Вы здесь

Чьи-то голоса в синем небе

Рассказ
Файл: Иконка пакета 01_tarasov_4gvsn.zip (83.11 КБ)

1.

Знаете, здесь такая непрерывность, просторы, безлюдье, такая жуть и космос, что события твоей незначительной маленькой жизни и знакомые голоса оттуда становятся вдруг исключительно ценными.

Там тебя записали Иваном. Тебе два года и два месяца, заканчивается лето 1969-го, одинокое рыхлое облако над зеленым матовым прудом уснуло сугробом. Иван его не видит. Всхлипывая, уже минут десять неотрывно смотрит на закрытую гудящую печь: на топочной чугунной дверке остался след от прикипевшего мамкиного чулка. Она в сердцах захлопнула ее ногой, когда печь надымила.

В их подмосковном дачном поселке жили семьи ученых и военных. Дача мальчика, вся усыпанная палыми рыжими иглами, стояла на границе луга и леса. Иван впервые расстался с матерью: она уехала в Москву. С ним остались отец, старший брат Ярослав и бабушка. Мальчика отучали от грудного молока.

Те шесть дней, что отец тогда продержался, он считал самым своим героическим свершением. По праву, а не потому что его жизнь была бедна на подвиги. Он, при всем том, что боялся Ивана, принял на себя первый удар, весь жар и свирепый ор, слезы ручьями и сопли пузырями, все негодование и презрение к миру, всю ненависть и нетерпение и невозможность продолжать жить. Извергаемую социопатию во всей красе, что в итоге вылилась в побег Ивана прочь, хоть куда отсюда — по влажным, гниющим прошлогодним веткам и хвое, под неопадающими еще листьями и набирающимися терпкости ранетками. Иван расцарапал отцу лицо, когда тот подхватил его на руки, укусил небритую щеку, найдя соль своих же слез и в них, в соли — запах материнского молока.

Стоило матери исчезнуть — отец стал главным врагом. Он здесь, он никуда не делся, а рая больше нет, отец лишил его, вышвырнул из него… но ведь тот принадлежал Ивану — и никому более. Он не заглядывался на чужое, он лишь требовал вернуть все, что было прежде. Все, что его.

Он, кстати, заранее понял, к чему идет. И заблаговременно возненавидел отца. Голосил, когда тот пробовал заглядывать в его кущи. Утверждал, что съест папку, потом Ярика и останется с мамой. Правда, никто его угрозы понять не мог. Отец, может, тоже завыл бы, но позволял себе лишь высмеивать частнособственнические замашки сына, пытался петь глупые песни, рассказывать страшные, кровожадные сказки. Он-то, как филолог, знал — мало что их ужасней. И тем не менее нашептывал, как детей вели в лес на голодную смерть, закапывали под яблонями детские косточки — и все в этом духе. Иван отбивался, бежал, горланил что есть мочи, звал маму, падал, срывал с себя одежды. Бабушка только охала да всплескивала руками: куда ей справиться с ним.

Иван ее звал «бабакой» — нечто среднее между бабушкой и собакой, ударение от «собаки», на втором слоге. В отличие от «дедаки», тут ударение происходило от «дедушки». Бабушка — может, в отместку — звала внука Ваней и Ванюшей, и он пускался в крик:

Неваня, неваня — Иван!

Отец выдумал называть его вовсе то Церамустриком Вторым (первым, видимо, был брат), то Молекулой, то Пафнутием-Пафнутиком. Иван голосил:

Непахнутий!

Время у него было такое — отрицания всего.

Дичится, поперешный, — кивая кому-то, говорила бабака.

Ему — «хорошо», он — «не хоесе». Ему — «холодно!», он — «не хоедно». Ему — «вон идет корова». Он — «не коева, не идет!». Ему — «надо одеться». Он — «не одеться, не надо!». Ну, здоровый критицизм и негативизм, это нормально на входе в жизнь, говорил отец. Дорастет и до отрицания отрицания.

Иван не позволил накормить его кашей. Забившись в угол голышом, так и уснул на полу за диваном.

На крышу домика падали иглы сосен. Тени деревьев лежали на воде, все удлиняясь. И дачный поселок, воздух, дрожащий в просветах между соснами, белая панама и красная шея одинокого дачника, и залитая солнцем луговина, и тихая неподвижная вода, и зеленоватая дымка над тропинками к ней, и сон Ивана, и тихая суета вокруг него в доме, одевание его и укладывание в кроватку были единым миром с общими закономерностями. В нем гуляли какие-то отблески на противоположном бережку пруда, шуршание по хвое велосипедных покрышек, что-то временами осыпалось, поскрипывало и в лесу, и в построенном еще до войны, разросшемся за тридцать лет доме. Донеслись удары ракетками по волану, чей-то отдаленный вскрик, проявились зеленые фосфорные огоньки в глуби за деревьями, где у земли стояла сырость, грибная прель. И к ровному дыханию Ивана примешивалось еще чье-то, кого-то очень большого. Иван бы услышал, но он спал.

С ветвей сорвалась лесная птица, ее не разглядеть.

Ты видел маму.

У нее голубые жалостливые глаза на худом лице, она вся большая, длинноволосая, у нее большие руки, а теперь Иван разглядел и спину — и спина большая, но ей идет, она пловчиха. И молодая ученая. Она красивая, как в кино. Где ты, мама, я не могу без тебя…

Иван открыл глаза и позвал маму. Перед ним появился отец: «Я за нее». Иван сморщился и отвел взгляд, закрыл веками мир. Полежал еще. Все вспомнил и зарыдал горько-горько, завыл. Его подняли на руки, ему вытирали слезы, а Иван больше не хотел никого и ничего видеть, в глаза отцу не смотрел, останавливался на его бровях, открытом лбу с зачесанными назад волосами.

Гдемамагдемамагдемамагде…

Потом родственники долго убеждали его поесть кашу, а когда усадили за стол, решали, кому кашей кормить. Он согласился на брата. Бабака пыталась напичкать его еще и творогом, и он снова заревел. Немного погодя согласился с медом. И с борщом. Бабака хотела схитрить и положить в суп кроме сметаны еще творог. Он ее раскусил и устроил обструкцию, как сказал отец: двинул бидон с молоком, стремительно уносимый бабакой, и капли его полетели смягчать твердые и темные, как железо, доски пола, нежно мерцали на нем, попав под вспыхнувшее солнце в распахнувшейся двери.

Могло показаться, что мир без матери упростился, требовал от Ивана всего ничего, две вещи: молчать и есть. То есть одного: открывать рот только затем, чтобы проглатывать еду. Но мир не мог заставить. Даже если б он действительно желал чего-то подобного.

Непонятно зачем, но время текло. Подступила первая ночь без матери, без ее тела, животного тепла. Блестел угол жестяной коробки, куда брат складывал спичечные этикетки, росла башня из книг — ее Иван сейчас вновь разрушит.

Отец переговаривался с бабакой и Яриком, выясняя, в чем секрет младенческой неиссякаемой энергии сопротивления миру, где в ребенке спрятан вечный двигатель и генератор рева. Бабака вздыхала, стряпала блины (на них, с медом, Иван согласился), отвечала, что варенья в этом году не будет: дрозды, бандиты, поели всю вишню. Налетают на рассвете шайками и быстро-быстро обчищают куст за кустом. Даже черемуху и пирус перед самым крыльцом в этом году обчистили.

Иван требует света.

Свет — зажги! — Он говорил в повелительном наклонении. — Мух — бей!

И кто-то еще смотрит на него, Иван чувствует. Ему неважно происхождение этого взгляда, он решил про себя, что это мать.

Воскресенье, 17 августа, истекало. Иван не видел, как за стеной дома Ярик с замершим сердцем снял с капустного листа зеленую гусеницу с железными челюстями и когтями. Наглядевшись на нее, нехорошо улыбаясь, кинул на землю и растер сандалией в кашу. Край света дымчато прошел по его лицу, верхушкам деревьев, небу. Тонкие стволы высоких сосен, набравшие за день солнца, нехотя остывали и уплотнялись.
В это время в Москве мать Ярика и Ивана под высоким белым потолком приматывала бинтом к груди, начавшей антично каменеть и гореть, капустные листы, оборванные на даче и подогретые над зажженной газовой плитой. Левая, любимая и рассосанная Иваном, выросла уже как голова. Поверх завязалась шалью. Уснуть не получалось, и Анна села за книги. Лицом к окну, где за двойными стеклами еще шумел бульвар. Из круга света от настольной лампы в ночь перетекали густые волосы, собранные вскоре в конский хвост и перетянутые венгеркой. Потом она их снова распустит, как у колдуньи Влади, лампа замигает… Утром придет подруга Эмма. Она не работала и тоже кормила сына долго, до года. В очередной раз Эмма расскажет, как отучала своего: пошла к соседке, та обильно, не жалея, намазала ее перси зеленкой, замотала их клеенкой. Эмма зашла домой и с порога объявила сыну:

Доктор в больнице тити отрезал.

Ее мальчик недоверчиво подошел, обнял ее, постоял так, помолчал, потом, когда она к нему присела, расстегнул ей кофту, посмотрел. И отчетливо, на весь дом выговорил:

Сука, — неизвестно, в адрес доктора или матери. То было второе в жизни его слово после «мамы».

Эмма поможет сцеживаться. Анна складывалась в невообразимые позы, попискивая от боли и тяжело дыша. В глазах темнело, казалось, что слышит голос Ивана.

А потом позвонит со станции Виктор. Все у них хорошо, буркнет, все в порядке, а Иван — в первую очередь. Будет расспрашивать ее и, оглядевшись по сторонам, вполголоса: ты эти булыжники, оружие пролетариата, хоть сфотографируй, слепок сделай. А под конец не сдержится:

Безответственная вы, Анна Владимировна…

Понятно: все из-за нее.

Но это будет завтра, а пока поздний вечер, Ивана баюкали, он не поддавался, плакал уже охрипло, но не менее истошно. В эти самые минуты на сцене Вудстока — она стояла совсем рядом с домиком, где горели желтым светом окна, сразу за той теменью, что сгущалась между подмосковными соснами, — перед босоногим людским морем заканчивал петь растрепанный ворон Джо. Он тоже хрипел и еще терзал, поджигал свою невидимую эйр-гитару, а Пит несколько часов назад уже расколотил о подмостки свой очередной реальный «гибсон». Иван в своем гневе не одинок.

И вот Джо Кокер с Иваном Шороховым в этот пронзительный обычный день голосят в плотные слои атмосферы, в околоземное пространство и далее, в собачий холод и космос, удел всего и всех. Виктор Шорохов, возможно, справедлив, недоумевая, зачем так орать-то. Но так, видно, им хочется и для чего-то это нужно. Каждый по-своему, но одинаково неистово, и где-то в солнечной системе их песни соединяются; Иван и Джо — герои, что перекидывают этот мир друг другу, как тот мяч, летавший у пруда пару часов назад. Он свечкой забирался в небо, исчезал в нем, насыщенно-синем, и пушечно падал на руки загорелых волейболистов; мир кружился и летел.

Почему отсюда, где прошлое под стеклом и эти окукленные, кристаллизованные и искрящиеся мгновения стремительно разворовываются, скоро ничего мучительного, а уж тем более счастливого вовсе не останется — кажется, что тогда бушевала одна энергия, переливаясь из Подмосковья в штат Нью-Йорк? Кто знает… Может, причина в том, что ты родился, удивительно легко, в Москве в воскресенье, 18 июня 1967-го? В самый разгар калифорнийского Лета любви, цветочной революции в Хайт-Эшбери, в третий день Монтерейского фестиваля, как раз в тот момент, когда Джимми вставал на колени перед оттраханной им и брошенной в огонь гитарой.

Что до Пита с его группой, они и тогда были первыми: разнесли сцену и поразбивали гитары, когда лишь отошли воды и начинались схватки — The Who выступали перед Джимми.

Может, все дело в том, что миссия хиппи триумфально завершалась Вудстоком, точно как и твое грудное младенчество, твой персональный рай заканчивались на подмосковных дачах возмущенными, но вообще-то и утоленными, налитыми воплями? Или потому что эта библиотека голосов, собрание воплей и рева не сгорит никогда, ничего никуда не исчезнет и именно твое поколение и вынудит мир спустя два десятка лет перевернуться. И эта энергия ощущалась еще тогда, в твоем начале. Поражался же отец, откуда в таком карапузе столько сил на крик. Точно через тебя еще кто-то/что-то вопит. Ну, или поет, если песня такая.

А может, подоплека этого межконтинентального интернационального рева в том, что Анна всегда внутренне сомневалась, от кого Иван? Она изменила Виктору с сорокалетним неотразимым двухметровым блондином шведом, профессором-славистом на конференции в Вене. Она сама не поняла, как все получилось, это сладкое обманчивое вино, вились-обнимались, и тело к телу, плоть к плоти, язык врага к языку врага, его словно втягивало в нее, а он то ли смеялся, то ли вздумал ее, заревевшую после всего, утешать: дескать, то их вклад в потепление международных отношений. С дальнейшей разрядкой напряженности, добавила Аня, сдерживая вой.

Конечно, во всем виновата «холодная война». Без нее он бы не занялся русским, она бы не рвалась так на эту конференцию, они и не посмотрели бы друг на друга; и откуда бы взялась эта тяга, векторы которой можно объяснить лишь особой физикой, политической?

Прощаясь, нашла в себе силы отшутиться, наговорив что-то про давние симпатии викингов и русских, про развенчание мифов о красной угрозе и про возможный подарок к 50-летию Октября. Профессор сразу не поймет, а потом засмеется:

Нет, это невозможно, но, тьфу-тьфу, если получится — ведь все равно раньше?.. Впрочем, это в ваших традициях — досрочное выполнение плана? Пятилетку за четыре года?

«Нерусь, зачем сплевываешь? Чтоб не сглазить? Ты же, наоборот, накаркал теперь…»

Швед никогда так ничего и не узнает.

При встрече Виктор отводил глаза, и Анне на миг показалось, что он знает о случившемся, потому ему стыдно. Он рассматривал носы ботинок, она же разглядывала точно впервые его, и лишь со стороны могло показаться, что она не испытывает стыда.

Это прошло. Аня уговорила маявшееся сердце, что просто отомстила мужу. Привезла ему кроме книг джинсы и пару нейлоновых рубашек. К запонкам, недавно подаренным его родителями. А потом все переживания стали вовсе неважны, она засыпала, видела сны и выходила из них со счастливой улыбкой.

Иван родился, как это и бывает, похожим на отца. Спустя месяц-два обрел глаза и черты матери. В связи с чем бабака заключила: счастливым будет.

Завкафедрой за тортом — отмечали чей-то день рождения — сказала мельком, никому не адресуя: чем образованней женщина, тем раскрепощенней, а уж если ее окружает коллектив таких же — туши свет. Внебрачными связями здесь действительно поразить было некого, но Анна завела шашни с идеологическим врагом. А ведь были претендентки на ту конференцию куда достойней…

Нет, о мимолетном и нелепом, реальном, как гроза зимой, адюльтере ничего определенного в институте не знали, если только что-то угадывали, некие колебания воздуха над Анной. Она их и сама ощущала и не стала дожидаться, пока они сгустятся и обрушатся на нее. Никто особо не удивлялся тому, что на кафедре она бывала все реже, часы ее сокращались, никто ничего лишнего не спрашивал, когда она взялась оформлять сразу и декретный, и творческий отпуска. Оно было и к лучшему. Причем — для всех без исключения. Для ректората, коллег, друзей, студентов, мужа, для страны и самих Ивана и Анны.

Анна чувствовала к Ивану иное, нежели к Ярославу. Пугалась этого: оба ее кровиночки, но Иван еще кто-то, больше себя. Больше всего тут. Откуда иначе эта незнакомая бесповоротная нежность, точно сошедшая сверху и уже от нее никуда? И она всюду. Чудо не объяснить; вот Иван — оно и есть. Ярик — сын и человек, будущий мужчина, тот, кого ей растить, кто потом женится, и у нее появятся внуки. А Иван… Что-то неземное было в нем. И происходило с ним больше, чем жизнь. Нездешний свет ложился на него… или им распространялся, кто знает? И тужила Анна о сыне, тосковала заранее.

Виктор отрефлексировал эти несовпадения в материнстве Анны первым. Объяснил это послеродовым измененным сознанием. Накоплением Анной опыта женщины и матери. А также тем, что Иван появился восьмимесячным и Анна испытывала чувство вины. Тем, что Иван совсем кроха. Тем, что его и не планировали, что он — как дар.

Ярославу было девять, когда родился Иван. Ярик рос костлявым, с крыловидными выступающими лопатками, с проступающими ребрами, и у него сквозь белую кожу плеч, груди, рук хорошо видны были голубые ветвящиеся вены: русские реки с излуками и притоками под снегами и льдами. В том ничего необычного не было, одна анатомия и физиология. В Иване же кроме него самого, его облика Анной угадывалась — просвечивала для нее водяным знаком — и судьба: его сердце уже было полно драмой так это Анна ощущала.

Первенца Анна и Виктор выращивали и социализировали по спущенному шаблону: в ясли — с трех месяцев, потом сад; каждое лето — на коллективные дачи при садике; потом школа, продленка, пионерлагеря. Вышитый номерок «98» на трусах, майках, панамке. Уже в садике оставляли с ночевкой. Однажды отец, крепко поддав с друзьями и коллегами 31 декабря, вез на санках трехлетнего Ярослава на побывку домой. Обнаружил через квартал, что дитя в санках нет. Побежал обратно, беспокоился напрасно: колобок поднялся и бодро вышагивал в валеночках в правильном направлении.

Анна помнила, как жалко его было утром будить и одевать, но Виктор убеждал, что выбора, по сути, нет, и это очень даже правильно.

Поначалу Анна бегала между лекциями кормить грудью. Целая история, с подключением профкома, ректората. Ей положены были две получасовые отлучки и одна часовая. Радовалась, что в яслях переодевала в казенное и стирки стало меньше — этого долгого кипячения в ведре на кухне, помешивания деревянной палкой, постоянно занятой ванны… Все вскоре закончилось само собой: Ярик перестал искать грудь, если только во сне, когда спал рядом. Нащупывал сосок, но, потеребив его пальчиками и почмокав впустую в воздухе губами, успокаивался. Выходит, сам отказался. Стал самостоятельным; не в том ли и состоит задача воспитания?

Но Ярослав уже не так часто искал ее глаза своими, а когда они все же пересекались, Анна видела: они стали совсем другие. И что-то внутри оторвалось от этого, сердце зашлось, и Анна, наверное, впервые испытала столь жгучую ненависть к себе. А потом и к мужу, подтолкнувшему ее на такое материнство.

Ей бы сил не хватило себя винить, и она нашла первопричину беды: все это из-за увлечения психоанализом, привнесенного в их семью и компанию Виктором. Он, существуя на кафедре германо-романской филологии, начал читать Фрейда и его последователей в подлиннике, чем и поделился в их кругу. Физиков, они же лирики, интеллектуалов в стесненных обстоятельствах. Под гнетом контекста, он же конвой. Они так нравились себе, такие же молодые отцы-матери, когда рассуждали о том, что в захватывании ртом соски присутствует нечто от инцеста, что рот ребенка есть сосредоточение его либидо… Виктора, этот сутулый мешок сарказма, не понять было, когда он говорит всерьез и бывает ли такое вообще — даже на партийных собраниях сомневались. Дыша на очки и протирая их платочком, он задумчиво и сумрачно вещал Анне, что долгое кормление титькой чревато серьезными проблемами в будущем: пострадают умственные, речевые способности ребенка и, главное, — в нашем мире — адаптационные навыки! Она из-за своего ложно понимаемого гуманизма и материнского долга — на деле пустого сюсюканья и самоутверждения, желания видеть себя заботливой образцовой матерью — напрочь может отбить в маленьком человеке свободолюбие, крепость духа, самодостаточность, разовьет феодальную зависимость от себя, своей юбки, отчужденность от остального мира… И следует осознанно, со знанием дела не задерживать ребенка на сосании, на оральной стадии психосексуального развития, он не сосунок, а новый счастливый строитель коммунизма, в котором ему предстоит жить. Мы-то уже старые станем, и до горечи сердечной жалко, что будем пользоваться всеми благами, а отдачи должной от нас уже не получится. Ярослав же должен вырасти эффективным членом нового общества. Новый стиль, Анна Владимировна, формируется, новая эпоха грядет. Так что соответствуйте! Нечего, Анна Владимировна, эгоистично носиться с сиськой наперевес, ища подтверждение своей незаменимости. Незаменимых у нас нет. Даже с такими буферами.

Когда Виктор вновь попытался пуститься в подобные разглагольствования перед ней, существующей теперь исключительно близ Ивана и для Ивана, Анна лишь счастливо и отрешенно улыбалась, даже не подумав, что муж может ей мстить, что-то чувствуя. Настолько не совпадали все его слова с ее сегодняшней жизнью. Она видела, как муж испытывает безотчетный стыд за себя перед другими, что он не такой простой, как они. Недополучая от продавщицы сдачу, теряется, сгорает от стыда. А потом за это презирает себя и себе подобных. Самоумаление проявлялось зримо, физически: у него горб уже вырос — так он сутулился, прятал в землю, в камень глаза, ляпнув что-то. Распрямить его — он был бы повыше того хипповавшего варяга. Вот уж где полное отсутствие адаптационных умений. Эти свои комплексы он переносит на сыновей, невротик, не верящий ни во что и никому, не доверяющий не только ей, это-то ладно, но и родителям, и детям своим, даже этому серому небу, дождю, мокрым тротуарам, поникшим тополям, вообще — ничему и никому.

Бескомпромиссно растворившись в младшем сыне — ничего, кроме, — Анна переселила мужа в другую комнату. Тот, не повышая голоса, равномерно бубнил:

Это какое-то сектантство. Ты лишаешь Ивана права на выбор жены. Ты принуждаешь меня к поискам любовницы. Ты ломаешь жизнь сразу двум индивидуумам. В конце концов, твой муж не Иван, а я!

Застилая Виктору на полу матрас, пообещала навещать сию келью. Позже, когда он попытался заговорить о яслях, взвилась:

Ясли — для скотины. А у человеческого детеныша есть дом. И мать. — Заглаживая тон: — Как вспомню тот манеж — Ярик лежит на животе, чьи-то пальцы в рот себе засунул или ему засунули, на спине у него стоит другой шкет, вцепился в загородку… Рядом кто-то обосрался.

И что? Вон какой красавец! И все так выросли.

Ничего, уж как-нибудь... Переживем кошмар старорежимного грудного вскармливания и ужасы младенчества в родном доме. Иммунитет будет крепче. Вон, в Монголии до школы от титьки не отнимают. Индейцы к матери на три года привязывали…

И что, помогло им это? Где твои отважные апачи и сиу, где бестрепетные орды Чингисхана?

На Кавказ переселились. Горцы. В Чечено-Ингушетию. В Северный Казахстан. Там сейчас индейцы. Крепкие и бесстрашные. И ничего в них девичьего.

И вашего интеллигентского, добавь.

Это ты сказал.

Некоторое время спустя:

Анюта, дорогая, но ведь все наоборот в реальности! У тебя каша в голове. Апачи — это не та романтическая и веселая композиция британцев, которую я тебе и себе запускаю. Были настоящие апачи. И были гуроны, там, наоборот, отнимали от матерей как можно раньше. Они-то и были крепкими, как ты говоришь, и храбрыми. С чего ты решила… Ох уж эти литературные барышни.

Еще через пять минут:

Ну поведешь ты его в школу, и после линейки он приставит табурет, сам достанет у тебя сиську и будет есть. Рада ты будешь?.. В самом деле. Он же не сможет жить тут, кого ты хочешь вырастить?

 

Какие твои заслуги в том, кто ты есть; ты лишь сплетение из расположения родинок, формы носа, очертаний губ, цвета глаз и места рождения, его ландшафта и преобладающих здесь ветров, часа рождения, имени, данного тебе, происхождения и возраста родителей, момента, когда зачали тебя, — это и есть предписание тебе. И никому это не подконтрольно, родители не в состоянии стать другими, они тоже предопределенные издалека… и их родители в свою очередь тоже, это длинная цепь и это тривиальное стечение обстоятельств. Ничьих заслуг, ничьей вины. И никому не дано заложить своему плоду глаза посмышленней, люди этого не умеют. Семья и школа, воспитание — это рябь на канале или покой воды: насколько она черна и глубока, от ее волнения, понятно, не зависит. Наоборот, где мель, там и рябит, где вода глубока и холодна — спокойна.

Есть, правда, одна штука, которую мы в силах изменить. Нас все же допускают к программированию. Мы в состоянии поучаствовать в планировании и конструировании будущей катастрофы. Или ровного течения, быть может, даже счастья. Это момент отлучения от груди, от матери. Его можно сдвигать. Это решение матери.

Наверное, так они думали; теперь уж не узнать. Время было такое — лиричных физиков. Когда верили в человека, в науку и прогресс, в рациональные подходы. И что, помогло?..

Такой вопрос в те времена задавал Виктор.

Вот-вот разразится гроза над сценой в американских полях, зальет ее вода с небес, а Подмосковье улетит в теплую, со странными сполохами ночь. И это победное пение, эти неистовые вопли в гулкой стратосфере, сливаясь в молитву, поднимающуюся ввысь, сообщали: ты не один, весь мир с тобой.

Бабака примет эстафету ненадолго. Баюкая, пела, старая, все про вечный сон, про гости на погост, гробок из семидесяти досок, баю-баюшки-баю, тоненьки дощечки да колокола, елочки да березочки, ямки, блинки на поминки дитятки, бай-бай, бай-бай, про чурочку в могилочку под бел камень, под сыпуч песок, рядом с бабушкой своей, рядом с родненькой. Отец в это время будет курить на крыльце, смотреть на Луну, где недавно прогуливались американцы: она, безусловно, потеряла ореол таинственности, представлялась уже чем-то вроде Рейкьявика или Красноярска. Жизнь все-таки полна парадоксов: вот вижу с веранды сейчас Луну, Венеру, какую-нибудь чертову альфу Центавра, но не в состоянии увидеть ни Рейкьявик, ни Красноярск, ни Вену, ни даже Москву. Хитро как-то все устроено, слишком хитро. Звезды эти, опять же, вижу, а их, возможно, уже и нет в помине. А Вену — даже и не вижу, и с чего вдруг следует верить, что она где-то стоит… Будет он вспоминать Луну, летавшую, как мяч от трубадура к принцессе в недавно увиденных хипповских «Бременских музыкантах» со зверушками-битлами: выпивали традиционную молдавскую «Примавэру», в их круг затесались киношники-художники, и все сокрушались о перспективах какого-то убойного мультика; Виктор с товарищем, недавно консультировавшим мосфильмовцев, напросились посмотреть, им выписали пропуска…

Что за дева гуляет среди звезд, не разглядеть лица?.. Виктор замотает головой, постучит кулаком по лбу. Приложит ухо к стеклу. Серые коты из заморья пришли, баю-бай, из заморья пришли, много сна принесли, баю-бай, много сна принесли, все по малькам растрясли…

Будет вплетать папиросный дым в звездные туманности, думать, что все эти вычурные созвездия, знаки зодиака мог выделить и назвать только художник-шизофреник, кто-то под галлюциногенами. Либо чрезвычайно одаренное дитя. Разглядеть в кастрюле и черпаке двух медведиц… Кто еще — только избалованный, поздно оторванный от титьки ребенок, кому еще бы пришло в голову выбрать это имя — Млечный путь. Перед рождением Ивана, в международный день защиты детей, 1 июня, вышел «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера», — Виктор потом прочитает в рецензиях, что на обложке среди картонных фигур, окружающих битлов, есть и Фрейд. Вскоре выяснились и невеселые обстоятельства: в альбоме зашифровано, но при желании читается по рассыпанным намекам детальное сообщение о смерти Пола. Его любимого из битлов. 11 сентября 1966-го — видимо, вскоре после сочинения и записи «Желтой субмарины» — Пол разбился на машине, находясь под ЛСД. Сейчас вместо него двойник. Становилось ясно, почему они перестали давать концерты, отрастили растительность на лицах.

Виктор культивировал в себе внимательность к миру и не мог не проецировать все эти далекие, но оттого не перестающие быть самыми важными события на себя, на семью. Он не спешил с выводами, он всю жизнь думал. Прислушивался, вглядывался, возвращался на абзац и — думал.

Он читал детям «Бременских музыкантов» — там никаких хиппарей, конечно. Но суть та же: романтизация бунта, революции, робингудства. Животные подались в музыканты, потому что были обречены, став ненужными дому. Их вынудили порвать с прежней жизнью, что всегда и везде делалось через разбойничий притон, через малину, но это же неважно, смысл — лишь в мотивах, в стиле…

На крыльцо вырвется Ярик:

Папа, сделай что-нибудь. Что он орет как резаный?

Сделать что-нибудь получалось не очень: Иван драл глотку что есть мочи. И со сказками требовалось укладываться в краткие моменты, пока он набирал воздуха.

Серый волк — зубами щелк. Раньше он выл на Луну, а сейчас слышит твой крик. Что ж вы все так орете? И битлы, и ты… Непременно волчара заинтересуется. Придет и съест. А-а-ам! Помнишь семерых козлят? А как нас потом искать будет и плакать мать? — Виктор замолкает, произнеся запретное слово. Он думает, что Иван забыл мать. И если не напоминать, и не вспомнит. — Спи-ка, Ваня, засыпай, баю-бай, баю-бай, бай-баю, бай-баю, баю-баюшки-баю, спи, Ванюша, мать твою!.. Ну вот, снова. Что ж такое!.. In the town where I was born, lived a man who sailed the sea… — Иван притих. — And he told us of his life, in the land of submarines…

Виктор вспомнил, как подшутил над Анной: она после гостей разбирала по коробкам магнитофонные ленты, а сама включать новенькую «Мрию» еще опасалась.

Где что записано? Как можно понять?

Это же просто, Анюта! Вот так рот откроешь, а ленту пропускаешь между пальцами, большим и послюненным указательным, и понятно. Смотри! — Он открыл рот, нахмурился, потянул пленку и так же, как сейчас, запел «Yellow submarine».

Дай попробую! — Анна старательно округлила рот, и он заржал. Получил бобиной с девятой перезаписью по голове.

 

Ах ты!.. А я думаю, что такое приключилось, с чего вдруг смолк веселья глас? А кто будет на горшок проситься? На твои зассанки волки придут, на дух человечий. Знаешь, какой у них нюх?

Глубокой ночью домик один живет в ночи. Свет из двух окошек стекает в пруд, и желтые глаза из воды смотрят в звездное небо. Из-за наконец стронувшегося с места облака выглядывает глаз третий, белый. И под ярким лунным светом небо сразу станет огромным, протянется в космос, а трава, кусты, деревья — еще мельче и неподвижней. Уменьшится и домик.

Не ложися на краю, не ложися на краю: придет серый волчок, придет серый волчок, схватит Ваню за бочок. Схватит Ваню за бочок и потащит во лесок…

Лампочка в доме потухнет, пространство регрессирует до полной черноты, но ненадолго. Сгустившись, тьма в доме тут же начнет редеть. И сам не свой на рассвете бледный мальчик поднимется, будет смотреть на высветленные солнцем стволы сосен, черные провалы между ними, где прячется волчок. Ванюша впервые услышит свое сердце. И будет струиться, на него проливаться тихий свет.

Мать, измученная, с фанатичными негаснущими искрами в глазах и уже с этого мгновения стыдливо-счастливая, появится, открывая калитку на фоне заходящего солнца, только через три дня.

2.

Новый, 1986 год Москва встречала без Ивана и его друзей. На одну компанию в ней стало меньше. Друзья ушли в армию чуть раньше — летом, сразу после первого курса; Ивана забрали («призвали! забирают в тюрьму!») осенью, со второго.

Ярик служить не ходил, пусть и вырос настоящей оторвой: в десятом классе, приехав с друзьями на дачу, украли в соседнем совхозе лошадей. Нашли их в лесу спустя три дня. Жил внутри вестернов с Гойко Митичем и гэдээровскими индейцами, но так сразу и не скажешь, кому в душе симпатизировал, краснокожим или ковбоям. Серые глаза его к школьному выпуску обрели металлический отблеск. Гонял в Крым на электричках и товарняках, девиц менял, не мучаясь. Искушения системой странно избежал: его бывший круг хипповал, а он стал стройотрядовской легендой. Окончив универ, пошел по комсомольской линии. Из краснокожего — в краснорожие. Оттенок глаз поблек от стали до олова.

Иван в армию не пойти не мог. Хотя с его здоровьем вполне реально было бы откосить, да и не все друзья ушли, парочка осталась. И один самый близкий — Сереган. Тот, с кем вместе болели гриппом, алкоголизмом в начальной стадии, латиноамериканским магическим реализмом, французским экзистенциализмом, однокурсницей Катей. Которая, конечно, ждать его не будет.

Можно было бы продолжать эту жизнь, но Иван в сентябре 85-го оказался в Волоколамске, и неведомо как все сразу решилось.

Он пришел к строгой белой церкви Рождества Богородицы на Возмище: каменной она стала еще при рождении Ивана Грозного. Неизвестно зачем долго стоял и смотрел, задрав голову, на храмовую колокольню. Она выглядела ракетой, с невероятной мощью и силой устремленной в неиссякаемую синеву неба, когда вдруг воздух качнулся, толкнул ощутимо. Раздался громкий хлопок.

Это ударная волна, — тихо, издалека донеслись слова Наташи. — Тут недалеко военный аэродром, и как раз над нами самолеты переходят звуковой барьер. Я выросла под эти взрывы. Стекла в домах звенят, сервизы в буфетах. — И с улыбкой добавила: — «Мадонна», ГДР, на шесть персон.

Иван, несмотря на внушительный рост и широкую кость, всем своим видом напоминал почему-то о плюшевых игрушках и о детях того возраста, когда их лишь тискают и души в них безоговорочно не чают. С зачесанными назад длинными и мягкими светло-русыми волосами, пушком над верхней губой и на щеках, таким нежным, что непременно хотелось его погладить, Иван и одевался — мать одевала — в такой же мягкий вельвет, серые шерстяные пуловеры, тоже вызывающие безотчетное желание прикоснуться. Когда он хотел что-то сказать, лицо сразу обретало живость, всякий раз отображая множество чувств, часто насмешливость, глаза начинали блестеть, пушистые белесые ресницы вздрагивали и казалось, что говорить он будет много и забавно. Но много Иван не говорил. И вот теперь он стоял с каменным лицом, не слыша Наташи, слыша свой кровоток. Он знал, что здесь, в этом храме, бывал еще кровопийца Малюта Скуратов, по его поручению написана любимая икона Ивана, смотрящая прямо в его сердце — Волоколамской Божьей Матери. Он мог бы рассказать, чем эта версия лика Богоматери отличается; но, конечно, дело было совсем не в искусстве, не в отличиях. Иван опустил голову, ему стало легко, и он приобнял влюбленную Наташку за плечо.

В Волоколамск он приехал на электричке: не смог отказать в помощи однокурснице — привезти от ее бабушки в общагу продукты. Наталья встретила его на станции, на автобусе добрались до центра, потом долго шли пешком, пиная листья, вдоль Волоколамского шоссе, старых частных домов, попадались двухэтажные на пять-шесть семей, с несколькими входами — каменный низ, деревянный верх; и, поднявшись по склону, вдруг разом увидели бело-зеленую колокольню…

Дед с деревянной ногой, с осколочным ранением, перечеркнувшим его лицо справа налево, сам выволок мешок картошки и поднял из погреба три трехлитровые банки домашней тушенки. Бабушка собирала на стол, усадили их с Натальей рядом. Снова в небе жахнуло, но за стенами и под крышей воздух уже не толкался. Наташка что-то сказала деду, и тот качнул головой — слева направо:

Неправильно ты говоришь. Это никакой не звуковой барьер, это по нам ударная волна вдарила. А вот сейчас — уже по Ежовым. Когда самолет летит быстрее звука, волна всегда будет идти за ним. А здесь все они уже быстрей звука летят, аэродром-то перенесли, когда его Пеньковский сдал. Слышал, Иван, про этого шпиона?.. Полковником был. Как изобличили, его заживо в крематории сожгли, перед строем. В назидание.

Иван делал все, чтобы его забрили наверняка. Еще на первом курсе раздал пощечины проректору по учебной работе и председателю профкома. Те стояли в дверях, тормозя опоздавших студентов, позади них дружина старшекурсников. Всех записывали. В незнакомую Ивану барышню, шедшую впереди, вцепился проректор, схватил за руку выше локтя и что-то невыносимо грубо ей говорил, помахивая пальцем перед носиком; та пыталась вырваться. Потом подоспел и толстомордый профсоюзник, закончивший годом ранее философский. Она отшвырнула каким-то диким и вольным движением волосы, Иван увидел цыплячьи, прозрачные, лучащиеся робким светом позвонки на ее шее — с них-то он и начал с щемящим чувством куда-то лететь; девчонку развернули в профиль, лицо ее исказила боль и обида, она закинула голову, и Иван вошел в штопор: через ее шею шел шрам — что такое произошло с ней, что это могло быть, как это могло быть, чтобы такая нежная шейка и такой страшный рубец? А уже через мгновение счастливо и сокрушительно вспыхнула иллюминация и расцвели поля голландских тюльпанов — когда он, обхватив эту худышку, остро ощутил левой рукой под тканями грудки ее, не большие, но и не маленькие твердые соски. Вот тогда, произнося «отпустите ее!», Иван уже бил локтем профбосса и той же рукой, правой, наотмашь заехал проректору. А потом — философ не оставлял попыток отбить добычу — добавил тому во всю силу по роже, тоже мигом ощутив рельеф ее: влез в слизь с плавающими в ней буграми носа и надбровий. Въехал тыльной стороной ладони, потому что только что эта рука шла в обратном направлении — обнимать со спины незнакомку, сомкнуться с левой рукой.

Бросил проректору, сотрясаемому злобой, в его совиные глаза:

Шорохов, филфак, сто третья. — И увлек по лестнице спасенную, обратясь весь в свое левое предплечье, живя тактильным счастьем, эти холмики — преддверье рая, ворота в него, с этих горок только туда, за что весь свет погубить не проблема, вдыхая ее макушку, ее волосы.

Она сказала:

Светлана, истфак, двести два.

И не шепнула ведь, а громко так выговорила — точно не ему, а, выйдя из ступора, проректору. И еще эта беспомощность… Ведь кто-то уже пытался перерубить эти позвонки, и для чего они и этот шрам открылись теперь ему? Их не видели ни проректор, ни профсоюзник, они не палачи, они не видели ничего, им не предназначалось, увидел Иван… И это бесстыдство — она не убирала его руки. Или абсолютная девичья невинность — Иван еще в этом не понимал ничего.

Почему его не выгнали тогда, непонятно. Он поражал преподавателей стремительным умом, веселой легкостью, с коей оперировал глубокими знаниями, необычными ассоциативными сравнениями, метафоричностью, но это ведь не обязательно записывалось в положительный баланс: не гастроном — никаких весов для свиных голов, печени, суповых наборов. Его курсовая об особенностях стиля Андрея Платонова — это как минимум кандидатская, сказал научный руководитель. Но надо подождать лет двадцать, тогда, возможно… На втором курсе Иван отказался посещать военную кафедру, и все уже стало неважно. И если б в армию не ушел, его отчислили бы уже точно.

Перед самым призывом сходил — зачем-то ему это было нужно — с однокурсниками на ноябрьскую демонстрацию. Наверчены из бумаги гигантские гвоздики, надуты грозди розовых шаров — их отпустят в небо на Красной площади, обита кумачом фанера, на нем — об октябрьском пленуме: решения в жизнь. Танки замерли на Манежной площади, мокр асфальт, серы гранит и мрамор, и в них, и в лужах отражается, надвигаясь, дрожащая громадная тень. Пар изо ртов быстро рассеивается, военные почему-то кто в шинелях, а кто в одной парадке.

Все сдвинулось со своих мест и потекло. И все это ярко-алое, цвета фонтанирующей артериальной крови, стремительно несомое серыми фигурками — знамена, банты на пальто и куртках, гвоздики, повязки, лозунги — выплескивало коллективный трепет и безумство, эротичные и бешеные энергии, стыдное и эйфорическое ощущение себя частицей коллективного питекантропа. И пошли бы убивать и умирать, не сгибаясь, в полный рост и в полный накал, но пока еще так много жизни в дрожащем воздухе, в этой утренней хмари, в этом трындеже о войне, о нашей миролюбивой политике, в лязганье танков. Откуда эта убежденность, нет, даже твердое знание, что с миром не случится ничего страшного, пока человеческое множество кричит и поет, пока орет «ура», оповещая о себе, бросая свой призыв в верхние слои атмосферы, отпуская его и теряя из виду? Что заставляет думать, что это люди не дают шару остановиться, люди заряжают его, избавляясь от переполнявших их токов, отдавая их земле, а краю неба, до которого достает край их голосов, отдавая свои чувства?

Зачем-то Иван и после демонстрации не ушел домой, выпил стакан портвейна, согласился вечером поехать со старшекурсниками-дружинниками на Белорусский вокзал, а пока ходил под окнами общежития, дышал, понемногу приходил в себя. Когда-нибудь вдруг это случится, и он будет жить в городке со старой европейской архитектурой, узкими кривыми улочками, где не то что танкам — машинам будет не проехать, и, просыпаясь, он будет видеть сквозь окно в покатой крыше небо: город должен быть таким.

На вокзале его отправили с напарником забрать из можайской электрички бабку-«синявку». В пустых и закрытых вагонах было жарко. Прямо в луже в тамбуре сидела женщина в распахнутом детском клетчатом пальтишке. Расцарапанный нос, грязные пряди волос, выбившиеся из-под платка, прилипли ко лбу, шее. Она спала, судя по запаху, в луже мочи. Одной ноги у нее не было. Костылей поблизости тоже. Иван не знал, как ее поднимать, не знал, вырвет его прямо здесь или чуть позже, не знал, что лучше для нее и для всех них — оттащить ее в обезьянник или оставить здесь, в тепле. Иван не знал, как следует поступить, чью сторону занять, как по правде лучше, какая и в чем здесь применима доброта и какая жалость. С ним было такое впервые. По черным влажным ступеням ее спустили на перрон и понесли, подхватив с двух сторон под мышки. Почти невесомая вначале, сшитое из тряпья чучело, она, просыпаясь и возвращаясь на землю, все набирала вес. Опустили на скамейку, чтобы передохнуть.

Ты, змей лютый, золотая голова, выкинь свою жалу от рабы Божией Натальи, от живота, от сердца, от третьей жилы, от третьей поджилки, от третьего сустава, от третьего суставчика… — Иван куда-то отплывал в облаке перегара, чувствуя цепкую хватку этой дамы с кошачьими зрачками, двумя руками обхватившей его локоть. Она быстро-быстро говорила-наговаривала: — …и двенадцать ногтей, и тринадцатый самый больший, из передних ног шли бы в ноги задние, в левое копытечко…

Иван не помнил, как донесли ее до околотка.

Вот, доставили гингему.

А чего это вы оскорбляете нашу дюймовочку?

Потом шел долго от одного мигающего желтым светофора к другому. Сообразил, что звали эту несчастную Натальей, как его бабушку. Та после долгого лежания в больнице умерла год назад у них дома.

Призыв «85-2». Что-то не заладилось с самого начала. Команду в полсотни человек погрузили в вагон, но не довезли. Продержали день на вокзале в Кирове, потом отправили поездом дальше на восток, вслед за печными дымами, в снежные глубины. Поменяв план, вновь тормознули в Свердловске, пересадили на электричку и отправили на местный пересыльный пункт. Заново запустили по врачам. Длинный, гниющий от частого мытья коридор с незакрывающейся входной дверью и выбитыми оконными стеклами, трясущиеся от холода пацаны в одних трусах, боящиеся прикоснуться друг к другу, глаза упираются в затылок впередистоящего. Очередь без приказа ровная. Три дня ожидания, до обеда в строю, покупатели ходят мимо; в последнюю ночь у одного из москвичей, спавшего на втором ярусе, украли ботинки, и он вышел на плац — невольничий рынок из французских романов — в вязаных носках; команда переформирована, дополнена; покупатель-майор не говорит куда. Вроде в учебку, войсковая ПВО. Сначала обратно в Свердловск. Там из поезда выпустили на вокзал, три бутылки краснухи по кругу, вокзальный туалет, где на кафель прилеплен листок, третья, очевидно, копия на пишмашинке: «Товарищи, нас обманывают…» — и дальше об отставании фундаментальной науки в СССР, о кризисе в экономике, об Афганистане; кто-то недавно плюнул на диссидентскую листовку, слюна до сих пор медленно стекала с одной строчки на другую. Через полчаса поезд. Краткий, минут на семь, сон на боковой третьей полке. Автономное одиночное плавание тесной подлодки. Неудобно, но деваться некуда. Произнеся это про себя, Иван повторил. Потом снова. На всех своих четырех языках, понимая, что с этими словами придется жить два года. Хотелось пить. Попробовал петь. Шепотом. Не разобрать, что это было — песня, молитва, стон. Его никто не слышал.

Строились на перроне под густым снегом, как в книгах, и Иван ощутил, что эти хлопья в неподвижном воздухе останутся с ним. В нем. Навсегда.

Неожиданно оказался первым в строю. Только сейчас заметил, что выше всех, хотя дылдой не был. Зачем его сюда, с какой целью, если остальные подобраны компактные, вероятно под тесную технику?.. Огромная городская баня, обмундирование, и вот ворота с красной звездой. Старшина вручил одному из духов бесплотных ржавую машинку «бегущая волна»: «Хоть на людей станете похожими». Перед Иваном стригли пацана, череп которого оказался исчерканным шариковой ручкой.

Равняйсь! Сырно! Равнение на-а-право! Тарищ полковник, личный состав третьей учебной батареи…

«Чей — личный? Чего — состав? Разрешите узнать, тарищи полковники?»

Войско оловянных черепов. Непохожих, с самыми причудливыми очертаниями. Иван до этого не знал, что люди так уродливы. Видел у Босха, но мало ли что нарисуют.

Командир взвода на третий день поинтересовался:

Какого цвета снег?

Робко сзади:

Белый.

Взвод, газы! Бегом марш!

Кто-то падал, Ивану повезло: за духами еще не закрепили конкретные противогазы, бирки еще не нашили, и перед построением он взял маску на два размера больше — на морозе легче надевать. Легче было и дышать. Взводный ехал следом на «Яве»: «Так какого цвета снег?»

А этот, с почеркушками на черепушке, оказался не промах. Мариец Васиков единственный, кто просыпался не по команде «подъем», а когда выспится. Сержанты скидывали его с койки, гоняли из-за него взвод и всю батарею отбиваться и заново вставать по пять раз. Тот по-прежнему не реагировал на команды. Сладко спал, пускал слюну в подушку. Его били. Выносили в туалет, бросали на пол, обливали водой. Он спал. Просыпался, как правило, к завтраку.

Иван думал: невозможно разбудить лишь того, кто притворяется, что спит. И, мучаясь от недосыпа, проваливаясь в дрему каждую свободную секунду, впервые в жизни завидовал — стойкости Васикова. Но как-то раз увидел в упор момент его пробуждения. Тот разлепил глаза. В них было столько ужаса, безумия, что хватило бы затопить все тут. Все до крыш, до неба.

На Васикова плюнули. Решили — болезнь. О том, чтобы отправить в госпиталь, а потом комиссовать, никто не заикался, в батарее держали даже парочку бойцов с энурезом. Сержанты, дабы избежать разбирательств с дежурным офицером, прятали Васикова, благо он небольшой, на табуретках под висящими на стене шинелями. Или командовали уносить в каптерку: там его запихивали в нишу с парадками.

После присяги дали увольнительную, Иван впервые шел этими загнутыми улицами не в строю и не по проезжей части. Город мерз в мокрой гнилой котловине. Во рту стоял металлический привкус, стеклянный гололед под сапогами отзывался листовым железом. Тут вообще было полно всякого металла, громыхания, сварки: экскаваторы и подъемные краны, два гулких железнодорожных моста, сама железная дорога, рассекающая поселение, провода, зачеркивающие воздух, как стальные жилы и нервы некоего непредставимого зверя. Необъяснимые ограды, составленные из спинок кроватей. Встречались некогда модные, с шишечками. Где все те, кто спал на этих многочисленных койках, лежал с открытыми в пустоту глазами? Это их хрипы то витают в воздухе, то стоят тучей?.. Зарешеченные окна, маленький железный истукан-Ленин местного дегенеративного вида, в железном, но точно ратиновом пальтишке и железной же, но как будто шерстяной уркаганской кепке. За спиной вождя гостиный двор — старинные торговые ряды, выстроенные каре с традиционной аркадой: каждый сводчатый вход в галерею вел бы далее в отдельную лавку, но теперь их двери были заколочены ржавыми железными листами, лишь в нескольких что-то происходило. Иван купил зубную пасту и крем для бритья в железных тюбиках, здесь же стояли колоннами эмалированные тазы и ведра: в них квасят капусту, с ними ходят по грибы и на станцию за разливухой.

Столбы, качаясь на семидесяти семи ветрах, баюкали знаки STOP, нянчили схематичных человечков. Гаражи — сварные коробки из железных листов голубого или бордового цвета, за гаражами — пустырь, железная карусель и накренившийся скелет детской ракеты, хмурые подростки. Тут играли в «чику» и «пристенок», молчаливо прыгали на растянутых панцирных сетках, установленных на бетонных блоках.

Где все те люди, что спали, любили на этих железных нитях и их продавили? Где в этом граде пионеры, где сборы металлолома в Фонд мира?

Найдя в тумбочке Ивана томик Кэндзабуро Оэ, купленный в увольнении, а еще у кого-то — крем для рук, дежурный по части верещал на вечерней поверке:

Здесь должна быть щетка, бритва и мыло! А это — педерастия!

Когда смрад загустел настолько, что даже не сержанты — щеглы начали, задыхаясь, просыпаться, а мыть ноги бегали уже трижды, калмык Абушинов, комод, командир отделения, врубил свет и выстроил взвод: «Ноги к осмотру». У Селифанова из Капотни — он спал на втором ярусе и по диагонали от Ивана — отмороженные пальцы уже, похоже, догнивали. Из санчасти земеля так и не вернулся.

Увольнительных было еще три.

Пришла весна: вытаяло собачье дерьмо и мусор, повсюду лежали раздавленные шинами и башмаками птенцы. Сварные из арматуры кресты на кладбище, до которого Иван дошел на этот раз, оказались того же небесного цвета, что гаражи и ограды. Видимо, в город завезли лазури с избытком.

В следующий раз Иван пошел тем же маршрутом. Кусок пыльного леса посреди города — там, по рассказам, чистили рожи. А чем еще здесь заняться… Марш Шопена навстречу. Самое то. Обрывок громадной картонной шахматной доски, чья-то могилка, краснокирпичная крошка на дорогах, черные то ли бараки, то ли коровники, в них обвалилась крыша. Ничего из прежней жизни не могло подтвердиться, еще вчера она представлялась подледной, теперь ее не обнаруживалось вовсе, весь мир представлялся другим, и в нем все текло иначе.

А как же усыпанный рыжей хвоей дощатый домик и мальчик в нем? Где он? Только на фотке в рамочке под стеклом? Белая панама и красная шея одинокого, уходящего дачника… Было это или нет, откуда это? Тихая, неподвижная зеленоватая вода…

Даже украшение этого города, тщетные одуванчики на трамвайных путях меж шпал, были не такие, как в прошлом мире. Совсем не стойкие, а Иван же помнил, как они пробивались в Москве сквозь тротуары. Здесь их, прозрачных новобранцев, легко прихлопывали грязью и землей. Здесь все решала не сила стебля — количество дерьма. И он уже не протестовал, в нем вскоре ничего уже не возмущалось, его прежнего забили, запинали в угол, забросали мусором, пылью, его больше не было. Только страх и подчинение, и никакого величия в унижении, никаких смыслов сокровенных, никакой соли, даже никакого страдания в этом, никаких сказок из того мира, несуществующего. И это не плен, как ощущалось раньше, и ничего не вернется, ничего уж не будет как прежде: давило так, что мест для сомнений не оставалось.

Рядом с частью стоял элеватор и хлебозавод, и первые утра запах хлеба сводил с ума, прямо указывал на существование иных галактик; теперь выяснилось: это глюк, ложь, мир есть только этот — с тумбочкой дневального, ты одинок во Вселенной. Тот мир, что был раньше, сбросил маску. В реальности он вот такой. Что читал о нем, слышал, видел, чувствовал — чушь, на самом деле счастье и блаженство в одном — в воскресном просмотре программы «Служу Советскому Союзу!» в колонну по шесть на табуретках. Если дежурный задерживался, захватывали начало «Утренней почты». Это не другой, это тот самый мир, в котором все должно быть хорошо, все наладится, тот рациональный мир, который все доброе защищает мощными институтами и системными механизмами. Просто однажды у него из-под полы шинельки высовывается голый крысиный хвост и ты видишь, какая под ним бездна. Этот мир с тобой, да. Эта тьма здесь, с тобой, всегда рядом.

Если б смог, он бы возненавидел ту скамейку на Чистых прудах, где сидел с друзьями, проклял бы, забыл навсегда «Пинк Флойд», песни «Машины» и «Воскресенья» — ведь они воспринимали это все как настоящее, истинное, должное.

Бежать? Но и тогда ему не вернуться в Москву, к этой лавочке, он все ему данное время проведет там же, под хвостом. Все, одно это осталось. Если только не начнется большая война — китайцы ли пойдут на нас, американцы ли нанесут ядерный удар по сотне советских городов… Тогда, вероятно, хоть что-то изменится, произойдет смена планов.

Из школы сержантов его не отправили ни в Германию, ни в Венгрию, ни в Чехословакию, ни в Польшу — туда уехал Васиков. Не отправили в Афганистан. Не зачислили ни в одну из пяти команд с засекреченным пунктом прибытия. Не пустили ни на запад, ни на юг, ни на восток. Сначала перевели в полк обеспечения учебки, а через пару месяцев вернули в саму учебку — командовать отделением.

Одиночное плавание стало невозможным. Теперь ему не избежать контактов, команда на всплытие. Новый призыв тихо, растениями тянулся из окаменевших досок пола; как лесные орехи, голые головы разнились своей складностью, Иван знал, точно на ощупь, форму каждого черепа из войска, замершего сбоку от него; он уже тогда знал, что эти непохожие черепа навсегда с ним — и во снах будут, покачиваясь, о чем-то его клянчить, молиться ему, ржать над ним. Иван пугался собственного омерзения к ним. В чем их сила, почему от них не уйти, что с ними и с ним не так — он такой же, один из. Но стоял он сбоку от черепов, шел — впереди или сзади. Иногда приходилось выходить перед строем, поворачиваться лицом, глазами к нему; в строю-то все одинаковые, одинаковые черепа ждали указаний.

Через две недели в кочегарке узбек Усманов из отделения Ивана рубанул лопатой по шее чеченца Мусаева. Чеченцы, их было всего двое в батарее, ошивались у печей, остальные носили уголь. Сгибались, высыпая носилки, чтоб не поднимать пыль. Когда рыжий, налитый кровью, как воздух кислородом, Мусаев в очередной раз отвесил Усманову пинок под зад и отвернулся от него, сыто хохоча, аж переламываясь, тот взял прислоненную к стене лопату и со всего маха прицельно опустил ее, почти перебив шею. Тем самым шанцевым инструментом, с которым вчера Иван учил их обращаться: покрасить в зеленое и черное, пронумеровать через трафарет, заточить, смазать солидолом, заклеить лезвие полоской оружейной бумаги.

Мусаева из санчасти увезли в город, потом в другой; лечился он долго, в итоге его комиссовали. Иван смотрел на белые голые ступни Усманова, когда тот с ничего не выражающим смуглым лицом взялся перемотать тут же, у жарких печей, портянки. Крови в утрамбованных пластах угольной пыли видно не было.

Следующее всплытие — через неделю. Грузин Гоча Гергедава сошел с ума. Ничего не ел два дня, закатывал странные истерики:

Это из-за меня вас мучают. Убейте меня.

После отбоя обхватывал руками голову и качался из стороны в сторону. Иван сделал все, чтобы комбат позволил ему лично сопровождать Гергедаву в окружной госпиталь, а тот и отказывался ехать с кем-либо еще, боялся, бился головой в стену. У него была большая, непропорциональная и неровная голова.

Фельдшерам и врачам Иван поведал столько ужасов, что участь Гергедавы была предрешена. В часть он не вернулся.

И снова под воду. Рядом плыл майор Попов, от его речей Иван испытывал эстетические чувства.

Вы скоты. Не делайте умных лиц. Вы же солдаты. Младший сержант Шорохов, вы видели свое лицо в зеркале? Загляните при случае. Там вы увидите настоящую обезьяну. И не надо бурчать под нос, что я над вами издеваюсь. Я скоро как двадцать лет рублю строевым и лучше всех здесь знаю, что надо Родине и как следует воспитывать вас. И я не пожалею сил для установления в подразделении твердого уставного порядка. Да, можете не шептаться, мне нравится на выходные, когда все офицеры отдыхают, заступать ответственным. И то, что вся власть сегодня с утра в моих руках, это лишь основание для огорчения тех, кто помышлял нарушить дисциплину. У кого есть такое желание, выйти из строя!.. Нет таких? Я рад. Вернемся к младшему сержанту Шорохову, который последнее время будоражит наше подразделение своими бандитскими выходками. Почему вы не выходите из строя, товарищ младший командир? Или вы хотите сказать, что сегодня все будет нормально? Подождите искать оправдания, я вам еще слова не давал, не пытайтесь со мной пререкаться. И не вынуждайте меня переходить к красному террору. Вы и так уже одной ногой в тюрьме стоите. Пока я командую, не следует нарушать моих приказаний, товарищ младший сержант, будущий каторжанин. После развода зайдите в канцелярию и напишите объяснительные, две штуки, по поводу вашего вчерашнего проступка и вашего вчерашнего же преступления. Вы, надеюсь, догадываетесь, о чем идет речь. Почему у молодого солдата Красина тапочки за вашим номером, первым? И где в таком случае ваши тапочки? Рядовой Красин показал, что вы ему отдали свои, после того как его тапочки своровали. Так вот, в армии не крадут — в армии теряют. Что за безобразия творятся во вверенном вам подразделении? И почему рядовой Улицкас во время политико-воспитательной работы находился в кочегарке и стирал свое обмундирование? Или вы считаете это делом более важным? Меня не интересует, какой институт у него за плечами, можете даже не упоминать это в своей объяснительной. Все это перечисление вами талантов этого юноши я читал в прошлый раз. Вы, Шорохов, так и не понимаете, зачем вы здесь. Есть директивы и приказы, и они выполняются, а не обсуждаются. Становись! Равняйсь! Отставить из-за товарища Шорохова! Подбородочек, пожалуйста, повыше, молодой человек. И ручки на место. Вот так. Равняйсь!

Майору Попову нравился его слог, больше никому из офицеров не доступный, и он понимал, что только Иван мог это оценить.

В августе батарея пылила на полигоне. Стояла жара. На Ивана сосредоточенно мчался Бердиев, длинный тощий узбек двадцати пяти лет, за ним вплотную гнал «четвертый», пусковая установка, за рычаги которой с утра сел сержант Бурцев, тоже комод. На кочке он поддал Бердиеву под зад; солдатик разжался, выпрямился, и его, переламывая тело, кинуло влево, но, падая на вытянутые руки, он не свалился — перебирая руками-ногами, отвернул на четырех опорах от трассы. Иван всплыл, заглушил движок и, скинув шлемофон за спину, выпрыгнул из пусковой. «Четвертый», пойдя дугой, вновь догнал щегла — тот перешел на шаг. Иван замахал руками, впрочем, не надеясь, что увидят. «Четвертый» дернулся, ударив и уронив Бердиева, и остановился. Иван, не заметив и наступив на ногу Бердиева, падая, с ходу влетел чуть не по пояс в боевое и схватил за руки сержанта Бурцева.

Ты что, сука, спятил? Дедок, говоришь, без пяти минут? Все можно?

Бурцев неловко двинул его локтем по уху и вытолкнул из пусковой, вылез сам — в расстегнутом до пупа кителе, лениво спрыгнув на землю.

Ма-асква, овца, а не опух ли ты?

Сзади захрипело. Бердиев перевернулся на спину, рванул крючок на кадыке, еще. Расстегнул воротник только раза с пятого. Ноги его тоже дрожали, хэбэ между ляжек было темным.

Гад ты, Бурцев…

Э, Ма-асква, ты точняк нюх потерял. Бердиев, ко мне!

Курсант поднялся.

Товарищ сержант…

Дуй на полусогнутых в лагерь. Лагерь знаешь, да? Дорога найдешь, да? Бегать как — знаешь, да? Постой. Я тебе крючок на глотке через кожу еще не застегивал?

Бердиев было дернулся, но виновато опустил голову. Иван встал между ними, глаза в глаза Бурцеву. Тот отвернулся, взялся за ручку люка, сплюнул.

Давай, ступай потихоньку, родной. Что обоссался, то докладывать никому не нужно. Понял, да?

Бердиев повернулся и, шатаясь, виляя, согнувшись в поясе, пошел. Спина у него тоже была мокрая, под хэбэ проступали позвонки.

Через две недели Иван сам дал в зубы Бердиеву: в наряде на кухне тот взялся разливать суп в грязные миски. Перед тем как ударить, Иван почему-то решил, что теперь-то, после того случая на полигоне, он имеет на это какое-то дополнительное право.

Бурцев оказался рядом, расхохотался.

Ништяк!.. Что, Ма-а-асква, не я, так жизнь учит? Ты знаешь, что куры насмерть заклевывают хромых и ущербных? Это чтоб другие такими же не стали.

Истек год службы, Ивана снова перевели. Теперь в автороту замком, заместителем командира взвода. Однажды нестерпимо захотелось в церковь — когда разбил в кровь лицо, выбил зубы командиру отделения, лопоухому ефрейтору, не пожелавшему скрести пол стеклом и кусками резины вместе со всеми, и не мог остановиться, все бил и бил. Но все церкви в этом старинном городке находились за колючкой: там размещались зоны и тюрьмы. Иван видел.

Один день в неделю их поднимали то в три, то половине четвертого утра, то в четыре (по очереди) и гнали в общественную склизкую баню в центре города, потом бегом обратно — чтобы успеть на плац, взмыленным, к семи, к разводу. Подразделения учебки, полк обеспечения из двух дивизионов и автороты, следуя в баню и из бани по графику, пробегали мимо пяти зон. За высокими бетонными или кирпичными стенами с колючкой поверху стояли церкви без куполов. Их тоже было пять. На их крышах иногда виднелись вороньи силуэты сидящих на корточках зэков.

Город в этом беге запечатлевался на сетчатке скачками, дергано, рублеными, перекошенными планами. Всегда ночными или мутно предрассветными. И вдруг — то была первая весна, Иван уже служил в полку — первый солнечный блик, как великое откровение, в еще нагретом стекле прожектора. Его только что отрубил краснопогонник, сплевывая с вышки вниз, на бегущий дивизион чернопогонников. Они были врагами, бились в увольнительных ремнями, алая и черная розы. Лишь единожды, вскоре после того напрасного солнечного блика, впряглись на четыре дня в один хомут: две речки, в стрелке которых стоял город, поднялись в первые майские дни так, что город начало затапливать. Таскать мешки с песком вывели и красных, и черных, и зэков. Коричневая, пузырящаяся муть растекалась стремительно, несла, закруживала мусор, кусты, деревья, срезанные и вырванные с корнем.

3.

Седьмого ноября стояли в оцеплении; мимо пьяные мужики и замерзшие бабы с перекошенными физиями мимо, солдатам улыбались лишь сопливые девчонки да без улыбок зырили на них пацаны; отцы города и два полковника на трибуне время от времени спускались по деревянным ступеням, на какое-то время, как и все, вступали на утоптанный снег, но только одной ногой, другая уже заносилась в автобус; оцепление топталось, сапог о сапог, второй дивизион полка обеспечения вдоль улицы Ленина, основные силы образовывали коридор на площади того же имени: две батареи учебки дополняли чугунную решетку мертвого парка, еще две — напротив, заслоном у каменных торговых рядов; первым повезло — можно отходить в парк и курить. Иван и курил до одури; рядом, в детской беседке, намерзшись, беспрестанно отливали солдаты и офицеры, фанерное строение парило, точно готовясь к взлету; городок маленький, мирного населения немного, жаль, что не меньше, радует, что зэков на демонстрацию не выводят — в городке шесть или семь колоний. Последних гражданских энтузиастов офицерье умоляюще подгоняло жестами; те почти бежали, нездоровые рожи тряслись, колыхались, булькали, блеяли. Даже на этом зверском холоде от них несло дерьмом, даже в авгиевых конюшнях дерьма было меньше, чем в каждом нынешнем городишке в этот день… да в любой день — есть ли что-то более невыносимое, чем эти райцентры? И вот арьергардом выступают боевые подразделения.
С трибуны команда «строиться». Сапоги не гнулись, первые шеренги поползли уже вперед, оркестр дудеть не в состоянии, «песню запе-вай!», не так быстро, не так быстро, «раз! раз! раз, два, три!»…

Сквозь колониальную промзону, котловину с плавильными печами и прокатными станами, трубами, тюрьмами, бараками, сквозь частный сектор, где к индустриальным дымам примешивалась вонь паленых свинячьих шкур: здесь по случаю двух выходных и окрепших морозов принесли жертвы Великому Октябрю. Еще дальше, туда, где уже темнеет или еще не светало. Там всегда так. По мертвому полю с вмороженными в него дугами ребер крупных животных, усеянному костями динозавров, акульими зубами — в палеозое здесь было дно, — чьими-то позвонками, растасканными собаками, и экскрементами, вмерзшими в лед. Кто-то же, блин, учреждал, собирал этот мглистый пейзаж… Подумав об этом, Иван сразу увидел невдалеке, впереди и справа, невесть откуда взявшийся домик, почерневший то ли от внутреннего сумрака, то ли от разлитой вовне тоски. Из трубы поднимался еле видимый березовый дымок, кто-то жил там своей жизнью, и с чудовищной силой захотелось в этот одинокий домишко, и чтобы там действительно гудел огонь, и отблески на красной меди с завитками, и чтобы распухший фотоальбом и бюстик Толстого, и укрыта рукопись, ждущая своего часа, пусть и не дождется, и чтобы книги и пластинки, и всепонимание и полуулыбки, и чтобы выплакано было уже все и навсегда, без повторенья, и снизу-сверху, и с боков с гарантией заговорено, травами залечено, водой сбрызнуто, огнем сожжено, набормотано-забормотано. Пойди от меня, раба Божьего Ивана, всякое железо от сердца во древо, в землю, перо во птицу, клей в рыбу, а рыба в море, от меня, раба Божьего; надень на меня, раба Божьего, рубашку каменную от востока и до запада, от земли и до небеси, от стрелы, от пищали и от пушки, и топора, и от ножа, и от меча, и всякого железа, от всякого рода русского, черемисского и литовского и нечистых всех родов, и ныне, и присно…

Иван куда-то выпал. В иную, призрачную, мучительную и счастливую жизнь под налетающими проливными дождями, под осыпающейся рыжей хвоей, под кружащими сизыми голубями, с ветром, сушащим черные грязи и раздувающим прозрачный огонь, с утопленными в Чистых прудах желтыми листьями, в такт всех рождений и всех смертей, в лад с кружением земель и вод, с мчащимся среди трагически бескрайней заснеженной степи ночным поездом… И только когда уткнулся в шинель впередиидущего, всплыл с глубины, вернулся в стадо, в строй шести сотен хребтов, тысячи двухсот глаз, начищенных блях, головных уборов на два пальца от бровей, комсомольских значков, привинченных левее второй пуговицы на длину спичечного коробка, поглаженных флажков для передачи сигналов… Все кругом вошло в фокус. Мир был с ним. И какое-то новое солнце в нем, пламя ли, свечение. И он ясно ощутил самого себя. Все свои метр восемьдесят три в пространстве, все мышцы до одной, счастье в голове и сердце, качающем литры крови; и в это мгновение Иван понял, что скоро погибнет, из армии не вернется.

 

В конце марта Иван съездил в Москву: Гулий, карлик и коммунист двадцати семи лет, откуда-то из-под Львова, тоже заметенный служить срочную и поставленный комсоргом части, подошел к Шорохову и объявил, что их командируют в Минск на конференцию армейского комсомольского актива. Будут присутствовать коллеги из стран Варшавского договора. Иван понял, что нужен в качестве полиглота. И моментально выстроил план. В поезде, оторвав никак не остывающий лоб от грязного стекла, кивнул Гулию:

Смотри, ни звезды не видно. Видать, все в самоволку подались. — И, ни минуты не сомневаясь в задуманном и твердо зная, что дятел настучит, спросил: — Ты в Минске-то без меня разберешься сам?

Гулий тоже соображал быстро, понимающе и виновато развел руками.

За окном сизого тамбура в утренней белеющей синеве показался твой родной город. Твой наркотик, эрогенная зона… Раньше ты не обращал внимания, сколько военных на вокзале, в метро, на улицах. Москва — военный город. Подойдешь воровски к своему дому. Нащупаешь в кармане предохранитель на три ампера и будешь мять его пальцами, пока не разобьешь стекло. Войдешь в старый, сталинского ампира дом с широкими лестничными пролетами и высокими потолками, пыльными стеклами, облитыми уже весенним, полузабытым солнцем. В подъезде выкуришь папиросу на лестничной площадке и не найдешь привычной наскальной живописи, зашпаклеванной и закрашенной недавним ремонтом. Зайдешь в дом и не найдешь дома. Лишь появление соседского пса Тишки с желудком на боку — он по-прежнему спускался гулять во дворе и поднимался обратно самостоятельно, лая, чтобы дверь открыли, — напомнит иллюзорные надежды, что возвращение возможно.

Дом тебя тоже не узнает. Ты стал другим.

Переоденешься в гражданку. Будешь в Москве полтора дня. Немногим дольше, тридцать девять часов. Зачем ты это сделал, поддался себе, так и не поймешь. Все было не так и не то.

Ну нет же, страх и тоска ведь в какой-то момент пройдут, будешь ощупывать скатерть, газеты, книги, текстуру своего стола, обивку дивана, свои джинсы, вдыхать запах кофе, уж потом — так всегда после полного счастья — устанешь и задумаешься. Это как соитие: после — внутренний спад, но пока оно длится, ты себя вопросами не мучаешь. Хотя откуда тебе знать, как хорошо бывает: в книжках только читал, предчувствовал. Ты даже детского греха не узнал. Лишь стыдные поллюции. Все самое главное было впереди — физическое, плотью явленное подтверждение тем редким мгновениям, когда ощущал, что ты тут не один, что тебя любят и ты любишь, и ты включен в мир, и он с тобой и за тебя, и вы летите, и вам это нравится, и будет так вечно…

У тебя не случилось. Но в мире это ничего не отменяет. Мир — братская могила, но если ты возьмешься выгрызать себя из нее, мир будет с тобой. А так-то — да, потом, после всего это все кажется глупостью. Но ты бы рад все повторить. Помнишь же, как оглядывался, уходя: остаться бы листочком на дворовом тополе — на нем уже появились почки…

Сходил к Серегану. По глотку заначенного болгарского вина. Помолчали. Прошлись по местам боевой славы, никого почти не увидели, да и не особо хотелось. Вот, наверное, зачем Иван поддался себе: в ту единственную ночь мать подвернула ему одеяло под ноги — как в детстве, укутала куколку. И прошептала:

Спи спокойно, сынок, спи сладко, пусть все будет хорошо, сынок, и ты вернешься.

Одиночество — это вся жизнь, это больше ее, за исключением таких вот вспышек: Иван вновь, как полгода назад и как когда-то за сомкнутой тьмой в глуби детства, ощутил, что все не зря. Ночью подскочил от грохота бронетехники: уже к параду готовятся?

Ярослав не приехал, поговорили ни о чем по телефону. Мать сказала, что Мосгорисполком должен утверждать руководителей центров научно-технического творчества молодежи и у брата неплохие шансы.

Поздним вечером на вокзале увидел отца, обнялись. Дал в дорогу кипу журналов, все рассказывал, что там теперь появляется, — дожили наконец. Поезд тронулся. Пролистал несколько страниц, не в силах читать. Поднял глаза. Лица людей, непривычно разных, казались одинаково сонными и ждущими чего-то, готовыми в любой момент взорваться, точно они не неслись со всем допустимым здесь драматизмом куда-то в непроглядную ночь на восток, а стояли в обыденной длинной очереди за далекими и разными, большими и малыми городами и поселками. Залез на верхнюю полку с журналом, засыпал, со страхом просыпался и снова проваливался. Когда очнулся и спускался, не понимая, утренние то сумерки или уже вечерние, мужик в годах к чему-то сказал:

При Брежневе друг мой все говорил — уж лучше война, чем такая жизнь. Накаркал… Это за долготерпение нам.

Дядька смотрел в окно. За ним грохотало: поезд проходил мимо состава с зачехленными танками. Далее потянулась снова пустота, зафиксированная, прибитая кривыми столбами. Они же, вмерзшие в топи и лужи, отмеряли ее.

В стекле плацкартного вагона отражались, но точно светились из-под него худые желтые лица, поездные внутренности, старики, сложившие руки на коленях, застывшие дети с великом, солдатик, кудрявая девочка, закрывшая глаза… Клуб одиноких сердец. Чей-то еще лик, треснутый повдоль и покрытый инеем. Николай-угодник? Сквозь него проступали березы, пустые гнезда на них, налетающий состав.

Поезд до станции Ивана шел тридцать часов и прибывал на рассвете. На черные железные ступени из вагона сразу налип снег — здесь он снова валил так густо и красиво, будто это последний снегопад на земле. Иван вспомнил, как полтора года назад решил, что тот снег на перроне останется с ним навсегда. Так и было.

Иван огляделся. Теперь он был спокоен. И знал, что и сейчас запомнит все. Так и будет. На станции не виделось ни одной прямой линии, ни одной ровной поверхности, включая рельсы, силуэты вокзальных строений и всех пятнадцати вагонов, что прошли мимо него. Лишь провода провисали почти геометрически и физически правильно, но со смещением влево.

На КПП встретил дежурный по части майор Попов, сразу отправил на гауптвахту. Сумку с тартусским сборником, сигаретами, рижским бальзамом, разлитым по одеколонным флаконам из непрозрачного стекла, колбасой и конфетами Иван успел отдать знакомому сержанту. Тот шепнул:

Держись, тебе крышка.

На губе Иван вывернул карманы, снял поясной и брючный ремни.

Меузоян, подстричь его — и в общую! Э, ара!

Меузоян проснулся, лениво отлепился от стены, кряхтя, оторвался от табурета, потянулся, вытягивая большую голову вперед — на шее синел фурункул.

Соседом по камере оказался низенький широкоплечий грузин.

Ротный арестовал. Ничего не понимает. А сюда только зайди. Потом Плотников добавил, дежурным стоял. Каблуки мои не понравились. Потом Катилов…

Часовой в окошечко:

Начкар сейчас куражиться будет. Не связывайтесь с ним.

Когда губари выровнялись, старлей объявил:

Итак, чмори, имеем до моего завтрака полчаса. Я проведу с вами занятия по физической подготовке. Элементарное упражнение. Один раз отжимаетесь от табуретки и один раз обегаете ее, потом два раза отжимаетесь и два раза бежите вокруг. Ну и далее. На десяти, уверен, выдохнитесь. А я посмотрю. Что, Шорохов? Ладно. Будет по уставу. Смирно! Не понял. Э, чучело, какая команда была? Не устраивает, значит. Хорошо. Задолблю. Э, дверь откройте во дворик. — из старлея хмуро выглядывала большая черная птица — всем его обликом, глазками, клювом. — Итак, все знают, что нужно делать при вводной «пожар на гауптвахте»? Напомню. Бежите по камерам, хватаете свое имущество, а это ваш топчан, выносите его во дворик. В какой камере топчанов больше, чем заключенных, сами понимаете. Вопросы, жалобы? Отставить, Шорохов. В письменном виде на мое имя. Итак, пробуем. Норматив — минута. Эй, помощник! Дуй сюда, не пожалеешь. Сейчас стадо козлов будет в дверях топчанами друг друга гробить. Ключи, часовой! Сам — во двор. Равняйсь, бараны!

С губы вызволил комбат. Сразу после утреннего развода.

Через неделю Ивану приказали явиться в штаб «к чекисту».

Как товарищ Гулий вас ни выгораживал, истину, сами понимаете, установить было несложно. В Минске вы не были. Звонили мы, Шорохов, вашей матери, она рассказала, что вы были дома. Вы понимаете, что это статья, что за это предусмотрена уголовная ответственность? По мамкиным пирожкам, значит, соскучились… Но ведь теперь так обернуться может, что они вам долго, очень долго отрыгаться будут. Дисбат это, Шорохов.

В углу отдельно сидел человечек в цивильном. С застывшей улыбочкой и такой же челкой, приклеенной и забавной. Говорил, сидя за столом, особист, капитан без фамилии, смазанный какой-то или непроявленный, или проявленный, но незакрепленный: лицо без черт, просто лицо, просто голос. Но, скорей всего, Иван боялся вглядеться, поднять глаза.

Так что мы знаем все, не сомневайтесь. Я вас ни о чем и не спрашиваю. Почему в письме однокласснику вы называете нашу родину, Союз Советских Социалистических Республик, Австро-Венгрией? Тоже можете не отвечать. Намек понятен. Очень смешно. Что вы мелете про единственный концерт ВИА «Битлз» в СССР в 1968 году?.. К чему это все? Какой пожар вы при этом упоминаете? Какие костры из денег и книг?.. Вот что, младший сержант Шорохов. Твои сверстники в Афганистане…

Иван посмотрел в рыло чекисту — самое простое, с крупными желтыми зубами за тонкими бесцветными губками, с еле заметными веснушками, с суздальско-владимирскими глазами. Начиная говорить, он их презрительно прищуривал, сгущая тоску. И говор у него был такой же — простой, деревенско-древний, не оставлявший надежд. Иван опустил глаза.

Из угла прорезался улыбчивый:

Ванюша, ведь ты догадываешься, что мы все знаем. Знаем про ваш с Черепановым и Фёдоровым самодеятельный театр. Голимая, дистиллированная антисоветчина. Про ваш литературный альманах и стенгазету. Изучили внимательно: «Та, что стоит не на черепахах, а на черепах, не устоит»... Знаем про подводную лодку.

Какую лодку? — Иван ощутил рвущееся наружу что-то между лопаток, сердце или душу.

О друге своем Олеге Черненко, однокласснике, последние новости знаешь? Ну, ты в курсе, что его отправили в Чернобыль шоферить. Он дезертировал через неделю. А поймали его только сейчас, на Волге, с ножиком в кармане. И твоими письмами. Сидит. А нам проверять сейчас, что он натворил. Представляешь, — улыбчивый со своей нелепой челочкой обратился к капитану, — перезимовал вполне себе на Припяти, в брошенных домах там сало, консервы, сети. И вроде ведь не дурак. Комсоргом был в их классе. Говорит, там бы и оставался навсегда, но нашел банку с брагой, выжрал. И себя не помнит, очнулся — вокруг снежная степь, пустошь какая-то. Дескать, вижу, как снег светится, понимаю все, а пить-то хочется с бодуна. И не знает, как он на Волгу попал… Разберемся. — штатский, интонируя, дал понять, что теперь говорит Ивану. — Нашли, между прочим, на даче его родителей интересную конструкцию и чертежи. Подводную лодку и дельтаплан парень строил. Черненко откровенно рассказал, молодец, о том, как вы рисовали карту похода, выхода по речным системам в Балтику, в Белое море, как хотели обойти Скандинавию. А ты не помнишь, кто еще из вашего круга хотел поучаствовать в этом путешествии? Вот учитель физики Николаенко… Он водил вас в походы еще в седьмом классе. Учил разводить костры. Вязать узлы. Шкотовый, брам-шкотовый, так? Он как относился к вашим намерениям? Помнишь ваш разговор перед последним звонком?.. Думаешь, почему из всего твоего учебного взвода ты один остался здесь, в стране?

Иван вспомнил вдруг: ему лет четырнадцать, поссорившись с матерью, ушел из дома. Стояло лето, суббота, темнело. На последнем автобусе, потом пешком к месту на Клязьме, куда часто ездили с друзьями. Никого. Черная вода, пустынный берег. Лесом — к даче, сквозь незнакомые горькие запахи, прель, чье-то теплое дыхание, озираясь по сторонам, но толку — ничего не видно… Когда небо очистилось, обнажилась луна, выяснилось: кто-то крадется за ним. Кто-то постоянно следует за ним по лунным опушкам. И впереди — человек. Стоял и смотрел. Иван замер. Выждал. Это отражал ночной свет густой орешник. Но сзади все же кто-то шел. Уже небо серело, ноги хлюпали от росы, когда вышел на тропку, по ней на тускло белеющий асфальт. Его сразу высветили фарами, быстро подъехала черная «Волга». Назвали по имени, запихнули в салон. Сидящий рядом с водителем поднял трубку телефона — Ивана это поразило больше всего.

Нашли вашего, Анна Владимировна. Все нормально. Везем домой.

Через несколько километров на развилке к ним присоединилась еще одна черная «Волга». Иван сразу с чего-то понял, когда только попал под свет фар, что будет именно так. Будет так. Он не помнит, откуда это. Наверное, с самого раннего детства. Никогда этого не забывал: рядом есть кто-то, он не один.

Особист открыл папку на столе, оглянулся, как бы прося слова:

Думаешь, по Усманову дело закрыто? А Гергедава? Ты знаешь, что он прислал фотографию из дома, со всеми своими многочисленными родственниками — очень довольный у него вид, улыбочка до ушей, благодарит тебя в том числе. Пишет, что жениться собирается, на свадьбу зовет… Вот же, в туду эту демографическую яму, понабрали в войска такой мрази, умников-эстетов… Богема, итить твою… Мы берегли тебя, Ванюша. И пока бережем. Но ты заигрался. А уже ведь не мальчик. Тебе бы продолжать учебу надо.

Чем больше узнаю о вас, тем лучше отношусь к войскам и милиции… — вслух это сказал Иван или ему показалось?

Баран ты, Шорохов. Фамилия твоя — Баранов.

Короче, боец, — вступил снова человек в гражданке. — Неприятностей не избежать. Но мы могли бы тебе помочь. Все-таки ты впервые совершил деяния, предусмотренные настоящей статьей. И тебя могут освободить от уголовной ответственности, если удастся доказать, что самовольное оставление части явилось следствием стечения тяжелых обстоятельств… Нам импонирует ваше знание языков.

Ага. А мне — что я рисовать могу дембельские альбомы. Я лучше с ними, со своими.

В тюрьме?.. Там теперь твои. Какой-то ты не адаптированный к жизни, Шорохов. Недоношенный, уж прости. Ничего не понимаешь? А в дисбат, в вечную глину, в радиацию, под вечный дождь… а к уркам с дымящимися елдами, к абрекам на ножички не хочешь, филолог сраный, студентик, не хочешь?! Откуда ж такая гниль берется…

Сосите, товарищ капитан. И вы тоже сосите, товарищ-не-знаю-ваше-звание.

От страха Иван моментально повзрослел лет на двадцать, сделался небритым, лицо окаменело, весь стал утесом. Но он все же это произнес отчетливо.

Сняли сержантские лычки, отправили в другую часть. На восток. Глубже. Куда тянутся печные дымы. Куда поездов уходит больше, чем возвращается.

Заступал там в караулы через день и ходил уже не помначкара и не разводящим — стоял на посту. Это было счастье. После автономки в казармах с плотностью камер предварительного заключения, не залечь на дно и не вырулить, ему послали одиночество четыре раза в сутки по два часа. Два из трех караулов к тому же несли на площадках хранения боеприпасов и военной техники — в лесах.

После раздумий решил, что матери в Москву никто не звонил. А от дисбата спас комбат, ленинградец Балакирев — как понял Иван из последнего разговора с особистом, потомок того самого предводителя «Могучей кучки». Хорошее, кстати, название для композиторов. Для всех них, для всей этой музыки.

Особист сказал:

Великий русский композитор Милий Балакирев под конец жизни рехнулся. Найдет клопа в постели и с ласковыми словами отнесет к окошку, отпустит того. И твой комбат, тоже уважаемый всеми нами настоящий русский офицер, думаю, прав. Это он попросил за тебя. Это так по-русски. Жалеем мы вас. Жалеем. Но что дальше-то будет? Боком эта жалость выйдет, так я думаю.

 

4.

И вот осталось сто дней и ночей. Утром Иван отдал свою дедовскую пайку масла щеглу. Его призыв уже отгладил парадку, промазав стрелки клеем ПВА, пришил на дембельские рубашки железные офицерские пуговицы, смастерил из гильз брелоки и заколки для галстука. Иван после отбоя доставал из ниши свою парадку и долго смотрел на нее пустыми глазами.

В казарме вспыхнул свет, Журавлёв с тремя дедами поднимали кулаками Лёню Варшавского, их же призыва, лицом — вылитого Лермонтова, только без усиков. Да еще в отличие от поэта, во всяком случае известных фактов его биографии, Лёня завел у себя вшей.

Сами вы нифеля! Не трогайте меня! Пошли к черту!

Колено Журавлёва воткнулось в пах Варшавского, тот ткнулся лицом кому-то в грудь, звонкий удар ладонью кинул его на пол.

Онанист, чмо поганое, вздыхает еще лежит, пидор!

Свет снова погас. Казарменная вонь шевелилась: деды пинали в темноте Лёню. Иван окончательно проснулся, вынырнул откуда-то, где светилось потусторонне девичье голое плечо на ровном и холодном фоне оконного стекла. Приподнялся:

Хватит, забьете.

Перестали. Лёня лежал в проходе между кроватями, белея в темноте, трусы у него были спущены, скомкались влажной чернотой где-то у ступней, и оттого те показались отрезанными.

Что вылупился? Иди, Шорох, накати ему.

Журавлёв направился к Ивану:

Иди, сказал, накати.

Иван сел на койке:

Вздыхает, говорите?

Журавлёв заржал:

Ага. Всех перебудил.

Иван подошел к Варшавскому, не глядя вниз.

И ты здесь. Только попробуй, я тебе голову оторву. — Лёня схватил его за ногу, Иван ударил кулаком по этим пакостным пальцам, они разжались, но и в колене хрустнуло.

Варшавский поднимался, скуля:

Сука, убью…

Иван, сцепив кисти в замок, шарахнул его по хребту. В Лёне что-то щелкнуло, и хрустнуло, и охнуло, тело пластом грохнулось.

Утром Варшавский обнаружил, что сапоги его прибиты гвоздями к полу, а рукава хэбэ намертво завязаны.

Автономку Ивану нарушил через неделю дневальный:

Земеля из штаба приезжал. Гутарит, по твою душу кагэбэшник к ним приехал штатский. Сюда собирается. Кумекай.

Через два дня в газетах напечатали приказ о демобилизации призыва Ивана. Отдал свой кожаный ремень первому попавшемуся черпаку, забрал его деревянный. Старшина перестал выкрикивать на вечерней поверке звания и фамилии дедов. А если по какой-то причине, например присутствия дежурного офицера или забывчивости, называл, черпаки отвечали за дембелей:

Чемодан собирает.

Как-то прозвучало: «Шорохов», и кто-то из глубины строя отозвался: «Зачислен навечно в списки части».

Прошло 764 дня. В дивизионе оставалось восемь квартирантов. Комполка сказал, что он в курсе, что Шорохову сдавать зимнюю сессию. Уйдет последним. К квартирантам обращались теперь так: «Товарищ гражданин Союза Советских Социалистических Республик». Ночью черпаки заставили новый призыв, только что с гражданки, продемонстрировать брейк. По очереди духи падали в центр круга и извивались. Шорохов смотрел и не видел, как Тимур отрывал одного из них за уши от земли, объясняя, почему он тоже должен танцевать как все.

 

Сейчас течет 1987 год, декабрь. Второй караул располагается в глухой чаще, в тридцати четырех километрах от части. Четыре поста между внешней и внутренней колючкой, уютная бетонная караулка, в двадцати шагах отдельная бетонная же избушка под кухню и сушилку. Стены, крашенные в два цвета, тошнотворный голубой и когда-то бывший мертвецки белым, два железных зеленых чайника, оцинкованный бак с водой, такой же бак с помоями. Неистребимый — он здесь сохранится после всего, когда вовсе ничего не останется — запах сушащихся портянок, кисло-сладковатой порошковой картошки из огромных круглых банок и свинины (в тот год рубили замороженные туши 1952 года). И лес вокруг — подробный, тихий, полный невысказанного. Из постоянных обитателей — две мохнатые собаки, Лёлик и Болик. Их не видели с начала зимы: видно, задрали волки или медведь. Каждый день в седьмом часу вечера караул менялся.

Метель началась, когда ехали на смену: обледенелый, крепче немецкого железа брезент, крывший кузов, захлопал, снег наждаком по щекам разбудил, машину закачало, как лодку. Дорогу перемело. Свет фар обрывался в двух метрах. Неба и земли больше не было, просто по чьей-то прихоти колеса и сапоги смотрели в одну сторону, головы в другую, а их перечеркивала несущаяся белая масса. Когда смененные бойцы грузились, начкар тихо сказал:

Черная пурга, похоже. Могут обратно уже и не пробиться. Да и нас вовремя сменят ли — большой вопрос...

Мело и заметало торжествующе непрерывно; глотайте по пятаку — не сдует, напутствовал заступающих на посты лейтенант. У кого копеечки нет, крепче за автомат держитесь. Отправляя бодрствующую смену ужинать, приказал выходить из караулки с ведрами, полными воды.

На следующий день, в начале пятого, когда Иван поднялся на караульную вышку, метель окончательно стихла. И неожиданно прояснилось закатное солнце. Осветило верхушки деревьев до каждой хвоинки, детализировав тени, все сплетения ветвей и теней, всю венозно-капиллярную вязь верхнего яруса тайги, потом — огромное поле, забитое ржавеющим оружием возмездия, курганы с подземными хранилищами снарядов и боеголовок. Солнце обнаружилось ярким, красивым, точным, каким можно быть лишь для кого-то. И небо стремительно вскрылось, напомнив, что оно есть не часть тьмы, а просвет, трещина из сущего к чему-то иному. Это продолжалось всего-то несколько минут. Потом солнце стало просто малиновым диском без лучей, освещающим лишь себя. Какое-то время сопротивлялось уходу, расплющивалось, растекалось вдоль линии горизонта и вдруг моментально скрылось за ней. Из глубин леса поднялась семнадцатичасовая ночь.

Менять их никто не приехал. Связь пропала еще утром. Лейтенант приказал выложить всем курево, запер в сейф вместе со своей ополовиненной пачкой «Космоса» и походным энзэ — тремя пачками «Астры», сказал, что будет выдавать по графику, усадил Шорохова его составлять. Пошел на кухню изучать остатки продовольствия. Быстро вернулся, поднял спящих, всех отправил пробивать в снежной целине лабиринты дорожек и искать подъездную дорогу.

Сибирь ошибок не прощает. Особенно восточная. Ты что, Бондаренко, медведь, чтоб спать?.. Без нытья! Тут три дембеля с нами. Они уже Машку за ляжку тягать должны. Вот когда Ванька домой попадет? К Новому году только? Это если на самолете… и если он полетит. Не факт. Стаугайтису до его хутора еще дальше. Он с их праздниками и вовсе в пролете, они ж заранее начинают, так, Стау? А Укроженко откуда у нас? Ему на поезде неделю, на собаках?

Снега быть не должно, зима не оправдание, все ясно, товарищ лейтенант: снег собирается и выносится на плащ-палатках.

Отставить, Бондаренко. Хотя бы обозначьте проходы на посты.

Небо абсолютно очистилось, стремительно поднялось и оголилось все, до мельчайшей звездочки, втянув в космос и их караул. Термометр опустился с нуля до своего края — минус сорока. Иван сменился с поста в полночь, начкар сумел оживить приемник, крутил ручку, голоса проникали прямо из звездного неба. Сквозь китайское, корейское, иранское радио пробилась, проступила вдруг тишина. Такая, что предшествует музыке, такая, когда ясно: сейчас будут играть.

И, потрескивая, понеслось: «Будет день горести, может быть, вскорости. Дай мне бог дождаться встречи с ним...»

Иван замер. Если б начкар сейчас не оставил в покое ручку настройки, он бы его убил.

Вот и догнало. И ведь про себя ты не сомневался, что все еще будет. Это ощущение единства с миром, его близости к тебе. Возвращение возможно. Мир возвращал себя тебе.

Будет солнечно. Будет счастья через край. И эти вспышки будут с тобой до глубокой старости. Услышь только родные «Воскресенье», «Машину», «Аквариум», электронику Артемьева из «Сталкера», увидь что-то похожее на фрагмент картины Тарковского… Ну и еще немногое. Совсем немногое. И Вселенная пошатнется, ей не все равно. Жизнь примет очертания, сообразуясь с этими звуками, красками, линиями, решениями. Иван ими полон по маковку, он то и дело обнаруживал в себе реакции оттуда — и ведь не все слова мог разобрать в записях, а так и пошло, так и будет, как запомнил в первые прослушивания. Вот эти два года и полтора, уже скоро, месяца исчезнут, их не было и не будет. А эти минуты в караулке останутся.

И сейчас, спустя десятилетия, все его песни звучат точно так. Время бессильно перед ними. Все тут, эти голоса рядом, значит, живо и все то, что у тебя с этими песнями связано. А это вся жизнь почти, все главное. Это не умрет, значит, никогда. Но и никогда не повторится, никогда и ни с кем. Ничему этому уж не быть. Зачем тогда оно? Зачем на это все откуда-то проливается тихий свет?..

Жаркий дрожащий воздух между накопившими солнца стволами дерев. Темный коридор у нее дома и отражение твоих глаз в ее глазах. Сизый и косматый, танцующий под «Дорз» в косых лучах солнца, травяно-медовый дымок «Золотого руна». Похороны Брежнева, самого мертвого мертвеца, по телику с вывернутой громкостью, под звуковое сопровождение «Аквариума»: «Они красят стены в коричневый цвет». Снежное поле, в которое они всей компанией вырываются из зимнего лагеря старшеклассников, сумки с голосящей «Ночную птицу» «Электроникой» и тремя бомбами портвейна, которые расколотили, поскользнувшись. Январская молния, бьющая в невероятно голый и корявый дуб. Или нет, это невероятное древо загорелось и извергло молнию. Костер на берегу через год после школы и перед уходом почти всех в армию; как-то тогда получилось собраться всем без исключения; и молчание, и разговоры все не те, и водка не пьяная. И они уже были чужие и друг другу, и этому берегу, любя и друг друга, и этот берег. Потом молча пробивались сквозь ливень, уходили к шоссе, ведущему в их город. Бежал дымными полосами дождь. И деревья не стояли — плыли, поднимались над землей. Накренившаяся над водой ветла повисла в холодном воздухе. Этот берег, мокрый от дождя, навсегда теперь с ним… и больше уже нигде.

И сон, точно он ребенок, ему года два-три, он на даче и слышит рок. И чей-то горький вздох, и позже — всхлип, и ему открывается внезапно какой-то большой смысл. Какой? И было ли это, а если нет, откуда оно сейчас в нем? И так светло — откуда? Да, от снега, от белых подоконников в караулке. И от убежденности, нет, даже твердого знания, что с миром не случится ничего страшного, пока есть эти песни, пока люди орут, избавляясь от переполняющих их токов, и подзаряжают шарик, не дают ему остановиться, и он летит во мрак и минует мрак.

Полчаса назад он не верил, что прошлое вернется. И вот, с первыми аккордами, оно все тут. Ты снова заступил на пост в четыре. Шагал, единственный из всей смены, бодро, шагал в рай, в дощатый домик с гудящей печью, усыпанный рыжей хвоей. В петлю, капкан, мышеловку. Ты поддался, дал себя заманить. Ты попался.

Снег весь обращался под валенками в визг и хруст, для того точно и был создан, и умирал, дождавшись этого давления на себя, непереносимого.

И вот он идет, тепличное растение, москвич, маменькин сынок, умник, пытаясь удержать в себе, сберечь прилив этих, уже ему знакомых, но чрезвычайно редких ощущений, верящий, что они что-то значат, эти бредни, минутная слабость, с чего-то решивший, что мир — это не тьма и, если он с тобой, он будет тебе помогать. Иван чуть не в экстазе, и на все триста тридцать три стороны все частые звезды сияют, и он уже знает: они все за эту длинную ночь покажутся — желтые, оранжевые, пронзительно белые. Пуговица Юпитера и ярчайший Сириус, переливающийся рядом с пилкой лесов, откуда ему тоже в ответ что-то мерцает: где-то здесь есть, говорят, алмазы.

Вот он идет и смотрит так, точно бессмертный. Так и надо, говорит он себе, именно так — ясно, бесхитростно, ведь все сочтены и спасены, мы все. Небо знает наизусть мой голос, говорит он себе так, словно верит в это и словно это что-то значит. Главное произошло, говорит он, да, ведь можно и так: придумать, что главное дело твоей жизни уже свершилось, тогда у тебя действительно получится, что бы ты ни задумал, и мир поможет тебе.

Иван чувствует, что снова любит себя, его не сломали еще, не похоронили, и он будто бы готов выдержать это расплющивающее и растянутое давление извне… И будет смотреть на посту, как небо поворачивается, как ковш с севера уплывает в зенит — так, будто века проходят. Субмарина, желтая рыбина пробила лед и пучится нахально в выси. Слушает эхо событий этих веков, далекие сшибки фронтов ударных волн, отголоски… Как скрипят деревья в километре и в тысячах километров отсюда, как в стратосфере что-то летит, как спутники пикают, как кто-то далеко-далеко прошагал от мертвой караулки до жаркой кухни…

Столько всего обещано, такие дороги открывались, такие виды, и нежности столько, и точно не одинокий ангел летел, храня тебя, а целое войско, и архангелы рядом, строем, и все они с тобой, и ясно же: обещано, значит, и исполнится, жди. И каждая гитара будет звенеть, до того как быть разломанной. Каждая песня будет спета, прежде чем ее забудут. И всякий человек свободен от рождения до наступления своей смерти. И этого не отнять. Иван видит, как просыпается в незнакомой ему квартире в незнакомом городе, и стеклянное окно во всю стену и за ним только утреннее небо с облаками, видит какую-то девушку с короткой стрижкой.

Это спермотоксикоз. Это все музыка. Это все рок…

Очнулся Иван, когда зарылся в сугроб по пояс, мордой в колючку внешнего ограждения, до крови оцарапав переносицу. Не сразу понял, где он.

Месяц висел уже не справа. На востоке морозного неиссякаемого неба появились летние созвездия.

Сколько его уже не меняют? Начкар заснул — и все?

Послышался где-то в отдалении разговор. И вроде даже музыка. Двери нараспашку так долго держать не могут, приемник в такую стужу начкар бы точно не вынес, да он у него и слабосильный, досюда не добьет…

Отгоняя сон, Иван затянул «Корнелия Шнапса». Потом — «Солнечный остров». Все очень просто: сказки — обман. И вдруг явственно услышал гитару и знакомый голос: «Он играет им всем, ты играешь ему, ну а кто здесь сыграет тебе?..»

К нему шел БГ, каким Иван его видел за месяц до призыва, в той же меховой жилетке — шанхайские барсы, с большим перстнем, фенечками, в сапогах с меховыми вставками. Это тень теней и рикошет отблесков? Да нет же, живой. А это кто? С какими-то погремушками, маракасами… Кто этот многорукий Шива? Ринго! Носатый Ринго в накинутом поверх лапсердаке! Или ему кто из наших шинельку дал? А вот и Джордж с Полом в смешных шубах, как цыганские бароны. Прикрывают друг друга гитарами, метясь на запад и на восток. Oh, I get by with a little help from my friends… Встречайте! Джон в очочках своих и со старообрядческой бородищей, сосульки висят. Какая разница, что он застрелен в самую аорту — он здесь, вместе со всеми. Молодой месяц с золотыми рогами пляшет, увидев его. Мертвый лес, что вокруг на тысячи верст, ведь тоже воскреснет, все эти замороженные железные тяжелые деревья. У пихт на ветвях отрастут мягчайшие кончики нежного цвета. Весной, непременно… А люди — они такие, природным ритмам могут и не подчиняться. Вот еще один очкарик в треухе, стеклышки заиндевели. Иван не знает его. На Маргулиса похож. Значит, не галлюцинации. Тогда бы появлялись только те, кого до этого он видел. Вот и землячки подтянулись: теперь уже сам Маргулис, Макар, Кутиков в каком-то уматном берете. Все с инструментами, играют, стучат каждый во все пять рук, какие-то свистульки-пердульки извлекают, дудят, приплясывают, замерзли, бедные. Что-то русское народное. Спи, девки сын, спи, пропади, изведись в шесть досок, будет матери опроска, будут радости… Иван смеется в голос. Надо же, и Джо Кокер тут: ему уже за сороковник, и он воскрес, уже не так обдолбан и, похоже, совсем не пьян. На погост тебя нести, на погост под крест, не забыл чтоб Христос… Бай-бай-бай-байки-баю, колотушек надаю, лю, лю, лю, лю… Спи-тко, усни, да упокой тебя возьми… Иван, воткнув автомат штык-ножом в сугроб — вошел весь, — скидывает тулуп, протягивая незнакомому очкарику. Тот отнекивается, улыбаясь, и Иван, оставшись в бушлате и ватных стеганых штанах, зовет Макара, хочет надеть на него. Андрей! Вадимыч! А «пинки» любимые, где они? Вместе они уже никуда? Да зачем им сюда — не их компания… Нет, почему? Их бы всех на групповой портрет в дембельский альбом, под уголки из фольги. Хоть какой недосуг, на погост понесут, матери опроска, и тебе упокой, ножечкам тепло и головочке добро… А это что за парни? «Система»? Цветы и огни, джинса. Ба, да это же отец в гавайской рубахе с золотыми запонками! И еще какой-то незнакомец, тоже хиппующий.
А ведь старикан уже, лет шестьдесят. Но какая стать!

Почему Джо, высохший Джо так смотрит на Ивана? Как это странно, в этой мгле перед рассветом. Свирепой. Так ее назвали римляне? В Гиперборее иначе.

Во мгле, пред нестерпимо долгой полумглой, что настанет и будет длиться до почти вечной четвертьмглы, а она — до неколебимой хмари, тянущейся до бесконечной мути предрассветной, Ивану снится мокрая шерсть, ее запах. Мать ему в детстве сделала куколку из красной шерсти. Нет, не ему — отцу. Руку лечить. И не мать, а бабушка. Шерсть мокрая от слез? Да зачем, не надо, эта куколка — оружие сильней автомата, единственное оружие…

В последние мгновения Иван краем глаза увидел огни в лесу. Ненастоящие, как елочные гирлянды и шары, ими подсвеченные. А потом появились волки, такие красивые после босховских сослуживцев. В зверях текла, толкаясь, здоровая красная кровь. Под мелким светом звезд, искрящимся в их чистой густой шерсти, пронеслись вдоль колючей проволоки по насту, как по воздуху, в трех метрах от полумертвой земли сильные звери с желтыми глазами и мощными шеями, ворвались через проволочный разрыв.

Мир снова был с ним, Иван не один, праздник пришел. Мир кинул лапы ему на грудь, и, ничего не взяв с собой, кроме того, что невесомо, Иван куда-то полетел. Или это земля падала, шарик проваливался в космос, воздух дымился, железные сучьи зубы вошли в белые холодные скулы, добрались до горла. Алые жаркие пасти взрезали плоть бритвой.

Позже снег посинел, от караульных вышек, столбов ограждения легли слабые, нечеткие тени. Было тихо и пусто. Небосклон за арсеналами помутнел, стволы деревьев проступали, очерчивались в холодном пространстве. С самого низа оно начало наливаться красным, будто напитываться кровью кого-то за краем, кого не видно. Снег побелел. Солнце вставало.

Первого января полк подняли в честь праздника на час позже и, хоть была пятница, дали вареные яйца. Дембеля разъехались, никто праздничной пайкой с щеглами не поделился.

А четвертого января ранним утром нагрянул комдив. Полк выстроился на плацу. В ожидании солдаты подпаливали спичками бахрому шинелей.

Широкозадый румяный колобок в папахе и погонах генерал-майора прочитал приказ командующего округом и добавил несколько слов от себя:

В соседней части сержант Багаутдинов, ефрейтор Щербина, рядовые Белов, Быков, Танис опились на праздник антифризом. Вот что это, спрашиваю? А у нас? Рядового Шорохова в карауле волки сожрали. Одни сапоги остались. А ведь он стоял на посту! Заснул, бросил автомат… Мать звонит, спрашивает, где сынок. Что отвечать? Сапоги забирайте?

Еще колобок призвал к бдительности, вспомнив недобрым словом Шереметьево-3 и Матиаса Руста. Тот, держа курс на Кремль со скандинавской стороны, пролетел, кстати, на фоне кучевых облаков ровнехонько над дачей Шороховых. Анна тогда уже открыла загородный сезон и низко летящую эту бело-черную заморскую пташку видела.

 

Полк расформировали через пять лет. Оставили роту нести караул при арсеналах, но вскоре военную технику начали передавать гражданским, МЧС. Частично разграбили, сдали в лом. Хранилища боеприпасов уже не опахивали, сухостой не выжигали, и однажды низовой пожар переметнулся на снаряды и боеголовки. Так третий караул исчерпал себя и самоликвидировался. Во втором через полгода после того пятидневного светопреставления боеприпасы начали уничтожать планомерно. Взрывы продолжались почти два года.

Часть, где Иван прослужил первые полтора года, завершила свою историю в 1998-м. Видно ли тебе из твоих черных пустых высей? Все деревянные строения — клуб, чепок, туалеты, свинарник — сгорели. Это своей отличной оптикой фиксируют спутники-шпионы — те самые, от кого вы по графику прятали технику. Вырубали станции и пусковые, загоняли в боксы, выравнивали по натянутой нитке, и можно было залезть в боевое, задраить люки и спать. Построенные японскими военнопленными казармы и бетонные сооружения 70-х — боксы, КПП, столовка, офицерское общежитие, штаб, лазарет — еще стоят, но с каждым летом их разглядеть все проблематичней: рядом и сквозь них прорастает лес.

В нулевые имущество военного городка забрал себе Ярослав Шорохов. Его компания работала и в этом крае. Стояли бы 90-е, приколотил бы на мозаичное панно у ворот КПП мемориальную табличку о братане, открыл бы музей Советской армии, но время ушло, достойного применения этим площадям его менеджеры так и не нашли. Сдавали одно время в аренду автосервисам, каким-то мутным фирмочкам. А там, где ты драил пусковые водой напополам с солярой — для блеска, где грел паяльной лампой и правил кувалдой их мятое железо, выковыривал стылую землю из балансиров, в этом парке и на дороге к нему за пару недель вывернули все бетонные плиты. Ты думал, что здесь уже и траве не расти — ничего подобного: через год поднялись двухметровые заросли. Всякая крепость падет.

Отсюда еще вот что кажется: да, всякая крепость падет и всякий будет услышан. Но есть какое-то бессознательное неравенство голосов в пользу новой поросли, подрастающей ребятни, всего их нестройного хора, несущегося в прозрачной прохладной невесомости ввысь, во мрак. Эти крики и вопли всегда чуть больше значат, и потому к ним прислушиваются. В них помимо непосредственных жизненных обстоятельств что-то есть еще. Так, вероятно, будет с трубой Гавриила. Это выделенные звуки, голоса, летящие курсивом.

 

А как на подмосковной даче в раннем детстве Иван больше никогда и не орал. Повода не было.

100-летие «Сибирских огней»