Вы здесь

Дежурные по стране

И сколько же было идей на земле, в истории человеческой, которые даже за десять лет немыслимы были и которые вдруг появлялись, когда приходил для них таинственный срок их, и проносились по всей земле? Так и у нас будет, и воссияет миру народ наш…

 

Ф. М. Достоевский. «Братья Карамазовы»

 

 

Глава 1

Эти события произошли в одном сибирском городе. Претендовать на пафосное звание мегаполиса он не стремился, а на ярлык «села городского типа», который ему приклеивали приезжие мастодонты из столицы, обижался. Надо сказать, что жителей в нем проживало несметное количество, но если кому вдруг приходила в голову шальная идейка спрятаться от правосудия в одном из микрорайонов, то об этом через два с половиной часа уже знали все дворники, а через три — и все остальное население, от градоначальника Николая Гербертовича Горностаева до бродячих котов, жадных в отношении молочно-кефирных рек и мартовского прелюбодеяния. А что касается численности народонаселения, то если взять жителей Москвы, без обитателей Северо-Западного округа, и разделить эту цифру на сорок лет, проведенных Моисеем с евреями в пустыне, чтобы из египетских рабов превратить их в свободных людей, то получится единица, за которой гордо прошествуют пять голопузых нулей.

Особых достопримечательностей в городе не было, если не считать драматического театра с провинциальной труппой и краеведческого музея, где томилась за стеклами суровая флора и скалила зубы таежная и степная фауна. Зато высших учебных заведений в городишке было хоть отбавляй. В постперестроечную эру они росли как грибы после обильного дождичка, стремясь подтянуть население в экономическом и юридическом плане. Институтов обозначенного профиля развелось так много, что стали они ютиться в бывших общежитиях и оккупировать детские сады — благо что дети перестали рождаться.

В городе было три рынка: один — центральный, другой — так себе, третий был блокирован нашими желтолицыми крошечными товарищами по утопленному в Лете, но еще не до конца захлебнувшемуся соцлагерю. Громадные цеха тяжеловесно-серого мясокомбината громоздились в затхлом воздухе на улице Пушкина, и зданием в стиле модерн непременно бы гордились жители, если бы перепадало от его величия в консервные банки побольше мясных прожилок, а бледный жир, от которого заплывали металлические стенки, куда-нибудь бы исчез на веки вечные. Пивоваренный завод, расположенный по улице Советской, был выкрашен в таинственный бордовый цвет, что никак не отражалось на качестве пива в холодный осенне-зимний период, а летом и весной, когда глотку сушит палящее солнце, не до суждений о вкусовых качествах прохладительных напитков — лишь бы кое-как утолить жажду. Если бы автор отведал сметанки, произведенной маслосыркомбинатом, то нашел бы ее превосходной, потому что жирность в данном продукте ему претит, но о ней напоминает лишь надпись на этикетке, которую читают редко… Еще в городишке был зоопарк. Его следовало бы отнести к достопримечательностям, но пожалеем верблюдов и медведей, знакомых с голодом.

На этом язвительное повествование, кстати и некстати пересыпанное гиперболами, на какое-то время прекращается и начинается серьезный рассказ о тех, кто родился при Брежневе, рос при Горбачёве, а мужал при Ельцине. Они не знали друг друга до девяносто девятого года, учились в разных школах, имели разные интересы, но судьбе было угодно раз и навсегда соединить их в маленькой беседке у стен заштатного института за четыре месяца до того момента, когда по всей планете в трескучем морозном воздухе под завывания декабрьской вьюги закружатся в танце снежные хлопья миллениума.

Когда закончилась первая в их жизни пара по высшей математике, они вперед всех сбежали вниз и заняли уютную беседку, залитую уставшим осенним солнцем, быстро познакомились и стали наперебой делиться друг с другом первыми впечатлениями о вузе, в котором им дальше предстояло учиться долгих пять лет. После десятиминутной беседы выяснилось, что пока все без исключения метят на красный диплом, а дальше будет видно, потому что студенчество, как резонно заметил один из них, это не только учеба.

Они и не подозревали о том, что им вместе предстоит пройти. Им казалось, что пироги успеха с ватрушками счастья планируют в воздухе и надо только во время зевка не прикрывать рот ладонью — и в него обязательно залетит настоящая любовь или еще какая-нибудь штука, поперхнуться которой было бы так здорово. Заманчивые перспективы будущего роились в их головах, и они не позволяли себе даже сомневаться в том, что у них все получится, так как все шестеро имели крепкие тылы в лице своих отцов — бизнесменов средней и выше средней руки.

Пришло время познакомиться с ними поподробнее… Женоподобного парня, который беспрерывно сыпал утонченными остротами, звали Артёмом Бочкарёвым. Он был высок, красив, широк в плечах и узок в талии — словом, из тех парней, от коих хрустальным звоном дребезжат сердечки глупеньких девчонок. Однако любовные признания задолго до поступления в институт ему до того надоели, что он стал намеренно уродовать свою внешность ультрамодными прическами и броской одеждой, отчего стал еще более притягательным, и стайки недалеких красавиц продолжали лететь на свечу, в безжалостном пламени которой неизменно сгорали. Когда в отношении слабого пола его душа уже окончательно, но еще не совсем бесповоротно окаменела, Артём почти перестал обращать на них внимание и общался с ними как с неизбежным злом. Чтобы заполнить возникший в сердце вакуум, который по издревле сложившимся традициям заполняют хрупкие создания, он переключился на автомобили. Но все-таки были у нашего автолюбителя четыре постоянные женщины: Артёма часто видели под ручку с госпожой Безответственностью; Легкомыслие, подобно доброй матери, целовало его перед сном; а миссис Ветреность не без оснований ревновала его к Непостоянству. Его называли душой компании, потому что на вечеринках он беспрерывно жонглировал безобидными остротами, никогда не пьянел и мог поддержать любой разговор: все темы Вселенной он знал на два процента, а на остальные девяносто восемь бессовестно домысливал, за что на него никто не обижался.

От толстого парня, подсевшего к Артёму, веяло ядреной харизмой. Ясно, что ему не следовало даже открывать рот, чтобы вызвать к своей персоне глубокое уважение и боязнь. Но он заговорил, и ореол недосягаемости мгновенно улетучился. Яша Магуров оказался добродушным парнем, чем сразу же завоевал симпатии сидевших в беседке. Его обаяние не знало пределов. Он мастерски плел кружевные улыбки и мог за пару секунд убедить даже незнакомого ему человека, что тот приходится ему как минимум двоюродным братом. Если всем нам светит солнце, то Яше светила полуночная звезда его пращура Давида, который, как известно, не только метал камни во всяких Голиафов, но и завещал своим детям, внукам и правнукам быть загадочными, уступчивыми и плутоватыми. Магурова любили люди, и за это он платил им тем же, но при этом никогда не забывал брать сдачу, потому что сбалансированность в отношениях ценил превыше всего. Чтобы расшевелить еле тлеющие угли в его сердце, требовалось большое человеческое терпение или банальный отрезок женской ножки от того места, где заканчивается голенище сапожка. Бесспорным плюсом Якова было то, что его добрая душа, очень шедшая обрюзгшему телу, всячески противилась делению женщин на красивых и не очень, на что горделивым первым было почти глубоко наплевать, а обделенным вторым хотелось петь от близости человека, умевшего даже бесформенную талию обозвать «несравненным футуризмом». На тот же самый манер, каким строгие родители отвешивают подзатыльники непослушным детям, Яша отвешивал комплименты, а потом зажимал девушку в углу и закладывал дамские уши прекрасной чепухой, что в конце концов приводило или к постели, или к звонкой пощечине.

Перейдем к Васе Молотобойцеву. Грубоватые черты лица, неуклюжая походка и твердолобая прямота делали его похожим на простого мужика. Его раскатистый бас, казалось, рубил дрова, закидывая словесными щепками уши собеседников. Иногда на Василия находили периоды несносной правильности, когда он в грубой форме делал замечания всем подряд, упрекал людей в том, что они его не понимают, а потом на две недели запирался в своей комнате, пытаясь понять, в каком таком месте пускает свои корни вселенское зло. В такие дни добровольного затворничества он также сочинял героические песни, мысленно спасал мир, а затем, настроив душу на минорный лад, тренькал на гитаре о несчастной любви, о расплодившихся повсюду крысах и бомжах, о бедном и непонятом людьми плотнике по имени Христос и о том, как однажды к нему в дом ввалится обездоленный народ со словами «Иди, Васёк, отстраивать Россию». Частенько на старой гитаре от его чувственных пальцев с восторгом рвались струны, что, однако, никак не могло ему помешать допеть очередную песню до конца уже безо всякого инструментального сопровождения, только мешающего хорошему голосу. Какие бы возвышенные чувства ни обуревали Васю за время двухнедельного отрешения от падшего мира, он помнил о завтраке, обедал даже плотнее обычного, а ужинал аж два раза, убедив себя в том, что на сытый желудок совершить подвиг гораздо легче. Сосание под ложечкой и надоедливое бурчание в животе, думалось парню, не должны отвлекать его от дела спасения голодных и рабов, если вдруг представится такой случай. И только, надо отметить, вследствие такой убежденности он, боясь разбудить домочадцев, по-воровски крался к холодильнику ночью и, словно Мамай, не оставлял там пищи на пище. После поглощения всяческого сервелата, слоеных пирогов и ноздреватого швейцарского сыра Василий возвращался в свою комнату, ложился в кровать, минуты полторы размышлял о суете сует и тщете всего сущего, а затем забывался в крепком сне, в котором ежесекундно пушечно всхрапывал, вероятно от боли в сердце за всех и вся.

Низкорослый белоголовый живчик Вовка Женечкин был из той породы людей, которые и в двадцать, и в тридцать, и в шестьдесят лет остаются Вовками. Трогательно наивный, по-детски непосредственный, он любил подражать звукам милицейских сирен, животных, сливных бачков и стекающего по крышам дождя. Его младенческая душа давно настроила великое множество параллельных миров, где он был безраздельным хозяином. Когда Вовка говорил, то в обычную земную речь постоянно перетаскивались странные образы и идеи. Его отвлеченное мироощущение привело к тому, что парня перестали воспринимать по причине инопланетного поведения, но любить — любили. Даже закоренелая сволочь считала святотатством обмануть мальчишескую доверчивость Вовки. Но и игнорировать его все без исключения тоже считали первейшей обязанностью. Он в совершенстве владел языком телодвижений, орудовал мимикой, как Чарли Чаплин, входил в образ с той же легкостью, с какой десятки тысяч людей ежедневно входят в московское метро, а любой герой, от имени которого произносил речи Вовка, казался настолько живым и реальным, словно сошел со страниц произведения.

Алексей Левандовский был высок, пылок, сухопар и порывист. Его проницательный взгляд либо колол, либо резал, либо жалел, а мысль не знала покоя. Мятежник по духу, весельчак и неплохой оратор, он боялся проторенных троп, спокойного течения жизни и ненавидел фальшь. Алексей привык строго спрашивать с людей и требовал от них такого же отношения к себе. За ним не было замечено больших недостатков, но из мелких не составило бы никакого труда выложить вторую Великую Китайскую стену. Его философия сводилась к тому, что в мире существует только три цвета: бесчинствует превалирующий черный, корчится в агонии белый и, словно маятник, качается от одного лагеря к другому жестокий, справедливый и победоносный красный, принимая во мгле оттенки бордового, а на свету — безобидно-оппозиционного алого. Он пьянел от звуков барабанов и горнов. Пороховая гарь над полем кровавых сражений представлялась ему самым лучшим запахом на свете. Во сне он приступом брал Бастилию, оборачивал вспять отступающие дивизии, дрался на баррикадах, тонул вместе с «Варягом», переходил с Суворовым через Альпы, водружал над Рейхстагом изрешеченное пулями знамя и сидел в острогах за правду... В общем, мечтал.

Леонид Волоколамов был самым старшим среди своих новых знакомых. Накануне поступления в институт ему исполнилось двадцать лет. Внешне он напоминал голодного волка, который не видел добычи уже несколько дней, потому сильно похудел, утратил веру в быстроту ног, но еще не разочаровался в живости своего ума. Его поступки носили излишне рациональный характер. Он с математической точностью просчитывал развитие любой ситуации, а выдвинутые им гипотезы, казалось, должны были стать аксиомами для людей, занимающихся прогнозами на будущее. Но он ошибался, ошибался жестоко и часто, потому как забывал, что живет в непредсказуемой России, где даром провидца обладают только юродивые и святые. Об этой непреложной истине он догадывался, но перестроить свои взаимоотношения с людьми, подстроиться под окружающую действительность не мог, так как жил умом, а не сердцем. В какой бы компании ни оказывался Леонид, он быстро восстанавливал людей против себя, несмотря на то что был интеллигентным и старался взвешивать каждое свое слово. Определенно можно сказать, что Лёня представлял собой парня, замечательного во всех отношениях, но чужого. А чужаков, имеющих неосторожность разговаривать на русском языке без акцента (впрочем, как и с акцентом), у нас недолюбливают.

Ребята по уму, образованности и развитию обгоняли своих сверстников на несколько лет, но их аттестаты о среднем образовании пестрели тройками. Дабы не прослыть ботаниками, они никогда не зацикливались на оценках, а знания, которые они впитывали, были им нужны только для того, чтобы получить ответы на интересующие вопросы, а также главенствовать в компании ровесников.

Скоро им предстояло шаг за шагом пройти шелковый путь от ветреного школьника, падкого на всякую мерзость и несущественную ерунду, до — не стоит бояться этих слов — настоящего гражданина. Предвосхищая события, скажем, что однажды молодые ребята запасутся терпением, резиновыми сапогами и начнут без устали маршировать по бескрайним просторам государства в поисках одинокой повозки по имени Россия. Отыскав ее, они займут вакантное место ломовой лошади и попробуют сдвинуть все четыре чертовых колеса с мертвой точки. А если ничего не получится сдвинуть (ведь и такая может случиться оказия), то никуда больше не пойдут, но останутся, при разгрузке ненужного хлама надорвутся, а потом займут круговую оборону и хотя бы попытаются сохранить то добро, которое было накоплено предыдущими поколениями…

 

Глава 2

Институт в городе N намеревался отпраздновать пятилетие. По меркам человеческих представлений ему следовало зваться не иначе как Антошкой, уплетающим за обе щеки манную кашу, но с момента своего основания новорожденное дитя решило нагло миновать все известные нам стадии развития и становления личности, заставив величать себя Антоном Сигизмундовичем. Не пришитые к делу и не ужившиеся в других образовательных учреждениях кандидаты и кандидаты в кандидаты наук бросились устраиваться на работу в новоиспеченное детище постперестроечной эпохи. А оно, не растерявшись, приняло всех с распростертыми объятьями и в дальнейшем пожалело только о том, что назначило высокую зарплату, тогда как на первых порах можно было обойтись не просто нищенским, а вообще никаким вознаграждением за труд. Преподаватели рвались в бой, ректор не жалел денег на приобретение книг и учебников лучших отечественных и зарубежных авторов, три аудитории были оснащены компьютерами. Кирпичное здание в пять этажей, некогда являвшееся общежитием для студентов, учившихся в ГПТУ-57, формально приобрело статус института, но от этого быть общагой отнюдь не перестало. Можно переделать жилые комнаты под аудитории, избавить полы и стены от винно-водочного запаха, но вытравить дух вольницы из потолков не сумеют никакие евроремонты. Так и произошло.

Анархия продержалась в вузе целый год. В первые же месяцы после своего рождения Антон Сигизмундович подарил городу сотни легенд о нестандартных методах обучения, которые заключались в том, что преподаватели не просто проводили пары, а будоражили мысль студентов, сталкивали лбами мнения, терзали неопытные умы новыми идеями и разработками, распаляли воображение, травили сильных ребят, доводили до кипения слабых и сжигали на эфемерных кострах инквизиции тех подопечных, которые выказывали равнодушие к предмету. Молодые люди не шли в институт, они бежали туда сломя голову.

Ошеломляющие результаты первой аккредитации потрясли скептиков. Молодой институт за глаза окрестили рассадником будущих квалифицированных специалистов, вольтерьянцев и патриотов. В институте не готовили специалистов словно яичницу на сковородке. Там их творили, как могут творить только талантливые скульпторы, которые в банальной гранитной глыбе видят Неизвестного солдата с малюткой девочкой на руках. Слава об Антоне Сигизмундовиче (будем в дальнейшем называть вуз так, чтобы никого не скомпрометировать) разнеслась по ближайшим городам и весям, несмотря на то что до первого выпуска было еще далеко. Маманы и папаны, переживавшие за судьбу своих чад, перестали терзаться сомнениями по поводу выбора учебного заведения. «Какие там оксфорды! Долой кембриджи! Пропади все пропадом, а также гарварды! Детей — на выкорм к Антону Сигизмундовичу!» — истошно вопили родители.

Как и следовало ожидать, неразумное дитя, решив, что оно уже большое и вполне самостоятельное, зазналось и подняло оплату за обучение. Прокатившись с ветерком на волне популярности, институт сорвал неплохой банк, а потом испортился, как это всегда бывает, когда в воспитательный процесс вмешивается денежный паводок. Финансовые потоки смыли анархию, словно какой-нибудь зловонный эпизод в общественном туалете. Плюс ко всему началась кампания по дискредитации Антона Сигизмундовича, потому что он стал опасен; в местных газетах появились заметки с такими заголовками: «Угомонись, Антошка», «Негосударственный вуз ведет себя как государственный», «Слишком хорошо — тоже нехорошо».

Статую Свободы свергли с пьедестала. Перед входом в учебное заведение воздвигли памятник диктатуре, в поднятую руку которой вложили полый череп. По прошествии некоторого времени мутная вода спала, и на горизонте высветился островок демократии. Неизведанное чудо показалось из мутной жижи, но потом оказалось, что всем просто показалось. Новый монумент приказал инакомыслию долго жить, и оно умерло.

Институт произвел зачистки. Неуемные преподаватели, принесшие вузу честь и славу, были преданы анафеме и уволены. Ректор объяснил этот шаг тем, что молодому учреждению отныне следует плыть по течению, довольствоваться скромной ролью шлюпки, войти в полосу тумана и лечь в дрейф, пока вокруг не улягутся бури негодования со стороны властей и штормы зависти, насылаемые другими вузами. Реакционный курс привел к студенческим бунтам, которые были жестоко подавлены на зимней сессии второго года. Двадцать храбрецов выбросили за борт, не дав им даже опомниться и как следует хлопнуть дверью в кают-компанию. Отчисления грозили принять характер поголовных, но часть ребят пожалела заплаченных за учебу денег и приспособилась к новым условиям, часть успокоилась в надежде на глобальное потепление, еще часть перебралась в андеграунд, откуда чертыхалась в адрес ректора и его лизоблюдов, попутно вспоминая славные дни, когда позволялось почти все, но этим никто не пользовался…

Промчались годы. Несмотря на то что студенческая вольница была вздернута на рее, качество образования в Антоне Сигизмундовиче поддерживалось на нормальном среднем уровне. Никаких там тебе прений, политических баталий, творческих подходов и прочей мишуры, должных зажечь пламенный огонь в сердцах юношей и девушек. Нива образования колосилась обычной рожью, давала низкие стабильные урожаи и убиралась старыми комбайнами. Имея все предпосылки для производства сдобных булочек, печатных пряников, хрустящих вафель и пирогов с семгой, институт, однако, решил ограничиться выпуском ржаных лепешек, стандартизированных и сертифицированных. Валовая выпечка штампованных менеджеров высшего и среднего звена, подернутых грибковой прозеленью, наверняка бы завершилась тем, что ее бы не стали покупать на и без того переполненном рынке труда, но в дело вмешался его величество случай: в августе девяносто восьмого ректора избрали в местный парламент, и на капитанский мостик поднялась красивая женщина средних лет с уставшими глазами побежденного, но несломленного коммуниста. Взгляды, привитые ей комсомолом в юношеские годы, не стали разменной монетой в эпоху либеральных преобразований. Как честный человек, переживающий за судьбу страны, она не плевалась в адрес реформаторов, а с содроганьем наблюдала за тем, как обогащались ее бывшие соратники по партии, сначала пересмотревшие свои политические убеждения, потом — общечеловеческие нормы морали, далее — охотно подпавшие под власть золотого тельца. Она видела, что в ренегатов превратились не все, но многие. Младодемократы тоже показали себя не с лучшей стороны, но ее не радовали их бесчисленные провалы, потому что в истинном гражданине идеолог никогда не убьет человека.

Студенты — вот на кого она теперь надеялась, к ним устремлялись все ее помыслы, для них она намеревалась пожертвовать многим, так как, будучи хорошим психологом, разглядела то, что многим еще только предстояло разглядеть…

 

Глава 3

Старшекурсники, битые жизнью и сессиями, зевали.

Шумное сборище неугомонного племени первокурсников, искрившееся заразительным смехом, гвалтом безудержного веселья, девичьими перешептываниями, взорвалось тишиной, когда перед входом в институт появились два молодых человека. Один был одет в черный костюм, голубую рубашку, связанную синим галстуком, и широкополую шляпу, глубоко сдвинутую на лоб, вероятно для того, чтобы лицо оставалось сокрытым от любопытных взглядов. Другой — в ботинки а-ля бульдожья морда, темно-зеленые брюки на черных подтяжках, рубашку в клеточку и серую кепку, по форме напоминавшую патиссон.

Оба парня защитили дипломы в июне девяносто девятого, при этом наш повзрослевший Антон Сигизмундович облегченно вздохнул, так как наконец-то избавился от двух буянов-подпольщиков и подобных им архаровцев, которые вплоть до самого своего выпуска не переставали баламутить воду в институте с намерением вернуть славный девяносто четвертый. Неожиданное появление служащего Сибторгбанка, нашедшего работу по профессии, и бригадира старательской артели, устроившегося на предприятие своего отца, никогда бы не вызвало такую мертвую тишину, если бы не одно обстоятельство. То ли нескольким преподавателям, спустившимся покурить на перемене, основательно напекло голову, то ли еще по какой причине, но они, словно какие-нибудь школьники, сорвались с места и, бесцеремонно расталкивая растерявшихся первокурсников, быстрым шагом направились к недавним выпускникам. Как потом утверждали очевидцы, некоторые звероподобные кандидаты наук не только крепко пожимали руки молодым людям, но при этом даже не стеснялись нагружать свои гофрированные позвоночники легким поклоном. Весь честной народ, стоявший на улице, за исключением равнодушных представителей старших курсов, начал переглядываться, а некоторые студенты не преминули воспользоваться новым поводом для насмешки и стали копировать странное поведение едва знакомых им преподавателей, о чем, к слову сказать, в дальнейшем пожалели.

Прямо панибратство какое-то развели, — соорудив на лице гримасу самодовольства, осмелился нарушить молчание рыжеволосый студент из молодых.

Как думаешь, Семён, доживет ли этот зашкаливший борзометр до зимней сессии? — спокойно спросил студент третьего курса Вадим Горчичников у своего товарища.

Дожить-то доживет, а вот пережить — не переживет, — прозвучал ответ.

Но молодой студент не собирался успокаиваться:

Я говорю — панибратство какое-то развели.

Вадим Горчичников протяжно зевнул и со скучающим видом заметил:

К этому невоспитанному олуху, господа, прошу отныне применять прошедшее время: родился, вырос, с горем пополам окончил школу, поступил в институт, отчислен... Кстати, Пузырь с Митрохой что-то больно спокойно себя ведут. Помнится, было время, когда зарвавшийся «лимон» огребал и за меньшее.

Так они теперь дипломированные специалисты, — сказал Семён. — Несерьезно им со всякой полуграмотной шелупонью связываться.

Тем временем Пузырь и Митроха, вдоволь наговорившись со своими, теперь уже бывшими, преподавателями, зашли в беседку, сели на скамейку, колким взглядом обвели ребят, которых мы представили читателю, и завели такой разговор.

Не правда ли, Пузырь, перевелся ныне студент? Ни петь, ни рисовать, ни на дуде сыграть, — начал Митроха.

Правда, чистая правда, дружище, — ответил Пузырь, снял шляпу, достал из кармана пиджака папиросы «Беломорканал», закинул ногу на ногу и закурил.

С прискорбием должен тебе заметить, что и людей-то не осталось, — ехидно заявил Митроха и расплылся в улыбке. — Не люди — гуппешки аквариумные. От тополей — и то больше проку. Те хоть кислород выделяют.

Конечно, не хотелось бы выражаться в присутствии достопочтенных «лимонов», но выделительная система человека по-прежнему выдает…

— …гнусь. Ты ведь хотел сказать — гнусь, Пузырь?

Ой ли, дружище? Вещи давно напрашиваются на то, чтобы мы стали называть их своими именами... Знаешь, на ум почему-то пришла история о нашем с тобой товарище. Надеюсь, в кладовых твоей памяти сохранилась история о Хоботяре?

Да-а, — протянул Митроха. — Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Хоботяре.

Озвучить ли ее, мой друг? Уместно ли сейчас?

Самое время, самое время, — утвердительно закивал головой Митроха. — Но только коротко, предельно сжато, иначе лопнешь от напруги и в подлунном мире станет одним замечательным человеком меньше.

Хорошо… Жил Хоботяра, месил Хоботяра, вышибли Хоботяру, но люди не забывают о нем, пример, так сказать, берут... Ну как?

Сама лаконичность должна гордиться тобой, а теперь уходим.

У всех шестерых первокурсников, сидевших в беседке, проступили на лице признаки агрессии: у одних — ярко выраженной, у других — еле заметной.

Молотобойцев взорвался первым:

А ну, стоять! Вы на кого это тут намекаете?

А намекают они на то, что я, ты, да и все мы — навозные черви, копошащиеся в вонючем дерьме! — вскипел Левандовский. — Это нетрудно понять из их диалога.

Магуров лениво потянулся, кое-как заставил свое грузное тело оторваться от скамейки, соорудил на своем лице что-то вроде недовольства по поводу всей этой мышиной возни, шагнул к выходу из беседки и загородил его. Загородить в Яшином случае означало — наглухо замуровать.

Мы ждем ответа, господа, — спокойно заметил Волоколамов. — Я знаю Яшу два часа, но уже успел разглядеть в этом гиганте дикого зверя, не подозревающего о существовании слова «милосердие». Надеюсь, я не ошибся в своем предположении?

Хотелось бы тебя разочаровать, однокурсник, но вот этими вот руками я действительно могу разорвать льва, — ответила «живая дверь».

А слонов ты случаем не выгуливаешь на поводке? — подключился Бочкарёв.

В далеком детстве бывало и такое... Так-то я вообще пакостный был. Играл в футбол Юпитером, бодался с носорогами, выпивал до донышка Байкал, дрался с динозаврами, сбивал из рогатки…

Неужели — птеродактилей? — улыбнулся Бочкарёв.

Нет, космические ракеты. За это мама лупила меня металлической хлопушкой размером со Вселенную, а папа ставил меня…

— …на противотанковые ежи! — вырвалось у Бочкарёва.

Пузырь с Митрохой не выказали и тени страха. Дерзкое поведение юнцов провоцировало их на ответные действия, но они понимали, что напросились сами, а «лимоны» просто отстаивали свое достоинство.

А я никуда не тороплюсь, Митроха, — сказал Пузырь. — Вижу, что ты тоже. Посидим, поговорим с молодежью. За жизнь поговорим, просветим их в плане того, что было и могло бы быть. Возможно, они и хорошие ребята. Кто их сейчас разберет… Они готовились перейти в седьмой класс, когда мы переступили порог этого института. — Голос Пузыря упал. — Мы были полны надежд, помнишь?

Да.

Мы влюблялись, дарили девушкам цветы, строили планы на будущее. А как мы дружили, помнишь? Я тебя спрашиваю: помнишь ли ты, как мы дружили?

Не надо, Пузырь…

Нет, пусть знают, как мы дружили! Так уже не дружат, черт тебя подери, Митроха!

Замолкни!

Колю Волнорезова, Димку Брутова, Стёпку Круглова помнишь?

Заткнись! — побагровев от ярости, бросил Митроха.

Нас было пятеро, мы зажигали на вечеринках, пили водку, упивались свободой, гуляли до зари, стояли друг за друга, когда кто-нибудь попадал в передрягу... Помнишь?

Твой язык надо вырвать с корнем! — взревел Митроха. — Заглохни!

Нас было пятеро. А сейчас сколько? Сколько нас осталось на выходе? Я тебя спрашиваю!..

Двое! — рассвирепев, закричал Митроха. — Ты же сам знаешь, что нас осталось только двое!

А где еще трое? Где? Куда подевались еще три человека? Отвечай!

В земле, гад!

А мы на земле, гад! — пригвоздил железный голос Пузыря. — И будь я проклят, если эти молокососы не дослушают меня до конца… Я вижу, что они заерзали. Им надо бежать на пары, Митроха. Им не терпится поднабраться ума, дружище, а мы тут с тобой нюни разводим. Этим ребятам ничего не грозит. Они попали в хороший институт. Их всему научат, дружище.

Ты действительно веришь в это? — вытерев лицо кепкой-патиссоном, отрешенно спросил Митроха.

Верю, свято верю. А как же не верить-то? Во что же тогда остается верить, если не в это?.. А помнишь, как Волнорезов играл на гитаре? Наш местный Бродвей оживал, когда он пробегал по струнам. Машины сбавляли ход, чтобы услышать его пронзительно-чистый голос. Люди выходили на балконы при звуках его песен. Под него засыпал и с ним просыпался город. Коля ни разу не выезжал за пределы города, но казалось, что он побывал везде и перевидал все — так он пел!

Я тоже слабать могу, — позволил себе заметить Молотобойцев.

Слабать и я смогу, парень, — усмехнулся Пузырь. — А так, чтобы земля содрогалась, так, чтобы рождаться с началом песни и умирать на последнем аккорде... И кем их теперь заменить, пацаны? Это… как в футболе. Три кроваво-красные карточки не подрывают командного духа, но силы противников становятся неравными. Трибуны ревут и требуют гола, но коллектив, лишенный ключевых игроков, вынужден перейти к обороне и выстраивать стену на подступах к штрафной площади. Проходит какое-то время, и ноги футболистов, играющих в меньшинстве, наливаются свинцом. В обороне возникают бреши, голы сыпятся один за другим... Мы не вышли в финал. Нас было пятеро, осталось двое.

Девяносто пятый год. Три человека отчислены из института за неуспеваемость и призваны в ряды вооруженных сил… Гражданская война, — бесстрастно произнес Митроха.

Первая чеченская кампания, — осторожно поправил Лёня.

Когда свои убивают своих на своей территории — это гражданская война! — злобно процедил Пузырь.

Там было полным-полно наемников из Прибалтики и арабских государств, эта война не может называться гражданской, — твердо произнес Левандовский.

Когда-то белым тоже помогали интервенты, — отрезал Митроха. — Федералы гибли за целостность России, чеченцы — за независимость Ичкерии, уроды — за деньги...

Несколько минут длилось молчание.

Я думаю, что все не так просто, — сказал Бочкарёв. — Правда металась от федералов к сепаратистам долгое время, не зная, к кому примкнуть, но... Но потом стали происходить страшные вещи. В чеченском лагере борцы за свободу слились с наемниками и ваххабитами, переняли у уродов антигуманные методы ведения боевых действий, и правда закрепилась за нашими войсками.

А разве уместно говорить о правде на войне? — удивился Женечкин, до этого не произнесший ни слова. — Люди убивают друг друга, а у них мамы, жены, дети дома плачут. Давайте лучше яблони сажать, встречать рассветы в горах, любоваться закатом, собирать ромашки в поле.

Откуда ты такой взялся? — с недовольством спросил Митроха. — Первый раз таких странных вижу. Бред какой-то несешь.

Женечкин чихнул, несколько раз моргнул, а потом серьезно произнес:

Так-то с Краснотуганска, а вообще-то… — Он осекся, когда увидел устремленные на него сочувствующие взгляды, поэтому не стал распространяться о том, как в своих грезах поедал синюю землянику и ночевал в лунном кратере. — Я ведь шучу, а вы и поверили. Пойду на пары, устал я с вами.

Так тебя никто не держит, — расплылся в улыбке Магуров. — Иди, братишка.

Я бы с радостью, да не могу. Ваша злоба мне с места сорваться не дает. Вроде все хорошие люди, а цепляетесь друг к другу. Дайте уйти, пожалуйста. — Женечкин увидел, что его вновь принимают за сумасшедшего. — Шучу, пацаны. Вот вы и опять поймались... Конечно, могу уйти, но уже передумал. — На лице Вовки неожиданно появился испуг, хотя для появления страха не было никаких предпосылок. — Вы меня, Пузырь и Митроха, простите, что я какую-то фигню сморозил. У меня ведь ветер в голове. Так мама с папой говорят… А за друзей ваших не переживайте. Они достойно погибли.

Кто дал тебе право рассуждать об этом?! — с негодованием спросил Пузырь.

Да ведь понятно же! — вскрикнул Женечкин и, согнувшись, схватился за сердце…

 

 

Глава 4

Июль девяносто пятого года. Война.

Уже полгода в республике не затихали бои. В чеченское пекло вводили свежие батальоны, и древние горы Кавказа сотрясались от топота армейских сапог. Танки, бронетранспортеры, боевые машины десанта, пушки и минометы полосовали израненную землю адской сталью смертельных снарядов, не зная, не желая даже знать, откуда проклюнутся зерна безжалостных воинов, засеянных на пашне Ареса, фанатично преданных делу убийства, своим полевым командирам и скрытной тактике ведения боевых действий, которую называют партизанской.

Мобильные отряды вооруженных до зубов сепаратистов под покровом ночи спускались с гор, терзали занятые федералами города и аулы, убивали предателей, собирали у информаторов сведения о перемещении вражеских колонн и уходили в свое звериное логово зализывать раны, полученные в непродолжительных стычках с частями Российской армии. На этой войне не было передовой, широкомасштабных наступлений, фронта и тыла. Здесь правили снайперы, лесные растяжки, фугасы и мины.

У незнакомого большинству россиян чеченского поселка на безымянной высоте располагался блокпост.

Отделение, равняйсь! Смир-р-рно! Гвардии младший сержант Волнорезов, выйти из строя! — рявкнул старшина Кашеваров. — Вы совсем охренели, мать вашу так! По линии контрразведки до меня дошли сведения, что воины-десантники, подчиняющиеся непосредственно мне, самовольно оставляют рубежи, которые доверила им Родина!

По какой, по какой линии?.. — вмешался рядовой Брутов.

По такой-разэтакой, мистер куриный мозжечок! Пожизненный наряд вне очереди! Не слышу, солдат!

Есть!

После афганской контузии мне заложило уши! Не слышу!

Есть, товарищ старший прпорщик! — выпалил Брутов.

Не могу разобрать твоих слов, гвардии ничтожество! Может быть, ты смеешься над своим командиром?!

Так точно! — Сдержанные смешки в строю. — То есть… никак нет!

Старшина Кашеваров по прозвищу Кощей был взбешен. Военный до мозга костей, обветренный, как скала, худощавый и подтянутый, со шрамом на правой щеке, он был доволен тем, что подчиненные боятся его как огня. Жена ушла к другому, когда узнала о тяжелом ранении мужа под Кандагаром в Афганистане. После выхода из госпиталя, в котором он пролежал три месяца, проклиная всех женщин на свете, Кашеваров не скурвился и не спился, но семьей решил больше не обзаводиться. Его женой стала армия, детьми — солдаты, воспитывать которых, по его мнению, было уже поздно, но перевоспитывать — самое время. Изнеженных слюнтяев, которых государство отрывало от мамкиной юбки и на два года передавало ему в руки, он превращал в настоящих мужчин и гордился тем, что после его школы жизни дембеля будут с ненавистью и уважением вспоминать старшину Кашеварова, который отдавал приказ грызть землю, и все грызли, потому как саперной лопаткой для рытья окопов пользуются сосунки из пехоты, а гвардейцы-десантники имеют ротовую полость не для того, чтобы задавать глупые вопросы, а как раз для окапывания по периметру.

Кто осмелился подсыпать пурген в чай своего боевого командира и таким способом хотел сжить его со свету через вонючую диарею? Кто решил, что в дневном рационе солдата должны присутствовать не только консервы, но и козье молоко, купленное позавчера у местного населения? Хотите, чтобы вам глотки перерезали?.. По чьей наводке, рядовой Брутов?

Я! — вышел из строя Брутов, преданно глядя в лицо Кощея.

Что — «я», недоделок?!

Это сделал я… по наводке ефрейтора Круглова, которого подослал младший сержант Волнорезов, который, увидев, как загибается от недостатка витаминов рядовой Прунько, посоветовался с остальными, и они вместе решили…

Отделение, равняйсь! Смир-р-р-но! Марш-бросок — на восток! Конечная цель — остров Сикоку! Задача: добежать до места и принять неравный бой со Страной восходящего солнца! Две минуты на сборы! Полная выкладка! Кто посмеет вернуться живым, будет причислен к предателям и расстрелян на месте! Брутов — первый, я — замыкающий! Есть вопросы, сброд?

Никак нет! — хором ответили бойцы.

Уже четыре часа гвардия бегала вокруг блокпоста, завидуя двум счастливчикам, которые несли службу на мосту в ста пятидесяти метрах от места дислокации десантного отделения.

Товарищ прапорщик, Япония — это ведь дружественная нам страна… — позволил себе заметить Волнорезов.

Сегодня — дружественная, а завтра Курилы оттяпать захочет! — рявкнул Кощей, а потом добавил: — А за пререкания с командиром будете переправляться через Тихий океан вплавь. Мы уже как раз приближаемся к воде. Приготовиться принять положение пластуна!

А жрать мы сегодня будем или нет?! — проскрипел Брутов.

Когда Отечество в опасности, настоящий воин должен забыть о жратве! — крикнул старшина. — Держать темп, оголодавшие девицы!

Не могу больше! — пробормотал ефрейтор Круглов и упал на землю.

Первая потеря нисколько не расстроила Кощея, и он отдал приказ:

Убитого взвалить на себя, младший сержант Волнорезов. Негоже бросать свои трупы в чужой земле.

Есть! Брут, дуй за плащ-палаткой! Не переживай, Круглый! Всё в норме!

Так продолжалось изо дня в день: изматывающие марш-броски, стрельбы, рукопашные бои, конспектирование и обсуждение политической ситуации в стране и мире, чистка оружия, подновление фортификационных сооружений и парко-хозяйственные работы.

На следующее утро после описанных выше событий чеченскими боевиками было атаковано несколько блокпостов.

Чеченский пастушок, мальчик лет восьми — десяти, понял, что оказался в кольце огня, когда увидел, как неожиданно с разных сторон, рассекая ночную мглу, к блокпосту понеслись пунктирные линии трассеров.

Зашипела рация:

На связи полевой командир Дзасоев.

Слушаю, Дзасоев, — ответил старшина.

Нам нужен мост, командир. Сдавайтесь, и я пощажу тебя и твоих людей. Если не послушаешь меня, сровняю высоту с землей, и она станет равниной. Нас двести человек. На каждого твоего — по двадцать. У тебя минута. И помни, что матерям твоих бойцов не нужны «двухсотые».

У тебя хорошие связисты и железная логика, Дзасоев, — холодно бросил Кощей. — И ты даже наверняка в курсе, что этой ночью мне было велено заминировать мост. Передай той штабной крысе, которая тебя проинформировала, что, получая приказ, я не дожидаюсь утра, а исполняю его немедленно.

Блефуешь, командир… Я бы знал, — засмеялся Дзасоев.

Ты меня раскусил. Я в панике. Дрожу, не соврать бы, как осиновый лист на чеченском ветру. Но, как говорится, потрясусь, потрясусь — да и перестану. И совладаю я со страхом в тот момент, когда первая твоя машина в колонне сунется на мост. Подобью ее, потом укокошу последнюю, а вот середину обещаю не трогать — сама погибнет. Так зловредные духи шутковали с нами в ущельях Афгана, и уроки той войны не прошли для меня даром.

Где ты воевал? — прозвучал по рации вопрос.

Под Кандагаром.

А я — под Баграмом, и нас однажды предали. Вас наверняка тоже не раз предавали, и ты это знаешь. Подмоги не жди. В тридцати километрах отсюда в «зеленке» — засада, и бэтээры не подойдут к вам. Пощади своих людей. Я даю тебе слово афганца, что в память о тех днях, когда мы воевали под одним флагом, я сохраню жизнь твоим десантникам, если ты поведешь себя благоразумно и сдашься.

Хорошо… Я согласен принять твое предложение с небольшой оговоркой. Мы выйдем с поднятыми руками в том случае, если ты не только никого не тронешь из оставшихся со мной, но и оживишь солдат, которым вы перерезали глотки у моста. Надеюсь, во фляжках твоих людей есть живая и мертвая вода. А вообще-то… я не верю тем, кто преступает через присягу.

Я присягал Союзу! России я никогда не присягал! Жду ответа от тебя, иначе плохо вам будет.

Мой ответ — нет! Попробуй взять нас, Дзасоев!

Жаль. Ты мне нравишься. Тем хуже для тебя. От связи с твоим командованием мои тебя отрубают. Все. Конец связи.

Боевики обложили блокпост плотным кольцом. Старшина Кашеваров понял, что он и его бойцы обречены.

Ничего, сколько-нибудь продержимся, — пробурчал старшина себе под нос, подозвал Брутова и приказал: — Две красные, одну белую!

Сигнальные ракеты взвились в небо, предупреждая кого следует, что в квадрате 333.746 завязался бой.

Стёпка! Круглов, твою мать! Живой? — крикнул младший сержант Волнорезов своему другу, прижавшись спиной к мешкам с песком и меняя магазин автомата.

Я-то? А че мне сделается? — прозвучал ответ. — Воюем! Че надо-то?

Че, че… В очо! Пацан там чеченский с баранами… Знаю его. Кажется, Аслан… Справа внизу!

Да вижу, вижу, Коля! Че делать-то? Не уходит ведь! Отец ему за баранов башку оторвет, н-на! Знаю этого горца, н-на!

Че ты накаешь? В штаны наложил, что ли? Тащи ватман и маркер! Мухой, н-на!

Круглов метнулся в палатку, где хранился провиант, взял в правом ближнем углу свернутый в трубочку ватман, на котором любил рисовать в свободное время, и подбежал к Волнорезову:

Все принес! Дальше-то че? Рисовать, что ли?

Стёпа, ну ты баран! Внизу бараны — и наверху один! Если бы ты на лекциях поменьше художествами занимался и побольше за преподами записывал, то наверняка не оказался бы в этом дерьме! Баран, бараном и подохнешь!

Взаимно, Коля! Меня — живопись, а тебя семиструнная сюда завела! Говори толком!

Пиши маркером крупными буквами: «Вывести пацана и стадо. Один от вас, один — от нас»…

Как думаешь, подействует? — задал вопрос Круглов, когда вывел последнее слово.

Отделение, слушай мою команду! — вместо ответа закричал Волнорезов. — Прекратить стрельбу!

Услышав преступный приказ, старшина со всех ног бросился к сержанту. Ударив подчиненного прикладом по челюсти, прохрипел:

Пристрелю, сука!

Стреляй, — процедил Волнорезов, выплюнув два зуба. — Все одно — помирать!

Товарищ старшина, пацан там! Аслан из соседнего аула… Спасти бы! Вот на ватмане накалякали! — заслонив друга, вступился Круглов.

Что раньше молчали, писаря гребаные? — вмиг остыл Кощей, а потом зычно рявкнул: — Прекратить стрельбу!

Осажденный бастион затих. Наступило утро. Небесный дискобол, на протяжении миллионов лет метавший раскаленное солнце с восхода на закат, дарил последний день русским десантникам.

Полевой командир Зелимхан Дзасоев заметил, что противник прекратил стрельбу. Вооружившись биноклем, он стал внимательно осматривать укрепленный блокпост федералов, пока не обнаружил причину странного молчания десантников. Прочитав надпись на ватмане, Дзасоев отдал приказ о прекращении огня и, подозвав одного из боевиков, сказал:

Соберешь стадо и выведешь мальчишку из огня. Один из русских поможет тебе. Пошевеливайтесь. У нас не так много времени… И все-таки эти без пяти минут мертвецы — хорошие солдаты. Клянусь Аллахом, мне жаль, что они встали у нас на пути.

И словно не было войны.

Младший сержант Российской армии Коля Волнорезов снял китель, сбросил сапоги, закатал до колен брюки, лихо сдвинул голубой берет на затылок, улыбнулся, засунул загорелые руки в карманы и, насвистывая какую-то веселую мелодию, бодрым шагом направился вниз.

Ты смотри-ка, бард в пастухи заделался! — с завистью пробормотал ефрейтор Круглов.

Что ты там мямлишь, сынок? — задал вопрос Кощей.

Это я так, товарищ старшина. Сам с собою.

Что-то мне твой голос не нравится. Ссышь немного?

Боюсь! Да, боюсь! А чего такого? Это мне задачу выполнять не мешает, — с вызовом в голосе пробурчал Круглов, а потом задумчиво продолжил: — Колька всегда и во всем был первым — на студенческих пирушках, в драках и любовных похождениях. Я всегда завидовал ему. Один он у матери, товарищ старшина. Она в нем души не чает. Вот я, к примеру…

Отставить! — перебил Кощей. — Бог собрал на этой проклятой высоте отборную гвардию, и ты ничем не хуже твоего друга.

Да вы только посмотрите на меня. Несклепистый тюфяк, лицо — тяпкой. Сам не знаю, как Волнорезов с Брутовым меня к себе подтянули. Они ведь никогда не давали мне почувствовать свою ущербность. Бывало, вляпаюсь в какую-нибудь историю, а эти уже тут как тут. Волнорезов самого черта мог заговорить и убедить его в том, что Степан Круглов успеет подготовиться к зачету, закроет долги перед сдачей экзамена. Подшучивал он надо мной, конечно, тупорылым идиотом обзывал, но это у него от избытка энергии и эмоциональности. Мятущаяся душа и светлая голова, он всегда страдал оттого, что не может найти для себя настоящего применения. Оголенный нерв, в общем. А Брутов… Когда раздавали смелость…

Я бы сказал — наглость и пакостность, — прервал старшина.

Не знаете вы его, — зло бросил Круглов. — Его наглость — от глубоко запрятанной стеснительности, пакостность — от любви к разнообразию. Никто не знает, что у него очень чувствительная душа.

А жрать мы сегодня будем или нет?! Голодным я подыхать не намерен, товарищ старшина! «Не хлебом единым» — это не по мне! А вот мясом и салом — самое то! — прокричал веселый голос, который, без сомнения, принадлежал чувствительной душе.

Круглов замялся и пожал плечами, а Кощей не замедлил с ответом:

Пообедаем с тобой в аду, Брутов! Там уже ждут пополнения! Я, как старший по званию, сразу же назначу тебя в наряд по кухне! Прапорщик Сатанинский уже доложил мне с того света, что котлы не чищены!

Согласен! — отозвался Брутов. — Но с одним условием! Ужин в этих котлах я сварганю из вас, товарищ старший прапорщик! Думаю, что грешники оценят кашу из старшины!

А поперек горла не встану, сынок? — рассмеялся Кашеваров.

Никак нет! В капусту вас искрошу!

Выходит, обедаем в аду?

Так точно!

Смотри, сынок! Не подведи своего командира!

В это время у подножия высоты, богатой густой и сочной травой, пытались сбить в кучу перепуганных животных чеченский боевик и русский солдат. Сначала их действия по сбору стада напоминали бессмысленную беготню. Коля и Умар, настроенные друг против друга, не желали реагировать на призывы раскрасневшегося мальчика объединить усилия.

Ну вы!.. Ну вот!.. Ну вот опять все не так!.. Зря ты туда побежал, потому что тебе надо было сюда, а не здесь!.. Без вас я и то быстрее справлюсь! — запальчиво воскликнул парнишка, уже оправившийся после недавно пережитого потрясения.

Да куда — туда-то? — развел руками Волнорезов. — Ты лучше этому, Аслан, скажи, чтоб он с того боку зашел!

Хорошо, Коля. Сейчас скажу, только тебе туда надо. Не ходи возле меня, а то так до вечера не соберем, — заметил пастушок покровительственным тоном и указал пальцем место, куда надо было переместиться десантнику. — А ты… Как там тебя? Умар ведь? Там и оставайся! Все, все, не двигайся! Я их сейчас на вас, в коридор погоню!

Федерал и сепаратист стояли рядом и провожали взглядом Аслана, уводившего стадо в аул. Они старались не смотреть друг на друга, но думали об одном: о том, что глупо и страшно теперь стрелять и убивать, после того как они помогли маленькому мальчику; о том, что война — грязное чудовище, нет в ней никакой романтики, а только беспрерывный страх, вялое ожесточение сердец, выворачивающая кишки дизентерия, хроническое недосыпание, вечное неустройство и усталое равнодушие к чередованию жизни и смерти перед глазами.

Пастушок вдруг вздрогнул и обернулся, словно вспомнил о чем-то. Его глаза расширились, по телу прошла судорога. Увлекшись сбором стада, Аслан на какое-то время забыл о том, что была стрельба, а потом неожиданно прекратилась. В момент затишья он был озабочен только тем, как вывести баранов, сколько его блеющих подопечных убито, сколько ранено и как ко всему этому отнесется отец. Когда стадо оказалось в безопасности, он восстановил события раннего утра и все понял, а уже в следующую секунду со всех ног бежал к своим спасителям. Споткнувшись несколько раз и разбив при этом колени в кровь, пастушок подбежал к молодым парням и обнял обоих. Слезы душили Аслана.

В-вы-ы… в-вы-ы! Не н-над-до! Пог-гиб-бнете! — всхлипывал пастушок.

Что ты, что ты… — грустно улыбнувшись и погладив мальчика, стал успокаивать Волнорезов. — Все будет хорошо, не плачь только.

Я и не плачу, — гордо выпрямившись, шмыгнул носом пастушок.

Он не плачет. Он — настоящий джигит. Я, русский Коля, твой отец, тейп, к которому ты принадлежишь, — мы все гордимся тобой, Аслан, — бесстрастно произнес Умар.

Правда? — слизнув зеленую капельку, повисшую на носу, воскликнул мальчик и весь засветился от сдержанной похвалы своего земляка.

Правда, — произнес Волнорезов и надел на Аслана берет.

Правда. Ты не бросил баранов, которых тебе доверили. Ты поступил как настоящий мужчина… А теперь тебе надо уходить. Я, как старший, приказываю тебе, — строго сказал Умар.

Я понял. А вы? — спросил пастушок.

Мы остаемся. Всё. Беги, — подтолкнул мальчика Волнорезов.

Умар погиб спустя десять минут после возобновления боя.

Два часа огрызалась высотка, сдерживая атаки неприятеля. Земля смешалась с небом в черном квадрате 333.746, гибли люди, протяжно стонали раненые, воздух насытился пороховой гарью, а громадной стране не было никакого дела до того, что где-то нарывает гнойник.

После двухчасового боя в живых осталось четыре десантника: старшина Кашеваров, младший сержант Волнорезов, ефрейтор Круглов и рядовой Брутов. Изрешеченный бело-сине-красный флаг полоскался на ветру.

Арабов-то сколько… Обкуренные — к бабке не ходи. Они-то куда лезут?.. Следующий штурм будет последним, пацаны. Теперь мне хотелось бы знать, за что мы здесь все поляжем, — сказал Волнорезов и жадно припал пересохшими губами к фляжке. — Какая польза стране от двенадцати трупов? Отделили бы их к чертям собачьим!

Присоединяюсь, Колян, — сплюнул Брутов.

И ты, Брут? — прозвучал голос Кощея.

Да, и я! И я, будь все проклято! Мне плевать, что здесь грохнут меня! Пусть лучше меня смолотит в этой мясорубке, чем какого-нибудь молокососа, но я должен знать — для чего?

Крайних ищешь? — спокойно спросил старшина и впился глазами в подчиненного. — Их нет…

И была резня. Младший сержант Волнорезов подорвал себя гранатой. Зарезав штык-ножом трех арабов-наемников, с перерезанным горлом повалился на землю рядовой Брутов.

Брать живыми! — закричал Дзасоев, ворвавшись на высоту.

Ефрейтора Круглова, раненного в ногу, вместе со старшиной, у которого после попадания пули развалило правую половину лица, поволокли к полевому командиру. Десантников пинали ногами, долбили прикладами и глумились над их беспомощностью. Безумный хохот озверевших нелюдей сотрясал высоту.

Мама! Мамочка! Милая моя! Я не вынесу, не вынесу! — с перекошенным от ужаса лицом шептал Круглов.

Старший прапорщик хранил молчание.

Что там у тебя, солдат? — обратился Дзасоев к Круглову. — Крест, что ли?

Ефрейтор стоял на коленях, его голова была опущена на грудь, руки свисали плетями. Грудь девятнадцатилетнего мальчика содрогалась от беззвучных рыданий, глаза были закрыты. Грязный, оборванный, затравленный, одуревший от побоев, залитый кровью, он уже не понимал, что происходит вокруг, поэтому не ответил на поставленный вопрос.

К тебе обращаюсь. Сорви крест, обратись в нашу веру… и будешь жить, — усмехнувшись, предложил Дзасоев. — Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад — посланник Его.

Не изгаляйся над ним, сука, если в тебе осталась хоть капля человеческого, — медленно выговорил старшина, делая акцент на каждом слове.

Слышь, командир, не к тебе обращаюсь, да! — засмеялся Дзасоев, подошел к Кашеварову и ударил его ногой в живот.

Круглов поднял голову, открыл заплывшие от синяков глаза, бережно выпростал крестик из-под тельняшки и крепко зажал его в кулаке. Что-то необъяснимое и загадочное совершалось в душе юноши, но никто не заметил этого. Над ним продолжали измываться, а он смотрел на перекошенные от ненависти лица боевиков и плакал от счастья и жалости к ним, потому что неожиданно ему открылось то, что было недоступно их пониманию.

Вы — другие. Я знаю… — тихо произнес солдат, поднял глаза к небу, а потом из его груди вырвался крик: — Господи, прости нам, ибо не ведаем, что творим!

Кончайте! — бросил Дзасоев и отвел глаза в сторону.

Этого? — спросил один из боевиков, указывая на Круглова.

Обоих, — ответил полевой командир и, избегая взглядов, быстро пошел прочь.

 

Глава 5

Странное и удивительное было время, когда ребята подросли до вуза. Абсолютная монархия в новогоднюю ночь тихо и мирно уступила место монархии конституционной. Уходили в прошлое «малиновые пиджаки» с их прямолинейной тупостью, ханжеством, ограниченностью, бандитскими разборками и дерзкими предприятиями ради быстрой наживы. Улучшилась экология в городах, так как редко где теперь дымили трубы заводов и фабрик. Дошли до последней степени обнищания русские деревни. Сказочно обогащались сырьевики, банкиры и чиновники. Просто обогащались торговцы. Перестали жаловаться и бастовать бюджетники, потому что в этой сфере к концу девяностых остались только самые преданные делу люди. Интеллигенция, ополоумевшая от свалившихся на страну свобод, занимала койко-места в сумасшедших домах.

Поколение восьмидесятых, которое возмужало к миллениуму, было еще более странным, чем само время. Молодые люди сплошь и рядом представляли собой смесь бестолкового добродушия, легкомыслия и беспечности. Искрометное остроумие секунды ценилось выше глубокого ума; находчивость и умение зарабатывать деньги имели больше поклонников, чем честность и порядочность; независимость предпочиталась дружбе, а секс — любви.

От сессии до сессии живут студенты весело, и великолепная шестерка, представленная в первой главе, вела себя не просто весело, а прямо-таки буйно. Избавившись от пристального внимания школьных учителей, они жадно втягивали ноздрями воздух свободы. Вся наша шестерка угодила в группу № 99-6, которую в дальнейшем будут называть не иначе как «чумовой» — за богатую палитру характеров и талантов, соединенных вместе. Первое время активность студентов никак не проявлялась, не считая того, что женоподобный красавчик с утонченным юмором Артём Бочкарёв выкрасил волосы в брусничный цвет, еврей милостью божьей Яша Магуров раздался вширь и профессионально подлизался ко всем преподавателям, живчик Вовка за неугомонность и вертлявость на парах получил ласковое прозвище Мальчишка, твердолобый и самолюбивый Вася Молотобойцев начистил рожи нескольким студентам, холодный и рассудительный Лёня Волоколамов парализовал преподавателя по высшей математике решением наисложнейшей задачи со звездочкой, а революционно настроенный Алексей Левандовский затравил на одном из семинаров молоденькую преподавательницу и устроил мини-бунт в студенческой столовой из-за таракана в борще.

Прошло три с половиной месяца. Студенты старших курсов забрасывали свою лень в дальний угол и брались за учебу, а вот первокурсники распоясались донельзя: не усвоив хотя бы элементарных понятий экономики из-за систематического отсутствия в институте, не запомнив даже многих преподавателей по именам, они изо дня в день обмывали получение статуса студента в дешевых забегаловках, на квартирах у местных и в студенческом общежитии с многообещающим названием «Надежда».

Вовка! Женечкин! — забарабанив в дверь комнаты № 303, крикнул Молотобойцев и, не дожидаясь приглашения, ввалился внутрь. — Мы к тебе, Мальчишка! С нас — водяра, с тебя — харч!.. Я не один. Мы уже поддали, к тебе догоняться пришли. — Вася развернулся на сто восемьдесят градусов, театральным жестом распахнул дверь настежь и пробасил: — Заваливай, пацаны! Вовка сегодня принимает!

Поцыки! — радостно воскликнул Женечкин, быстро почесал указательным пальцем под носом, юркнул под кровать, тут же выкатился из-под нее и упавшим голосом произнес: — Хавчик вместе с бабками кончился, а мама только на следующей неделе приедет. На китайской лапше живу.

Молотобойцева такой ответ не обескуражил. Он потянулся, хозяйским взглядом осмотрел комнату, пожурил Вовку за то, что дает в долг кому ни попадя, и начал отдавать приказания:

Лёха, тебе надо будет реквизировать несколько картофелин у студентов из соседних комнат в пользу голодающих собратьев по вузу. — Молотобойцев с напускной серьезностью посмотрел на друга. — Только без лишнего кипиша, а то выйдет… как в прошлый раз. И зайди к Волоколамову, он мне с рефератом обещал помочь.

Сделаем, Васёк! — осклабившись, бросил Левандовский и испарился.

А ты, Яша, че разлегся? — продолжил Молотобойцев. — Отрывай-ка свои килограммы от кровати и дуй к девчонкам, они по твоей части.

Зачем, блин?

За репчатым луком, блин!

А без него разве никак не обойтись? — мягко спросил Яша, вкрадчиво улыбнулся и обратился к Бочкарёву: — Брат, принеси воды, пожалуйста.

Артём удивленно вскинул брови, покачал головой и пошел выполнять просьбу.

Так уж как-то сразу повелось, что Яше Магурову нельзя было отказать. Самостоятельно он только ел, пил и спал. Это был не в меру упитанный карлсон без пропеллера, которого следовало боготворить только за то, что он присутствует рядом и привносит в компанию лукавый дух загадочности.

Артём принес Яше воды, выслушал от друга ажурные благодарности и подошел к окну. За окном густо валил снег, покрывая застывшую землю пуховой периной. Тысячи ворон, облепив верхние этажи деревьев, извергали проклятья на всю округу. Хлопья медленно и отвесно падали вниз, ограничивая видимость. Мороз постепенно спал, образовался гололед. Машины включали ближний свет фар, снижали скорость. Было три часа дня. Артём увидел, как на дороге перед общежитием закрутило и вынесло на встречную полосу движения иномарку. Через секунду от утонченного Бочкарёва, которого за ужимки часто относили к «голубым», не осталось и следа: его губы презрительно сжались, глаза засверкали решимостью.

«Встречка, тупень! — мысленно предупредил он мужчину, сидевшего за рулем джипа. — Выворачивай вправо! Подставься, баба рядом с тобой... Красавчик… Теперь не дрейфь, скоро конец. — Визг тормозов, глухой удар. — Game over

Бочкарёв отошел от окна, молча налил себе водки и залпом выпил.

Что там на улице? Ты на себя не похож, — сказал Молотобойцев.

Тихо, — властно произнес Бочкарёв. — Схожу на вахту, вызову «скорую» и ментов. Водила — труп, баба вроде жива…

Он реально какой-то не такой, — заметил Яша, когда Артём вышел.

Это и есть его настоящее лицо, сейчас он как раз и был похож на себя, — беззаботно произнес Вовка, аккуратно разлил водку по стопкам и обратился к друзьям: — За всех, кто в эту секунду выпал из жизни... Не чокаясь.

Не то мелешь... Не выпал, а ушел, — поправил Вася.

И за тех, кто родился в эту секунду, чтобы однажды умереть, — сказал Яша.

 

Глава 6

Левандовский разжился картошкой на втором этаже у своей однокурсницы, студентки группы № 99-1 Наташи Сакисовой, и направился к Волоколамову, чтобы спросить его, когда будет готов Васин реферат по предмету «Научная организация труда студента». Комната № 214 была открыта, и Алексей зашел без приглашения. (Будучи местным, как Бочкарёв, Молотобойцев и Магуров, Левандовский не переставал радоваться тому, что ему не надо было жить в студенческом общежитии, как другим.) Он увидел мертвецки пьяного Волоколамова, спавшего на груде книг. Повсюду валялись пустые пивные бутылки и окурки. На столе, где Волоколамов с товарищем обедал и готовился к занятиям, громоздилась пизанская башня из грязной посуды. Левандовский брезгливо поморщился и приступил к уборке.

Он чувствовал странное удовольствие, когда скрупулезно и последовательно наводил порядок в чужой комнате. Дело было отнюдь не в благодарности за услугу, которую выразит ему товарищ, после того как проснется и увидит вокруг чистоту, а совсем в другом: в ощущении реальной, почти диктаторской власти над беспомощным телом друга и его вещами.

Волоколамов уже двадцать минут скрытно наблюдал за Левандовским. Он испытывал нестерпимую жажду с похмелья, но терпел и не подавал признаков жизни. Он поклялся себе, что пробудится ото сна, когда комната будут сиять чистотой, потому что не было ни сил, ни желания помогать другу. Волоколамов не помнил, как он оказался на собственной библиотеке, вывалившейся из шкафа. Писательские труды, закованные в латы твердых переплетов, с каждой минутой все сильнее впивались в спину Леонида, как будто стремились разодрать его телесную оболочку, погрузиться в горячий ливер, разложиться там и стать его плотью и кровью. Это не входило в планы Волоколамова, его холодный рассудок противился проникновению чужеродных тел, но он продолжал терпеть.

Интересно, долго ты еще будешь дрыхнуть? — спросил Левандовский, не рассчитывая на ответ.

А сколько тебе требуется времени, чтобы довести начатое дело до конца? — сухо ответил человек, лежавший на куче из книг.

Минут десять.

Постарайся за пять.

Что за тон, Лёнька? Ну что ты за человек!

Как все…

Левандовского взбесили холодные реплики Волоколамова. В Алексее закипела желчь, угрожая выплеснуться в поток язвительных фраз, но он сдержался. Отсутствие огня в глазах друга всегда неприятно поражало Левандовского. Алексей был, что называется, продуманным романтиком, закаленным в горниле капиталистического реализма. Он, например, готов был с гитарой за плечами сорваться за туманом и за запахом тайги, если бы с точностью до сантиметра знал, где находится золотоносная жила, чтобы по возвращении домой сделаться миллионером и позволить себе непозволительную роскошь быть романтиком. Если бы команданте Че жил в наше время и обратился к Левандовскому за помощью, то последний, воспламенившись, не забыл бы спросить: «Каковы шансы на победу кубинской революции? Если пятьдесят на пятьдесят, то я — пас. Только сдохнем всем на смех. Кстати, Советский Союз выполнил обещание насчет поставки вооружения и боеприпасов?.. Не полностью?.. Тогда подождем, дорогой Че. Участь Данко меня не привлекает, предпочитаю видеть результаты от вложенных усилий».

По какому поводу бухаешь? — спросил Левандовский.

Ровно два года назад, чтобы не забрали в армию, я отказался от российского гражданства.

Выходит, на радостях квасишь?

Нет.

С горя? — съязвил Левандовский.

Тоже нет.

Пацифист? Свидетель Иеговы? Идейный противник существующего строя?

Опять не угадал. Мне просто не по себе. Вроде как никого не убивал, а чувствую себя хуже убийцы. Не крал, а завидую сейчас последнему вору. Как будто меня вообще нет. Не для государства, а для себя нет. — У Волоколамова из стороны в сторону быстро заходила челюсть, так случалось с ним каждый раз в минуты сильного волнения. — У меня состояние нравственной импотенции, Лёха. Уже два года, как я не могу стать насильником, но и зачать, родить что-нибудь стоящее тоже не могу. Я не могу стать даже иудой, так как для того, чтобы предать, надо иметь что предать. — В глазах Леонида забегали огоньки безумия. — У тебя при себе паспорт? Паспорт гражданина Российской Федерации? Дай мне его!

У тебя башню снесло, ты спятил! — произнес Левандовский и отшатнулся от друга как от прокаженного.

Не больше, чем ты, не знающий, какой ценностью владеешь, какой жемчужиной пренебрегаешь!

Алексей с жалостью посмотрел на Леонида и достал паспорт.

Держи, если для тебя это так важно. Это всего лишь корочки, удостоверяющие личность. Можешь даже оставить документ у себя, а я сделаю себе новый. По утере.

А по утере совести восстанавливают паспорт? По утере чести и достоинства, по утере смысла жизни?

Ты загнался, — бросил Левандовский. — Выпей еще.

Волоколамов опорожнил бутылку пива и открыл паспорт. На его бледном худощавом лице появилась улыбка. Левандовский с удивлением наблюдал, как у Леонида постепенно разглаживались острые линии подбородка, а в арктических хрусталиках глаз началось глобальное потепление. Внешнее преображение не шло ни в какое сравнение с преображением внутренним: в холодную душу Волоколамова заглянула короткая полярная весна — солнце обогрело сердце, на деревьях набухли почки и садовники разбили цветочные клумбы.

Почему ты его в обложку не закатал? Истреплется ведь, ветошью станет! — заорал вдруг Волоколамов.

Псих! — бросил Левандовский.

А ты — сволочь! Где ты его носишь? Так я тебе напомню. В заднем кармане джинсов ты его носишь! Рядом с анусом он у тебя хранится! Чтобы достать паспорт, ты проделываешь такое же движение рукой, как когда вытираешь одно место в туалете! Один в один! Давай туда еще пачку «мальборо» запихай, чтобы паспорт дешевым американским табаком пропитался, чтобы вонючий ковбой нашего двуглавого орла сношал!

И запихаю! — взревел Левандовский.

И запихай! Кто тебя просил у меня убираться?! Лучше бы ты сам убрался к черту!

Куда подевалась твоя интеллигентность? В пьяном виде ты похож на неандертальца, на обезьяну! Посмотри на себя! Ты же животное! И куда подевалось твое преклонение перед Западом?! Может, я его с окурками подмел?! Ты же еще вчера был готов заглядывать им в рот, подстилкой стать, ботинки лизать, потому что они-де — великие нации, а мы — дерьмо! А сегодня про ковбоя с паспортом мне несешь чушь.

Твари мы! — опустившись на табуретку и вцепившись в волосы, отрешенно произнес Волоколамов, и подбородок его задрожал. — Водку третий месяц жрем, всех баб в общаге уже того… — В глазах Леонида вскрылись реки, начался ледоход, но пока ни одна капля не вышла из берегов. — Я хотел стать государством в государстве, Лёха. Передвижной державой, самодостаточной единицей. Вы все время упрекаете меня в холодности, а это была всего лишь независимость, территориальная целостность страны, которую я годами создавал внутри себя. Государство — это машина, оно по определению бездушно. — На глазах Леонида выступили слезы. — Машина может сломаться, но боли при этом чувствовать не должна.

Должна, но не обязана, параноик. Разнойся еще… — бросил Левандовский, с неудовольствием почувствовав, что после слов друга у него самого на душе заскребли кошки. — Книг-то развел, яблоку негде упасть. Я бы на твоем месте…

И ведь как с инстиком-то нам повезло, Лёха, но никто не ценит, — перебил Волоколамов. — Ты видел, что некоторые преподы на парах вытворяют, какие мысли пытаются в нас заложить? О долге, чести, общественном благе, гражданском мужестве говорят. И это в провинциальном-то вузе! Не в столичном, в заштатном! Нонсенс. Я не ожидал, совсем не ожидал, хотя… помнишь Пузыря с Митрохой? Они намекали.

И я рад, что в Москву или Питер поступать не поехал. Там сейчас в большинстве своем золотая молодежь учится, а мне с ней не по пути. В настоящий момент в столичных вузах готовится элита, которая уже не будет иметь ни малейшего понятия, что такое народ. Это вовсе не значит, что выпускники МГУ, выучившись за родительские деньги, выйдут из стен своего учебного заведения бесчестными и глупыми. Нет, я не о том. Одновременно с нами на исторической арене появятся, может быть, умнейшие, компетентнейшие и образованнейшие люди, но их оторванность от народных истоков будет настолько велика, что мы столкнемся с дипломатами для дипломатии, политиками для политики, экономистами для экономики, юристами для юриспруденции. Народ будет казаться им спивающимся иностранцем, с которым они по какой-то нелепой случайности проживают на одной территории. Их даже судить за это нельзя... А вспомни девятнадцатый век, Лёнька. Вспомни, как кипели универы обеих столиц, как на каждое событие в жизни страны отзывались. Во многом, конечно, тогда заблуждались студенты, но боролись же, не было у ребят равнодушия. С преподами действительно повезло. К примеру, взять Иванковского. Это же сколько литературы надо для одной только лекции по политологии перелопатить, чтобы довести до нас самую объективную и важную информацию. Тонны, блин! Тонны! И так ведь он каждый раз готовится. А где благодарность?.. Ему в прошлом году за принципиальность на экзаменах тачку изуродовали, на дверцах новой машины «козел» и «сука» в отместку написали. — Левандовский хмыкнул. — Я бы еще мог понять, если бы просто колеса прокололи, а то ведь мужику машину перекрашивать пришлось.

А толстячок Печерский?.. Почему про него забыл? Месит ведь мужик.

Или Лепешкина!

Штольц!

Тивласова, Карпенко, Жданова!..

Сам ректор! — воскликнул Волоколамов, глаза его сузились до щелок, и он процедил: — Но я их всех ненавижу! Ненавижу за то, что они в наших с тобой сокурсниках ответного блеска в глазах вызвать не могут. Подхода не знают. Того не понимают, что у большинства студентов даже примитивной подготовки нет, что в семьях, с которых все должно начинаться, говорят не о литературе, искусстве или гражданских доблестях, а о деньгах, карьере и тряпках. Тут с азов начинать надо, а у преподов нет на это времени, и я начинаю их презирать, себя презирать. Ненавижу наши тесные и убогие хрущевские кухни! Ненавижу за то, что они пришли на смену столовым, в которых в незапамятные времена текли неторопливые беседы о высших ценностях в большом кругу друзей и родных. Из столовых выходят гении, с кухонь выползают злодеи; эта мысль красной нитью в любом классическом романе проходит — понял?.. Помнишь, как я на паре с историчкой поругался? Один-единственный раз меня прорвало. Не потому поругался, что с ней не согласен был, нет! Чтобы заглохла — вот почему! Мне ее жаль стало, ведь почти никто не слушал, о чем она говорила, а те, кто слушал, посмеивались. Я ведь святые мысли, которые она тогда озвучивала, на поругание не хотел отдать. Она теперь ненавидит меня, а я за нее жизнь положу. В армию побоялся идти, а за нее — в огонь и в воду!

А я смеялся?.. А Мальчишка, Бочарик, Васька, Яша — смеялись? Пацаны не по дням, а по часам меняются. Хоть кого возьми. Я внимательный до характеров. Точно тебе говорю, что Васёк два месяца назад и Васёк сейчас — разные люди. И с Яхой, и со всеми нами так. Идет не взросление, а что-то другое, страшное… Может, преподы влияют, новый коллектив, наше общение друг с другом, как думаешь?

Все вместе влияет, — выдохнул Волоколамов, обдав перегаром Левандовского.

Да быстро как-то...

Я бы сказал — экстерном.

Левандовский залпом выпил бутылку пива и заявил:

Книги — зло!.. Бей их!

А потом случилось страшное: комната наполнилась безумным хохотом. Как будто бесы вселились в Алексея и Леонида: они стали с остервенением швырять книги в стену.

Кто сказал, что рукописи не горят?! — взорвался Левандовский.

Булгаков!

Без сопливых! Я к тому, что это он через край хватил! На костер его!

Сжечь, без базара! Но тебе не дам! Он мой! У меня с ним старые счеты! — закричал Волоколамов.

А Гюго — мой! Благодаря этому человеку, я никогда не буду счастливым!

Книги были подожжены. Едкий запах дыма распространился по комнате. В руках Волоколамова горели «Мастер и Маргарита», в руках Левандовского полыхали «Отверженные». Глаза друзей хищно светились, но никто из них уже не хохотал.

Брось книгу. Сгоришь к чертям, — сказал Волоколамов.

А сам почему не бросаешь?

Тебя не касается... А ты?

Не твое дело, — огрызнулся Левандовский.

В комнате запахло паленым мясом. Оба друга побледнели, заскрежетали зубами, но ни один звук боли не сорвался с их губ. В их поведении не было никакой юношеской бравады: им вдруг сделалось стыдно за свой проступок, и они его искупали.

Брось! Это всего лишь книга! — взвыл Левандовский. Мужество с каждой секундой оставляло его, из глаз покатились слезы, но он терпел. Мысль о том, что правая ладонь может не вынести испытания огнем и подведет его, испугала Алексея, и он не раздумывая схватился за «Отверженных» еще и левой рукой, как будто хотел равномерно распределить пламя, тем самым ослабив его действие.

Как скажешь! — отозвался Волоколамов на предложение друга, ощерился и разжал пальцы. Роман Булгакова упал на пол, и Леонид тут же наступил на горящую книгу голой ступней.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы в комнату не вернулся сосед Леонида и не раскидал бы инквизиторов по углам.

Перебинтовав друг друга, ребята поднялись к Вовке.

Чего перевязанные? Случилось че? — спросил Магуров.

Все нормально. Давайте бухать, — ответил Волоколамов.

Пили до трех часов ночи, пока не вышли все деньги. Вахтерша была задобрена тремя коробками шоколадных конфет, поэтому сквозь пальцы смотрела на вакханалию в комнате № 303. Когда гости разошлись, бедный Мальчишка еле держался на ногах. У него раскалывалась голова, в глазах двоилось, ему хотелось спать, но он вспомнил маму, которая бы не одобрила бардак, и приступил к уборке. Сегодня Вовка не хотел пить. Он любил веселье, но на дух не переносил спиртные напитки. Мальчишка мирился с нездоровой обстановкой студенческих пирушек, так как ребята раскрепощались и становились похожими на детей — задорных и способных на милые его сердцу безобидные шалости и глупости.

Убравшись, Мальчишка лег в постель, укрылся пуховым одеялом, сжался в комок и по детской привычке засунул руку под подушку: там его всегда ожидала приятная прохлада. Люди часто разочаровывали Женечкина, но он не переставал верить в них, потому что опирался на счастливые воспоминания из детства и мало кому понятные вещи, как эта прохлада под подушкой, которая никогда его не подводила. Засыпая, Вовка изобразил гудок паровоза, отрывистые команды машиниста, пожелал маме спокойной ночи и обратился к Богу:

Разбуди меня, пожалуйста, в пятнадцать минут восьмого. Я не стал бы Тебя беспокоить, но завтра утром голова будет болеть, без Твоей помощи никак не обойтись. И поцыков тоже. Особенно Бочарика, а то его пушкой не поднять. Его вообще-то можно попозже… Например, к восьми. Да-да, к восьми. Он в институт на такси или на своей тачке поедет. Да, признаюсь Тебе, что я ему завидую. Завидовать нехорошо, грех, а я все равно завидую. Пьет больше всех, но никогда не пьянеет. Только я не об этом. У него такие огромные внутренние силы, такой ум, а он предпочитает просто острить и быть поверхностным. Тут какая-то серьезная травма, хотя Ты и сам все знаешь…

Морозный воздух после душной Вовкиной комнаты освежил Молотобойцева. Он попрощался с друзьями и, пошатываясь, побрел домой. По дороге он вспоминал о своем психически больном брате, который редко выходил за пределы своей комнаты.

Молотобойцев стыдился идиота Ванюши. Он любил брата, но чувствовал, что его любовь хуже ненависти. Он видел в Ванюше бесполезное существо, почти растение, и такое отношение к родному человеку мучило Васю. Он старался ни с кем не заговаривать о больном брате, словно хотел убедить себя и окружающих, что того нет. Он его никогда, никогда не бросит, но брата — нет.

У Васи болела душа. Чем больше он старался стереть брата из памяти, тем ярче, отчетливей и несчастней виделся ему Ванюша. Погруженный в себя, Молотобойцев никого и ничего не замечал вокруг. На перекрестке улиц Мира и Артельской он остановился.

Налево пойдешь — сифилис найдешь; прямо пойдешь — домой попадешь и маму расстроишь; напра… — Молотобойцев поперхнулся, потому как то, что он услышал, ликвидировало все его сомнения. — Направо пойдешь — проблему найдешь, но и совесть, даст бог, успокоишь.

За ларьком кричала девушка, и Вася побежал на звук ее голоса.

Три подонка сорвали с девчонки шубу, повалили на землю и пытались наяву проделать с девушкой то, что мысленно проделывают три четверти мужчин со всякой мало-мальски симпатичной женщиной, при этом считая себя образцами добропорядочности. Молотобойцев был сыном своего времени, поэтому ничему не удивился. Страха он тоже не испытывал, так как его детство прошло на улице, где слабаков высмеивали и презирали. Не единожды побывав кровавым сгустком, Молотобойцев со временем научился драться и игнорировать боль. Его называли храбрецом, и он соглашался с таким определением, но в глубине души чувствовал, что отвага происходит от привычки и опыта: привычки к физическому страданию и опыта накопленных боев в одиночных и массовых стычках. Слившись с придорожным тополем, Вася решил на какое-то время остаться незамеченным. Что-то удерживало его от немедленного вмешательства, и он просто наблюдал за попыткой изнасилования. Молотобойцев спокойно отметил про себя, что на таком лютом морозе у подонков вряд ли что получится. «Сидела бы дома, дуреха. Шаришься по ночам… Странно, что перестала звать на помощь. Не жертва, а разъяренная тигрица какая-то», — подумал Вася.

Ладно, ладно, кобеля ненасытные. Всех обслужу, только шубу не забирайте... В очередь, — вдруг скомандовала девушка.

Васю передернуло. Он сначала не поверил своим ушам, но через несколько секунд вынужден был поверить глазам. Борьба за обладание телом прекратилась. Девушка поднялась с земли, отряхнулась от снега, надела шубу, прислонилась к ларьку и приказала:

Рыженький, начнем с тебя. Только быстро.

Вася вышел из-за тополя:

Доброй ночи, дамы и господа! Вижу, у вас тут очередь. Кто последний?.. Рыжий, тебе придется пропустить меня вперед, потому что инвалиды духа обслуживаются вне очереди. — Вася мельком взглянул на девушку, сплюнул и тут же отвернулся от нее. — Ничего, с пивом потянешь. Распрягайся, милая. Сейчас я тебя жестко наказывать буду за то, что ты меня своим поведением со второй группы инвалидности на первую перевела. Я аж отрезвел, ребятки! — Молотобойцев рассмеялся. — Надо же так! Одни — сволочи, другая — хуже, чем шалава… да и я, выходит, не герой, не рыцарь… Как жить-то теперь?

Ты откель взялся, инвалид? — спросил высокий парень с изрытым оспой лицом.

Отсель, гребень, — рубанул Вася. — Ты вообще судьбой обделенный, понял? Фишка даже не в том, что твоя харя напоминает поле битвы — с лица воду не пьют, не в этом дело. Практически у всех на плече имеется прививка. Как ты думаешь, что она означает? Не напрягайся, сам отвечу. Означает она то, что хотя бы в какой-то период детства мы были кому-то нужны: маме, папе, бабушке, воспитателю детского дома или хотя бы врачу в роддоме. — Насильники опешили. — А ты вот никому не был нужен. Прививка от оспы есть у самого последнего бомжа, попрошайки с вокзала, последней проститутки с панели. Через прививку в плечо кто-то заботился о нашем лице на всю жизнь, а ты его потерял. Знаешь, что такое уже в детстве потерять лицо? Хочешь, я расскажу всю твою биографию от начала до этой минуты, дрянь?

Последнее слово Вася выплеснул в воздух вместе с кровью уже из горизонтального положения. Сжавшись до предела, Молотобойцев прикрыл голову руками и терпеливо ждал, когда выдохнутся противники, чтобы в подходящий момент начать контратаку. Он по опыту знал, что минуты через две его враги потеряют бдительность, и это станет началом их конца. Вася умел и любил драться, его боевой нижний брейк с каскадом ударов и подсечек был бесподобен. Он решил, что начнет с рыжего, который, конечно, не успеет даже вскрикнуть после падения на землю, как к нему присоединятся два его товарища.

Поехали, — произнес Молотобойцев знаменитую фразу Гагарина, и его ноги быстро описали окружность.

Рыжий рухнул на Васю.

Спина... задыхаюсь, — где-то в сторонке прохрипел парень с изрытым оспой лицом.

Этот гад мне руку сломал… руку сломал… сломал руку! — перекатываясь по земле, причитал третий насильник.

Два-один в пользу меня, — подытожил Молотобойцев. — Делай отсюда ноги, девка! — Рыжий молотил Васю кулаками. — Веселей, гнида! Убей меня! Невыносима такая жизнь!

 

Глава 7

И грянула сессия.

Ранним декабрьским утром преподаватель по философии Радий Назибович Ибрагимбеков, за мушкетерскую бородку и одухотворенное лицо прозванный студентами Арамисом, пешком направился в институт, чтобы принять экзамен у головорезов из шестой группы. Он был одет в серый костюм, кожаную куртку и норковую шапку. Несмотря на скверное настроение, на его лице то и дело появлялась улыбка триумфатора, потому что сегодня он был намерен раздать всем сестрам по серьгам. Полный негодования Радий Назибович решил, что на экзамене не будет жалеть студентов, как они не жалели его своим преступным отношением к предмету. Арамис уже давно пришел к выводу, что людей, знающих и любящих философию, осталось ровно столько, сколько самих философов; и он был недалек от истины, когда думал, что фамилия Гегель стала произноситься реже, чем словосочетание «вельми понеже». Ибрагимбеков был странным и наивным. Он все никак не мог дождаться появления идеальных студентов, которых институт пытался вырастить. Разве мог предположить Радий Назибович морозным декабрьским утром тысяча девятьсот девяносто девятого года, что слова, которые он произнесет на экзамене, вышвырнут на арену российской действительности нескольких борцов за народное счастье, к которым потом примкнут сотни людей… Но за пять дней до миллениума, казалось, ничто не предвещало рождения первой колонны.

Разложив экзаменационные билеты на столе, Радий Назибович с грустью посмотрел в окно и произнес:

Сейчас или никогда… Здесь все кончено… Они давно зовут, они оценят меня по достоинству. — Он открыл дверь и уставшим голосом обратился к студентам: — Кажется, у вас это последний экзамен… Хорошо. Долго я вас не задержу. Заходите-ка все разом.

А разве не по пять человек сдавать будем? — спросил Мальчишка.

Припухни, Вовка, — загудели студенты.

Группа № 99-6 зашла в аудиторию, расселась и притихла. Студенты почувствовали халяву; группа напоминала натянутую струну.

Ибрагимбеков всматривался в лица ребят, и ему хотелось плакать от жалости к себе и к ним, потому что он принял судьбоносное решение, которым еще ни с кем не успел поделиться. Радий Назибович неловко одернул полу пиджака и тяжело вздохнул; плуты из шестой группы вздохнули с ним в унисон, чтобы у расстроенного преподавателя не возникло сомнения в их сочувствии его горю. Потом у Радия Назибовича задрожал подбородок, задергался правый глаз, и студенты в едином порыве для симметрии задергали левым.

Когда Арамис начал говорить и споткнулся на втором слове, умная девушка с грудным голосом, Ира Щербацкая, чуть все не испортила:

Радий Назибович, что с вами?.. Мы все сегодня готовы на сто процентов.

Последняя фраза явно была лишней, и на Ирину зашипели. Поздно. Арамис приободрился.

Чтобы переломить ситуацию, Молотобойцев, подобно отважному Гастелло, для общего дела пошел на смертельный таран:

Говори за себя, Ира… Радий Назибович находится сейчас в таком состоянии, что вранье может еще больше расстроить его. Будем смотреть правде в глаза: для меня Диоген ассоциируется только с пустой бочкой — не более.

В роли Александра Матросова неожиданно для всех выступил Магуров:

Да, брат, что тут поделать... Я... То есть, конечно, все мы… Да, все мы ничего не знаем о Ницше.

Радий Назибович схватился за сердце.

Да, но это вовсе не означает, что мы не любим его, — слащавым голосом произнес Бочкарёв. — Мы обожаем Ницше, души в нем не чаем. Чтобы любить человека, совсем не обязательно его знать. Не за его учение, а просто так любим. Это лучше, это выше!

Радий Назибович побледнел и в изнеможении облокотился на кафедру.

А я их всех знаю! — подскочил Женечкин. — Знаю, а сказать не могу. Зато лягушачий хор изобразить могу! В подробностях!

Сядь, сядь… — загомонили студенты.

Вы не поняли, — огорчился Женечкин. — Не одну лягушку, а целый болотный хор!

Это, конечно, меняет дело, но Арамис и так не в себе, а ты тут со своими жабами лезешь, — ущипнув друга за мягкое место, тихо произнес Левандовский, поднялся в рост и пошел ва-банк: — Мы с Лёней... В большей степени, конечно, Лёня… В общем, мы с Лёней серьезно подготовились к сдаче экзамена. Ведь так, Леонид?

«Вот гад! И меня подвязал. Сейчас начнет — не остановишь», — подумал Волоколамов, спалил Алексея взглядом, но вслух произнес:

Да, Алексей.

Так вот, — продолжил Левандовский. — Мы с моим другом знаем о философах и их постулатах абсолютно все! Более того — ни один факт из биографии того или иного искателя мудрости не был обойден нами при подготовке к экзамену! — Во время этого пламенного спича через аудиторию уже летела записка, в которой значилось: «Ты, гад такой, когда подробно о ком-то начнешь говорить, этот кто-то должен быть Кант, иначе отмазывайся сам. Волоколамов». — Остается только удивляться, как плеяда замечательных деятелей, практически не повторяясь, а чаще дополняя и углубляя идеи друг друга, продвигала человечество в постижении истины все дальше и дальше. — Левандовский незаметно ознакомился с содержанием подсунутой ему записки, но решил еще немного поплутать в дебрях риторики, чтобы потешить публику и довести Леонида до сердечного приступа. — Карл Маркс! Как много в этом звуке для сердца русского, советского слилось. Но нет! Не будем, не будем о Марксе, потому что тогда неизбежен разговор о его друзьях — Энгельсе, Кларе Цеткин, Розе Люксембург и Владимире Ульянове. Они нанизываются на автора «Капитала»… как добрый шашлык на шампур. — Услышав сие откровение, вся группа № 99-6 в срочном порядке полезла доставать неожиданно упавшие на пол ручки, и только наивному Радию Назибовичу было не до смеха: он весь проникся ораторским пафосом и искренними интонациями Левандовского, поверил в глубокие познания разошедшегося злодея и даже поторопился сравнить своего студента с Демосфеном. — А великий Никколо?.. Чу, что я слышу?! — Левандовский презрительно скривил губы. — Кто посмел, у кого поднялся язык произнести фамилию Паганини под сводами храма Мудрости? Жалкий музыкант не достоин упоминания! Не достоин! Не достоин! — Пена вдохновения выступила на губах трибуна. — Как есть только один Николай — Николай Гоголь, так и есть только один Никколо — Никколо Макиавелли! Этот гений, этот, простите за выспренний слог, глашатай эпохи Возрождения, этот, не побоюсь этого слова, указующий перст Реформации бросил вызов гниению, открыв собой эпоху горения!

Остановись, мгновение… — прошептал Радий Назибович.

Но нет! Нет! Тысячу раз нет! Всуе об этом гиганте? Никогда! — исступленно воскликнул Левандовский. — Через годы, через расстоянья устремимся на быстрокрылых грифонах в апельсиновую рощу Эллады. — Левандовский со значением закрыл глаза, и группа затаила дыхание в предчувствии увлекательного путешествия по Древней Греции. — О боже, что я вижу! Кто там бродит в прохладной тени дерев?! Белоснежная туника! Сандалии! Это же он! Это же сам Сократ с учениками!.. Быстро все обратили внимание вон на того бойкого и любопытного мальчишку, который одной рукой ковыряет в носу, а другой чертит палочкой на земле… Неужели вы не узнали его? Это же Платон! Он пока молод, как оливка, но уже дерзит, уже о чем-то там спорит с учителем, негодник. — Левандовский с укоризной погрозил пальцем в пусто-
ту. — Не дерзи, Платоша, не зарывайся до времени. Сократ пока стократ тебя умнее, почитай его как отца, а мы в знак благодарности тебя потом почитаем. — Лицо Левандовского изобразило крушение надежд. — Вот так всегда! Они удаляются, звуки их беседы относит к побережью ласковым ветром. Интересно, о чем же они говорят? — Левандовский не очень хорошо знал древнегреческую философию, но это его отнюдь не смущало. — Об истине, бесспорно! Об истине, — и я вызову на дуэль всякого, кто будет утверждать обратное! Я знаю то, что ничего не знаю. Сколько людей, столько и мнений, а истина — одна! Одна!

Демосфен, — произнес загипнотизированный Радий Назибович и прослезился.

«Демагог», — подумала группа № 99-6 и прослезилась от смеха.

Подробнее о Платоне, Алёша… Мы в восхищении, — зло произнес Волоколамов.

Левандовский понял, что пора красиво перевести стрелки на Канта:

О Платоне можно говорить бесконечно, но, к моему глубокому сожалению, наше время ограниченно… Демокрит, Сен-Симон, Шопенгауэр, Монтескье, Фурье, Вольтер, Кант... Не стоит продолжать! Да-да, Кант! Как выстрел звучит фамилия! Как будто молнии прорезали тьму, как будто кто-то разорвал грубую телесную оболочку и вынул из нее трепещущее сердце мысли! Кант, Кант, Кант!.. Вы слышите?! Что в имени тебе моем?.. Мой храбрый Леонид, мой спартанский царь, я не могу говорить об этом человеке спокойно, меня охватывает священная дрожь, а философия требует сосредоточенности и спокойствия духа. Эти две добродетели есть у тебя, поэтому поднимись и скажи, друг!

Выдающийся философ Кант… — поднялся было Волоколамов, чтобы уже наверняка размазать по стене Арамиса в хорошем смысле этого слова, но был прерван.

Ребята, я тронут до глубины души, — сказал Радий Назибович. — Может быть, сейчас я слышал только то, что хотел слышать, но все равно. Спасибо. Я уезжаю в Соединенные Штаты Америки, ребята. Меня пригласили на работу в Пенсильванский университет. О причине отъезда распространяться не буду, потому что вы все равно не поймете. Через меня прошли тысячи студентов, и лишь в единицах я увидел то, что мне было нужно. — Голос преподавателя дрогнул. — С этой страной все кончено, а в обреченном государстве я жить не собираюсь. Давайте зачетки и покиньте аудиторию. Не переживайте, у всех будет «отлично»… А теперь уходите. Экзамена не будет.

Обрадованная группа сорвалась с места, чтобы за шесть секунд соорудить стопку из зачетных книжек и исчезнуть за дверью. К чести студентов надо сказать, что, жалея чувства преподавателя, они покинули аудиторию бесшумно.

Только ушли не все. Пять человек остались сидеть на своих местах. Бочкарёв достал чупа-чупс и поместил его за щеку; в аудитории зазвучали страстные причмокивания. Левандовский демонстративно начал напевать: «Здесь птицы не поют, деревья не растут, и только мы плечом к плечу врастаем в землю тут…» Молотобойцев достал из папки игральные карты, произвел над ними шулерские махинации, подсел к Женечкину и предложил:

Сыгранем, Мальчишка. В дурака.

Давай не будем.

А я сказал — будем. Я тебе даже поддамся, чтобы ты с полным основанием мог произнести: «Вася, в аудитории уже есть один дурак, которого нельзя оставлять в одиночестве. Так тебя, Васёк, я оставил в дураках ему за компанию. Ты остался, Васька. И в аудитории, и в дураках, что равносильно».

Радий Назибович сглотнул слюну и подумал: «Господи, неужели?..»

В это время Волоколамов уже вскочил на стул и, холодно улыбнувшись, произнес:

Стих.

Просим, просим, — зааплодировал Левандовский. — Жги, Лёня! Глаголом жги!

Уже один раз жгли с тобой. И не глаголом, а глагол. Поэтому — степ. — Преподаватель и ребята, оставшиеся в аудитории, две минуты тупо наблюдали, как танцевал Волоколамов. — Ну как?

Сносная дробь, — вытащив чупа-чупс изо рта, заключил Бочкарёв и снова занял рот кругляшкой на палочке.

Да, средненький степ, но ничего, с пивом покатит. Чечетка у тебя получилась бы лучше, — сказал Молотобойцев и, вскрыв козырь, обратился к Женечкину: — Опять крести, Мальчишка. Дураки, как говорится, на месте.

Фарс не мог продолжаться долго.

Почему остались в аудитории… или в дураках, что, по мнению одного из вас, равнозначно? — спросил преподаватель.

Студенты ощетинились, внутренне подобрались — и пошло-поехало…

Мне не нужна ваша пятерка, Радий Назибович. Ставьте мне «неуд», потом можете ехать куда угодно, а я остаюсь. Остаюсь и в аудитории, и в дураках, и в обреченной, как вы сказали, стране. Остаюсь, потому что люблю… — Левандовский замялся, потому что хотел сказать «Родину», но застеснялся, почувствовав, что это слово слишком интимное, чтобы озвучить его при перебежчике, что при таком бросовом употреблении рукой подать до написания этого слова со строчной буквы, что над ним, Левандовским, неизбежны насмешки, пока он своими делами не завоюет себе право говорить об этом, потому решил остановиться на нейтральном понятии: — … пельмени! Да, потому что я люблю пельмени. Че вылупились?.. Без комментариев!

А вы, студент? — взволнованно спросил преподаватель у Волоколамова.

Я терпеть не могу пельмени, но предпочитаю не любить их в том месте, где происходит лепка. Знаете, в последнее время они состоят из одного теста, с мясной начинкой напряг. Скажу вам по секрету, что и мясо-то не стопроцентное, свинину непременно с соей перемешают. В пользу сои, конечно, а не мяса. Когда вырасту, стану лепщиком пельменей. — Взгляды Волоколамова и Левандовского пересеклись. — И не надо так на меня смотреть, Лёха! Не надо. Я же не врагом народа собираюсь стать, а безобидным лепщиком пельменей, которые ты так любишь. Труд — рутинный, но почетный. Простите, что мудрствую лукаво.

Гнилой базар развели, — развалившись на стуле и скрестив руки на груди, пробасил Молотобойцев. — Пусть катится на все четыре стороны, никто не держит. Я остаюсь, потому что остаюсь… Как Портос дрался, потому что дрался. Баба с возу — кобыле легче. Баню, соленые огурцы и Сан Сергеича Пушкина, чай, не заберет с собой, поэтому — скатертью дорога! Пусть подавится своей пятеркой… Я все сказал.

Пельменям и гамбургерам предпочитаю сексуальные отечественные бублики. Они такие круглые, такие нежные и гладкие, что не передать. Их можно грызть, лизать, медленно погружать в горячее лоно чая, а также тыкать в дырку мизинчиком, — перегнав чупа-чупс из-за левой щеки за правую, с эротической интонацией сказал Бочкарёв и поднял руки вверх, как будто собрался сдаться в плен. — Все! Не буду, не буду, не буду! Я имею в виду совсем не то, совсем не то… Что имею, то и введу… вот что я имею. Все! Не буду, не буду, не буду!..

А зачем куда-то уезжать?! Это лишнее, это не надо! — перебив Бочкарёва, встрепенулся Мальчишка. — Мы уже в Америке! Она пробралась, она в нас!.. Кстати, а где шельма Магуров?

Я здесь, — появился в дверях Яша. — Я ненадолго отлучился. Желудок подвело, бегал в столовку перехватить… Радий Назибович, вы мне еще не поставили оценку? — Студенты улыбнулись. Левандовский — ехидно, Волоколамов — грустно, Молотобойцев — презрительно, Женечкин — добродушно, Бочкарёв — глазами. — Тройка меня устроит. Как говорится, ни нашим ни вашим. ..

Преподаватель был в ужасе и даже не имел сил скрыть это. Он стал во фронт и с достоинством поклонился ребятам со словами:

Приветствую героев новейшего времени.

О чем это вы? — спросил Вовка.

Поймете в свой час, юноша. Почему вы не смеетесь над моими словами и дурацким поклоном? Смейтесь же, мне будет легче. Смейтесь же, иначе я не выдержу, потому что, потому что…

Не смейте продолжать! Ни слова больше! Я вам запрещаю! — крикнул Мальчишка и одарил преподавателя таким взглядом, что у того все похолодело внутри. — Пацаны, зачетки на стол. Все на выход.

Когда парни покинули аудиторию, Женечкин плотно прикрыл за ними дверь и упавшим голосом произнес:

Вы уверены?

Да.

Шансы избежать, уклониться, обойти, понаблюдать просто со стороны — есть?

Никаких.

А на благополучный исход?

Самые призрачные. Один процент из ста.

Скольких недосчитаемся в конце?.. Не лгать.

Радий Назибович отрицательно покачал головой.

Понятно... Наша самая сильная сторона?

Непредсказуемость... Ни одному смертному не будет дано предугадать ваш следующий шаг.

Не навредим?

Только себе, кажется.

Мне пора. Будем считать, что экзамен состоялся. Меченым выставьте четверки, остальным — «отлы», как обещали. Запишите наши фамилии: Магуров, Бочкарёв, Левандовский, Волоколамов, Молотобойцев и Женечкин.

Но почему вам по четверке?

Кому больше дано — с того больше спрашивается. Еще вопросы?

Мне уезжать?

Нет. Когда все начнется, мы должны знать, что в городе есть хотя бы один человек, который будет понимать, что происходит. Вмешиваться в события вам запрещаю, иначе все испортите. До свидания... И никому про нас ни слова.

Женечкин нашел друзей на крыльце института.

О чем базарили, Вовка? — спросил Магуров. — У меня нехорошее предчувствие.

Сам не знаю. Он гнал… и я гнал. Мистика и гон, гон и мистика, а в результате у нас — по четверке.

Вы с Арамисом друг друга стоите, ничего удивительного, — заметил Левандовский. — Только мне тоже как-то не по себе, да и Яшка тут еще… Его редко чутье подводит. — Алексей посмотрел на ребят и увидел, что они взволнованны, но ни за какие деньги не станут говорить о том, что их сейчас мучит, чтобы не накликать беду. — Проехали, пацаны… Кажется, несостоявшийся экзамен на самом деле чересчур состоялся. А теперь обо всем забыли.

Подведем неутешительные итоги прошедшей сессии, — сказал Волоколамов. — Прорвались мы через нее чудом, а Артём с Мальчишкой — вообще с долгами. Подходы к учебе надо менять, иначе отчислят.

 

Весь день после экзамена Радий Назибович был сам не свой. Вечером он сообщил некоторым коллегам по институту о своем открытии. Реакция преподавателей была однозначной:

Не может этого быть, ведь никаких предпосылок… ведь в свое время сами пытались, но не смогли. Потом хотели других воспитать, но все тщетно. Тут какая-то ошибка, недоразумение…

Не верю, коллега. Я внимательно наблюдала за первым курсом, со многими беседовала, прощупывала. У них каша в голове. Балласт. Ни ума, ни сердца!..

Самообман, Радий Назибович. Выпейте чайку и ложитесь-ка лучше спать. Утро вечера мудренее…

Сколько?.. Шесть человек?.. Не один, не два и не пять, что ли? Не великолепная семерка, не святая троица, не двенадцать апостолов, не двадцать шесть бакинских комиссаров, а заурядная шестерка?.. Почему не называете фамилий?.. Как — нельзя?.. Кто запретил? Они запретили?.. Я смеюсь? Смеюсь — это мягко сказано, меня сейчас просто в клочья разнесет!..

Ты себе надумал, дружище. Это все нервное перенапряжение. Они над тобой посмеялись...

Все телефонные разговоры Радий Назибович заканчивал одинаково:

Вы есть неверующий Фома, Такой-то Такойтович. Мне вас жаль. Я плююсь в трубку и прерываю с вами дружбу.

Напоследок Арамис решил позвонить ректору, Ларисе Петровне Орешкиной. О своем решении он не пожалел.

Вы уверены, Радий Назибович?

Говорю же, что сегодня я их видел своими собственными глазами.

Какие они из себя?.. Коммунисты есть?

Не знаю…

Подумайте, подумайте… Политические убеждения, моральные принципы…

Вы ставите меня в тупик… Всякие есть. Мне пока не совсем понятно, что может связывать таких разных людей, но не вызывает сомнения, что они — друзья. Ребята, как мне кажется, идеально адаптированы под эпоху. Такие же, как все, но и отличаются от своих сверстников. Все шесть — лидеры; если говорить образно, то одни — военного толка, другие — дипломатического. В общем, странный секстет. Думается, что для них не будет безвыходных ситуаций, потому что они играют в одной команде: когда один выстрелит и откровенно промажет, то другой в эту же самую секунду попадет в яблочко. Странно и страшно, да?..

 

Глава 8

Когда Арамис беседовал по телефону, в общежитии «Надежда» студенты праздновали окончание сессии. В комнату отдыха, которая занимала половину первого этажа, набилось человек пятьдесят полупьяных ребят. Студенты, разбившись на группы, травили свежие анекдоты, делились друг с другом последними новостями, обсуждали прошедшие экзамены и рассказывали смешные истории из студенческой жизни.

Ей-богу, не лгу с этой проклятой Тамарой Павловной! Она ко мне подкатывает, а я ей: «Не смешиваю учебу с личной жизнью». Вот так прямо и сказал, — уже успел наврать с три короба в одном из стихийно образовавшихся кружков Бочкарёв. — Вот с места не сойти, если обманываю!.. Или вот еще казус… Наш Арамис, Химический Элемент Назибович, в свободное от работы время бутылки по мусорным бакам собирает. Своими глазами видел! — Поняв, что ему не верят, Артём ввел подробности: — Я сам в шоке был! Думал, бомж какой-то, а присмотрелся — философ. Лицо опухшее, куртка на спине в двух местах прорвана, на ногах — стоптанные «аляски». Только на голове новая кожаная кепка на меху: бережет мозги-то от переохлаждения, боится застудить извилины, чтобы Аристотель в них ангиной не заболел. Вот так вот роется своей палочкой в поисках «чебурашек», а вечерком отмоется, надушится и новым рублем в аудиторию — шасть! — Насладившись гомерическим хохотом, Бочкарёв для пущей правдивости встал на сторону преподавателя. — Вот вы ржете, а у человека, может, философия такая. Бомж — олицетворение свободы на земле. Никаких обязательств, думок о будущем, как у зверушек и птичек. Покушать нашел — радость, в ментовку не попал — радость. Выпить удалось, переночевать — счастье. Счастье ведь не бывает маленьким или большим, не измеряется в тоннах или миллионах. Оно либо есть, либо его нет. Вся фишка в запросах. — Бочкарёв неожиданно для всех сник. — За скачущим воробышком полюби наблюдать, за работающим муравьем, и такие горизонты откроются, что и не передать словами… Вроде как досрочно в рай попадешь.

Еще перед одной группой студентов Женечкин показывал миниатюры. Ему ассистировал Магуров. Дамы были в восторге от пипеточной Моськи, лающей на Cлона. Парни хохотали над репризой «Серп и молот», потому что роль колхозницы с растрепавшимися косоньками — и где только был раздобыт парик? — исполнял упитанный до кровомолочности Яша. Вовка, игравший рабочего, бил Якова Израилевича несуществующим молотом и приговаривал:

Жни, тетка, жни. Не выполняем план, Коба накажет.

Когда внимание зрителей стало ослабевать, Женечкин отозвал Магурова в сторону, о чем-то быстро посовещался с другом и громко возвестил:

Миниатюра последняя — «Ленин на броневике».

Идите сюда!..

Давайте к нам!..

Зачем в сторону отошли?..

Ближе к публике надо!.. — посыпались возгласы.

На это Вовка голосом вождя мирового пролетариата резонно заметил:

Товарищи, броневик революции не может передвигаться сам по себе, его необходимо заправить. Генеральный спонсор заправки — немецкая разведка!.. На карачки, Яков Израилевич!

Выпивший Магуров, не сообразуясь с приличиями, встал на четвереньки, обозначая бронированную машину. Владимир Ильич со всей силы зарядил Яше пинком под зад и взвизгнул:

Горючее в баке! Трогай, политическая проститутка! Мы еще покажем этой буржуазной дряни, где раки зимуют! Зачатый в моей голове декрет «О мире и земле» уходит в декрет, чтобы скоро родить в ночь не сына, не дочь, а красный Октябрь!

Больно же… Послабже не мог ударить? — пробубнил Яша.

Бил по системе Станиславского, чтобы никто не усомнился в реальности происходящего.

Вовка уселся на броневик, запихал большой палец под жилетку, и машина, безбожно сигналя, с крейсерской скоростью устремилась к центру комнаты. Движение стального колосса революции с вождем наверху было замечено. Группы общавшихся между собой студентов стали распадаться. Разговоры стихли. Магуров и Женечкин не успели проехать еще и половины пути, а их институтские товарищи в ожидании занимательной комедии уже расселись на зеленых креслах, стоявших по периметру помещения.

Битый небитого везет, — хихикнув, шепнула миловидная блондинка своей подруге Галочке. — Вот бы ему на лацкан мою брошь прицепить. Было бы потрясно: Ленин с брошью... Какой он все-таки симпатичный!

Который? — спросила Галочка.

Оба, особенно тот, который наверху, — часто заморгав глазками, ответила блондинка. — Венок ему бы тоже пошел.

Терновый… — не удержался от замечания Молотобойцев, сидевший справа от подружек, а про себя подумал: «Чую, неспроста ты все это затеял, Мальчишка-Кибальчишка. Подписать нас под какой-то фигней хочешь, столкнуть в пропасть, из которой потом не выбраться». — Он стал озираться в поисках остальных друзей.

Первым Молотобойцев увидел Волоколамова. Леонид был бледный как мел. Двадцать минут назад он по всем пунктам разбил двух третьекурсников, утверждавших, что западная демократия нам не подходит. Волоколамов с убийственной логикой доказал обратное, но удовлетворения от победы не чувствовал. Несмотря на то что ребята соглашались с его выводами, в конце спора они все-таки ядовито бросили ему в лицо: «Все так… да не так». Волоколамов с теплом смотрел на Вовку. Этот человек, которому удалось оседлать даже хитрого Яшу, был ему ближе всех друзей. Леониду вспомнилось, как однажды на семинаре по истории экономических учений он хвалил Адама Смита, на что Левандовский со злобой произнес:

Ты западник, Лёня. Ты опасный человек, ведь любишь не их джинсы и машины, а идеологию! Лучше эмигрируй. По-хорошему прошу.

Тогда Вовка, который, как всем казалось, всю пару витал в кучевых облаках, рисуя на листке перистые, вступился:

Лёха, ты гонишь. Лёнька — свой! Он же среди наших полей и церквей вырос! Пусть и в городе, но поля и церкви рядом были… Ой-ой-ой, сейчас ведь опять не поймете меня, опять станете говорить, что я чепуху понес… Как же мучительно тяжело с вами… — Вовка закрыл лицо руками, отклонился назад и быстро-быстро замотал головой, как это делают дети, когда их что-то сильно напугает. — Лёха, ну как же… ну за что же ты постоянно Лёньку травишь? Ведь он от чистого сердца об Адаме Смите, ведь ему же никто не заплатит за то, что он о шотландском экономисте вот так вот! Просто Лёнька наши подходы справедливо и несправедливо ругает, западные взгляды — справедливо и несправедливо возвышает… Ты вот, Лёха, Россию хвалишь, Запад же категорически отвергаешь, а так нельзя, так до национализма скатишься. Ты — настоящий славянофил, потому что художественную литературу, православие и нашу самобытную историю любишь и знаешь. Сейчас малограмотных и необразованных фашистов — пруд пруди, а славянофилов почти нет. Когда от других лучшее брать научимся, первую половинку себя найдем. Только даже с передовыми западными принципами избирательно надо; ты здесь Лёньке подмогой должен стать — сверяясь с многовековой историей, укладом и традициями, перепроверять то, что он безоглядно брать начнет... И самим отдавать. Это обязательно, что самим — тоже. Вот она — твоя роль, Лёха. Тебе проще, чем Лёньке, потому что отдавать у нас в крови. Так вторую половинку себя найдем. Лёнька берет лучшее, ты отдаешь лучшее; Лёнька берет у Европы и Америки мудрость холодного западного ума, ты отдаешь Европе и Америке мудрость горячего русского сердца! — Вовка вскочил со стула. — Вы же одного поля ягоды, только Лёнька — кислица или брусника, а ты, Лёха, приторная малина. Варенье бы из вас обоих сварить. Кисло-сладкое, с горчинкой, чтобы зимой лечиться, чтобы вкусно и полезно было. Сейчас ведь зима, люди болеют, а вы, — Вовка махнул рукой, — вы в одну банку лезть не хотите... Вас только в охотку и хавать. Поймите, что нам сейчас все нужны, кроме равнодушных и сволочей. Если вы будете с Лёнькой раздельно, то оба — враги России.

Никто тогда не понял Женечкина…

Мальчишка благополучно доехал до центра комнаты и скомандовал:

Тпру-у, родной! Речь толкать буду.

Студенты покатывались со смеху. Пошли выкрики:

Бомби, Вован!

Яшку не раздави!

Флаг ему в руки!.. В углу с совковских времен стоит!

Давай, Володя! Имя у тебя подходящее: тот — Ленин, ты — Женин!.. Даже Женечкин!

Люда — молодец! Он уже с флагом! Реквизит, блин!

Флаг красный, а сам — белый! Ха-ха! Че бледный такой? Взбледнулось?

Вся власть Советам!

Долой Советы!.. Царя!

Бориску на царство?! За смуту — на кол!

Подняв руку, Мальчишка призвал всех к тишине. У него было трагическое выражение лица, потому что актер комедийного жанра не может позволить себе даже улыбку, если она, конечно, не предполагается ролью. Роль Владимира Ильича Ленина в отечественной истории улыбок не предполагала, и лицедею Вовке это было известно.

Товарищи рабочие, крестьяне, солдаты, матросы и студенты! — обратился Женечкин к присутствующим, и голос его дрогнул. — Россия во льду! Нет, не в огне, а именно во льду! Ледниковый период, товарищи! Часть людей — заморожена, другая часть — отморожена! — Следующие пять предложений потонули в хохоте. — Смеетесь? А я плакать хочу! Не за горами то время, когда на контакт с нами выйдут внеземные цивилизации, а мы, мы... Как мы их примем? Что мы им покажем?.. Только бы не боеголовки! Вот только ядерное оружие им предъявим, и они улетят! — Мальчишка помолчал. — Им только нравственность наша нужна — вот! Чтоб как братья были! Тогда примут нас в Содружество Вселенной и помогут, продвинут нас и в технике, во всем продвинут!..

Левандовский и Молотобойцев подсели к Волоколамову.

Смеются… — сказал Волоколамов.

Хохочут, — произнес Левандовский.

Как кони ржут, — заключил Молотобойцев.

Это конец, — произнес Волоколамов.

Это начало, — заключил Левандовский.

Вы прекрасно понимаете, что происходит, — сказал Молотобойцев. — Это судьба... Назад пути нет.

Пути назад нет, — согласился Левандовский.

Нет назад пути, — не отличился оригинальностью Волоколамов. — А теперь кое-что попробуем. Идейка одна есть... Я сейчас все усугублю. Поближе к реалиям усугублю. Подальше от космических далей, поближе к реалиям. — Леонид облизнул пересохшие губы и сглотнул слюну. — Короче, слушайте меня. Сейчас я вызову рвоту, чтобы студентам желудок промыть. Поставлю прививку. В малых дозах болезнь привью, чтобы начал вырабатываться иммунитет. Ничему не удивляйтесь, вкупайтесь в тему по ходу дела. Лёха, сначала дай мне слово не вмешиваться и быть на моей стороне, что бы я там ни говорил… — Левандовский утвердительно кивнул. — А ты, Вася, готовься к бою. Посмотрим, все ли так плохо. Мальчишкой и Яшей придется пожертвовать. Подмигнете Бочкарёву, как начну, чтобы по курсу был.

Все сделаем, как сказал. Вперед! — бросил Молотобойцев.

Волоколамов вплотную подошел к Женечкину и начал громко аплодировать. Студенты притихли, потому что лицо Леонида не выражало ничего хорошего. После непродолжительных оваций Волоколамов оставил Мальчишку в покое, встал на колени и начал дергать «броневик» за нос. Яша сморщился от неприятных ощущений и завалился на бок, умудрившись при этом подмять под себя Вовку.

Что смотрите? — спросил Волоколамов, не дав актерам опомниться после падения. — Клоуны! Шуты гороховые! Мигом поднялись и освободили мне место!

«Броневик» быстро пришел в себя:

Офигел, что ли?

Рот закрой! — отрезал Волоколамов.

Лёнька, что с тобой? — спросил Женечкин.

Заткнись и ты. Россию продавать буду.

Не надо! Это не надо! Не смей!.. Мы с Яшкой лучше мушкетеров изобразим. Тебя не берем. — Вовка стал оглядываться по сторонам в поисках Левандовского, Молотобойцева и Бочкарёва. — Лёха, где ты тут? Будешь Атосом?.. Артём, как насчет Арамиса? Или хоть Вася!

Атос убит на дуэли! — откликнулся Левандовский.

Арамис канул под Ла-Рошелью! — крикнул Бочкарёв.

И если Портос на пару с гасконцем в ужасе не рассосутся со сцены, то их постигнет та же участь! — пробасил Молотобойцев.

Волоколамов был удовлетворен. На его лице вспыхнул румянец, серые глаза засветились. Он попросил, чтобы принесли стол, красную скатерть и молоток, сказав студентам, что игра, в которой он призывает всех принять участие, будет называться «Аукцион. И смех и грех».

Тихо всем! Тишина! — крикнул Волоколамов. — Итак, приступим. Первый и последний лот на сегодня — Россия. Первоначальная цена — сто рублей, больше она не стоит. Выкрикиваем на понижение. Понижая — не зарываемся. Рубль скинули — и довольно. Обоснование обязательно. Для особо одаренных напомню, что Россия, или Российская Федерация — это такая холодная страна, в которой мы живем, зябнем и прозябаем. Площадь — семнадцать миллионов донельзя запущенных квадратных километров. Население — около ста пятидесяти миллионов человекорабов. Столица… теоретически есть, но практически — отсутствует. Основные источники дохода: вонючий газ, черная жидкость и два твердых тела, которыми успешно топят не только печки, но и экономику, потому что в парадоксальной северной стране, которая выставляется на торги, экономику можно легко утопить даже в твердых телах, вопреки законам физики. Государственный язык — матерный, с вкраплениями русского. В общем, тон задан... Поехали!

Тон задан, — прозвучала реплика Бочкарёва. — Задан — от слова зад! Дерьмо страна! Девяносто девять рублей!

Завуалированно, но принимается, — сказал Волоколамов и стукнул молотком по столу. — Активней, студенчество! Активней, бурсаки! Девяносто девять рублей — раз, девяносто девять рублей — два…

Так Россия в очередной раз пошла с молотка. Не пошла — полетела: за десять минут цена на шестую часть суши была сбита до семидесяти рублей. Радовало одно: если в девяностых продажа страны осуществлялась без каких бы то ни было правил и закулисно, то в общежитии «Надежда» студенты придерживались строгого регламента торгов, определенного Волоколамовым, и хищного желания заполучить государство по дешевке от народа не скрывали. У большинства ребят было приподнятое настроение от коктейля из возбуждения и веселого озлобления после возлияний в ознаменование окончания сессии. Языки развязывались. Каждому хотелось, а главное, имелось что сказать при опускании цены. Обстановка накалялась. Волоколамов ни на секунду не забывал о том, что перед началом торгов мат был возведен в ранг государственного языка, и горячо приветствовал нецензурную брань. К чести Леонида надо сказать, что авторов примитивно-пошлых реплик он безжалостно выключал из игры и апелляций не принимал: мат должен был не резать, а ласкать его чувствительное ухо.

Магуров и Женечкин с тоской смотрели на происходящее и непрестанно повторяли слово «измена».

Девчонки, к огорчению Волоколамова, площадные выражения в ход не пускали, но только потому, что участия в торгах не принимали. А вот если бы на аукцион выставлялся Генка Прокудин, изменивший не какой-то там незнакомой и малоинтересной стране, а реальной и до боли родной Вальке Карамашевой из шестой группы, то со всей ответственностью можно сказать, что мы бы еще и не такое услышали. В общем, представительницы прекрасного пола воротили свои прелестные носики от презанимательных торгов; зато теперь, спустя годы, автор даже при всем желании не имеет права обвинить их в разбазаривании государства, которым с воодушевлением занималась сильная половина. Да, порой женская пассивность бывает лучше мужской активности…

Когда цена России понизилась до семидесяти рублей, Волоколамов пришел в бешенство, так как увидел, что еще никто не затронул главные государственные недостатки. Теперь Леонида устроила бы только драка.

Что ты орешь?! — напал Волоколамов на лопоухого парня. — Сам-то понял?.. Прочисти локаторы и слушай сюда! Если один мент тебя на дороге обул, так ты думаешь, что я дам тебе право с целой страны цену сбивать?! Что у нас, по-твоему, все менты такие?! Облом тебе, а не шестьдесят девять рублей за лот № 1!.. И всех предупреждаю, что свои эгоистические претензии оставляйте при себе, а то так и в минус можно уйти.

Оборзел… оборзел... — загудел народ то ли в адрес Волоколамова, то ли в сторону ушастого парня.

Олигархов — как собак нерезаных! Доволен? Шестьдесят восемь рублей! — выкрикнул парень по прозвищу Шнырь.

Не принимается! Как собак — это нас, а их — горстка, с гулькин хрен, — понял? — парировал Волоколамов. — Олигархи — это не проблема! Проблема — их сверхдоходы! Всех убить, все отнять — это не по мне! Новое поколение политиков оставит им два-три процента от совокупной прибыли — и баста! Это во много раз больше, чем просто хлеб с маслом, так что все останутся довольны!.. Слабо работаем, слабо!.. Пятиминутный перерыв! После возобновления торгов мат использовать запрещается!

Смех стал переходить в глухой ропот. Запахло жареным. У многих глаза налились кровью.

Молотобойцев сжал кулаки, потому что почувствовал, что ситуация выходит из-под контроля.

Магуров и Женечкин демонстративно покинули торги.

Бочкарёв достал из-за уха побывавшую в употреблении жвачку, засунул ее в рот и стал надувать и лопать пузыри. В его голове вновь всплыла гениальная, как ему казалось, фраза: «Стихотворный яд, отравиться наизусть», — с которой он пробудился, счастливо прожил день и намеревался заснуть.

Левандовский не переставал завидовать Волоколамову:

Мою роль взял, Лёня. В моем стиле работаешь. Я бы, конечно, играл по совсем другому сценарию, но теперь уже поздно. Ты на трибуне, я — в народе. Доигрывай, раз взял с меня слово. Будь все проклято. Перегораю.

Волоколамов вспотел. Он скинул пиджак, в два приема избавился от серого галстука, глотнул воды из графина и расстегнул две верхние пуговицы рубашки, словно хотел сказать: «Стреляйте! Моя грудь открыта для пуль».

Частичное обнажение вызвало у девчонок томные вздохи.

Волоколамов хватил молотком по столу и возвестил:

Продолжим торги! Мы остановились на цене семьдесят рублей за страну. Итак… семьдесят — раз, семьдесят — два, семьдесят…

Тридцать кольтов выпалили разом, чтобы превратить грудь Леонида в дуршлаг и не дать ему произнести преждевременное «Три! Продано!» Цена дрогнула, но устояла, потому что из-за какофонии Волоколамов не смог определить, кто в него попал, а кто промахнулся. Странно, что человек, который еще пятнадцать минут назад был готов сбагрить страну по дешевке, теперь уцепился за семьдесят рублей и намеревался оборонять эту цифру до последней возможности.

Когда дым от последнего залпа рассеялся и тишина практически восстановилась, Волоколамов сгреб со стола украшенную бахромой красную скатерть и накинул ее себе на плечи, не забыв предварительно выхлопать из нее пыль. Он стал похож на спартанского царя Леонида, ставшего у Фермопил на защиту раздираемой усобицами Греции. «Семьдесят рублей — или смерть!» — читалось в глазах Волоколамова.

Смех выветрился из комнаты. Разгоряченные студенты вскочили с насиженных мест и взяли Волоколамова в кольцо, словно какого-нибудь негодяя Паулюса. Попав в окружение, «спартанец» приободрился, так как терять было уже нечего. О почетной сдаче на милость покупателей не могло быть и речи.

К порядку!.. Выкрикиваем по очереди.

И все смешалось…

Нищие кругом! Бомжи! Шестьдесят девять рублей!..

Не принимается! Ты сам лично хоть одному нищему подал?..

Шестьдесят восемь! Беспредел чиновников!..

Ты же их сам взятками плодишь! Семьдесят — раз!..

Дороги разбиты!..

Зато дураки в целости! Это тебе не Европа! Перепад температур на дорожном покрытии! Плюс тридцать — летом, минус тридцать — зимой!.. Семьдесят — два!..

У стариков пенсия какая! Шестьдесят девять!..

Шестьдесят восемь! Скатываемся к тоталитаризму!..

Бога забыли! Шестьдесят семь!..

Насчет пенсий! Старикам собственные дети должны помогать, а ты на государство бочку катишь, спишь и видишь, как родителей в дом престарелых сплавить! Семьдесят — раз!..

В армии — развал! Дедовщина!..

Отслужи сначала — раз! Мы тут водку жрем, а они сейчас в караулах мерзнут, тебя, между прочим, охраняют… два! Семьдесят рублей…

Алкоголизм! Наркомания! Проституция! Бандитизм! Тунеядство! Холуйство!.. Шестьдесят девять!..

Кольцо из студентов с заключенным в нем Волоколамовым сжалось до опасных пределов.

Сволочь!

На себя посмотри, шкура!

Да я не тебе! Я вон тому!

А я как раз тебе!

Наших бьют!

Остыньте! Держитесь в рамках! Оттащите этих! Быстрее, а то вахтерша ментов вызовет!

Убери руки! Кто дал ему право Россией распоряжаться?!

Хочет и продает! Гражданские свободы, понял?! Свобода слова! Тронешь его — зарою!

А мы — тебя!

А мы — вас!

Вокруг стола завязалась греко-римская борьба, все против всех.

Семьдесят рублей — два! Иссякли?! Вы — не студенты! Вы — пэтэушники! — крикнул Волоколамов, смещенный вместе со столом на три метра вправо.

А я горжусь этим. И на станке детали вытачивал. И любил свою работу. Меня девчонка бросила, потому что зарабатывал мало. Поэтому станок на экономический факультет променял. Что ты можешь знать о рабочих, овца тупорылая?! — прорвавшись через толпу студентов, прохрипел в лицо Леониду третьекурсник Егор Кузнецов и, сплюнув, ударил «спартанца» в правый глаз.

Волоколамов растянулся на полу, но молоток из рук не выпустил. Молотобойцев бросился к другу на выручку.

Стоять, Васька! Я заслуженно получил! — крикнул Леонид и обратился к обидчику: — В друзья тебе не набиваюсь, пролетарий. Пошел ты. Просто приятно жить рядом с тобой. Параллельно тебе. Разрешаю надругаться над ценой. Даешь обвал!

Тридцать! — выкрикнул бывший пэтэушник.

Хрен тебе, а не тридцать! — бросил Волоколамов, рывком поднялся на ноги и хлестким ударом разбил обидчику нос. — Квиты... Это тебе за то, что ты за тридцать сребреников страну хотел купить… Не быть тебе экономистом, кефарь. Возвращайся-ка лучше к станку. Там ты сейчас нужнее, только там гордиться тобой буду... Семьдесят отечественных и хоть как-то подкрепленных золотом рублей — раз! Семьдесят непредсказуемых, но до боли родных рублей — два!..

И снова все смешалось:

Москва на доллар подсела! Наркоманка! Да что там — молится на бакс! Мамоне поклоняется! Сорок пять рублей!

И что с того, что поклоняется? Свобода вероисповедания!

Не Москву покупаем — Россию! Столица отдельным лотом идет!

Сепаратист!

От слепошарого придурка слышу!

Из-за какого-то дерьма цапаетесь!

Так дерьмо разложилось и вонять уже начало — вот и ссорятся! По всей территории зловоние поползло! В Сибири, на Дальнем Востоке — везде смрадный дух!

А русским духом и не пахнет! Только в сказках и остался!

Не хочешь — не дыши!

Пусть разлагается! Как разложится — удобрением станет! Москва — удобрение! Недурно звучит, а?!

Принимается! — воскликнул Волоколамов. — Сорок пять рублей — раз! Баба ягодка опять — два!

В это время дверь комнаты распахнулась и Магуров с Женечкиным внесли внутрь накрытый белой скатертью стол. Яша осведомился у девушек, не продали ли еще Россию, и подмигнул Мальчишке — мол, действуй.

Открылись альтернативные торги.

Ни за какие деньги не продается государство, которое, которое, которое… и еще много раз которое, — заторопился Вовка. — Первый и последний лот на сегодня — Россия! Первоначальная цена отсутствует! Выкрикиваем даже не на повышение! Нет, не на повышение, а просто от сердца, которое и подскажет обоснование! Напомню, что Россия, или Российская Федерация — это такое место на Земле, куда определил всех нас бог в двадцатом веке, оснастив при этом великой историей, чтобы нам уже было на что опираться! Площадь — самая большая в мире, чтобы именно мы распоряжались на огромных пространствах!.. Население у нас относительно небольшое, но зато какие возможности выпадают на каждого отдельного человека. Основные источники дохода: газ, нефть, древесина и каменный уголь. Стыд и срам, конечно, что все так запущено, но зато стартовый капитал уже есть и работает на нас, пока учимся. У нас всего этого так много, так много всякого сырья, что даже при всем желании страшные люди не смогут разворовать природные богатства в ближайшие годы. Кишка у них тонка, а там и мы на ноги встанем! Бесценная она у нас! Бесценная! — Мальчишка стал хватать воздух ртом, он задыхался, но на два слова его все-таки хватило: — Родина, ребята!

Уродина! — мгновенно подыскал однокоренное слово Левандовский и встал рядом с Волоколамовым. — Мне хочется примкнуть к тебе, Мальчишка, но я дал слово Лёньке. Прости!.. Надеюсь, все в курсе, что брокеров, играющих на понижение, называют «медведями»? С этой секунды я в команде красных «медведей» Волоколамова.

А ты, случаем, не забыл, Лёха, что кроме «медведей» на фондовых биржах существуют еще и «быки», играющие на повышение? В общем, я с белыми «быками» Женечкина, — сказал Бочкарёв и занял место позади Вовки.

Ломаного гроша за Россию не дам! — рубанул Молотобойцев. — Нет, пусть мне еще доплатят за то, что я здесь живу! К черту «быков» на пару с Вовкой, Яхой и Артёмом! Да здравствуют «медведи»! Красные «медведи» Волоколамова!

В комнате началось деление. Студенты спорили, к кому примкнуть.

Потом на улице ребята устроили драку «стенка на стенку». Когда Леснянский с выбитой челюстью отполз в сторону и услышал разговор двух катавшихся по снегу парней, то понял, что сделал правильный выбор.

Это тебе за Россию! — врезал первый второму.

И тебе — за Россию! — отплатил второй первому.

Страна с замиранием сердца следила за дерущейся молодой порослью и плакала от счастья. Она вспоминала конец семнадцатого века и юного Петра сотоварищи. Да, тогда все начиналось со штурмов снежных крепостей потешными полками, постройки игрушечных ботов и пушек, которые стреляли репой. Но пройдет совсем немного времени, и потешные «преображенцы», «семёновцы» и «измайловцы» станут ядром регулярной армии, ботики вырастут в корабли военно-морского и торгового флота, а пушки ударят настоящими ядрами под Полтавой…

 

Глава 9

В обед следующего дня шесть человек, украшенных синяками, стояли на ковре у ректора, опустив глаза долу. Зачинщиками драки являлись только Волоколамов и Женечкин, но с давних пор повелось, что стукачок, в обязательном порядке присутствующий на любой более или менее взрывоопасной сходке, считает своим долгом перевыполнить план по закладыванию людей на двести процентов.

Лариса Петровна Орешкина не спешила начать разговор. Она полчаса занималась изучением бумаг, лишь изредка бросая недовольные взгляды на провинившихся парней. Друзьям уже стало казаться, что все, может быть, еще обойдется, как грянул гром.

Ничего не чувствуете, молодые люди?.. Я о запахе. Интересно, чем так неприятно может пахнуть? И ведь регулярно проветриваю помещение, а этот запах появляется вновь... Не знаете, чем так дурно пахнет?

Парни старательно потянули носами в надежде обнаружить источник зловония, но были вынуждены развести руками.

Не напрягайтесь. Пахнет отчислением, — с убийственным равнодушием произнесла Лариса Петровна. — Я знаю этот запах, уже привыкла к нему.

Это от Яши. Он вчера помыться забыл, — неудачно пошутил Бочкарёв.

Боюсь, юноша, что вас тоже чистым не назовешь, — заметила Лариса Петровна. — Посмотрите на свое синюшное лицо. От вас же просто смердит вчерашним побоищем.

В кабинете ректора зазвонил телефон; Орешкина отвлеклась от ребят. Магурову хватило сорока секунд, чтобы жестами объяснить друзьям, что дальнейшие переговоры проведет он.

Итак, кто из вас спровоцировал драку? — закончив телефонный разговор, спросила Лариса Петровна.

Понимаете, — вкрадчиво начал Магуров, — тут такое дело, что это как бы была не совсем драка…

Резня, — подсказала Лариса Петровна.

Нет, ну что вы, — мягко возразил Магуров и продолжил понижать статус вчерашнего происшествия: — Не резня и не драка. Может, стычка… Нет, даже и не стычка, а так — крохотное недоразумение. Я бы даже сказал — спортивное состязание. Удары ногами почти не использовались. Бокс — вот подходящее слово. Бокс с элементами вольной борьбы.

Бог ты мой, как все, оказывается, безобидно, а я-то думала… Настолько безобидно, что аж восемь человек в милицию забрали. Служители закона, конечно, в отличие от вас наплевали на правила бокса и употребили дубинки, да?

Они-то?.. Они — да... Разве они могут знать, что бокс — это спорт настоящих джентльменов? — гордо встряхнув головой, не без обиды в голосе произнес Магуров, выдержал театральную паузу и совершил экскурс в историю: — Английские короли не гнушались боксерских перчаток, небезызвестный Шерлок Холмс считал своим долгом изредка поколачивать Ватсона.

Что-то по вашим заплывшим физиономиям не видно, что вчера вы использовали боксерские перчатки, подобно британским монархам, — заметила Лариса Петровна.

Русский стиль, — беззаботно отмахнулся Магуров. — Такая разновидность, знаете ли. Радикальное ответвление от эталонной, привычной модели бокса. Не должны же мы слепо копировать англичан.

Причина драки? — спросила ректор, заметно смягчившись.

Банальная история... Самая банальная, — сказал Магуров. — Из-за девчонок. То есть… из-за одной девчонки.

Не одной, а одинокой, — вмешался Левандовский.

Так женись. Тебе и такая сойдет, — бросил Волоколамов.

Чтобы угодить всем, Магуров начал лавировать:

Понимаете, Лариса Петровна, у особы, о которой идет речь, нет возраста, потому что ее лицо скрывает вуаль. Немного странно для нашего времени, но факт. Для одних она — смазливая девчонка-несмышленыш, для других — мудрая женщина в расцвете лет, для третьих — беззубая карга, впавшая в маразм. Одни говорили, что никто не сравнится с ней по красоте, другие утверждали, что она — само безобразие. В общем, спор, Лариса Петровна, между нами разгорелся нешуточный.

Зато никто не остался равнодушным к упомянутой даме. Если говорить образно, одни хотели видеть ее раздетой, другие — одетой, — вставил свое слово Бочкарёв.

Что-то вы меня путаете... Вы можете внятно ответить, где она живет, работает, с кем общается, как ее зовут?

Ее адрес — не дом и не улица, — загадочно произнес Магуров. — Несмотря на то что мы имеем дело с видной женщиной, работает она, по общему мнению, прислугой в чужом доме, потому что ничего серьезного пока делать не умеет… Имя забыл. То ли Рита, то ли Роза, то ли Рима… Нет, не то… Может, Росанда?.. Иностранное, по-моему, какое-то имя.

Я те дам — иностранное… — сказал Левандовский.

Ты прав, ты прав, — быстро согласился Магуров. — Имя у нее, конечно, русское.

Относительно недавно она была в паспортном столе и изменила имя, — вклинился Волоколамов. — С нашего на иностранное. Сейчас она испытывает вполне понятные неудобства, потому что так ее называть никто не привык; новое имя должно обкататься, прижиться, так сказать.

Раиса, Рената, Розалия, — продолжал лавировать Магуров, как тридцать три корабля.

Страшная догадка осенила ректора: «Неужели о них вчера говорил Радий Назибович?! Шесть человек. Все сходится. Разные, умные, с фантастическим сиянием в глазах. Точно они. Только почему говорят загадками, таятся, конспирируются?..»

Лариса Петровна Орешкина была прежде всего женщиной, а потом уже ректором и коммунистом, поэтому помимо воли на ее лице проступила жалость к ребятам. Задиры уловили кардинальный перелом в настроении ректора и нагло воспользовались моментом, наперебой выдав по фразе:

Синяки украшают мужчину…

Больше не будем…

Команду КВН организуем, и институт прогремит…

За учебу плотно возьмемся…

Отчислить нас всегда успеете…

Вы красивая и мудрая женщина, это сразу видно…

Лариса Петровна подошла к Мальчишке. Этого парнишку ей было жаль больше всех. Вовкино лицо напоминало грозненскую площадь Минутка на второй день после штурма, потому что на нем невозможно было разглядеть ни одного живого места, кроме небесно-голубых глаз, светившихся из воронок-глазниц.

Ты-то куда полез? — ласково спросила Лариса Петровна и погладила Вовку по голове. — Кто тебя так?

Свои, чужие… все приложились, — бодро ответил Женечкин. — А так-то, конечно, свои. Вчера все свои дрались, чужих не было.

И ты не в обиде на них?

Что вы… На своих грех обижаться.

Так убежал бы. В следующий раз — убегай, — посоветовала Лариса Петровна.

Я бы с радостью, только некуда. От себя не убежишь... Участвовать в драке — плохо, потому что обязательно замараешь руки в крови. Но удариться в бега — еще хуже: руки останутся чистыми, а совесть заляпаешь тем, что в трудную минуту не со всеми был.

Лариса Петровна отошла от Вовки и села за стол. Она запретила себе спрашивать парней о том, что ее по-настоящему волновало, но женское естество возобладало.

Может быть, имя этой женщины — Россия?

В мгновение ока лица ребят стали непроницаемыми, из их глаз повеяло холодом.

За кого вы нас принимаете? Разве мы похожи на идиотов?.. Если так, то лучше отчисление, — грубым тоном произнес Молотобойцев.

Многих женщин знаю, но среди них нет ни одной с таким глупым именем. В даунах я ходить не намерен… Отчисление, — поддержал Бочкарёв.

Красивое имя. Не глупое, а красивое имя, — поправил Левандовский. — Пусть и красивое, но смеяться над собой я не позволю. Сегодня же забираю документы.

Некрасивое имя, — холодно заметил Волоколамов. — Женщина, за которую я дрался, не имеет ничего общего с Россией. Какой дурак будет биться за то, что не имеет материальной оболочки? Одна духовная, да и та с гнильцой. Я вам не воздухофил, Лариса Петровна… Отчисление.

Я с поцыками. Пропадут они без меня, да и я без них… Отчисляйте… — сказал Женечкин.

Остановитесь, пацаны! Одумайтесь! Простите их, Лариса Петровна! Не то они говорят… Академ! Не нашим и не вашим: академ! — стали лавировать все тридцать три корабля Магурова, но только лавировали, лавировали, да не вылавировали. — Но год терять, а потом опять на первый курс… Какой смысл? Уж лучше отчисление, а следующим летом в более престижный вуз поступим.

Лариса Петровна была растеряна — она не знала, как вести себя дальше. Не сомневалась только в одном: никуда она их от себя не отпустит.

Я что-то задумалась. С нами, женщинами, это бывает, — произнесла Лариса Петровна. — Так о чем вы сейчас говорили?

Всё вы прекрасно слышали. Ложь! Лжете всё! Уходим, пацаны! Здесь нам больше нечего делать, — нахамил Молотобойцев.

Лариса Петровна была мудрой женщиной, поэтому не обиделась на слова Васи. Она даже про себя поблагодарила нахала за то, что он, сам того не понимая, подыграл ей, так как теперь ничего не надо было придумывать для того, чтобы парни изменили решение. Лариса Петровна пустила в ход универсальное женское средство, от которого размягчаются до состояния лебяжьего пуха даже самые суровые мужчины: глаза ректора увлажнились, и она произнесла фразу, уникальную по своей простоте и силе воздействия:

У вас нет сердца…

А после она сайгаком начала скакать от стенки, из которой доставала фотографии и вырезки из газет, к рабочему столу. Парни с удивлением наблюдали за ней. Лариса Петровна молодела на глазах, и ребята подумали, что она еще очень даже ничего, вот только сменить прическу, подобрать подходящий макияж, поработать над стилем — и хоть сейчас под венец.

Молодые люди, обещайте, что не будете смеяться надо мной, — сказала Лариса Петровна.

Друзья утвердительно кивнули.

Лариса разложила фотографии на столе и начала рассказывать:

На этих фотокарточках я в молодости... Вот это маленькая девочка с огромными белыми бантами — октябренок Ларисонька. Как жаль, что сейчас не носят гольфы, правда?.. Не находите, что гольфы идут малышам?.. Здесь — пионерка Лариска по прозвищу Утюг, потому что всегда тщательно гладила школьную форму... На этом снимке мне вручают комсомольский билет. Видите, как я волнуюсь? Это сейчас партии меняют как перчатки, а в мои времена вступали пусть и в одну, но раз и навсегда... На этой фотографии Лариса на правах парторга выступает на партийном собрании... А здесь я уже второй секретарь горкома.

Это, конечно, все замечательно, но за семьдесят лет коммунисты угробили страну, — деликатно заметил Волоколамов.

Вы говорите штампами, юноша, — не обиделась Лариса Петровна. — Сволочи, которыми изобилует всякий государственный режим, безусловно, издевались над страной, а вот настоящие партийцы, коих тоже было немало, хотели сделать наше государство процветающим. По-моему, коммунистов можно разделить на три поколения. Первое поколение — братоубийцы. Второе — защитники Отечества, антифашисты. Третье — строители светлого будущего. — Лариса Петровна вздохнула. — Сейчас многие смеются над утопическими идеями, но вы должны смотреть на историю беспристрастно. Да, было очень много грязи, но и немало хорошего... А наши песни, ребята?! Как были прекрасны наши песни! «Землянка», «Прекрасное далеко»… Из старых кинофильмов берите любую песню — не ошибетесь. Сами фильмы берите — и здесь не промахнетесь: бессмертные комедии, героические ленты о войне, детские фильмы. Там ведь о вечных ценностях: чистой любви, бескорыстной дружбе, честности, порядочности, доброте, трудолюбии, патриотизме, жертвенном служении людям и братстве народов. Нравственность не имеет цвета, не бывает красной или белой.

Благодаря таким замечательным людям безобразная система продержалась очень долго, — произнес Волоколамов. — Семьдесят лет продержалась. От своего дяди я наслышан о вашей честности, скромности, невероятной принципиальности на партийной работе. Вас любили простые люди, вам верили… но это не комплимент. Вы заблуждались сами и других вводили в заблуждение. Люди, подобные вам, отодвигали наступление демократии... Вы отсрочили приход западников, приход правых сил.

А я вот, Лёнька — славянофил. И уж точно — левый, потому что на твоем фланге ультраправые националисты гнездо свили, потому что гарные хлопцы из твоей свиты, дав свободу, отняли у людей землю и промышленность, — сказал Левандовский. — Знаю, что «левый славянофил» звучит странно, но мне все равно... Зачем людям свобода без земли, заводов и фабрик?

Нужно вырастить средний класс, — бросил Волоколамов.

А откуда он, по-твоему, должен взяться? Не из народа разве?

Увидев, что между Леонидом и Алексеем снова назревает ссора, Магуров решил переключить внимание на себя:

Я вот, к примеру, центр.

Не нашим и не вашим, — решил позубоскалить Бочкарёв.

Зачем ты о нем в таком тоне? — с негодованием произнес Женечкин. — Или ты забыл, сколько раз Яшка нас выручал, примирял, спонсировал? Некоторые уже бы тут глотки друг другу перегрызли, если бы не его постоянное вмешательство. Он — центр, и центр настоящий.

Ты-то сам чьих будешь? — улыбнулся Бочкарёв.

Не понял…

Чей холоп, говорю?

Только не смейтесь, — серьезно сказал Женечкин. — Верхний я. Партия чистых облаков. Богу служу... Инопланетяне, ребятишки, лешие, эльфы, волшебники, гномы всякие в одной команде со мной, потому что их тоже Господь создал. — Вовка задумался. — Или мог бы создать, если бы люди заслужили сказку, доросли до нее.

Если ты — верхний, то я тогда — нижний, — с грустью произнес Бочкарёв. — Принадлежу к партии грязных страстей. На мой взгляд, главная из них — ненормальная тяга к женщинам. Надеюсь, что у меня получится переманить своих однопартийцев к тебе, Мальчишка. Надо только разобраться в причинах, почему во все времена убийство, воровство, ложь считаются преступлениями, а прелюбодеяние романтизируется…

Лариса Петровна подумала: «Пока все без четкого царя в голове, но определенно с ромашками в сердце». А вслух сказала:

Делаю вам последнее предупреждение, молодые люди. И запомните: драка — не решение проблем… Можете идти.

Как только ребята покинули кабинет, Орешкина начала звонить коллегам. Она не просила, а приказывала:

Во втором семестре к Волоколамову, Магурову, Левандовскому, Женечкину, Бочкарёву и Молотобойцеву — особое внимание. С перечисленных студентов спрашивать строже, чем с остальных. Ни в коем разе не заигрывать с ними, иначе сядут на шею. И не вздумайте подстраивать парней под себя, ломать их убеждения. Лишь слегка направляйте и дорабатывайте ребят, занимайтесь огранкой, а не распиливанием… Что?.. Не слышу вас… Что-что?.. Нет, не алмазы. Обычные буяны. Просто я поручилась за них перед родителями.

 

Глава 10

31 декабря 1999 года вся страна готовилась к встрече нового тысячелетия. Тоннами строгались традиционные оливье, исключительно для запаха покупались не менее традиционные мандарины, раскладывалась по тарелкам «какая гадость эта ваша заливная рыба». Советское шампанское, которое в другое время не переносилось на дух, расходилось в магазинах со свистом, чтобы ровно на одну минуту в году под бой кремлевских курантов и залпы праздничного салюта единым фронтом выступить против диктаторской власти водки и с последним ударом часов геройски погибнуть в неравной борьбе. Нестареющая Барбара Брыльска, иронизируя по поводу прорухи судьбы на первом канале, в очередной раз долго не могла сделать выбор между двумя городами федерального значения, потому что в глубине души мечтала о Красноярске. На второй программе гнали к исправлению бессмертных «Джентльменов удачи» параллельно Барбаре, чтобы перессорить домочадцев, разделить их в канун светлого праздника на тех, кто за классику любовного треугольника, и тех, кто за милого вора Крамарова. Тридцать первого декабря каналы ОРТ и РТР по негласной договоренности будили только лучшие чувства в людях, чтобы уже завтра с удвоенной энергией вновь взяться за старое. Компьютерщики боялись сбоев в программах, потому что три девятки должны были смениться на нули.

Наши друзья решили справить Новый год вместе, сняв двухкомнатную квартиру в центре города. Чтобы не утруждать себя лишними хлопотами и ничего не забыть, ребята четко распределили обязанности. Местные взяли на себя горячие блюда, холодные закуски и салаты, иногородние — спиртные напитки и фрукты.

Было девять часов вечера. Левандовский и Волоколамов накрывали на стол. Женечкин вырезал из белой бумаги снежинки и лепил их на окна. Молотобойцев развешивал по квартире гирлянды и шарики. Бочкарёв, развалившись на диване, смотрел телевизор. Магуров спал.

Просыпайся, Яшка, — сказал Женечкин и стал трясти друга, растянувшегося на полу. — Хватит дрыхнуть, а то так новое тысячелетие проспишь.

Еврей свое не проспит, не беспокойся, — буркнул Магуров и перевернулся на другой бок.

Яков Израилыч, елку достать надо. Тебе одному это под силу. Как без елки-то? — произнес Молотобойцев.

Как Новый год встретишь, так его и проведешь. Хотите, чтобы я у вас весь год на побегушках был? Не попрет, — не сдавался Магуров. — Нашли крайнего… И вообще, у меня аллергия на хвою.

На работу у тебя аллергия, — рассмеялся Левандовский. — Как командовать, так ты мастер. Пора меняться, Яша. Потрудись-ка на общее благо.

Командовать тоже надо уметь, — мягко заметил Магуров. — Только дураки сплеча рубят, приказывают, а ты научись искренне интересоваться человеком, принимать его таким, какой он есть, возвеличивать его достоинства… и тогда он сам для тебя все сделает, просить даже не надо. Всем советую почитать Дейла Карнеги, много полезного для себя почерпнете.

Ты — лучший, Яша! Ты — гений! Сходи, пожалуйста, за елкой! — патетично произнес Волоколамов.

В твоих словах неоправданного пафоса много, а елей струйкой должен сочиться, — принялся за обучение Магуров. — Пусть кто-нибудь еще попробует. Ни ругать, ни хвалить толком не умеете. Вы должны научиться находить подход к любому человеку, понятно вам? С вашими методами далеко не продвинетесь, в самом начале проиграете. Хоть в тысячу раз лучше других будете, а вас все равно обставят. Принципиальность — это смерть. Например, не нравится тебе человек, не согласен ты с ним — и ты ему об этом в лоб. Что ж, поздравляю вас с еще одним нажитым врагом. А вы прогнитесь, гордость свою в одно место запихайте, если человек вам для большого дела нужен. Гордецы никогда ничего значительного не добивались, принципиальные тоже до финиша не добегали. И любите врагов… ясно вам? Любить врага — вовсе не значит принимать его взгляды. Не надо грубить, кричать и плеваться. Всех без исключения любите, уяснили? Добрых, злых, некрасивых, хитрых, наглых, жадных, всяких… понятно?.. Любите и используйте людей. Используйте и сами выручайте тех, кто в вас нуждается. Идите наверх не по трупам, а по своей гордыне и принципиальности, потому что наверху будете иметь больше возможностей помогать тем, кто остался внизу.

А помните, поцыки, как Яшка всю группу выручил? — воскликнул Мальчишка. — И ведь никому ничего не сказал, тихушник. Семинар по экологии. Препод в бешенстве. Все думали: хана, встряли, промежуточный контроль ни за что не пройдем. А Яшка откуда-то узнал, что у Марины Алексеевны дочка тяжело больна и нигде нет нужных лекарств. Яха бы и так ей помог, потому что у него куча полезных связей по городу, а тут вообще в тему пришлось. Мы погибать собираемся, а тут раздается стук в дверь. Заходит человек и передает Марине Алексеевне посылку, а на посылке написано: «Бог милостив». Не «Яша» написано, а «Бог милостив». Внутри — лекарства. У нашего друга лукавое, но доброе сердце, понимаете вы это или нет? Это же рукотворное чудо было. Это же, это же…

Ладно уже… Хватит. Я ничего особенного не сделал, — растрогался Магуров. — Елку вам действительно без меня не достать, а то фиг бы пошел... Но я ее не понесу. Как хотите, а не понесу…

Ну и плут! — расхохотался Молотобойцев. — Умер, а ногой дрыгнул!.. Я понесу. Ты, главное, достань ее в девять часов вечера, а я уж как-нибудь донесу, не переломлюсь.

Не красный и не белый... Касторский! — произнес Бочкарёв, оторвавшись от телевизора. — Буба Касторский. Оригинальный куплетист Буба Касторский. Национальность: одессит. Яша, он же Буба, он же — лондонский аэропорт «Хитроу», радушно принимающий плохих и хороших, сильных и слабых, чтобы быть в курсе всех событий, иметь козырные карты, сводить и разводить целые государства. Пропадем без тебя, пропадем.

Через сорок минут Магуров достал не только елку, но и костюмы Деда Мороза и Снегурочки. Ребята не стали украшать лесную красавицу: все сошлись на том, что живая природа не нуждается в искусственных блестяшках. Но звезду на макушку Мальчишка все-таки водрузил, заметив друзьям:

Как будто она прямо с неба упала. Так Землю с космосом породним.

Пять минут до третьего тысячелетия. Новогоднее поздравление Бориса Николаевича Ельцина. Страна в шоке. Пьяные трезвеют, трезвые пьянеют, потому что Сам уходит. Двадцать миллионов в оцепенении повторяют за президентом: «Я ухожу в отставку». Сто миллионов вздыхают с облегчением: «Король умер» — и тут же с надеждой в голосе восклицают: «Да здравствует король!» Еще двадцать миллионов спокойно произносят: «Я принимаю пост».

Бой курантов, хрустальный звон бокалов и крики радости:

С Новым годом! С новым счастьем! Здоровья, радости, веселья! Ура-а!

Потекли первые минуты третьего тысячелетия. Левандовский поднялся из-за стола и сказал:

С этой минуты начинает свое существование тайное студенческое общество, которое мы давно хотели организовать. По-моему, момент подходящий. Надо придумать название.

Пошли предложения: «Сибирское братство», «Союз спасения», «Череп и кости», «Россия и Космос», «Гламурный респект», «Содружество патриотов», «Яша и компания», «Провинциальный прорыв», «Союз шести», «Национальная идея», «Незолотая молодежь», «Судьба и Родина», «Веселые ребята», «Русский стиль», «Три плюс три», «Небрезгливые падальщики», «Два плюс четыре», «Возвращенцы к истокам», «Мудрый сплав», «Коалиция храбрецов», «Вольные каменщики», «Шесть минус ноль», «Евразийский секстет», «Молодая гвардия», «Сказка и быль», «Легенды нового века», «Безусые зачинщики», «Революционный сдвиг», «Дети подземелья», «Эволюция и песец», «Люди и хлеб», «Вера и правда», «Кнуты и пряники», «Физики и лирики», «Грешные праведники», «Праведные грешники», «Западники и славянофилы», «Сердца на блюде», «Несписанная Русь», «Пансионат духоведов», «Господь с нами»…

Господь с вами… Какой «Господь с нами»? — возмутился Женечкин. — Поцыки, не зарывайтесь, пожалуйста. Нельзя. Грех... Все это не подходит. Мы предлагаем либо то, что уже было, либо начинаем заимствовать то, что уже есть, либо глумимся, либо ударяемся в пафос... А надо — просто и со смыслом. Представьте, к примеру, что мы — дежурные по классу. Не надо в начале деятельности много на себя брать, а то надорвемся, и на всю жизнь нас не хватит. Будем пока просто стирать с доски всякую гадость и писать на ней стихи, подметать полы, поливать цветы, мыть окна, чтобы через них свободно проникал солнечный свет, приучать к порядку одноклассников, а там, может, и дорастем до чего-то более серьезного... В общем, какие-нибудь дежурные…

— …по стране, — добавил Бочкарёв.

Дежурные по стране… ДПС… Решено. Думаю, что никто не против. Отныне мы называемся «Дежурными по стране», — сказал Волоколамов.

Символ — красная повязка дежурного. Как в школе, — произнес Левандовский.

Клятва на верность обществу должна быть простой, — подключился Молотобойцев. — Никаких кровопусканий в чашу Грааля, мистических обрядов посвящения и прочей ерунды… Заводим журнал, заносим туда свои фамилии, а напротив фамилий не расписываемся, а ставим крестики. Двойной смысл получится. С одной стороны, ставим крест на себе, на своих амбициях и желаниях, с другой — становимся ближе к народу, потому что неграмотные люди из низовой прослойки когда-то расписывались именно так.

На том и остановились. Магуров старательным почерком переписал в тетрадь фамилии и инициалы парней, потом все расписались. Женечкин предложил посмотреть город с крыши. Взяв с собой шампанское, друзья покинули квартиру.

Мороз давил за тридцать. Воздух был настолько чистым и прозрачным, что, казалось, стоит только протянуть руку — и можно собирать звезды в лукошко. Все реже слышались залпы праздничного салюта, потому что победоносные армии новогоднего фронта в спешном порядке покидали город и развивали наступление на запад. Люди не спали. Из окон многоэтажных домов лился свет. Не обращая никакого внимания на холод, разогретые алкоголем горожане выходили из подъездов, соединялись в толпы и шумными компаниями валили на городскую елку в Белогорский парк. Там можно было встретиться с друзьями и старыми знакомыми, поздравлять и быть поздравленным, покататься на горках, поиграть в снежки и поводить хороводы.

Друзья стояли на краю крыши, смотрели вниз и молчали. Первым заговорил Мальчишка:

Поцыки, я должен обязательно сказать вам, что из нашей затеи ничего не выйдет. Нет, я не к тому, что надо остановиться. Просто раньше ни у кого не получалось, и я хочу, чтобы вы были готовы к этому.

А как же тогда идти вперед? — спросил Магуров.

Переквалификация, — ответил Женечкин. — Все любят славу, успех, деньги, а вы влюбитесь в бесславье, неудачи и безденежье. В такое еще никто не влюблялся. Если сможете, станете обладателями страшной силы, просто необоримой, поцыки. То, что будет ломать и корежить других, вас будет радовать и вдохновлять. Среди провалов вы будете чувствовать себя как рыба в воде, сможете принимать правильные решения, когда другие начнут опускать руки. Научитесь любить неудачи, мечтать о них, хвалиться ими. Коллекционируйте рубцы на душах… как марки. Помните, что железо закаляется не на лазурном побережье, а на страшном огне. А нужная форма придается ему не через поглаживание, а через удары молотом о наковальню.

Понятно, Вовка. Не продолжай, — произнес Молотобойцев. — Теперь вот о чем… Нам не надо устраивать тайные собрания, как это делают все общества. Организация — не для самой организации, а для простых людей, которым мы хотим помочь. Надо идти на самые трудные участки и менять там ситуацию, вот и всё. Найдем последователей там — найдем везде. Наша задача — не свержение существующего строя, а его безболезненное реформирование. Эволюционный путь, в общем. Я сейчас конкретно к Левандовскому обращаюсь. Эволюционный, Лёха. Только эволюционный. Баррикады — не выход. Я ни разу не слышал, чтобы даже самый мерзкий политик сказал нам с высокой трибуны: «Режьте, убивайте, крадите». Ни разу. Этого достаточно, чтобы я терпел их беззакония.

Я с тобой согласен, Вася, но в низы не пойду, — сказал Волоколамов. — Туда сейчас лучше не соваться, иначе хребет поломаешь. Изменить ситуацию можно только реформами сверху… Отупевшее быдло. Спившийся, ничего не понимающий плебс.

Это быдло и плебс — великий русский народ, — бросил Левандовский.

Темное царство. Ни нашим ни вашим… Темное царство, — выступил Магуров в роли третейского судьи.

А я вот о чем подумал… Каждый из нас должен научиться бороться в одиночку... Надо расстаться, — тоном, не терпящим возражений, произнес Бочкарёв. — Пусть каждый выберет себе участок, а потом расходимся. На все про все — месяц. Время «Ч» — 1 февраля. Место общего сбора — общежитие «Надежда».

Наступила зловещая тишина. Парни задумались.

Внедряюсь в местную фашистскую организацию «Русское национальное единство», — хладнокровно произнес Левандовский.

Услышав эти слова, Магуров вздрогнул, серьезно посмотрел на Алексея и сказал:

А мой участок — «шанхай»… Район нищеты.

Pushkin street… Проститутки, — бросил Бочкарёв.

Деревня… Еду в деревню, — выбрал сегмент Молотобойцев.

Войду в молодежный парламент республики, — сказал Волоколамов. — Что-то они там закисли. Растрясу ребят. Всё у них там «как будто» и «понарошку». Я им устрою такие «игрушечные» парламентские чтения, что мало не покажется.

Детдом, — скромно произнес Женечкин. — Детдом «Золотой ключик». Подбирать буду… Ключик к несчастным детям подбирать.

Бочкарёв разлил шампанское по бокалам. Кто-то из друзей сказал, что вот тут, стоя на крыше, они зависли между небом и землей: от людей оторвались, а к облакам пока не прибились.

Пацаны, а мы не чокнулись? — спросил Молотобойцев.

Нет еще, — авторитетно заметил Женечкин. — А надо бы… Фужерами и самим.

Под тост «За удачную кампанию!» парни осушили бокалы до дна и разбили их.

Меж тем месяц, не отвлекаясь, продолжал пасти звездное стадо, чтобы люди, ориентируясь на его мерцающих подопечных, даже в кромешной тьме не сбились с пути. Он, как никто другой, знал, что через некоторое время его обязательно сменит солнце…

 

 

(Окончание следует.)

100-летие «Сибирских огней»