главный начальник! – какая-то своя история в глубине, тайна. Приезжая? – задает себе вопрос Найденов. Красивая девушка! Забавно. Совсем не знаешь человека - и вот лицо, и к этому лицу можно придумать самую невероятную романтическую сказку… Ты засыхаешь без любви, - говорит себе Найденов и понимает, что шутить над собой на эту тему нынче у него не получится. Женщины. Совсем не много их было в его жизни. Когда он пятнадцатилетним мальчишкой играл со взрослыми в эстрадном квинтете, товарищи-музыканты решили против его воли уложить Найденова с солисткой ансамбля. Впихнули мальца к ней в гримерную, а та сгребла своей пухлой пятерней его причинное место и так, не отпуская, вывела за дверь всем на потеху. Он тогда возненавидел музыкантов, толстую певицу, себя – не понять, кого больше. Со временем ненависть уступила место не то чтобы страху перед женщинами, перед близостью с ними, - был, конечно, и страх – но больше – какая-то необъяснимая тяжесть, паралич в теле и в мыслях. Далеко против его сверстников отодвинулся первый любовный опыт Найденова, но и потом, когда все прошло нормально, при каждом новом знакомстве чудилось, будто по углам усмехается и тянет свою пятерню толстая неопрятная тетка.
Народ в шалаше бражничает без шума, сказывается бродяжная привычка жить незаметно. Дед, отведав угощенье, спит, парник его изнутри покрылся испариной, отблески костерка причудливо играют в мелких капельках, и временами нехитрое дедово жилье представляется хрустальным саркофагом. Найденов отставляет недопитую кружку, не понравилось. Еще некоторое время он сидит в шалаше просто так. Нехитрый светильник, изготовленный из старой консервной банки с удивительно вонючим жиром непонятного происхождения, закладывает глубокие тени по углам жилища, отчего оно кажется больше, чем на самом деле. Один из троих застыл на корточках возле входа, лицо его обращено внутрь шалаша, но взгляд блуждает где-то за пределами. Двое других лежат оглушенные бражкой. По телу того, кто первый уследил готовность напитка, то и дело пробегают судороги, голова его дергается, на губах вскипают пузырьки пены.
- Это у него с тех пор, как политуры оппился, - успокаивает Найденова бодрствующий. – Чуть выпьет – и пошло корежить. Отойдет.
- Возьмет и помрет однажды.
- Ну и помрет, - пожимает плечами собеседник Найденова, что должно, по-видимому, означать: все там будем. – А ты что, боишься помереть?
Теперь Найденов вскидывает плечи, говорить на эту тему ему неохота.
- У нас у всех ничего нет. – Взгляд от входа медленно переползает с одного из лежащих в забытьи на другого. – Было – не было – это пустой разговор. Нету! Диогену хватало для жизни пустой дочки, и он был великий срамник и философ.
Найденов смотрит на скрюченную фигуру с новым интересом: образованный бродяга – реальность новой жизни. А тот вяло усмехается, остановив взгляд на своем товарище, пребывавшем до сей минуты в покое. Теперь он освободил из-под одежд свой детородный орган и пытается придать ему боевое положение. Найденов бегает глазами и натыкается все на то же спокойствие и даже пустоту во взгляде другого свидетеля, будто перед ними всего-то – в затылке чешут.
- Куда ни плюнь – все Диогены наоборот, - замечено от входа. – Что, по-твоему, в жизни главное. Да не сопротивляться ей, жизни. А вы… Вся жизнь – борьба! Заучили в детстве – и маетесь. С кем бороться-то, за что? Да смысл один – деньги заработать, чтобы с их помощью обмануть. Принес конфетку сыну, подарок какой, обновку – и на диван, задницей к ребенку. Долг исполнил, конфетку за отцовскую любовь выдал, обманул. И как ведь ловко обманул-то – сам поверил! Или с женой то же самое, зарплата, отдых у моря, подарок, а обнять-поцеловать – не моги, сил нету, у любовницы оставил. Там одними деньгами не обойдешься, а тут можно, близкие, свои. От всего откупается человек – от брюха, от уха, от любви. И хочет еще, чтобы ТАК жить подольше. Дикость! Тем временем старания спящего «диогена» подошли к концу. Он часто засопел, напрягся, измученная, но так и не воспрявшая плоть исторгла бесполезную каплю, и все затихло. Даже отравленный перестал хрипеть и дергаться.
Найденов замечает висящий на ремешке старенький транзисторный приемник «Альпинист». Он напоминает давние походы и вызывает чувство, близкое к умилению.
- Работает?
- Работает, только батарейки давно сдохли.
Вспомнив старый способ оживления батареек, Найденов несколько минут кипятит их в большой банке из-под селедки. Сосед понаблюдал за ним из шалаша, плюнул и отвернулся.
- Тут все равно одни вражьи голоса, - сказал зевая.
И точно, через эфирный треск пробиваются вперемешку турецкая речь, японская, английская. И вот, наконец, послышался родной язык, не то би-би-си, не то си-би-эс, Найденов толком не разобрал.
- В минувшем месяце Россия произвела водки в два раза больше по сравнению с тем же периодом прошлого года, - тоном университетского лектора вещает далекий комментатор. – Но что интересно – увеличение производства этого продукта, - напомним, что он пополняет российский бюджет наравне с торговлей оружием, - прибавки акцизных сборов практически не дало. Неспроста и законодательная и исполнительная ветви власти сходятся в необходимости усиления контроля за государственной монополией на производство и торговлю спиртным.
Кругом черно, на небе ни звездочки, хотя, как успел заметить Найденов, небо уходило в ночь без облаков. Ни птица, ни зверь, ни деревья не нарушают тишину, будто не тайга вокруг, а пустыня. Лишь изредка треснет догорающая в костерке ветка, надсадно закашляется дед в парнике да кто-то всхлипнет во сне.
Ночь беспредельна, как величие и малость, она накрывает все, и только время властно над ней. Да, настанет утро, откроет пространства и вновь явит перед ним истину: захламленная тайга, редко населенная странными созданиями – одно из немногих заповедных мест на изнасилованной, истерзанной Земле. И он здесь, он не сопротивляется. Не сопротивляется… Но он, по сути, все время так жил, только хорошо это или нет – не задумывался.
Найденов решил пройтись по стану и, заметив свет на приемном пункте, приблизился к нему. На столе из тесаных полубревен керосиновая лампа, в круге мутновато-желтого света Татьяна. Она сидит, подперев голову руками, глаза – черные ямы. Тихонько окликает ее – никакого движения в ответ. Трогает за плечо, чувствует через свитер живое тепло и кажется ему, будто в эту минуту разница температур их тел огромна. Замороженный! – подсказывает явившийся из темноты Верясов. Но он едва слышит вечного своего подсказчика, пытается развернуть Татьяну к себе и вдруг замечает слезы, быстро покатившиеся по ее чистым щекам.
- Ну что ты, не надо, - начинает успокаивать ее, с трудом превозмогая желание прижать к груди.
А лицо по-прежнему неподвижно, глаза, как были, пусты, и слезы катятся будто сами по себе. Неожиданно Татьяна поднимается из-за стола, обхватывает руками плечи Найденова и кладет голову ему на грудь. Необыкновенное тепло, к которому он минуту назад лишь прикоснулся, в мгновение охватывает его полностью, он не ощущает ни торжества, ни растерянности, только мощный горячий поток, подхвативший, закруживший его. Почему? Откуда? Тяжелая оторопь, слезы, - горя ли, тоски, страха? – и вдруг такая небывалая нежность! Эти мысли мелькали случайными лоскутками как бы сбоку, не вмешивались, не играли никакой роли в упоительном раскрытии двоих друг другу…
Не было в нем ни нервозности, как часто случается при первой, к тому же неожидаемой близости, не было и долгого поиска согласия мыслей и тел, все отменила нежность, оставив себя единственной владычицей, все случилось с готовностью, спущенной обоим вдруг высшей властью над человеком… Ее обжигающее тело не иссушало его, напротив, давало все новые и новые силы, но это не было любовным азартом, что-то новое для него, необъяснимое. Да кто бы взялся сие объяснять!..
Потом говорили. Найденов узнал, что Татьяна приехала сюда с дипломом технолога-зверовода и оказалась свидетелем последних расправ с совхозными песцами и норками. Этот промысел, как и многое другое в стране, стал невыгодным. Три месяца назад она вышла замуж, а через несколько недель овдовела. Молодой супруг затянул свадебное гулянье и пьяный был раздавлен гусеничным трактором. Теперь вот она беременна, ребенок еще не родился – уже сирота. Найденова неприятно царапнуло по сердцу, и Татьяна, чуткая душа, тут же отозвалась.
- Да, могила еще травой не поросла, - сказала с горькой усмешкой.
И ему стало стыдно. За то, что успел осудить ее, для кого так скоро растаяли все надежды. Она вынуждена жить в чужом краю, с чужой родней – строгими соглядатаями и судьями. И он ей не помощник… Перед глазами чернота палатки, вокруг которой вселенский мрак, он видит себя рядом с Татьяной во дворе весело смотрящего голубыми наличниками бревенчатого домика, и эта простая картина мнится ему самой запредельной фантазией. Тугая волна гнева против собственного бессилия поднялась в нем, зажгла сердце, но, помучив некоторое время, утихла, улеглась и оставила после себя ощущение ненужности всего - даже сладкой, порывистой любви под пихтами и густым, непробиваемым звездами небом. Даже великой тайны, исходящей из черных, слегка раскосых глаз, за которыми прячутся отблески далеких костров и отзвуки скифских песен. Прошли тысячелетия – и она явилась, чтобы не найти счастья. Зачем тогда все?
Утром дали команду заготавливать черемшу. Идет она только на внутреннем рынке, доход приносит невеликий, но надо же чем-то занять дуреющий от безделья народ. Глядишь, разбегутся все, и некому будет работать на папоротнике. Два-три дня – новый слой пойдет. Найденов автоматически увязывает в кучку стебли с тошнотворным чесночным запахом и думает о Татьяне, о том, что внезапно случившаяся их близость не имеет никакой перспективы. Жизнь в очередной раз демонстрирует ему свою неуступчивость.
Ходить по горам и писать репортажи – этого оказалось слишком мало, чтобы заработать на жилье и устоятьв в этой ломке, на которую оказалась обреченной вся страна. Ну и что? Борьба за жизнь – мужское занятие, а на вопрос – всякая ли жизнь стоит того, чтобы за нее бороться? – он давно себе ответил: надо жить. Вон Юра, маленький старец, не знающий жизни, но хорошо понявший однажды цену ей. И Найденов готов идти за ним, маленьким тщедушным мальчиком. Плохо! – говорит он себе и тут же вспоминает молодого продавца коммерческой лавки, с которым случайно познакомился однажды ночью.
- Мы нация молодая, - говорил тот, - подвижная, а страна большая, всегда в ней было много неосвоенных мест. Собрал котомку – и вперед, за удачей. Где-то она все равно есть, поджидает тебя. Эта вера и гонит с места.
Потом он узнал, что парень бросил свою лавку и стал работать на передвижной пасеке. Не просто на пасеке – передвижной! Часто в мыслях Найденов отправлялся с ним в поисках медоносных лугов и распадков. Сейчас, припоминая это, он гневается на себя: и тут – за кем-то.
Ему не раз приходилось слышать, что хронически больные люди зачастую обладают каким-то нечеловеческим сверхчутьем, но убедиться в этом самому не приходилось.
- Это удивительно, что тебе так много лет, - начал ни с того, ни с сего Юра. Помолчал, помял сочный стебель. – Ты такой здоровый, сильный – и от всего свободный.
Найденов недоуменно уставился на напарника.
- Для вас, нормальных, существуют какие-то непонятные мне законы, а, может, правила. Приходит срок – и здоровье оборачивается немощью, свобода – рабством и так далее. И нередко - чем больше первого, тем стремительнее спуск к противоположному.
- Интересно, - сказал Найденов, чтобы сказать хоть что-то. Это ему не приходило в голову.
- Знаешь что, - продолжил Юра, - ты не бойся холодов. У нас в доме места хватит, а Белоярск совсем близко от города, может, работу какую найдешь. Нет – и так проживем.
Найденов заходил кругами по полянке и, чтобы остановить этот нервный ход, упал под пихту, взгромоздив на нее ноги. Старый походный способ облегчить конечности. Ах ты, чертенок! – повторяет он про себя, кусая губы. – Ах ты!.. Спина покоится на мягком зеленом ковре, в ногах приятное покалывание – отходят. А над головой все тот же застывший хоровод островерхих пихт и бездонное голубое небо. Диоген, которого вчерашним вечером поминал желтолицый, именовал себя гражданином мира и вошел в историю, как отец космополитизма. Он не знал российских просторов. Что такое Греция!
Бессонная ночь свалила-таки Найденова, он в мгновение провалился в небытие, не заметив, как ноги сами собой соскользнули с дерева. И снится ему, будто он посреди бескрайнего моря пытается поставить на ход доску с парусом – серф. На море полное безветрие, и снаряд не слушается его. Он падает, взбирается на доску, разворачивает парус так и эдак, ловя воздушные струи, опять падает, и это повторяется до бесконечности. Вдруг над водой появляется голова Верясова, его прическа коком, за который в конце пятидесятых молодых людей звали стилягами, абсолютно суха, и это обстоятельство удивляет Найденова в той же степени, как и само явление бывшего коллеги.
- Ты куда? – интересуется тот деловито.
- В Грецию, - отвечает Найденов.
- Тогда я – в Турцию.
И голова исчезает под бирюзовой гладью.
Внезапно картина меняется. Найденов стоит посреди улицы какого-то неизвестного ему города, неподалеку знакомый человек с желтым лицом свежует привязанную за задние лапы к столбу собаку. Из подъезда ближнего дома выходит Людмила, манит его. Тут же подъезжает роскошный автомобиль с Верясовым за рулем, на заднем сиденье Татьяна с грудным младенцем.
- Ты с нами? – строго спрашивает Верясов.
Он делает шаг к ним, потом в сторону Людмилы, не может решить, куда же идти, и в это время трогает его за плечо желтолицый.
- Мясо пожарить или потушить?
Найденов отмахивается, но пальцы все настойчивее сжимают плечо.
- Вставай, голову напечет, - слышит он будто из другого мира.
Это Юра. Это полянка, поросшая черемшей, горы, тайга и въедливый чесночный запах.
- Пойдем, я обе котомки набил, - зовет его Юра.
На приемном пункте хозяйничает незнакомый парень. Найденов оглядывает территорию, Татьяны не видно.
- А где вчерашняя хозяйка? – опережает Найденова Юра.
- Домой уехала, - хмуро бросает приемщик.
- Совсем?
- Откуда я знаю. – В голосе раздражение. – Поставили – стою.
И это все? – встает перед Найденовым беспощадный вопрос. Он не хотел обращать дарованную ему судьбой полную небывалой нежности ночь в любовную утеху, длящуюся некоторое время, но не знал, как придумать для них двоих что-то серьезное, надолго. Однако меньше всего он оказался готовым к тому, чтобы все это оборвалось разом и так скоро. Зачем? О чем она думала, покидая стан, оставляя его? Зачем отдалась ему с такой готовностью, так неистово? Зашевелилась обида, которой он не хотел, но справиться с ней сразу не мог.
- Ах ты, маленький, несмышленый ты мой! – вылезла ухмылка Верясова. – Конфетку отобрали!
В эту минуту, попадись ему докучливый пересмешник живым – задушил бы. И тут Найденов резко тряхнул головой, отгоняя от себя всех без исключения, напружинил ноги и сделал пистолетик – глубокий присед на одной ноге, вторая вытянута параллельно земле. Он не видит задумчивого взгляда Юры, удивленного – приемщика, он твердит себе: я здоров, я силен, мои ноги отнесут меня от всех печалей. Поднимается и… Татьяна! Острая тоска сжимает ему сердце.
Дед, ночующий в парнике, затосковал, ворчит.
- Столько народу – и поговорить не с кем. Не могу я один, хозяйка уж четыре года как померла – а все не привыкну. Бывает, с коровой разговариваю. Слушает.
- Значит, у тебя корова есть, - уточняет Найденов. – А на кого ж ты ее оставил?
- Соседка, сама вызвалась.
- Хорошая, видно, соседка.
- Ага, - согласно кивает дед.
- Одна?
- Как стог в степи.
- Вот бы и сходились, далеко искать не надо. Не предлагал еще?
Дед недоверчиво уставился на него?
- В одно хозяйство, что ли, соединяться? Слыхали мы! Которая придет – все под себя сграбит, еще и со свету сживет. Не-е, отнеси солому от пожара!
- А тебе куда, в гроб добро-то складывать? Или наследникам бережешь?
- Кто такие? – не понял дед.
- Дети – кто! Есть дети-то, много?
- Были, - нехотя выдавил он.
- Как так? – пришел черед не понимать Найденову.
- А сам не знаю! – вскинулся дед и нервно заскреб двухнедельную сивую щетину. – Бабка померла – соседи говорят: давай детям сообщим. Куда? Ни слуху, ни духу. Трое… И не знают, что матери у них больше нету…
Дед сухо сморкнулся, потоптался на месте и пошел разводить костерок.
Возле своей палатки Найденов обнаружил рогатину.
- Не жидковата? – послал усмешку Юре и тут же посерьезнел. – Ты чего удумал? Выбрось из головы! Я хоть и не встречался с медведем, зато как дерет – знаю. Медвежатник нашелся!
Он ждал, что Юра как-нибудь отговорится, на шутку переведет, но тот промолчал. Тогда Найденов схватил топор, хрястнул рогатину посредине и снес обломки на дедов костер.
Ночью он думал, что Татьяна самым простым и надежным способом разрешила возникшую вдруг проблему. Она все поняла, она услышала его и сразу же не взяла в расчет. Сама все устроила.
- Слабак! – ехидничает Верясов.
А он вспоминает предыдущую свою любовь, такую же внезапную и скоротечную. Вечер и ночь. Минувшим августом девушка из-за столика уличного кафе подозвала его и поведала, что после давней и случайной встречи в горах многие годы следила за его газетными публикациями, телевизионными выступлениями. Она знала, с кем он встречается, где живет, по какой дороге ходит домой… Никогда Найденов не встречал такого интереса к себе. Поначалу он отнес его на счет детской увлеченности девушки. Наверно, так оно и было. Но потом пришла ночь, полная любовного восторга… Как все похоже! Девушку зовут Еленой, наутро она уехала в Турцию, где работала в туристической фирме. Потом был короткий телефонный разговор – и все. Безответные гудки, мертвое пространство. Детская увлеченность доведена до финала, большего, по-видимому, Елене не было нужно. Так думал он, тоскуя, терзаясь.
Получается, что женщины в отношениях с ним, как правило, ставят точку сами. То же было с Людмилой, с которой встречался он больше двух лет. Ей, юной, современной, раскованной, Найденов обязан исцелением от кошмарной жирной тетки, преследующей его во время близости с женщинами. Избалованная богатым папой Людмила ушла от него не потому, что не видела за ним прочного будущего, ей нужны были все новые и новые праздники, развлечения в дорогой упаковке. Людям милая, - так именовала она себя, так было на самом деле.
Среди ночи по тайге прокатился звериный рык, взлаяла собака на приемном пункте, и снова все стихло.
Подошел новый слой папоротника, но, как и предполагали старожилы, против первого он оказался и массой меньше и количеством. Найденов с Юрой сдавали больше других, однако, поставленные себе в норму ежедневные сто килограммов на двоих не могли набрать. От первого света до последнего кланялся народ похожим на гусениц побегам, и только желтолицые философы не отходили от своего шалаша, ломая голову, на чем завести новую брагу. День, другой – все меньше папоротника поблизости, все дальше надо уходить по распадкам, чтобы найти нетронутые поляны Чаще всего делали так: один заготавливает побеги, другой обегает окрестности, разведует.
Однообразная череда дней, полных тяжелой работы, делала их неразличимыми. Усталость от жары, ходьбы и бесконечных поклонов – больше ничего. И тот день поначалу ничем не выделялся из прочих. А потом… Юра ушел на разведку и не вернулся. Сначала Найденов искал его один, затем, уже далеко за полдень, тайгу прочесывали почти все, кто был на стане. Нашли его в распадке в двух километрах от стана, неподалеку от ручья, добежавшего сюда по камням с далеких ледников. Он лежал, неестественно завалив голову вбок, на лице и порванной одежде следов крови не было. Медведь заломал! – вспыхнуло в голове Найденова, едва предстала его взгляду смятая фигурка Юры. В подтверждение этой мысли в двух шагах от него обнаружили рогатину, похожую на ту, что изрубил и сжег Найденов.
- Да они в это время смиренней овцы! – горячился кто-то несогласный.
Однако Найденов оказался прав. Зачем он искал этой встречи? – возник бесполезный вопрос. – Кому и что хотел доказать? То, что осталось от Юры вроде бы никогда и не принадлежало жизни, казалось чужим, лишним на фоне этой суровой красоты. Жестокий мир! Жестокая земля! Найденов непроизвольно сделал движение, будто всей силой своих здоровых, тренированных ног придавил эту несправедливую твердь и тут же ощутил в ответ неприятный, запирающий дыхание ток, поднявшийся откуда-то снизу, из далеких недр.
- Юра, Юра! – горько повторял он, глядя в серое – от сумерек ли? – лицо своего юного друга.
Потом была милиция, вопросы, формальности, связанные с перевозом бывшего живого человека в другой мир. И вот Найденов на маленьком крытом грузовичке сопровождает Юру, лежащего в необитом, - в зверосовхозе не нашлось ткани, - гробу домой, в Белоярск, туда, где им никогда не коротать зиму, не жечь дрова в гудящей печке.
- Гляди-ка! – озабоченно говорит Верясов. – Бегут от тебя поводыри.

3

Иванов раздобрел, от него исходит покой и благополучие. Теперь он ходит играть на рынок не каждый день, хватает. Да не может быть благополучным рыночный музыкант! – восклицает про себя Найденов, но сытая физиономия саксофониста говорит о другом.
- Все равно это не надолго.
Иванов пожимает плечами: что надолго?
То и дело говорит про Париж, в деталях вспоминая ресторанные меню, причем, все с этакой значительностью, будто он ездил во Францию с ангажементом, а не туристом за собственные деньги, которые копил несколько лет. Год назад эта тема была под запретом, тогда, по свежим впечатлениям он чувствовал себя оскорбленным жалкой недельной экскурсией.
- Кстати, наши художники не дошли до Парижа. И уже теперь не дойдут, осели в Самаре.
В голосе Иванова удовлетворение, а Найденов вспоминает его окаменевшее лицо, когда провожали молодую семейную пару отсюда, из Богемы. Украли мечту! – читалось в его заплывающих слезами глазах. Художники отправились пешком, честно признавшись на прощанье: хоть так обратить на себя внимание. Не учли - кому нынче до кого дело, хоть на Луну двигайте. Горя натерпелись по дороге, не приведись кому.
- Я тут посчитал, - Иванов подхватил со стола листок, - в день по шесть километров приходится. Ходоки!
Он чувствует себя победителем, оттого и собственная турпоездка, поначалу показавшаяся жалкой, оценивается теперь иначе.
- Верясов не объявлялся? – спрашивает Найденов.
- Верясов? – у Иванова на лице удивление, будто впервые слышит фамилию.
- Значит, не был, - следует уточнение.
Бывшую найденовскую комнату до сих пор никто не занял. А торопились – гнали, сокрушается Найденов, вспоминая беззаботное житье. Он все еще окончательно не расстался с общежитским жильем, иногда позволяет себе пустую мечту: не трогал бы никто – мне этой комнаты до конца дней хватило бы.
- Нет, ты все-таки скажи, - не отстает Найденов, - кончится твой рынок – куда пойдешь?
- Кончится – скажу.
Вот и все, поговори с ним. Конечно, у него больше времени, чтобы определиться в жизни. Сколько ему, двадцать пять? Это тебе не пятый десяток. Найденов внимательно разглядывает приятеля. Лицом он повзрослел, хотя длинные волосы и огромные серые глаза в пушистых ресницах напоминают прежнего юношу. И еще от ранней молодости, - но это, наверно, навсегда, - не сразу заметная, однако живущая в глубине глаз постоянно – сиротская обида детдомовца.
- Музыкантов-то видел кого?
- На рынок разный народ ходит, - уклончиво отвечает Иванов.
- Никто в команду не просился?
Найденов сначала задал вопрос, а уже потом подумал, что мог бы встать рядом. Саксофон, тромбон, еще пара инструментов – и играй тот же джаз. На Арбате их слушают, сам видел…
- Я как-нибудь один, - жестко отсек Иванов. Помялся немного. – Ты извини, подруга должна подойти.
- Да я уж и так собрался. – Найденов подхватил рюкзак с походным снаряжением. – Вещи-то сильно мешают? – кивнул на свою коробку.
- Ничего.
Пройдя по мосту через Обь, он свернул в луга и оказался на том месте, где чуть больше года назад встретил похмельного мужичка, набившего собственные штаны карасями. Тогда ими кишели бочажины и малые лужицы. Неплохо бы рыбки поймать, - подумал. Но нынче здесь сухо, полая вода давно ушла, да и карась отнерестился, попрятался. Походил немного, прикинул направление ветра. Надо бы палатку ставить входом к реке, но тогда костер, который должен быть у входа, будет виден с городского берега. Это ни к чему. И он раскинул палатку против правил, тылом на реку.
Костер, тренога с котелком, уха из консервов. Надо бы удочку завести, - думает Найденов, перебирая рюкзак, где есть все необходимое для жизни. Летней жизни. В который уже раз приходит мысль: лето плохо одним – быстро кончается. Он оглядывает пространство. Конечно, в тайге среди сопок и пихт глазу веселей, здесь не за что взглядом зацепиться – ровная даль до самого горизонта. Но за ним, - Найденов знает, - лес и по берегам проток деревни Бобровка, Петровка, Малая речка. Именно там, на берегу и под лесом хотел бы он жить в старости, оставляя, как и многие сограждане, простую и ясную жизнь на потом. Горы он любит, они ему необходимы, но это как витаминная добавка – иногда, для адреналина. Окрепший в горах, исходивший по ним тысячи верст он остался равнинным человеком. Горы – восторг и упоение, медленные речки, сосновый бор – тихая и вечная любовь. Родина! - вглядывается он в далекую полоску, где зелень сливается с голубизной. – И это все мое! Бери – сколько хочешь, иди – куда хочешь… Куда? Зачем? А если без «куда» и «зачем»? Все равно – Родина, все равно – мое. И может, лучше, что так, без «куда» и «зачем»…
Тихо. Мысли легки и беспорядочны – обо всем. Вспоминаются женщины, рано или поздно уходившие от него, поскольку удержать их было нечем. Все-то у него случались молодые, а наверно, надо было найти кого-нибудь постарше. Подумал – и тут же явилась возрастная солистка из квинтета. И что? Сейчас-то он уже перешагнул тот ее возраст. Придет с Людмилой в ее компанию, возьмет гитару и запоет «Ночку луговую» или «Одинокую гармонь». Сам чуть не плачет от восторга – это ж надо написать песни, которым никогда не состариться! А те едва дослушают из вежливости – и врубят новые ритмы на полную мощность.
- Плясать я буду с ними, а спать с тобой, - говорила Людмила, не объясняя, почему не хочет делать то и другое с одними и теми же.
Потом она ушла спать с богатым заводчиком, который был гораздо моложе Найденова, но устал от жизни куда больше того… Следом исчезла Лена, пробывшая в его жизни всего-то вечер и ночь. Где она сейчас, в Турции? А может, уже заработала денег на квартиру в Сочи? Интересно, если б ему предложили там работу, жилье, если б позвала за собой Лена, поехал бы? И тут же сам упредил вопрос Верясова: опять поводыри? И все-таки? Он не знает, хотя скорее – нет… У большинства новых россиян родина – где жить хорошо.
Он лежит поверх спального мешка перед палаткой, над ним ночное небо, сплошь усыпанное звездами. Здесь, на равнине они кажутся более далекими, чем в горах, и оттого – более чужими. От нечего делать придумывает про себя истории, и каждая начинается так: некто по фамилии Найденов… То он, заблудившись в обских плавнях, ловит огромные рыбины и делает из их шкур гондолы. Надувает, связывает в плот и выходит в основное русло. То, путешествуя в горах, забирается в самые непроходимые места, неожиданно встречает прекрасную незнакомку и остается с ней тут же навсегда. Чудесным образом появляется хозяйство, дом, они счастливы и нет им никакого дела до всего остального мира. Нет, встречаются они в горах, а жить уходят вниз, в тихую лесную деревню с названием Малая речка... Пустое, бесполезное занятие – примерять на себя чужую жизнь, - останавливается Найденов и приходит к мысли, что большая часть человечества делает это наяву, попросту живет этой самой чужой жизнью. Кто, какой всесильный, всезнающий и когда подсказал бы кому: вот это твое, иди в том направлении. Тычутся люди, маются, наполняя мир пустыми хлопотами и бесконечными разочарованиями… Продолжая разговаривать сам с собой, Найденов в который уже раз приходит к выводу: я просто никчемная зануда. Надо было в свое время и как все решать простейшие задачи. К примеру, пить чай в конторе с девяти до шести. Лет двадцать пять попил – вот тебе жилье, выслужил. Не захотел, скучно – зато теперь веселись – не хочу. И все ты не можешь вырасти, все фантазии, как в детстве: вот сейчас загляну в те кусты, а там сверток с деньгами. В последнее время это не сверток, а толстенький такой валик, скрученный из долларов. Видел однажды у торгаша на рынке.
Город на другом берегу весь в мерцающих огнях. Что за природа этого мерцания? Ни деревьев перед ними, ни дымов… Судя по всему в воздухе постоянно присутствует что-то невидимое, но живое, подвижное. Найденов представил, что это живое сей же час, не медля коснется его лица чем-то холодным и влажным, зябко передернул плечами и полез в палатку.
Утреннему городу Найденов явился обыкновенным туристом, одним из тех, кого летом встретишь на каждом шагу. Правда, нынче путешественник обличьем пошел не тот: длинные волосы, узкая грудь, бледный лик и глаза с каким-то нездешним туманом. С гор спускается – ни загара не прибавилось, ни крепости в теле, ни ясности во взгляде. Зачем ходят? – удивляется Найденов и вспоминает своего напарника Юру. – Неужели больные? Сам он – как привычная туристская братия из прошлых лет – загорелый, бородатый, крепкий. Только вот в глаза свои давно не заглядывал, что там?
На стоянке машин возле дома с десятком вывесок перед входом мальчишки пристают к водителям: машину помыть? Найденов встал, огляделся. На всех углах торгуют – от семечек до башмаков, все что угодно. Горожане зарабатывают на жизнь.
Вам неслыханно повезло! – подскакивает к нему шустрый молодой человек в черном блестящем пиджаке и белой сорочке на первой свежести. – Идет презентация канадской компании, - название он не разобрал, - и вам предоставляется возможность получить бесплатно образцы нашей продукции. Вы только оплачиваете стоимость вот этого нехитрого приспособления, а впридачу…
- Погоди, - прерывает его Найденов, разглядывая пластиковый валик с ручкой. – А для чего эта штука?
- Чудесная вещь, - вдохновенно объясняет продавец и ведет валиком по лацкану. – Можно одежду чистить, есть для ковров, для мебели…
Найденов скосил глаза на свою штормовку и пошел, отмахнувшись, а молодой представитель канадской компании продолжал говорить ему вслед. Похоже, сегодня никто его так долго не выслушивал.
По тротуару снуют разносчики газет, и он думает, что эта работа ему, пожалуй, подошла бы. Тут же представляет себя в очереди за газетами в редакционных коридорах, где все его знают. Отпадает. И следом – ответ на его сомнения: навстречу с пачкой какого-то нового коммерческого издания идет знакомый журналист, работавший, насколько помнит Найденов, в областной молодежной газете. Сошлись нос к носу и оба сделали вид, что незнакомы. Могут же люди, ничего, - подумал Найденов и еще больше утвердился в мысли, что он ни за что не станет заниматься этим.
- Но почему? – выплывает из небытия Верясов. – Чистоплюй ты бездомный!
И правда, почему? – повторяет вопрос сам себе. – Можно ли работать уборщицей в доме, где когда-то был хозяином?
- Можно, - опять суется Верясов. – Когда жить еще хочется, но уже абсолютно не на что. Можно делать еще многое из того, что ты, цезарь из холуев, никак себе не позволишь.
И тут Найденов вспоминает свою давнюю поездку в прибалтийскую Юрмалу. Он тогда снял комнату в доме по соседству с хлебозаводом и каждый день наблюдал старика, прохаживающегося вдоль заводского забора. Хозяйка пояснила, что это бывший владелец завода, он ходит так по нескольку раз на день в любую погоду. Однажды Найденов специально вышел ему навстречу и поразился, увидев в его глазах необычайной силы ненависть. Годы, десятилетия, его собственная старость не смогли ее притушить, как не смогли дать ясности, что это за новый хозяин – народ, сколько его, в каком он обличье?
Найденов купил газету с объявлениями, отыскал раздел, в котором приглашают на работу. В основном, нужны каменщики, столяры, сварщики, чуть реже бухгалтеры и водители. Требования к бухгалтерам рассмешили: не старше двадцати пяти, знание английского, владение компьютером, стаж работы по специальности не менее пяти лет… Ага, и улыбка без кариеса, ноги из подмышек, - добавил про себя Найденов. А вот интересно: «смотритель загородного дома…» Боже ты мой! А проще нельзя было – сторож, дворник, работник на огороде. Ладно хоть не мажордом.
- Дурак, - подтолкнул Верясов, - это же крыша и харчи.
У хозяина дома оказалась простецкая физиономия, он, - подумал Найденов, - похож на комбайнера, который с огромного щита уже лет десять простирает руки навстречу въезжающим в город с восточной стороны. Одет, конечно, не по-механизаторски – шелковая рубашка, брюки в свободных складках – шаровары.
- Интеллигенция! – поморщился, высвобождая из ручищи Найденова чересчур мягкую и маленькую для крупной фигуры ручку. – Мне бы из работяг.
- Строить? – без интереса спросил Найденов, решив, что ему отказано.
- Зачем? Все уже построено. Просто мне руки нужны, а не мозги.
Найденов стрельнул взглядом в его невысокий лоб, на который наползал короткий ежик – стандартная прическа, удачливых молодых людей – и подумал: странное дело, едва появилась масса возможностей сделать свою внешность отличной от других, все как никогда устремились к однообразию.
Однако сговорились. Полчаса – и они в пригороде, в дачном поселке, примыкающем к остаткам деревни, которая являет резкий контраст с добротными двухэтажными домами, подстриженными газонами, затейливыми флигельками и беседками. Найденова выручила занятость работодателя: станет он тратить время на долгие поиски сторожа. Работай, не справишься – выгоню. Так было сказано, и вот уже колеса зашуршали по асфальту. Правда, перед отъездом хозяин заглянул в найденовский паспорт и предложил:
- Стаж нужен – давай трудовую, могу хоть замом своим провести или директором по коммерции.
Хохотнул и отбыл.
Знакомство с хозяйством Найденов начал с флигеля, отведенного ему под жилье. Лежанка, стол, стул, маленькая газовая плита – больше ничего и не надо. Оставив рюкзак, пошел по дому. Приятно удивила добротность строения, чистота и разумный подбор материалов в отделке. Никакого пластика, вонючих обоев, блестящей фурнитуры, что некоторые пытаются выдать за евростиль. Дерево, побелка, необходимый минимум мебели. Дорогой… Ожидаемого за домом огорода не обнаружилось, ни одной грядки, ни ягодного кустика, ни плодового деревца – газоны, газончики, причем, трава на всех разная, цветочные клумбы, альпийские горки, декоративные деревья. Красиво! – подумал Найденов и все-таки обнаружил в себе некоторое разочарование: он собирался обрабатывать огород.
Ну все, определился. Он присел на скамейку в увитой плющем беседке. Ночлег, работа – не бей лежачего, - холодильники ломятся от еды… мечта, не жизнь. И при всем том не оставляет ощущение случайности, краткосрочности всего этого и даже некой опасности.
Вскоре опять зашуршали колеса перед домом, и через несколько мгновений Найденов увидел молодую женщину в светлом костюме, которого как бы и не было – до того легка и прозрачна ткань. Солнце стояло у нее за спиной, предлагая в деталях разглядеть изящные линии. Хороша!
- Здравствуйте. – Она кивнула, и светлые пушистые волосы заискрились в солнечных лучах. – Мне сказали у нас… - Заминка, оценивающий взгляд. – Новый работник. Меня зовут Наталья Васильевна, можно – Наташа.
Найденов представился в ответ, при этом зацепил головой лиану, взобравшуюся наверх по ажурной стене беседки.
- Осторожнее! – с испугом воскликнула Наташа. – Это диоскорея, кавказская гостья, она у нас нынче чудом уцелела.
В последних словах послышались нотки вины. За испуг? За то, что плохо берегли лиану?
- С домом познакомились? Наверняка вам забыли сказать, что холодильники в полном вашем распоряжении. Не стесняйтесь. Готовить умеете?
Он уверил, что с этим справится, а про себя отметил: хозяйка, упоминая мужа, не называет того никак… Какая-то в ней особенная красота – и чувственная и строгая. Строгая… Очки?
- Вас, наверно, невеликая радость сюда привела? Чем вы занимались? Простите женское любопытство.
Это не хозяин, сейчас начнется, - подумал Найденов.
- Разным, - попробовал он потянуть время. Сказать, что музыкант? – Писал для газет, на телевидении подрабатывал.
Она в удивлении вскинула глаза, отчего очки немного сползли на нос, и рассмеялась.
- Надо же! Моему не вздумайте сказать, сразу решит, что ему филера подсадили, разоблачать будут. Ой, умора, просмотрел!
Отсмеявшись, она поправила очки и задумалась ненадолго.
- У меня был знакомый тележурналист из Германии, - сказала, не выходя из задумчивости, - состоятельный человек, даже очень. И безо всякой этой, - посмотрела на собственный дом, как на нечто безобразное, даже сморщилась, будто от дурного запаха, - коммерции… Я преподаю иностранные языки, - пояснила. – Из школы ушла, там мое благополучие всем поперек горла. Бастуют – а мне-то зачем? Так, иногда частные уроки даю – чтобы сохранить хотя бы видимость экономической самостоятельности.
Она снова рассмеялась, теперь уже с оттенком горечи, затем вскинула изящную кисть в сторону соседнего дома с причудливыми башенками по углам.
- Мешок первый. – Показала на другой дом, тяжеловатый и мрачный. – Мешок второй.
Во взгляде Найденова вопрос.
- Мешки с деньгами, - уточнила. – Мой тоже – мешок, только без номера, просто мой.
Дела! Найденов невольно почесал затылок, не зная, как реагировать.
- Пойдемте, - поманила за собой и пошла в глубь участка.
Через некоторое время Найденов ошалел от обилия латинских названий и перечня особенностей кустов, лиан и прочей декоративной зелени. Дендрарий какой-то, - подумал. – Зачем это мне? Остановились у зеленого холма из листьев и соцветий в виде белых метелок.
- Ардикус, - пропела хозяйка. – Любит тень и влагу. Но вы не беспокойтесь. Время от времени, когда нет дождя, надо только нажать на кнопочку в доме – я покажу. Тут все подведено, все просчитано – где больше поливать, где меньше.
- А это? – Найденов указал на куст, весь усыпанный желто-розовыми цветками, собранными в зонтики.
- Лантана. Первый год на свободе, в горшках хиреть начала – я ее и высадила. Видите, как разошлась. Забыла – на Кипре или в Анталии около отеля росла, а потом я ее случайно в цветочном киоске увидела, купила.
Анталия! – кольнуло Найденова. – Там работает Лена. Или уже не там? Лена… Когда-то она знала о нем все, отслеживала публикации, выступления на телевидении, могла перечислить женщин, с которыми он встречался, спал. Зачем ей это надо было? Чтобы однажды, став взрослой, самостоятельной, побывавшей замужем, встретить его в уличном кафе, переспать с ним и наутро улететь в Турцию? И все. Один телефонный разговор, и теперь уж точно она не ведает, что с ним. Сторож-садовник, вряд ли нынешнее положение Найденова укладывается в ее представление о нем. Какое представление, что он может знать об этом? Кончился интерес у девочки, дошли до постели – и хватит…
Рядом с лантаной склон альпийской горки облепили широкие глянцевые листья бадана. Земляк! – узнал Найденов мужественное растение, привезенное, очевидно, из Горного Алтая. Там он пробивается к жизни, цепляясь за камни. Прошлогодние засохшие листья местные жители заваривают и пьют. Второе название растения – чигирский чай, наверно, как-то он зовется и по-латыни, Найденову сие неизвестно, а спрашивать у хозяйки он не захотел.
Она зашла в дом, побыла там немного и уехала, на прощанье еще раз наказав пользоваться съестными припасами без стеснения. Найденов смотрел вслед дорогой иностранной машине и думал: есть у хозяйки дети или нет?
День, другой, третий… Хозяйка не появляется, Найденов бродит по саду, изредка заходит в дом, удивляясь, как все в нем разумно устроено. Но больше удивляет другое: зачем жить в задымленном, пыльном городе, когда под боком такая красота? И сколько же надо человеку для жизни – комнат, машин, денег? Две детские – заходил ли в них когда-нибудь ребенок? По его мнению, у детей должен быть беспорядок, а здесь – картинка из журнала. Книг в доме мало, случайные, пара дамских романов и несколько детективов. Найденов включает телевизор, находит местную программу. Двух лет не прошло, как он расстался с телевидением, - нет денег, нет мест, - а уж вон сколько новых лиц. Стало быть, места обнаружились.
- Вчера глава администрации области встретился с председателем правительства России, - бойко глядя с экрана, сообщает юный комментатор.
Во как! Не председатель встретился с местным главой, а этот почтил. Скучно. Лица новые, а все остальное – тухлятина. Кстати, кто там нынче во главе правительства? Четвертый или пятый за год? Найденов не может вспомнить фамилию, вот смех-то – журналист! В одном из своих комментариев он говорил, что политика есть наука управления государством, а поскольку мы все так или иначе принимали участие в этом управлении, посылая на власть своих избранников, интерес к политике – дело каждого…
- Хоть сейчас-то стыдно? – возник давно не появлявшийся Верясов.
- Все в прошлом, - отвечает скорее себе, чем Верясову, - и стыд и дым. Да, дым Отечества, он тоже ест глаза… Во всяком случае Найденов больше никогда не вернется к глупым попыткам учить людей.
Зашел во флигель, присел на лежанку и обнаружил, что она охромела. Ножка съехала с журнала, подсунутого для устойчивости. Найденов посмотрел на обложку – местный литературный ежемесячник, довольно свежий. Развернул и сразу же наткнулся на знакомое имя – тот самый поэт, которого он хоронил два года назад. Два года назад… Вечность. Еще раз посмотрел на дату выхода – стихи после смерти.
И если ты сподобишься увидеть Бога,
Скажи ему:

- О, Господи, внизу все так,
Как ты велишь.
И посох. И дорога.
Страдают. Веруют.
Жрут водку и сустак.
Но – слишком много,
Слишком, слишком много…

Он читал дальше, и убеждался, что поэт все знал про себя наперед, угадал и точно описал место собственной смерти, причину, погоду, только просчитался на пару месяцев…
Отвлек шум снаружи. Приехал хозяин с гостями, двумя удивительно похожими на него молодыми людьми. Все трое хорошо откормлены, одинаковые прически коротким ежиком, костюмы лишь едва отличаются оттенками.
- Мой зам по быту, - с серьезным видом отрекомендовал хозяин Найденова. И ему. – Все из багажника в каминный зал.
Всего – еды и питья – хватило бы на целый взвод.
Найденов услышал за спиной:
- Скоро нам бутылку не поднять, только стакан. Загрузил один, выносит другой.
- Свободен, - сказал затем хозяин и добавил. – Иди к себе.
Охота им в доме сидеть? – удивляется Найденов. – Сейчас бы на реку, ночи теплые, вода не остывает. Подумал о реке – и ощутил себя в заточении. Ни шагу из усадьбы - такое условие. А выходные? – впервые за многие дни вспомнилось слово. Должны же они быть у него. Выходные, выход… В косых лучах уходящего солнца буйная хозяйская зелень разделилась по цветам: кому досталась тень – почти черные. Он подошел к лантане, потрогал листья – жесткие, немного ворсистые. Из комнатного горшка, а растет себе, цветет без передыху. Все комнатные цветы где-то растут на воле. Воля… Забор по периметру, искусственный полив, полгода сна под тяжестью снега… Цветок напомнил ему о Лене, вольной птице, улетевшей в далекую Анталию, где много солнца, ласковое море. И что? Она сказала, будто хочет заработать на квартиру в Сочи. Там тоже тепло и море и как-никак – родина. Квартира в сказочном Сочи. Клетка на морском берегу.
- А сам-то ой как хочешь в клетку! – оскалился, как всегда, довольный собой Верясов.
И точно по команде Найденов понуро отправился в свой флигель. Не успел войти - заявился хозяин с огромной четырехгранной бутылкой какой-то особенной водки.
- Надоели! – Он с размаху впечатал бутылку в центр столешницы. – На работе надоели, еще и тут. Наливай! Мне чуть-чуть, себе сколько хочешь.
Найденов поровну плеснул в стакан и чайную чашку, парной посуды здесь не было. Сколько же я не пил? – задал себе вопрос и вспомнил, что последний раз это было на поминках у Юры.
- Чего молчишь? – Хозяин нехотя выпил. – Скажи что-нибудь умное.
- Может, сплясать?
Это Верясов, точно, умеет же его голосом, хохотун. Сам бы Найденов – ни-ни.
- Спляши, - вяло пожал плечами хозяин, но тут же подобрался, затвердел , глянул на собеседника колюче и трезво. – А вообще-то не хами мне, умник! Мне сейчас неохота даже вот это. – Он указал на Найденова и перевел палец на дверь. – Потом нового бездельника искать… Все надоели!
- Ты просто устал, - сказал Найденов, и оба не заметили этого «ты».
- Не говори так больше. Этого не может быть, иначе меня сожрут конкуренты, друзья, собственные деньги. Да-да, деньги не признают усталости, не терпят передышки. Вот ты, наверно, думаешь: а зачем эта бесконечная мясорубка? Заработал, накопил, хватит до третьего поколения – бросай все, живи, трать в свое удовольствие. Неправильно. Для тебя деньги – средство жить, для меня – работать, понимаешь? Инструмент. Я не знаю, сколько – много, сколько – мало. Было – таскали чемоданами, уменьшили рубль в тысячу раз – через год опять чемоданы. Моя дура за границу желает уехать, она язык, видишь ли, знает. Да только опять, дело в том, что она хочет жить, а мне надо работать. Хрен кто даст мне там шевельнуться, схема не та.
Он стукнул кулаком по раскрытой ладони, и Найденов опять удивился: какие у него маленькие руки! Снова выпили. Закусить бы чем, водка все-таки, - подумал Найденов, но высказать пожелание не решился, условия для обоих равные.
- Вот ты, к примеру, - продолжил хозяин, - да и многие другие как ты – вы относитесь к деньгам, будто к женщине – и любите, и презираете одновременно. Потому и деньги с вами - женщины: изменяют, утекают сквозь пальцы, отдаются в десятую, в сотую часть возможного. Умереть не дают, но и надышаться вволю не позволяют.
- Ишь ты! – крутнул головой Найденов. – У вас, видать, и с женщинами, по сравнению с обычными людьми, круче.
- Во! – восторжествовал хозяин. – Обычные люди для вас – бедные, вы сами себя в этот разряд записали – и все, это факт на века. И ведь что интересно – вас действительно большинство! А объясняется все просто, это большинство есть бездельники, нахлебники, дармоеды. Их всегда было больше. Раньше вы орали о принципе социального равенства, что давало вам возможность по трое прятаться за спиной одного работающего. Теперь вас не слышат, зато видят – на помойках, целые отряды копателей отбросов. Нищих большинство – потому держава нищая.
- А не наоборот? Кучка лихачей обобрала державу – и основная часть граждан стала нищей.
- Ишь ты! – Хозяин придвинулся к Найденову вплотную. – Не знаю, кем ты там был – не каменщик, не бульдозерист, это точно, - ты хуже всех, идеолог бедности. Ты ведь раньше жил по-другому, у тебя что-то было, может, не так уж много, но было. Потерял? Отобрали? У такого большого и сильного? Ха! Обидно, не правда ли? Знаешь, что я тебе скажу? В преферанс играл когда-нибудь? Там, если садятся играть вчетвером, один на прикупе, пропускает кон. И так по очереди, через игрока. Но до тебя очередь играть никогда не дойдет, ты все время будешь четвертым, на прикупе.
Найденова задели эти слова, сказанные с необыкновенной силой, будто человек долго готовился, вынашивал в себе, ждал – и вот, наконец, пришла минута, появилась трибуна и аудитория… Он отодвинулся, увеличивая дистанцию между собой и разгоряченным, покрасневшим лицом хозяина. Руки, брошенные вдоль туловища, стали вдруг легкими, и эта легкость напомнила боксерское прошлое, когда противник еще закрыт, но рука будто сама собой знает: вот сейчас в защите появится брешь, и она мгновенно, еще до команды от мозга, нанесет удар. Пусть на самом деле не так, но так кажется. Казалось…
- Так что там с женщинами? – напомнил Найденов брошенную хозяином тему.
- С женщинами? – Тот досадливо поморщился, но жесткая улыбка тут же расправила морщины. – То же самое – все лучшее покупается за деньги. – Похоже, этот вопрос его не занимал, он сразу вернулся к прежнему. – А ведь было хотел помочь тебе вылезть, что-то такое стукнуло в голову.
- И что? Купить два метра на рынке под торговую палатку? Вы ведь другого не знаете, весь ваш бизнес – перепродажа. Только вы теперь добрались до высот торговли – ценные бумаги, казначейские обязательства, финансовые потоки, а мелочевка – тряпки, конфетки, пудра – мелким симпатичным холуям.
Хозяин резко поднялся, крякнув, выложил на стол две купюры крупного достоинства.
- Это не расчет, зарплата, живи пока. Кстати, насчет женщин, как тебе моя жена?
Вопрос несколько смутил Найденова, но он ответил без задержки.
- Красивая.
- Вот-вот, - задумчиво подтвердил хозяин и подался к двери.
Вскоре все трое вышли из дома, хозяин уселся за руль. И тут деньги, - подумал подошедший к машине Найденов, прикидывая, сколько же они выпили. Один из гостей задержался, лукаво подмигнул ему и сообщил вполголоса.
- А я тебя узнал.
Повинуясь первому порыву, Найденов выставил посреди комнаты рюкзак, огляделся, что тут принадлежит ему? И тут будто кто сказал ему: стой! Внятно так, отчетливо. Этот же кто-то заставил посмотреть на себя со стороны. Посмотрел. Налил в чашку из оставленной хозяином бутылки, чокнулся с пустым стаканом.
- Твое здоровье, хлопотун! Тебе никогда денег не хватит, потому что все это вранье – инструмент для работы. Как раз для той же самой жизни! Мощная подпорка, универсальный заменитель – силы, мужества, любви… Ой как много надо, чтобы все это купить!
- Господи, - вздохнул за спиной Верясов. – Ну, а ты-то без его денег? Сильный, мужественный, любимый… иногда… Иди! Подпорка для ничего!
Вот и напился, - оценил свое состояние Найденов и тяжело опустился на лежанку.

4

На другой день приехала хозяйка.
- Здравствуйте, - поприветствовал ее Найденов.
- Наташа, - с нажимом напомнила она.
Кивнул головой – помню.
- Наташа, - повторила настойчиво.
- Здравствуйте, Наташа, - с трудом вытолкнул из себя Найденов.
- Докладывайте. Как там положено, служили в армии? Товарищ начальник штаба, в ваше отсутствие произошло… Что тут происходило?
Шутит или всерьез? – не может понять Найденов и пытается выиграть время.
- А почему не замполит к примеру?
- Штаб – голова, я так понимаю, хотя, может быть, ошибаюсь. Ваши мужские игры…
Она оборвала себя на полуслове и пошла к дому. Сегодня на ней был желтый брючный костюм, замечательно подчеркивающий изящные линии фигуры. И вправду хороша, - вспомнил вчерашний вопрос хозяина.
Вскоре она вышла, и даже не попыталась стереть с лица выражение брезгливости. Я же все убрал, - подумал Найденов. - Или не все? Но она не стала говорить о вчерашнем.
- У вас дети есть? – спросила неожиданно и резко и, получив отрицательный ответ, внимательно заглянула ему в глаза. – Что так?
- Не женат и не был.
- Да здоров ли? Не пьете?
Найденов начинает злиться. Чего она добивается? Настеганная какая-то сегодня.
- Со мной все в порядке, если…
- У меня тоже детей нет, - не дождалась она конца фразы.
Найденов отметил это «у меня» и чуть не съязвил: да здоровы ли?
- Я бы, может, от вас родила, - оглоушила Найденова, а в тоне – я бы чаю выпила. – Только с ним я даже детей от другого воспитывать не хочу, а вы моих детей прокормить не сможете.
Еще бы! – воскликнул про себя Найденов, вслух же сказал:
- Вы меня спросить забыли.
- Зачем? – В голосе почти изумление. – Вы что, спать со мной отказались бы?
Стерва! – В Найденове все закипело. – Сучка, обклеенная деньгами! Схватить, раздеть, разложить на потертом топчане, изнасиловать, а потом сказать: счастья вам и вашим детям!.. О Боже, что за чушь!
- Я всего лишь слуга, - сказал, сдерживаясь, - со слугами не спят.
- Бросьте. – Она устало махнула рукой. – Без его денег я такое же ничто. Впрочем, я ведь вам ничего и не предлагаю.
Она прошлась в задумчивости по дорожке, выложенной красно-серой плиткой, до ворот и обратно.
- Перевернутый мир, - молвила, глядя куда-то в сторону, - про это уж все наговорились и наслушались. Ерунда! Мир нормален, мы в нем перевернуты. Все в человеке видоизменено и приспособлено под это, вплоть до того, что голова – это, извините, задница. Отсюда все и проистекает, и потому талант – редкость, преступник – норма. И потому человек наказан жить в собственном дерьме, накапливая его вокруг себя, медленно убивая потомков. Иначе бы вся гадость уходила не вниз, под себя, а в безграничный космос, там она никому не причинит вреда…
Ничего себе! Найденов поначалу пытался увязать смысл этого монолога с предыдущей темой, потом понял – бесполезно, сегодня от нее можно услышать что угодно.
- Человек призван в этот мир для самоистребления, - продолжает хозяйка. – Ему кажется, что он совершенствует окружающее и себя, умнеет век от века. А все наоборот, потому что сознание тоже перевернуто… Зачем так придумано, кто придумал? Какой-то злой гений… Шутка гения – вот что такое человек.
Вот это да! – в который раз за день удивляется Найденов. – Можно, конечно, и так смотреть на мир. Через мужнины деньги. А что, против многого и не возразишь. Но почему она? Светлоликая, с теплыми глазами за большими стеклами очков, с золотыми волосами, солнечным нимбом, светящимися над челом… Красивая, благополучная. Что ей посоветовать, завести любовника для удовольствия, а в остальном, продолжать пользоваться денежным мешком и относиться к этому философски? А зачем ей эти советы? К тому же он слуга и советовать тоже не имеет права. Кстати, слуга не ее, а мужа, то есть ее хозяина. Выходит, у них один хозяин, ха-ха!
Она еще пару раз нервно прошлась по бетонной дорожке и уехала, ни слова больше не сказав. Зачем приезжала? Даже не подошла к своим любимым кустам и лианам. Найденов потрогал шершавые листочки лантаны и подумал, что, скорее всего, это зеленое великолепие собрано здесь со всего мира вовсе не от любви к природе. Одно из проявлений великой тяги прибрать к своим рукам как можно больше. За забор его, этот мир, за колючку, под колпак! И рассматривай в свое удовольствие, под каким градусом к твоему горизонту он повернут…
Еще немного отпито из нескончаемой бутылки. Найденову нравится выпивать вот так – не спеша, по чуть-чуть. Какой-то идиот придумал, что питье в одиночку – путь к алкоголизму. Он, должно быть, не анализировал, что есть питье в компании, а скорее всего это – путь к идиотизму. Тебя непременно втягивают в какой-нибудь разговор, где все знатоки, эксперты, и ты вместе с другими отстаиваешь или опровергаешь что-нибудь абсолютно пустое.
В полудреме ему представлялись картины обольщения. На этот раз не было слов, способных все отравить, привести к обратному результату. Нагая Наташа ходила по комнате, приближалась, легко дотрагивалась до него и тут же отступала. Это была восхитительная прелюдия любовной игры, и Найденов готов был участвовать в ней как можно дольше. Какие красивые ноги! Поднял глаза – а лицо уже другое. И пошла череда – Людмила, Лена, Татьяна… Зачем он впустил их? В конечном счете, всем им, как и Наташе, мало собственности. Всегда и всем – мало.
Дремоту как рукой сняло, и впервые за все время здесь он ощутил жуткую пустоту, не внутри себя – вовне! Она была какого-то необыкновенного свойства, будто мощные невидимые пылесосы тянут его во все стороны, стараясь разодрать на кусочки, разнести по неведомому пространству. Найденов выбрался наружу. Темно, ни огонька вокруг, ни звука. Он же ни разу никого здесь не видел, только хозяев да их гостей. Не бывает же так, обязательно заглянет сосед к соседу – помочь перетащить какую-нибудь тяжесть, да мало ли что. Нет! Хоть бы тень в каком окошке промелькнула – нет же!
- Люди! – закричал он, подняв лицо к небу, и повторил изо всей мочи. - Лю-у-ди!
Прислушался – молчание.
- Милиция!
Тишина.
А потом началось. Через день, а то и ежедневно приезжает Хозяин. С ним бывают те же друзья, новые или вперемешку – Найденов перестал различать лица. Пьют много и как-то чересчур тихо. Изредка один-другой выйдет из дома, потопчется у крыльца – и назад. Он все ждал: вот сейчас начнутся молодецкие игры, засиделись же, молодые, здоровые – борьба на травке, приседание – отжимание – кто кого… Не дождался.
Он был во дворе, когда к дому подкатили две машины. Еще гости? Пошел посмотреть, поскольку ворота он на всякий случай запер. Темнело. Из первой машины выпорхнула девчушка лет семнадцати, худенькая, востроглазая.
- Вы звонили?
- Сейчас спрошу, - пожал плечами Найденов, догадавшийся: девочки по вызову.
Хозяин тонул в выдвинутом из-за стола кресле, распаренный, как после бани, рубашка расстегнута до пупа.
- Там приехали.
- Вот дьявол, дотянули! Я только что других вызвал. Слушай, будь другом, выбери троих получше, - он схватил со стола сотовый телефон. - а я попробую отбой дать.
Найденов хотел было возмутиться, но его сдержало это неожиданное «будь другом». Вблизи востроглазая выглядела постарше.
- Вам троих? – уточнила она. – Выбирайте.
Девушки стояли полукругом, чуть поодаль, но света от фонаря над входом было достаточно, чтобы разглядеть их. Все шестеро примерно одного возраста – двадцать или около того, все в коротких юбочках, светлых блузках и все на удивление некрасивы. Найденов не знал как выглядят проститутки, но предполагал, что за деньги должны привозить нечто особенное. Он поначалу растерялся, переводя взгляд с одной на другую, потом разозлился: а мне-то!..
- Вы! – решительно показал на востроглазую.
- Мне нельзя. Я руководитель фирмы.
Тут он круто повернулся и взлетел на крыльцо.
- Иди сам, - бросил хозяину, едва сдерживаясь.
- Что так? – ухмыльнулся тот из своего кресла.
- Не на мой вкус.
- А-а, - протянул тот, будто догадался о чем-то важном. – Давай ты, - кивнул одному из друзей и устремил на Найденова тяжелый взгляд. – Страшные, да? Ишь ты, сладкоежка! А ты не подумал, что за красивых платить много надо, времени на них уйдет уйма, что тоже деньги. Ухаживать, добиваться – тьфу! Суть-то одна, в конце концов. Ну да, ты-то у нас богат, и времени у тебя море.
Он устало опустил руки между колен, задумался, но долго думать не дали, пришли. Найденов повернулся, чтобы уйти, однако хозяин задержал его.
- Возьми, - протянул бутылку водки, другой рукой ткнул в тарелку с большими кусками копченого мяса. – И вот это.
Такой, значит, современный сервис, - подумал Найденов, разглядывая этикетку на бутылке – на этот раз наша, отечественная. Каково же этим девчонкам таскаться в ночи по чужим постелям? Жить не на что? Может быть. Интересно, сколько эта сопливая сутенерша забирает себе? Уж, конечно, не треть и не половину…
Где-то через час в дверях появилась одна из девиц в купальнике, скроенном так, чтобы ноги казались длиннее, чем есть на самом деле. На правом бедре татуировка – маленький тюльпан.
- Не желаете сладкий пирожок на халяву? – с напускной развязностью предложила она.
Сейчас девушка показалась ему даже симпатичной – может, свет, может открытое тело тому причиной.
- Предпочитаю пирожное и на свои.
- Не смеши.
Она прошла к столу, оглядывая по пути комнату, села. Найденов достал стакан, плеснул, себе налил в чашку.
- Прогуливаете?
- Клиенты потекли, - хмыкнула она и отодвинула стакан. – Я только шампанское.
Найденова тяготит ее присутствие. Водкой угостили, закуской, девочка впридачу…
- Шла бы туда, а?
- Я ведь правда хочу, - говорит с полной серьезностью и протягивает к нему руку, пытаясь ухватить за пуговицу.
Он отодвигается изумленный.
- Так ведь только что…
- Не смеши! – повторяет она. – Эти мальчики ничего не могут, я-то насмотрелась, поверь. Уж лучше такие, как ты, попроще, деньжат где-нибудь ухватит и – гуляй, рванина. Он эти свои кровные так отработает!
Он! Отработает! Вот уж действительно – все перевертнуто.
- За ночь намотаешься по этим крутым, заведут – подушку зубами изорвешь – любому ханыге готова отдаться.
- За ханыгу спасибо, - усмехается Найденов.
- Они же загубили себя, - нее обращает она внимания. – Молодые… Машина, кресло – сидячий бег, расплылись все, а гонят и гонят: деньги, деньги! Душат и давят всех вокруг – деньги! Думаешь, так все просто, кто смел, тот и съел? Как бы не так! Это же все незаметно для них самих возвращается и бьет по нутру, корежит все естество. Хищники, пожирающие сами себя!
Найденову кажется, что он сошел с ума.
- Ты кто?.. Ты что?.. Ты сама, - заикается он, напрочь сбитый с толку. Мать честная! Это же почти проповедь, и кто проповедник? Заказная девка в бесстыдном наряде с татуировкой на ляжке?
- Я кто? Социальный психолог – с образованием, но без практики. Это для душещипательных бесед с импотентами. Знаешь, какой спрос! Звонят – полненьких, тоненьких, светленьких, темненьких – это само собой, но чаще всего спрашивают умненьких. Зачем, скажи на милость? Мама им нужна… А так… Я, стало быть, отношусь к сфере обслуживания, как, впрочем, и ты. И обслуживаем в данную минуту мы одних и тех же. В какой-то момент у меня не оказалось выбора… Хотя вру, он всегда есть… Моя однокурсница моет полы в подъездах. Ко мне тоже, - она провела рукой вдоль своего тела, - все это вернется, не сомневаюсь. – Девушка усмехнулась с какой-то осбенной горечью. – Ты думаешь, твое холуйство безгрешно, а так ли?
Она потянулась, показав выбритые подмышки.
- Можно я у тебя посплю? Часик. За нами приедут утром, уплачено за всю ночь.
Найденов молча указал на лежанку и вышел в сад. Последние теплые ночи, август в Сибири – уже не лето. Он подумал, что с каждым днем ему нужны все большие усилия, чтобы удержать себя здесь. Зачем? Что он пережидает? Сколько еще надо ждать? Чего он дождется? Захотелось прямо сейчас выйти за ворота и идти, идти, оставить рюкзак, вещи, не думать о возвращении. Просто идти. В конце концов мы всего лишь путешественники. Краткий срок – пока ноги несут. А все, с чем встречаешься в жизни, люди вокруг тебя – цветы у дороги – яркие, незаметные, красивые, злые…
У девушки оказалось отличное чувство времени. Когда он, ровно через час, переступил порог своей кельи, она сидела на лежанке и встряхивала головой отгоняя остатки сна. Потерла глаза, посмотрела на него и рассмеялась.
- Знаете, как вы ходите? Зад втянут, голова пригнута – код вины и опасения. Ничего удивительного. Еще при родах: щипцами за головенку – вытащили с горем пополам, по заднице шлеп –живи! Уже изнасиловали, уже надругались. А потом мама, чуть что не так – раз по попке, два, штаны испачкал – урод, уроки не сделал – болван. Все, этого хватит человеку на всю оставшуюся жизнь.
Найденов невольно оборотился, скособочась, на собственный зад, и оба расхохотались.
- Слушай! – Найденова даже слеза пробила от смеха. – Тебе бы собрать аудиторию, раздеться догола и читать лекции по социальной психологии. Вот бы доходило, а! Попробуй!
Отсмеявшись, поинтересовался.
- А ты помнишь, ночью мне предлагала… Что, правда так уж хотелось?
- А я не знаю, - с обезоруживающей простотой ответила она. – Наверно, каждая женщина когда-нибудь хочет почувствовать себя полностью женщиной, нормально ведь, да? У меня – поверишь, нет – ни разу не было, как там в книгах пишут – наивысшего удовлетворения, или по-медицински – я не испытывала оргазма. При моем-то опыте! Как тут не закомплексуешь!.. Эх ты!
Наверно, после этих слов Найденов должен был бы почувствовать вину за весь род мужской, но он в очередной раз удивился и, честно сказать, не очень-то поверил. Девушка поднялась, пошла нарочито пригнув голову и поджав зад, в дверях обернулась, хмыкнула и исчезла.
Долго сидел задумавшись. С одной стороны ему льстило, что она предположила в нем нормального мужчину, - самца, - поправил сам себя, - с другой – теснило противоречивое чувство, в котором поровну замешаны брезгливость и сожаление… Он уснул за столом. Да так крепко, что проспал утренний выход и разъезд. Когда вышел на свет Божий, ужаснулся: по дендрарию будто стадо прогнали – все истоптано, искалечено, кусты смяты, кругом разбросаны ветки, камни из альпийских горок. Боже мой! Что я скажу Наташе? – подумал он, опасаясь в эту минуту больше за хозяина. Сначала навел порядок в доме, затем взял грабли, секатор и стал поправлять, что можно поправить. Полдня ушло на это, зато результат Найденову понравился. Садовник поработал – что-то подправил, подравнял, укоротил. Это на взгляд дилетанта, а вот специалист приедет… А может, сойдет, в крайнем случае получит нагоняй за самодеятельность. Он еще раз напоследок обвел взглядом зеленое хозяйство: больше всех пострадала лантана, чей-то каблук попал в развилку основного стебля и расщепил его до самой земли.
Хозяйка приехала в тот же день, но на свою любимую зелень даже не взглянула.
- У вас сегодня выходной, - решительно сообщила от порога.
Он хотел было сказать, что выходить ему некуда, но Наташа заключила властно.
- И завтра тоже.
Вот ведь проблема, - посмеялся над собой, переодеваясь. – Куда девать свалившееся на него счастье. Выходной! В наташиной машине, оставленной против обычного поодаль от ворот, он заметил незнакомого мужчину. Так вот оно в чем дело! Эх, ячейка общества, основа государства! Для счастья не хватает денег, к деньгам не идет счастье. Интересно, удается кому уравновесить одно с другим?
Было, думал о выходном, а свалился этот самый выходной нежданно-негаданно – куда деваться? Скучал он только по Тимофею, но идти к другу-художнику не решился. У Тимофея всегда был какой-то особенный, свой мир, однако раньше Найденову в нем находилось место. Мысли о старом тревожили. Что с этим поделать? В какой-то момент он как важнейшую задачу принял необходимость найти молдавский портвейн - «мужика в шляпе», дешевое вино, ставшее когда-то шуточным символом их общения. Нашел, ну и что? Сядет ли Тимофей с ним за стол, станет ли разговаривать под вино, где на этикетке молдаванин – его двойник? Проверить, как будет на самом деле, жутко боялся. Пусть живет тоненькая ниточка надежды.
На автовокзале сел в маленький тупоносый автобус и отправился хорошо знакомым маршрутом – Бобровка, Калиновка, Петровка, Малая речка. Все, дальше автобус не идет, и Найденов остался возле закрытого магазина небольшой тихой деревушки, - малая, точно, - взятой в кольцо лесом. Лишь небольшим краешком выходит она к протоке, а так – вырубка среди сосен. Иные деревья в одиночку разместились по огородам и дворам. Найденов спустился к реке. Высокий берег за спиной делал деревню невидимой, и у воды никого. Он присел на перевернутую лодку-душегубку, достал бутылку, отхлебнул и поставил этикеткой к себе.
- Ну что, дорогой друг, давненько не виделись. Помнишь, я как-то решил, что тебя надо спасать – жена бросила, заработки кончились. Примчался – а у тебя жареный гусь, торт из семидесяти яиц. Подумать только! Я, честно, заподозрил, что ты умом повредился. Промашка вышла, это как раз весь остальной мир с ума сошел, а ты умудрился остаться нормальным. Из беды с победой – вот чему ты научился… Научи, а Тимоша! Спасатели тоже терпят бедствия.
- Это кто тут спасатель? – ввернулся Верясов. – Кого ты спас? Только трупы из тайги таскать. Игоря, Юру… Кого я еще забыл?
- Пошел ты! – беззлобно огрызнулся Найденов.
Вообще-то он давно старается не обращать внимания на эту мрачную тень, таскающуюся за ним повсеместно. Что толку гнать и гневаться – Верясов вездесущ и неуправляем. Но вот сегодня явился особенно некстати. Да еще напомнил тягостное. Два года назад, - опять два года! – Найденов, хорошо знающий горы, напросился в экспедицию со спасателями. Те взяли его по знакомству, но дальше высокогорного лагеря не пустили: скалолаз – одно, спасатель – другое. Через день спустили они мертвого Игоря, знакомого Найденову меломана и любителя купаться в ледяной воде. Именно за этой самой водой отправлялся он к белкам в самые жаркие месяцы. Спасатели остались искать других пропавших, а Найденов вынужден был везти Игоря к матери.
Он совсем не то имел в виду, говоря о спасателях, но не спорить же с Верясовым. Вот ведь докука, нежить всякую, считается, можно крестом отогнать, чур меня – и нет нечистого. А от этого как избавиться? И тут Найденову приходит в голову, что его попросту надо разыскать. Встретиться, поговорить, вдруг окажется, что его преследует память о Верясове, дух, домысел, а самому Верясову нет никакого дела до бывшего коллеги, забыл он его давно, выкинул из головы… Где он сейчас может быть? Помнится, при последней встрече говорил, что собирает ансамбль русских народных инструментов, певцов-фольклористов и отправляется по городам и селам с культурно-просветительской миссией. Народную культуру – в народ. Найденов не уверен, будто говорилось именно так, но, наверняка, что-то в этом роде.
- Олух, не дал поболтать, - улыбнулся он Тимофею на этикетке и поднялся со своего места.
Улицы пусты, лишь мелкая живность роется под заборами. Найденов медленно бредет по деревне и пытается поймать мысль, которая зацепила его недавно, спряталась тут же за другие, но в покое не оставляет… Ага, вот оно! Два года! Удивительно, что ни придет ему на память в последнее время – тому два года. Что-то там, в этом недалеком прошлом, произошло, отчего все у него начало валиться. А потом точно яма образовалась, пустота. Что же тогда произошло, что?
- Здравствуйте!
Найденов от неожиданности вздрогнул. Так углубился в себя, что не заметил идущую навстречу женщину. Из-под низко опущенного на лоб платка лучились светло-серые глаза. Ясные, молодые, они противоречили возрасту ее – за пятьдесят. Найденова тронуло это приветствие, захотелось что-нибудь сказать женщине.
- У вас здесь дома продаются? – нашелся он.
- Бывает. – Женщина сопроводила ответ кивком и направила ладонь в сторону реки. – Там продается, могу проводить.
- Да нет, я… А сколько просят?
Она назвала цену, удивившую Найденова своей незначительностью.
- Сейчас дома дачники покупают, - отгадала его удивлению, - а от нас до города далеко. Ближе есть, и не хуже.
- А магазин у вас не работает?
- Почему? Как раз оттуда, хлеба купила. Хлеб продаст – закроет.
Из магазина он отправился по дороге в сторону, откуда приехал. Еще на подъезде к деревне приметил большую поляну со свежим сеном в стогах. Вечерело, надо думать о ночлеге. Обратный автобус будет только завтра – так сказала продавщица.
Он устроил себе ночлег в ближнем к лесу стожке, лежал, прислушиваясь к мышиной возне, и думал о Юре, которому всего хватало от тайги, от гор. Но вот же замысел! Тайга дала ему жизнь, спасла от болезни, она же и лишила жизни. Или не так? Сам он, возгордившись, преступил границы посильного, решил оспорить звание хозяина тайги… Жестокое наказание за гордыню!.. Поводырь! – вспомнилось, как определил роль Юры Верясов. Да, он был поводырем у Найденова, это надо признать. Но почему? Как случилось, что он, боксер наступательного стиля, выигрывавший почти все поединки нокаутом, ушел в глухую защиту и стоит, прижавшись к канатам? И молчит судья, который давно уже должен бы сделать замечание за пассивное ведение боя… Где же смысл? Стяжание духа святого! – так определил задачу молодой человек, прошедший путь от получившего известность режиссера до алтарщика, церковного служки. Мало сказать, Найденова волнуют эти слова - тело вытягивает, рвет суставы, будто небо и земля не могут поделить его между собой, жжет нестерпимым огнем. Но огонь этот не познан. Ужель познание лишь в храме? Нет, там успокоение, а истина стен не знает. Священники, вполне возможно, просто наиболее впечатлительная часть населения. Они заглянули поглубже в свое червивое нутро – и ужаснулись. Им ничего не осталось, кроме как идти служить, играть великий театр, вовлекая людей, потому что на миру не так страшно. Заповеди… Никто не знает, что сказал, как наставил земную паству Господь на самом деле. Ибо не мог Дух оставить после себя предмет – в виде книги или хотя бы страницы… Слово изреченное есть ложь и – вначале было Слово. От слов, от людей их произносящих, уходили схимники, отшельники, пустынники… Как на грех, он, журналист Найденов, зарабатывал на жизнь, используя одно лишь – слова. Он тратил и тратил их и, наверно, несет какую-то ответственность за то. А может быть, уже наказан – скиталец.
Звезды смотря на него из других миров, подмигивают участливо, и он думает, что здесь не самое худшее место на земле, во всяком случае между тобой и небом нет этажей, проводов и городского смога.
Олега Иванова он застал за сборами.
- Завтра в Москву, оттуда в Голландию.
- Здорово! – обрадовался Найденов. – Даже не верится.
- Фридмана помнишь?
Найденов не забыл музыкального критика из Москвы, приезжавшего сюда на ежегодный джазовый фестиваль. У него был роман с Любашей, работавшей тогда администратором филармонии.
- Так он же умер, - напомнил Найденов.
- Выяснилось, перед смертью успел шепнуть кому-то про меня. Нашли.
Голос у Иванова бесцветный, глаза тусклые – будто его всего лишь с одного рынка переманили на другой.
- Голландия! – крутнул головой Найденов, все еще не веря, что где-то понадобился сегодня нищий музыкант из России. Пусть это даже талант мирового уровня. – Вернешься?
- То-то и оно! – оживился Иванов. – Куда я денусь? На родину, поближе к своему детдому, к рыночным площадям…
Он горестно махнул рукой, давая понять: стоит ли начинать красивую жизнь, если она неизбежно закончится? Перевел взгляд на найденовские вещи – телевизор, подаренный Любашей, коробку с книгами.
- Возьмешь что-нибудь?
Найденов отрицательно покачал головой и стал прощаться.
- Смотри на мир веселей, хмурым больше шишек достается. Кто знает, как повернется? Хуже-то уж, даст Бог, не будет, а?
Они обнялись, удивляясь сами себе: никогда их отношения не предполагали такой близости. У Найденова было ощущение, что они уже сейчас стоят на перроне перед поездом, уносящим одного из них в недосягаемую даль.
- Ты про Верясова ничего не слышал? – вспомнил уже у порога.
- Слышал. Говорят, в дурку попал.
- Куда? – Он решил, что ослышался.
- В дурдом, - уточнил Иванов. – Подробностей не знаю.
Ничего себе, новости! От одной не успеешь в себя прийти, другая еще круче, - переваривал он услышанное на ходу. Как бы там ни было, их с Верясовым связывала почти вся жизнь – учились в одной школе, жили в одном дворе. Помнится, Найденов с неким трепетом поглядывал на старшего товарища, когда того выгнали из комсомола за увлечение джазовой музыкой. Вечный стиляга конца пятидесятых, он за четыре десятка лет не сменил ни прически – зализанные виски и кок, свисающий на лоб – ни манеру одеваться – зауженный книзу пиджак, галстук селедкой, узкие брюки и башмаки на толстой подошве. Где он все это отыскивал, обновляя гардероб?.. Какой-то частью своего сознания Найденов понимал, что пришло избавление от навязчивого духа Верясова, но хотел ли он избавиться такой ценой? Нет, конечно, тем более, что неуместное присутствие за спиной соглядатая из прошлого всего лишь результат собственного найденовского сумасшествия… Другая, более глубокая, потаенная его суть подсказывала, усмехаясь: а тебе ведь будет его не хватать, потому что станешь жить в ожидании, взамен откроется другая грань психопатства.
Найденов застал хозяина стоящим в задумчивости посреди зеленого царства.
- А ты неплохо тут прибрал, молодец. – Впервые он похвалил своего работника. – Вообще-то мог бы и не делать этого.
Ему что, нужен скандал с женой? – подумал Найденов.
- Это я прошелся. Утречком. Размяться захотелось. – Он зло усмехнулся… – Моя помешалась на какой-то теории, по которой все пространство вокруг нас заселено духами. Реки, деревья, кусты – все живое. Существует некая внутренняя договоренность человека с ними, нарушил – беда. А нарушить можно запросто – на кого-то наступил, не ту ветку срезал… Оттого в садах и огородах больше всего случаются инфаркты и инсульты. Ладно – сразу, а то еще мучиться придется… Она теперь ни к чему не прикасается, и оттого ты здесь. Ни по какой другой причине.
Он широко улыбнулся, будто сообщил нечто доставившее удовольствие Найденову.
- У тебя что-нибудь есть? – прикоснулся он к горлу.
Оставалось больше полбутылки той самой водки, которую хозяин вручил ему накануне расправы с зеленью. Опять чашка и стакан в деле.
- Давай пульку сгоняем? «Гусарик» – знаешь такую игру?
Найденов умеет играть в преферанс, знает и «гусарика» – усеченный вариант для двоих.
- Я не буду играть в преферанс.
- А-а! – понимающе протянул хозяин. – Ты же у нас на прикупе, в игре не участвуешь… А я, может, тоже прикупной, - тихо сказал, приблизив лицо к Найденову, - только смотрю на свое положение с другой стороны. Да, в сегодняшней большой игре страна катится вниз… А при чем тут страна? Пусть себе катится, обязательно всем вместе? Если быть свободным от игры – почему не от этой?
Он помолчал немного, хитро усмехнулся и продолжил.
- Я тебя узнал почти сразу. Не обольщайся, не такая уж ты приметная личность, просто меня зацепила эта история с придурком из землянки. Которому – помнишь? – корову покупали. Я тогда подумал: ну, эта-то вшивота куда? Они ж только в колхозе и живы. Единоличное! Крестьянское! Фермерское! Самый крутой фермер в этом районе был его глава, нахапал земли, техники, строений, порасписал на родню, друзей, холуев… Застрелился. От счастья, должно быть и изобилия. Ладно, с этими еще куда ни шло, им хоть что-то дали в руках подержать. Но вы! Вам бы, как никому, государево защищать, рвать за него горло до икоты, потому вам, служивым, другого отца и заступника не найти, вам ничего даже подержать не дадут. Но вы надеялись, не проникая в суть вещей, что какой-то кусок все равно вам перепадет, и вы станете богаче по крайней мере себя прежнего. Неужели же так трудно понять: чтобы стать богаче, надо в дерьме по уши вывозиться? Только не ври, что вам до жути не хватало свободы. Ты получил свою – радуйся.
Он устало вздохнул, посмотрел на стакан и отодвинул.
- Город мал, постоянно натыкаешься на одних и тех же. Между прочим, через два дома от меня живет тот самый мужик, который давал тебе деньги на корову. Я в курсе, мы с ним тогда вместе ношеные тряпки из Голландии по магазинам распихивали. Он сидит тут безвылазно.
Голландия, - отметил про себя Найенов, второй раз за день услышавший об этой маленькой стране, и в голове зачастило: Голландия, Голландия, Голландия… - тупо и ненужно, как бывает, когда мысли, убегая от важного прячутся за чем-то пустым. А что важное? Сосед хозяина – заводчик, на чьи деньги была куплена корова для бедолаги фермера? К нему ушла от Найденова Людмила, любительница красивой жизни и острых ощущений. Кого-то она сейчас любит – беззаветно, со всей полнотой своей неуемной натуры?.. А молодой заводчик деньги дал не от широты душевной, из куража. Плевать ему на фермера, на Найденова с его обвинениями в непатриотичности. Взял и выкинул деньги, именно потому что плевать. Тогда Найденов, воодушевленный покупкой коровы, обратился по телевизору к народу: давайте миром поможем мужику дом построить. Никто не отозвался. И этот жлоб тоже. Он поднял глаза на хозяина – сказать или не стоит? Сказать. Не стоит. Наверняка в то самое время этот умник возводил свои загородные хоромы. Точно – мир для них перевернут. Им бы держаться друг друга, одиноким первопроходцам новой жизни – куда там! О колхозе заговорили, про государство вспомнили! Да вы колхозом да бригадой – только пить умеете, деньги каждый сам к себе тащит… Найденов опустил глаза, даже прикрыл их, чтобы удержаться, не заговорить. Не хочу! – твердит про себя. – Будьте вы правы!
Хозяин покряхтел, поерзал, возможно, отчасти понял состояние Найденова. Встал из-за стола.
- Твоему благодетелю уже почти ничего не надо. И это – когда все есть. – Замолк, как-то странно скособочил шею, будто прислушался к голосу сверху. – Лежит после аварии пластом и вряд ли когда поднимется. Около него крутится одна молодая, красивая до неприличия, с ногами от ушей. Соображает. Все ей достанется, у него ж ни души во всем мире.
Найденов подумал: Людмила. И только вознамерился открыть рот – хозяин усмехнулся прощаясь.
- Хорошо молчишь!
Врешь, подлец! – кинул Найденов в удаляющуюся спину. – Нужны ей ваши особняки! Да, она любит красивую жизнь, но только не в клетке. Она его жалеет, вам этого не понять, она просто добрый человек, хотя сама об этом не всегда догадывается. Бросила меня? Так я здоровый и сильный. Может, и надо было сломать себе шею, чтобы удержать ее…
На этот раз он не стал долго размышлять над рюкзаком. Болтовня хозяев, конечно, раздражала, однако с ней можно было мириться – пускай их! Но, соседство Людмилы, - не знал ведь до поры – и ладно, - он вынести не сможет. Нет, неправда! И то, и другое – все невыносимо. Игроки! Во что играете, господа? Вы и не заметили – кто-то повыдергал из вашей колоды тузов и королей, главными остались шлюхи и их альфонсы…
На бетонной дорожке придавленные камнем-кругляшом лежат деньги. Догадливый – отдал должное хозяину Найденов. Но тут же сообразил: это не расчет, просто подошло время получать жалованье. Да, он пробыл здесь два месяца, время оставаться без жилья и работы не самое подходящее. Сентябрь.

5

Некоторое время Найденов жил в дощатом сарайчике, сколоченном кое-как, служившим, очевидно, ночлегом для пастухов. Когда с заливных лугов сходила вешняя вода, сюда на все лето пригоняли телят для откорма – сочной травы немерено. Здесь же и косили ее, ставили стога, тогда сарайчиком пользовались заготовители сена… К октябрю трава стала серо-желтой, отдала все свои соки и безжизненно шелестела на ветру. Нынче ее никто не косил, никого здесь не пасли, и сарайчик, судя по всему, давно не видел людей. Когда пришли холодные ночи, Найденов начал обдумывать, как бы утеплить жилье на зиму. Навязать матов из сухой травы – чем крепить? Печурка есть, дров натаскать можно, а дорога? Продуктов надолго не запасти, надо будет ходить в город. Идти километра три, не больше, но все здесь забьет снегом, зимника не будет, поскольку сено не ставили, вывозить нечего. Нужны лыжи. Получается – слишком много чего нужно. Все решилось само собой, когда в один из ветреных осенних дней он вернулся из города. Ветром снесло крышу, разметало по округе весь хлам, что был использован для нее, и сарайчик перестал быть жильем. Найденов встал посреди ровного на все стороны до горизонта пространства. Он один возвышался на этой гигантской плоскости и сам себе казался древком без знамени.
Окна в мастерской Тимофея были темны какой-то особенной, застоявшейся темнотой, дверь неотзывчива. Присмотревшись, он увидел в верхней части косяка сделанную карандашом надпись: не ищи в миру. Кому писано? Кого не ищи или что? Неужто Тимофей отправился в монастырь? Мысль эта показалась ему нелепой. Да может, и не Тимофей вовсе писал. Но где же тогда он?
Иванова дома тоже не оказалось, зато соседка передала Найденову ключ и записку: приеду… Дата означала, что появится он через шесть дней. Целая неделя блаженства! Плитка, душ, диван, телевизор – и все это в его единоличном распоряжении! Он перестирал все с себя, сбрил бороду, отметив, как стянулось лицо, высохла кожа, собравшись тонкими морщинками у глаз. Жирку бы на зиму! – похлопал себя по втянутому животу. Накупил еды, чтобы хватило на всю неделю и залег. Вдыхал аромат чистого белья, пробовал на мягкость диванную обтяжку и думал: как быстро привыкает человек к комфорту и как трудно обходится без него. Вперед заглядывать не хотелось. По телевизору без устали крутили иностранные фильмы, он смотрел все подряд, стараясь избегать местные программы. В новостях из Москвы показывали войну в Чечне, перепалку политиков, плохо складывающего слова после очередного гриппа президента, называли огромные суммы, утекающие из России и оседающие в разных банках мира. Новости не задевали новизной, все идет по известному кругу, напоминая непреложные законы игры, выведенные задолго до появления на свет ныне живущих. Игру придумывают единицы, играют тысячи. И еще: по большому счету от игрока ничего не зависит. Трудно человеку с этим смириться, бьется в тщете переписать правила…
В углу оконного проема Найденов обнаружил пепельницу с окурками дамских сигарет «Vogue». Надо же, Иванов никогда не терпел, чтобы рядом кто-то дымил. Женщина! Он внезапно ощутил горячую волну, поднимающуюся по телу и подумал огорченно: женщины остались за пределами его жизни. Исключены и случайность и направленный поиск. Но естество просит свое, требует… Да, в холодном сарайчике куда легче…
Неделя быстро подошла к концу, и Найденов засобирался. Куда? – представления не имел, но меньше всего хотелось встретить Иванова, вернувшегося из-за границы, в его комнате.
Старый знакомый бомж Володя ведет его за собой дворовыми задами. На нем ярко-красная куртка, почти новая.
- Подарок, - важно сообщает Володя и, дергая себя за рукав, демонстрирует крепость ткани.
- Я думал, вашему брату лучше быть незаметным.
- Ты думал! Это было, когда ты одаривал меня на щи, помнишь? А я гадал – опохмелиться или поесть. Теперь думай по-другому. Я уже бомж со стажем. Можно сказать, руководитель над бомжами на своем участке, а ты новичок. Меня милиция знает, лишний раз не тронут, людям примелькался. Мне, может, красная куртка как раз и кстати: чужие издалека увидят, не сунутся. А тебе на будущее… - Он внимательно оглядел Найденова. – Ты у нас не заживешься, так, побудешь и уйдешь… Никогда не давай бомжам денег. Пустую бутылку, старые башмаки, но только не деньги.
- Почему? – удивился Найденов.
- Сам посоображай.
Они подошли к лазу, проделанному в цоколе панельной девятиэтажки, очевидно, для сантехников, обслуживающих дом. От лаза вниз шла металлическая лестница, тут и там поблескивали лужи, парили трубы отопления. На улице кружились первые снежинки. Найденова вдруг оглушила мысль: вот сейчас он переступит бетонную границу, опустит ногу на ступеньку – и все, не будет ему дороги назад, отрезана, что бы там ни говорил Володя. Трясина, конец! Опомнись!
- Стой! – дернул он провожатого за рукав.
Тот, уже согнувшийся перед лазом, не разгибаясь, посмотрел на него снизу вверх, понимающе усмехнулся в бороду.
- Считай это экскурсией, пошли!
Найденов медлил. Окинул взглядом серый двор с переполненными мусором бачками, изуродованный автомобильными колесами газон, окна студенческого общежития с продуктовыми сетками, вывешенными на холод. Чуть вдалеке из-за жилого дома выглядывал угол «Богемы»… А ведь он больше не хочет постигать этот мир, в нем не так уж много интересного.
- Пойдем!
Над ящиком из-под овощей склонился крупный мужчина с лысым квадратным черепом, пишет. Пока удивленный Найденов разглядывал его, Володя притащил откуда-то еще пару ящиков.
- Оставлять на виду нельзя, - пояснил он, - менты все громят, выкидывают. Знакомьтесь, - протянул руку в сторону лысого. – Семен, ученый, изобретатель.
Поднимаясь, Семен подхватил с ящика листок и без слов протянул его Найденову. Рука у него необыкновенно широкая, впрочем, под стать всей фигуре, более подходящей монументальному сооружению из материала, который намного прочней человеческой плоти. Так же молча он вернулся к исходному положению, а Найденов стал изучать бумагу. Пол-листа, размером с тетрадный, занимает календарь за прошлый год, на переднем плане в полный рост изобретатель, рядом большая собака со щенком. Под фотографией крупно подпись: защищайте права человека и животных! Чуть ниже:
1. Порошин С.И. – изобретатель, правозащитник, репрессированный палачами из КПСС. КГБ и МВД.
2. Королевский дог Триада со щенком-альбиносом, отравлена соседями.
3. Продаем состав от мышей и тараканов. Оптом. Безвреден для человека.
Найденов перевел взгляд на Володю, может, хоть улыбкой подаст знак? Но тот смотрел на Семена невозмутимо и как будто даже с одобрением.
- У него и от крыс есть, - последовало сообщение. – Тут их столько было! Ушли.
- Где ж вы спите?
Володя придвинул ящик к стене, взобрался на него и вытащил из-за труб край доски.
- Тоже приходится прятать.
Изобретатель продолжал писать, то и дело с сожалением поглядывая на ручку, словно боялся, что паста в ней кончится до того, как он завершит свой труд. Судя по стопке исписанной бумаги тот обещает быть солидным. На оборотной стороне листов, что-то напечатано, что – Найденову не разобрать.
- А я думал, у вас все пьют да в мусорных ящиках копаются, - вполголоса сказал он Володе.
- Пьют и копаются, - подтвердил тот, пожав плечами. – Люди выбрасывают очень много полезных вещей.
- Не понимаю. – Найденов в задумчивости трет подбородок. – Раньше булка хлеба стоила как пустая бутылка, литр молока – две, тогда еще можно было прожить. А сейчас?
- А сейчас на булку надо четыре бутылки, а молоко здесь не пьют.
- Не понимаю, - держится за свое Найденов. – Воруете?
- Людей без жилья и работы полно, а вор – все-таки профессия редкая, не умеючи-то – быстро башку отшибут. Может, что когда и стянут по мелочи. За других не скажу, а я ворую только газеты.
- Газеты?
- Ну да, местные, где некрологи.
Следующий вопрос Найденов задать не успел. Наверху у входа загремело, и в подвал скатился, приземлившись на четвереньки, еще один здешний обитатель. Он был одет по-зимнему – меховая шапка с опущенными ушами, пальто с воротником из цигейки, все выношенное до полной непригодности. Впрочем, это на взгляд живущих наверху. Свободная от бороды часть лица какого-то неестественного темно-коричневого цвета. Ни загар, ни грязь такого оттенка не дадут. От человека пахнет жуткой кислятиной, он пьян.
- Мент? Гость? Новенький? – приблизился он к Найденову, покачиваясь, и сам же ответил. – Новенький. Будешь спать у параши.
С этими словами он привалился к стене, съехал по ней и уснул прямо на сыром бетоне.
- Из блатных, - сказал про него Володя. – Или придуривается. Здесь биографию не выяснишь, да и кому надо? Я уже учил его.
Он посмотрел на свой кулак, по-видимому, вспоминая, как учил товарища.
Ну и компания! – подумал Найденов. – Один сумасшедший, другой пьяница-уголовник, кого еще ждать?
- Ты сам-то как сюда попал? – спросил Володю.
- Уже интересовался, помнишь? И что я тебе ответил?
- Запросил под свою историю дюжину ящиков водки, - вспомнил Найденов.
- Правильно. Только не оттого, что рассказ слишком длинный, а чтобы выпить все – и сдохнуть, и уж точно больше никогда не вспоминать – кто, откуда и почему… Я тебе одно скажу. Дом за «Богемой», знаешь? Ну, тот, с башенками, там со времен совдепии вся верхушка селилась… У меня в этом доме была четырехкомнатная квартира. Вот так, и хватит с тебя.
Найденов подхватил один из ящиков, присел в сторонке. К нему вернулось ощущение безысходности, сдавившее при входе сюда. Что делать? Он даже толком не может представить себе жизнь здесь. Утро, он выбирается наружу, идет. Куда? Проверять мусорные контейнеры? Да он же не сможет, это как надо опуститься, как суметь дойти до такого состояния? А голод? Ты его хоть раз по-настоящему испытывал? – спросил он себя. Напряг память и признался – нет. И вдруг он почувствовал необыкновенную злость. Она вроде бы направлена наружу, на кого-то постороннего, и, тем не менее, объект ее, - и это очевидно, - человек по фамилии Найденов, бывший журналист и вечный неудачник. Как это ты умудрился прожить жизнь и оказаться ни на что не годным, ни к чему не готовым? – язвил Найденов Найденова. Если не там, где нормальная еда, теплые квартиры, красивые женщины, то только здесь, на помойке. Ну, нет середины, хоть это ты мог бы уже понять! Ты увидел Иванова с его саксофоном на рыночной площади и решил, что все, он на самом дне, ниже опускаться некуда, а тот прямиком с рынка – за границу. И не как-нибудь, с гастролями. Съел? Комнату отберут? Да ему теперь плевать, купит себе комнату, две, дом, если захочет. И все почему? Талант? Кого это интересовало, когда он собирал монеты в банку из-под кофе? Всего-навсего – человек не выпустил из рук свой инструмент, в нищете, в унижении – удержал.
Злость улеглась внезапно, как и вспыхнула, и на смену ей пришло тупое безразличие. Он с усилием заставил себя подняться, подошел к Володе.
- Схожу в магазин, куплю что-нибудь поесть.
- И что?
- Принесу, перекусим.
- Не вздумай, не заведено. Каждый что добудет – то и съест, без компании.
- А если я…
- А ты без если. Здесь тебе не колхоз, понял? – В голосе Володи раздражение. – Здесь деньги редко у кого появляются. Расповадить, распустить – нет уж, подальше от греха. Вот у него, - кивок в сторону горой возвышающегося над ящиком трудяги, - деньги есть постоянно. Он ведь и вправду продает свою отраву, кому, где, сколько – не моего ума дело. Так ему ни разу в голову не пришло тащить сюда жратву, понимает.
Изобретатель зашевелился, разминая конечности, закрутил бычьей шеей, будто услышал, что говорят о нем. Ну и здоров! – Опять удивился Найденов, наблюдая, как тот распрямляется над своим столом, приближается к ним.
- Я не сумасшедший, - сообщил он глубоким басом, и Найденов подумал, что это запоздалый ответ ему. Очередное удивление: мысли читает! – Люди ломают голову над пустым, забывают: во всем есть биологическая закономерность, в нашей нищете, - он перевел взгляд на спящего, - тоже… Прихожу в комитет по сельскому хозяйству – придумал биологический препарат из местного природного сырья против колорадского жука, картофельной моли, саранчи. Не надо – говорят, - закупили в Швейцарии пестицидов на несколько миллионов долларов, надо реализовывать. - Так это же отрава! У меня безопасно для человека. – Ну и что? Деньги потрачены… На тракторный завод пришел. У меня новейшее изобретение, трактор абсолютно не мнет землю. – Ну и что? – Предлагал новый способ безотвальной обработки земли – не надо. Придумал плазменное напыление неорганического стекла, это же революция – битая посуда в дело. Не надо! Не-е, КГБ не дремлет!
Тут Найденов не удержался.
- Какое такое КГБ, им что, делать больше нечего?
- Зря! Во все времена передовая мысль вредна государству. Правители говорят: черное – это белое, и невдумчивое большинство соглашается. А иной посмотрит – нет же, черное. Вот и враг… А вы не думали, почему человечество так медленно развивается? Сколько ему лет? Ученые насчитали около двух миллионов. А некоторые говорят – больше. А телевизор изобрели 70 лет назад. А шариковую ручку – 50. Что делали-то столько времени? По деревьям лазили? Кузнечиков ели? Я думаю, все дело в том, что в правители извечно пробивается самая худшая, самая отсталая часть человечества. В этом все дело. Ими и рушится передовая мысль.
Найденову показалось, будто на него наседает какая-то посторонняя сила, будто потоки воздуха, выталкиваемые чужими могучими легкими, мнут его, давят к земле. Он даже отстранился на шаг и более внимательно глянул в лицо изобретателя: не закипает ли у того пена на губах? Надо остановить этот поток.
- Все понятно, - прервал он говорившего, - кроме одного. При чем тут биология?
Тот деловито отогнул рукав пиджака, обнажив небывалой ширины запястье, на котором часы казались кнопкой.
- При всем. Я открыл важнейшие биологические законы. В другой раз – если интересно.
С этими словами он подхватился, ссыпал бумаги в толстенную папку – и был таков. Какая чуткая гора! – восхитился Найденов и сам подался к выходу.
Коротки вечера глубокой осенью, чуть засмеркалось – и вот уже ночь. Торопливо передвигаются по стылой земле те, кого ждет домашнее тепло. Бездомным спешить некуда. Как же их много! – выделяет Найденов одинокие фигуры, привычно огибающие освещенные места. Все они одинаково подволакивают ноги, низко несут головы, у всех в руках пластиковые пакеты или сумки.
- Не хочу! Не хочу! Не хочу, - твердит Найденов и лихорадочно пытается что-нибудь придумать, чтобы не возвращаться ТУДА.
Может, Тимофей появился дома? И что? За все время их знакомства он только раз позвал Найденова. Тогда был царский ужин – жареный гусь и торт из 70 яиц. Боде мой! Прощальная насмешка! Тот вечер действительно походил на прощание. Но ведь было, он же сказал тогда: приходи, места хватит. А потом – чужая, неприветливая женщина, неотзывчивая дверь и эта надпись… Нет, он не пойдет больше, точка уже поставлена… Олег Иванов. Тот, конечно, уже дома. Зайти – не подаст вида, обрадован или раздосадован. Скорее всего просто предложит перекусить и оставит на ночь. Вот! Еще хотя бы одну ночь, до утра, может, найдется решение. Думать, думать – целая ночь впереди! И тут перед ним отчетливо предстала пепельница с окурками дамских сигарет. Нет, и к Олегу нельзя.
Он достал деньги, пересчитал – не так уж плохо. Если покупать хлеб и два раза в неделю понемногу дешевой колбасы, хватит месяца на полтора С картошкой обошлось бы куда выгодней, да где ее готовить?.. Есть хочется, но главное сейчас найти ночлег, и он пошел вдоль домов, вглядываясь в двери подъездов. Домофон, кодовый замок… А вот вход свободный. Найденов огляделся и шагнул внутрь. Удача! В подъезде над верхним жилым этажом оказался еще один, чердачный, куда, как известно, редко кто заглядывает. Но едва он ступил на последний пролет, как на темной площадке кто-то зашевелился, забубнил. Занято.
Измученный и подавленный вернулся он в подвал. Там, несмотря на глубокую ночь не спали. Появился незнакомый Найденову бродяга, до того худой, что казалось плечи его вот-вот прорвут пальто. Щек нет – ямы, глаза – огромные, круглые и горят каким-то неестественным огнем. Он что-то горячо доказывал мучающемуся с похмелья уголовнику. Володя задвинул свой ящик в угол, прикорнул, привалившись к бетонной стене, изобретателя не видно. Найденов, на которого никто не обратил внимания, прислушался к спорщикам.
- Этанол – яд, - горячо наступает худой, - хлеб на дрожжах – полуводка, продукт гниения, умирания. Табак растет, природная трава – на пачках пишут: минздрав предупреждает… А на пивной бутылке – ничего. Ученые давно посчитали, от пьянства в мире гибнет людей в 25 раз больше, чем от наркотиков.
- Пошел ты… Мне бы сейчас граммов сто пятьдесят этого яду, я б с тобой поговорил по-другому, чучело. Пробовал я в зоне твою травку, - уголовник обхватил голову обеими руками, - шары чуть не лопнули.
- Правильно. Накануне хлебал какой-нибудь динатурат, отгадал? А может, прямо под спиртной кайф курнуть решил? Так вообще подохнуть можно. Не терпят они друг друга, не соединяются. И все потому, что одно – это мысль, сила высшего порядка, дух единства, который попадает в кровь и называется гашиш. Другое – я уже сказал, гниль. И ты гниешь, а думаешь – кайфуешь.
- Уй-и-и-ди! – жалобно протянул похмельный собеседник и вяло толкнул худого в грудь. – Без тебя мутит.
Он пошел к выходу, оставив за собой облако тяжелого перегара, а Найденов опять подумал: хороша компания, ничего не скажешь! Спать хочется, только сидя никак не получается. Вон Володя, сидит себе, посапывает. Худой частыми шагами меряет квадрат, четко очерченный ему кем-то неведомым. Похоже, побывал в камере, - сделал вывод Найденов. Наркоман с идейной начинкой. И тут, отупевший от усталости, голода, бесполезных попыток уснуть, он почувствовал неожиданный интерес к этому человеку с горящими глазами, седыми, коротко стриженными волосами. Наркомания молодеет – это он слышал не раз, но тут перед ним не мальчик. Так случилось, с этой стороной жизни Найденову близко сталкиваться не приходилось. Дурь, слабость, крайняя степень распущенности – вот все, что он представлял себе по поводу большой мировой проблемы. Он не знал, с чем подойти к незнакомому человеку и тем не менее решился.
- Где мы могли видеться?
Отчего возник этот вопрос? Найденов готов был поклясться, что секундой раньше он не подозревал, что задаст его, само собой получилось.
- Да все там же, - спокойно, как о чем-то давно известном, сообщил худой. Вблизи голос его имел несколько иной тембр, посуше, видимо, подвальное пространство имело свои акустические коридоры. – Вы музыкант, не так ли?
- Ну-у… - Остолбеневший Найденов сразу не сообразил, как сформулировать свою причастность к музыке.
По-видимому, его ответ не очень интересовал худого, он тут же сообщил о себе:
- Я в джазе играл.
И перечислил фамилии далеких предшественников знакомых Найденову музыкантов. Нет, кого-то из них он видел и даже слышал, но большинство – легенда.
- А как же меня-то?..
- Узнал, запомнил? – не дослушал его худой. – У меня память собачья. – Раз увидел на концерте, раз на «жмуре» – достаточно… Я саксофонист. Иногда собираемся со стариками, играем. Редко. Чаще один: зарядил синтезатор, покурил – лампочка зажглась. – Он уставил на Найденова свои горящие глаза с огромными зрачками и со значением произнес. – Доведенная до крайних пределов интенсивность чувств.
- Саксофон, синтезатор – и подвал?
- Инструменту есть где жить, человеку негде… Это все ерунда. И еще неизвестно, какой вопрос важнее – где или зачем? На простые вопросы трудно отвечать, многие до сих пор не имеют ответа. Откуда взялось понятие Святая Русь, почему? Отчего не святой Китай, более древняя страна? Кощей бессмертный – кто такой? Почему идея бессмертия родилась на Руси? Царь ведь не Бог. Над златом чахнет – чего он, бессмертный, чахнет? Он кашляет, понятно? Святой дух вобрал в себя. А что есть святой дух? Скифия – почти вся территория Евразии. Сына царя разрывали на части за употребление алкоголя. Древние понимали: алкоголь ломает, путает суть сигналов на генетическом уровне. Отсюда болезни. У нас на гербе Георгий Победоносец разит копьем зеленого змия. А мы… Объявить наркотики вне закона – это способ борьбы с конкурентом алкоголя. С алкоголем бороться нельзя, он кормит, у нас весь бюджет пьяный. А вот Голландия продлила свой эксперимент, разрешающий легкие наркотики. Дураки, да? А мы умные. Дюма, Бодлер, Готье создали клуб любителей гашиша полтора века назад. Сальвадор Дали в своем «Завещании» писал: «курить не менее трех папирос с гашишем из индийской конопли в день». Дураки? А что есть трубка мира, кто-нибудь задумывался всерьез? Расселись табачку покурить на халяву? Тетрагидроканабинол, Святой дух – путь к самосовершенствованию.
- Что? – отреагировал Найденов на непонятное слово.
- Тетрагидроканабинол, - повторил худой, - канабис, конопля.
- Ты страшный человек. – Найденов подумал и ужесточил характеристику. – Гад. Я не верующий, а те башку тебе оторвут – услышат. Святой дух, отрава – все перемешал. Ловко получается.
- Ага, - довольно согласился тот. – Глупость, незнание, нелюбопытство – почти что святость, хотел бы путать, да нечего. Вопросы, вопросы! Нам подсказки делают, а что толку, вопросы как были, так и остаются. В детской книжке Хоттабыч объясняет шестикласснику модель вселенной: на трех китах стоит. Ха-ха, да? Не ха-ха! Первый – материальный мир, второй – космический, третий – Божественный. Все так и есть. Религия – идеал, а смысл жизни еще выше. Что значит терновый венец? Архимандрит Никифор, один из составителей библейской энциклопедии, утверждает, что это есть ладан, а в ладане, как и в конопле, содержится одно и то же вещество – гашиш. Через тернии к звездам – per aspera ad astra – что, надо пахать до пота, чтобы к светилам устремиться? Терн, марихуана, лампочка!
Внезапно Найденов ощутил дурноту, голова поплыла, и земля начала ускользать из-под ног. Он, как тот Хоттабыч, появившийся из бутылки, опирался не на твердь, а плыл, покачиваясь на неведомом дымке. В голове какие-то обрывки из слов и мыслей – гарс, худой давно умер, драп, у него глаза пустые, анаша, всех обманули, план, у Иванова из саксофона идет дым, марихуана, не мог Святой дух написать ни страницы, ни слова… Стоп! Это было, кто-то уже это ему говорил… Неожиданно он пришел в себя и услышал.
- Все – суета обреченных,- молвил тот, заканчивая мысль.
На сей раз Найденов едва добрел до своего ящика – рухнул на него и провалился в небытие.
Утром он открыл глаза в полной уверенности, что худой наркоман ему приснился. В подвале, кроме него, ни души. Громко шлепаются о бетон капли, чуть слышно гудит вода в трубах – и больше никаких звуков. Найденов подхватил рюкзак, вышел на улицу. Вчерашний снег не оставил на земле следов. До Покрова несколько дней, все еще держится плюсовая температура. Он подобрал пустую пластиковую бутылку из-под газировки, обмыл ее под колонкой, наполнил водой. В глухом закутке за гаражами почистил зубы, умылся. Интересно, как все это проделывать зимой? Придумает, не вшиветь же за компанию с другими. Кстати, Володя, изобретатель, худой выглядят вполне прилично, и представить их копошащимися в помойке трудно. Как-то ведь у некоторых получается… И тут мысль споткнулась. Худой! Какой там сон, был тот на самом деле, нет сомнения. Он вспоминает, о чем вчера слышал, и не чувствует в себе возмущения. Что-то во всем этом есть – виртуозные подтасовки? Все может быть.
Он сложил в рюкзак туалетные принадлежности и подумал, что накануне, пересчитывая деньги, забыл про баню. Это обстоятельство его расстроило, дополнительные расходы. Наверняка что-то еще не учел.
В продовольственном магазине рядом с «Богемой» отгорожен маленький кафетерий. Двое мужчин пьют водку из пластиковых стаканчиков, здесь дают на разлив. Найденов огляделся, нет ли знакомых, взял стакан чаю и булочку, проглотил, обжигаясь. Теперь жить можно. Но вот куда себя девать?
На площади возле памятника Ленину почти все без изменений. Торговцы живописью расселись на парапете стайкой, картины, развешанные и расставленные на переносных полках, обретаются как бы сами по себе. Все те же незатейливые пейзажи, выписанные с небывалым старанием, что нисколько не добавляет им художественных достоинств. Новое – красивая машина «Волга», расписанная рекламой городской лотереи. На лобовом стекле «Волги» огромными буквами значится – суперприз. Заманчиво, однако желающих сыграть на деньги с муниципальной казной не видно. Через игрока, - вспоминает Найденов богатого хозяина, чью дачу охранял минувшим летом. Это значит, кто-нибудь – слева, справа, - но не он. Все так. Играть в слова, зарабатывая этим на жизнь, он перестал. Только игроков без него меньше не стало. На похоронах продолжают играть – народу, говорят, умирает все больше и больше, - тоже без него. В «Богеме» живут те же и новые, а он там больше не живет. Володя командует бомжами, изобретатель что-то сочиняет и продает отраву для тараканов, худой курит план и выстраивает новую теорию духовного мира… И лишь он – просто человек, которому негде и не на что жить, нечем заняться.
- Да пошли вы все! – цедит он сквозь зубы и решительно направляется к красивому авто.
Десять рублей, - читает на бумажке за стеклом, сжимая деньги в кулаке. Десять рублей! Сегодня за завтрак он отдал два с полтиной. На обеде можно сэкономить, ужин обойдется во столько же… Десять рублей! Постояв перед машиной несколько секунд, он поворачивается, идет прочь.
Не каждому фраеру пятачок! – бьет по мозгам хозяйский голос. – Через игрока!
Не найдя себе места на поверхности, Найденов спускается в подвал. Устраивается на своем ящике, долго смотрит в одну точку. Ни раньше, ни теперь он не допускал мысли о жалости к себе, и, тем не менее, помимо его воли, неудержимо покатились слезы. Изо всей силы он сдавил неструганные доски ящика, попытался как можно больше вобрать в себя воздуха, чтобы задавить рвущиеся наружу рыдания – бесполезно, слезы текли и текли, а рыдания все сильнее сотрясали его. Тогда он вскочил со своего места, принял боксерскую стойку и начал молотить воздух кулаками. Раз, два – прямые левой, правой – двойка, раз, два, три, оперкот, хук, раз, два, три, четыре – серия… Бой с тенью – основа давнишних боксерских тренировок. Бой с тенью… Пожалуй, сейчас, как никогда, этот учебный прием обрел для него конкретную направленность. Еще, еще, еще…
- Хорошо!
Изобретатель возник у него за спиной посреди взятого в бетон пространства, могучие руки скрещены на груди.
- Гиподинамия – враг всего живого. Она возникает, когда имеется избыток пищи, власти, пространства. Волк обязательно должен голодать и есть только тогда, как догонит жертву. Олень здоров, если кроме достатка пищи ему приходится удирать от волка. Даже одноклеточные организмы находятся в движении, растения – и те требуют, чтобы их раскачивал ветер.
Найденов обалдело смотрит на внезапно появившуюся громаду. Смысл сказанного не дошел до него, зато слезы прекратились. Чтобы стереть оставшиеся следы, он, отвернувшись, провел рукой по лицу. Изобретатель прошел к своему вчерашнему месту, разложил бумаги, извлеченные из папки, взялся было за перо, но отложил. Стал говорить, будто надиктовывать кому.
- Вася с маслобойки не пьет, не курит, имеет гастрит желудка от недоедания. Вышел перед сном прогуляться по скверу, встретил соседа. Четверо милиционеров схватили их, привезли в вытрезвитель, раздели догола, посадили в камеру. За возмущение обоих избили. Сосед умер в камере. Васю с маслобойки посадили на три года за противодействие милиции. Часы и деньги милиция взяла себе на память. Соседа отдали родственникам похоронить, обязав для их же пользы не жаловаться. Вскоре Вася с маслобойки заболел чахоткой. Выйдя из тюрьмы, заразил всю семью. Теперь лечатся, но безуспешно. Ввиду отсутствия денег на лекарства и полуголодного существования. Вася с маслобойки гулять не выходит, лежит. Врачи говорят: на днях умрет.
Бесстрастный тон, напоминающий изложение скучного конспекта, казалось, ничего общего не имеет с содержанием сказанного. Во взгляде, обращенном на изобретателя, вопрос: для чего ты это рассказал? Тут же последовало продолжение.
- Вася с маслобойки, как все, бараном смотрел телевизор, поднимал руку и ставил галочки – с чужих слов. – Он приподнял увесистую стопку бумаги, стукнул ей по ящику. – Человек в своем интеллектуальном развитии превзошел всех животных, его жизнь стала протекать в особых условиях, но с соблюдением всех животных инстинктов и рефлексов. Истина биологических познаний явились людям поздно, светилы натуральной биологической науки заговорили только в конце 19 столетия. Первым столбом биологической истины стала теория Дарвина о происхождении различных видов животного мира и человека за счет переселения и мутаций. Единство происхождения диких и цивилизованных животных доказано блестяще и на века. Вторым столбом в фундаменте науки о человеке и животных стало учение о рефлексах, которое открыли и разработали Павлов, Сеченов, Бехтерев. Третьим стала теория Вернадского о биосфере и экологических нишах. Оказалось, что люди, не боги, а незначительная часть биологического мира. Не будь комара – не будет рыбы, не будет рыбы – не будет человека. А главное, все друг другу нужны. Виной всему игнорирование основ происхождения человека, этого удивительного существа, которое смело верит в Бога, в прочее неизведанное и неизвестное, а что у себя под носом – не видит. Все известно – и происхождение, и эволюция, и биосфера – вооружайся и живи – процветай. Ан нет! Агрессивность, зверство, насилие, войны, скандалы, низкий уровень жизни, материальное и культурное убожество сопровождают человека в течение полумиллиона лет.
Полностью пришедший в себя и успокоившийся Найденов слушал изобретателя внимательно. Беспокоила настойчивая мысль – перед ним ненормальный. Однако излагает интересно. А куда выведет? Тут же, в одно мгновение изобретатель сник, поскучнел, и Найденов опять подумал, что тот каким-то образом умеет читать чужие мысли. Однако он заговорил снова.
- Чтобы человечеству вырваться из ада недоразвитости и хищности, достаточно внимательно себя рассмотреть, изучить, а потом направить в то русло жизни, которое несет благо и прогресс. Сегодня, а не завтра у власти должны стоять не параноики, а истинные ученые. В других странах, уже начинают это понимать, а в Росси дебильная номенклатура скопилась во всех щелях власти. Итог – развал государства, разруха, вымирание народов, преступность правовых структур и лютая ненависть власти к ученым и изобретателям.
Ну, выводи, выводи! В Найденове загорелось нечто вроде спортивного азарта. И опять изобретатель прервал свой монолог. Посидел несколько секунд, разглядывая простенькую шариковую ручку, затем прицелился в Найденова взглядом, усмехнулся и молвил.
- Существуют биологические нормы движения мышц и мозга. Мозги нельзя экономить, они ссыхаются.
С тем замолк окончательно и взялся за бумаги. У Найденова осталось ощущение, будто ему отчитали урок, нисколько не заботясь, усвоил он материал или нет. Время вышло – разговор окончен. То, что он не ученый – очевидно, а кто, шарлатан, нахватавшийся верхушек? Две-три фамилии, пара общих положений – уж кому, как не Найденову должны быть известны подобные фигуры. Именно журналисты знают обо всем понемногу и ни о чем толком. Сумасшедший? С этим осторожнее, аномалия на общем ровном фоне может быть и признаком гениальности. А оценка специалистов – всего лишь частное мнение. Найденов знал одного именитого психиатра – псих законченный.

6.

- Тридцать шестая!
Приехали за девчонками из общежития. То и дело под окнами выкрикивают номера комнат, Найденова интересует именно этот, 36-й. Он выбирается на поверхность, ждет, когда спустятся студентки – как правило, вдвоем или втроем. Одна из них поразила его необычайным сходством с Людмилой – лицо, рост, фигура, даже цвет глаз – все как у сестер-близняшек. Однако глаза схожи только цветом. У Людмилы они распахнуты навстречу жизни, в любое время суток лучатся ожиданием праздника, у девушки-студентки взгляд нездешний, отрешенный, будто все происходящее вокруг ее не касается. Найденов любуется чистым лицом, излучающим неуместное непорочие, и сам на какие-то мгновения отрешается от дикости происходящего. Девчонок – на вид всем от восемнадцати до двадцати, - на всеобщем обозрении развозят по клиентам. Он вспоминает приезд ночных утешительниц на богатую дачу, его гостью с татуировкой на бедре. Та была, может, и не старше людмилиной двойницы, но по виду искушенней… Найденов провожает взглядом машину с девушками, думает: вскоре вернутся, пойдут на лекции, будут сидеть рядом с подругами.
- Они что, все? – спросил как-то у Володи.
- Не-е, - протянул тот с видом знатока, - так не бывает. Одна физиономией не вышла, кто-то, еще случается, маму с папой боится. Эти завидуют тем. Понятно, лишние деньги – сережки, сапожки. Игра у них такая. – Он усмехнулся и сплюнул. – В ожидании достойной и счастливой семейной жизни. Без комсомола, но с деньгами игра стала безопасней, привлекательней – потому приобрела массовый характер.
Найденов живет в подвале уже почти месяц. Научился спать сидя на ящике, придвинутом к стене. Попробовал соорудить ложе из досок, спрятанных за трубами, - хлопотно, а удобней не намного. К тому же внизу сырости больше. Прикорнет – проснется, разомнет затекшую спину, походит – опять прикорнет. Заснуть труда не представляет, устает. Всех дел у него – бродить по улицам, но чая с булочкой явно не достаточно для поддержания сил. А теперь – вместо булочки кусок хлеба. Изможденная плоть – это самое то, что тебе нужно, - насмехается над собой Найденов. Женские призраки – знакомые лица, фигуры – постоянно являются в дреме, но не волнуют как прежде. – Мерин еще помнит, что когда-то был жеребцом. - Вот и сейчас он закрывает глаза, представляет себя в бывшей своей комнате, посреди которой, топча одежду, тянется к нему с объятьями нагая девушка-студентка. Или Людмила? Нет разницы, они – одно, и это чудесное явление видится ему как редкой красоты картина, спрятанная за матовым стеклом…
Он чувствует, что начинает тупеть. Может, мозгам тоже нужна более калорийная пища, с другой стороны – на что их тратить? Взять святых старцев, десятилетиями несли в скитах голодную схиму – а мудрость какую оставили… А тут – голод есть, мыслей – ни мудрых, никаких нет, одна лишь: как не пропасть с голоду. Временами он всерьез завидует изобретателю. Лучше уж быть таким сумасшедшим, чем в своем уме, который тебе самому не нужен, толку-то от него… А тут… Бесплатинные ГЭС, придуманные им в сыром подземелье, никто не кинется строить, а средство от тараканов берут. Кормит себя человек! Найденов, не находя сейчас другого способа, как тренировать мозги, начинает вспоминать стихи – «Евгений Онегин», «Демон», - все в случайных отрывках и в общем, совсем не много. Исчерпав школьный багаж отечественной поэзии, вытаскивает из памяти немецкие строчки из книжки для пятого класса.
Rote Fane, froe Leite…
Раз в неделю он обязательно ходит в баню, слава Богу, муниципальная помывка стоит недорого. Всегда можно найти вполне годный еще веник, постегать себя, выгнать холодную сырость из костей. Днем в середине недели народу совсем мало, бывает, что и нет никого, кроме него. Тогда он без опаски стирает носки, белье. Однажды, выйдя из бани на свежий морозец, Найденов почувствовал неприятный запах. Покрутил головой – откуда? Прошел несколько метров – запах не отстает, понюхал рукав своей куртки – вот он! В нос ударила смесь затхлости и сырой гнили. Так пахнет, если разворошить давно изношенное и сваленное в кучу тряпье. Он поспешил в городской парк, отыскал в затишке первые набитые ветром сугробики, зарылся в них, перекатываясь со спины на живот, тер снегом рукава, плечи… Надо же, добротная туристская куртка, целая совсем, грязи не поддается – а гадкий запах вобрала. Как же теперь – ни в толпе пройтись по людной улице, ни в магазин зайти. А чай? Он снял куртку и до изнеможения колотил ей по снегу, будто запах можно выбить, словно ковровую пыль... А ведь помогло, - принюхался он к очищенной от снега ткани.
- Или притерпелся, привык? Нет, действительно не пахнет. Немного успокоенный он подумал, что надо будет почаще приходить сюда, проветриваться и вообще – поменьше сидеть в подвале. Страх и безысходность отошли, захотелось проверить себя на людях, и он отправился на центральную площадь, к памятнику Ленину. Там все без изменений, на своих местах торговцы пирожками, мороженым, картинами, автомобиль, обещанный победителю городской лотереи.
- Подпишите?
Найденов смотрит на худощавого мужчину с седыми усами и вспоминает, что ему уже предлагали на этом самом месте поставить свою подпись. Фонд какой-то… О! – изумляется он своей памяти. – «Рука Всевышнего Отечество спасла» – так называлась организация. А что надо-то было – согласиться?
- Собираем подписи под обращением к мэрии, - пояснил седоусый, - общественность требует открытия пансионата для бездомных собак.
- А что, назрело? – усилиями сдерживая горькую усмешку, интересуется Найденов.
- Еще как!
Он подписывает бумагу, но этого оказалось мало.
- Адресок оставьте.
- Адресок? – последовало уточнение. – А вы сами подпишете. Когда откроете свой пансионат. Сторожем приду, смотрителем. Найдется место?
Они обменялись долгими внимательными взглядами, и Найденов подумал, что перед ним бывший военный. Весь вид его негодовал: разговорчики!
В отделе, где дают чай и водку на разлив, несет вахту одинаково усталая в любое время дня женщина лет пятидесяти. Она обесцветила волосы, очевидно, чтобы спрятать седину, да неудачно – из-под белого колпака выглядывают безжизненные посекшиеся прядки. Они дополняют портрет уныния и усталости. Ее сменщица вряд ли моложе, но жизни в ней куда больше. Несколько раз она пыталась заговорить с ним, обозначая своими вопросами сочувствие. Найденов не любит приходить в ее смену.
Как всегда, в углу за столиком двое украдкой разливают в пластиковые стаканчики водку. Принесенная с собой дешевле. Определить, кто они, чем занимаются – невозможно. Одеты в похожие на найденовскую куртки, на голове у одного лыжная шапочка, у другого – потертая кожаная кепка. Кто бы они ни были – на водку имеют. Возле них крутится еще один, на нем пальто, вполне приличная, хотя и недорогая меховая шапка. В одной руке у него тряпка, которой он то и дело смахивает со стола крошки, подгадывая, когда стаканчики подняты, в другой – балалайка. Странный уборщик. Да и уборщик ли? Отродясь их здесь не было, сами продавцы управляются. Когда человек в пальто повернулся к нему лицом, Найденов обалдел, узнав в нем Верясова. Быть не может! Даже зажмурился на несколько секунд, чтобы отогнать морок: кто угодно – только не он! Однако ошибки нет, перед ним Верясов, журналист из задымленного городка неподалеку от областного центра, любитель джаза, удивительным образом осведомленный о жизни богемы, вечный спорщик, являвшийся Найденову чаще всего незваным. Он же, говорили, сошел с ума, – вспомнил Найденов. Точно, Иванов сообщил. И как раз после того Верясов разом отстал со своими язвительными замечаниями… После газеты, помнится, пошел на бетонный завод делать каких-то немыслимых размеров забор, потом продавал этот забор, потом собирал фольклорный коллектив, чтобы просвещать народ, рассказывая о его культурных истоках… А затем пропал. Они достаточно хорошо знакомы и не так уж изменились за время, что не виделись – какие-то два года, - чтобы не узнать друг друга. Найденов узнал сразу. Раз, другой скользнул по его лицу взгляд бывшего коллеги – ни искорки оживления в глазах, ни тени смущения. А глаза нормальные, его, прежние – и лицо; кажется, сними с него пальто и шапку – под ними окажется зауженный книзу пиджак, галстук селедкой, свисающий к переносице кок – стиль конца пятидесятых. Верясов был верен ему больше тридцати лет. Господи! Наваждение какое-то! Найденов делает шаг навстречу, но его движение в этом маленьком закутке оказывается чересчур заметным, резким, и Верясов вздрагивает, быстро отступает за столик, прижимая балалайку к груди. Мужчины оборачиваются к Найденову, смотрят с вопросом – что надо?
- Привет! – решился он. – Не узнаешь?
В ответ никакой реакции, только мелкое подрагивание рук, сжимающих инструмент.
- Что надо?
Теперь уже вопрос задан во весь голос, с угрозой. И Найденов все понял. Водку пьют завсегдатаи и заступаются они за такого же, всем знакомого здесь местного дурачка, безобидного и услужливого.
Найденов отступил к своему уголку, залпом выпил подостывший чай и поспешно вышел.
Верясов сошел с ума. Фраза эта повисла в сознании и пребывала там сама собой. Он поменял порядок слов раз, другой, вернулся к первоначальному – никак не освоить то, что за словами. Чем же он повредил свой далеко не слабый разум? Помнится, уходил осваивать новые пространства в поисках народа среди людей…
Володя вышагивает по подвалу в приподнятом настроении. С его сияющей физиономией никак не вяжется большущий синяк под глазом.
- Смотри! – Он вытаскивает из кармана газету.
- Смотрю! – Найденов показывает на синяк. – Застукали?
Имеется в виду володина слабость к почтовым ящикам.
- Нет, - отмахивается он, как от пустяка. – Это наши охотились за стеклотарой на чужой территории. Битва. Пришлось идти разбираться.
- Разобрались, - усмехается Найденов.
- Тут все законно, я даже пальцем не шевельнул, чтоб ответить. Чужое. Это малая кровь, зато остальные целы. – В словах Володи гордость человека, ответственного за коллектив. – Замирили, выпили, разошлись - все путем… Ты сюда посмотри, - возвращается он к газете, разворачивая ее, тыча пальцем в некролог.
Имя усопшего Найденову ничего не говорит.
- С одного года. – В голосе теперь торжество. – Я у него инструктором работал в гор… - Он не договаривает, осекшись, и тут же продолжает. – Нормальную карьеру сделал мужик. – Усмешка с оттенком того же торжества. – Вот, дослужился… Про нас не напишут.
К этому времени Найденов уже знал, зачем Володя таскает газеты из ящиков. Он следит, кто из сверстников, людей, знакомых ему по работе, соседей покидает этот мир. Зачем? Сам он не объяснял, но догадаться можно и без того. Вы хорошо жили, в теплых квартирах, с завтраками и ужинами за семейным столом, с зарплатой и походами по магазинам… А я вот бездомный, голодный – зато живой. Нате вам! С каждым сообщением о смерти в Володю будто бы вливаются новые силы. Ненормально? А что в его жизни нормального? Когда некрологи не появляются довольно долгое время, Володя ходит по улицам, вглядываясь в знакомые лица сограждан. Их много – всю жизнь здесь прожил, - и всех он узнает. Его же – никто. Видимо, настолько отличается его нынешний облик от прежнего. Облик! Синяк заполняет все свободное пространство – от надвинутой на глаза шапки до бороды, густо начинающейся от скул. Немыслимо яркая куртка, брюки, давно не знакомые с утюгом, разбитые башмаки… Себя он, очевидно, не готов оценить – насколько постарел, зато с удовлетворением отмечает следы увядания на лицах своих знакомых…
Изобретатель творит неотрывно, лишь изредка явит миру нездешние глаза, покрутит затекшей шеей – и снова в бумаги. С грохотом спускается пьяный уголовник. Для полного комплекта не хватает наркофилософа, - отмечает про себя Найденов. Вновь прибывший сразу направляется к нему. Видно – он зол.
- Сегодня будешь спать у параши, - заявляет сходу.
- Где ж ты ее возьмешь? – интересуется Найденов.
- А вот в его шапку наделаю, - показывает на Володю, - и тебе вместо подушки.
- Полегче, - вяло протестует Володя и тут же получает в ответ.
- Затихни, гнида!
Володя предпочитает на этот раз отмолчаться. Но пьяный не успокаивается.
- Ты чего лыбишься? – подходит к Найденову вплотную.
Тот смотрит на него сверху вниз, оценивает иссушенную лагерями плоть: в чем душа держится? Пьяная душа плохой подсказчик телу, и вот уже Найденов с трудом увертывается от ножа. Второй попытки он ждать не стал, коротко, от бедра врезал кровожадному сожителю по челюсти. Пока он лежал, медленно приходя в сознание, Найденов изучал подобранный с пола нож. Бандитский, - отметил, разглядывая наборную плексиглазовую ручку, канавку для стока крови. Очнувшись, уголовник первым делом завернул многоэтажным матом, затем начал подниматься, по частям отдирая себя от пола.
- Силен! – оценил он кулак Найденова. - Спортсмен, да? Видали! Ты, крыса, все равно повернешься когда-нибудь спиной, я тебя подкараулю.
- Добей ты его, - лениво советует Володя, - замаялся на белом свете – воля не воля, тюрьма не дом. Туберкулезник!
- Я тебя переживу, - огрызается тот.
В это время поднимает голову изобретатель.
- Пример интеллектуального вакуума. Родители виноваты, вся гадость в человеке берет начало из детства. У детей абсолютно нет иммунитета от влияния деградированных взрослых. Я вывел биологический закон, который играет роль усилителя познаний, чего лишены дети животных, им достаточно генетического опыта родителей. – Он замолк, внимательно посмотрел на мотающего головой уголовника и заключил. – Государство должно покупать детей еще во чреве матери.
- За бутылку, - называет цену Володя.
Утром Найденов за шиворот выволакивает уголовника на улицу.
- Отжимайся.
- Пошел ты!..
Легкий удар ребром ладони по шее.
- Давай, давай! Будем тренироваться. А то как же тебе меня зарезать? Поранишь в лучшем случае, а я рассержусь да силу не умерю. Зашибу.
Уголовник решает спасаться бегством, Найденову того и надо. Отпускает похмельного бедолагу подальше, затем, не особенно торопясь, нагоняет. Тот выдыхается метров через двести.
- Для первого раза отлично. Завтра пробежку увеличим на треть, потом еще…
Ненависть в глазах нового физкультурника сменяет затравленность. Он с трудом восстанавливает дыхание, садится на корточки и повторяет, упершись взглядом в землю.
- Сука!.. Сука!
Найденов беспощаден.
- Теперь отжиматься.
С большим трудом трясущиеся руки отрывают от земли иссушенное тело. Раз, еще попытка – все, распластанный он хрипит, уткнувшись в снег.
- Убей лучше или я тебя замочу, век воли не видать!
- Замочишь, - соглашается Найденов, - вот силенок подкопим…
Найденов смотрит на лежащего перед ним человечка, жалкого, беспомощного – и ему становится тошно. Я нисколько не лучше его, - думает. – Это надо же, так испугаться, чтобы позволить себе мучить больного. И чего ты так испугался? – спрашивает себя. – Что отнимут эту жизнь? А она тебе очень нужна?
- Вставай! – тормошит уголовника. – Пойдем к врачу, я найду, куда обратиться, примут.
Тот медленно переворачивается на спину, садится. Удивление на сером лице постепенно сменяется злой, понимающей усмешкой.
- Чтобы подольше видеть тебя и этот вонючий подвал? Иди себе, благодетель! Ненавижу!
И этому жизнь не нужна, - думает Найденов уходя. А вслед ему несется:
- Берегись! Ты покойник!
Найденов возвращается, достает из кармана нож.
- Держи.

* * *

Ползимы прошло. Первые «посудные» рубли Найденов заработал легко. Кто-то из ближнего к лазу подъезда вынес большой пластиковый пакет, доверху набитый пивными бутылками. Найденов подхватил его и снес через дорогу в приемный ларек. Было утро выходного дня, дворы и улицы пусты – никто не видел.
Он сидит на лавочке у того самого подъезда, пересчитывает мелочь, складывает бумажки к тем, что еще остались от летнего заработка. Успел, - посмеивается над собой, глядя как потянулись из уличных щелей, подворотен бомжи. Они деловито обследуют мусорные контейнеры, кучи отходов возле них. По выходным мусор не вывозят, он переполняет металлические баки, расползается вокруг. Собаки при виде людей отходят, ждут в отдалении. Найденов разглядывает бездомный люд – испитые лица, грязные обноски, спутанные бороды, - и думает, что их подвал с его населением – исключение. Особенно страшны женщины-бродяги…
- Тридцать шестая! – рявкают за спиной.
От неожиданности он вздрагивает. Господи! Утро раннее на дворе! И тут ему вспоминаются откровения одного из похоронных оркестрантов по поводу невыносимой «хочи» утром с похмелья… Хотя бы без нее, - загадывает Найденов и тут же видит знакомое лицо с отсутствующим взглядом. Всматривается, пытается обнаружить следы порока – и не находит. Младенчески чистая кожа, минимум косметики, ухоженные блестящие волосы, рассыпанные по плечам.. В досаде он отворачивается и видит перед собой другую женщину: отечное, в сине-красных пятнах лицо, грязное, бывшее когда-то зеленым пальто с воротником, вытертым до голой кожи, суконные башмаки в дырах, сквозящих белым подбоем… Опускает глаза, смежает веки, и тут же появляется опухший с похмелья хозяин дачи из зеленого царства. Он усмехается криво, нехотя расстегивает брюки и так же, нехотя, выдавливает из себя: давай, тридцать шестая! Найденова передергивает от отвращения, он поднимает глаза и снова вынужден наблюдать утренний парад бездомных. Почему бомжи, в основном, спившиеся или сумасшедшие? Наверно, если не пить, только и остается – сойти с ума…
Верясов развлекает компанию из двух мужчин и женщины. Еще одна примета нового времени – женщины в рюмочных. И не какие-нибудь потерянные создания – вполне благополучные с виду, прилично одетые, взирающие на мир уверенно, по-хозяйски. Женщины сильней, - это утверждение из медицины и философии перешло в жизнь – куда ни глянь. «Слабая» половина человечества в мужских руководящих креслах, на прочих мужских поприщах, за рулем мужских автомобилей, у стоек с мужскими напитками.
Трое за столиком увлечены разговором, но изредка бросают на Верясова благосклонные взгляды. Он им не мешает. А тот старается, как на сцене, что-то декламирует, иногда подыгрывает себе на балалайке. Поначалу Найденову кажется – несет тарабарщину, но нет, стоит вслушаться – понятно: он вполне связно пересказывает старинный обряд сватовства. Значит, что-то вынес из прежней своей, разумной жизни. И потому можно предположить – не узнает он Найденова намеренно. Какая, впрочем, разница! – отмахивается Найденов от самого себя. Ему становится безразлично, есть тут Верясов, нет, помнит он его, забыл ли… А то уж было собрался отказаться от чая в этом уютном, теплом уголке. Зачем?
Кто-то из троих придвинул Верясову стаканчик, тот выпил, не поморщившись, не закусив. Благодарность – легкий наклон головы, никаких холуйских ужимок. Не выпросил человек, заработал.
Городскую елку разобрали еще в конце января, а снежный городок вокруг нее не тронули до сих пор. Найденов бродит по нему, разглядывая потемневших богатырей, драконов, снегурочек. Пусто в городке, лишь молодая пара, оседлав качели, курит, изредка перебрасываясь словами. Он забирается на горку, скатывается по ледяному спуску, с трудом удерживаясь на ногах, Взобрался еще раз и почувствовал, что дыхание сбилось, будто тяжелую работу проделал. А всего-то – два десятка ступенек одолел. Десны кровоточат, ногти ломаются, кожа на ладонях трескается… Сдаю, - думает он, понимая, что попросту недоедает. Молодая пара ушла, оставив после себя газету. Найденов разворачивает ее и с удивлением обнаруживает, что читать может лишь, отдалив текст на вытянутые руки. Газета местная, но на первой полосе сообщает о событиях в стране. Россияне связывают надежды на будущее с преемником президента, не дослужившего свой срок. Понятно, больше не с кем. Новый состав Государственной Думы яростно делит портфели. Бывшие думцы скупают служебные квартиры, цепляются за Москву, не хотят назад, к своим избирателям. А вот и здешние новости – те же выборы, только местного главы, та же надежда на одного – единственного. Ну и ладненько, - говорит себе Найденов, отдавая отчет, что сам он вне политики, вне надежды.
- Мне сорок пять лет, - сообщает громко, в никуда и повторяет. – Сорок пять.
Говорит и не думает, много это или не очень, стоит продолжать или нет. В голове другое: может, лучше бы сойти с ума. У Верясова балалайка, у меня – дудочка, - вспоминает он оставленную среди других вещей у Иванова флейту. «Не дай мне Бог сойти с ума, - выплывают строчки, - уж лучше посох и сума…» Как бы не так!
До полного, всеобщего сумасшествия, похоже, недалеко. В подвале он застает Володю, заснувшего со спущенными штанами на голой женщине. То есть насколько она раздета из-за кучи тряпья и володиной спины не разобрать, однако ноги полностью оголены и бесстыдно раскинуты! Найденов завороженный смотрит на белую плоть, понимает, что перед ним одна из множества грязных бедолаг, населяющих подвалы и теплотрассы. Быть может, ее лицо в красно-синих медежах, видел он сегодня утром над мусорным баком. Но… Ноги! Открытое теплое женское тело! Он ничего не может поделать с собой, со своим лютым желанием. Господи! Вот так и теряют рассудок! В какое-то мгновение он готов броситься к ним, оттащить Володю и занять его место. Сколько до грани безумия? Где она, пройдена, нет? Ведь он уже мысленно совершил это! Гадость! Грязь! Безумие!
Сошедший в подвал худощавый человек с седой короткой стрижкой и острыми плечами, бросив взгляд на грешную пару, затем на Найденова, быстро оценил ситуацию.
- Пошли отсюда.
Садятся на лавочку возле подъезда. Худощавый закуривает, Найденов изо всей силы сжимает кулаки, чтобы унять дрожь в руках.
- Травка? – спрашивает, чтобы хоть что-то сказать.
- Нет, - усмехается сосед. – А что, интересуешься?
- Пробовал пару раз, - вспоминает Найденов армейские попытки разрядиться. – Не пошло.
- Не так пробовал. И не то. Пойдем, у меня хорошая бухарская анаша. Покурим, поиграем – синтезатор, саксофон. Нам же с тобой не надо сидеть, пялиться в потолок и ждать кайфа. Затяжка, другая – все, лампочка зажглась… У тебя когда день рождения?
Найденов сказал.
- Вот видишь, Весы, я, кстати, так и думал. Знак воздуха, знак творца. Никогда не приходило в голову, остальные-то все – животные разные, твари. А это особая отметка, Божья.
Найденов с недоверием поглядывает на собеседника. Он уже полностью пришел в себя, успокоился.
- Тебя бы держать на службе торговцам этой самой травки, цены нет – какой агитатор. А может, так оно и есть? Хотя… Здесь не клиентура.
Худощавый смеется.
- Недавно с одним деятелем разговаривал, он в Голландии побывал, правда, ничего не понял. Обещал мне при следующей встрече голову оторвать.
- Я его понимаю. Но допускаю и другое: лет через двадцать-тридцать окажется вдруг, что ты прав. И кинется народ хлебные поля засевать коноплей. В этом мире все может быть.
- У тебя день рождения 24 сентября, переход от Девы к Весам, а накануне что, знаешь?
- Двадцать третьего? – Найденов задумался и вспомнил. – День рождения Девы Марии, Богородицы.
- Правильно, молодец! – одобрил худощавый. – Во всем христианском мире большой праздник, а в Голландии к этому дню приурочивают съезд любителей гашиша. Это тоже неспроста.
- Эка новость! Всякий грех стремится обрядить себя в святые одежды. – Он помолчал немного и добавил. – Ты отвяжись от меня, а?
Худощавый поднялся, дернул острыми плечами.
- Мы мастера перестраивать жизнь, чуть что не по-нашему –засучили рукава. А может, надо-то всего – попытаться изменить угол зрения. Только это намного трудней, тут мозги нужны, не конечности. – И уже отдалившись на несколько шагов, заключил. – На самом деле зла нет, есть тьма, есть человеческое невежество.
Оставшись один, Найденов попытался отгадать в себе раздражение, но обнаружил чувство благодарности и вины: человек помог, вытащил его из ямы, а он… И тут же приходит другая мысль. Все вокруг умные, посмотреть – разжиревший узколобый владелец шикарной дачи умен, учит жить, распределяет места в этом мире – кто за столом, кто около. Ночная проститутка умна, тоже готова наставлять. Подвальный изобретатель, наркоман, околоточный предводитель бомжей – что уж говорить о других, кто по должности занят умственным трудом… Впрочем, с ними Найденов давно не встречался. Нет сомнения, умны сверх всякой меры. И только Верясов, который блистал умом и славился великолепной памятью в прежней жизни, когда страна именовалась Советским Союзом, - потерял и память, и рассудок. Про себя он подумал, что поглупел и отупел. Ему нечего было противопоставить умным речам и того, и другого, и третьего. Значит, ничего собственного по поводу услышанного в голове не имел… Чушь собачья! – одергивает себя. – Я хочу порочного дрожжевого хлеба, а не духотворящей конопли. И так будет всегда. Он подумал, что уже не раз приходил к выводу: невероятные сложности бытия раскладываются на простые и ясные составляющие, называются простыми и ясными словами, требуют от человека простых и ясных поступков.
Идет в ближайшую пельменную и наедается до отвала.
Операция по отлову бомжей называется «Вольный ветер», об этом сообщил молоденький лейтенант, напустивший на себя суровость и в то же время сконфуженный.
- Не перевелись шутники, - комментирует Володя.
Он спокоен, не впервой. Рядом с огромной фигурой изобретателя добрые молодцы из муниципальной милиции кажутся детьми. Он и втолковывает им как детям.
- Мы – очень важная и нужная часть населения. Мы приняли на себя обязанность компенсировать своим существованием и своей высокой смертностью избыточную рождаемость, не обеспеченную необходимым объемом пищи. Мы биологический регулятор, государства и правители должны нас любить.
Милиционеры опасливо толкутся около него, показывая направление к выходу. Тот вздыхает, сетуя на всеобщую бестолковость, завязывает тесемки на своей огромной папке и продолжает урок на ходу.
- По Мальтусу прогресс ведет лишь к механическому росту населения, но не устраняет социальных бедствий.
Ребята в погонах вряд ли слышали, кто такой Мальтус, а люди, настигнутые социальными бедствиями, с точки зрения их службы – нечисть.
Найденова привезли в тот самый отдел милиции, где он когда-то вместе с телевизионным оператором навещал отбывавшего срок за мелкое хулиганство мужичка, который ломом отбил голову у памятника основателю первого в мире государства рабочих и крестьян. Старший лейтенант разглядывает его паспорт как диво невиданное. Открывает страницу с пропиской – удивляется еще больше.
- Будем тратить время на проверку или как?
- Не надо. – Найденов понимает бессмысленность вранья. – Я там не живу.
- А где же, если не секрет?
Вид у старшего лейтенанта, по годам давно пересидевшего свои три звездочки, усталый, тело рыхловатое, от носа к скулам расходятся склеротические прожилки. Пьет, - подумал Найденов, и ему захотелось не отвечать этому человеку, лучше других осведомленному о жизни подвальных бедолаг и менее всех прочих способному как-то изменить ее, вмешаться. Впрочем, как же так? – вмешался. Редкость среди бомжей – паспорт, чистый носовой платок, деньги… Ну и что? Все равно бомж. И все-таки Найденов заговорил.
- Я, журналист, понимаете, мне надо ближе познакомиться с этой жизнью…
- Сейчас проверим. Где работаете?
В ровном выговоре с ленцой ничего не изменилось, разве что в глазах некоторое сомнение. Если убрать бороду – вполне нормальный человек, не чета обычным обитателям помоек.
- У меня нет постоянного места работы, я свободный журналист, работаю по договорам с различными изданиями.
- Например? Можете дать телефончик?
Найденов назвал номер главного редактора телевидения. Старший лейтенант позвонил, назвал, сверившись с паспортом еще раз, имя, фамилию. Выслушав ответ, поблагодарил.
- Там не знают такого, может, еще у кого спросить?
Он позвонил в газету, на радио – везде ответ один: такого не помним. И тут Найденова захлестнули отвращение и стыд. Только решил отказаться от вранья – и сразу наврал. Что ему этот старший лейтенант? Испугался кутузки, бомжатника, о котором наслышан от соседей по подвалу?
- Ладно, - ставит он точку. – Куда идти?
- У нас следуют, - уточняет старший лейтенант и – сержанту, сидящему за спиной у Найденова. – Забирай.
- Паспорт! – протягивает руку Найденов.
- У нас побудет.
Офицер смахивает содержимое найденовских карманов в ящик стола.
- Паспорт никто не имеет права у меня забрать.
- Какой паспорт? Не было ничего похожего. Продезинфицируем, проверим, нет ли за тобой преступлений, - или есть? – сразу скажи, все равно узнаем. Если все в порядке, выдадим справку, это и будет твоим документом. А пока…
- Паспорт!
Найденов делает шаг к столу и в это самое мгновение от дикой боли, перехлестнувшей поясницу, падает на колени. Следом сержантская дубинка прошлась по спине чуть выше, уже не так больно.
- Слушай ты, козлик, - презрительно кривится старший лейтенант. – Паспорт у тебя чужой, ты его украл, а человека по фамилии Найденов убил. Доказать? Запросто! Нет Найденова. А ты кто такой – никому неизвестно. Сколько тебе статей подвесить? Жизни не хватит отсидеть, гарантирую. Забавный какой, правда? – обращается к сержанту. И ему же. – Забирай!
Найденов с трудом поднимается, ноги будто чужие. Но гнев пересиливает боль. Захлестнуть одного, - бьется горячая мысль, - вот этого, с дубиной. Правой в челюсть – и лопнет, как стеклянная. Нет! Нет! – пытается спасти другой голос. – Кончат они тебя тут, безо всякого суда и следствия. Ты им не человек!.. Пересилил себя, сдержался, уговорил. И уж безо всякой надобности, покорно ступая за сержантом, продолжает уговаривать: спокойно, спокойно. Молодец.
Он думал, повезут в какой-нибудь приемник, снова станут задавать вопросы – кто, откуда, почему? А потом отберут в прожарку одежду… Но ничего подобного не произошло, его выгрузили из машины, причем, обычной легковушки, не из арестантского бобика, - на каком-то складе с большим количеством ворот, куда то и дело подходили крытые грузовики. Сержант, сопровождавший его, велел выходить, сам подошел к человеку в унтах, ватнике и мохнатой собачьей шапке. Как выяснилось позднее, он был здесь кем-то вроде бригадира грузчиков и одновременно надзирателем.
- Будешь загружать машины отсюда. – Подойдя к Найденову, он протянул палец в сторону ворот с цифрой 8. – Считай внимательно, ошибешься – будешь расплачиваться. И поосторожней, в коробках стекло.
Предупреждение было лишним: коробки пересчитывал водитель и женщина, отпускавшая товар. Оно понятно, какой спрос с бомжа? Расплачиваться! Хохоту на вас не хватит, - думает Найденов. В коробках бутылки с водкой, двенадцать штук по литру да плюс тара – около пуда. Напарник у Найденова, тоже бродяга, хлипкий, ноги тонкие, того и гляди подломятся.
- Покури, - жалеет Найденов.
- Свой геморрой побереги, - зло советует тот.
Потом оттаял, стали переговариваться. Хлипкий сообщил, что менты попросту продали их в рабство. Он не знает, каков официальный расчет у торгашей с милицией, а так, в черную – четвертак за душу в день. Со стороны, вольных нанимать – вдвое – втрое дороже.
- Нормально! Летом вообще лафа была, они прямо тут, в складе свой бомжатник устроили. Притащили матрасы, постельное бельишко – курорт. Спали здесь, ели здесь, знаешь, как кормили! Правда, ночами иногда вкалывали. Контейнеры-двадцатитонники подкатят – вперед. Менты за это дополнительную плату берут.
- А сейчас?
- Сейчас спать отвозят в бомжатник, там и ужин дают. С обедами напряженка, иногда здешние подбросят кое-что, чаще всего китайскую лапшу. Видел, наверно, в пакетиках, кипятком заварил – и лопай.
Вид напарника обманул Найденова, работником тот оказался отменным. Привыкший к ящикам да коробкам он экономил силы, не делая лишних шагов, не поднимая тяжелые упаковки на грудь. Руки у него – будто стропы – зацепили, перенесли, отпустили… Найденов после второй машины подустал, тут, правда, и перерыв выдался. Подошла женщина, отпускающая товар. Издалека в ватнике, в мужской шапке она казалась намного старше, чем на самом деле. Лет тридцать пять, - определил Найденов, глядя на ее упругие щеки, чистый лоб. Глаза… Он вдруг вспоминает Ирину, жену Тимофея, в ее взоре – на кого бы ни смотрела – объяснение в любви. У этой женщины и то и не то – во всяком случае Найденов почувствовал некоторое смущение. Она протянула пакет.
- Поешьте.
В голосе легкая хрипотца, что может говорить о чувственной натуре… Пошел ты! – осаживает себя Найденов. – На морозе человек целыми днями. Напарник разворачивает пакет, и глаза его делаются круглыми. Увесистая каралька полукопченой колбасы, свежий батон, два пакета кефира.
- Слушай! – Он тянет Найденова за рукав и смотрит, будто собирается поведать страшную историю. – Такого я здесь не видел! – Нюхает колбасу: может, тухлятину какую сбагрили, - и делает вывод. – Она на тебя глаз положила! Точно! Ты ж не из наших, это сразу видно – зацепил! А она одинокая, товар, я тебе скажу… Всем здесь заправляет, не смотри, что в ватнике да на морозе. Не упусти, парень, захочет – все тебе сделает.
- Брось! – Отмахивается Найденов. – С чего ты взял?
- Ха! – Напарник придвигается вплотную. – Колька с ней на вы. – Показывает на бригадира в собачьей шапке. – Сватался. Такой отлуп получил – теперь за пять метров от нее на строевой шаг переходит. Самый главный шеф приезжает на «Мерседесе», - Ирина Геннадьевна, понял?
- Все-то ты знаешь, - поморщился Найденов. – А почему, кстати, ты не сбежишь отсюда?
Напарник резко отстранился, будто ему в заразной болезни признались.
- Да я чуть что – сам сюда бегу. Бывает, за три дня ни крошки – шасть к ментам: заберите. А там уж договариваешься, чтобы сюда направили.
- Ну и оставался бы.
- А спать где? В бомжатнике перебор, подолгу не держат. И потом, чего бы я за бесплатно горбатился. Неделя – и руки до пола.
- А так не бесплатно…
Напарник вздыхает, утомленный непонятливостью Найденова.
- Я тебе так скажу: хватай бабенку и прижми свой зад к теплой стенке. Нету нам другого спасения. Она захочет – Кольку выгонит, тебя поставит.
Он оглядел свое подростковое пальтишко, из которого далеко выглядывают натруженные узловатые руки, давая понять: обо мне, например, тут и речи быть не может. Найденову ситуация кажется забавной: присватали – а невеста знать ничего не знает.
И ошибся. В конце рабочего дня она вручила ему увесистую сумку и велела идти следом.
- С начальством договорилась. – Хрипотцы в голосе прибавилось. – У меня поработаешь, поможешь.
- Я вроде свое отработал, - разозлился Найденов. - Кругом власть – не мент, так баба.
Она усмехнулась и пошла. Найденов следом – куда деваться? Кабы не паспорт! – повторяет он про себя, и понимает: злится как-то вполсилы. Не хочешь, а приходится познавать этот мир так и эдак…
Живет Ирина в своем доме за сплошным дощатым забором, неподалеку от складов, пешком минут десять. Частный сектор, еще недавно занимавший здесь все пространство от проспекта до Оби, усыхает, съеживается. Центр города рядом, потому земля здесь в цене. На ней строят современные дома, в архитектуре которых вольно смешано все – от готического костела до пагоды. Квартиры в этих строениях сколь просторны, столь дороги. Богатеет народ, - думает Найденов, не понимая, как ему это удается. Следом встает вопрос: неужели и дом Ирины снесут? Добротным стенам из красного кирпича под металлической крышей не меньше ста лет. Найденов знает, в таких домах до революции жили состоятельные горожане. Двор и огород, прилегающий к нему, под снегом, расчищена дорожка к крыльцу да площадка возле собачьей будки с огромной овчаркой на привязи. Хозяйка, прикрыв собой Найденова от собаки, провожает к дверям.
В доме уютно, просторно, и на удивление совсем нет новой мебели. Приглядевшись, он замечает, что шкафы, горка, большой обеденный стол, тумба под телевизором -–ровесники дому или близки тому по возрасту – умело отреставрированы. Хозяйка проследила за его взглядом.
- Не люблю современные щепки да опилки.
Сама она по виду тоже какая-то несовременная, хотя, сняв ватник и мужскую шапку, помолодела. Тридцать, может, чуть больше, - уточнил Найденов. Длинные темно-русые волосы собраны на затылке в тяжелый узел, такие прически сейчас мало кто носит. В лице ничего приметного, разве что яркий румянец на щеках – понятно, весь день на улице.
- Что я должен делать? – спросил Найденов с нарочитой резкостью.
- Для начала поужинать.
Сказала, однако осталась сидеть на стуле посреди комнаты. Найденов, как вошел, так и стоит у порога.
- Раздевайся, проходи.
- От меня подвалом воняет.
Он понимает, напарник прав, если не полностью, то отчасти: привели его сюда совсем не работать. Злится, а рассудок подсказывает: оставь как есть, не вмешивайся, там ведь за этими толстыми стенами – ничего. Можно в конце концов сыграть. Хоть раз в жизни! Женщина продолжает сидеть, устало бросив руки между колен. Через некоторое время говорит.
- Я была замужем, паразит попался, пьянь. Таких много. Одна, думаю, буду. Побыла – не могу. Мне кажется, ты другой, не из тех и не из этих. Бомж! – Она усмехнулась, оглядев его с головы до ног. – Работу дам, хочешь, завтра же вместо Кольки встанешь. Живи… Сладится – хорошо, нет – посмотрим. Да что это я, - подхватилась она, - соловья баснями…
- Подожди, - остановил ее Найденов. – У меня паспорт отобрали.
- Менты?.. Завтра же сами привезут, прямо на склад. Они у меня вот тут. – Показала кулак. – Одного вашего чуть насмерть не забили, еле оттащила. Ну, за бомжей спрос невелик. А то девчонку – через два дома … затащили в склад, изнасиловали. Она маленько того, не в себе – воспользовались скоты! Мама пьет без просыпу, а тут сообразила. На коленях ползали – спасай. Договорились, денег дали.
Паспорт! Найденов начинает понимать, что теперь полностью зависит от Ирины, не она – не видать ему своего паспорта, и бомжатник для него – постоянная прописка. Злость закипела в нем с новой силой.
- Слышал я, люди специально дворнягу с улицы берут в дом, откармливают, отогревают – так потом, говорят, лучшего сторожа не придумать.
Она подходит к окну, выглядывает во двор, говорит, будто не понимает, о чем речь.
- Зачем мне дворняга? Вон породистый на цепи, порвет любого. – Усмехается, а в глазах тоска. – К миске нагнулась жратвы наложить – сзади напрыгнул да так за бока ухватил, мужику доброму подстать. Башку отрубить хотела, до того ярость взяла… Сядет, вывалит свою морковку – у, кобелина, гад!
Найденов все так же топчется возле порога. Она отворачивается от окна, подходит к нему вплотную.
- Ничем от тебя не пахнет, врешь. – Хрипотца стала мягкой, еле заметной. – Знаешь, о чем мечтаю? Хоть раз съездить куда-нибудь семьей в отпуск. Можем на юг, за границу – куда угодно. Живут же люди… - Она медленно обвела взглядом комнату. – Куда мне одной столько? Детей хочу… Хуже войны мужиков повыбивало.
Невольно он начал перебирать окружение из мужчин – сегодняшних, вчерашних знакомых – выходило, Ирина права: отцов, мужей, хозяев, считай, что нет совсем. Кому работу делать, кому мир поправлять? И тут ему – совсем некстати – вспомнилась история, рассказанная изобретателем. Вася с маслобойки не пьет, не курит, имеет гастрит желудка от недоедания…
- Я пойду, - говорит, стараясь не смотреть на хозяйку.
- Нет! – Она отступает на шаг, глаза потемнели, голос опять сел. – Ты арестованный, не смеешь!
В ней нет ничего общего ни с Людмилой, ни с Леной, ни с Татьяной, ни с кем из любимых им, желанных… А вот что есть! Он внезапно узнал давно забытое ощущение ужаса и стыда, когда его, мальчишку совсем, музыканты из квинтета запихнули в комнату к толстой неопрятной певице. А та сгребла в пятерню брюки в том месте, где укрывается мужское достоинство, и потащила обратно к дверям…
- Привет ментам! – бросил он, открывая дверь, и махнул с крыльца сугробом в обход собаки.
Проведя ночь в своем подвале, утром он отправился в тот самый отдел милиции, откуда вчера командировали его на склад. Долго вспоминал и, наконец, вспомнил фамилию капитана, который давал ему интервью по поводу вандала-пятнадцатисуточника, отбившего ломом голову у памятника Ленину. Пошел к нему, рассказал все как есть. Тот выслушал, не перебивая, потом отправил Найденова погулять. Спустя полчаса выложил перед ним паспорт.
- Все-таки надо решать с работой, жильем. Мужик не бросовый, вдовушку какую бы подцепил с квартирой. Пошевели мозгами! Посмотришь, такие хмыри, а как устраиваются!
- Хмыри – да, - подтверждает Найденов. Ему бы поблагодарить – и дело с концом. Не удержался. – Хотел было грузчиком устроиться – не берут, дармовой рабсилы полно.
Есть паспорт, нет ли – какая разница? Сколько уж времени не вспоминал о нем, а поди ж ты, на сутки всего остался без документа – запаниковал. Стало быть, держит про себя надежду. Найденов взвешивает на ладони книжицу с буквами СССР и думает, что он теперь гражданин несуществующей страны. И потому – все на своих местах.

7.

Уже больше двух часов он занимает душевую Иванова. Первым делом сбрил бороду, затем перестирал с себя все вплоть до верхней одежды. Казанки на пальцах снес от усердия. Иванов встретил его с радостью, какой Найденов и подозревать в мрачном саксофонисте не мог. Тот недавно вернулся с гастролей, объехав за раз около десятка стран, и теперь собирался отрабатывать какой-то немыслимо выгодный контракт в Америке.
- И ты их всех увидишь?
Потрясенный Найденов имеет в виду современных звезд классического джаза.
- Я их почти всех уже видел, - пожимает плечами Иванов.
Что тут такого? – сквозит в его словах, и Найденов, знавший без того, что бывший сосед – большой музыкант, понимает: он сам звезда и есть. Его видеть, с ним играть – для кого-то редкая удача. Закрывает глаза – перед ним Иванов со своим саксофоном, с банкой из-под кофе для денег, в темных очках – на рыночной площади. А равнодушный народ идет себе мимо. Открывает – удачливый, уверенный в себе, весь какой-то нездешне благополучный – кто угодно, только не музыкант, не представитель российской богемы. Найденов в восторге: бывает! Случилось! Хоть что-то правильно соединилось в этом мире!
- Тебе не кажется, что эта комната, как бы это сказать, - не соответствует.
Иванов снисходительно улыбается.
- В меня детдом въелся на всю жизнь, общага нужна, ничего не могу поделать. – Он говорит, давая понять – шутит. – И на кой мне другое жилье – пыль собирать в мое отсутствие? Покатаюсь – видно будет.
- Слушай, а может, ты там останешься, не предлагали?
В очередной раз он пожимает плечами – было бы о чем думать! И Найденов понимает: человек мира, быт, деньги, жилье – все это так, само собой, где-то в обозе главного – дела.
Иванов выложил перед ним целый ворох одежды – забирай, твоя. Неужели специально для меня покупал? – думает Найденов и, разглядывая соседа, убеждается: они одного роста, сложены почти одинаково. – У меня кожа да кости, зато кость пошире…
- Куда мне в этом! – прикидывает, не надевая, строгий темно-синий костюм.
Пока они разговаривали, несколько раз заглядывала девушка из кардебалета, соседка. Он вспомнил: когда уходил из общежития, она пыталась взять у него взаймы луковицу. Все та же! – Найденов умиляется, будто неожиданно выдалось ему свидание со счастливой молодостью. А что, почти так и есть. – Детское личико, гладко зачесанные назад обесцвеченные волосы. В кардебалете стареть нельзя… Иванов отдавал ей распоряжения – купить то, принести это – и она в очередной раз убегала.
Наконец Найденов, распаренный и утомленный, выходит в прихожку и застывает перед неплотно прикрытой дверью в комнату Иванова. Тот наставляет соседку из кардебалета.
- Тут все есть. Значит, как договорились, влюбленную дурочку из себя разыгрывать не надо. Обслужи, как это делают профессионалы, за деньги… Не умеешь? Постарайся, будь ласкова. Я пошел, до завтрашнего обеда не ждите.
На последних словах Найденов заскочил обратно в туалетную комнату, тихонько закрылся. Хлопнула дверь за Ивановым, прошла минута, другая, десять – а он все сидит на крышке унитаза, перекатывает желваки, давя в себе слезы.
Всю неделю Иванов таскает его по злачным местам города. Казино, бары, ночные клубы со стриптизом и столичными певицами – ничего этого Найденов не знал, не видел, даже не подозревал о таком количестве заведений.
- Сибирская провинция! – Он смеется и кивает на девицу, размахивающую под музыку собственным лифчиком. – Нравственный оплот родины!
Спрашивает Иванова, не надоело ли? На западе этого добра давным-давно не меряно.
- Что ты! Там у меня стерильная обстановка, все всерьез. Только дома и расслабляюсь.
Врет! – думает Найденов. – Из-за меня таскается.
Свои ощущения в этот период он старается не анализировать, плывет себе на вольной лодочке по хмельной волне.
- Это как в детстве с пирожными, - говорит Иванов, - одно съесть – лучше не есть. Натрескаться до отвала, чтобы охотку сбить и через час снова не захотеть.
Рассмешил Найденова.
- И где это ты, детдомовская душа, мог хоть раз пирожными наесться?
Тут же сам вспоминает, что Иванов с тринадцати лет начал играть с профессиональными музыкантами, деньги зарабатывал.
Последний день перед отъездом Иванова.
- Я надолго. Живи спокойно, сколько хочешь, и можешь ни от кого не прятаться, я договорился с комендантом.
- Денег дал, - уточняет Найденов.
- Договорился.
Внимательно смотрят друг на друга, и Найденов еще раз отмечает, как изменился сосед. Лицо стало жестче, стрижка короче, и только в глазах осталось едва различимое выражение детской обиды. Вспомнив давнишний разговор, Найденов поинтересовался, перестал ли он считать себя никому не нужным?
- Деньги от сиротства не лечат, - ответил Иванов, - они только дают возможность увидеть, как много вокруг сирот помимо тебя… - Он помолчал, разглядывая пятно на обоях. – Дашку не обижай, она мне как сестра. Но и не женись, ну их, артисток.
Найденов едва сдерживает смех, до того нелепой кажется ему ситуация: то ли Иванов забыл, что в сыновья ему годится?
- Еще наставления будут?
Сосед оставляет насмешку без ответа.
- Давай поиграем, - неожиданно предлагает он, доставая из кипы бумаг нотную тетрадь. – Я тут от безделья абсолютно бессовестный поступок совершил, переложил композицию Джанго Рейнхарда для гитары и виброфона на сакс и флейту. Похулиганить захотелось, музыкальные критики узнали бы – башку б снесли. Где твоя дудочка?
Найденов пытается отбиться, мол, давно не играл, и пьеса, должно быть, непростая, и дудочка его – не совсем уж настоящая флейта… Однако сдается, отыскивает среди вещей инструмент, пробует звук, пробегает глазами ноты и удивляется простоте и в то же время совершенству своей партии. Прочитал пьесу до конца и подумал: а ведь Иванов это сделал специально для него…
Играют, прислонив нотную тетрадь к стопке книг. Мелодия хороша, инструмент послушен. Найденов испытывает давно забытый подъем и упоение, которые помогли загасить горячую волну, поднятую отеческой заботой молодого безродного музыканта… Начали импровизировать, увлеклись, забыв обо всем на свете. Вернулись к действительности, когда сверху забарабанили по батарее.
- Чудаки! – поднял голову Найденов. – Бесплатный концерт мировой звезды.
- А ты ничего, - похвалил Иванов. – Не все забыл.
Глубокой ночью, когда дорожные вещи Иванова были уложены, он протянул Найденову пачку стодолларовых банкнот.
- Мой долг с процентами.
- Ты с ума сошел!
- Я в своем уме, и здесь не так уж много. – Он помолчал. – Никогда не забуду, как ты меня в Париж отправлял.
И Найденов помнит. Иванов несколько лет собирал деньги на эту поездку, а недостающие Найденов занимал для него у молодого заводчика, который сманил своим богатством Людмилу. Сначала были деньги, потом – Людмила. Долг ему предстояло отработать. Как – он вряд ли когда узнает. Заводчик попал в аварию, долго болел, а теперь, как выяснилось, живет инвалидом по соседству с дачей, где работал Найденов.
- Это были не мои деньги, - внезапно севшим голосом напомнил он.
- А то я не знаю! – Иванов отмахнулся, давая понять, что это обстоятельство не играет никакой роли. – Давай только не будем головой об стенку биться. Это твои деньги, тебе на них надо продержаться до моего возвращения, а это – как минимум, полгода, а то и год. Там будем думать о жизни всерьез. Я привезу целую кучу этого мусора.
Лежа на своем диване в комнате Иванова, он долго не может заснуть, не испытывая ни облегчения, ни радости, хотя так вроде бы должно быть. Денег хватит не то что на год – на пятилетку. Не станет же он повторять маршруты их походов по родному городу за минувшую неделю… Как просто: пачка зеленых – и нет проблем. Лежит в чистой постели, отмытый, перекормленный и ощущает себя каким-то куском пластилина, который согрели, размягчили и лепят что хотят.
Утром он проводил Иванова до такси.
- Постарайся вернуться трезвым, - сказал перед тем, как хлопнула дверца.
Иванов уже на ходу поднял большой палец, давая понять: шутка принята. Из той туристической поездки в Париж он возвратился без копейки, пьяный в дым, вместо памятного сувенира бутылка водки, купленная в Москве.
Отделив немного от пачки, оставленной Ивановым, он идет в подвал. Там пусто. У подъезда соседнего дома стоят две милицейские машины, чуть поодаль толпа зевак.
- Кто будет понятым? – бесполезно взывает сержант, переходя от одного к другому.
Люди отворачиваются, отходят.
- Что там? – спрашивает Найденов.
- Бомжа убили, - охотно отвечают сразу несколько голосов.
Он подошел поближе и увидел в просвет между машинами участок затоптанного и заплеванного снега и на нем человека в ярко-красной куртке. Володя! Невольно делает еще несколько шагов – и тут же к нему подлетает милиционер.
- Будете понятым! – требует он, устав просить.
- Нет, - отрезает Найденов, но остается на месте.
- Может, кто видел что или слышал? – обращается к зевакам человек в штатском с блокнотом.
Никто ничего не видел и не слышал.
- Из подвала вытащили. Кирпичами забили, - шепчет старушка в зеленом платке.
Наконец, он решается подойти вплотную. Может, не Володя, мало ли красных курток? Голова лежащего на снегу прикрыта, и тем не менее у Найденова не остается сомнений – он.
Убили, - повторяет снова и снова. – Зачем? Этот человек дал ему приют, какой – неважно, поделился тем, что сам имел… Что ни говори – у бомжей одна дорога, и нет для них выхода, нет спасения. Они перестают быть частью общества, едва ступив за пределы своего жилья, семьи, работы, а следом от них отказывается и сама жизнь. Так думает Найденов и знает: больше он в подвал не вернется. А мал человек, ничтожен, - оценивает в первую очередь себя, понимая, что самому без посторонней помощи ему не определиться даже в сырое и смрадное подземелье.
Случай! Игра! По случайности ему сдали карты, и выпала длинная козырная масть.
- Как их хоронят? – спрашивает человека с блокнотом.
- А что? Вы знакомы? – подступает тот вплотную. – Может, хотя бы имя, фамилию знаете?
- Нет. – Найденов пожимает плечами. – Просто интересуюсь, куда его теперь?
- Интересуется! – фыркает следователь. – Определят.
Вот и все, - думает Найденов отходя. И ничего теперь для Володи он сделать не сможет.
С танцовщицей Дашей они виделись не так уж часто. Иногда свободная от вечерних спектаклей она готовила ужин, приглашала его, потом оставляла на ночь. Сам Найденов инициативу не проявлял, его никак не покидала мысль, что с ним спят за деньги. Так что Иванов зря предостерегал. Дашу устраивали их отношения, хотя судя по всему, она не видела в Найденове перспективы.
От нечего делать он перечитал кучу газет. Ощущение – будто наелся тухлятины, до того уныл и однообразен смысл и тон всех изданий. Апокалипсис – не больше, не меньше, Россия катится в тартарары, все мы заложники реформ… Когда страшного чересчур много – уже не страшно. Всего лишь набивает оскомину. В одной из газет попалось объявление, приглашающее участвовать в лотерее. Победителей ждет вид на жительство в Соединенных Штатах Америки, бесплатный билет до места, подъемные, устройство на работу. Найденов уже начитался про всякие обманки в виде лотерей, конкурсов, презентаций, видимо, этот розыгрыш из того же ряда. Впрочем, от участника требуется только имя, фамилия и адрес. А было бы забавно, - распаляет он воображение. – Приезжает в Америку, находит Иванова.
- Здравствуй, Олег! Приветствую тебя на нашей родной американской земле!
Пошел на почту, купил конверт и отправил данные о себе по московскому адресу. На месте своего указал ивановский.
В один из мартовских дней, когда потемневший снег, шурша, садился под яркими солнечными лучами, объявилась Лена. Еще полгода назад, может, чуть больше не проходило дня, чтобы он не представлял себе эту встречу, не подыскивал слова, не подбирал место… И вот она здесь. Нисколько не изменилась, только волосы отпустила, и они, гладкие, блестящие, рассыпаны по плечам. Высокие скулы едва тронуты легким румянцем, в желтовато-серых глазах настороженность. Найденову в голову не могло прийти даже предположить ее в Лене.
- А почему вы здесь? – первым делом поинтересовалась она.
Не знает! Она, собравшая все его газетные материалы от заметок до очерков, следившая за телевизионными передачами с его участием, за его маршрутами и женщинами, - не знает! За пределами ее всеведения осталась дача с фантастическим дендрарием, ночлежка скотоводов, булочка с чаем, подвал и одежда, пропитанная запахом сырости и тлена…
И еще одна новость – он не рад. То есть он вообще ничего не чувствует. Стоит перед ним молодая женщина, далекая и чужая.
- Не пригласите войти? – спрашивает она с плохо придуманной улыбкой.
- Проходи, конечно, - спохватывается Найденов.
Сидят, обмениваясь фразами людей, знакомых, но не близких.
- Чем занимаетесь?
- Прожигаю жизнь. – Он не так уж далек от истины, если иметь в виду недавние походы с Ивановым по ночным заведениям, свое нынешнее безделье за чужой счет. – Пробовал быть альфонсом, - придумывает зачем-то, - не получилось, решил стать просто паразитом.
- У вас кто-то есть. – Прозвучало почти утвердительно.
Найденов рассмеялся и вспомнил детский стишок.
- Если где-то нет кого-то, значит, кто-то где-то есть… А что, все ячейки должны быть заполнены?
Она смотрит на него в упор.
- Мне не нравится, как мы разговариваем.
- Мне тоже, - следует жесткий ответ.
Несколько секунд молчания.
- У меня предложение, можете считать его деловым.
- Не торопись, - предупреждает он.
- Знаете, что нас отличает? Я пробую, чтобы понять, стоит ли это того, чтобы заняться всерьез. А вы размышляете, стоит ли пробовать. И делаете выводы, принимаете решения, так и не попробовав.
- И это отличие бесспорно в вашу пользу, не так ли?
- Я делаю вам предложение, - оставляет она реплику без внимания. – Через месяц я покупаю в Сочи квартиру, я вам говорила, что сделаю это, помните? Мы уезжаем вместе, вы будете жить там постоянно как официальный представитель нашей фирмы. Это работа, причем неплохая.
- Не понял, - прерывает ее Найденов. – Я караулю вашу квартиру, а вы живете в Турции и засылаете в Россию тамошнее барахло. Так? Или в мои обязанности входит торговать этим барахлом?
- Барахло тут ни при чем, - терпеливо объясняет Лена, - мы поставляем туда шкуры крупного рогатого скота. Там кожевенная промышленность забирает сколько ни дай.
- Моя-то роль какова?
Ситуация начинает забавлять Найденова.
- Следить за отгрузкой, оформлять документы. Нормальная работа, оплата в валюте.
- Крупного рогатого скота, - повторяет он механически. – Я не о том, моя роль помимо работы?
- Будем жить, как захотим, - просто говорит она и уточняет, - как вы захотите. Полгода я там, вы – в Сочи, можно больше, можно меньше. Будете туда ко мне приезжать.
- Помнится, турецкие коллеги всегда были не прочь залезть к тебе в трусики, как с этим нынче?
- Это в конце концов я решаю – кому и что позволить. Они от меня теперь достаточно сильно зависят.
- Да-а-а! – тянет он задумчиво.
- А что, - наступает Лена, - самый лучший вариант для семьи: надоели друг другу – разъехались, заскучали – встретились.
- Семьи, - опять вторит он безо всякого выражения.
Смотрит на нее, организованную, жесткую и думает: наверняка было бы проще и понятней, если б она разделась прямо у порога и нырнула в его постель. Как она сказала при их знакомстве полтора года назад? Просто вас хочет соблазнить красивая молодая женщина. Просто… Какая чудесная была ночь! Всего лишь ночь – и год ожиданий и воспоминаний. Все было иначе…
- Я поняла, - говорит она, безуспешно пытаясь поймать его взгляд на себе. – Вам очень дорога ваша ненужность, вы ее холите, лелеете, вы сделали ее своей натурой.
- Это правда, - спокойно соглашается Найденов. – Только не такая страшная, как может показаться тебе. Наверно, страшнее другое: я не хочу это менять, не желаю с этим бороться. Дорого мне это или ненавистно – пусть будет, как есть.
А сам думает: чушь несу! Что страшно, кому? Кто его когда вывел или сможет вывести – коэффициент нужности? С кого начать отсчет, с убитого бомжа на заплеванном тротуаре или с богатого хозяина, чью собственность он охранял минувшим летом? А ну как в этом смысле они равны!
- Месяц я буду жить у мамы.
Лена протягивает визитную карточку, а он вспоминает: полтора года назад был простой клочок бумаги. Всего-то – полтора года!.. И вот она уже за дверью – прежняя и незнакомая, желанная и чужая. Что с тобой, Найденов? Совсем недавно была Ирина, предлагавшая выход из тупика, теперь вот Лена… А появись сейчас Людмила? Наверно, будет то же самое. Он не звал их, не хочет, может, потому что они из мира, который утопило в себе мрачное чрево подвала. Может быть. Он невесело усмехается, представляя себя вынужденным изучать меню в ресторане, где кормят дорого, но невкусно.
- Даша, ты замуж хочешь? – спрашивает соседку в тот же день.
- Нет, - говорит она, - кому нужна девочка из кардебалета с грошовой зарплатой, без квартиры?
- Я же не спрашиваю о твоих возможностях, меня интересует – хочешь?
- Вот я и говорю: зачем хотеть, если не можешь?
- Постановочка! А если не хотеть – как смочь?
- А! – машет она рукой. – Нет проблем – нет головной боли. Вот ты, к примеру, живешь и ничего не хочешь.
- Это у меня игра такая, - сочиняет на ходу, - на одного – в мальчика.
- Мальчик! – фыркает Даша и начинает расстегивать блузку.
Джазовый фестиваль начался в первую субботу апреля. Название мероприятия – дань традиции, какой там фестиваль! Гостей из-за пределов области нет совсем, настоящие джазмены постарели, их осталось всего ничего. На смену пришли молодые длинноволосые ребята, плохо понимающие разницу между джазом и прочей эстрадной музыкой. Найденову неинтересно, он разглядывает развешанные по стенам фойе выцветшие фотографии передовых работниц текстильного предприятия, многие из которых наверняка давно на пенсии, перебирает в памяти тех, кого сегодня не увидел. Нет Игоря, любителя купаться в проруби, в ледяных горных реках, обладателя самой лучшей фонотеки джаза в городе. Погиб в горах. Нет Гоши, талантливого гитариста, у которого постоянно крали инструменты. Уехал в Израиль. Нет Верясова, знатока и ценителя музыки, журналиста, знавшего все и обо всех. Сошел с ума. Нет Радлова, в недавнем прошлом директора автомобильного магазина, который финансировал неофициальную часть всех фестивалей. Из магазина выгнали, теперь мотается по странам ближнего востока в шоп-турах. Нет Иванова, он в Америке. Нет московского критика Фридмана, умер. Нет Любаши. В деревне…
Заслышав звуки классического джаза, Найденов заходит в зал, заполненный едва на четверть. Играют ветераны, и среди них подвальный любитель марихуаны. Саксофонист, как выясняется, неплохой, однако до Иванова ему далеко. Исполняется хорошо знакомая ему пьеса Дюка Элингтона и он, закрыв глаза, мысленно проигрывает свою партию. Тромбону в этой пьесе работы хватает.
Всю программу фестиваля уложили в один день и к вечеру уселись за стол. К Найденову подошел седой саксофонист, взглядом прицепился к костюму, подарку Иванова.
- Ну вот! – Услышалось! Я же говорил! Весы!
Что к чему, Найденов уточнять не стал, а вскоре саксофонист ушел. С пьющими ему неинтересно.
Вялое застолье оживилось, когда показали видеофильм про гитариста Гошу, играющего теперь в каком-то заштатном кабачке не то близ Иерусалима, не то под Тель-Авивом. Фильм, основанный на старых любительских съемках, получился слезным, причем, не сразу поймешь, о ком более тоскуют и плачут авторы – о потерянном друге-музыканте или о несчастном себе, вынужденном прозябать на своей Богом забытой родине. Он оглядел собрание. Как все невеселы! Сделать с каждого портрет – и получится еще одна галерея, подобная той, что в вестибюле: на пожелтевших фотографиях измученные стараниями жить работницы. Вяло шевельнулся в нем едва зародившийся призыв: давайте порадуемся, что мы тут все вместе, что стол накрыт и музыка жива… Надо напиться, - думает, не видя, кто мог бы его услышать. Вспомнился Верясов, который разгадал безродность его отца. Сказал – по фамилии: Найденовы, Богдановы, Ивановы… Что поделаешь, у большинства род теряется в недалеких пределах. Сиротство… «Осталось лишь плавно исполнять свою жизнь по заданному смыслу». Где, когда, у кого вычитал он это? Прочел – и исполняет. Так легко и просто не сопротивляться тому, что происходит с тобой. Легко? Просто? Дорога в Росси свобода – никому не по карману. Разве что Иванову. И лишь потому: он ни разу в жизни не выпустил из рук свой саксофон. Еще чуть-чуть, и он сгинул бы за полной ненадобностью, но – с саксофоном в обнимку. Страшна в России свобода: лишь явится – и тут же напугает. И сама пуглива: раз отвернувшись от нее, сколько ни тверди – мы не рабы – тщетно.
Вышла джазовая певица с гитарой, та самая, кого Найденов когда-то сравнил с цаплей. Виной тому были, пожалуй, некоторая худоба, узкое концертное платье до щиколоток и тонкая шея, придающая всей фигуре хрупкость и беззащитность. Такие же беззащитные глаза… Нет, совсем не похожа на цаплю. Голос ее Найденов отметил еще на прошлых фестивалях, когда она пела с оркестром. Теперь, услышав первые аккорды, понял, что перед ним профессиональный музыкант. Редкое сочетание – женский джазовый вокал под собственный аккомпанемент на гитаре. Найденов заслушался, притихли остальные. После первой композиции все долго хлопали, молодые на западный манер свистели и визжали, а он достал стодолларовую бумажку, припечатал к столу.
- Давайте! Кто еще?
Все разом стихло. Если бы он прежде подумал, какое впечатление произведет его жест на небогатый богемный люд, может, и не сделал бы этого. Но он не думал, просто повиновался порыву. Во взглядах, устремленных на него, осуждение, брезгливость. А ему наплевать. Он пьян, его подзаводит забытая веселая злость!
- Что, господа диссиденты, что-то не так?
Певица, которой все видно с ее небольшого возвышения, берет новые аккорды. И опять зал – весь внимание, и опять душа Найденова, утопая в восторге, требует что-то нарушить. Он держит себя изо всей силы и вдруг слышит ту самую пьесу Джанго Рейнхарда, переложенную для него Ивановым. Господи! Как удивителен мир!
Когда певица закончила выступление, Найденов сгреб со стола свою сотню и протянул ей.
- Я все поняла, - сказала, принимая купюру безо всякого жеманства.
В ее глазах удивительным образом смешались благодарность и жалость. Найденов поверил: она действительно все поняла, ее не обманули ни зеленая бумажка, ни костюм из Америки.
Потом они бродили по улицам, где он когда-то давно снимал углы и оставлял любовь к себе одиноких пожилых хозяек. Им больше некого было любить. Всякий раз проходил месяц, другой – и он начинал пугаться этой любви, бежал от нее, становясь блудным сыном. Умножал это свое звание, рассыпал его по ветхим домишкам, которые помечены на новых архитектурных картах города одинаково и бездушно: снос.
Девушка отомкнула дверь, выходящую прямо на улицу и поднятую над тротуаром всего лишь на одну ветхую ступеньку. Сразу от входа маленькая комната с одним окном, налево кухня, отделенная печью-голландкой. В доме холодно.
- Я здесь редко бываю, - пояснила хозяйка, растапливая печь.
Найденов осторожно опускается на старый венский стул, оглядывает помещение и невольно погружается в давно знакомый мир. Как похоже все! Та же тумбочка с телевизором, накрытым вышитой салфеткой, тот же обеденный стол под клеенкой, та же неширокая кровать с панцирной сеткой, дешевый коврик на стене, плетеные вручную половички – те же. Неуместно одно – склоненная к печке фигура молодой женщины в длинном концертном платье. Еще один адрес, где останется… Что останется? Пусть останется! Знает ли кто толком, что оставляет за собой? К чему тогда этот глупый счет?
- У меня есть водка, хочешь?
- Хочу! – оживляется он, гоня от себя мысль, что выпито без того много.
Потрескивают дрова, и кроме этой музыки – ничего. Ночная мгла за окном, отсутствие звуков извне дают возможность представить, будто медленно нагревающийся дом стоит вдалеке от людских поселений, где-нибудь на краю леса, на берегу тихой и ласковой протоки.
Не спеша, выпивают. Она рассказывает, что была замужем за музыкантом, который спился и пропал, была любовницей автомобильного короля Радлова, работает в музыкальной школе, преподает сольфеджио, джаз – от случая к случаю, от фестиваля до фестиваля.
- Тесно? – повторяет за Найденовым, щедро предложившим для ее таланта весь мир, и поводит плечами, будто теснота в ее жизни, прежде всего, - это узкое платье. – Я не думаю об этом.
Найденову нравится ее простота, спокойное отношение к тому, что происходит вокруг, с ней. Однако жалость к этой молодой талантливой женщине сжимает сердце помимо воли. Водка, выпитая с хозяйкой, подействовала странным образом. Он начинает трезветь. И тем не менее, мысли не хотят собираться в стройный ряд, возникают и затухают каждая сама по себе. Ей трудно будет рожать – имеются в виду узкие бедра и возраст – под тридцать. Отчего ж такое лютое одиночество вокруг!
- Тебя ничто не смущает? – спрашивает, освобождая себя от платья. – Например – что я такая худая?
- А тебя?
Она смотрит на него недоуменно.
- К субтильным – по Фрейду – влечет мужчин, неактивных в сексуальном отношении.
- Активные – это которые синяки оставляют? – с деланным испугом осведомляет она.
Оба хохочут. Им нравится игра, нравится простота, легко поселившаяся меж ними, сбросившая путы всегдашней человеческой отчужденности.
- Любовники по дружбе, - говорит она, прижимаясь к его сильному телу, согреваясь.
- По духовной близости, - добавляет Найденов.
- Женщин это обижает. – Предупреждение звучит серьезно, однако тут же переходит в смех. – Дуры они!
- Угу, - соглашается он, чувствуя необыкновенную легкость и силу. – И мужики тоже!
Наутро он идет в знакомый магазин, позавтракать. Верясов уже на месте, сегодня он развлекает двух строителей, сбежавших с работы опохмелиться. Может, теперь узнает? – думает Найденов, остановившись в двух метрах от бывшего коллеги. Нет, взгляд, обращенный к Верясову, не встречает отзыва. Найденов может позволить себе большее, но берет чай и булочку.
- Ох! – говорит продавщица, едва узнавшая его. Скорее всего, благодаря этому скромному завтраку.
Нынче в программе у Верясова стихи. Торжественно, во весь голос он читает:

— Как трудно было выжить, Боже мой!
Когда пошел тридцатый день запоя…*

* Сноска: Стихи С. Яненко

8.

Пора. Уже сбежали ручьи и прошел ледоход. Снег остался лишь в глубоких логах, под северными склонами, но там ему лежать до июня, когда все зазеленеет и расцветет. Найденов купил дом в деревне Малая Речка. Цена удивила его, после покупки осталась едва не половина ивановских денег. Дачники сюда не доезжают, предпочитают брать дома и участки поближе к городу, в Бобровке, Калиновке, Рассказихе, Петровке. Все по пути, вдоль бора, берегами обских проток. Деревня, облюбованная Найденовым, невелика и небогата, стоит, считай, в лесу, а новых срубов не видно. Дорого нынче строиться, нет у крестьянина таких денег. Да и некому строить – почти сплошь старики в Малой Речке.
Сегодня хозяева – семейная пара пенсионеров – уезжают к сыну в город. Женщина украдкой вытирает слезы, у хозяина дергается щека. Сын, приехавший за стариками на крытом фургоне, отчего-то сердит.
- Куда я это поставлю? – слышится из дома то и дело.
Они бы уехали неделей раньше, да скотину некуда было девать. Так и оговаривали продажу поначалу: дом, постройки, участок, две коровы, телка – все вместе. Но от живности Найденов отказался наотрез. Вот и ждали, пока сыщется покупатель.
В конце концов кто-то забрал на мясо. Тоже слезы.
И вот он один. Для начала неторопливо обходит постройки, приглядываясь, что требует ремонта. Все крепкое, ладное, хотя новым не назовешь. Дому, по словам хозяев, тридцать лет. Много это или нет – трудно сказать, во всяком случае, все венцы без гнили. К срубу пристроена легкая веранда, из которой попадаешь в помещение, выполняющее роль прихожей и кухни одновременно.
- Дымоход не успел почистить, - повинился хозяин перед отъездом и показал, какие кирпичи вынимать, чтобы добраться к колодцам.
Печь сложена по-умному, тут тебе и голландка с плитой для готовки и русская. Две комнаты соединены дверным проемом, но дверей нет, по-видимому, их заменяла занавеска. Баня, дровеник, просторная мастерская с верстаком, сарайчик с остатками соломы на полу – все под одной шиферной крышей, все сработано крепко, надолго. Но особенно понравилась Найденову летняя кухня – просторная, светлая, с камельком. Правильно, - одобрил он, - не топить же летом печь в доме. А еще бы лучше газ. Интересно, привозят его сюда? У задней стенки большой ларь, обитый тонким листовым железом – для муки, чтобы мыши не залазили. Он отходит к калитке, хочет одним взглядом окинуть хозяйство и восклицает про себя: Господи! Сколько же труда положил человек! И зачем мне все это?.. А что теперь поделаешь – есть!
- Здравствуйте! – доносится из-за спины.
Удивительно малого роста старушка, смешно запрокинув голову, разглядывает Найденова. На ней шапка из искусственных ярко-зеленых перьев, такие были в моде у городских девчонок лет тридцать назад. Пальто расцветкой и покроем напоминает восточный халат.
- Здравствуйте! – повторяет, когда он оборачивается. – Зря скотину не взял, - осуждает без перехода. – Хозяйка приедет – молоко за деньги брать. А руки на что?
- Нет хозяйки.
- Один, стало быть. И не так чтобы молод. Прячешься однако?
- Прячусь, - весело соглашается Найденов.
- Если от закона – сыщут, - предупреждает старушка. И опять без перехода. – Меня Эльфридой зовут.
- Как?
Она повторила, выделяя каждый слог.
- А газ вам привозят? – спросил, пользуясь случаем.
- Все у нас привозят, иди в магазин, бери.
Не поняла или не дослышала, – думает он, отмечая, что по разговору старушку можно принять за горожанку. Да еще имя…
- Где работала, бабушка?
- В больнице, сынок. – Она спустила уставшие смотреть вверх блекло-серые глаза и уточнила. – Полы мыла. А когда и за фельдшера управлялась, некому если. Так я про магазин – опять перескочила с одного на другое. – Всего хватает, и чай есть, разного навезли. Денег вот нету…
За горестным вздохом он уловил хитрецу.
- Сейчас.
Нырнул в дом, нагибаясь с запасом, чтобы поберечь макушку, и вынес пачку чая.
- Ой, спасибо! – поклонилась Эльфрида. – С пенсии отдам.
- Как получится.
Он посмотрел на усадьбу, начинающуюся от задов его огорода, она обнесена удивительно разнообразным хламьем, которое можно собрать только в одном месте – на свалке. Мотки ржавой проволоки, обрезки труб, автомобильная резина, горбыль, капот от грузовика, и еще много всякой всячины. Самое интересное – эта немыслимая ограда сплошь увешана разноцветными лоскутками. Такое Найденов видел в Горном Алтае, где у святых источников местные жители, таким образом, поклоняются духам. Переводит взгляд на шапку из зеленых перьев и догадывается.
- Вы здесь живете? – кивает в сторону пестрой ограды.
Получив утвердительный ответ, решает, что про лоскутки спросит как-нибудь в другой раз.
Сидит над бумагой, куда записывает все, что необходимо для хозяйства. Бывший владелец усадьбы оставил вилы, грабли, пару лопат. Топор и пилу Найденов привез с собой. Вот – надо сделать ручки для пилы. Дров маловато, но это не проблема, деревня леспромхозовская, купит. На мастерской сложено несколько горбылин – можно будет перепилить да поколоть… А дальше пишет на перспективу – что сам вырастит, а что придется покупать: само собой, хлеб, молоко, яйца. Может, и вправду зря испугался держать скотину, одну-то голову хотя бы. Трава вон на подходе… Нет, - решительно отсекает, - рано. И тут же напоминает себе: деньги когда-нибудь кончатся. Вспомнился знакомый художник, который, отчаявшись заработать своей графикой, засел в деревне, купил корову, свинью, развел кур. Когда Найденов встретился с ним, художник сказал:
- Плевать я хотел на ваш город. В своих кирзачах, ватнике, за своим забором я не пропаду.
Первое, что приобрел Найденов для деревенской жизни, были те самые кирзачи, удивился: на городской проспект выйди в таких – засмеют, а денег отдал, как за модельные туфли.
Спустя несколько дней, объявилась телка, очевидно, сбежавшая от новых хозяев. Призванная на совет бабка Эльфрида прослезилась.
- Семь километров отмахала, горемыка. Домой. А ведь скотина.
Эльфрида знает, что коров и телку забрали в соседнюю Петровку, а кто – ей неведомо. Решили подождать день-другой, должны спохватиться хозяева. Так и случилось. Через утро на видавшей виды японской легковушке приехали муж и жена, назвавшиеся фермерами.
- Говорили, на убой, - вспомнил Найденов.
- Решили повременить. – Чернокудрый молодой фермер неопределенно махнул рукой, затем кивнул в сторону телки. – А с этой вообще – какое мясо?
Кое-как, втроем гоняясь за телкой, накинули на шею веревку, однако идти в поводу строптивое животное отказалось наотрез. Тянули по очереди и все вместе – бесполезно. Отчаявшись, чернокудрый фермер, привязал веревку за задний бампер, тронулся. Неожиданно телка взбрыкнула и помчалась, обгоняя машину. Прослабленная веревка тут же почти всей длиной намоталась на колесо, и животина, подогнув передние ноги тянулась мордой в резину. Еще бы чуть-чуть – и передавило б ей шею намертво. Ладно, вовремя тормознули, зато теперь никуда не двинуться: назад – на голову наехать, вперед – удавить. Найденов кинулся в дом, вернулся с ножом, перерезал веревку. Освобожденная телка так и осталась лежать, тяжело вздымая бока.
- Все, хватит! – решительно подвел он итог. – Сколько за нее?
Торговались недолго, после чего фермеры отбыли восвояси, а Найденов застыл в нерешительности возле покупки.
- Пускай отлежится, - посоветовала Эльфрида присутствовавшая при сем в качестве зрителя. – Сердобольный, - добавила с неодобрением. – Слыхал, как они голодные ревут? Послушай. – И пошла прочь, продолжая ворчать себе под нос. – Понаедут городские… Умники!
- Стой! – властно скомандовал он. И уже помягче. – Давай подумаем.
Эльфрида вернулась, поглядывая на него с опаской.
- Возможен такой вариант. Вы тут всех знаете, предложите телку толковому хозяину в обмен на молоко, сметану, что там еще они от коровы имеют. За деньги никто не хотел брать, а так-то – другое дело. Мы, считай, делаем закуп продуктов впрок.
Она посчитала предложение разумным, тем более, что Найденов пообещал: вся натуроплата на двоих.
К вечеру следующего дня сделка состоялась. Новый хозяин, крепкий еще пенсионер с загорелым лицом, на котором теснились светлые лучики от прищура, увел животину за три двора от ее бывшего дома. Правда, по другому счету это – полдеревни: время проредило улицу, она тут и там зияет пустотами покинутых усадеб.
Май пролетел, как один день. Дел хватало – вспашка огорода, посадка картошки, которую пришлось выпрашивать по всей деревне: где ведро продадут, где два, на большее никто не соглашался, вдруг самим не хватит, до новой еще ого-го! Все не без пользы, обходя дворы, он мало-мальски познакомился с жителями деревни, договорился, кто продаст помидорную и капустную рассаду. Сделал навозную грядку под огурцы, разметил участок для других овощей. Консультировала Эльфрида, не очень заботясь при этом о своем огороде.
- Сколько мне, бабке, надо!
На цвет черемухи упали холода, пугнули напоследок и ушли. Все зазеленело, заиграло яркими красками раннего лета под аккомпанемент неустанного писка птичьего приплода. День идет в гору, оставляя всему живому на сон каких-нибудь четыре часа. Найденов легко подчинился этому распорядку, что получилось само собой, без особой на то нужды. Живя в городе, он всегда с нетерпением поджидал ледоход, караулил самое начало его и никак не мог укараулить. И все равно – ждал и волновался. А нынче не вспомнил даже. И ежегодное весеннее томление не тронуло – обошло стороной или не заметилось за делами. Даже обидно стало, когда спохватился: удивительное чувство, сладкий обман, обещающий счастливое продолжение…
Вспоминая минувший год, Найденов с трудом верит, что все это было с ним – бомжи, подвал, провонявшая одежда, чай с булочкой… До сих пор он на чай смотреть не может. Врешь! – отвечает он непонятно кому и на что. – Бог на моей стороне. И все равно в глубине души боится и не знает, как умаслить судьбу, чтобы не повторился этот год.
- Ты почему одна? – спрашивает Эльфриду.
- К концу дело, - отвечает она, - а в Священном писании сказано: человек одинок в рождении и смерти.
- Так не вчера ж ты одна осталась и умрешь не завтра…
Она машет рукой и отворачивается, направляя взгляд куда-то вдаль.
- Приедут картошку копать… Больше брать нечего. Скотину держала – да силы кончились. – Помочала, вздохнула. – У меня три зятя, все пьют. Двое еще ничего, а третий…
- Что ж не выгонит, дочь-то?
- Куда? К родителям уйдет – там такие же. Сейчас уехали в деревню, в городе прожились до нитки. Председатель вызывает: работать не будешь – выгоню. Дом-то колхозный. Стихи пишет, посылает куда-то.
- Стихи?
- Так вот. Я ему и говорю: умная голова, да дураку досталась.
- Может, и не стоит тогда уходить от одиночества, - говорит Найденов скорее себе, - если все равно к нему приходить.
- Экий ты простой! Из чего ж, по-твоему, жизнь сложить? Замуж выходила – счастлива была, дочерей рожала – радовалась. Это потом уж муки натерпелась… Теперь вот к концу жизни одна осталась – опять счастлива. А где еще в старости счастье взять?
Найденов смотрит на нее изумленный: ничего себе – формула счастья! И вспоминает. Когда-то, проходя по здешним местам, он думал: многие мечтают закончить свою жизнь в таких вот благословенных, тихих краях. Интересно, почему воле, вековечной природе, чистому воздуху человек готов уделить лишь самую незначительную часть своей жизни, самого слабого и ненужного – себя? И то в мечтах. Чем таким важным занят он в остальное время?.. Тогда же приходила мысль о детях, которым суждено стать на тот же родительский путь -–суматохи и погони за глупыми иллюзиями. Что до него – с детьми он опоздал окончательно… Смотрит на свое хозяйство: куда же столько одному? Для жизни – чересчур много, для того, чтобы намаяться, бросить все и понять, что теперь ты счастлив – может не получиться. Это чужой опыт. Он уже был безо всего, страшно.
И все-таки… Из череды знакомых лиц все чаще выделяется одно – Татьяна. Молодая женщина из предгорного поселка, подарившая ему чудесную ночь под сказочным небом в горах. Что это было – страстный порыв или внезапная любовь? От любви так скоропалительно не бегут. Найденов не относит себя к тем, кто не оставляет неразгаданные загадки, как есть – так и есть. Дело в том, что Татьяна – единственная из всех знакомых ему женщина, кто смог бы здесь жить, сама из деревни. А работа… Какая ей сейчас работа, малый ребенок на руках. Так думал он и день ото дня укреплялся в своем решении поехать за Татьяной. Вот урожай соберу…
А еще была мысль привезти сюда Иванова. Приедет из Америки уставший от работы, от чужой страны – и в деревню, на свежий воздух, на молоко, на лесную полянку. Найденов подведет его к своим воротам, скажет: это и твое тоже, приезжай хоть насовсем. Мало места в доме – построим отдельный, вон земли сколько!
Часто он думает, противореча самому себе: хорошо бы быть старым. Нынешнее существование кажется ему каким-то незаконным, поскольку человеку в этом возрасте положено работать. А у него жизнь пенсионера. Журналист и музыкант – ни то, ни другое никому не нужно. Хотя это – не вся правда: сколько угодно журналистов и музыкантов работают, деньги получают. Впрочем, то – чужие примеры, - успокаивает себя, но не всегда может успокоиться. Сорок пять лет! Это сколько еще до старости!.. Спасибо Иванову, помог вырваться из подвала, купить жилье и быть сытым, но в остальном никто не в силах ему помочь. Разговаривая сам с собой, он пытается осадить непокорные мысли: в подвале тебе такое и присниться не могло, укажи кто на дом, огород, лес и речку под боком – злая шутка, непостижимое благо. Одно из проявлений гордыни – быть на виду у кого-то, трудиться зачем-то, к чему-то стремиться, завоевывать… Неспокойно. Искушают тревоги, взращенные в большом мире.
А природа буйствует, с каждым днем все больше закрывая зеленью черные пятна огородов. Раннее лето выдалось, жаркое.
Сидит на берегу, ловит веселых окуньков-матросиков – так называет окуневую мелочь затейливая бабка Эльфрида. Сколько раз Найденов предлагал ей на уху, но она, похоже, кроме хлеба и картошки, употребляет в пищу только чай. Движение воды в протоке незаметно, а по утрам она особенно тиха. За спиной у Найденова лес, перед глазами река, за ней ивняковые заросли, а дальше – насколько взгляда хватает – заливные луга. Там, за горизонтом, утопающем в утренней дымке, - его родной город, где оставлено все и в то же время ничего.
Он долго всматривается в размытую даль, где сходится небо с землей, затем отбрасывает удочку, стаскивает с себя одежду и прямо с берега кидается в воду. В несколько взмахов доплывает до середины, возвращается, кружит над омутом, кувыркаясь, выпрыгивая над поверхностью, насколько хватает силы, и ныряет. Выбравшись на берег, делает стойку на руках, крутит колесо, отжимается, приседает, носится по песчаному краю и кричит во весь голос:
- Заново! Я только что родился! Хочу молока!
На большой поляне, замкнутой со всех сторон лесом, поспела ягода. Небывалая жара подогнала к одному сроку клубнику и землянику, которые, известно, подходят в разное время. У клубники высохли плодоножки, ягоды, не набрав массы, подвяли. У края леса появляется дед на подводе, останавливает лошадь, не спеша распрягает. К лошади жмется жеребенок.
- Здравствуйте! – подходит Найденов. – Косить собрались?
- Надо маленько.
Дед снимает кепку, открыв мягкие седые волосы. Едва заметный ветерок шевелит их, придавая сходство со степным ковылем.
- По-моему, в деревне еще не начинали.
- Там, - дед машет в сторону лугов, - не дают пока, а мне куда ждать? Пора.
- Большой покос?
- Да вот, - он отбивает рукой примерно треть поляны, - до тех вон деревьев.
- Прилично.
Найденову становится неловко, оттого что топчет траву.
- Я здесь помял немного…
- Э-э! Сказали! Сейчас понаедут – ягода пошла, - за пасекой палаток наставят, по месяцу живут. Нынче вы первый, а так – палатки по три-четыре, меньше не бывает. Да велика ли беда, людям отдыхать надо, в городе так не подышишь.
Найденов удивлен пониманием, с которым дед относится к городским набегам.
- Извините, вас как зовут?
- Прокопий, старое имя.
Он тоже как будто извинился.
- А по отчеству?
- Матвеич.
- Наверно, семья большая, Прокопий Матвеич?
- Какая теперь семья, вдвоем с бабкой. Два сына в Новосибирске, дочь в Рубцовске, одна тут неподалеку.
- Приезжают?
- Бывает, когда за мясом или еще за чем, а помогать не помогают.
- И много скотины держите?
- Корова, телка, подтелок, овечек пятнадцать штук. Вот и ходим со старухой, хватает делов.
- Здоровье-то ничего?
- Нет его, здоровья, восьмой десяток пошел. Где от ранения, где от легких болит, остудил я их на фронте.
- Ну и держали бы, сколько самим надо, вам и половины много.
- Оно как – спину ломит, а живот просит… Отчего не держать, если позволительно? В городе-то нынче как с продуктами?
- Были бы деньги, всего навалом. Жалуемся, конечно. – Найденов, забывшись, причисляет себя к горожанам. – Но большинство живет, с голоду не помирает.
- Говорят, людей стало много. – Он возвращает кепку на место. – Так и хозяйств всяких сколько, а по дворам – у каждого две-три коровы – заестись можно… У меня еще куры есть, может, яиц хотите купить – приходите. На въезде в поселок левой дорогой сразу домишко мой, там дрова белые навалены, ивовые, кору я драл с них.
Он трогает ногтем косу.
- Извините, что оторвал, - прощается с дедом Найденов.
- Дело у меня нескорое, а вам спасибо, что подошли, скучно бывает одному.
Возвращаясь, Найденов думает, что мир населяют, в основном, маленькие, незаметные люди, и между ними – миром и основным населением – заключен некий таинственный договор, по которому одному нет никакого дела до другого. Вдруг вспомнился Верясов, переставший быть оппонентом Найденову. А как был бы сейчас кстати этот вечный спорщик.
Найденов. Судьбы мира вершат единицы, они у всех на виду, на слуху.
Верясов. Ты – дитя телевизионной эпохи. Представь – нет ни телевизора, ни газет. Кто и когда увидит и услышит эти твои единицы?
Найденов. Неведение не меняет сути. Разница лишь в том, что стадо либо толпа – как тебе угодней? – становится более или менее просвещенной.
Верясов. Ха! Просветитель! Человек, не видя ежедневно, что им управляют, КТО им управляет – куда выше был бы в собственных глазах, чем под этим информационным прессом, организованным тобой и тебе подобными. Ты унизил несчастного старика, ты превратил его всего лишь в кормушку для своих неразумных прожорливых чад. Вот стимул его жизни! Все!
Найденов. Интересная мысль. По-твоему, не глядя в телевизор, не читая газет, наш старик зажил бы иначе? Стал бы нравственно чище, духовно богаче, наполнил бы свое существование другим содержанием?
Верясов. (Пропуская мимо ушей замечание Найденова.) Хуже того. Ты дал дополнительное право тем единицам наверху презирать всех остальных, потому что они знают: те, внизу видят их, признают за вершителей, позволяют править собой как кому угодно.
Найденов. Ты сумасшедший!
И тем закончил игру, начатую самим с собой. Нет Верясова, не входил он в этот диалог, он и вправду сумасшедший.
Лес как-то сразу притих, помрачнел, хотя на небе по-прежнему ни тучки, ни облачка. Найденов прислушался – тишина. Ее не нарушает ничто, кроме легкого шороха падающей хвои. Он давно обратил внимание: при всем богатстве и разнообразии здешнего леса птиц очень мало. Видимо, оттого что кругом леспромхозовские вырубки, изменившие привычный лесной уклад. Едва успел подумать об этом, как совсем близко вскрикнула неведомая птица. Этот одинокий голос полон тоски и тревоги, будто отчаянно старается напомнить о себе чья-то проклятая душа.
На старой колодине, догнивающей у найденовской ограды, расположился молодой человек. Вообще-то все, кроме одежды, в нем больше подошло бы девушке – нежный овал лица, чистый лоб, схваченный цветным шнурком, длинные волосы, стянутые на затылке резинкой, большие, в пушистых ресницах, серые глаза. Лицом молодой человек очень похож на Лену, только у той все черты определенней, жестче, и взгляд решительней. На ногах у него высокие башмаки на толстой подошве, одет в брюки и куртку защитного цвета – все походное, однако он не турист. Найденов в этом уверен. Похожих молодых людей во множестве встречал он на дорогах и тропах Горного Алтая. От чего бегут, что ищут, съезжаясь сюда со всех концов страны, - толком не разберешь. С посторонними общаются они неохотно, да он и не ставил никогда перед собой задачу понять их, разобраться, зачем оставляют свои дома, квартиры, организовывают что-то наподобие коммун или просто ходят от одного случайного пристанища к другому. Этакие новые калики перехожие – так определил он их для себя. Его горы интересовали, как источник физического здоровья, хотя всякий раз, спускаясь в свой город, отдавал себе отчет, насколько стал добрей, спокойней и терпимей к досадной, бесконечной суете. А те… Ему казалось, что, не постигнув своей исконной религии, они пытаются изобрести какую-то новую. Она чужая, инородная – в этом Найденов не сомневался и потому относился к искателям Духа, как к неразумным детям, искушаемым желанием засунуть палец в электрическую розетку.
Молодой человек продолжал сидеть, делая вид, что не замечает остановившегося в нескольких шагах от него Найденова.
- Пойдем перекусим, - позвал тот странника и распахнул калитку.
Стол накрыт на веранде. Хлеб, молоко, редиска, лук, обжаренная в подсолнечном масле отварная картошка – все это Найденов собрал и приготовил за пятнадцать минут.
- Может, баню истопить? – спросил, когда закончили обед, и молодой человек сдержанно поблагодарил за еду. – Помыться, постирать…
- Нет. – Он решительно мотнул головой, поднялся из-за стола. – Я пойду.
- А то пожили бы несколько дней. Далеко ли идти-то?
Молодой человек махнул рукой, не то обозначая направление, не то говоря: какая вам разница!
- Я думал, мы поиграем.
Найденов показывает на флейту, торчащую из кармана рюкзака, точь-в-точь как у него. Он заметил ее сразу же при встрече с молодым человеком и все не знал, с чего бы начать разговор о музыке. Упоительный дуэт с Ивановым в комнате общежития не давал покоя. Найденов то и дело раскладывал знакомые мелодии на две партии, причем, одна – флейты, другая – совсем не важно чья. Иногда он придумывал новые темы, свои, кое-что даже записывал. Но… сыграть не с кем… Он так обрадовался, увидев у молодого человека инструмент. Я ему предложу самую простую партию, пусть всего лишь обозначает присутствие в нужной тональности, это не главное.
- Не умею, - говорит странник и внимательно смотрит на хозяина. – А вы не здешний, не деревенский.
- Я что ни на есть деревенский! – злится отчего-то Найденов.
Теперь он вспоминает, что видел не раз эти маленькие дудочки у таких же молодых людей в горах. Видимо, с помощью флейты они медитируют, отрешаются от мира, извлекая звуки, не понимая при этом сути музыки. Что для них суть – знание не есть вера. А загадочность непознанного инструмента сродни их исканиям, в которых нет карты для прохождения путей и направлений.
- Ваши все в горах. – Найденов не скрывает досаду и раздражение. – Это понятно – близость неба, Тибета… Рерих, Беловодье, центр Евразии, пуповина Земли…
- Что-то из перечисленного вызывает у вас сомнение?
- Не в том дело. Почему вы здесь, вдалеке от энергетических потоков и торных путей поиска вашей Шамбалы?
- Каждый сам ищет свой путь, и совсем не важно, в какой части Земли он пролегает.
- А я думал, вера питается единомыслием, в поиске ее почти всегда нужна подпорка –идущие рядом, толпой стоящие перед амвоном…
Неожиданно молодой человек широко улыбается.
- Вы раздражены, и оттого получается, как в жалкой интермедии: поел – спляши.
Найденов тушуется, ибо странник прав.
- Прощайте, - говорит он.
Недолгий гость делает несколько шагов к дверям и останавливается.
- Я не миссионер, не духовный просветитель, еще раз говорю – я сам по себе… Идти ведь не обязательно куда-то, можно – откуда, от чего. Идет смена эпох, заканчивается эра низких энергий, которые несут с собой войны, катастрофы, унижение человека. Мы напитались этой энергией, сами стали ее проводниками. Когда очистимся, когда будем готовы к другому? Но все равно новая эра наступит, жаль, жизнь коротка… Вы не задумывались, отчего в разных странах встречают Новый год в разное время?
Он замолк, очевидно, решая, продолжать или не стоит, - и пошел. Найденов едва удержался, чтобы не крикнуть вслед: беги, догоняй новую эпоху! Но тут же остудил себя. Что поделаешь, никого не устраивает этот мир, и каждый несет в себе тяжким грузом невольно обретенное наследство – peccata mundi*. Стало грустно, вспомнился Юра, которому горы нужны были для спасения собственной жизни. Они дали ему жизнь на некоторое время, расслабили, показывая, что он сильный, он справился с немыслимо трудной задачей. И только он в это поверил – лишили жизни.

Сноска: * Грехи мира (лат.)

Сушь стоит невообразимая. В лесу пусто – ни ягод, ни грибов, даже мху нечем подпитаться, хрустит под ногами. Картофельная ботва обвисла, того и гляди – начнет засыхать. Попытался поливать – колодец показал дно, предупреждая: останешься без воды. Эльфрида проворчала:
- Отродясь картошку не поливали, а сейчас, вишь, моду взяли.
Огурцы сварились, пожелтели, правда, он уже успел засолить несколько ведер, преждевременно радуясь изобилию. Первый огурец долго разглядывал, точно великое чудо нежданно явилось ему. Как же – сам вырастил!
С «большой земли», - так Эльфрида называет соседние Петровку, Рассказиху, - доходят тревожные известия о лесных пожарах, которые подбираются к здешним местам. Петровские, говорят, уже опахивают деревню со стороны леса.
- Похоже, скоро натопимся, - с мрачным удовлетворением говорит Эльфрида, когда Найденов заводит разговор о дровах.
- От кого все-таки вам досталось имя?
Давно просящийся наружу вопрос, наверно, вытолкнуло раздражение, вызванное обещанием старухи.
- А я разве не рассказывала? – удивилась она. – Отец – немец, еще из первых волжских поселенцев, мать – от поляков, русских и латышей. Заспорили. Ему надо Фриду, ей – Эльвиру. Так и жили – никто друг дружке не уступит.
С дровами все решилось неожиданно и просто. Пришел сосед, который забрал найденовскую телку, позвал в лесосеку. Надо заплатить небольшие деньги за делянку и за вывоз, а валить деревья, распиливать на чурки – самим. Можно еще и заработать: наготовить побольше – излишки продать.
Отправились на трех подводах, собрав мужиков помоложе, покрепче. Делянка оказалась неблизкой, километрах в десяти. Чем ближе подъезжали к месту, тем явственнее доходил запах дыма. Работа пошла споро – трое с бензопилами, остальные с топорами. Найденов внес деньги за себя и за Эльфриду, старался тоже за двоих.
К обеду выложили сало, огурцы, картошку, молоко. За едой говорили о том, что сенокос нынче никуда не годный, о пожаре, который, может, и обойдет их деревню, но, скорее всего, не обойдет. Трактора надо просить в Петровке, дадут ли? Огороды пахать за деньги в очередь стояли, а так… Выходит, одно спасение – дождь.
Найденов, поев, опрокинулся на спину, широко раскинул руки, ноги. Над головой уходящие ввысь кроны берез и сосен подпирают белесое, перекаленное небо. Все живое истосковалось по влаге. Он лежит и вслушивается в разговор, не видя говорящих. Земля, обнявшая его со спины, смиряет гуд и ломоту в конечностях, гасит тяжелое биение крови, расслабляет… Внезапно он ощущает незнакомое чувство родства с сидящими рядом мужиками, чьи имена еще толком ему не запомнились. Нет у него родни с давних пор – когда несмышлен был, неотзывчив. Повзрослев, душа открылась, а войти в нее некому. И вот… Они из одной деревни, они трудятся вместе, чтобы потом греться в своих домах и с благодарностью вспоминать друг друга. Их дымы, выйдя наружу, сойдутся в общее облако, пройдут над деревней и уплывут за протоку, рассеиваясь над великими пространствами. Им жить здесь всем вместе, и большинству здесь же встречать свой последний час.
- Днями огонь будет здесь, - сообщает приехавший из района представитель власти. – Деревня эвакуируется.
- Рассказиху пожар обошел, Петровку отстояли, - замечает кто-то из мужиков.
- Там такие силы брошены! – разводит руками представитель.
- А тут что?
- Тут?
Человек из района медленно ведет глазами вдоль улицы. Найденов следит за его взглядом. Понятно: кто будет биться за деревню в три десятка домов, в которых живут лишь бесполезные старики?
- Тушат же пожары взрывами, есть вертолет, другая авиация, - наступает он на представителя.
- Где-то есть, - задумчиво молвит он. – В соседнем районе пробовали встречным огнем – сами еле ноги унесли. Все бесполезно, такой суши не припомню. – Он молчит некоторое время, затем решительно заключает. – Собирайтесь.
Найденов отводит в сторону соседа, с которым ездил заготавливать дрова.
- Сейчас этот уедет – берем твою бензопилу, мужиков позовем – и идем лес валить вдоль деревни.
Сосед смотрит на сосны, стеной подошедшие вплотную к огородам, качает головой.
- Тут работы на неделю хорошей бригаде. Это раз, и потом – придет сюда пожар или нет – а под суд нас с тобой отдать успеют.
- Так все равно же сгорят.
- С огня не спросишь.
- И что теперь, ложиться и ждать?
Сосед пожимает плечами, он не знает ответа.
Назавтра к полудню потянулись из деревни машины со скарбом, подводы. Ни плача, ни причитаний – люди молчат, печально глядя на дорогу. Скотина ведет себя иначе. Пастух горло сорвал, оглашая округу крутым матом: не может справиться с привычным делом – собрать и направить стадо.
- Куда их? – спрашивает Найденов у Эльфриды.
- В Петровку. Там, говорят, приемщики сидят, за бесценок забирают. А что делать, самим деваться некуда.
И все-таки отбывающим сегодня есть к кому податься. Другие сидят на месте.
- А вы? – адресует он вопрос соседке. – Вон родни сколько.
- Я-то? Мне что, бадик подхватила – и пошла. – Она задумывается о чем-то, морщит лоб. – Как глупо что-то иметь в этой жизни, да?
Он не соглашается, вспоминая подвал и людей, у которых ничего нет, но молчит.
Пьют чай на веранде у Найденова, впрочем, он к своему стакану не притрагивается, сидит для компании. Так и не может вновь приучить себя к этому напитку. На Эльфриде все та же шапка из зеленых перьев, без которой Найденов не видел ее ни разу.
- Я ведь после санитарок сама людей лечила. – Смотрит выжидающе: надо ли убеждать или так поверит? – Сначала настои всякие составляла, отвары делала, грыжи ребятишкам вправляла… У нас хирург был, хороший доктор, молодой, веселый – Григорий Петрович.
- Ну что, тетя Эля. – Очечки свои поднимет, внимательно так посмотрит. – Будем резать?
- Будем, - скажу или наоборот, - не надо.
Найденов смотрит на нее с недоверием.
- Он-то шутил сначала, кто я – санитарка. А потом прислушиваться стал. В сиделки зазывал, особенно, кто сильно тяжелый после операции. Редкий случай, чтобы не поднимались. Я руку к больному месту поднесу, а оттуда токает в ладошку, токает. Повожу, погрею, - тепло в ладошке-то, - вижу – легчает человеку. Ведьмой звали, было, а Григорий Петрович – нет.
Эльфрида все подливает себе, и Найденов удивляется: куда в этом маленьком сухом теле столько жидкости помещается?
- К умирающим несколько раз звали, безнадежным. Врачи откажутся, но люди не хотят верить, тогда и ведьма годится. С племянником сидела, тяжелый человек, грешный, ни Бог ему, ни дьявол не указ. Вижу – уходит, и саму-то всю ломает, корежит, сердце надрывается. Худо мне – хоть рядом ложись. Пей, - даю ему отвар. – Ты чего, бабка, - хрипит, - я уж неделю пить-есть не могу, все назад лезет. – Выпил все-таки, ничего. Сама еле до дому дошла – во грязи в человеке!.. Через два дня пельмени вовсю ел, а я ноги совсем таскать перестала. День, другой пропустила – отлежалась. Прихожу снова – а он потемнел весь, убавился, и кожа – будто лист предзимний – сухая, шуршащая. Поняла я тогда, - это ж не первый случай, - они в какой-то час заглянули за предел, увидели – там лучше, легче, нет этой боли, а тут невмоготу, измучила, задавила собственная тяжесть, чернота. И сами туда захотели. Ни мне, никому не удержать, оттуда зовет Самый Сильный…
Запах дыма становится устойчивым, во всем окружающем какая-то болезненная напряженность, излом, тревожное ожидание. Чем ближе к вечеру, тем больше в стоялом воздухе накапливается дыма, духоты и морока. Трудно засыпая, Найденов ожидал кошмаров, однако, сон оказался хотя и не совсем обычным, но не кошмарным. Они с Ивановым исполняли какую-то замысловатую джазовую композицию – дуэт для саксофона и тромбона. Вроде каждый квадрат, каждая музыкальная фраза по отдельности знакомы, а все вместе – нечто абсолютно новое. Иванов играл в несвойственной ему манере – дергался, приплясывая, тряс своей гривой, закатывал глаза. Так посредственные музыканты дают понять непосвященным, что звуки из инструмента извлекаются неимоверными усилиями. Иванов называл это цирком. Партия у тромбона сложная, но Найденов играл легко, уходя в импровизациях так далеко, что, иной раз казалось: тема забыта, и он к ней никогда не вернется. Но тут импровизацию подхватывал Иванов, раскачивал ее в обратном порядке, постепенно нисходя к теме. И вот они схватываются в музыкальной дуэли, рвут ритм синкопами, забегают поперек такта – вроде сбить хотят друг друга, обмануть. Но все не так, это лишь милое музыкальное хулиганство, дозволенное и доступное настоящим мастерам.
Найденов проснулся, мысленно продолжая свою партию, уверенный: будь сейчас у него инструмент – отыграл бы все точно так же наяву. Когда-то ему снилось, будто он играет на скрипке, и тогда пробудился ото сна с такой же уверенностью, хотя никогда не держал в руках этот инструмент. Очевидно, музыка заставляет иногда преступать границы реальности… Тромбон – другое дело, Найденов его знает, любит, одно время даже зарабатывал игрой на нем деньги.
В этот день еще несколько семей покинули Малую Речку. По счету Найденова, обитаемыми остались шесть дворов. К вечеру он обнаружил, что исчезла Эльфрида. Дом открыт, скарб на месте, а хозяйки след простыл. Не объявилась она и наутро, зато пожаловало целое отделение милиционеров. Они сопровождали самый что ни на есть настоящий автозак. Вот оно! – с тоской подумал Найденов, глядя на обитую металлом зарешеченную будку. – На этом, стало быть, ехать мне к очередной новой жизни.
Он зашел в дом, заперся изнутри, сел. Милиция начала сгонять людей с дальнего края, посему он последний. Мыслей никаких нет, даже злости нет, обиды. Пусто на сердце. Уйти, что ли? Безо всякой милиции, как Эльфрида – взять и исчезнуть. Поднялся. Но стал делать совсем не то. Задернул занавески на окнах, к дверям, открывающимся внутрь, подтащил топчан. Пока соображал, чем бы еще загородиться, в дверь саданули так, что стало очевидно: вынесут, баррикады не помогут. Оттащил диван, сбросил с петли крюк.
- Пошли! – Пожилой лейтенант переступил порог, встал, оглядывая комнату. – Ждать нечего, к ночи огонь будет здесь… Тебе-то чего? Вон у людей по пять голов скотины, добра полон дом, запасов.
- И что, уезжают?
- А кто бы спрашивал? – Он показал на наручники, прицепленные к поясу. – Приказ.
- Тебя бы так…
- Меня, - повторил он с обидой в голосе. – Ведь предупреждали, время давали, машины. Ну, некуда тебе ехать – уйди хоть в поле, в луга, пережди опасное время. Встал лагерем, в палатке, как вон цыгане. Животина бы хоть уцелела…
- Так не цыгане…
- Ладно турусы разводить! – рассердился лейтенант и тут же, спохватившись, задал вопрос. – Ты случаем не беглый какой? Ну-ка покажи паспорт!
Найденов не удержался, захохотал.
- Мент ты и есть мент!
- А что, - не отреагировал на мента лейтенант, - люди говорят, тунеядец поселился, молодой – а не работает.
Полистав, вернул паспорт.
- Нет сейчас такого понятия, забудь. Тунеядец!
- Знаю, - с горечью подтвердил милиционер. – А уж я бы тебе дал работу!
Точно, - подумал Найденов, вспомнив склад с тяжелыми коробками.
С улицы посигналили.
- Все, - подвел итог лейтенант. – Прощайся с домом.
Последние слова он произнес дрогнувшим голосом. Найденов удивленно посмотрел на него, неожиданно для самого себя поднял руку, чтобы положить на плечо служивому, но лишь слегка притронулся к звездочкам. Вышел первым, остановился, оглядел ладное подворье, оставленное прежним хозяином ему, не сумевшему сберечь все это. Вспомнил, что к осени хотел завести собаку. Чтобы не было так одиноко. А еще – поехать к Татьяне.

9.

Около двух суток продержали Найденова в арестантской при районном отделе милиции. Ничего не объясняя, посадили под замок, правда, кормили все это время исправно. Во вторую ночь пошел дождь, то стихая до мороси, то переходя в ливень, и не переставал до самого рассвета. Найденов не спал, слушал хлюпанье за окном и подогревал в себе надежду. Утром его выпустил знакомый пожилой лейтенант.
- Свободен, - буркнул, пряча глаза.
- Зачем держали-то?
- Так ты назад бы сразу же рванул, знаю вас, таких шустрых.
- Значит, самый неблагонадежный, - усмехнулся Найденов. – А другие?
- Других в школьном интернате пока разместили. – Он, наконец, поднял глаза. – Тоже под присмотром.
- И что?
- А что? – Лейтенант сдела вид, будто не понимает вопроса, но тут же одумался. – Сгорела ваша деревня, начисто. Вчера из Петровки звонили, говорят…
Найденов не стал дослушивать, повернулся и пошел к выходу. Он за ночь сумел убедить себя: такой дождь наверняка загасил лесной пал, не дошел огонь до деревни, живая она, Малая Речка, и дом стоит целехонький, и сарай с летней кухней, и дрова на месте… Задержался на крыльце райотдела, поднял голову к небу в низко клубящихся серых облаках.
- Эх ты! – попенял ему. – Не успело.
Отдел милиции, как водится, в центре села. Сколько их, этих сил, удивительно похожих друг на друга, повидал Найденов, работая репортером. Двух-, трехэтажные дома с улицы похожи на городские строения, а во дворах теснятся сарайчики, стайки, загоны, сплошь заваленные навозом вперемешку с соломой. Райцентр – не город, не деревня, то ли дело его Малая Речка… Огляделся: где-то здесь должен быть автовокзал. Увидев, решительно зашагал к нему.
Петровку огонь не тронул, только спалило стоящий за деревней домик охотника и рыболова, построенный в виде теремка для областного охотничьего начальства. Найденов видел его, когда был здесь в начале лета, красивый домик, резной – как из сказки. Теперь на этом месте пепелище, окруженное мертвыми стволами. От Петровки пришлось идти пешком, не стало такого маршрута – до Малой Речки. Несколько раз он порывался вернуться; жуть, охватившая сердце, едва вошел он в сгоревший лес, наваливалась все сильнее. Под ногами пепел, превращенный ливнем в серую грязь, из-под которой при каждом шаге выдавливалась жидкая глина, по сторонам почерневшие деревья, чьи голые, обожженные руки вскинуты в немом отчаяньи. Кое-где еще дымится корье, шают вековые пни, в иных местах дым исходит непонятно из чего, прямо от голой земли.
Вот и Малая Речка – черные печи, черные трубы. Хотя бы какой сарай уцелел, бревно, кусок забора – нет, сплошной пепел и угли. Дома и дворы, стоявшие в стороне, отделенные от других брошенными землями, взял огонь, перекинувшийся низом, по сухотравью. Найденову кажется, будто он все это уже видел, причем, не раз. И в том числе – людей, вяло копошащихся на кучах пепла. Кто они, хозяева, пришедшие, как и он, увидеть своими глазами то, о чем уже знали от других? Или, может, вечные искатели поживы от чужого горя? Нет, он не станет подходить и узнавать, и сам не хочет быть узнанным. На свой двор и огород посмотрел лишь издали, убедился, что они ничем не отличаются от других. Подумалось: наверно, картошка испеклась прямо на корню. И еще. Деревни Малая Речка здесь никогда уже больше не будет. Некому ее восстанавливать, незачем. Умные головы посчитали – в стране нынче каждый день на двух умерших один новорожденный.
Он доходит до берега, оставив за спиной пожарище. Внизу и впереди простирается огромное чистое пространство, до которого с этой стороны огню не добраться. Да и нечего ему там делать – безлесье, безлюдье. Смотрит на сумеречны край земли, и в голову приходит, что где-то далеко за горизонтом живет его двойник, точь-в-точь Найденов, и все у него в жизни так же. Зачем он есть? Почему бы им не соединиться и исправить эту ошибку природы – раздвоение? Однако тот, далекий, не хочет. Он встает на цыпочки, чтобы приподняться над окоемом, обратить на себя внимание, и машет, предостерегая: не ходи сюда, держись от меня подальше!
Иванов еще не вернулся и когда приедет – никому неведомо. Соседка приносит конверт, чудной какой-то, формы необычной, адрес и фамилия Найденова внутри, за прозрачным окошечком.
- Извини, - смущенно мнется, протягивая письмо, танцовщица, - я вскрыла, думала: а вдруг что срочное?
Он усмехается: толку-то, куда б ты с этим срочным? В письме на дорогой тисненой бумаге сообщается, что он выиграл в той хитрой лотерее, которая обещала вид на жительство в Америке. Ему надлежит приехать в Москву, явиться по такому-то адресу и после исполнения ряда формальностей отправляться в Соединенные Штаты… Господи! Он ни разу и не вспомнил об этой глупости, в которой принял участие просто так, исключительно по той причине, что никогда в лотереях не участвовал. И вот те раз! Нет же, это шутка, очередной фокус резвых столичных мальчиков, отыскивающих доверчивых лопухов среди своих сограждан. Приедет в Москву и убедится в этом, оставив мальчикам последнее, что у него есть.
- Ты поедешь жить в Америку? – с предыханием, округлив глаза, спрашивает соседка.
Найденов смотри на нее и чувствует, что у самого начинают расширяться глаза. Какая Америка! Он ничего не знает, он не собирался, не думал… Да что вы тут все, с ума посходили?.. Но девушке сказал другое.
- Подождем Иванова, он как раз там, расскажет… Когда принесли? – разглядывает штемпели на конверте.
- Дней пять.
Оставшись один, пытается рассмотреть возможность отъезда. Давай примем все за чистую монету, - уговаривает себя. Ну, поехал, ну, приехал – дальше что? Тебе сорок пять – и ничего за душой. Журналистом работать? Славно придумано – без языка! В русской газете? Точно, там как раз место для него припасли. Музыкантом? Класс не тот, до Иванова не дотянуться. А хоронят у них вроде бы без оркестра. Пенсион ему никто раньше времени не положит, на что тогда жить? Может, американские подвалы лучше наших? Климат помягче, и еду, говорят, их бомжам дают бесплатную. Тьфу ты! – подводит итог, не найдя для себя в Америке ничего путного. И отправляется к соседке.
Та, свободная на сегодня от спектакля, собрала ужин, немного выпили. Разговор не клеится – какие-то запинки, недоговоренности.
- Да не смотри ты на меня, как на готового американца! – взрывается он.
А она смотрит, и кажется, что ее большие глаза источают одновременно восторг и муку, вот-вот польются слезы. Найденову становится жалко ее, такую юную, такую одинокую. На мгновение ему представляется, будто она – последняя зацепка для него в этой жизни, однако он тут же гонит от себя наваждение. Опасная это штука – привязанность.
Через три дня приехал Иванов. Переступил порог своей комнаты, огляделся. Для него все здесь осталось без изменений, будто не было долгой отлучки. Вот и Найденов сидит на прежнем месте – вставал ли? До того странным образом доходит этот нелепый вопрос Иванова, хохочет. Еще бы! Сняться с места, купить в неведомой деревне дом, обустроиться, посадить огород, разом лишиться всего и вернуться к исходной точке. На этот самый стул. И все – за одну гастрольную поездку Иванова, который и финансировал этот круг. Не зная, правда, о том. Они обнимаются, затем Иванов отстраняет друга на вытянутые руки и тоже начинает хохотать.
- Ты с виду поглупел, никак обрел счастье?
- Я опять все потерял.
- О! – удовлетворенно восклицает Иванов. – Вот же оно и есть!
А следом начался пир горой. Подобные мероприятия для двоих мужчин редко имеют романтический оттенок, обычно – скучная пьянка или пьяная скука. А тут все было иначе. Они сидели в комнате с обшарпанной мебелью и линялыми обоями и радовались друг другу. Когда это с нами произошло? – задает себе вопрос Найденов, имея в виду понимание, даже некое родство душ, - и не находит точного ответа. Может быть, в разлуке, в скитаниях? Может быть…
Он рассказывает про свою деревенскую жизнь, про коров и Эльфриду, про то, как планировал, где будет жить Иванов – в доме, отстроенном отдельно, а не в пристройке к уже имевшемуся. А тот смеется до слез, до изнеможения.
- Представил рожу моего нью-йоркского импресарио, когда б ему рассказать все это!
Найденов тянет с конвертом, не время.
- Как там живут, расскажи.
Иванов подумал пару секунд.
- А вот представь – не знаю. То есть как: работу имеешь – живешь.
Слова выходят из него с трудом, нехотя. И все-таки, сменив тему, он продолжает.
- Брал газеты, журналы на русском языке – тупо как-то, пресно. Зато нет нашего отчаяния, там этого не терпят. Чи-из! – Он утрированно изображает англо-американскую улыбку.
- Ты это для меня, про газеты? – осведомляется Найденов.
- С тобой им близко не стоять, тем газетчикам…
- Давай без этого… - Рука изображает в воздухе нечто неопределенное.
- Ладно, - соглашается Иванов. – Они там говорят: Россия – безнадежная страна, в обозримом будущем ей не выбраться из воровства, коррупции и бесправия в отношении простых граждан.
- И многие так считают?
- А я им, - не отвечает он на вопрос, - тебя цитирую. Помнишь? Россия – великая страна и, если она пропадет, в воронку за собой утянет все – от Эйфелевой башни до слоновьих какашек.
- Надо же, запомнил! Когда это было…
- Они меня за это красным называют. В шутку. Считают, что и я шучу. А импресарио за сердце хватается.
- Да-а, - задумчиво тянет Найденов.
- Знаешь что, - оживляется Иванов, - давай плюнем на все, махнем на Канары!.. Нет, лучше в Испанию, корриду хочу посмотреть.
- Уж если ты чего захочешь…
- А что, дел у нас с тобой никаких, денег – море, мне их теперь таскать с собой не надо. – Он достает из кармана несколько кредитных карточек. – Конвертируемая валюта, конвертируемые банки – в любой стране.
- Подожди. – Найденов протягивает письмо. – Читай.
- Угу, - бурчит Иванов, пробежавшись по строчкам. – Интересно.
Встает, подходит к окну, трогает зачем-то занавеску, возвращается к столу, огибает его раз, другой, третий.
- Что ты мельтешишь! – останавливает его Найденов. – Скажи что-нибудь.
Тот молчит еще минуту, которая тянется невообразимо долго, затем вскидывает глаза, и в них появляется жесткая решимость.
- Поехали! – Наливает в стаканы из привезенной бутылки, которую они едва почали, отдавая предпочтение родимой. – На туфту, конечно, смахивает, но что-то здесь, похоже и на правду.
Найденов высказывает собственные опасения по поводу шустрых московских мальчиков, на что Иванов замечает:
- А я им доходчиво растолкую, мол, могу купить для вас камеру в тюрьме любой страны.
Боже ты мой! В какой-то момент Найденов пытается посмотреть на ситуацию трезвыми глазами – куда там!
- Решено! – кричит Иванов, и пуговицы от его красивой голубой сорочки разлетаются по комнате. – Гори оно все огнем!
В конце концов оба напиваются почти до невменяемости.
- Ты пьян как извозчик.
- Почему? – удивляется Найденов. – Извозчику нельзя, это транспортное средство…
Потом они пытаются вынести определение, что такое есть родина – для каждого по отдельности и для всех вместе. Поминают родительские могилы, и тут Найденов спохватывается.
- А ты?
- Что я? Не от святого ж духа я родился, здесь они, могилы, где им быть?
- Может, еще живы?
- Может, живы.
- И что, совсем ничегошеньки про них не знаешь?
- Совсем.
- Надо же, не война, чтоб люди исчезали бесследно…
На этом разговор закончился, поскольку Иванов рухнул. Найденов оттащил его на диван, уложил, как смог, аккуратнее. Сам вернулся на свой стул, но прободрствовал недолго. Потом несколько раз просыпался, пил воду, опять засыпал. И вот – сон не сон, пригрезилось. Огромный хоровод, посредине Иванов с саксофоном. Дует – а музыки нет. Однако хоровод кружится. Перед Найденовым Любаша, за ним Верясов, и так по всему кругу, все знакомые лица – Людмила, Игорь, Лена, Гоша, Татьяна, толстая солистка из квинтета, Наташа из далекого Хабаровска, Тимофей… Иных уже нет в живых. Едва Найденов натыкается на них взглядом, они тут же падают, но живые не отпускают их рук, и они тянутся волоком вслед за другими. Некоторые, теряя силы, приседают, кто-то становится на колени – тащить приходится и их. С каждым новым упавшим или согнувшимся Найденову все труднее двигаться, руки того и гляди – оторвутся. Но он тянет, преодолевая все возрастающее сопротивление. Сквозь пот, заливший глаза, замечает: уже нет никого, кто шел бы в полный рост, держал голову прямо, напрягал руки. Как же все это движется? – изумленно оглядывает по-прежнему кружащийся хоровод. Неужели я? Начинает понимать: чем больше силы прилагает одной рукой, тем больше нагрузка на другую. Он сам себя разрывает, передавая усилия по цепочке из беспомощных людей. И тогда решает: все, лучше упасть, как все остальные, бросить эту непосильную тяжесть, избавиться от муки. Попытался – и не смог, мало того, откуда-то взялись дополнительные силы, руки напряглись пуще прежнего, ноги стали отталкиваться от земли с удвоенной энергией…
Очнулся весь в поту, руки и ноги ломит так, будто всю ту немыслимую работу он выполнил наяву. Но что это? Прислушался – от дивана, где лежит Иванов, слышатся всхлипывания. Плачет! С какой-то невероятной силой сжалось сердце. Так было, когда у него на глазах сбило машиной десятилетнего мальчишку. Уже почти выбросило наружу слова: Олег, что с тобой? Я рядом, я здесь! Здесь. А рыдания все сильней, и Найденову кажется, будто его самого сотрясает эта беспощадная сила, бьющая его товарища. Он уже двинулся к нему, чтобы разбудить и вдруг… Внезапная догадка остановила его. Это же так просто! Пень бездушный! Он, Найденов, один-единственный человек во всем мире, кто связывает эту безродную душу с отечеством, и он нужен Иванову именно ЗДЕСЬ.
Веселая, нарядная площадь Советов. Над зданием гостиницы переливается красками световая реклама, снизу ей отвечают затейливым разноцветьем чересчур яркие для осени многочисленные клумбы, на автостоянке перед рестораном длинный ряд дорогих машин. И люди вокруг подстать – нарядные, беззаботные, все больше молодые. Центр не признает серой бедноты и запущенности окраин, он будто старается обмануть календарь, делая будни похожими на праздники. Памятник Ленину, возвышающийся посреди площади, тоже не по-будничному величав. Найденов стоит перед ним, высоко задрав голову, его собственная макушка едва доходит до середины гранитного пьедестала. Прошли времена великих игроков или нет? – думает он, вглядываясь в бронзовое чело. Очевидно, сейчас игроков стало больше, но они помельче. Может, оттого великие на их фоне кажутся еще более великими… Прошло упоение демократией, сменились вожди. Россия ждет и, может быть, дождется нового авантюриста, мощного игрока, готового поставить на карту страну.
А что тут делает некто Найденов, ни разу в своей жизни не вступивший в серьезную игру? Он же не игрок. Он даже не на прикупе. Он уже давно встал из-за стола.
Он опускает голову и переводит взгляд на дальний уголок площади, где художники торгуют своими картинами, а рядом лоточницы – пирожками и сигаретами. Какая-то далекая счастливая нота доходит до него через неистовый городской шум, рождает в душе легкость, ясность и приносит чьи-то вроде бы такие знакомые, но напрочь забытые слова. Кто знает, может, добро, счастье, удача – это как раз то, что не случилось, не произошло, не досталось…
Но кто-то строгий одергивает. Дача, подвал, деревня – это все еще не всерьез, так, прикидка. Настоящее начнется только теперь. Впереди зима. В Сибири она не шутит.

100-летие «Сибирских огней»