Цхинвал

СВАДЬБА
На соседней улице играли свадьбу. Замуж выходила известная в городе красавица Лолита. Про нее говорили, будто она бози*, но маленький Тамук не верил слухам. Наверное, потому что Лолита была добра к нему и всякий раз при встрече давала шоколадные конфеты. Иногда она обнимала Тамука и заглядывала в его карие глаза.
— Какие у тебя большие ресницы, — удивлялась Лолита, целуя мальчугана в щечку. — Может, тебе их мама загибает кверху?
Тамук жмурился, утопая в золотистых волосах соседки, и старался вырваться из ее объятий.
— Ну, беги, беги, пока я не зацеловала тебя, — смеялась она ему вслед, и целый день он ходил счастливый.
Столы были накрыты прямо на улице, и Тамук вместе с ребятней стоял поодаль, наблюдая за подвыпившими гостями. От вина и обильной еды люди сделались добрее, а гармонист и метоле надрывались, зажигая приглашенных и неприглашенных. Дапбедебере-дупбедебере-тан-тан...
Какой-то дядька пустился в пляс, его тут же окружили. Несмотря на свои размеры, он был довольно ловок. Другой, похожий на бочку, тоже не выдержал и пошел выделывать ногами такое, что поднялась пыль, будто мимо проехал самосвал. Некоторые даже прикрыли платками носы. «Бочка» подкатил к одной из женщин, стоявших в круге, и, схватив ее за руку, попытался ввести в танец. Тамук едва не надорвался от смеха, видя, как она вырвалась и, обругав плясуна последними словами, вцепилась в мужчину с побледневшим лицом, порывавшегося набить морду танцующему наглецу.
— Умоляю тебя, успокойся! — вопила она. — Он же просто пьян, как скотина! Разве ты не видишь?
Несмотря на такие вспышки ярости, всем было весело. Даже сердитый дядя Нодари полез обниматься с хромым Гебо.
Это была престранная парочка. Трезвые они были друзья-товарищи и приглашали друг друга в гости. Начиналось все днем с безобидного «давай-ка выпьем по стаканчику», но к вечеру на крики их домочадцев сбегались соседи — смотреть, как два коротеньких человечка дрались не на жизнь, а на смерть. Как-то в очередной драке в саду Гебо повалил своего дружка на клумбу и стал бить черенком мотыги. Ламара, приехавшая из Тбилиси в родительское гнездо на каникулы, как раз развешивала белье на балконе обветшалого дома. Она, как пантера, прыгнула оттуда прямо на плечи Гебо, запустила ему когти в лицо да еще и за шею укусила. Обычно хладнокровный, Гебо взвыл, как сирена. Алик, услышав вопли отца, бросился к нему на помощь. Он стащил разъяренную кошку со спины папаши и тут же пожалел об этом, ибо лицо его вмиг было расцарапано. В ответ он лягнул Ламару в живот, а та, зарычав, схватилась за садовые ножницы.
Тамук наблюдал за битвой, прячась в своем огороде за проволочной сеткой, увитой хмелем, и злорадствовал. Алика он ненавидел за постоянные унижения и колотушки. Вот было бы здорово, если бы Ламара вспорола брюхо отпрыску хромоногого. Вся пузатая мелочь обрадовалась бы. Сукиному сыну слабо мериться силой со своими ровесниками, так он на мелких отрывается. «Ну, давай же, Ламара, — шептал Тамук, дрожа от волнения, — воткни железку в живот ублюдку, и, честное пионерское, я больше не буду подглядывать, когда ты танцуешь на балконе в одних трусиках». Наряд милиции спас отца и сына от дочки Нодари, блаженно похрапывающего на георгинах. Впрочем, на следующий день вчерашние враги помирились и снова были друзья до первой попойки.
Оба приятеля теперь распевали грузинские песни. На другом конце стола кто-то затянул осетинскую. Мотив подхватили. Смех, фразы «давно хотел с тобой выпить», «пей до дна», бульканье льющегося из бутылок вина, чоканье стаканами, стук вилок о тарелки — все это слилось в единый свадебный шум.
Один из гостей — с усами как у Гитлера — подозвал Тамука и, спросив, чей он сын, дал ему кусок пирога. Под стулом «фюрера» Тамук увидел красную бумажку, видимо, выпавшую из кармана рядом сидевшего грузина с преогромным животом. Он осторожно подобрал хрустящий червонец и весело подмигнул Зайцу, своему однокласснику. Тот захотел половину — ведь он тоже заметил деньги. Но Тамук показал ему кукиш. Накося выкуси. Почему зевал? Побоялся? А я вот нет. Делиться ему захотелось. Ишь, чего удумал. Может быть, завтра в школе он и купит ему в буфете котлету с хлебом или булочку с повидлом, но на этом все. Понятно?
Заяц, чуть не плача, сказал, что так несправедливо, и исчез. Еще наябедничает Алику, они же родственники, подумал Тамук и хотел поискать его, чтобы вздуть, но тут из дома невесты вышли молодые. Уставшие музыканты с раскрасневшимися лицами поднажали. Лолита в белой фате Тамуку не понравилась, хотя все кругом восхищались ее красотой и завидовали жениху, сорвавшему такой персик.
Гости желали молодоженам счастья, любви, сыновей и стоя пили вино из громадных рогов. Молодые, опустив головы, обошли гостей, выслушивая поздравления, затем сели в украшенную лентами «Волгу» и укатили в дом жениха. Свадьба, достигнув апогея, пошла на убыль, как и пахнущий сиренью весенний день. Многие вставали и на некрепких ногах шли восвояси. Столы заметно опустели.
— Драка! Драка! — закричал кто-то, и Тамука понесло вместе со всеми на другую улицу.
Дерущихся уже растащили, но толпа жаждала зрелищ.
— Нодари с Гебо бьются! — завопили кругом.
— Где? Где?
— На берегу арха!
Гости хлынули туда, но вместо драки приятели в обнимку горланили песни.
— Пойдем, напьемся, — толкнул локтем Тамука Борик по кличке Жопа.
— Ты с ума сошел! — воскликнул Тамук. — Мне же скоро на соревнования. Пей сам, но, если об этом узнает Беглар Ильич, он тебя на порог зала не пустит. Помнишь, как он прогнал Реваза? А ведь парень чемпион Грузии!
— Да никто не узнает, — сказал Борик. — А Реваза потом тренер чуть ли не на коленях умолял вернуться на ковер.
— Так это было показухой?
— А ты думал… Смотри-ка, тут никого. Может, сядем?
— Ну, давай.
— Ох, и устал же я, целый день на ногах. Жрать хочется. Какое вино ты будешь пить? Я люблю красное.
Тамук обглодал куриную ножку и, набив рот пирогом, потянулся за кусочком торта.
— А я саеро хочу, — сказал он и, схватив зеленую бутылку, глотнул терпкого вина. — А почему тебя Алик прозвал Жопой? — спросил вмиг опьяневший Тамук. — За такую кликуху я бы… знаешь, что с ним сделал?
— Ты слова-то подбирай, — разозлился Борик. — Не тебе ли неделю назад он влепил пощечину?
— Он получит за это, — всхлипнул Тамук и, высморкавшись в салфетку, добавил: — Папа на днях приедет из России на собственном «Виллисе».
— В прошлом году ты говорил то же самое и в позапрошлом, — возразил Жопа, налегая на мясо. — А машины у вас все равно нет. А у нас есть «Москвич», и я уже научился водить.
— Позавчера ты всех покатал, кроме меня. Ну, ничего, посмотрим. У моего папы тоже будет машина. И не такая задрипанная, как ваша. Чего лыбишься? Не веришь?
— Да нет, почему же…
— А ты знаешь, почему меня ударил Алик?
— Из-за сигарет?
— Да, мать его. Помнишь, к Кеке дядя приехал из Тбилиси на новой «шестерке»? Я просто не захотел красть из его машины пачку «Мальборо». А он мне: дверца открыта, иди и возьми, пока я Кеке буду отвлекать. Ты куришь, говорю, сам и кради. И он при всех ударил меня по лицу, — Тамук снова всхлипнул и поднес к носу салфетку. — Так было обидно, так обидно. Думает, накачал бицепсы — и уже Чингачгук.
Борик осушил свой стакан и, налив, снова выпил. Он был старше и гораздо сильней Тамука, но побаивался его. Прошлым летом они подрались на берегу Лиахвы, и маленький, похожий на ласку, Тамук своими костлявыми кулачками разбил Жопе губы. И хотя в конце концов Борик закопал Тамука в мокрый песок, Алик, судивший драку, отдал победу сопляку.
— Знаешь, что про твою семью говорил сын Гебо? — усмехнулся Борик.
— Что?
— Но ты от меня ничего не слышал.
— Само собой.
— Он сказал, что поимеет твою мать и сестру, в общем, вас всех.
— Ты с ума сошел! — вздыбился Тамук. — Ты не знаешь, где он сейчас?
— Нет, но я бы за такие слова...
Тамук уже не слушал. Сжав горло бутылки, он замахнулся на Борика, но тот увернулся, и Тамук, перелетев через стол, упал на землю. Раза два Борик пнул лежачего и убежал, так как в руке противника сверкнула изумрудная «розочка».
Тамук почти не помнил, как оказался на своей улице. Шатаясь, он прошел мимо дома Ванички, где на лавочке под абрикосовым деревом сидели тетки. Разговор, конечно, шел о свадьбе. Да, вино было хорошее, и пиво, и пироги. Бычка зарезали. Одним словом, не поскупились.
— Посмотрите-ка на этого недомерка! — возмутилась матушка Жопы. — Его с травы не видно, а туда же. Пить вздумал. Ничего не скажешь, хорошая смена подрастает Нодари и Гебо.
— Да он же весь изрезан, — заохала бабушка Варди.
— Чтоб ты этим стеклом себе живот вспорол! — в сердцах сказала злая мама бембиз Игера. — Недавно он моего сына так избил, так избил. И куда его мать смотрит, чтоб она ослепла!
— Ты, сука, долго еще будешь тявкать? — рассердился Тамук. — Я Алика ищу. Он мне нужен до зарезу.
— Ира, посмотри-ка на своего сына! — закричали женщины, и Тамук, испугавшись, что мама Ира задаст ему трепку, заковылял прочь.
Алик стоял на крутом берегу Лиахвы, откуда жители окрестных улиц сваливали мусор, и, спиной почувствовав опасность, обернулся. Он схватил руку пьяного мальчика и с такой силой сжал ее, что горлышко бутылки упало в мусор. Тамук взвыл от боли, но, изловчившись, сделал Алику заднюю подножку, и оба скатились вниз.
Страшный крик перекрыл шум Лиахвы. Первым с окровавленной мордочкой, весь в помоях, вылез Тамук.
— Я откусил ему ухо, — тяжело дыша, объявил он соседям, собравшимся на берегу.
На следующий день деловая мелюзга искала в мусоре откушенное ухо. Кто-то нашел свиное и сказал, что, должно быть, это то самое…


КАРАБИН
Скоро утро, а я еще на баррикаде. Бр-р, какой жуткий холод, кажется, я отморозил себе кое-что. Нет, только не это! Зачем тогда жить?.. Из глубины памяти всплывает задорное веснушчатое лицо моей любимой. На грязной подушке разбросаны ее длинные черные волосы. Бедняжка дрожит в холодной постели и ждет меня.
— Милый, ты скоро? — спрашивает она, выбивая зубами барабанную дробь. — Иди ко мне скорей, а то у меня попка замерзла.
— Я тебя поцелуями отогрею, — говорю я, путаясь в штанинах брюк. Наконец скидываю с себя пропахшую костром одежду и ныряю к ней под рваное одеяло, где мы сливаемся в одно целое.
Проходит минут десять, и она утомленным голосом говорит:
— Давай скинем одеяло… слишком жарко…
Ну вот, со мной все в порядке. Кровь забурлила во мне, заиграла. От одной мысли, что она есть, я радуюсь и с сожалением смотрю на своих озябших земляков. С опущенными головами они стоят вокруг костров и напряженно вслушиваются в тишину мрака. Им, наверное, некого вспомнить. Бедолаги. И вооружены они худо: одни ржавые двустволки на сгорбленных спинах. Мне хочется сделать для них что-нибудь хорошее. Сейчас я разгоню вашу печаль-тоску. Я высовываю свою двустволку из баррикады и разряжаю оба ствола в красный «Икарус». Знаю, у грузин горячая кровь. Они подтверждают это автоматными очередями, и наши оживленно отвечают им. Начинается перестрелка.
— Кто первый стрелял? — раздается командирский голос. — Я же слышал, что пальнули отсюда!
— Я был первый, а что? — берет на себя кто-то мою «вину».
— Где ты там прячешься в темноте? А ну-ка покажись, раз ты такой смелый.
— А по-моему, это ты прячешься, свинья, да еще хрюкаешь! Давно хотел с тобой потолковать насчет тех денег.
— Какие еще деньги?! — орет командир.
— Те самые, что ты со своими дружками у Вечного огня собирал. Оружие на них хотел купить. Помнишь?.. Где это оружие? Я тогда последние деньги в это красное ведро положил!
После этого командирский голос затухает, а пальба усиливается.
Рядом стрелявший мужик вдруг садится на корточки и начинает хрипеть. В руках у него моя мечта — карабин. Кажется, кроме меня, никто не заметил раненого. Зачем ему теперь оружие? Он уже завалился на мешки с песком и дрыгает ногами. Двустволку свою я закидываю на плечо, осторожно берусь за еще горячий ствол винтовки умирающего и тяну на себя. Но тот вцепился в свое оружие мертвой хваткой и не отпускает его. Тогда я встаю ему на руки и силой вырываю винтовку. В темноте я не разглядел его лица. Тем лучше: не будет преследовать меня во сне. Вообще я стараюсь не смотреть на покойников. Но на войне это трудно делать, ведь рядом гибнут близкие и друзья.
Отлично. Кажется, никто не заметил. Теперь надо уносить отсюда ноги, и чем дальше, тем лучше.
За мыслью следует действие, но по дороге меня одолевают сомнения. А что если он остался жив? Тогда он будет преследовать меня наяву. Для верности надо было раскроить ему череп прикладом. Так, может, вернуться назад и доделать дельце? Нет, лучше не надо.
Мимо пробегают несколько ребят с автоматами. Один из них останавливается и спрашивает, оттуда ли я иду.
— Да, — подтверждаю я. — Оттуда. Патроны у меня, видишь ли, закончились.
— А правда, что у нас куча убитых? — храбро спрашивает юнец. Догорающий неподалеку костер освещает его круглое, почти детское лицо с ямочками на щеках.
— При мне, кажись, все были живы, — вру я.
— Ладно, — говорит малолетка, — я побегу. Сейчас мы зададим им жару!
Он убегает за своими товарищами, а я пересекаю широкую, покрытую снегом улицу. В узком проходе между четырехэтажным корпусом и длинной стеной низеньких сараев я вижу лежащего на спине человека. Останавливаюсь возле него. В нос ударяет запах вина. Он, кажется, пьян. Надо бы карманы его пощупать, но что там может быть у пьяницы? Пару раз я все же пнул алкаша, чтоб привести его в чувство. Пьяный начинает материться, и я желаю ему спокойной ночи.
Проход заканчивается круглым, как футбольное поле, двором. Посредине двора стоит «КамАЗ» с фурой. Он напоминает мне гигантского застывшего жука. Потухшие глаза чудовища смотрят на старое двухэтажное сооружение с пристройками. Пули щелкают о штукатурку дома, звенят разбитые стекла в окнах. Свисающие с крыши сосульки тоже становятся мишенью визжащих пуль и тяжело падают вниз.
— Алан, это ты? — слышу я испуганный голос моего двоюродного брата.
Я смотрю на разбитое окно верхнего этажа, где при тусклом свете электричества маячит его фигура.
— Да, я. Пустишь меня немного поспать?
— Он еще спрашивает. Поднимайся.
Я переступаю порог многоквартирного дома и по выцветшей деревянной лестнице взбегаю наверх. Толстые стены внутри выкрашены зеленой масляной краской. Коричневый деревянный пол общего коридора скрипит под ногами.
Моему усатому родственнику на вид лет сорок. Я заметил, что многие из знакомых простых смертных внешне похожи на ту или иную знаменитость. Этот, к примеру, похож на Саддама Хусейна, но одет он по-зимнему, и зовут его Арсен. Я здороваюсь и спрашиваю, как у него дела.
— Да вроде ничего, — отвечает он, прислушиваясь к стрельбе.
Он смотрит на карабин, но спросить, откуда у меня оружие, Арсен не решается. А я не собираюсь ему отвечать. Прошло то время, когда я восхищался им и гордился, что в родстве с таким знаменитым человеком. Когда-то имя его гремело. То на свадьбе подерется с кем-нибудь, то в ресторане выбьет кому-то зубы, одним словом, герой тогдашнего времени. Я был подростком и нередко заходил к ним домой (Арсен тогда только женился и жил на квартире в другом районе), чтоб просто посмотреть на него. Не знаю, почему, но он относился ко мне с презрением, причем не скрывал этого. Если я заставал Арсена дома, он насмешливо смотрел на меня, как бы говоря: «Неужели ты не видишь, что в моих глазах ты полное ничтожество, и мне неприятно, когда ты входишь в мой дом». Он демонстративно вставал и, шлепая тапочками, уходил в другую комнату, хлопнув дверью. «Почему он так со мной поступает?» — думал я, чувствуя, как разрывается мое детское сердце. Его беременная жена, видя мое огорчение, кричала своему мужу:
— Как тебе не стыдно! Ребенок приходит к тебе, а ты, вместо того чтоб приласкать мальчика и научить уму-разуму, встаешь и уходишь!
Она давала мне конфеты в утешение и, подмигивая, шептала:
— Не обращай на него внимания, у вас вся порода такая.
Я уходил от них в слезах и мечтал прославиться, чтобы заслужить уважение Арсена. Для этого надо было подраться с кем-нибудь. В драках я нередко проигрывал и возвращался домой с вспухшими губами, но чувствовал себя намного легче. С течением времени мое обожание Арсена как-то прошло. К тому же, в один прекрасный день мы всей семьей уехали в Среднюю Азию. С тех пор прошло лет десять. Теперь я сам его презираю. Удивительно, что когда-то я мог гордиться этим человеком, вздрагивающим при каждом выстреле.
Я говорю ему:
— Сегодня я подслушал разговор каких-то крутых ребят, они говорили о твоей машине.
Лицо Арсена становится пепельным. Он пытается скрыть свой страх, но меня не проведешь.
— Пусть только попробуют, — говорит он, вынимая из кармана пистолет и размахивая им.
Я думаю, что родич мой не воспользуется своим черным «Вальтером». Это тебе не кулаками махать на свадьбе, твою мать, которая, кстати, приходится мне теткой. Не нажмешь вовремя на спусковой крючок — и откусят твою руку вместе со стволом.
— Ребята были серьезные, с автоматами, — подливаю я масла в огонь.
— Ты же встанешь рядом, если что? — говорит он в отчаянии.
— Там видно будет, — говорю я. — Пойду, вздремну, а то у меня глаза слипаются.
— Да-да, иди, — говорит он. — Я еще постою здесь, покурю.
— Если они придут за твоей машиной, — говорю я, — то стреляй не раздумывая.
Знаю, что своими словами я вгоняю ему кол в сердце, но мне приятно делать ему больно. Прояви он ко мне в детстве хоть чуточку внимания, я бы перегрыз за него горло любому.
— Можно, я тогда разбужу тебя? — спрашивает он, чуть не плача.
— Можно, только осторожно. Я ведь могу застрелить тебя спросонья.
Я вхожу в опустевшую квартиру из трех комнат. Вся его семья уехала в Орджо. Он бы и сам туда подался, но его «КамАЗу» пока не проехать через Зарскую дорогу. Говорят, там выпало столько снега, что вездеходы и те застревают.
Я выбираю комнату с побеленными стенами и окном, за которым притаилась мгла. Сажусь на большую мягкую кровать и с любопытством осматриваю свой трофей. «Он почти что новый», — радуюсь я и рукавом своей джинсовой куртки стираю с приклада кровь. В магазине три патрона. Я заряжаю карабин, ставлю его на предохранитель и кладу рядом с собой. Двустволку я небрежно затолкал под кровать. Затем скидываю с себя кирзовые сапоги и, не снимая одежды, ложусь на чистую постель.
Только я лег, и сон мой сбежал. Я опять чувствую, как пульсирует в животе, в ушах — везде. Твою мать, что за болезнь такая? Я верчусь в постели и так, и сяк, чтоб больше не ощущать пульсацию, но чем больше старюсь, тем сильнее она пробивается. До войны я доставал врачей, и они, чтоб отмахнутся от меня, поставили диагноз: вегетососудистая дистония. Мой лечащий врач, нестарая, еще красивая женщина, прописывала кучу лекарств, от которых мне становилось еще хуже. Я уже потерял надежду на выздоровление, и мысль о том, что я умру молодым, не казалась мне такой уж и страшной. Родные тоже устали от моей болезни и лекарств. «Небось ждут не дождутся моей смерти», — думал я в отчаянии. Вот тут-то и началась война. Как это ни странно, но на войне я почувствовал себя гораздо лучше и даже стал поправляться. Может, оттого что перестал думать о своей болезни? Допускаю такую версию. Ведь я был поглощен мыслями о том, как бы раздобыть оружие и заслужить уважение ребят, которыми восхищался. Не знаю, заслужил ли я их уважение, но после нескольких стычек с грузинами меня стали побаиваться. Ведь больные в силу перенесенных страданий не очень-то боятся смерти и свободно убивают других.
Пульс в животе становится все сильнее. Я вздрагиваю при каждом ударе моего сердца. Нет, это просто невыносимо, надо покончить с этим. Я приподнимаюсь в постели и сую себе в рот ствол карабина. Нажимаю на спусковой крючок. Выстрел — и я просыпаюсь в холодном поту.
Стреляют совсем близко. Арсен сидит в кресле напротив и испуганно смотрит на меня.
— Грузины, кажется, прорвались, — говорит он.
— Может быть, — говорю я.
— Что же делать? Соскользнем отсюда?
— И ты им оставишь свою машину?
— Какая машина! Давай убежим. Выпрыгнем из окна…
— Почему именно из окна, когда можно спокойно выйти через дверь.
— Они уже совсем близко и могут схватить нас!
Я скидываю ноги с кровати, надеваю сапоги и выхожу в коридор к разбитому окну. Всматриваюсь в сторону, откуда стреляют, но в темноте ни хрена не вижу. Кажется, что стреляют вблизи, но я не верю, пока не проверю. За время войны я усвоил одно простое правило: чтобы не бояться, надо всегда быть на передовой и своими глазами видеть то, что происходит. Ведь страшно — когда ты не видишь, а только слышишь и пытаешься спрятаться. И чем глубже ты прячешься, тем сильней твой страх. Я возвращаюсь обратно в комнату и вижу Арсена стоящим на подоконнике распахнутого окна.
— Ты с ума сошел, — говорю я. — Все нормально, не бойся. Никто никуда не прорвался. Тебе просто показалось.
— Я сейчас приду, — говорит он и прыгает в темноту.
Слышу, как он кряхтит внизу после жесткого приземления, и мне становиться смешно. Я беру карабин, чтоб снова полюбоваться им, но вдруг слышу шаги над головой. Поднимаю глаза к высокому дощатому потолку, покрашенному в небесный цвет, и не верю своим звенящим ушам: там на чердаке кто-то есть. До этого я слышал разговоры о том, что вооруженный отряд местных грузин проник к нам в тыл и рассыпался по чердакам домов. Ребята говорили, что они активны только во время сильного боя, когда их меткие выстрелы сзади сливаются с остальными. Неужели правда? Я снова слышу скрипучие шаги надо мной и крадусь за ними, глядя на потолок. Неожиданно стукаюсь головой об стенку. «Вот тварь, — думаю я, потирая ушибленный лоб. — Ушел к соседям и топчет их потолок».
В тот момент, когда стрельба усиливается, на чердаке грохочет очередь. Когда перестают жарить, тот, что наверху, тоже перестает стрелять, только скрипит ботинками, перемещаясь.
Так повторяется из раза раз. Я уже не сомневаюсь, что за птица там, на чердаке, и жду его появления над квартирой Арсена. Если я промахнусь, он изрешетит меня сверху. Это мы еще посмотрим. Можно, конечно, позвать ребят, но тогда кому достанется автомат, из которого он стреляет? Нет, я не люблю делиться.
Шаги приближаются, и я прицеливаюсь. Он уже прямо над моей головой, сейчас он уйдет к соседям, стреляю, перезаряжаю и снова стреляю — последний патрон всегда оставляю себе.
С потолка вниз обрушивается огненный дождь. Я в страхе лезу под кровать — ух, кажется, не задело — хватаю двустволку и, не целясь, дуплетом стреляю вверх. Становится тихо. Пыль щекочет мне ноздри, но я боюсь чихнуть: он наверняка караулит меня и застрелит, как только пошевельнусь.
Так проходит целая вечность. Уже рассвело, рассеялась пыль. «Кап, кап…» — слышу я. С изрешеченного потолка на дырявый пол падают красные капли…


ДОБРОВОЛЬЦЫ
После моста мы шли крадучись и остановились передохнуть на улице Тельмана.
Когда-то здесь жили евреи, и все дефицитное можно было купить у них. Светловолосый Моше, любитель рока и торговец аудиокассетами, был моим приятелем и одним из первых кооператоров конца 80-х. На Богири у него была железная будка с надписью «Звукозапись». Низенький некрасивый Моше был удачлив не только в бизнесе, он женился на красавице осетинке и вскоре после этого купил дом в центре города. В то время я частенько приходил к нему. В тесной будке мы восторгались тяжелым роком и ругали легкомысленную попсу.
Первая волна войны в 91-м смыла евреев из Цхинвала. Жена Моше погибла в одном из обстрелов, но вдовец не торопился уезжать. Как-то летом я навестил его. Он жаловался, что вынужден уехать.
— Что делать? — говорил он, расхаживая по пустой комнате. — Ну, с грузинами понятно, мать их, но кто защитит меня от мародеров?
Он провел меня в другую комнату, где были сложены вещи. Ловко, как фокусник, извлек из картонной коробки двухкассетный магнитофон.
— Я оставлю тебе «Шарп», — предложил он, — если ты поможешь сохранить остальное.
— Хорошо, — согласился я.
— Вы все пожалеете об этом! — выкрикнул Моше.
— Ты о чем?
— Да так… Забудь. Я дам тебе еще коробку кассет и туфли из настоящей кожи…
Целых два дня я с обрезом охранял добро еврея. На третий, с согласия Моше, пошел домой. Вечером я вернулся обратно и постучал в дверь. Она не открывалась. Не желая верить своей догадке, стал барабанить. Из окна соседнего дома выглянула женщина и спросила, не Моше ли я ищу?
— Вот именно, — ответил я.
— Он уехал еще днем.
— Не понимаю…
— Что тут непонятного? Он загрузил свои вещи в грузовик и уехал.
— Он ничего не оставил? — спросил я, чуть не плача.
— Ничего, — подтвердила голова.
— Твою мать! — сказал я, не веря собственным ушам...

* * *
— Твою мать! — сказал я семнадцать лет спустя, смотря на руины и не веря своим глазам. — Неужели грузины ничего не оставили от города?
Я подошел к желтым воротам обескровленного дома. Железная дверь была открыта. Знал и чувствовал: внутри никого — но все же крикнул:
— Темо, ты дома?
В ответ чирикнул воробей и вспорхнул с инжира.
— Там кто-то есть! — крикнул один из моих спутников и вскинул гранатомет на плечо, целясь в здание бывшего облпотребсоюза, вернее, в то, что от него осталось. Худые ноги юнца, одетого в натовскую форму, тряслись. Он был весь мокрый от пота, и казалось, сейчас растворится в жаре. Парень был из Владика, как и эти трое добровольцев, ждущих от меня чуда. Но я не волшебник, вашу мать, хоть и выжил после стольких войн. Какого хрена вы приехали сюда? Кому нужно ваше геройство? Мы — пушечное мясо, понятно? Молитесь, молитесь, чтоб умереть мгновенно, без мучений. А ради чего? Кто-нибудь может объяснить?
Еще вчера я мог драпануть во Владик, но вместо этого рано утром, как резервист пятого батальона, пошел на базу получать оружие. Только расписался за автомат, и началось. Вернее сказать, закончилось. Наши, не выдержав обстрела и натиска грузинских танков, оставили высоты и начали стекаться вниз, как ручейки весной, превратившись в одну большую смрадную лужу.
Но страх прорвал плотину, и мы отхлынули назад, в сторону старого моста. Все, у кого было оружие, собрались в парке у разрушенного здания школы бокса. Женщины и дети набились в подвал военкомата. Связь прервалась, и мы, потерянные, слушали, как бомбят город по ту сторону Лиахвы. Какой-то урод предложил сделать круговую оборону и стоять насмерть. Мать твою, красивые слова! Сам-то в них веришь, ублюдок? Когда тебя разнесет в клочья, я разыщу кусок твоей испитой морды и суну в собачье дерьмо, если, конечно, не лягу прежде тебя.
Но до того хотелось бы увидеть брата. Может, он успел выехать? Вряд ли. Последнюю «эсэмэску» от него получил прошлой ночью, когда на Цхинвал обрушился град огня, и мать умоляла: позвони ему, узнай, что с ним. Но я не смог дозвониться — только теперь оценил «удобство» и «качество» сраной связи. Тогда мать вылезла из-под кровати, куда забилась в страхе и, проклиная отца, не сумевшего вырыть подвал, когда строил дом, начала одеваться: «Я пойду в город. Пусть в меня попадет “Град”». Насилу успокоил старуху, пообещав ей, как только закончится обстрел, разыскать ее младшего сына.
Грузины бомбили город всю ночь и все утро и перестали лишь час назад. Но радость наша была недолгой. С той стороны приполз ополченец и сообщил: «Все кончено… Я был в центре… На площади грузинские танки… Еле ушел от них».
Не поверить было невозможно, и, проглотив пол-листа транквилизаторов, я стал уговаривать ребят, бывших со мной на прошлой войне, сделать вылазку в город и самим узнать, что там творится. Они вроде бы соглашались, но потом растворялись в зеленой массе ополченцев. Храбрые за столом, а на деле — дерьмо. Да пошли вы!..
Вызвались совсем не те, на кого я рассчитывал. Их было четверо: два автоматчика, пулеметчик и гранатометчик с одним выстрелом. Чтобы внушить камуфляжной шпане уважение, я первым пересек простреливаемый с кладбища деревянный мост. Шел, не спеша, над шумевшим водопадом и смотрел на радугу в водной пыли. Говорят, если перешагнуть через нее, исполнится любое желание. Хочу остаться в живых! Вода подо мной была почти изумрудной. Если б не грузины, я бы сейчас загорал на горячих камнях и смотрел на попки купальщиц… Боже, ослепи тех, кто хочет продырявить мне спину!
Оказавшись на другом берегу, я взял под прицел холм над городом, где покоились останки цхинвальцев, и дождался четвертого, с пулеметом. Он был коренастый, с кривыми ногами и чем-то напоминал бычка. Такой в рукопашной схватке забодал бы не меньше дюжины врагов…

Сейчас все они, кроме перепуганного гранатометчика, стоявшего рядом, прятались за сожженной «газелью» и оглядывались на меня. Я прислонил автомат к воротам и, сняв очки, протер вспотевшие линзы рукавом маскхалата. Снова нацепил их, поправил на плечах лямки десантного ранца с боеприпасами, взял пукалку. «Калаши» против авиации, «Града» и танков. Смешно, не правда ли?
— Опусти гранатомет, — сказал я, вытирая пот со лба. — Под развалинами — подвал. Скорей всего, там прячутся наши. А этот выстрел прибереги для танка. Как вообще тебя зовут?
Он сказал. Не расслышав, я кивнул. В моем положении задавать один и тот же вопрос дважды не полагалось, это я понял. Чтоб еще раз показать, насколько мне все безразлично, медленно двинулся к подвалу. Приблизившись к бетонной площадке под навесом, я наступил на простыню в красных пятнах и остановился. Кровавый след вел по лестнице вниз, к черному ходу, откуда веяло сыростью.
— Мы осетины! — крикнул я. — Не бойтесь!
Молчание.
— Может, пальнуть туда? — предложил подошедший малый с пулеметом. — Там наверняка грузины.
— Нет, — сказал я. — Грузинам незачем прятаться, они взяли Цхинвал и празднуют победу. И вообще, как тебя зовут?
Он сказал. Я не расслышал, но кивнул…
Наконец к нам поднялся пожилой небритый мужик в дешевых спортивках. От него несло перегаром.
— Салам, — сказал он. — У нас там мертвые. Вы не поможете донести их до морга?
— О каком морге ты говоришь? — сказал я, не скрывая раздражения. — От города камня на камне не осталось… Ладно, извини... А как погибли эти бедолаги?
— Мы живем вон там, — всхлипнул мужик, махнув рукой в другой конец улицы, где дымились дома. — Ночью во время обстрела я с женой и дочкой побежал к соседям. У них подвал большой такой. Хотели спрятаться там... Но ворота были закрыты. Пока мы стучались и кричали, все начало взрываться… Почему, почему я не погиб вместе с ними?
Мужик заплакал. Я почувствовал озноб и опустил голову. Еще несколько пожилых мужчин поднялись наверх и, степенно поздоровавшись, просили нас спрятать оружие и переодеться в гражданку. Грузинская пехота прочесывает соседнюю улицу. Скоро придут и сюда. Если они увидят вооруженных людей в камуфляже, никого не пощадят. А внизу полно женщин и детей.
— Вы хотите, чтобы мы ушли? — спросил я.
— Да, — сказал лысеющий мужик с брюшком. — Не в обиду вам будет сказано, но так лучше для всех.
— Это вряд ли, — сказал кривоногий пулеметчик и хотел застрелить лысого.
Я встал между ними.
— Мы вернемся, и, богом клянусь, я пришью тебя! — бычился кривоногий.
— Ладно, — сказал я. — Пойдем отсюда.
— А может, у них есть выстрелы? — спросил худой гранатометчик.
— У них больше ничего нет, — усмехнулся кривоногий.
— Позавчера, — пояснил гранатометчик, — когда мы приехали, я видел этого лысого в форме, с такой же бандурой, как у меня, и тандемными выстрелами…
Мы подошли к «газели», за которой прятались автоматчики. Они сидели на корточках и курили.
— Покурить, что ли? — сказал я и присел на теплый кирпич. — А как вас зовут вообще? Да-да, к вам обращаюсь.
Автоматчики представились. Я не расслышал, но кивнул…
— Так вот, — начал я, докурив сигарету. — Я иду к своему брату. Он живет около вокзала. Чтобы добраться туда, надо пройти через весь город. Фактически это невозможно, но у меня нет другого выхода. Я здесь родился, знаю каждый закоулок, и мне всегда везло… — костяшками пальцев я постучал по прикладу и раздавил окурок носком кроссовка. — Если вы со мной…
Желтые ворота и бывшая еврейская улица остались позади как ненужные воспоминания. Теперь мы продвигались вверх по улице Исаака, которая пересекалась выше с улицей Сталина. Перешагивая через поваленные деревья и столбы с оборванными проводами, вдруг поймал себя на мысли, что судьба брата безразлична мне, как, впрочем, и собственная. Наверное, устал. Еще бы. Прожить в Цхинвале восемнадцать лет — тебе не шутки, и будет обидно, в натуре, после смерти угодить в ад. Хотелось бы в рай… Но вряд ли страусы попадают на небеса. Да, мы живем, как эти птицы, зарыв голову в песок, и не хотим знать, кто нас имеет: свои или чужие. Так зачем еще цепляться за жизнь? По привычке, должно быть. Ведь всегда остается надежда, что завтра будет лучше. А нет — так послезавтра.
Остановившись, оглянулся. Четверка исчезла. «Струсили, что ли? — подумал я, отмечая струйкой лежащий поперек улицы столб. — Нет, кажется, зашли в тот уцелевший дом». И стряхнул капельки.
Через минуту догадка подтвердилась: добровольцы появились с банками.
— Компот! — радостно возвестил кривоногий и, поравнявшись со столбом, протянул мне запыленный трехлитровый баллон.
Пить не хотелось. И вообще хозяева, покидая свое жилище, могли подсыпать в еду и питье мышьяк. Бывали случаи.
— Первым пьет младший, — сказал я.
— Ах, да, — спохватился он и, открыв зубами крышку, сделал глоток. Поморщился. — Сливовый, кажется. Будешь?
— Спасибо, — сказал я. — Не хочу. Выпьем потом, — и, перекинув ногу через препятствие, двинул к перекрестку…
Первое, что я увидел на улице Сталина, был джип.
— Ого, какой навороченный джип! — удивился я. — Наверняка иностранные журналисты. Смотрите-ка, они снимают нас из люка камерой! Значит, не все так плохо, — и в знак приветствия махнул машине рукой.
— Какой джип? — услышал я сзади. — Это «Кобра», натовский БТР!
И тут же по нам открыли огонь.
Не помню, как оказался за мусорными баками, но, поправив очки, вскочил и прицелился в стрелка, высунувшегося из люка «Кобры».
— Твою мать! — визжал я, стреляя одиночными. — Получай, сука!
Грузин уронил простреленную голову на грудь и сполз за бронированный щит. БТР проехал, а я, сменив опустевший магазин на полный, сиганул в чей-то огород.
— Бегите за мной! — крикнул я лежащим в пыли улицы добровольцам. — Слышите? Сейчас эта «Кобра» развернется, и тогда нам в натуре пиздец!..
Уже не спеша, я выбрал яблоню поветвистей и, бросив под ноги еще дымившийся ствол, грудью примял траву в тени. Пощупал пульс: так, нормально. В мои годы такое вряд ли под силу даже здоровому. Высвободившись из лямок ранца, я положил его перед собой и вытащил оттуда лимонки…
Первым появился худой запыленный гранатометчик с опущенной головой.
— Все нормально, — сказал я и повернулся на бок, подперев рукой мокрую голову. Лежать так было неудобно, но приходилось терпеть, как и все в этой жизни. — С кем не бывает. Ты ведь не ранен? Нет? Вот и хорошо. А выстрел прибереги для танка.
Потом появились остальные.
Четверка сидела и молчала, настороженно прислушиваясь к звукам извне. Мне стало неловко. Я привстал, затем присел на корточки и на всякий случай подтянул к коленям автомат.
— Ну что, покурим? — предложил я. — Нет сигарет? Отлично. Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Ха-ха… Вообще-то у меня больное сердце, но во время боя «мотор» еще ни разу не подводил. Хотя нет, однажды был сбой, в самом начале 91-го, и то потому, что переел. Мать такую вкуснятину приготовила тогда на Новый год, что я чуть не лопнул, так кишканулся. И тут грузинские менты пожаловали. Ну, мы их встретили как следует. А когда начался приступ тахикардии, я отошел за баррикаду и сел на снег. Подумайте, какой облом умереть во время боя не от пули. Я даже представил, как ребята говорят на моих похоронах: слабак, мать его, умер от разрыва сердца. Помню, Андрейка Козаев подошел и спросил, не ранен ли я. Парень только что закончил школу, но проявил себя таким героем, что мне, вернувшемуся из армии, стало стыдно. И я взял себя в руки... Да, тогда были другие времена, другие люди… Будь сейчас жив Парпат, грузины не взяли бы Цхинвала. Но если б они все-таки вошли в город, он стал бы для них большой братской могилой… О, телефон в кармане вибрирует. Это брат. Наконец-то дозвонился… Алё, ты где?.. Я в порядке… Мать? В подвале военкомата. Ох, и достала же ночью. Плачет, убивается: где мой сын, как он сейчас? А ты тоже хорош — мог бы прислать «эсэмэску» и успокоить ее. Ну, как ты? Воюешь на улице Героев? А почему не уехал с женой во Владик? Ей же на днях рожать! Алё, алё, ты меня слышишь?.. Дерьмо, а не связь. Ну, ничего, зато знаю, что брат жив… Тс-с, что за шум, слышите? Наши? Нет, говорят по-грузински. Наверное, улицу прочесывают… Короче, так: пробираемся к развалинам вон того дома и встретим гадов, как в 91-м…

* * *
Девятого вечером грузины оставили Цхинвал, а утром десятого в город вошли российские войска. У разрушенного дома на тротуаре сидел седой очкарик с автоматом и курил. В пяти шагах от него лежали накрытые плащ-палаткой трупы. Мимо прогрохотал танк. Следующий за ним, качнувшись, остановился. Из люка появилась голова в шлемофоне.
— Дядя! — крикнул танкист. — Не подскажешь, где улица Сталина?
— Это и есть улица Сталина, — усмехнулся очкарик.
— Можно погромче? Ничего не слышно! А кто под брезентом?
— Добровольцы, — сказал очкарик и, сняв очки, вытер глаза рукавом маскхалата.


СУДНЫЙ ДЕНЬ
«Нет больше города, и меня тоже. Тенью брожу от одного сожженного дома к другому. У почерневших стен стоят другие тени…»

SMS-ка догнала меня на улице Джапаридзе около горящего дома. Я вытащил мобильный из кармана джинсов, сквозь грязные линзы посмотрел на дисплей. Новое сообщение от Ольги:
«В новостях показывают страшные вещи. Из твоих родных никто не пострадал? У меня билет на завтра. Может, лучше сдать его и не ехать?»
Кровля жилища трещит, как будто идет ожесточенная перестрелка. На самом деле — пока затишье. Догадываюсь, почему. После артобстрела грузины снова начнут прочесывать остатки улиц. Суки, своих бомбить не станут. До зачистки я успею написать ответ:
«Любимая, все в порядке. Приезжай. В любом случае ты отдохнешь в Цее. Стас уже там и ждет тебя. У них какой-то художественный форум. Целую».
Отправил. Подождал, пока придет отчет, и поплелся дальше. В одной руке автомат, в другой — мобильник. Кому позвонить? Кого позвать на помощь? Может, 911?
Сунул телефон обратно в карман. Мне кажется, я двигаюсь медленней улитки, оставляя за собой влажный след. Оглянулся. Нет, не видно мокрой дорожки на асфальте из-за ветвей, накрывших зеленым ковром дорогу. Когда все это кончится? Наверное, после того, как перестану потеть. Скорей бы вечер, но кажется, будто время растворилось в пространстве, и день, раскаленный лучами солнца и огнем пожаров, никогда уже не сменится прохладой ночи с голубыми звездами и луной.
Несколько здоровенных ребят идут за мной в молчании. О чем они думают? Может, о родных, успевших эвакуироваться во Владик? Недавно разговаривали с ними по мобильным. Тот, в хвосте, совсем еще зеленый, твердил о своей любви какой-то девушке и грозился убить ее жениха. Другой хотел услышать голос сынишки и не то плакал, не то смеялся... А бородатый орал в трубку: «Папа, ты жив? Ну, слава богу! А то мы думали, ты погиб в ночном обстреле! Где ты сейчас? Где-где? Хоть бы предупредил, когда драпал, вонючий кусок дерьма! У меня больше нет отца! Слышишь, мать твою? Сменю фамилию, если только выберусь из этого ада!..» А мой старик даже не позвонил, не спросил, живы ли мы с матерью и братом. Впрочем, может, из-за плохой связи, а «эсэмэски» писать отец так и не научился…

«Мы актеры, играющие в дешевом боевике. И декорации подходящие: в глубине сада, куда мы зашли перевести дух, дом в пробоинах, виднеется убогая, как исподнее старухи, утварь. Режиссер — копия Денни Де Вито. Коротышка, хлопая в ладоши, орет в мегафон:
— Так, мотор! Дубль пять! Ты…
— Я?
— Ну да, ты, встаешь и усталой походкой направляешься к трупу женщины.
— А где она? Я ее не вижу…
— Протри очки, она под забором в крапиве.
— Бог ты мой, у нее же нет головы!
— Можешь слегка блевануть, как в голливудском фильме.
— А это обязательно?
— Вообще-то в сценарии этого нет. Ладно, берешь одну из веток и накрываешь тело.
— Угу.
— Остальные тоже идут к телу. Все смотрят… Теперь отходите в тень дерева, усаживаетесь там поудобнее и достаете мобильники. Внимание: снимаем сцену прощания с родными. Так, больше драмы, больше слез! Вас в любой момент могут убить или взять в плен… Так, хорошо. Снято! Молодцы. Отдохнули? Теперь выбираетесь из сада на улицу и ужасаетесь при виде младенца, раздавленного гусеницами танка.
— Твою мать, да что же это такое!
— Может, это кукла?
— Какая, на хрен, кукла? Это, наверно, ребенок той женщины в саду…
— Хорошо. Снято! Крадетесь дальше, словно тигры. Эй, к тебе обращаюсь!
— Я?
— Да, ты! Почему не крадешься? Впрочем, можешь пятиться хоть раком, все равно попадетесь на зуб гигантскому ящеру. Так, выпускаем дракона…»

Ох, устал, но сердце бьется, требуя движений, чтобы страх не сжал его в своей мерзкой склизкой лапе. Мозг я глушу транквилизаторами. Проглотил уже черт знает сколько. Тормозни, надо экономить. Что бы я делал без таблеток? Хорошо, три дня назад в аптеке затарился. Как будто предчувствовал…
Да все знали о войне, но отмахивались: авось пронесет, а если нет, то не впервой. Но никому и в голову не могло прийти, что грузины применят «Град» и авиацию. Буго оказался пророком. Когда увижу его, поклонюсь в ноги. Все его предсказания сбылись.
— Эти ночные перестрелки между постами — херня, — твердил он страдающим от похмелья слушателям на площади. — Война начнется, как только свиньи начнут стрелять по городу. Сначала они применят дальнобойную артиллерию, «Град», минометы. Затем налетит авиация и сравняет остатки Цхинвала с землей. Ковровое бомбометание, знаете ли… И вот когда здесь будет чисто, как в поле, их тридцатитысячная армия, обученная лучшими специалистами НАТО, пройдет по нашим останкам победным маршем…
— Грузины не посмеют, — не верили убеленные сединами, с красными от пьянства лицами, оппоненты.
— Русские не допустят этого, — добавлял какой-нибудь Фома неверующий.
Буго в такие минуты распалялся и напоминал мне Тараса Бульбу, учившего своих сыновей уму-разуму. Бывший боксер, он мог вздуть любого, и все знали об этом. Но к физической силе и технике бокса — хук справа, хук слева — он редко прибегал. У него был дар убеждения. Ко всему прочему, он одним из первых открыл огонь по грузинской милиции в январе девяносто первого. Сам Парпат приходил к нему за советом. Ей-богу, собственными ушами слышал! Да чтоб я ослеп, если вру!.. И Буго давал ему дельные советы, на которые Парпату по большому счету было наплевать. Командор внимательно выслушивал его, а потом делал по-своему.
— С чего ты взял? — заводился пророк пуще прежнего. — Хорошо, давай поставим вопрос так. У тебя есть взрослый сын?
— У меня их двое, — отвечал Фома. — Один в ополчении, другой в Москве учится. А моя дочка за твоего же родственника замуж вышла. Вместе на свадьбе гуляли. Помнишь, как из громадных рогов пили вино за молодых? Да, пьешь ты важно… Но при чем тут дети?
— Сейчас узнаешь, не торопись. Ты же хочешь, чтобы мужчины в твоем семействе, не воюя, остались живы?
— Конечно, хочу. Что за глупый вопрос.
— Глуп ты сам и тебе подобные. Понятно? Нет? Тогда слушай: почему русский солдат, возвращения которого из армии ждут любящие его родители, должен умереть здесь, защищая твою землю, тебя и твоих сыновей? Вы, я смотрю, жар чужими руками хотите загрести. Извините, дураков больше нет. Если ты дерьмо, с тобой поступят соответственно. Мы должны продержаться хотя бы два дня, пока какая-нибудь держава не поспеет к нам на помощь и не остановит бойню. Но прежде прольется много осетинской крови, ох как много...
Вокруг тишина. Фома, припертый к канатам, пытался прикурить, но неудачно. Шепча проклятия в адрес грузин, он сплевывал сигарету и совсем стушевывался. Пророк, то бишь Буго, торжествовал. Но недолго. Он прислушивался, затем, щурясь, смотрел поверх наших голов и тоскливо говорил:
— Опять авиация свиней «барражирует» небо. Ведомый и ведущий…
— Что же делать? — спрашивал кто-то.
— Как что? — удивлялся Буго. — Все уже давным-давно придумано. И не вашими тупыми мозгами думает человечество. Мы провозгласили республику, так? Ну, будьте добры тогда покупать танки, «Тунгуски», зенитные установки С-200, как это делают абхазы!
Пророчества Буго я слушал каждый божий день в течение пяти лет, если не больше, и привык к ним. Сегодня мне хотелось спросить его: что будет дальше? Но его мобильный был выключен или находился вне зоны действия сети…

«Моя жизнь — чередование войн, и даже в перерывах между ними я воюю с самим собой».

Телефон дрожит. Это Стас. Замираю на месте. Оглядываюсь. Фога, высокий бритоголовый качок в гражданке, с которым я познакомился недавно, делает мне знаки рукой и входит в ворота РОВД. За ним остальные в камуфляже. А я стою в двух шагах от перекрестка — между раздолбанным зданием РОВД и городским банком. Может, зайти и набить свой десантный ранец «баблом»? Но в сейфах наверняка уже пусто. Да и зачем сейчас деньги? И автомат ни к чему. Вот от гранатомета я бы не отказался.
— Алло, — говорю.
— Как ты там? — спрашивает Стас. — Мы в Цее провели акцию мира.
— Благодарю, конечно, но это как мертвому припарки.
— Не говори так. У тебя точно никаких вариантов выбраться оттуда?
— Я пытаюсь.
— Брось геройствовать. Ты свое уже отвоевал. Твои рассказы у меня из рук вырывают и читают по очереди.
— Сейчас меня это меньше всего волнует.
— Весь наш форум болеет за вас душой. Мы тебе и номер бесплатный в гостинице выбили. Слышишь, маньяк? Тут и бассейн есть…
— Стас, у меня к тебе просьба. Оля приедет во Владик 11-го. На войне всякое случается, — вытираю мокрые глаза. — Мы планировали с ней отдохнуть в Цее еще месяц назад, и она радовалась этому, как ребенок. Короче, если я не приеду 11-го… Тогда тебе ее встречать на вокзале.
— Не беспокойся, все будет…
Связь прерывается, воображение рисует мой изуродованный труп на асфальте. Надо мной стоит какой-нибудь Тамаз или Гела и для верности, а может, для того, чтобы почувствовать себя мужчиной, добивает меня из М-16. Картина до того реальная, что я трясу головой… Нет, в самом деле, за железной будкой на тротуаре лежит труп. Я вижу только верхнюю половину в натовской форме и недоумеваю, куда подевалась остальная часть. Спотыкаюсь об ногу. Должно быть, его. Стою над останками бедолаги. Гляжу по сторонам. Ни души. Грузин или наш? Сейчас посмотрим. В нагрудных карманах пусто. Уже успели обшмонать. Рядом валяется нож с черной рукояткой. Загадываю: если с первого раза воткну его вон в то дерево — выживу. Смерил расстояние взглядом. Четыре шага, может, пять. Метнул. Промазал. Мне крышка. В натуре, сейчас соскочу с рельсов. Засмеюсь, забьюсь в истерике… Я морочу Оле голову. Отсюда мне живым не выбраться. В этом я уверен на все сто. А она, бедная, приедет во Владик, на перроне вместо меня будет стоять Стас. Скажет, что меня… Ну уж нет! Так просто я не дам себя убить. Боже, спаси меня, грешного! Может быть, я лживый сукин сын, убийца, но не Гарун, бежавший быстрее лани… как там дальше? Быстрей, чем заяц от орла, бежал от страха с поля брани… Что за ерунда лезет в голову?..

«В одном из подвалов живые сидели с мертвыми. И те, и другие были бессильны что-либо предпринять».

Огибаю здание РОВД со стороны улицы Сталина и вхожу в пробитые осколками двери. В воздухе — пыль, вместо потолка — огромная дыра, на полу — куски от стен.
Ребята сидят на деревянных ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж, и слушают бородатого. Он взглянул на меня, чихнул и продолжил:
— Представляете, подвал, битком набитый вооруженными людьми, охваченными страхом. Разговор идет о том, чтоб сдаться в плен. Уже искали белую тряпку… И вдруг над нами шаги и грузинская речь. Меня пригвоздило к полу, я перестал дышать. Такой тишины не было бы и в пустом подвале. Не знаю, сколько было грузин, но мысль оказать им сопротивление никому не пришла в голову. И это было самое страшное. Моя бабка — грузинка, и я понимал, о чем они говорили. Один из них орал: «Сада харт осебо ткуени деда м... (Где же вы, осетины, мать вашу!) Должно быть, эти вояки наклали в штаны и попрятались в норах, как крысы! Сейчас проверю подвал!» Остальные смеялись над ним и уговаривали не делать этого: там могут быть мины. Но тот не слушал и стал спускаться вниз по ступенькам… Он будто давил ногами мое сердце… И тут, на наше счастье, кто-то открыл по ним огонь. Грузины заметались и, отстреливаясь, выбежали из здания. Это было спасением. Я подождал минут пять и выбрался наружу. Перемахнул через забор и, прячась...
Фога полез в карман за мобильником, поднес его к уху и замер, глядя на носки своих кроссовок.
— Алло?.. — его хмурое лицо прояснилось: — Это точно? Вот молодцы!.. Кто-кто? Баранкевич? Ты смотри, а я думал, он тоже сбежал. Ну ладно, давай, а то батарейка садится. Удачи вам.
Мы сгорали от любопытства.
— Ну? — не выдержал бородач.
— Малолетки подбили два танка у Совпрофа, — сказал Фога. — И Баранкевич — один, на вокзале.
Мы все обрадовались и закурили.
— Мне не терпится раздобыть гранатомет, — сказал бородач, — и сжечь хотя бы один.
— Два, — сказал все это время молчавший парнишка с родимым пятном во всю щеку. — Моего отца грузины убили в девяносто втором. Будет обидно, если свиньи убьют и меня, а я — ни одного из них. От пахана мне достался вот этот автомат и РПГ.
— И где гранатомет? — живо спросил Фога. — Этот, что на мне, разовый.
— Дома, на Привокзальной, — ответил пацан. — Я ночевал у дяди на другом берегу и не знаю даже, живы ли мать с бабкой.
Наверху скрипнула половица: на втором этаже кто-то был. Щелкнули предохранители, лязгнул затвор.
— Эй! — раздался сверху мальчишеский голос. — Не стреляйте!

«Мать моя! Ты видишь, как седеет твой сын, и впадаешь от этого в детство».

Парнишка лет шестнадцати спускался по лестнице. На нем были красные адидасовские штаны и черная футболка, козырек темной кепки скрывал смуглое лицо. На плече у него висел М-16.
— Откуда у тебя этот автомат? — спросил Фога.
Пацан показал белые зубы:
— С убитого грузина снял, — он вынул из кармана навороченный телефон. — Это тоже трофей. Хотите посмеяться? Сейчас поищу номер его дейды**… О, нашел. Тс-с…
Настала такая тишина, что я услышал гудок, прервавшийся взволнованным женским голосом:
— Придон шена хар швило?***
— Нет больше твоего сына! — закричал парнишка. — Я убил его! Слышишь меня, сука старая? Даже не поплачешь над ним, потому что я поджег дом, где он сдох!
— Вайме деда? — заплакала женщина. — За что?
— Она еще спрашивает! — вскочил бородач. — Дай-ка мне! — и, вырвав из рук пацана трубку, начал брызгать слюной: — Ваши сыновья убивают всех без разбору! Они никого не щадят, и пощады им тоже не будет никакой!.. Б...дь старая, — пробормотал бородач в досаде. — Отключилась.
— Что же все-таки произошло? — спросил Фога.
Пацан спрятал трофей в карман и, усевшись на обломок стены, сказал:
— Ночью я гулял со своей девушкой по Пионерскому парку.
— А почему она не эвакуировалась? — подал я голос.
— Не на чем было. Да и не хотела уезжать. А тут еще Саакашвили выступил. Вы разве не слышали вчера? Он обещал прекратить обстрел. Многие поверили ему и вернулись обратно. Наверное, думали: какой сумасшедший начнет войну во время Олимпиады? Он же, говорят, в Оксфорде учился, культурный шизик, мать его!.. Короче, уселись мы с ней на скамейку и начали целоваться. А мне приспичило. «Я сейчас», — сказал ей и пошел отлить. Вдруг страшный грохот. Земля под ногами задвигалась, будто живая. В ужасе побежал обратно. На месте, где ее оставил, огромная воронка. Вокруг поваленные сосны. Понимаете: только что она сидела тут, полная жизни, и в одно мгновение ее тело превратилось в ничто, в пыль, которая забивалась в ноздри, в горло, заставляя кашлять и давиться соплями… Меня отвлекли крики и тяжелый топот. По дорожке за парком бежали какие-то вооруженные люди, неуклюжие, как носороги. Один из них отстал и начал срывать с себя «лифчик». Он не видел меня, но я при свете пожара узнал его. Толстяк швырнул разгрузочный жилет вглубь парка. Так же поступил и с автоматом, который упал к моим ногам. Я подобрал оружие, прицелился в спину убегающему — надо же было с чего-то начинать — и застрелил его.
— Ты убил осетина? — не сдержался бородач. — Зачем?
— Могу ответить за свои движения, — сказал пацан. — Если хочешь, выйдем. Или разберемся здесь?
— Да не буду я с тобой разбираться, — пробормотал бородач. — Убил так убил. Но говорить об этом с первым встречным, по-моему, глупо. Откуда ты знаешь, что среди нас нет стукачей?
— А кому эти суки будут стучать? — усмехнулся пацан. — Вы серьезно думаете, что мы уцелеем? Эй, придите в себя! Тот, кто остался в городе, обречен. Стал бы я рассказывать вам сказку, будь у нас хоть какой-то шанс выжить. И вообще, люди в погонах должны были защищать нас. Чуть ли не весь город ходил в форме, бряцая оружием. А куда они подевались сейчас, а? Удрали из города или переоделись в гражданку и дрожат в подвалах… Короче, шлепнул я этого ублюдка и побежал в дом за парком. Там были какие-то старухи, умолявшие помочь им спуститься в укрытие. Они просили остаться, но меня тянуло к воронке. Мне почудился голос моей девушки. Она звала меня. Я понимал, что это глюки, но все же побежал на ее зов… Потом, как сумасшедший, бегал по горящему городу и не мог остановиться… Раз меня швырнуло взрывной волной на стену. Думал, конец, но нет, только оглох. Зато перестал ее слышать… Не знаю, сколько это продолжалось, я едва держался на ногах и решил передохнуть. Только где? Дома вокруг либо горели, либо были разрушены. Наконец нашел один уцелевший. Вошел туда. Смотрю и глазам своим не верю: в середине комнаты стол, на нем гроб с покойником, а на полу валяются трупы. Должно быть, родственники мертвеца. Пробоину под подоконником не сразу заметил. Напротив, через двор, стоял гараж. Поплелся туда. Внутри — задрипанная «Волга» — то, что надо. Выбил стекло прикладом, открыл дверцу и завалился спать на заднее сиденье… Утром проснулся от шума в доме. Сначала не понял, в чем дело, и даже обрадовался: значит, все, что произошло ночью, было кошмарным сном… Грузинский мат вернул меня к действительности, я припал к щели. Солдаты заносили в дом раненого. Покойника они выкинули на середину двора. Туда же притащили и трупы его родичей. Затем все вошли в дом, не оставив никого на стрёме. Я воспользовался их глупостью. Вытащил гранаты из «лифчика», пересек двор и закинул лимонку в окно. Взрыв тряхнул дом, и я вошел в комнату, где стонал уже не один раненый. Подобрал вот этот автомат и прикончил пятерых солдат. Шестой умолял не убивать его. Говорил, что он один у больной матери, дал этот мобильник и попросил позвонить его дейде. Я пообещал… Все это страшно меня развеселило. Из гаража я принес канистру с бензином и, облив горючим раненого, сунул ему в рот лимонку...
Пацан снял кепку и почесал голову. Мне стало не по себе: его коротко остриженные волосы были белее верхушки Казбека. Он нацепил бейсболку, встал и направился к выходу.
— Сегодня судный день, — сказал он, остановившись у порога. — Перед тем, как подохнуть, я расправлюсь с теми, кто убил моего отца. Он защищал Цхинвал с самого начала, в Абхазии воевал, да где он только не был — и в благодарность за это наши убили его! Я знаю, кто это сделал, одного уже замочил из его же оружия. К остальным сейчас наведаюсь…
Он исчез. Тот, зеленый, что шел в хвосте, встрепенулся и бросился за ним. Подходящая парочка. Не хотел бы я оказаться на месте убийц его отца. Такие гости пострашнее грузин будут.

«Я не знаю, как защитить тебя, моя старая мать. Это уже шестая и самая страшная война, которую мы с тобой переживаем вместе».

Мы немного помолчали, потом решили пробиваться к вокзалу. Первым двинулся к выходу парнишка с родимым пятном. Я за ним. Мы перебежали улицу и юркнули в открытые ворота углового дома. Подождали остальных.
— А где Фога? — спросил я бородача, выглядывавшего из ворот.
— Остался там, — прошептал моджахед. — А вот и грузины.
Мы прижались к ржавому железному листу и через пробоину смотрели, как два натовских БТРа проехали вверх по Сталина — так близко, что я мог достать их плевком. Стрелки обоих бронетранспортеров, будто всадники, покачивались над люками.
У банка бронемашины свернули налево в переулок. Началась пальба. Я побежал обратно в РОВД. Фога стоял у дверей. Посторонившись, он пропустил меня и прислушался.
— Знаешь, куда они стреляют? — спросил он.
— Понятия не имею, — выдохнул я.
— В дом правительства.
— Так он же пустой и горит.
— Я тоже не понимаю. Ох, сейчас бы РПГ…
— Как ты думаешь, они будут возвращаться по этой улице?
— Наверное, а что?
— Убьем стрелков. Я замочил утром одного.
Фога задумался. Затем снял с плеча разовый гранатомет и выдернул кольцо.
— Ты прикроешь меня?
— Конечно, — сказал я не своим голосом. — А разве «Муха» пробьет броню?
— «Муха»? — усмехнулся Фога. — Это РПГ-26.
— А какая разница?
— Большая. Здесь такой же заряд, как в выстреле РПГ-7.
Я пожал дрожащими плечами. Осмотрев автомат, передернул затвор, хотя прекрасно знал, что патрон в стволе. Патрон вылетел и куда-то закатился. Хотел поискать его, но раздумал. Коленки мои дрожали, а глаза искали место, куда бы спрятаться, но вместо этого я подошел к проходу и посмотрел в сторону банка. Бронетранспортеры возвращались. Мы забились в темные углы узкого прохода и ждали.
Наконец БТРы проехали, и Фога шагнул на тротуар. Он спокойно присел на одно колено и, положив трубу на левое плечо, прицелился. В следующее мгновение я стоял рядом с ним и, покачиваясь в волнах солнечного света, пытался взять на мушку спину седока железного коня.
Выстрел, кажется, порвал мне барабанные перепонки, и стрекотню своего автомата я слышал как бы издалека. Стрелка не было видно из-за клубов дыма, а БТР все еще катил. Поменяв пустой магазин, я посмотрел на Фогу и согнулся от смеха. Футболка на нем загорелась, и он, отбросив пустую трубу, бил себя, пытаясь потушить пожар.
— Попал! Молодец! — кричал я, бегая вокруг него и хлопая себя по коленкам. — Поджарили ублюдков! А вот кому жареная свинина? Совсем недорого!..

«Мне хочется плакать, еле сдерживаюсь, но слезы все же капают на мостовую многолюдного Владика. Встречные лица ни о чем не говорят мне. Да и что они могут сказать — люди, не видевшие, что творилось в Цхинвале 8 августа, когда небо упало на землю и раздавило наши души…»

Стас спустился по крутой лестнице ресторана, переоборудованного на время форума в мастерскую, и подошел ко мне. Мы поздоровались.
— Ну как ты, маньяк? — спросил он.
— Да ничего, — ответил я. — Как твоя работа?
— Продвигается потихоньку. А Оля где?
— Зачем-то вернулась в номер, сейчас выйдет. Мы идем за черникой. Знаешь, вчера я чуть не лопнул. Оля еще бруснику нашла, но я не стал есть… Может, это и не брусника вовсе… А чернику я знаю… Ты в курсе, сколько она стоит на базаре? Я как будто валютой объелся.
— А в бассейне уже поплавал?
— Да, но вода там пахнет хлоркой. Слушай, я никак не могу успокоиться. Мне надо вернуться обратно. Хотя бы на день.
— Это, конечно, твое дело, но ты бы пожалел Ольгу. У вас все получилось. Ты выжил в этой бойне и сам встретил ее на вокзале. Такое только в кино бывает. Так дай ей отдохнуть и успокойся сам. Я вчера разговаривал с Зауром по телефону, он, может, тоже приедет сегодня. Арбуз привезет. Он в них разбирается.
— Правда? Здорово! Он звонил мне утром 8-го. Нас как раз бомбили из самолетов. Кругом паника, и я кричу в трубку: «Заур, нам п...ц! Сделайте же что-нибудь!» — и связь обрывается...
— Знаю, знаю, маньяк. Он рассказывал мне. Ты принес стихи?
Я вытащил из заднего кармана смятые листки и протянул Стасу. Он взял их и, нагнув рыжую голову, попытался прочесть. Вылитый Ван Гог. Еще бы повязку ему на ухо...
— Нет, для меня это китайская грамота. Ты хоть сам разбираешь свой почерк?
— Не всегда, — хихикнул я.
— Почитай, пожалуйста.
Я оглянулся. Вроде, никого. Взял замаранные чернилами бумажки.
— Между прочим, специально для тебя переписал. Старался. Ладно, слушай...

«Дышит зноем 8 августа, проклятый день. Рвутся снаряды, ракеты, с неба падают мины, самолеты мечут бомбы. Из пылающих домов пахнет жареным мясом...»