Что было, то было

¹

***

Трудно представить советскую эпоху без лозунгов. Над воротами старого зоопарка когда-то висел плакат со словами знаменитого селекционера Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее — наша задача!» Действительно, не ждать же, пока звери сами придут в город и добровольно заберутся в клетки!

У проходной спиртзавода (который снесли при расширении ул. Большевистской) висел такой лозунг: «Только труд приносит радость человеку!» Тут ни убавить, ни прибавить.

При выезде из-под железнодорожного моста на шоссе в сторону аэропорта Толмачево стоял огромный щит с лаконичными, как удар дубины, словами: «Коммунизм неизбежен!» Создавалось ощущение, что спрятаться от коммунизма некуда. Тогда мы и предположить не могли, что когда-нибудь вместо идеологических лозунгов появится наглая, во сто крат более назойливая коммерческая реклама и заполонит собой все обозримое пространство.

***

Объявление в НИИЖТе: «6 ноября состоится торжественное собрание, посвященное Великой Октябрьской социалистической революции. Явка сотрудников и студентов обязательна. Вход свободный». Про выход ничего написано не было...

***

Столь же трудно представить советскую эпоху без очередей в магазинах. В 1950—1960-е годы в основном стояли за продуктами питания. В те годы в центре города в старинном одноэтажном доме рядом с кинотеатром «Пионер» работал магазин «Мясо», где после долгого стояния можно было купить говядину или жирную свинину. Однажды и это не помогло — мясо быстро закончилось. Народ не поверил, начался скандал с обвинениями дирекции в умышленном сокрытии товара (отпускать дефицитный товар «по блату» с черного хода было общепринятой практикой). Громче и обстоятельнее всех возмущался один крепкий пенсионер. Однако после того как его отправили «народным депутатом» для переговоров с дирекцией, обратно «депутат» не возвратился. Как выяснилось, ему нагрузили полную сумку мяса и проводили через черный ход. Многое изменилось в нашей жизни за 60 лет, только повадки «народных избранников» остались прежними.

В связи с этим случаем вспоминается старый советский анекдот. Собралась большая толпа, ожидающая открытия мясного магазина. Выходит на крыльцо директор:

— Русские есть?

— Есть!

— Говядины не будет.

— Украинцы есть?

— Есть!

— Свинины не будет.

— Татары есть?

— Есть!

— Баранины не будет.

— Коммунисты есть?

— Есть!

— Разъясните международную обстановку!

***

В 1957 году я второй раз побывал в гостях у дяди в Крыму, теперь уже в украинском (Хрущев его передал из состава РСФСР в состав УССР в 1954 году. — Ред.). Все было, как прежде, все говорили по-русски, только надписи на двух языках вызывали смесь любопытства с отторжением. Особенно потешили надписи у мраморных львов, охраняющих вход в Воронцовский дворец. Внизу по-русски была надпись «Спящий лев» — по-украински «Лев, що спыть». Выше по лестнице — «Пробуждающийся лев» (укр. «Лев, що трохи не спыть»). А на самом верху — «Бодрствующий лев» (укр. «Лев, що не спыть»). Сразу подумалось: «А что, в украинском языке причастий нет?»

***

По окончании школы я решил поступать в Сибстрин и стать архитектором, но не хватило одного балла (в сочинении «не раскрыл образ» какого-то героя и получил тройку). Поскольку к тому времени экзамены во всех вузах прошли, меня взяли только на вечернее отделение железнодорожного института (НИИЖТа) по специальности «Промышленное и гражданское строительство». Так как заочники и вечерники были обязаны работать по специальности, пришлось устраиваться работать на стройку. Вместе со мной пошел мой уличный приятель Сережка Попов. Кадровичка предложила написать заявления о приеме на работу. Сережка написал его так: «Заявляю о своем желании работать в вашей организации разнорабочим на стройке». Кадровичка сказала, что нужно писать не «Заявляю...», а «Прошу принять на работу...». Сережка спорить не стал, написал, как она требовала, но вместо слова «Заявление» написал «Прошение». Его железная логика (если «заявление», то «заявляю», если «прошу», то «прошение») на тетку не подействовала. В итоге Сережку на работу не приняли.

Проработав на стройке год, я решил вновь поступать в НИИЖТ на дневное отделение. Поступление совпало с очередной хрущевской «реформой». На сей раз три четверти мест выделялось абитуриентам с производственным стажем не менее двух лет либо демобилизованным солдатам. Все остальные должны были приобрести соответствующий стаж во время учебы. В результате на оставшуюся четверть мест был огромный конкурс. При зачислении выяснилось, что в нашу группу вне конкурса с целью «подготовки национальных кадров» включены шесть казахов, сдавших вступительные экзамены у себя дома «на отлично». Шестеро русских, уже считавших себя студентами, были отправлены за борт. Из «наших» казахов до диплома дошел только один...

Наша группа два года работала на строительстве правого крыла НИИЖТа, а по вечерам училась. В результате учились мы шесть лет. Зато я сделал «головокружительную» карьеру — от землекопа до крановщика башенного крана.

А о том, что не стал архитектором, я не пожалел. После хрущевского «Постановления об устранении архитектурных излишеств в проектировании и строительстве» (1955 год) и перевода строительства на типовые проекты и сборный железобетон архитекторам оставалось только, как детям, собирать дома из кубиков и расставлять их на плане. Повезло лишь тем, кто проектировал административные здания, дворцы культуры и подобные нетиповые объекты.

***

В 1959 году был расформирован Тбилисский железнодорожный институт. Часть его студентов приехала доучиваться к нам. Среди них выделялся блондин по фамилии Голубев, который говорил с подчеркнуто грузинским акцентом и общался с нами, аборигенами, через губу. Впрочем, и с настоящими грузинами «дружба народов» не успела сложиться. Вскоре их, включая Голубева, отчислили за неуспеваемость. С грехом пополам до диплома дотянул лишь один, да и тот с фамилией Шустер.

***

Долгие годы существовала вражда между студентами НИИЖТа и мединститута, общежитие которого находилось неподалеку от нас. Корни вражды уходили во времена, когда НИИЖТ еще был НИВИТом (институтом военных инженеров транспорта) и в нем учились преимущественно парни. Объектом их повышенного внимания, естественно, становились студентки-медички, что не нравилось студентам-медикам. И хотя в мое время в НИИЖТе уже училось немало девчонок, вражда сохранилась. Чаще всего она проявлялась в кулачных потасовках на танцах в общежитии медиков.

Апофеозом вражды стал инцидент, инициаторами которого были мостовики. На их факультете невесты всегда были в дефиците. На военных сборах мостовики умудрились стащить 200-граммовую толовую шашку с огнепроводным шнуром и капсюлем-детонатором, которой по приезде в Новосибирск попытались взорвать мужскую часть общежития медиков. Взрыв произвел большой общественный резонанс, но оказался жидким — у здания снаружи было лишь слегка повреждено несколько кирпичей. Исполнителей не нашли. Больше всех возмущался интеллигентнейший Николай Павлович Зиновьев, подполковник-фронтовик, читавший на военной кафедре курс по заграждению (минированию) железных дорог. На первой же после этого события лекции он укорял студентов своим глуховатым басом: «Мне стыдно за вас! Все, чему я вас учил, — псу под хвост. Толовой шашкой при правильной установке можно разрушить пролетное строение большого моста, а вы не смогли разрушить даже трех кирпичей!»

***

Однажды мокрым осенним вечером мы с приятелем проходили около здания Совпартшколы (теперь здесь находится архитектурный университет) и обнаружили на тротуаре воротник из чернобурки. Не раздумывая, мы сдали его в расположенный неподалеку «Пункт охраны общественного порядка» (таких пунктов в городе было много). Дежурный милиционер принял находку и записал наши данные. На удивление, воротник нашел свою ветреную хозяйку, которая не поленилась съездить в НИИЖТ и выразить благодарность руководству. О ее визите я узнал из институтской газеты «Кадры — транспорту», где была напечатана заметка под названием «Молодец, Валерий!». Начиналась она так: «Валерий Габрусенко известен в институте как музыкант, активный участник художественной самодеятельности. А недавно нам сообщили о нем следующее...» — и заканчивалась словами, вынесенными в заголовок. После этой заметки мне проходу не было. Все знакомые парни ехидно приветствовали меня словами «Молодец, Валерий!». А кульминацией стало обращение ко мне одной дуры из учебной части с просьбой найти ее вещь, тоже потерянную на улице...

***

Практические занятия по строительной механике у нас в группе вел почти наш ровесник, только что окончивший институт молодой преподаватель Виктор Б-ков. На первом занятии он страшно волновался и постоянно делал ошибки, которые сам же исправлял. После очередной корректировки он не выдержал «солидной» позы и произнес: «Что-то я сегодня все описываюсь и описываюсь». Хохот в аудитории деморализовал его окончательно...

Курс технологии строительного производства нам читал бывший фронтовик В. И. Воротников. Свой предмет он очень любил, лекции читал, как стихи декламировал, а первую лекцию начал с особым пафосом: «Товарищи, залп “Авроры” возвестил новую эпоху в развитии строительного производства!» Перед войной он начинал учиться на филфаке, хорошо знал литературу, а в наше время был автором многочисленных пародий и эпиграмм. На одном из литературных вечеров, которые регулярно проводились в институте, он под дружный смех аудитории прочел свой «Семиугольный огурец» — язвительную пародию на «Треугольную грушу» А. Вознесенского.

Как-то идем мы с сотрудником кафедры (я тогда уже работал в институте) и встречаем Воротникова. Коллега говорит: «Поздравьте, Владимир Иннокентьевич, его (указывая на меня), у него сегодня родилась дочь». В ответ звучит: «У, бракодел!» Сотрудник, большой сноб, отвечает: «Позвольте! А вот Хемингуэй считает, что только у настоящих мужчин рождаются девочки». На что Воротников чеканно продекламировал: «К литературе страсть имея, // Купил себе Хемингуэя. // Скажу по совести, друзья, // Не понял ни хемингуя».

В то время работал в НИИЖТе доцент Х-пов, этакий хомячок невысокого роста и плотненького сложения. Он только что защитил кандидатскую диссертацию. Однако в ВАКе (Высшей аттестационной комиссии, которая принимает окончательное решение) диссертация чем-то не понравилась, и его вызвали в Москву. Идет он по институтскому коридору с телеграммой, хватается за сердце и падает в обморок. Естественно, в Москву шлют телеграмму, что Х-пов из-за сердечного приступа приехать не может. Проходит время, поступает второй вызов, и история повторяется. В конце концов в ВАКе решили, что Х-пов, как видно, не жилец, и защиту его диссертации утвердили. Тот прожил еще лет сорок без единого сердечного приступа...

Курс металлических конструкций у нас вел сам зав. кафедрой Федор Федорович Краснов — замечательный лектор, интеллигентный и мудрый человек. Как-то, уже работая в институте, встречаю его стоящим возле аудитории, где студенты сдавали экзамен. О чем-то разговорились, а потом он сказал: «Ну, мне пора. Думаю, они уже списали все, что надо». Он не препятствовал списыванию, разумно полагая, что все формулы, особенно если они эмпирические, с разнообразием коэффициентов, студент может только механически вызубрить, а не выучить. При этом Ф. Ф. было достаточно задать три-четыре вопроса, чтобы безошибочно узнать, понимает ли студент, что написал. Когда я учился у него, один наш отличник на этом попался и получил тройку.

Другой лектор с той же кафедры, Я. С. Левенсон, слыл «либералом». Принимая курсовые проекты, он не читал расчетно-пояснительной записки, не задавал вопросов и не требовал защиты, а мельком просматривал чертежи и ставил четверку. Если студент хорошо знал предмет и четверка его не устраивала, Левенсон без лишних вопросов ставил пятерку. Оттого прием курсовых работ занимал у него от силы два часа, а не целый день, как у других.

Однажды вместо заболевшего лектора две лекции по математике нам блестяще, с артистизмом прочел сам зав. кафедрой Савелов. Мы слушали их, затаив дыхание, все было доходчиво и понятно. Однако, раскрыв потом тетради, обнаружили, что конспектов нет, есть только отрывочные фразы и формулы и без учебников обойтись нельзя. Полной противоположностью Савелову был лектор по физике, женщина (забыл ее фамилию). Она два часа подряд монотонно читала свои конспекты, а мы писали, не успевая соображать, о чем пишем. Зато по ее лекциям можно было сдавать экзамены, не заглядывая в учебники. Когда я стал читать лекции сам, старался придерживаться золотой середины.

В молодости я любил шутить, особенно когда попадалась благодарная публика. Иногда бывал настолько «в ударе», что компания покатывалась со смеху. Однажды эта публика меня и подвела. Был у нас в группе слегка заикающийся студент Игорь И-цев, человек умеренных знаний и усердия. В обычном разговоре его заикание было совершенно необременительным, но когда он сдавал курсовой проект, зачет или экзамен, то заикался так сильно, что преподаватели, не выдерживая пытки, ставили ему четверку (да еще грызли себя сомнениями, не занизили ли оценку).

Я решил воспользоваться его опытом при сдаче зачета по санитарной обороне (существовал и такой предмет!), к которому был совершенно не готов. Принимала зачет молодая врач. Беру билет, делаю вид, что готовлюсь, и иду отвечать. Первый же свой звук я начал с протяжного воя с сильным прерывистым вдохом, высовыванием языка, энергичным подергиванием головы и закатыванием глаз — в общем, все как у настоящего дефективного. Врач сочувственно смотрит на меня, пытается подсказывать, но без толку. Все дело испортили сидевшие в аудитории одногруппники. Они долго крепились, но не выдержали и зарыдали от смеха. Я в сердцах сказал нормальным голосом: «Вот черти!» На этом представление закончилось. Зачет я не получил. Пришлось готовиться по-настоящему.

***

Военные сборы студенты НИИЖТа проходили в железнодорожных войсках на станции Саянская строящейся линии Абакан — Тайшет. Месяц пребывания в армии оставил в моей памяти несколько событий.

Перед нашим приездом на сборы в части произошло трагическое событие. Во время ледохода на небольшой речке Майне майор-подрывник, оставшийся невредимым в войну, бросал с берега на лед толовые шашки — взрывами крошили льдины во избежание затора перед опорами временного железнодорожного моста. Длина огнепроводного шнура была рассчитана ровно на такое время, чтобы его можно было поджечь и забросить шашку подальше. Работа была утомительно однообразной, притупляющей внимание. Что-то отвлекло майора после того, как он поджег шнур. Он не успел бросить шашку, и она взорвалась в его руках...

Командиром нашего взвода был молоденький лейтенант, лишь на два-три года постарше нас. Он был исключительно прост в общении, без командирского чванства и заискивания перед более образованными студентами, но никому из нас не приходило в голову обращаться к нему фамильярным тоном. Военное дело он знал великолепно, многому нас терпеливо учил и тратил на это все свое время. Одним словом, был «отцом-командиром», и мы платили ему уважением и полным доверием.

Руководство стрельбой на 25 метров из пистолета Макарова вел подполковник Никифоров, блестящий строевик, орденоносец, прошедший всю войну. При стрельбах он стоял на безопасном расстоянии — метрах в десяти сбоку от мишени. Подошла очередь последнего оставшегося в нашей роте (на 4-м курсе) казаха. Тот долго целится, зажмурив один глаз, потом зажмуривает второй и стреляет. Никифоров падает как подкошенный (пуля просвистела рядом с его ухом) и лежа кричит: «Не стрелять!» Затем встает побледневший и подходит к казаху. Тот вместе с пистолетом на вытянутой руке поворачивается к Никифорову. Никифоров уже спокойно командует: «Убери оружие». Тот поворачивает пистолет на нас. Тогда подполковник резко выхватывает пистолет из руки незадачливого стрелка и начинает крыть его так, как это может делать только русский человек в минуты особого вдохновения.

***

Учился в нашем потоке некий С. В-штейн. Поработав после окончания института непродолжительное время вместе со мной в НИЛ (научно-исследовательской лаборатории) железобетона, он сообразил, что там для написания диссертации нужно много пахать, и навострил лыжи. Я попытался его отговорить, убеждая тем, что работа в НИЛ интересна в творческом отношении и дает большую практическую пользу стройиндустрии. На это он мне возразил: «О человеке общество судит не по тому, что он сделал для общества, а по тому, что он сделал для себя». К сожалению, фраза очень точная, и мои жизненные наблюдения ее слишком часто подтверждали. Сам В-штейн был силен не только в теории, но и в практике: он переориентировался на экономику (конечно, социалистическую!), где быстро защитил кандидатскую, а в конце 1980-х и докторскую диссертацию, и стал профессором института народного хозяйства. Надо полагать, что в 1990-е годы он с тем же успехом рассказывал студентам о пороках социалистической экономики и сплошных достоинствах капиталистической...

Валера К-тов был в нашей группе самым слабым студентом — он перевелся к нам с вечернего отделения на третьем курсе, а до того безуспешно учился в театральном училище. Он не знал, что такое дифференциалы и интегралы и даже что такое логарифмы, синусы и косинусы. Выглядел он каким-то беззащитным и жалким, поэтому ему все помогали: то в курсовом проектировании, то в подготовке к экзаменам и зачетам. А он все время приговаривал: «Ребята, вы же умные, куда мне до вас». Сиротинушка, да и только. Однако, к всеобщему изумлению, вскоре после окончания института он первым из всего потока защитил кандидатскую диссертацию. Как это ему удалось? Наверное, так же, как он делал курсовые проекты...

***

В 1950—1960-е годы НИИЖТ прочно держал первое место среди вузов города (консерватория не в счет) по самодеятельности и спорту. Наш ректор Николай Павлович Кондаков всячески поддерживал эти направления, не забывая о главном — учебном процессе и научной деятельности. Выпускники института пользовались большим спросом в городском строительном сообществе и среди транспортников, чему способствовали прекрасные научные школы и преподаватели.

Концерты самодеятельности в НИИЖТе были на высоком уровне. В первом отделении исполнялись музыкальные номера из мировой классики. Выступал духовой оркестр, оркестр народных инструментов и танцевальный ансамбль, солисты — певцы и музыканты. Открывал концерты хор с ритуальной песней о Ленине или о партии, а потом переходил к русским народным песням или к хорам из классических опер. Студенты в зале не только внимательно слушали классическую музыку, но и часто устраивали овации.

Второе отделение было «полегче» — эстрадный оркестр с хорошими песнями, танцоры и модный в те годы «театр миниатюр». В памяти осталась пародийная защита диссертации на тему «Влияние лунного света на износ рельсов» и пародия на детектив: несмотря на упорные поиски шпиона людьми в форме, ловит его хрупкая пионерка — применяет приемы самбо, валит на землю, связывает своим галстуком ему руки, садится на него верхом и, подняв вверх руку, звонко произносит: «Чтоб совсем положительной быть, буду бдить, буду бдить, буду бдить!» Эта задорная пионерка потом стала моей женой...

«Генеральным» руководителем самодеятельности и одновременно руководителем духового оркестра был Владимир Кузьмич Фугенфиров (за глаза просто Кузьмич), ровесник века, фанатично преданный музыке. Музыкально неграмотные мальчишки осваивали у него нотную грамоту и учились играть на гобое, кларнете и медных инструментах. Был он невысокого роста, полноватым, эмоциональным и, несмотря на возраст, подвижным и энергичным. Если над кем-то из его подопечных нависала угроза отчисления, он врывался в кабинеты заведующего кафедрой, декана, а то и самого ректора со словами: «Вы что, хотите мне концерт сорвать?» (Варианты: «...лучший в городе оркестр загубить?», «...самодеятельность института развалить?»)

На последних курсах обучения я, выучившись сносно играть на трубе, стал официальным руководителем эстрадного оркестра НИИЖТа. Впервые за историю НИИЖТа оркестр занял первое место в городском конкурсе самодеятельности вузов.

В те годы одной из самых популярных песен была «Хотят ли русские войны». Пел ее Женя Д-ов — обладатель симпатичного мужественного лица, статной фигуры и превосходного густого баритона. На репетициях все прошло гладко. Однако на институтском концерте (это было его первое в жизни выступление) случился казус — Женя от волнения забыл слова. Спел первую строчку: «Хотят ли русские войны...» Оркестр: «Та-та-та-та». Женя молчит. Оркестр опять: «Та-та-та-та». Женя молчит. Ему уже громко подсказывают не только из-за кулис, но и из зала, а Женя молчит, как в оцепенении. В конце концов, он убежал со сцены и за кулисами разрыдался. Его успокаивали, как могли. К сожалению, в дальнейшем выступать на сцене он наотрез отказался.

***

Окончание сессии наша небольшая приятельская компания, человека три-четыре, часто отмечала дома у одногруппника Алика Басова. К столу всегда приглашали его бабушку, сухонькую, энергичную, но почти слепую старушку лет восьмидесяти «с хвостиком». Выпьет она с нами рюмочку, а вторую уносит в свою каморку, оставляет «для лечения». Как-то раз возвращается с пустой рюмкой:

— Ой, Алька, налей еще, не донесла я.

— Что, бабушка, пролила?

— Да нет, не удержалась, по пути выпила.

Моя бабушка, выпив полрюмочки некрепкого вина, всегда приговаривала: «Ох, крепка Совецка власть!» В те далекие 1950-е годы власть была действительно крепкой, а вино, даже самое недорогое, очень хорошим. Так продолжалось до 1970-х годов, когда прилавки заполонили «Рубин», «Солнцедар» и прочая гадость, прозванная в народе «чернилами».

***

Тетушка Ира приезжала к нам каждый год навестить старенькую маму и сестер. В 1960 году я повел ее на оперетту «Поцелуй Чаниты» в недавно открывшийся Театр музыкальной комедии, где и сам до тех пор ни разу не был. Мне, воспитанному на операх, все — и солисты, и хор, и оркестр — показалось ужасно примитивным, на уровне плохой самодеятельности. Тетушка, чтобы не обидеть меня, делала вид, что с удовольствием слушает (или смотрит — до сих пор не знаю, слушают оперетту или смотрят). К счастью, в театре оказался хороший буфет, куда мы отправились в первом же антракте и выпили по рюмке какого-то хорошего вина. Посему второй акт нас уже не раздражал. В следующем антракте поход в буфет мы повторили, и третий акт нам уже понравился, даже очень.

К опере меня с детства приучила тетушка Вера, заядлая театралка. Сказались и коллективные посещения всем классом. Регулярно я там бывал в студенческие годы, а позже ходил в оперный театр с женой и с дочерью.

Однажды я взял три билета на «Травиату», но дочь отказалась идти — она работала почтальоном и упорно готовилась к повторному (на сей раз успешному) поступлению на восточный факультет Дальневосточного университета во Владивостоке. Услышав наш разговор, вместо сестры запросился в театр девятилетний сын Сергей, пообещав, что выдержит все три акта. После первого мы пошли в буфет и взяли сыну пирожное и еще что-то вкусненькое, после второго поход в буфет повторили. Тогда пирожные были натуральными, а цены копеечными. Сын действительно выдержал все три акта и, судя по выражению лица, слушал внимательно и с интересом. После «первой пробы пера» мы с ним стали регулярно ходить в театр и на концерты. Разумеется, с посещением буфета. Я потом шутил: «Путь к высокому искусству лежит через желудок».

Уже много лет мы с женой в оперу не ходим. Режиссеры с нетрадиционной жизненной ориентацией в большинстве постановок извратили все, что можно. Не дошла пока очередь только до «Князя Игоря».

Поскольку у дочки с раннего детства проявился отличный музыкальный слух, мы решили отдать ее в музыкальную школу. Узнали, что на собеседовании требуется повторить ладошками ритм мелодии, спеть несколько песен и выполнить еще что-то, и начали готовиться. Одна из песен, которую я выбрал для репертуара дочери, была о Гражданской войне — «Там, вдали за рекой». Однажды на домашней репетиции поем мы с ней под мой аккомпанемент на фортепиано первый куплет, второй, а на третьем вдруг замечаю, что пою я один. Оборачиваюсь, а Танюшка тихо и горько плачет — ей стало жалко молодого бойца.

Одна из наших походных песен, когда мы с ней, трех-четырехлетней, бывали на природе, была «Солдатушки, браво, ребятушки». Одну фразу дочка пела так:

— Наши жены в пушки заряжены.

— Таня, почему в пушки-то?

— А куда их еще девать!

***

Свою будущую жену я пригласил на первое свидание на бульвар на Красном проспекте. Пришел к назначенному времени, сел на скамейку и в ожидании стал читать газету. Читал я, не отрываясь, до прихода дамы моего сердца. Когда взглянул на часы, оказалось, что она опоздала на полчаса. Если бы я посматривал на часы почаще, то ждать больше 15 минут ни за что бы не стал (самолюбие-с!), свидание бы не состоялось, а знакомство, возможно, на этом прекратилось. Так простая советская газета (не помню ее название) сыграла решающую роль в моей судьбе и в судьбе моей жены Ирины Петровны. Поженились мы рано и, вопреки статистике, прожили вместе 61 год.

***

В 1963 году мне довелось впервые встретиться с проявлением русофобии. Мы с женой были на Иссык-Куле в доме отдыха Сибирского отделения Академии наук СССР. Поскольку дом отдыха стоял на киргизской земле, местные власти бесплатно забрали себе половину мест, не отягощая себя затратами на эксплуатацию, при этом надавали путевок вдвое больше вместимости дома отдыха. Поехали мы однажды на экскурсию в Семеновское ущелье, получили на каждую группу из шести человек сухой паек. В нашей группе оказалась одна казашка, преподаватель вуза из Алма-Аты. За чаем у костра она нахваливала свой город, а потом неожиданно сказала: «Идешь по улицам и не понимаешь, чей это город — русский или казахский?» Я опешил, но достойного ответа дать не сумел — отечественную историю я тогда знал слабо. Пришлось более серьезно ее изучать и многое для себя открывать, даже по кастрированным учебникам истории СССР. Позднее, когда по производственным или научным делам я объездил почти все республики Советского Союза, мне это пригодилось.

***

В стройуправлении, где я работал до института, служил мастером некто Еременко. За какой-то брак в работе его на полгода понизили в должности — поставили бригадиром монтажников, строящих панельные дома. Когда окончился срок наказания, его решили восстановить в должности, но Еременко решительно отказался. У бригадира зарплата 350 рублей и выше, а у мастера, да не просто мастера, а старшего мастера, — 140 рублей, как у разнорабочего. Да еще ответственность за все: за качество, сроки, технику безопасности, своевременное поступление материалов, зарплату рабочим и т. д. Надо сказать, советская власть не очень жаловала инженеров, главным сословием для нее всегда был «гегемон» революции.

***

Зимой 1966/67 года я с сотрудником, моим хорошим товарищем Володей Строковым был в длительной командировке в Новокузнецке. Однажды он предложил съездить на выходные в соседний город Белово в гости к своему дяде Семену. Старик, стоически перенесший в жизни много невзгод, оказался интересным собеседником.

В 1937 году, 1 мая, будучи крепко навеселе, он из самых патриотических побуждений полез на крышу сельсовета снимать красный флаг. Тот показался ему грязным, и он решил его постирать. Дядю Семена тут же сгребли и дали 10 лет по 58-й статье — за контрреволюционную деятельность. Просидел он «от звонка до звонка» и, вспоминая эти годы, рассказывал: «Зато с какими людьми сидел! Помню, рядом со мной на нарах был один инженер. Смотрит он на потолок барака и говорит мне: “Семен, выбей-ка ногой этот брус”. Я спрашиваю: “А крыша не рухнет?” — “Не рухнет”. Выбил я, а он мне велит: “А теперь с другой стороны!” Выбил я другой, а он говорит: “Вот теперь все нормально, а то дураки столько лишнего натолкали”». Как я понял, речь шла о деревянных фермах, статический расчет которых инженер сделал в уме и обнаружил ошибки. В наше время, когда людей с дипломами пруд пруди, такие специалисты уже почти не встречаются.

Наутро мы собрались уезжать, а дядя Семен слегка занедужил и решил подлечиться. Достает пол-литровую банку, полную разнокалиберных разноцветных таблеток. Выяснилось, что все таблетки, которые ему выписывали врачи, он ссыпал в одну тару и брал оттуда без разбору. Выпив при нас две какие-то таблетки, он через полчаса сказал: «Ну вот, теперь полегчало».

***

Осенью 1967 года я поехал в командировку в Москву на проходящем поезде. На нем возвращалось домой много демобилизованных солдат с Дальнего Востока. Оказались они и за моим столиком в вагоне-ресторане. Один сержант, крепко поддав, начал болтать о своей службе на аэродроме в городе Артеме под Владивостоком, о новых боевых самолетах и многом другом. Забавы ради я подначил его: мол, аэродром я этот знаю, на нем стоят какие-то два десятка старых бомбардировщиков. Сержант повелся и начал перечислять не только марки, но и количество новейших самолетов. Я уже не знал, как его остановить, а потом сообразил. Достаю свое красное, с гербом, удостоверение, прикрываю пальцами слова «путей сообщения», оставляю только «Министерство» и сую ему под нос. Сержант мгновенно протрезвел, встал, сделал руки по швам и стал лепетать что-то оправдательное. Я его милостиво отпустил, но предупредил, что если еще раз увижу пьяного, то пусть пеняет на себя. Шутка получилась жестокой, но полезной: в те годы за такую болтовню могли припаять уголовную статью «за разглашение». И поделом!

***

В 1971 году мы с женой были в турпоходе по Военно-Сухумской дороге. В то время популярным киноартистом был Владислав Дворжецкий, с которым у меня было некоторое внешнее сходство. Проводник-карачаевец подозрительно часто посматривал на меня. Наконец, подошел и тихонько спросил: «Ты в кино играешь?» Я ответил отрицательно. Кавказец не поверил, начал горячиться и говорить о том, что он перевидал много разных знаменитостей и ему непонятно и обидно, почему я скрываю свою личность. Чтобы прекратить бесполезный разговор, я сказал ему доверительно:

— А ты никому не расскажешь?

— Клянусь, никому!

— Тогда только тебе одному скажу: да, я снимаюсь в кино. Только смотри, никому!

Проводник был на вершине счастья и пребывал на ней до самого конца перехода.

***

В 1970-е годы единственным специалистом по обслуживанию и ремонту ЭВМ в вычислительном центре НИИЖТа работал Саша К-лов. По мере расширения ВЦ были дополнительно приняты инженеры, и монополия Саши как будто исчезла. Однако если случались сложные поломки, он оказывался единственным, кто мог их исправлять. Подвела Сашу страсть к эффектам: уж слишком быстро он ликвидировал неисправности, причин которых часами не могли доискаться другие. Это навело на подозрения, за Сашей стали следить и в конце концов выяснили, что «неисправности» он устраивал сам. И делал это не из корыстных побуждений (никакой материальной выгоды он за это не получал), а только ради славы. Пришлось ему увольняться с работы.

***

Как-то среди моих студентов-вечерников оказался секретарь комитета комсомола НИИЖТа Павел Б-ров. Мне позвонили из парткома института с просьбой помочь ему с курсовым проектом и «отнестись внимательно». Я скрупулезно просмотрел проект и нашел в нем массу огрехов. Главное, проект был попросту не закончен. Я отправил комсомольского секретаря исправлять ошибки и приходить, когда проект будет готов к защите. Через день приходит вновь — как прежде, важный и немногословный. Проект доделан, но многие ошибки не исправлены, и ни одного членораздельного ответа на мои вопросы. Похоже, человек совершенно не понимал, что делал (да и сам ли делал?). О положительной оценке и речи не могло идти. На следующий день меня пригласил для беседы секретарь парткома С. И. Черноусов, человек очень воспитанный. Он вежливо пытался убедить меня, что Б-ров выполняет ответственную работу, крайне занят и потому требует к себе особого отношения. Я долго слушал, а потом сказал: «Уважаемый Сидор Иванович, если я комсомольскому лидеру должен ставить четверки вместо двоек, то что мне ставить рядовым комсомольцам? Кроме того, главная задача комитета комсомола в вузе — мобилизовать комсомольцев на добросовестную учебу. А тут явное несоответствие получается. По-моему, Б-ров сидит не на своем месте». Так мы ни до чего и не договорились. А проект Б-ров сдал другому преподавателю. Тот был членом КПСС и звонок из парткома воспринял как партийное поручение...

***

Главным инженером крупнейшего в Новокузнецке завода сборного железобетона был Николай Павлинович Пуляевский — умница, человек прямой и бесхитростный. Когда его приглашали на заводское партсобрание, он отвечал: «Во-первых, я беспартийный, а во-вторых, мне работать надо, а не время на пустую болтовню терять». На него махнули рукой, приглашать перестали и терпели только потому, что по глубине знаний, производственному опыту и умению быстро находить грамотные выходы из технически сложных положений ему не было равных.

Как-то приезжаю к нему с нашей новой конструкцией балок, которая на четверть легче типовых и на 15 % экономичнее по расходу арматурной стали. Он посмотрел чертежи, задал мне массу вопросов и отметил, что балки ему очень понравились, но внедрять их у себя не будет. «Смотри сам, — сказал он, — экономия бетона 25 %, а экономия арматуры 15 %. Значит, на каждый кубометр бетона расходуется больше арматуры. А нам фонды на арматуру дают из расчета на куб бетона...» Таковы были издержки плановой экономики.

***

Однажды на лекции, с коими тогда часто выступали в НИИЖТе пропагандисты из горкома или обкома КПСС, зашла речь о садовых участках. Кто-то из аудитории задал вопрос: «Ну ладно, дачные домики размерами не больше, чем три на четыре метра. Но почему запрещено строить бани? Почему на Кавказе они разрешены?» Лектор ничего умнее не придумал, как ответить: «Мы должны учитывать национальные особенности других народов нашей страны». Это вызвало откровенную бурю возмущения: «Что, национальная особенность русских — ходить грязными?!» Лектор промямлил что-то нечленораздельное и на этом лекцию закончил.

***

Начальником отдела оснастки у нас в СКТБ (я там работал в 1970—1980-х годах) был Б. П. Ж-ский, человек среднего роста и субтильного телосложения. На всех праздничных застольях он быстро пьянел и становился сентиментальным. В таком состоянии он однажды зашел в мой отдел, подсел ко мне и предложил: «Давай, Валерий Васильевич, выпьем на... ну, как это...» Он долго вспоминал слово «брудершафт» и, наконец, промолвил: «Давай выпьем на эшафот!»

По части использования импортных слов он отличился еще не раз. Тогда на телеэкранах с утра до вечера мельтешил опостылевший Горбачев со своим «консенсусом». На одной из планерок разгорелся горячий спор между начальниками отделов. Борис Павлович решил всех примирить: «Что мы ругаемся! Давайте находить этот... косинус». Всеобщий хохот действительно всех примирил.

Работал в моем отделе заведующий сектором Леня Гр-нов. Читал он много, но был ужасно косноязычным. Его спрашивают: «Где такой-то отчет?», а он: «Где его судьба, я не знаю». На отдельских планерках свое выступление он начинал обычно словами: «Я хочу сказать вот какого содержания». Многие его фразы становились у нас крылатыми.

***

Сегодня невозможно представить, что в 1960—1970-е годы никаких досмотров в аэропортах не было: взвесил багаж, зарегистрировался и пошел на посадку. В 1970-е я был свидетелем одного сюжета. Стою в аэропорту Внуково в очереди на посадку. Передо мной полковник с небольшим чемоданом и генерал-майор налегке, оба одного возраста, оживленно беседуют между собой. Я подумал: вот прощаются старые сослуживцы-товарищи или однокашники по академии. Полковник улетает в свою часть, а генерал провожает. Но перед самым выходом на посадку выяснилось, что улетал генерал, а полковник, как обычный денщик, нес его чемодан. Думается, пресловутая «дедовщина» началась не в солдатских казармах, а в генеральских кабинетах.

***

Бывая в Москве, я, как все приезжие провинциалы, под завязку «отоваривался» дефицитными тогда товарами. Однажды при предварительном взвешивании обнаружил, что мой чемодан тянет на 36 килограммов (тогда разрешался бесплатный багаж весом до 30 кг). Пришлось «расфасовывать» 6 кг апельсинов по всем карманам. При посадке женщина-контролер спросила:

— А что у вас в карманах?

— А... это в дорогу, перекусить.

Она сочувственно улыбнулась.

***

Осенью 1970 года мы с женой «дикарями» побывали в отпуске в Средней Азии. Прилетели в Бухару, устроились в гостинице, а наутро пошли осматривать город. Рядом с гостиницей был базар, на котором ничего интересного, кроме одного дряхлого аксакала, не увидели. Сидя по-турецки на коврике, он торговал четырьмя дверными ручками. Ручки были деревянными и на редкость грубо изготовленными — такие у нас когда-то использовали для дверей дворовых уборных. Возвращаясь под вечер в гостиницу, мы опять заглянули на базар и увидели того же аксакала, в той же позе и с теми же ручками. Вероятно, главным для старика была не прибыль, а сам процесс торговли — традиционно уважаемое на Востоке настоящее мужское дело.

В центре Бухары была площадь под названием Ляби-хауз, сохранившаяся в первозданном виде со Средних веков. В ее центре располагался живописный искусственный водоем, а вокруг него несколько чайхан. В одной из них мы заказали зеленый чай и пресные лепешки. Чайханщик, прежде чем подать нам пиалы, ополоснул их в тазу с черной, с жирными разводами водой. Я возмутился такой антисанитарией и попросил вымыть их как следует. Он вымыл пиалы под краном, вытер их изнутри грязными пальцами и подал мне левой рукой, прижав правую руку к сердцу. Я был сражен, протестовать язык не повернулся.

***

В 1970-е годы в одной из своих командировок в Ленинград мне пришлось задержаться на выходные дни. Гуляя по городу, набрел на Николо-Богоявленский морской собор, вошел внутрь и был настолько потрясен хоровым пением, что задался вопросом: «Почему на концертах и по радио никогда не звучит эта божественная музыка? Потому что она церковная? Тогда почему звучат хоралы и мессы Баха и Генделя, “Аве Марии” Баха и Шуберта, “Реквиемы” Моцарта и Верди?» Догадался не сразу: «Да ведь потому, что это русская церковная музыка».