Вы здесь

Четыре часа

Про медведей и людей

Бывает, встанешь на обочине трассы, вытянешь руку с задранным большим пальцем: дорогой водитель, дескать, я не прочь стать вашим пассажиром, бесплатным, но, по возможности, небесполезным — скоротаем время за беседой, разрушив однообразие поездки! Остановится фура, заберешься на сиденье, примешься говорить (а шофер хранит безмолвие, не кивнет, не поддакнет, никак не поддержит) и спросишь: не надоел ли я, мол, своей трепотней? А он и ответит: напротив-де, только устал я сильно — ремонтировался, теперь надо ночью ехать, чтобы успеть в срок на разгрузку, и ты, пожалуйста, поведай что-нибудь, не то усну... Что ж, автостоп — разговорная специальность! Здесь молчуны вырастают в краснобаев и, если не получается диалога, могут выступать сольно.

* * *

Свое тридцатилетие я встретил на сахалинском пароме, следующем через Татарский пролив. Это был десятый день рождения, проведенный в пути. Хорошие числа — круглые, как дураки, один из которых, наверное, я. Когда мне было восемнадцать, я хотел объехать всю Россию, однако добрался до Сахалина лишь к тридцати. Но дюжину лет, регулярно мотаясь по стране из края в край с труднообъяснимыми целями, пользуясь попутками, электричками, товарняками, собственными ногами и прочими видами безденежного транзита, не обзаведясь ни семьей, ни трудовым стажем, не строя планов на будущее, — я был совершенно счастлив.

Как сказал про автостопщиков один дальнобой, стоя в очереди за пельменями: «Я называю их просто: шизанутые!» На что второй водила аккуратно возразил: а другие, мол, так называют нас, дальнобойщиков. «Почему это?» — «Сам посуди: ездим черт-те где, месяцами дома не бываем, живем в кабине — ну не шизанутые?» — «Вообще-то, верно...»

Немало людей, выражая мнение, схожее с озвученным, убеждали, что путешествовать таким образом глупо, ибо тяжело и опасно. Какой же это, мол, отдых? То ли дело — из санатория в кемпинг да из гостиницы в отель! А сколько, мол, убийств происходит, маньяки везде бродят, в Москве вон и среди бела дня зарезать могут!

А я живу в Москве, что ж теперь, из дома не выходить?

Сталкиваясь с такими доводами, первоначально я приводил мрачное сравнение. Вот как встарь было: дожил до тридцати кое-как, больной, хромой (нога неправильно срослась), половины зубов нет, жуешь деснами, лицо от оспы ноздреватое, как хлеб, на сборе урожая попал под борону, всего разодрало, лежишь в кровище, пока врач из села едет на лошадях, и, не дождавшись, помираешь радостный, со вздохом облегчения: отмучился, слава тебе господи! А теперь — путешествовать опасно, ежегодная диспансеризация, импланты какие-то, тьфу… Но позже понял, как надо отвечать.

Когда видно, что человек свидетельствует о незнакомых людях, принято одергивать, мол, не судите по себе. Но если он утверждает то, о чем не знает по собственному опыту, ясно же, что сам как раз поступает по-другому. Поэтому я прошу: судите только по себе! И если вы зарабатываете не тем, что приносите беды беспечным туристам, то незачем напраслину возводить: люди лучше, чем то, что они думают о людях. Как-никак земную жизнь я прошел до половины, а рискованных ситуаций повидал всего ничего. Две из таковых выпали на пеший поход по берегу Белого моря. Причем обе оказались не связаны ни с людьми, ни с медведями, хотя именно этот зверь вызывал опасения при подготовке.

А с медведями все было просто… Первые дни маршрут тянулся непосредственно вдоль моря и мы брели по грязному вязкому песку, усыпанному галькой, валунами, кучами гниющих, источающих компостную вонь водорослей и мелкими раковинами мидий. Во второй половине дня эти раковины чудесным образом оказывались расколотыми: птицы ли бросали ракушки на камни, добираясь до мякоти, или медведи лузгали их, как семечки, сплевывая шелуху, — осталось для меня загадкой. Может, мидии сами, отжав створки, отклеивались от перламутровых стенок и чвякали ложноножками к воде? Малосведущий в вопросах жизни моллюсков, я готов поверить и в это.

Вдоволь нанюхавшись прибрежных ароматов, а главное, набив ноги об острые камни, мы решили поступиться хорошим обзором и пойти по звериной тропе у самой кромки леса, не зная, что ждет за поворотом, — и встретили первого медведя.

Ветер дул исключительно в нашу сторону, а мишка увлеченно рылся в пахучих грудах морских даров, находясь от нас в какой-то полусотне метров. Если верить большинству инструкций о действиях при встрече с медведем, пятьдесят метров — та дистанция сближения, когда нужно начинать беспокоиться, поэтому первым делом мы увеличили это расстояние на треть. Надо заметить, что довольно трудно с рюкзаком на плечах пятиться по камням, скромно потупившись, чтобы не сверлить косолапого взглядом, но стараясь не упустить его из виду и не запнуться. Отойдя, мы воспользовались советом местных и принялись стучать ложками по котелкам: медведь, мол, металлических звуков не любит (наверное, с охотниками соотносит). Привлечь внимание зверя удалось не сразу, но наконец он обернулся и — верно пишут, что медведи подслеповаты, — встал на задние лапы, потянувшись носом вверх. Впервые я узрел это вживую, и косолапый вырос в моих глазах во всех смыслах: утроился в росте и превратился из мишки в Михаила Потапыча. Перед нами стоял взрослый, крупный хищник, но в следующий миг он взметнулся в длинном прыжке, покрыв за раз десяток метров, и скрылся в лесу.

Следующего зверя не удалось увидеть целиком — напарник сказал: «Смотри, медведь!», я вскинул глаза, но успел заметить лишь бурую мохнатую задницу, исчезающую за деревьями. А вот третий заставил нас понервничать: сначала он совсем не реагировал на посудное бренчание, затем долго рассматривал двух дураков без чувства ритма, решивших сыграть на котелках и кружках, а потом направился в нашу сторону. Неторопливо, переваливаясь с боку на бок, замирая, словно задумываясь, и вновь приходя в движение, медведь прокосолапил шагов пятнадцать, а я за это время сделал две вещи: зарядил «сигнал охотника» и очень отчетливо понял, что больше заготовочек нет. Ракетница была однозарядной, но если даже удалось бы ввинтить новый патрон и взвести пусковой механизм, совершенно не факт, что второй выстрел (в небо, разумеется) произвел бы на животное большее впечатление. А бежать некуда: справа — море, полтора километра ледяного мелководья, слева — скудный северный лес, тонкие невысокие деревья и густые кусты с переплетенными ветвями, будто специально предназначенные для того, чтобы не пропускать путников вглубь. И всё.

Такие мысли рождались в голове, но жути не было. Возможно, потому, что к встречам с медведями я готовился и первые из них завершились мирно. Жуть — это когда заново осмысливаешь выражение «жизнь пронеслась перед глазами»: она, действительно, проносится, но чередой самых глупых эпизодов, причем заключительным слайдом высвечивается картинка последней дурости. Обычно в путешествии, попав в историю с потенциально печальным исходом, я автоматически представляю соответствующий заголовок в местном издании. Как, например, однажды какой-нибудь «Омский вестник» мог бы тиснуть заметку «Турист из Москвы умудрился насмерть замерзнуть в рождественскую ночь», а заголовок «Стая собак загрызла незадачливого москвича в пригороде Екатеринбурга» украсил бы выпуск «Свердловской правды», так и теперь сообщение «Столичные туристы накормили медведя» развлекло бы десяток читателей таблоида «Кандалакшский звонарь».

И потом походникам из столицы регулярно будут сочувствовать: «А, москвичи! Ходили тут двое по заливу. Съедены...» В такие моменты остро ощущаешь ответственность за репутацию малой родины, и без того всеми нелюбимой и проклинаемой.

Начиная практиковать автостоп, я каждый раз с замиранием сердца ждал вопроса водителя: ты, мол, откуда? И со вздохом отвечал: из Москвы, мол. И тут начиналось: из Москвы-ы-ы! Вот, дескать, москвичи все скупили, все продали, все пожрали! Лишь единожды я сталкивался с реакцией собеседника, подобной моей. Пермский водила, у которого я полюбопытствовал о месте работы, тяжело вздохнул: «Нас никто не любит...» — «Гаишник?» — предположил я. «Хуже, — заинтриговал тот, — фээсбэшник». Я не нашелся, чем его утешить.

Что же касается московской темы, то со временем удалось найти вариант ответа, снимающий претензии к уроженцам столицы: я принимался объяснять, что москвичей, по сути, не существует. Ведь кто такой настоящий москвич, петербуржец или, скажем, тоболяк? Это коренной житель, горожанин в третьем поколении, родители которого появились на свет в этом городе, как и их родители. А я лично не был знаком ни с одним коренным москвичом, более того — не знал никого, кому был бы известен хоть один таковой: настоящих москвичей не бывает, а есть только краснодарцы, орловчане, туляки, чуваши, астраханцы, буряты и все остальные, приехавшие в Белокаменную, чтобы, прожив в ней месяц, именовать себя москвичами... Оппонировать критикам столицы приходилось постоянно, что было всегда тяжело, потому что родной город я, вообще-то, терпеть не могу. Но раскрыть сердце так глубоко можно было, конечно, лишь таким же аборигенам мегаполиса — или косолапому хищнику, вздумай он покопаться в грудной клетке.

Там, на берегу, я наконец осознал рекомендацию притворяться мертвым при нападении медведя. Осознал и проникся: дома-то при прочтении никак не получалось представить, что можно неподвижно и безмолвно лежать, когда зверь тебя обнюхивает и, может быть, для уверенности немножко дерет когтями.
А близ Кандалакшского залива, глядя на приближающегося косолапого, чертовски реалистично представил. И уверился — можно! Элементарно, потому что иных вариантов нет. Вот если не поверит — тогда появится куча вариантов, тогда только выбирай, куда и чем вдарить, пока он тебя на вкус пробует…

Но до этого мы, к счастью, не дошли, даже сигналкой жахнуть не довелось: мишка повернулся и неторопливо ушел в лес. Хотя позже он появился чуть дальше (или это был другой, кто их, потапычей, различит?), покрутился в поле зрения, но тоже свалил. Для себя мы решили, что наблюдали трех с половиной медведей, а в дальнейшем привязывали к рюкзакам кружки-ложки так, чтобы они звенели при ходьбе — и больше не встретили никого, ни одного зверя! Только сами, как лоси, ломились сквозь кусты, всех распугивая, да глупые птицы выныривали из-под ног и с воплями уносились ввысь.

Правда, мы постоянно натыкались на разнообразный помет, свидетельствовавший о том, что местность все же обитаема, поэтому по крайней мере в его сортах разбираться навострились — но лишь в ранневесенних, когда со жратвой за Полярным кругом туговато. Не в курсе, чем мишки в то время набивали брюхо кроме водорослей и муравьев (разворошенные муравейники попадались часто), но гадили жидко. Медвежий помет похож на коровий, только обнаруживался он в таких местах, где буренка могла бы оказаться лишь при ужасном невезении.

Майская тундра тоже не щедра на угощение: за неполный месяц из подножного корма нами был найден только щавель и прошлогодняя клюква. Зато мох произрастал в изобилии, питались бы им — горя б не знали! Красный, зеленый и белый цвета мельтешили перед глазами и стелились под ноги немалую часть пути. Белый «мох» был, вероятно, лишайником, но прочитал я об этом значительно позже. Видимо, именно его упоминал Варлам Шаламов в строфе:

Всюду мох, сухой, как порох,
Хрупкий ягелевый мох,
И конические горы
Вулканических эпох.

Про Колыму, конечно, он писал, а не про Кольский полуостров, но похоже. Только сопки — полусферические. Есть у Шаламова и еще подходящие строки, которые часто вспоминались мне в походе:

Иду, дорогу пробивая
Во мгле, к мерцающей скале,
Кусты ольховые ломая
И пригибая их к земле.

Эти слова, кстати, могут служить предисловием к первой из тех жутковатых ситуаций, рассказать о которых я собирался поначалу.

 

* * *

Примерно на половине пути от Лувеньги до Умбы привычным манером, с треском сучьев и звоном посуды, мы пробирались через бурелом звериной тропой по-над крутым скалистым обрывом, уходящим прямо в море. Хотя весна, по словам местных, выдалась теплой, житель средней полосы вряд ли согласился бы, что в майский день 10—12 градусов выше нуля — тепло. Неласковое солнышко едва выглядывало из облачной серости, глаза щипало от пота, обильно выступавшего под накомарником. Мошка еще не вошла в силу, но комары уже оклемались и вовсю искали повода познакомиться поближе. Пока мы находились в движении, старания кровососов были малозаметны, но на привале любая неплотная ткань, прикоснувшаяся к телу дольше чем на секунду, прокусывалась, и накомарник тоже. В отношении антимоскитки у крылатых кровопийц была своя тактика, изученная мною на ночевках в немеркнущем свете полярного дня: привлеченные теплом, насекомые садятся на сетку, перелетая с места на место в поисках точки соприкосновения с кожей, и находят ее на кончике носа, если лежу на спине, или на краешке уха, если на боку. Но антимоскитка не прилегает впритирку, как заурядная ткань, до тех пор, пока на нее не взгромоздится стая комаров, притиснув общим весом сетку к коже, после чего несколько счастливчиков, оказавшихся в правильном секторе, дружно жалят. Я, привыкший спать без палатки, под открытым небом, здесь, на Кольском полуострове, спал под комарами. Единственным спасением было завернуться в спальник с головой и слушать зудящую полифонию кровососущего племени.

Тропа была истинно звериной — проходимая, но максимум на метр с четвертью в высоту. Карлик, пожалуй, чувствовал бы себя вольготно, но для людей обычного роста, привыкших ходить вертикально, дорога не казалась легкой. Приходилось постоянно нагибаться, пролезая под покосившимися деревьями, перешагивать через упавшие стволы, раздвигать торчащие ветки, осторожно отгибая особо колючие и цеплючие, или тупо ломиться вперед, пока не встретится серьезная преграда, вынуждающая совершить обходной маневр. Во второй половине дня накопившаяся усталость навалилась на плечи, дополняя вес рюкзака, полегчавшего за счет слопанной еды. Питья же имелось с собой не более полулитра: местность, где вкусную воду можно набрать в любом источнике, приучала к легкомыслию. Однако ноша казалась неподъемной, ноги — чужими, а голова — набитой комарами.

Новая ветка, перегородившая путь, была на уровне подвздошья — ни перелезть, ни поднырнуть… Придавил ее ногой, чтобы перешагнуть. Следующая толстая ветка дерева, нависшего над обрывом, оказалась чуть выше предыдущей, но задрать туда ногу было уже невозможно. Сдуру я попробовал пойти напролом и не заметил, что ветка упирается концом в тощую ель, будучи уже сильно отогнута. Толкнув ветвь, я едва успел ощутить тугое сопротивление, как, вырвавшись из захвата, она резко распрямилась и ударила меня под солнышко, снося с обрыва!

В голове транспарантом развернулся заголовок — «Московский заплыв в Белом море».

Чувство полной потери опоры на краю скалы наполнило сердце ужасом. Постыдно взвизгнув, я накренился спиной над пропастью (в которой, казалось, мог поместиться пятиэтажный дом) и, беспомощно шкрябая ногами по кромке отвесной кручи, повис… Удерживала меня, зацепившись за грузовую петлю рюкзака, та самая ветка, что спихнула с тропы. Подвешенный над холодным морем, ревущим внизу, я оглашал лес матерными воплями так, что, будь я сам на месте дерева, схватившего меня за шкирку, немедля стряхнул бы грязного матершинника. Но, к счастью, деревья более терпеливы, чем люди.

И жизнь надломится, как веха
Путей оставшихся в живых,
Не знавших поводов для смеха
Среди скитаний снеговых.

В заполярном краю снег почти весь стаял, лишь в горах он лежал толстым слоем да в тундре виднелся кое-где, но сгинуть без следа шансы имелись.

Напарник Сергей, крепко помогавший в иных случаях, на сей раз ничем поддержать не мог, поскольку ушел далеко вперед: держать желательную дистанцию в десять шагов на звериной тропе не удавалось, да и разница в физической подготовке сказывалась на темпе ходьбы.

Как говорил продавец в ловозерском магазине снаряжения — плотно сбитый мужик, знающий толк в походах: «Физуха и снаряга!», имея в виду, что подготовка должна быть сообразна задаче. Он горячился, доказывая, что задуманный нами маршрут непроходим в это время года. Мы же, надеясь узнать полезные подробности, не отставали. И только после слов: «Ну, если цель — порвать задницу...» — начался конструктивный диалог. Этот поход должен был стать лишь отрезком большого летнего путешествия, включающего Соловки, Архангельскую область и Нарьян-Мар, поэтому мы хотели пожертвовать относительным походным комфортом в пользу скорости передвижения. Надо отметить, что предполагаемое начало маршрута, которое мы обсуждали, и впрямь не задалось, поэтому потребовалось скорректировать его в пользу здравого смысла, но хапнуть горюшка пришлось и там.

Положение, в котором я очутился, грозило завершением пробега и финишем в соленой воде. Гибкая ветвь, служившая опорой, трепетала даже от вздоха, лямки рюкзака врезались в подмышки. Упираясь в краешек скалы дрожащими мысками ног и сильно напрягая спину, я попробовал, держась за лямки, пригнуть ветвь ближе к скале. Это удалось!

Над головой закачалась тоненькая сосновая лапка, протянутая деревцем, храбро прилепившимся практически к стене обрыва — вытянув руку, я сгреб хвоистые былинки в горсть и осторожно, пальцами стал перебирать по веточке, наклоняя ее. Когда в руке оказалась зажата колючая розга, процесс пошел бойчее: подтаскивая ее, как веревку, получилось добраться до ствола податливого дерева. Обнял его одной рукой, а другой кое-как отцепил рюкзачную петлю от ветви, уповая лишь на цепкие корни вросшей в камни сосны. Под двойным весом она угрожающе заскрипела, но я, шустро перебирая ногами, уже выкарабкался на уступ, закрутив покладистое дерево на пол-оборота вокруг оси и с облегчением схватившись за уверенно стоящую березу, отпустил спасительницу-сосну, которая со свистом раскрутилась обратно и как ни в чем не бывало замерла над обрывом.

Вот! Вся история с падением и спасением заняла не больше двух минут, но, чтобы подобраться к ней и живописно изложить, понадобилось количество слов, которых бы хватило на небольшой словарик. Можно было обойтись и без отступлений, но таков ритм монолога, каждая часть которого была отточена в разговорах с подвозившими меня людьми. Когда проезжаешь тысячи километров на попутках, и в каждой машине — новый человек, новый сюжет, голова забивается историями и воспоминаниями так, что, начав их перелистывать, перебирать мысленные фотографии, трудно удержать грань между увлекательностью и пустозвонством. Сидя в кабине с молчаливым водителем, час от часу пытаясь завлечь его в беседу, поднимаешь одну тему за другой, да и сама поездка подкидывает фабулу для разговора — то легковушка подрежет, то гайцы тормознут... Изложение сумбурно, словно путешествие: мелькают города и лица, названия и имена, калейдоскопически сменяют друг друга впечатления, кажется, что в мозгах все перепуталось, и, наверное, так и есть, но дорога устремляется дальше, как это предложение, и не думает завершаться, потому что можно запланировать сплав, но не течение реки.

Чтобы перечислить резоны, по которым люди подбирали на трассе попутчика, потребовался бы немалый срок, но один из основных — чтоб тишина в ушах не звенела (хотя, возможно, главная причина в том, что человек просто хотел помочь, но постеснялся признаться). Разнообразные попадались персонажи: кто-то говорил, кто-то слушал. Двенадцать лет я колесил по стране, травя водителям байки о таких же, как они. Не каждый встреченный человек становился историей, но многие. И я сам, конечно.

* * *

Вторая рисковая ситуация, оставившая яркое и жутковатое впечатление, случилась в предпоследний день похода на Умбу. К тому времени лесотундра сменила кособокие дебри, и мы часами шагали по няшам, обходя болотины, переправляясь через реки и протоки вплавь, взгромоздив рюкзаки с вещами на надувные круги, с какими купаются подростки, не умеющие плавать, — оригинальный, но рабочий способ переправы, подсказанный путевыми заметками походника Николая Терентьева, за что ему спасибо. Один минус: сдувать плавсредства приходится долго, поэтому, перейдя реку, мы для начала сжимали круги в объятиях. Наверное, со стороны это выглядело забавно: стоят два чудака голышом на грязном берегу реки, среди кустарников и в туче комаров, и плавательные круги комкают. А вокруг на десятки верст ни души, только звери с птахами привычно утверждают право сильного в пищевой цепочке.

По няшам за неполный месяц мы уже набродились немало, поэтому не заметили, как по мере удаления от берега топкие места мягко перешли в трясинные. Поскольку оные промерзли за зиму, отличить их непривычным глазом было непросто: те же подушки красно-бело-зеленого мха, пропитанные водой, те же трухлявые пеньки и проваливающиеся кочки под желтой соломой. Но май подходил к концу, начали появляться травушки, цветочки какие-то, запахи — и начали вскрываться болота… Мы же привычно ломились вперед, не особенно разбирая, куда поставить ногу, пока не проваливались в грязюку или не упирались в очередную полноводную весеннюю протоку, не отмеченную на карте. Мозоли на пятках уже напоминали срез векового дерева: кольца от пузырей налезали друг на друга, исполосованные трещинами. Совершенно вымотавшись, я на автопилоте нырял в редкие перелески, шагал по опушкам, покрытым низкорослым сосняком, с чавканьем и хлюпаньем месил хляби. А потом мы вышли на полянку, которая вдруг закачалась под ногами. Я успел сделать десяток шагов — и понял, что здесь не так.

Вообще-то, дача моих родителей стоит близ торфяников, и я не понаслышке знаю, что такое болота, но, во-первых, подмосковные выглядят по-другому, а во-вторых, я никогда и не ходил по ним — идиот я, что ли? Вышел на топкое место — вернись и обойди, вот и вся инструкция для прогулок по Подмосковью.

А тогда в Заполярье я стоял на привычных глазу мхах, которые незнакомо и неприятно пружинили под ногами. Это многократно встречавшееся в книгах описание колеблющейся почвы было для меня внове. Труднообъяснимое чувство: стоишь на поверхности, одними только подошвами ощущая ее на несколько метров вокруг. И мгновенно ясно, что толщина этой поверхности — максимум сантиметров двадцать, причем больше половины из них приходится на мох, а земля удерживается, наверное, лишь корнями махоньких, ростом по голень, сосенок. А под всем этим — трясина, топь, тьма. Ничто. И на хлипком, непрочном слое, прикрывшем, как пленка, жуткую зыбь, стою я — тощая и длинная ось, под прямым углом упирающаяся костлявыми ногами в качкое, эфемерное основание.

На этот раз в голове не возник заголовок из «Новостей Умбы», ведь топь приняла бы нас, как тысячи пропавших без вести, поглотив все следы. Просто два туриста не вернулись. Что с ними? Поди медведи съели. Осмысление смертельной опасности было мгновенным и внезапным, оттого вторая ситуация впечатлила сильнее беспокойного висения на ветке над пропастью...

Ошалев, я аккуратненько отступил, тщательно выбирая место для шага назад. Кругом простирались просторные трехцветные поля бывших няш, обернувшихся холодной трясиной.

Нам повезло: болота не вскрылись полностью. В тот день мы прошли сотни метров по торфяным перешейкам, что летом нипочем бы не удалось. Перепрыгивали болотистые участки, проваливаясь выше пояса, и выбирались, трамбуя рюкзаки в грязь и цепляясь за сосновую поросль. Дважды за этот поход меня выручали сосны. Очень хорошие деревья.

Я ел, как зверь, рыча над пищей.
Казался чудом из чудес
Листок простой бумаги писчей,
С небес слетевший в темный лес.

Я пил, как зверь, лакая воду,
Мочил отросшие усы.
Я жил не месяцем, не годом,
Я жить решался на часы.

Спрашивается, почему я вспоминаю стихотворения из «Колымских тетрадей»? Да потому, что я — автостопщик, пешие походы в фанатичном темпе для меня — каторга.

То ли дело когда спокойно катишься в чужой машине вдоль Транссиба, а навигатор невозмутимо произносит: «Через. Шестьсот. Двадцать. Три. Километра. Поверните. Налево», и понимаешь — это Россия, черт возьми! Или шагаешь по южному побережью, не думая о будущем и даже о том, что съешь на привале, если из содержимого заплечной котомки только кружка имеет отношение к пище, зато над головой разворачивается карта созвездий. Кажется, что в августовской ночи скапливаются все звезды, доступные человеческому зрению... Но это лишь до тех пор, пока не побываешь на Сахалине. Там небо зависло невероятно низко, и чем больше звезд собирается в нем, тем ниже оно готово опуститься, будто решив поцеловать тебя в лоб, а светила толкутся в неописуемой тесноте — и все для того, чтобы посмотреть на тебя. Нельзя не ответить взаимностью — стоишь, задрав башку, пока не занемеет шея. Местные говорят: на Сахалин упало небо! И не преувеличивают. Устроив ночное купание, можно улечься на воду и оказаться меж двух морей — Японским и звездным (однако в Охотском такой оказии не дождешься, получив переохлаждение прежде, чем выгребешь на глубину). Жаль, не удалось оценить палитру восточных вод на пару месяцев раньше. Так, при виде майского Белого моря подумалось, что, родись Айвазовский в Кандалакше, он, наверное, писал бы небо: лазурь и золото, ало-розовый и чернильно-синий — где они? Кипящий свинец, насколько хватает глаз, и стонущие чайки проносятся серыми тенями. Некогда на вопрос, какие они, северные моря, один пилигрим свидетельствовал, что, мол, такие же, как штормовые южные. Теперь я знаю — это все равно как сказать, что китаянки такие же, как кореянки, только некрасивые. Определенная правда тут есть, но не вся.

Впрочем, небо над Кольским полуостровом в ту пору тоже не пестрело красками, или, может, я их не замечал, следя, куда поставить ногу? Те блуждания принесли полезный опыт, но ценой таких усилий, что я полгода приходил в себя, а самые яркие впечатления от путешествия оказались гнетущими. Между тем за все время моих непритязательных странствий была лишь одна по-настоящему тягостная история.

* * *

Это случилось в Ростове-на-Дону, в городе, который, по словам одного ростовского водилы, «живет не по-человечески, а по-людски». Несколько ростовчан, слышавших этот сказ, пожимали плечами и утверждали, что я легко отделался. Собственно, я склонен считать так же.

Тем летом мы с моим товарищем Пашей отправились к Черному морю на пригородных электричках, то есть «зайцами на собаках». «Зайцы» — существа неприхотливые: закинув в вещмешки только свитера с зарядками от мобильников да взяв тысячу рублей на двоих, мы пустились в путь. Это, конечно, поездка для энтузиастов, но опыт имелся и в целом мы знали, чего ждать: около дюжины пересадок до Горячего Ключа (дальше шли короткие перегоны с поездами в несколько вагонов и несговорчивыми контролерами, так что в Ключе мы выходили и двигались на побережье стопом). Рязань, Мичуринск-Воронежский, Воронеж, Лиски, Россошь, Чертково, Миллерово, Ростов-на-Дону, Тимашевская, Краснодар, Горячий Ключ — эти названия и по сей день гудят в памяти вокзальным гомоном да пахнут хлебом с майонезом. Трое суток на все про все при условии, что нигде не ссадят, а это происходило нечасто, ведь за каждую электричку следовало держаться как за последнюю.

По правде говоря, помню всего один случай как раз тем летом: две ревизорши насчитали по составу тринадцать безбилетников (август же, бархатный сезон!) и дали волю инстинктам, гоняя «зайцев» по электричке, так что в Каменске-Шахтинском все были переданы на руки милиционерам.

Участок — великая вещь!
Это — место свидания
Меня и государства.
Государство напоминает,
Что оно все еще существует!

Тамошнее отделение оказалось слишком тесным для такого количества пассажиров, и мы сгрудились возле миленькой беседки, обустроенной на входе. В ответ на вопрос, у кого, мол, есть документы, поднялись две руки: моя (наличествовала потертая и незаверенная ксерокопия паспорта) и долговязого мужика со справкой об освобождении. Ношение удостоверяющих бумажек, по которым оформляются штрафы, безбилетникам противопоказано. Стражи порядка переглянулись и, сообщив, что следующая электричка в нужном направлении уходит в шесть вечера, высказали пожелание не видеть наших рож на вокзале до означенного часа. А мы и рады стараться! Линейные менты — они только за порядок на «железке» отвечают, что им до того, что в городе высадится десант подозрительных типов... Уж не знаю, чем камрады занимались весь день, но на посадку все явились довольные, сытые и поддатые. Мы тоже славно провели время, купаясь в потрясающе красивом мраморном карьере с леденющей водой. Так безобидно закончилась единственная ситуация с покинутой электричкой.

Но сперва мы помчали в Рязань, только почему-то с пересадкой в Узуново, к тому же последней «собакой». Соответственно, к ночи оказались в неуютном селе, захлестываемом пьяными воплями, рядом с лесом, захваченным комариным народом. Стремясь покинуть недружественный край, мы подсели на товарняк: бесхитростно дождались, когда один из поездов, стоявших на путях, дернется в нужную сторону и на ходу влезли на открытую тормозную площадку. Своеобразное турне получилось: одной рукой вцепившись в стойку, другой держась за край пола площадки и при этом упираясь правой ногой в железный изгиб автосцепки, я ехал, созерцая, как в паре метров от моей левой ноги, висящей в воздухе, бешено крутится здоровенное колесо...

А Паша сидел рядом, небрежно приобняв вторую стойку, свободной дланью наливал водку в пластиковый стакан и, тяпнув, безмятежно хрумкал соленым огурчиком. Прожектора выныривающих из темноты станций окатывали нас, таких незаметных в красных футболках, неестественно белым светом, и я ожидал, что вот-вот поезд остановится и машинист, безбожно сволоча поганцев, ломающих график, потопает на поиски. Но состав пролетал версту за верстой, а когда начал торможение, миновало несколько часов.

Очутившись посреди поля, мы слезли, скованно переставляя затекшие конечности, и отошли к последнему вагону, чтобы не пропустить приближение железнодорожника. Но никто нас не потревожил; спустя полчаса товарняк запыхтел и тронулся, а мы мигом взлетели по лесенке в контейнер, наполовину груженный щебнем. Улегшись на теплые камешки, мы, обдуваемые ласковым ветром, глядели в летнее, припудренное звездами небо и радовались, что можем это видеть и ощущать, а то жили бы и не знали о феерии впечатлений, поджидающей в вагоне с щебенкой.

У такого путешествия оказалась пара минусов, которые привелось познать утром: во-первых, наши спины, испятнанные синяками, напоминали шкуру пантеры, а во-вторых, пробуждение настало на территории завода, куда затянули контейнеры. Теперь-то я в курсе, что вагоны в конце состава отцепляют первыми, а тогда, продрав глаза, узрел возвышающуюся над нами урбанистическую громаду мрачной расцветки и озадачился. Спрыгнув на землю и не зная, имеем ли мы право тут находиться, зашагали в сторону, выбранную наугад. Но, притащившись к полю, выход на которое стерегла табличка: «Осторожно, динамитные работы!», решились спросить дорогу, по которой в итоге попали в поселок, а оттуда — на трассу до Рязани.

Через год я завлек в аналогичное предприятие девушку. Янка тоже любила помотаться по свету, мы и познакомились в пути: на трассе Москва — Санкт-Петербург, направляясь домой, я увидел на противоположной стороне трассы стопщицу и подошел поздороваться, а в результате уехал с ней обратно в Питер и следующие пару лет общался очень тесно. Но мне до нее далеко во всех смыслах: на данный момент она где-то в тени Гималаев пьет непальский чай, тогда как я по-прежнему пытаюсь открыть Россию, но чем дальше забираюсь, тем больше вижу темных пятен. В общем, Янка не была избалованной барышней, но на странствие в прицепном вагоне поверх гравия согласилась не сразу. В тот вояж мы снарядились получше, чем с напарником, взяв пенки-спальники и примус с посудой. Выезд подгадали на август и не ошиблись: развалившись на ковриках и лакомясь какао, мы лицезрели начинающиеся Персеиды. Звезды капали с неба как дождь, скоро стекая по иссиня-черному своду. Кто не ездил с подругой в товарняке, упустил яркий оттенок в спектре романтических отношений.

Так я и катался: то туда, то сюда, то в паре, то нет — легко и беззаботно. Но эпопея с Пашей, начинавшаяся столь многообещающе, завершилась в Ростове, где нам не подфартило ввязаться в пьяную драку, и утром я очнулся в кустах на левом берегу Дона, имея при себе (точнее, на себе) только грязные шорты и синяк в пол-лица. Не было ни документов, ни денег, а главное — не было памяти. Я не помнил ничего про свою жизнь: кто я, где живу, кто мои родители... Ни-че-го. На месте личной информации зиял черный провал, в котором подвывал ветер. Солнышко взирало на мое забытье.

Причем раньше, наткнувшись на фильм, у героя которого от удара по голове случилась амнезия, я негодовал: ну что за шаблонный прием! Едва тюкнули по башке, так сразу амнезия, будто типичная штука... А вот убедился сам — бывает!

Но оценить иронию произошедшего получилось много позже. А тогда, посидев в кустах в прострации, я отправился на поиски человека, который смог бы мне что-то объяснить, и выбрел на поляну с людьми самого расхристанного вида. Мне сразу налили, и жизнь началась заново.

То оказались любопытные типы: собравшиеся со всех концов России полтора десятка бичей, бродяг и уголовников изгнали с берега туземных бомжей и беспризорную шпану, подмяв под себя бизнес по сбору стеклотары, цветмета и всего ценного, что можно найти на пляжной полосе. И осуществляли это не впервые. А проведя летний сезон в Ростове, рассасывались кто куда.

Отчетливее всех запомнился Борода, он же Лысый, — колоритный персонаж с неопрятной козлиной эспаньолкой и угловатым черепом, который он регулярно подбривал обломком безопасной бритвы. Тело Бороды было усыпано криво набитыми (по малолетке) уродливыми татуировками, но они перемежались живописными рисунками, сделанными на взрослой зоне.

Лысый разъяснил мне различия меж бичами и бомжами. По его словам, аббревиатура БИЧ означала «бывший интеллигентный человек» (к коим он без сомнений причислял и себя, хотя воспитывался в простой рабоче-крестьянской семье, а окончить школу помешало освобождение из колонии), тогда как «бомж» — «человек без определенного места жительства», но с выпавшим из расшифровки словом «человек». И не случайно, утверждал Борода, ведь бомжом становится тот, кто теряет человеческое обличие, опускается до состояния животного, защищаясь, подобно скунсу, вонью мочи и немытого тела.

Много позже один сахалинский боцман расскажет мне, что слово «бич» родом из флотской терминологии. Так еще в начале ХХ в. стали называть моряка, отставшего от судна и временно «бичующего» на пляже (от английского beach — пляж), то есть живущего на берегу в ожидании корабля. В каком-то смысле Ассоль тоже бичевала в Каперне.

Но когда Лысый поведал свою версию, я был не в курсе терминологических тонкостей, зато имел опыт общения с бомжами: в небольших городишках это незаменимые люди для путешественника! Местный бомж (выражение звучит парадоксально, но на югах они частенько становятся оседлыми) способен сообщить обо всех полезностях: колонках с питьевой водой, ничейных садах с плодовыми деревьями, о районах, куда забредать не следует, а куда, наоборот, стоит заглянуть. Бомжик поделится информацией с готовностью и безвозмездно, нужно лишь вежливо поинтересоваться. Слова Бороды я запомнил, однако жизнь их опровергала. Но его толкование импонировало какой-то последней гордостью: мы, дескать, бичи, у которых была иная жизнь, и хотя всю ее прогадили, но достоинство храним. В общем, Лысый был убежденным бичом, и я бы радовался знакомству, кабы не его повадки царевны-лягушки: мол, любое мое «ква» — королевская мудрость, внемлите, смертные... Спорить с ним было невозможно. Лысый претендовал на роль неформального лидера в этом балагане, но достичь желаемого не мог: вакансию занимал с виду непримечательный мужик с кардинальским прозвищем Серый. Именно Серый заведовал распределением обязанностей между членами пестрой общины, в остальном же тамошняя жизнь организована никак не была.

Устроились вольготно: на поляне, которая относилась к земле казачьего атамана, чей двор стоял неподалеку. Там можно было набрать воды и узнать новости. С атаманом существовала договоренность, согласно которой он не препятствовал соседству, а гости в качестве ответной услуги очищали берег от сорняков — водолюбивой колючей пакости, название которой я забыл. Единственная дорога, ведущая туда, была перекопана, чтобы не нагрянули менты. Правый берег сохранялся за местными. Иногда конкурентами назначались стрелки — прямо в центре Ворошиловского моста. Там, кстати, меня и избили — быть может, как раз конкуренты. Или нет. Но причина была по-ростовски нелепа и безоговорочно достаточна: били за то, что я стоял рядом с человеком, приятеля которого подозревали в краже мобильника. По-моему, грандиозно.

Однако я отделался малой кровью: ребра остались целы, зубы не пострадали — сказал бы спасибо за гуманное обхождение, кабы память не подвела. Детали я вспомнил гораздо позднее. Что стало с Пашей, я не узнал, пока не вернулся домой: на мосту напарник огреб не очень сильно, но долго отбивался, плутал по району, разыскивая меня, переживал. Не найдя, рассудил, что будет проще словиться в Москве, чем в Ростове, и в итоге оказался прав. Но поначалу я был чертовски далек от благополучного исхода, ибо находился в совершенно потерянном состоянии — даже не знал, как вести себя в обычной жизни. Но при этом мог прочесть наизусть стихи Маяковского и поддержать разговор на исторические темы. Странная штука — память. По сути, приходилось формировать личность заново и заниматься этим в условиях нового быта.

Память!
Собери у мозга в зале
любимых неисчерпаемые очереди.
Смех из глаз в глаза лей.
Былыми свадьбами ночь ряди.

Найдя приют у левобережных, я жил их жизнью: спал на голой земле, поедаемый комарами, ранним утром обходил пляж, собирая бутылки, днем искал цветмет в промзоне. Стекло сдавали сразу, металл копили, чтобы отнести оптом. По деньгам выходило на удивление много, но из еды покупался только хлеб, все заработанное тратилось на бухло и табак. И жрали голубей.

Ознакомившись с методом охоты на эту живность, я навеки проникся к ней презрением. Дичь добывалась так: спустившись по откосу набережной от моста к одной из бетонных плит, нагретых солнцем, которую почему-то облюбовали птахи, надо было не торопясь подойти к колготящейся, воркующей массе — и со всей дури шарахнуть по ней здоровенным дрыном. Голуби перепуганно взмывали, потеряв одного-двух (а то и трех) оглушенных собратьев. Дальше следовало собрать трофеи, свернуть им бошки, покидать тушки в пакет и повторить процедуру, когда стая, успокоившись, вернется на известную плиту. И стая возвращалась! Тупые птицы, люблю их (особенно с хлебом).

Также в пищу употреблялись речные мидии, запеченные на решетке от холодильника. Вот и все меню. Выбор бухла был значительно шире. День пролетал как праздник, под звон бутылок и хоровое пение. Регулярные пьянки вряд ли благотворно сказывались на моей пострадавшей голове, и, сложись все иначе, в настоящее время я мог бы преспокойненько бичевать где-нибудь в Краснодарском крае. Но на третьи сутки праздника память вернулась. Почти чудом: мне повезло с фамилией.

Сидя на песке, я отрешенно скользил взглядом по замусоренному пляжу, как вдруг в глаза бросилась упаковка от мороженого «Метелица». И тут же в голове вспыхнуло: «Дмитрий Александрович». И процесс пошел!

Тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года рождения.

Москва.

Москва! А я-то полагал, что живу в Питере: название города отозвалось теплом на душе, когда новообретенные товарищи, силясь помочь, перечисляли топонимы (неудивительно, что нелюбимая столица не нашла отклика); собирался отправиться в Северную Пальмиру в поисках своего «я»... Не судьба. Личность вернулась, но искать себя я продолжил, странствуя и скитаясь по таким порой землям, где легко было найти лишь приключения. И уж оных обрел немало.

Про людей и чудеса

В бытность мою проводником пассажирского поезда час заступления в рейс однажды выпал на тридцать первое декабря. А потом внезапно, как это случается на железной дороге, выход отменился. То есть еще двадцать девятого я твердо знал, где и с кем встречу Новый год, а уже на следующий день обдумывал вопрос заново. И на следующий тоже. А потом плюнул и решил провести торжество наедине с зимним лесом, покидал вещи в рюкзак и выбрался на трассу.

Долгое время я считал, что ненавижу зиму, но после того, как прокатился на попутках по декабрьской Сибири, понял, что не терплю московские влажные холода, пронизывающие насквозь так, что мстится, будто скелет не может согреться в мясной оболочке. В Петербурге, к слову, гораздо хуже. Погода — единственный параметр, по которому культурная столица уступает политической. Насколько паршиво зимовать в Питере, настолько же хороши нормальные российские морозы — это от них румяная мордаха, а не насупленная физиономия, надеваемая, чтобы от метро до дома дорысить. С тех пор перспектива ночевки в зимнем лесу меня не тревожит. Хотя бывали случаи, пережив которые благоразумный человек постарался бы подобного избегать.

Так, в Тюменской области, очутившись в надвигающейся темноте на незнакомом и пустынном участке трассы без единого фонаря, я ни капли не огорчился и почапал в лес — устраиваться на ночь. Автостоп — непредсказуемый и потому интереснейший способ передвижения для не склонных к комфорту людей с массой свободного времени. А времени у меня всегда в избытке — целая жизнь впереди. Так мыслил я и в тот раз, не ведая о предстоящих испытаниях. Стоянка начиналась как обычно — дрова, костер, каша, чай. Прихлебывая из дымящейся кружки, я сыто откинулся на рюкзак — и понял, что замерзаю. Как же это? Ведь я поел горячего и сижу у огня? Видимо, температура воздуха упала, но за возней с готовкой я это не заметил. Прислушавшись к ощущениям, предположил, что перевалило за минус двадцать, из чего следовало, что рядовым костром не обойтись.

По опыту я знал, что при небольшом минусе даже в моем видавшем виды осеннем спальнике реально спать вовсе без огня. Правда, некогда, испытывая данный способ, я пробудился, не чувствуя руки. Перепугался страшно! Думал, отморозил. Оказалось, отлежал. Что ж, холодов бояться — в лесу не зимовать. До пятнадцати ниже ноля спасал основательный костер с неистощимым запасом дров, а вот если еще ниже... Такого эксперимента я не проводил.

Но была сходная ситуация: неподалеку, под Омском, в ночь на Рождество случилось угодить в тридцатиградусный мороз. На вопросы судьбы, поставленные таким образом, я отвечаю неизменным: «Надо идти в лес!» Разведешь огонь, попьешь чайку, жизнь наладится... Но под Омском вмешалось непредвиденное — там не было леса. Почему-то раньше не замечал. Натуральная казахская степь, от края до края заметенная снегом, тянулась вдоль федеральной трассы. Лишь островки кустарников проклевывались то тут, то там, но в смысле привлечения тепла сырые ветви были годны разве только для того, чтобы сплести из них корзину и ей накрыться. Да и то не помогло бы — ветер, разгулявшийся на просторе, продувал сверху донизу. Деваться было некуда, и я ковылял по обочине ночь напролет, вспоминая Георгия Иванова:

Снега, снега, снега... А ночь долга,
И не растают никогда снега.

Снега, снега, снега... А ночь темна,
И никогда не кончится она.

Устал, как загнанная лошадь. Перед рассветом вспомнил, что в термосе оставался чай, но из запрокинутого сосуда в рот вывалилась ледяная шуга с чаинками. Закинуть рюкзак на плечи не удалось, я слишком обессилел, а едва отпустил лямку, бесноватый ветер уронил его и покатил кувырком. «Зачем так делать, твою мать, веди себя нормально!» — вымотанный, я заговорил с поклажей. По стечению обстоятельств при себе имелось двести грамм крепкого алкогольного бальзама, вкус которого и без того был на любителя, а на морозе приобрел непередаваемую мерзость. Прекрасно зная, что на холоде пить не стоит, я глотнул, и по венам, казалось, начинавшим похрустывать, прокатился жар, в тело вернулись силы, и, надев рюкзак, я бодро зашагал к городу. Проникаешься уважением к механизмам, сформировавшим бренную оболочку Homo sapiens, сознавая, сколько напастей мы способны вынести. Утром я вошел в Омск.

Но в тюменской стороне с лесом был порядок. Смешанный сосново-березовый, в котором мне предстояло ночевать, с достоинством хранил красоту. В цифровую эпоху, когда туристы поголовно стали фотографами, нужно забраться к черту на кулички, чтобы наблюдать окружающее без скачущих по нему фигурок с фотоаппаратами. Со стороны кажется, что устройства нас поработили, принудив слоняться повсюду и показывать девайсам лучшие уголки нашей планеты. Зачем, для захватнических планов? Если так, то я чист перед человечеством, ибо запечатлеваю виденное только мысленно.

Из нетронутого снега устремлялись в небо высоченные черно-белые и оранжево-коричневые стволы. Если вглядеться, то в сплошной стене деревьев можно было вообразить картину в стиле магического реализма: стада зебр и жирафов, над которыми вьются сороки и малиновки. В таком живописном местечке и умереть не жаль. Оптимистично настроенный, я взялся за устройство нодьи. Не вдаваясь в детали, нодья — это вид таежного долгоиграющего костра, который не горит, а тлеет по всей длине сухих бревен, сложенных друг на друга. До того я сооружал нодью всего раз, и то в межсезонье, поэтому теперь повозился вдосталь: пока в потемках свалил дерево да совершил, что требуется, запарился так, что мог бы топить лед лбом.

Больше трех часов трудился, а мороз крепчал. Когда защипало нос, я укутался по самые глаза, а когда нодья занялась, мои ресницы обледенели. Разведя огонь, умостился на ворохе лапника левым боком к теплу. Правый тотчас захолодило. Повернулся спиной — вскоре занемели колени. Нодья грела отменно, но только с одного фланга, и сносного положения занять не удавалось. Ворочаясь, я вдруг обратил взгляд к небу и замер: звездный, необыкновенно ясный, невиданный простор раскинулся над лесом, в котором тлел мой костер. Стояла исключительная тишина, и только кора деревьев шуршала, потрескивая на морозе. Ради таких моментов есть смысл жить.

Шепот звезд в ночи глубокой,
Шорох воздуха в мороз
Откровенно и жестоко
Доводил меня до слез.

Призрак Шаламова возник в темноте. Я поднялся и молча принялся за новый костер. Ночь была кромешная. Вторая попытка далась легче — справился за пару часов. Рухнув на подстилку меж двумя нодьями, закутался в спальник и, размякнув в тепле, подумал, что если костры вдруг потухнут, я уже не проснусь. И с этой успокоительной мыслью задрых. Сквозь дремоту слышался шуршащий треск древесной коры, лопающейся от мороза, и какое-то глухое, еле уловимое позвякивание. Недоумевая, что здесь может звенеть, я намертво отрубился.

А поутру загадка разрешилась. Протер глаза вовремя. Первая нодья прогорела до золы, от второй осталась гряда углей, на которых, сметенных в кучу, удалось приготовить завтрак. Уже рассвело и явно потеплело, обрадованный, я отошел по малой нужде и, легонько задев кусты, распознал знакомый звук, который при соприкосновении издавали ветки, обледеневшие после недавней оттепели. Лед держался некрепко и опадал от слабого удара, требовалось совсем ничтожное усилие, и я обсыпал несколько веток, пробуя воссоздать звон. А ночью ветра не было — лишь в самой вышине колыхались кроны сосен, и, чтобы звук оттуда достиг земли, была необходима совершенная тишь.

Я тогда лишь только дома,
Если возле — ни души,
Как в хрустальном буреломе,
В хаотической глуши.

Вот и мне случилось побывать в хрустальном буреломе, но в остальном эта история каторгу не напоминала, ведь не несла ни капли печального, напротив, сохранила о себе очень светлое впечатление, а стих Шаламова вспомнился потому, что он чертовски к месту.

Отправляясь в дорогу в одиночестве, путнику нелишне иметь некое хобби, не требующее значительного инструментария и поглощающее образовавшиеся часы ничегонеделания. Кто-то изучает языки, кто-то разговаривает сам с собой, а моим увлечением было зубрить и повторять стихотворения. Впрочем, побеседовать с собою тоже бывало душевно.

И Новый год в Подмосковье был проведен в обществе мертвых поэтов. Зимний световой день короток, а предновогодний автостоп бестолков: люди, спешащие из города, направлялись к друзьям да родным, и пассажирское сиденье, на которое я мог бы уповать в иное время, было занято членом семьи или грудой подарков. Не диво, что я не успел выбраться из Подмосковья до сумерек. Но до приемлемого леса добрался — не парковое, исчерченное тропинками, скрывающее отбросы под сугробами, редколесье, убогий макет тайги, от сравнения с которым круглый год оскорбленно зеленеют сибирские ели, но и не чащоба медвежьего края. Едва небесная хмурость начала густеть, я сошел с магистрали, углубился в березняк, протопал пару километров по подмороженному насту и разбил стоянку — когда путешествуешь без палатки, это означает просто расчистить кусочек опушки и собрать ворох дров. Вечерок выдался что надо: температура застряла около ноля, в воздухе порхал пушистый снег, частокол деревьев надежно поглощал шум проезжей части, оставшейся позади, и безмолвие нарушало лишь пыхтенье котелка с закипающей водой да хруст горящих сучьев. Сохнущие на рогульках носки дополняли обстановку уюта. Ни зуденья комаров, ни топота полоумных ежиков, шарахающихся по кустам летними ночами. Настоящий праздник.

Полночь встретил, читая стихи и потягивая из кружки грог с коньячным спиртом.

Звезды синеют. Деревья качаются.
Вечер как вечер. Зима как зима.
Все прощено. Ничего не прощается.
Музыка. Тьма.

Весь следующий день я пробродил по лесу, поедая подслащенную морозом рябину, а к ночи развел огромный костер и уснул довольный — идеальный отдых. А второго января неожиданно решил сгонять в Самару к друзьям и, пообедав подмерзшим оливье, вышел на трассу. Положившая зачин машина подвезла на десяток километров и ушла на поселок, высадив меня перед поворотом. Впереди дорога горбилась, ощетинившись металлическими барьерами — похоже, это был небольшой мостик. Следовало его пройти, чтобы занять позицию, удобную для стопа. Взобравшись на асфальтовый пригорок, я остановился попить воды. За оградой простиралось мелованное поле, бросающее отсветы неулыбчивому солнцу.

Зима переписывает Россию набело. Подколесная грязь накрывается ледяной тканью, по которой машины ползут фыркающими утюжками. Обочины, простирающиеся на одну шестую часть суши замусоренным пустырем, не раздражают глаз, смирно озирающих чистоту тянущейся от горизонта равнины, на которой редкие дороги превращаются в разделительные полосы. Русское поле источает снег. Утешительное зрелище.

Только перелесок, восставший метрах в двухстах, да небольшое ярко-красное подвижное пятнышко нарушали равномерность пейзажа, представшего передо мной. Наверное, рыбак топтался у лунки, сторожа поплавок. Хотя вроде силуэт был мелковат для рыбака... Поправив очки, я присмотрелся к непонятному и выругался: человек, видимый лишь по пояс, размахивал руками! Живописное поле оказалось водоемом, а человек в красном провалился под лед. Я бросился на помощь, не сообразив, что туда, где проламывается лед, надо бы подбираться поосторожнее. К счастью, ошибка не стала трагической: женский крик оповестил, что его обладательница влетела не в полынью, а в прорубь, непонятно за каким чертом сделанную (ближайшая деревня находилась в пяти верстах). Ярким пятном, привлекшим мое внимание, оказался небольшой рюкзак, который, застряв, не дал туристке кануть в студеную воду с головой, но он же и не позволял выбраться, придавив к толстой кромке льда. Распустив лямки, я выдернул груз и бросил на снег, помог женщине вылезти и доковылять до леса.

Пока замерзшая стаскивала мокрую одежду и переодевалась в мою (а все теплые вещи были надеты, так что понадобилось частично разоблачиться), я запалил костер — мигом, аж сам удивился. Видимо, адреналин в кровь ударил, все-таки впервые кого-то спасал. Когда женщина закончила растирать онемевшее тело, был готов чай. Закутавшись в спальник, она жадно пила горячее и причитала о том, что живет в поселке неподалеку, а по этому маршруту ходит регулярно в любой сезон: восемь километров через лес и в конце по берегу пруда, зимой — по льду, потом на остановку и автобусом домой — и сложностей не было, с детства известный путь, красивые места... Постепенно ее речь становилась вялой, после пережитого стресса и второй кружки чая, сдобренного спиртом, потянуло в сон, и, не переча утомленному организму, она отключилась.

Выпотрошив вымоченный рюкзак, я развесил вещи на жердях вокруг костра, чтобы хоть немного подсохли, пока их хозяйка почивает, и занялся готовкой. Думал, сейчас вот отужинаем, будет еще не поздно, провожу даму на остановку, небось не успеет замерзнуть в сыроватых шмотках, не так уж холодно, а сам успею куда-нибудь уехать. Макароны с мясом сварились, я разбудил соседку, протянул ей котелок и, пока та трапезничала, изложил план. Она кивала и поддакивала, а потом отставила посуду, легла и задрыхла как ни в чем не бывало. Очевидно, женский организм требовал отдохновения подольше и пищи пообильнее, как я убедился, заглянув в выскобленный котелок. А когда состряпал новую порцию и насытился, почти стемнело. По всему выходило — ночевать нам в этом жалком, безбожно продуваемом лесочке, который пришлось дополнительно проредить, чтобы запастись топливом.

Согреваясь кипятком, я вечерничал, вспоминая, как увидел настоящую тайгу. Это было летом на восточной стороне Байкала, куда мы забрались с одной хорошей девушкой по прозвищу Айна (привет ей!). На западе озера вовсю развивался туризм, Ольхон расцветал огнями фонарей, над волнами парила музыка из автомагнитол. Благополучно избежав этого, мы двинулись по противоположному берегу покорять пыльные грунтовки и паромные переправы. Когда стали встречаться такие топонимы, как Баргузин и Курумкан, а дорога принялась забирать все дальше от большой воды, тайга стояла уже по обочинам. Там я понял, что сибирские дебри, виденные ранее, — просто лес, только гуще и выше, чем мы привыкли, а тайга — это когда делаешь шаг, и нога утопает во мху по щиколотку, а то и по голень; еще шаг — и наступают сумерки, потому что деревья такие высокие, что сквозь кроны еле проникает свет; еще — и обернувшись, уже не видишь дороги, и становится не по себе, и где-то рядом обязательно оказывается какая-нибудь упавшая ель с вывороченными корнями, из-за которой, чудится, может выскочить нечто хищное, или в кустах чего шевельнется, аж сердце екнет. Наверное, человек, живущий в таежном крае, позабавился бы, услышав такое, но горожане поймут.

Снег выстелил землю, упокоившуюся до условной весны, которая непонятно когда вернется. Ветер изрядно остужал, и я переминался с ноги на ногу возле костра, чтобы не задубеть. Тормошить спящую было неловко: человеку спросонок трудно что-либо объяснить, а мне требовалось объяснить необходимость залезть к ней в спальник. Пусть даже в мой спальник. К утру поди окоченел бы, кабы женщина не пробудилась сама — по сути, жизнь спасла.

Вообще-то, как правило, я не освещал данную историю, ведь получается нескромно, но раз уж тут разворачивается сказ, вмещающий в себя толпу помогавших мне в разное время людей, хочется как-то оправдать свое легкомысленное бытие в нашем рациональном мире.

Систематически покидая домашний очаг с прочно установленными правилами и привычными ритуалами повседневности, учишься замечать, как приключения находят тебя сами. Если пойти им навстречу, открывшись переменам, приходит полное единение с мирозданием, и оно начинает мостить перед тобой дорожку, на которой не бывает суеты, забот о наступающем дне и беспокойства о нынешнем часе, должные поступки укладываются в логику событий — и так до порога дома. Это сродни фатализму: все идет как должно, и когда мне что-то нужно, я просто оглядываюсь и нахожу это; возникающие трудности являются не проблемами, а необходимой коррекцией курса, который направляется в нужную колею. Образно выражаясь, пока я грею новую порцию кипятка взамен опрокинувшейся, проходит ровно столько времени, сколько нужно дальнобойщику для успешного окончания ремонта на обочине, на которую я выйду как раз вовремя, чтобы уехать с ним. Я называю это «попасть в волну», обычно же говорят: дорога ведет, ибо это знакомое безденежным странникам ощущение.

В пути восприятие времени изменяется, а воспоминания наслаиваются одно на другое, и собеседнику может показаться, что приключений было много, но это не так, просто я постарался собрать повествование в точку, а не выстроить в линию, описывая события, распыленные в прошлом на двенадцать лет. Живет и здравствует большое число пешеходников и автостопщиков, туристов и волонтеров, странников и бродяг, и у всякого своя дорога, пестрящая историями, причем за каждым ее отрезком зачастую стоит некий феномен — судьбоносное явление или хороший человек, и хочется поведать хоть о некоторых из них. Кто-то однажды выразился в таком духе: я, мол, не говорю «случайность», а только — чудо, счастье, судьба... Сложно зафиксировать мысль точнее. Верить в случайности — высокомерие для тех, чья судьба пересыпана счастливыми чудесами.

После того как в Ростове-на-Дону память вернулась, я попал в волну с высокой концентрацией мелких, но чрезвычайно своевременных чудес, из которых опишу лишь малость. Возвратившись в лоно собственной личности, я испытал недюжинный подъем — более дискомфортного состояния, чем в предыдущие три дня, переживать не доводилось. Сидя на донском берегу, прикинул ресурсы: нет ни копейки, из вещей только шорты да тапки, найденные на пляже. До Москвы тысяча километров. А до моря в два раза меньше. И мне ведь без разницы, куда ехать! Если нет ничего, пятьсот километров и тысяча — эквивалентны. И я отправился на море.

С изжелта-синей половиной лица довольно проблематично поймать попутку, поэтому десяток километров я прошел пешком и немного подбросили батайские ребята, державшие путь на озера неподалеку. Весело поболтав, решили ехать вместе и провели неплохой вечерок, купаясь и выпивая, потом доставили меня в город, поделившись информацией, что часто возле дверей подъездов люди вывешивают ненужное барахло, которое может взять любой желающий. И довезли до парадного, где я обзавелся футболкой и школьным ранцем. Так дальше и продвигался, собирал яблоки и терн, пополнял запасы воды в ручьях и на колонках, никого ни о чем не просил и тем более ничего не брал без спросу, ничуть не парился и был счастлив.

В Джубге увидел растущую на улице вишню, усыпанную бордовыми ягодами, и основательно ее объел. Около получаса ходил вокруг дерева, срывая дары природы, потом из соседнего дома вышел мужчина и спросил, не помочь ли мне чем. Я ответил, что, если, мол, воды нальете, будет славно. Взяв мою двухлитровку, он ушел в дом и вернулся с водой, а также с туристической миской, полной шашлыка, пучком зелени и кусками лаваша. На побережье было навалом малины, винограда, слив, яблок — я ни в чем себе не отказывал. Уснул на берегу на крупном плоском камне, нагревшемся на солнце за день. Это было одно из самых неординарных мест для ночлега, потому как прилив затопил полосу пляжа, и, пробудившись, я обнаружил, что вокруг плещет море, однако из-за штиля до меня не доносилось даже брызг.

Вдохну в скитальный дух я власть дерзать и мочь,
И обоймут тебя в глухом моем просторе
И тысячами глаз взирающая Ночь,
И тысячами уст глаголящее Море.

Ранним утром, когда солнце только готовилось сушить купальщиков и увлажнять пешеходов, я беспечально стартовал в обратный путь. Дорога вновь стелилась под ноги, готовясь изумлять чудесами.

По иронии судьбы, опять очутился на батайских озерах, искупался и на берегу нашел забытые кем-то тапки — взамен своих, потерянных на джубгинском пляже. Радуясь обновке, потопал к Ростову пешком. Время близилось к шести, и, хотя светило миновало зенит, палило неимоверно. В какой-то момент вдруг стало стопроцентно ясно, что близится тепловой удар и я натурально грохнусь на ходу. Вот сейчас... И тут, через пару шагов, я узрел лежащую на обочине кепку, поднял ее — а она мокрая и холодная. То есть кто-то, только что облив кепку холодной водой, выбросил из окна авто. Надев ее, грохаться навзничь расхотелось. Но начала мучить жажда. Конечно, от нехватки воды я бы не умер, однако походка потяжелела. Я тащился вперед, оглядывая обочину на предмет плодово-ягодных, но глазам представали бесполезные деревца с пыльными листьями, вялые кустарники, желтеющая трава, усыпанная фантиками и пластиковыми емкостями, — и возвышающаяся посреди мусора пятилитровка дешевого пива. Осторожно, как охотник к дичи, я приближался к ней, боясь спугнуть: а вдруг мираж, вдруг исчезнет? Но закупоренная, полная хмельного напитка баклага ожидала, когда ее найдут, и вот... В отличие от кепки, дар прохладным не был — отвинчивать крышку следовало вдумчиво, чтобы не окатило пеной, но я справился. Отродясь не пробовал такого вкусного горячего пива. Конечно, жажду оно не очень утоляло, но порция, слитая в бутылку, лежащую в рюкзаке, грела душу и спину. Промочив горло, я ощутил голод, но это уж точно было терпимо. Возможности поесть не предвиделось еще долго: из Ростова я планировал двигать на «собаках», а значит, до прибытия в Миллерово поздним утром не приходилось рассчитывать на подножный корм, оставалась лишь надежда на подкожный жир. Но на подходе к достопамятному Ворошиловскому мосту на обочине меня ждал целый (килограмма два!) пакет, набитый курабье — свежим и рассыпчатым, с абрикосовым джемом. Щедра земля русская на полезные ништяки!

Выслушав оную историю, православные люди говорили, что Бог помог и ангел-хранитель не оставил, мусульмане разглагольствовали о милости Аллаха, кришнаиты объясняли про карму. И если раньше я был простым неверующим, то теперь даже не могу определиться, в кого именно не верю.

Немало всякого добра попадается по дороге в самых неожиданных местах. На тропинке, ведущей от Рязани-1 ко второму вокзалу через неопрятный пустырь, по которому сновали бродяги и железнодорожники, валялась тысячерублевая купюра, чье путешествие, судя по безупречному внешнему виду, началось недавно. А мое — давно, потому я взял ее с собой, вместе мы достигли магазина, где наши дороги вновь разошлись. В февральской Абхазии, где пенсия, говорят, пятьсот рублей, по обочинам насобирался стольник мелочью и столько же было извлечено из фонтанов. Как говорила одна буддистка с дикарской стоянки на реке Жане о происхождении своих украшений: «Этот браслет я нашла в Индии в джунглях, а этот тоже в Индии — на алтаре...» Что ж, у вещей своя судьба, кто мы, чтобы с нею спорить?..

А добра, которое обнаруживалось в людях, было еще больше. Давным-давно я понял, что отказываться от подарков не следует, ведь тем, кто их преподносит, это доставляет удовольствие. Важно не потерять грань, отделяющую человека, который не откажется от помощи, от халявщика, живущего в расчете на чужую доброту. Частенько, без какого-либо намека с моей стороны, меня кормили-поили, оделяли деньгами и всяческими вещами. Но когда было ясно видно, что человек помогает в ущерб себе, я не знал, как поступить.

По пути с Байкала пару верст по Сибири нас с подругой Айной вез пенсионер на старой «копейке», потчевал печеньем и молоком, а в разговоре обмолвился, что едет из магазина, ведь в деревне его нет. Угощение застряло в горле, когда я врубился, что поедаю покупки, за которыми человек за двадцать километров ехал. Переглянувшись с напарницей, мы отложили печенье, но молоко было в мягком пакете — допили. Прощаясь, водитель попытался вручить нам сто рублей. Мы принялись дружно отказываться, утверждая, что нам денег совсем-совсем не нужно, но дед так гаркнул, что Айна схватила купюру и принялась испуганно благодарить. К слову, подобные деревеньки не только в Сибири имеются: едучи в Питер на «собаках», за Тверью перебегали с другом через два вагона, спасаясь от контролеров, и не поспели, оставшись на станции Муташелиха, на перроне которой не было даже расписания. Через часок из леса вышел старик с авоськой и объяснил, что ближайший населенный пункт в три дома и четыре жителя находится в двенадцати километрах, и он оттуда отправился за «Бородинским» и батоном — в Лихославль! Сперва пешком, затем на электричке, продукты взять — и обратно. Так живут в четырех часах от Москвы...

А в помянутой Абхазии меня решил подбросить до Нового Афона местный на хлебном фургоне и в финале поездки, несмотря на возражения, выдал двести пятьдесят рублей, утверждая, что он-де здесь хорошо стоит. Будто я не знаю, как работают хлебовозники: да они садятся за баранку в пять утра и колесят по району, доставляя в торговые точки порой по несколько буханок, так что для опустошения кузова приходится совершать прорву поездок каждый день, а получают гроши. Но отказаться было нельзя. На северах же машины часто останавливались, чтобы подвезти, когда мы даже не стопили, а просто шли по обочине, а раз и вовсе люди, двигавшиеся в противоположную сторону, развернули уазик, пожелав нас подкинуть. Но самый поразительный акт поддержки произошел в Ельце.

* * *

В тот день не иссякающий ливень прогнал меня с трассы, вынудив воспользоваться железной дорогой. Путь лежал в Тамбов, где должна была состояться встреча с товарищем, который зазвал побродить по местам тамбовского повстанчества. Затея мне приглянулась, только совсем не было денег, ну и ладно — взяв горсть мелочи и консервы с крупами, я рванул на Тамбовщину. Как известно, тамошний мятеж стал одним из крупнейших восстаний против Советской власти, охватил всю губернию и длился почти год, окончившись первым в истории применением химического оружия против бунтующих соотечественников. Все это я пересказал контролершам, сидя в двухвагонной «кукушке», объясняя необходимость воспользоваться их гостеприимством. В юности я бы наврал про какую-нибудь напасть, заставившую меня добираться до дома этим способом, но позже убедился, что ложь совершенно не нужна, да и противно прибегать к ней. Женщины, не часто сталкиваясь, видимо, с такой сильной мотивацией безбилетного проезда, долго не могли решиться, опасаясь проверяющих. Но я поклялся, что при появлении последних стану утверждать, будто вошел только что. В результате контролерши удалились, успокоенные. В вагоне помимо меня находилось несколько мужчин, знакомых между собой, что характерно для маленького города. Пожилой дядька затрапезного вида — в трениках с пузырями на коленях, майке-алкашке и кепке-хулиганке — подтянулся ближе, полюбопытствовав, куда я направляюсь. При повторном изложении резонов, включающих тамбовских повстанцев и снаряды с хлором, в моем голосе, похоже, засквозил энтузиазм, потому что дядька сказал: все, мол, я понял. После чего снял восьмиклинку и пошел по вагону, собирая деньги. А затем попытался сунуть их мне — на билет. Но тут уж я встал намертво: не возьму! Располагая кучей времени и продуктов, я мог бы спокойно продвигаться, высаживаясь хоть на каждой станции. В общем, не взял. Даже когда он огорошил фразой: «Думаешь, мы в первый раз так делаем?» — не дрогнул. Тогда он отнес деньги контролерам, и те оформили мне билет до Липецка. Это не Бог, это люди. Интересно, во что они верят?

Человек дороги Слава из Бердска определял этот феномен всеобщего радушия как поток добра, соглашаясь, что на Сахалине верховья оного потока. Зная, что там все дорого, Слава закупился в хабаровском супермаркете, но не учел, что на острове местные будут потчевать его завтраками, обедами и ужинами и заваливать дарами так, что часть продуктов вернется на материк, не покинув рюкзака. То же и со мной: не успев провести часа на сахалинской земле, я был накормлен бутербродами, икрой морских ежей и запеченными рапанами. Последние, как я с удивлением узнал, оказались прародителями черноморских брюхоногих — тех самых, чьи раковины продаются в сувенирных лавках. Присосавшись к днищам судов в холодных морях, моллюски десантировались в южные воды и учинили геноцид туземным устрицам, мидиям и гребешкам. Губа не дура! Морские звезды, составлявшие рапанам естественную конкуренцию в океане, следом не откочевали, и оккупанты бесчинствуют до сих пор.

Сахалинский не зажравшийся рапан значительно меньше размером: сантиметра три. Ребята, с которыми я заобщался на берегу — два Павла, Ира и, кажется, Лена, — готовили его за пару минут (выковырять из раковины, отрезать лишнее, поджарить), получалось вполне съедобно. Славные получились посиделки, тем приятнее, что это было в день моего рождения. Ребята, не зная об этом, устроили мне отличный праздник, и я им благодарен. Павлы обрисовали те уголки острова, где приезжему необходимо побывать, я уделил внимание краям, по которым добирался. Обсудили разное, сошлись во мнении, что хабаровские комары — самые лютые в стране: да-да, они дадут фору даже беломорским кровопийцам! Разницу ощутил сразу: высадившись в пригороде вечером и сочтя, что шляться по чужим улицам впотьмах ни к чему, поставил палатку в перелеске у трассы. И следующие двадцать минут убивал комаров. Но меньше их не становилось, будто на место каждого павшего заступали двое новых. Крылатые вампиры пикировали на тело, раздувались на глазах и стремительно улепетывали, закрепляя господство в воздухе. Когда рукава футболки напитались кровью, я понял, что всерьез терплю поражение, и, если ничего не предпринять, завтра в палатке найдут синевато-бледную тушку туриста. «Московский донор спас комаров от голода» — не прочитали жители в «Хабаровском гудке», ведь я позорно отступил, оставив поле боя злодейским букахам, собрал вещички и смылся в город.

Морские ежи, о которых я прежде не имел понятия, валялись на отмелях под ногами, и ребята собрали их целую кучу. Довольно крупные, больше ладони, округлой и приплюснутой формы, покрытые мягкими иголками, они элементарно вскрывались ножом. Если воткнуть острие в ротовое отверстие иглокожему и повернуть, как ключ, панцирь разламывался пополам, обнажая внутренние стенки, покрытые желтой икрой, и истекая жидкостью. Можно было потреблять икру по-сахалински — собирая ложкой (или пальцем), и по-японски, смешав солоноватую жижу с икрой. Мне пришлись по душе все способы: и с хлебом, и с «Докторской». Юбилей получился запоминающимся. Предыдущий десяток днюх был проведен в дороге: конец августа слишком приятное время, чтобы тратить его на отмечание календарной даты, и в эту пору я, как правило, куда-нибудь ехал. И никогда не упоминал, что день чем-то отличен от прочих. А сахалинцам сказал при прощании, потому что хотел, чтобы ребята почувствовали, что совершили хорошее дело. Ведь они вряд ли воспринимали наши посиделки в таком ключе, а хотелось, чтобы возникло понимание: вечер был для меня особым, и стал он таковым благодаря им.

Ту ночь я провел на берегу Татарского пролива в тишине, изредка нарушаемой шумом машин на близлежащей дороге, в темноте звезды мигали над головой, и в нескольких километрах правее светил огнями порт.

Я курил, вдыхая душистый дым вместе с морскими ароматами, выпускал его в огромное небо и лениво размышлял о том, что табак — маленькое утешение маленьких людей. Таких, как я, не знающих своей судьбы. У нас в жизни два успокоительных — Бог и сигареты. Мне остаются сигареты. Было хорошо лежать вот так, не зная будущего, на краю земли, уходящей в море. Есть приятность в том, чтобы ночевать не дома.

Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.
В прохладных кельях, беленных известкой,
Вздыхает ветр, живет глухой раскат...

Странствуя в одиночестве, я предпочитаю не беспокоить людей своим визитом, а спать в лесу или, например, в парке. Но в чужом городе в выходной или праздничный день, когда повсюду слоняются мириады шумных граждан, этот вариант отпадает. Современный автостопщик, не имея контактов в населенном пункте, куда его завела дорога, окунается в Интернет, поминая слово «каучсерфинг», а я направлялся на кладбище — тихое и безлюдное место с массой закоулков, где можно прекрасно задрыхнуть на тропинке без опаски, что об меня кто-нибудь споткнется. А коли все-таки споткнется — сам виноват, незачем по погосту ночами лазать, там люди отдыхают.

Если же вопрос ночевки выпадал на будни, было легко притулиться где угодно. Так, в весеннем Мурманске я жил прямо на Зеленом Мысе — сопке, возвышающейся над столицей Заполярья. Засев за оградой метеостанции, в пяти минутах ходьбы от «Алеши», мемориала советским защитникам, я три дня жег в костре столбы от станционного забора, валявшиеся рядом, согреваясь в анемичном тумане полярного дня. Правда, раз попалось бревно, вымазанное гудроном, которое дало такой столб дыма, что на метеоплощадку выскочил сотрудник, активно дискутируя по телефону. Видимо, из города звонили, предполагая пожар. В остальном же до меня никому не было дела…

Из подобных экстравагантных пристанищ вспоминается крыша остановки — бетонного образчика советского зодчества под Керчью. Покинув город в сумерках, я изрядно прошагал, надеясь выйти из обжитой черты и завалиться в тихом месте. У скитаний без палатки есть два минуса: если ночью польет дождь, придется надевать ветровку, напяливать непроницаемую накидку на рюкзак и, сев на него, ждать, когда хляби уймутся, — или ничего не предпринимать, ведь, в конце концов, как писал странник Алексей Неугодов, со временем, мол, начинаешь понимать разницу между спальником, мокрым насквозь, и спальником, полным воды. И еще: ложась спать в границах цивилизации, рискуешь проснуться от того, что твое лицо облизывает собака. Но это ничего: минута паники, зато умываться не надо. А перед сном можно любоваться звездами и светляками, порхающими вокруг, и не надо покупать палатку. Под Керчью же нашлась чудесная остановка с теплой гудроновой крышей, на которую смог бы забраться любой ребенок — и даже я с громоздким рюкзаком. Машины окатывали светом фар, но мчали дальше.

Конечно, лежанка с нодьями в морозном лесу тоже была весьма необычна. Кстати, подвозивший меня потом дальнобойщик рассказал, что стоял в ту ночь в пяти километрах к востоку и зафиксировал на термометре сорок два градуса, а увидев меня на трассе, думал, будто я китаец. В этом меня еще не обвиняли. Удивленный, я посмотрел в зеркало и обнаружил, что кожа на участках от уголков глаз к вискам, не закрытая шарфом-шапкой-капюшоном, отчетливо покраснела и явно была обморожена... Но самым уютным из странных прибежищ, где хорошо отдыхалось, была ленинская комната маяка в поселке Кашкаранцы на берегу Белого моря, куда нас с напарником радушно водворил его тезка смотритель Сергей. Целая стена в этой комнате была увешана почетными грамотами победителям социалистических соревнований, начиная с тысяча девятьсот лохматого года.

К кашкаранскому маяку относилась не только башня с поразительно тусклой лампой наверху, но и прилегающий городок для персонала — раскрашенные в яркие цвета домики с новенькими пожарными щитами, — он смотрелся вопиюще состоятельно на фоне обнищалого, обезлюдевшего села с мрачными перекошенными избами. Причиной контраста являлся тот факт, что населенный пункт был включен в Терский район, а маяк находился на обеспечении Архангельска — триста километров морем и полторы тысячи по суше. В селе была стела со списком жителей, погибших в Великую Отечественную, который почти весь состоял из перечисления людей двух фамилий: к одной из них принадлежал маячник, принимавший нас в гостях в Кашкаранцах, а ко второй — его друг Макс, с которым мы еще прежде свели знакомство, начавшееся презанятно — с фразы «Пустите их помыться!»

После похода к Сейдозеру мы сразу прибыли к отправной точке второго маршрута — Лувеньге и побрели искать баню, желая смыть пыль дорог. А нашли двух библиотекарш, участливых пожилых женщин, которые, перебрав варианты имеющихся в поселке бань, пришли к выводу, что в будний день отыскать растопленную шансов нет. Но если нам, мол, нужно привести себя в порядок, то душ ведь тоже подойдет, а неподалеку в пятиэтажке на съемной квартире поселились строители — пустят небось. Мы, конечно, согласились и пошли за библиотекаршей. На звонок открыл высокий мужчина, и на площадке повисла пауза, в течение которой я вдруг понял, что женщина, сопровождающая нас, лично жильцов не знала: поселок-то невелик, все в курсе, кто, где да почему, вот она и вспомнила про строителей, и в эти секунды ожидала, что мы сами объясним причину нашего появления. Но мы с напарником были решительно не готовы проситься в ванную комнату чужой квартиры. Когда пауза затянулась, женщина выдала: «Вот ребята, путешественники... Пустите их помыться!»

Мы обалдели, строитель, видимо, тоже, но быстро пришел в себя, посторонился и сказал: пожалуйста, мол, почему бы и нет. А когда мы прошли в коридор, спустя буквально несколько реплик, пригласил заночевать. Напарник не растерялся, брякнув, что мы-де как раз намеревались где-то остановиться на пару дней... В итоге вписались к дружелюбным строителям на двое суток.

А однажды теплой июньской ночью на побережье близ Сочи меня разбудили двое незнакомцев. Продрав глаза, я уставился снизу вверх на парней характерно гоповатого вида. Один из них протянул бутылку — выпьешь, мол? Борясь с разбродом мыслей, я отхлебнул. Водка...

«Турист?» — «Ну да... Путешествую». — «Угу...» Ситуация не нравилась мне все больше, но, не подавая виду, я растолковал, что ехал на попутках от Анапы к Сочи, посещая разные музеи и дикарские стоянки. «А сам откуда?» — «Из Москвы». — «Из Москвы?!» Парни переглянулись, а я начал обдумывать пути отступления, но вдруг гопник с бутылкой хлопнул меня по плечу, воскликнув: «Ну ты даешь!» — и расхохотался. Воодушевленно матерясь, парни известили, что работают на поприще перераспределения ценностей, принадлежащих обеспеченным людям, в пользу людей менее состоятельных. То есть веселые ребятки обворовывали туристов и тем обеспечивали себе жизнь. И вот, возвращаясь с дела, наткнулись на меня, обшарили карманы, нашли дешевый телефон и прихватили рюкзак (лишь когда они сообщили об этом, я заметил, что шмотник, который я на ночь клал под голову, валяется в стороне). Но отойдя недалеко, распотрошили сумку и не обнаружили ничего ценного, да, собственно, вообще ничего, кроме свитера, старой зарядки, полторашки с водой и книги «Подпоручик Киже» Тынянова, найденной мной на скамейке парка. Парни удивились: такой херни, мол, еще не попадалось. Предположив, что этого туриста кто-то обокрал до них, решили вернуть взятое («Что мы, звери, последнее забирать?») и угостить выпивкой. Разбойники оказались с понятием. Узнав же, что я из столицы и добирался до Туапсе на электричках без билета, парни выпучили глаза и чуть не в голос завопили: как ты, дескать, путешествуешь, москвич, ты что! В результате мы до рассвета кушали водку, заедая осетинским пирогом с сыром, и распрощались непритворно сердечно. Парни ушли своей воровской тропой, вооружив меня еще одним доводом в пользу людей.

 

(Окончание следует.)

100-летие «Сибирских огней»