Детский мир — в литературе, как в жизни

В океанических просторах современного книгоиздательства по определению не останется без внимания вышедшая на исходе 2013 года в Санкт-Петербурге (изд-во «Азбука») книга «Русские дети». Это фолиант в 60 п. л. (800 стр.), представляющий собой сборник рассказов на тему детства, принадлежащих перу современных, ныне действующих писателей. В кратком — на страницу — предисловии составителей (А. Етоев, П. Крусанов) сделано несколько оговорок, существенно важных для понимания книги: она — о детях, но не для детей. Это — «не детская книга». И другое важное предуведомление: все представленные в книге рассказы для нее именно специально и написаны, что заранее готовит читателя к предощущению какой-то цельности и концептивности издания. И уже «от себя» отметим еще одну особенность книги, связанную с ее тематической ориентированностью на детство.

Знаково-семиотический привкус в случае изображения ребенка ощутим в большей степени, чем в любом другом тематическом ракурсе видения жизни. Изображая жизнь и судьбу взрослого, писатель воспроизводит действительность как таковую; изображая «дите», «дитя человеческое», он осознанно или бессознательно вводит фокус видения будущего: как говорится, «сегодня — дети, завтра — народ». Кроме того, с образом ребенка вообще связаны некие знаковые сущности видения мира, закрепившиеся за детским топосом в литературе по ходу ее исторического развития. Невинностью ребенка привычно поверяется правда жизни. «Слезинка ребенка» как критерий истинности человеческого деяния неукоснительно сохраняется в литературной памяти, поэтому ребенок в литературе больше чем ребенок. И как надличностная черта русской литературы эта особенность детского образа явственнее всего способна проявится тогда, когда произведения «о детстве, но не для детей» оказываются объединены в одну книгу, как это произошло в данном случае. Под строгого оформления обложкой скрывается немалое литературное богатство, собраны произведения 48 авторов, расположенных, дабы не искушать ни читателей, ни самих писателей определением меры их славы и таланта, по алфавиту, только в обратном — «перевернутом», в соответствии с игровым сознанием ребенка, порядке — от «я» до «а», от Леонида Юзефовича до Василия Аксенова. Преобладают в авторском коллективе московские и петербургские писатели, российская провинция представлена немногими, но трое из них — Виталий Сероклинов, Виктор Стасевич, Олег Постнов — живут в Новосибирске.

Важно, что в специфическом фокусе детской проблематики удается дать представление о характере поэтико-смысловых исканий современной литературы в целом, многообразии творческих почерков, разноцветности ее эмоционально-стилевой палитры. Поскольку рассказы принадлежат перу «практикующих» писателей, постольку их почерк распознаваем и в освоении такой тонкой материи, как детский топос: не изменяет своему привычному способу — через легко узнаваемые, лежащие на поверхности реалии быта — вскрывать философию бытия Роман Сенчин («На будущее»); узнаваем в своей приверженности культурологическим изыскам Максим Кантор («Мой аргентинский папа»), неизменно верен своей манере эпатировать читателя Владимир Сорокин («Колобок»), не всякий читатель без душевного потрясения и в этой книге воспримет жесткую эстетику Людмилы Петрушевской («Сказки о родителях и бедных детях») или Евгения Попова («Когда упадет Пизанская башня»).

Но есть нечто общее, что делает издание «Русские дети» не просто сборником рассказов, а именно Книгой. Соприкосновение с воспоминаниями о собственном детстве, неизбывно живущими в душе каждого человека, придает книге легкий оттенок мемуарности, сопряженной с особой мерой эмоционально-психологической проникновенности. Через детство проходит каждый, потому автобиографический нарратив в разной степени явленности просвечивает при любом ракурсе освещения проблем детства. За редким исключением, детские годы авторов книги совпадают с разными периодами трудной истории советского общества во всей совокупности его политико-идеологических изъянов и материальных невзгод и лишений, но какой бы трудной ни была тогда жизнь народа — детство воспринимается как самая светлая пора жизни, ее золотое и невозвратимое время, потому что в принципе это «совсем другое время», о чем повествует автор одноименного рассказа Евгений Водолазкин.

В зеркале собственного детства писатель пытается разглядеть феномен земного бытия человека, понять, как изменяется его природа по мере взросления, что теряет и приобретает он, набираясь жизненного опыта, соприкасаясь с социальными обстоятельствами: «Вневременность — райское качество, а детство — маленький личный Рай. Человек выходит из него, как выходят из равновесия, ибо Рай обладает абсолютным равновесием и полнотой. Покинувший Рай сталкивается с проблемами питания, плотской любви, квартиры, денег, но главное — времени. Время — синоним конечности, потому что бесконечное не подлежит счету. Погружение во время не происходит в одночасье, оно имеет длительность — так, чтобы иметь возможность привыкнуть… Все происходит постепенно — как вход в холодную воду…

Детское время — совершенно особое, оно не похоже на взрослое. Это совсем другое время. Оно двоякое, почти неподвижное, почти не время еще, в нем нет главного свойства времени — необратимости».

В рассказе Майи Кучерской любопытна попытка прикоснуться к миру ребенка еще на плазменно-утробном и младенческом уровне его существования, в пору того нерасчлененно-диффузного сознания, когда все рядом — люди, цветы, звери, — дышит любовью и жалостью ко всему живому, полнится ангельским образом вертограда многоцветного.

Образ Рая как места обитания ребенка возникает одновременно у разных писателей, переходя, как рассказе Татьяны Москвиной «День мой рай», даже в его название.

Писатели по-разному видят грани детства как «совсем другого времени»: в одних случаях, к каковым, кроме названных, следует отнести рассказы Макса Фрая «Две горсти гороха, одна морского песка» и Сергея Коровина «Шалопай», на первый план выходит онтология детства, особенности детского поведения в мире взрослых, характер общения детей между собой, постижение тайн пола и т. д., в других отчетливее проступает социально-исторический аспект. В коротких рассказах Виталия Сероклинова («Пряники», «Цукаты») хорошо видимы абрисы того конкретного времени, когда счастливое детство поверялось не качеством сервиса и мерой материального благосостояния, а безоглядной полнотой доверия ребенка миру взрослых, когда скудость лакомств и угощений с лихвой искупалась подлинностью отношений, незыблемостью семейных ценностей, возможностью броситься в объятья вернувшегося с работы отца, испытать ни с чем не сравнимое чувство родного Дома: «И тебе так сладко, как бывает только в семь лет».

Душевный покой Мишки, героя рассказа Белоброва-Попова «Высшие силы», плодотворно проведшего день во дворе в обществе Светки, восходит еще и к вере в разумность «высших сил», управляющих миром. Придя домой, он достал блокнот и записал, что, помимо благожелательного пригляда за жизнью страны из Космоса, «у власти находятся хорошие люди, Брежнев и ЦК КПСС. А в Америке все наоборот». Поэтико-стилевая и эмоциональная атмосфера рассказов разнообразна, не исключает ни сентиментальности, ни философствования, одни полнятся легким юмором, другие… Все дело в том, что «других» в книге больше, и именно они определяют ее острую актуальность, открытость публицистического голоса.

По степени преподнесенных человеку неожиданностей наступившее время напоминает сказочное. «Началась ужасная неразбериха, — читаем в “Сказке…” Л. Петрушевской. — То есть произошла настоящая перестройка». Не успевая справиться с собственной реакцией на эскалацию социокультурных перемен, «взрослые» в еще большей степени отстают в осмыслении жизни своих детей, понимании конечных целей их воспитания и образования, что ставит литературу перед фактом чудовищного разрыва между «двумя мирами», небывалой остротой конфликта «отцов и детей». Место Дома и Государства, дававших человеку чувство защищенности, заняли другие «высшие силы» — Деньги и Успех, безудержная погоня за материальным благосостоянием и карьерными достижениями. Литература чутко реагирует на новые, непривычные реалии жизни детей, не страшась возвращения к горьковской эстетике «страстей-мордастей». Первыми жертвами небывалого социального расслоения и обнищания масс становятся дети, как в пространном рассказе Сергея Самсонова «Поорет и перестанет», в сюжете которого малыши, беспечно оставленные матерью и ее сожителем без присмотра, замерзают в холодной бане. У рассказа «счастливый» конец: «размороженного» в реанимации Витю усыновляют добрые люди, а оставшуюся без ножек Гульку берут в комплекте с братом: «Я же не сам по себе, я с сестрой…»

Разные грани драматического дискурса характерно проявляются в рассказах Марины Степновой «Там внутри», Вадима Левенталя «Ча-Ща пиши с буквой кровь», пересекаясь с поэтикой страшного, ужасного, необъяснимого. Заброшенный в кипящий противоречиями мир взрослых, подчас недоступный и их собственному пониманию, ребенок часто оказывается в нем лишним, воспринимается как помеха для личной жизни родителей, осуществления далеко идущих планов. В книге вообще много детей «лишних», случайных, родившихся «по ошибке», в результате неосторожности в отношениях с партнером. В рассказе Александра Снегирёва «Луке букварь, Еремею круги на воде» изображен герой, которому детей сдают — как в камеру хранения. Это освобождает время для желанного успеха: «Повсюду успех, — размышляет герой. — Бросай колоться и успех, купи и успех, женись и успех, роди и успех. Бежим, ковыляем, ползем, преодолевая все эти десять, семь, пять шагов к успеху, который, как мираж, всегда недостижим…»

Нарративным стержнем рассказа А. Снегирёва является картина одного дня, проведенного в обществе девятилетнего Патрикея, которого мать-одиночка приводит, «когда не с кем оставить» на время, отводимое ею на «личную жизнь». В ее жизни, опутанной цепями доступных кредитов и лишенной стабильной перспективы, какой-либо самостоятельной роли сыну не предусмотрено — как ребенку, явившемуся на свет по недосмотру судьбы — «лучше бы он тогда, в полгода от ангины умер» — или личному просчету — «надо было аборт делать». Мать удивляется — и в кого он, и что с ним будет, и личной ответственности за его судьбу нести не готова. И действительно, Патрикей — странный мальчишка с ранними наклонностями к гендерным играм: «Нижние конечности обтянуты красными лосинами, заправленными в сапожки», маленькая «ручка с пластмассовым перстеньком на безымянном», он играет в куклы, наряжается девочкой.

Опасный разрыв первородных, отприродных связей между детьми и родителями открывается и на именном уровне: Лука, Еремей, Марк Аврелий, Матфей, Ферапонт с Евдокией… Странными, пришедшими издалека именами родители вольно или невольно углубляют объективно идущий процесс отчуждения поколений: «…Патрикей — и кто ее надоумил так сына назвать. Да и остальные тоже, что ни имя — или Евангелие, или летопись…»

На неразрывность связи непривычного, странного называния детей с эскалацией нежданно-негаданных социальных перемен обратил внимание Р. Сенчин в рассказе «На будущее». Провинциалка Оля «не могла себе представить девочку с именем Варя в Москве… Но потом узнала, что в Москве куча Варь, Василис, Ась, Тась, Дунь, Вань, Вась, Федь… Русского, кроме церкви, ничего нет, зато вот имена, как из сказок».

В книге недетских рассказов о детях не могли не занять положенного места образ современной школы, ее духовная атмосфера, характер отношений учителя и учеников. Тотальный дух коммерциализации проник в систему образования в виде его ранжирования на лицей, гимназию и просто школу. Школа, где преподавал герой рассказа Анны Матвеевой «Теория заговора» Павел Константинович — по школьной этимологии Пал Тиныч или даже Полтиныч, называлась лицеем, и «родители — поколение первых в стране богатых и будто бы свободных людей — обладали в лицее истинной властью». Учитель в ней уже не носитель духовного авторитета, не обладатель «высшей силы» интеллекта и знания. Седьмой класс, где Павел Константинович преподает историю, снисходительно слушает его рассказ о культуре древних цивилизаций.

«— Полтиныч, а я видел папу римского! Он няшка!» — раздается голос Васи Макарова.

«Все они были в Риме, в Париже, сестры Крюковы плюются от Англии и считают Швейцарию скучной. Даша Бывшева целое лето провела в Испании, у Карповых — дом в Греции, а что здесь такого?»

«— А вы были в Италии, Полтиныч?

— Не был, Вася.

Седьмой гудит, не верит. Как можно не бывать в Италии? Уже даже дети учителей туда съездили, правда, на них скидывались другие родители».

Образ жизни и мыслей учителя, предстающего в классическом облике русского интеллигента, отдающего предпочтение духовно-нравственным ценностям перед материальными, вносящего в сознание учеников дух сомнений и исканий, отвлекающих от жесткой нацеленности на жизненную прагматику, вызывает в родительской среде раздражение, и от Павла Константиновича спешат избавиться. И уходит он преподавать историю из лицея в простую школу.

Рассказ Анны Матвеевой привлекателен не только многообразием человеческих лиц и характеров, но и аналитической четкостью авторской позиции, страстностью публицистической ноты, и особенно ценно в нем программно заявленное стремление автора к созданию положительного образа русского Учителя: «Зачем наших детей пытаются закрыть в Интернете? Для чего окружают соблазнами, противостоять которым не может и взрослый? Почему все это, в конце концов, служит, как выражаются врачи, “вариантом нормы”?» — срывается на вопрошание Павел Константинович. Не удивительно, что в таком массированном натиске на душу, внутренний мир, психологию ребенка учителю истории видится целая теория заговора против будущего страны. «Пал Тиныч не считал себя педагогическим гением, тем более спасителем русского народа или отважным одиночкой, бунтарем против общества. Он считал себя тем, кем, собственно, и был — учителем истории», призванным отстаивать ее правду.

Рассказы о современной школе способны открыться читателю множеством неожиданных, а иногда и просто шокирующих реалий из контекста торжествующей коммерциализации общественных отношений. Судя по содержанию рассказа Сергея Носова «Здесь были качели», отдающего ностальгией по «совсем другому времени», в школе уже не стыдно давать списывать за плату; и на убеждении, что «любая домашка стоит денег», выстраивается специфический школьный бизнес. На склонности к пороку тоже можно неплохо заработать. Туда, где раньше были качели, Лопата водит своих одноклассников к знакомому Педофилу, который за то, чтоб «только посмотрели на это», платит деньги, а Лопата получает от него комиссионные за доставку «клиентов».

Мотив фатальной роли Интернета в определении поведения ребенка в школьном, особенно обостренном подростковыми мутациями, возрасте всплывает во многих рассказах книги, на нем, например, выстроен сюжет рассказа Алексея Евдокимова «Респаун», в котором вопросы школьного учителя истории полностью утрачивают свою риторическую видимость. Реальный мир, с циничной откровенностью возведенный на оправдании Несправедливости в социальных отношениях и лишенный душевной открытости семейных связей, с логической неотвратимостью уводит детей в компьютерное пространство, где кажется возможным построить мир по другим правилам и на других основаниях: «Там самое главное, чтобы все по справедливости было». Компьютерные игры типа «Майнкрафт» или «Цивитас Солис» позволяют героям рассказа реализовать свое представление о должном, подменить реальную действительность воображаемой, и эта глубина отчуждения детей от мира взрослых по-настоящему пугает их, заставляет местную власть даже возбудить дело о детском экстремизме. Характерен диалог следователя с одним из «игроков»:

«— И в чем смысл?

— Смысл чего?

— Зачем вы мир свой строите?

Вопросы были до того бестолковые, что Игорь не знал, как отвечать.

— Жить…

— Кто там будет жить?

— Мы… Ну, игроки…

— А этот мир чем вас не устраивает? Что вам не нравится?

Игорь молчал».

Страх «взрослых», прежде всего властей, перед детскими играми в «справедливость» тем более обнаруживает свою небеспочвенность, что в рассказе А. Евдокимова в сплоченный круг компьютерных игроков, образуя взрывоопасный «клуб неудачников», сбиваются дети, ущемленные кто социальной несправедливостью в целом, кто, как Игорь, еще и фальшью семейных отношений. Компьютерный заговор детей против взрослых как проявление полного взаимонепонимания обретает в рассказе значение, существенно расширяющее границы раздумий о мире как таковом, в частности, об исторически подтвержденной возможности перехода виртуальных игр в практически осуществляемое дело, как это случилось с теорией строительства коммунизма в отдельно взятой стране, и наоборот, тотальной виртуализации реального мира, как происходит это сегодня, когда под агрессивной властью информационных стратегий оказываются миллионные массы, а опасность подвергнуться влиянию всемогущей «сети» практически угрожает каждой человеческой индивидуальности, и дети здесь — главный и самый легкий объект духовно-психологического манипулирования. Детям из рассказа Марии Галиной «Красивые молодые люди» и не надо уходить в компьютерное зазеркалье. Они и так, с самых малых лет, когда еще тревожит не вполне разгаданная тайна, «как делаются дети», инстинктивно спешат отгородиться от предельно рационализированного мира взрослых, моделируя свой, желанный мир в ходе непосредственного общения друг с другом, хвастаясь качеством и количеством потребленных или желаемых благ, а заодно придумывая и подходящих их представлениям о красивой жизни родителей, способных не только холодным рассудком принять их, но и обогреть душевным теплом.

В финале оказывается виртуализированным, зависая в неопределенности, и читательское восприятие рассказа: то ли это вольная придумка мальчишки, ущемленного положением ребенка лузеров, то ли действительно та красивая молодая пара — его родители, вынужденные прятать своего сына от конкурентов по бизнесу и скрывать свою кровную связь с ним, испытывая подлинную боль насильственной разлуки. В любом случае исчезает образ реальной жизни; образом жизни становится игра, неизбежно превращая ее в симулякр: и благостное бытие одного мальчишки оборачивается несчастным существованием «ошибки природы» при любовнике матери, а за видимостью другого, может быть, действительного — скрывается судьба родителей, лишь изображающих «счастливых молодых людей».

В современном мире соблазнов, рекламного упоения комфортом, роскошью, богатством социальное неравенство приводит к появлению жизненных реалий, недоступных восприятию здравого смысла, пониманию «обыкновенного человека», неподвластных здоровой, «правильной» рецепции. Что, например, происходит в рассказе Шамиля Идиатуллина «Кареглазый громовик». Как понимать поведение матери Даньки: подвиг она совершает или непомерную жертву приносит, чтобы доставить мальчишке радость обладания механической игрушкой, высокой какой-то ценой искупает вину перед сыном или добровольно сдается на милость его капризной прихоти?..

Новое время актуализировало феномен матери-одиночки, придало специфическую остроту гендерной проблеме. Благодаря собранности рассказов воедино, в одной книге, с непреложной отчетливостью проступил ее, не в ущерб художественной убедительности, социологический профиль. Образ матери-одиночки выявляется в богатстве его характерологической сути — это не только матери с наклонностями кукушки, как в рассказе А. Снегирёва, или с ослабленным алкоголем чувством материнства, как в рассказе С. Самсонова «Поорет и перестанет», но и молодые женщины, стоически, жертвенно исполняющие природный долг, как в рассказе Марины Степновой «Там внутри» или Анны Старобинец «Аргентус», при том что нередко это оказывается материнский долг перед хронически больным ребенком, от тяжкого бремени воспитания которого трусливо бегут отцы. В судьбе такой однополярной семьи фактор дегуманизации современного общества проявляется в особо наглядной форме, и слиянный образ одинокой матери с ребенком выступает как безошибочная мера определения человеческого в человеке.

О том, что и в малом жанре рассказа современная проза способна ставить и предлагать к осмыслению сущностные проблемы бытия, свидетельствует рассказ Романа Сенчина «На будущее». Он о том, как в процессе безоглядного экспериментирования в сфере педагогики исчезает из поля зрения сам ребенок как самостоятельная личность, какой мерой опасной непредсказуемости чревата его судьба в будущем и какова степень ответственности самих взрослых, бесконтрольно манипулирующих детским неведением во имя своих представлений о их лучшем будущем…

Столкнув две стихии — пребывающую в неподвижности провинцию и мчащуюся в неостановимой гонке за успехом Москву, Р. Сенчин, подобно Гончарову в «Обыкновенной истории», вопрос о том, что лучше, оставляет открытым. В его рассказе столичные родственники, оказавшись без поддержки заболевшей бабушки, просят семнадцатилетнюю Олю приехать для временного присмотра за маленькой Варей: «Поможешь тут с Варей, а может, на подготовительные запишешься».

С готовностью включившись в лихорадочный темп жизни семилетней москвички, послушно следующей воле взрослых и безостановочно перемещаемой из школы в музыкалку, из музыкалки на вокал, в перерывах между ними делающей «домашку», а есть еще языки, кружки, спорт, Оля не сдерживает чувств: «Мне Варю жалко… Такая маленькая, и так… Она ведь совсем на ребенка не похожа… И другие… Прямо плакать… Жалко…» Однако в ответ на эту сентиментальную тираду слышит урезонивающие доводы матери: «Про Варю ты зря… нормальный она ребенок, и правильно, что так загружена, — именно сейчас все закладывается. Сейчас ребенок на свое будущее живет, все закладывается… Да, работает! Теперь уже и в десять лет многим поздно начинать заниматься. Только с рождения. Ольга, перестань рыдать!»

«На фиг такое будущее», — думает сморенная дневной суетой Ольга, но засыпая, слышит не жалобы Вари на усталость — на просьбу матери еще раз проиграть этюд Баха, «вместо этого раздается музыка — широкая, мощная, величественная. Будто не на обычном пианино играли, а на огромном органе. Не семилетняя девочка, а крепкий человек, с железными пальцами…»

В книге «Русские дети» созданы даже не десятки — сотни образов, взрослых и детских, в ней много социальной темени, но много и онтологического света, исходящего из духовной материи детской чистоты, невинности, первородного доверия взрослым. Но какими войдут в их мир эта девочка-робот Варя, дитя чистого эксперимента из рассказа Андрея Рубанова «Слинго-папа»; превратившийся в безжалостного волчонка Серый из рассказа Алексея Слаповского «Лукьянов и Серый», «ангел Рома» из рассказа «Здесь были качели»; чем, повзрослев, ответят на игры родителей дети из рассказов Олега Постнова «Миргород», Марины Галиной «Красивые молодые люди», «Рассказа, который не был написан» Ильи Бояшева…

По прочтении книги «Русские дети» никуда не уйти от остроты осознания, что рядом с нами возник, живет и разговаривает мир, который уже сегодня воплощает наше будущее, и чтобы не оказаться в нем на положении «чужого» и «лишнего», следует безотложно гармонизировать отношения с ним. Как справедливо сказано: сегодня — дети, завтра — народ. Какие сегодня дети, таким завтра предстанет народ.

Прочитав книгу, читатель, несомненно, обогатит свои представления о литературном процессе, и процессах самой жизни. Это тот случай, когда следует говорить об отсутствии противоречий между эстетикой и публицистикой. Соединившись, они высекают живой и тревожный образ Времени.