Дежурные по стране

Глава 11

1 января 2000 года. Республика X. Район Y. Деревня Z в восьмидесяти пяти километрах от города N. Тридцать один день до времени «Ч».

— Здорово, братан! С наступившим тебя! — обнимал Васю Молотобойцева двоюродный брат Иван. — Какими судьбами? С лета ко мне носа не казал, с покоса самого не виделись. Отодрать бы тебя как следует… Совсем к старшому дорогу забыл. Как батька? Мамка как? Ванюша?

— Что напал-то? Все живы-здоровы вроде… Вы тут как?

— Помаленьку, Васёк. Я, как видишь, бороду отпустил. А работы… работы, сам понимаешь, нет. Хозяйством выживаем. Тут с Людкой двух бычков и свиноматку прикупили. Герефордов двух, значит, и ландрасиху на развод. Мясные породы. Бычки — не бычки, а натуральные квадраты. Пойдем в стайку, оценишь приобретение. Заодно корму задам... А че на куртехе повязка красная? Прикол, что ли, городской?

— Вроде того… — ответил Вася. — Дежурный я. По твоим стайкам дежурный. Авгиевы конюшни чистить приехал.

— Одобряю. Пожри с дороги, а там и приступим. Я пока к Людке в магазин сгоняю, она там продавцом второй месяц работает. Водки куплю, а вечерком раздавим бутылочку, приезд твой вспрыснем. Лады?.. Банька, соответственно…

— Заметано.

После плотного обеда братья Молотобойцевы чистили стайки. Вася начал оттаивать после шумной суеты города; в деревне он чувствовал себя в своей тарелке, не стеснялся быть самим собой: простым, грубоватым и прямодушным.

— Ваня, а ты свое хозяйство любишь? — спросил Вася. — Ведь никуда от него не отойти. Пашешь тут без выходных и проходных. Коров держишь, коней, бычков, гусей, кур, цесарок…

— Я как-то об этом не думал, — опершись на подборную лопату, ответил Иван. — Тут не любовь… Мне просто на душе спокойней, когда животина сыта и здорова. Мы же с ней друг от дружки зависим. Вы вот собачек и кошек в городе для забавы заводите, от скуки там или от одиночества, а у нас все при деле, все — полноправные члены хозяйства. Собака сторожит дом, кошка мышей ловит, а о коровах я забочусь, потому что они мне молоко взамен дают, а быки — мясо. В общем, круговорот в природе. Быть накормленным, чтобы потом меня кормить… без остатка себя, к примеру, через мясо отдать. Они вправе отрывать меня от суббот и воскресений, и я никогда не злюсь на них за это, не нервничаю, так как своей хозяйской волей определяю, когда наступает их черед меня кормить. Каждый из нас выкладывается по очереди: сначала я, потом — они. Так испокон веку идет.

— А почему землю не пашете? Почему поля у вас пустуют?

— Техники нет.

— А будь у вас техника — пахали бы?

Иван отрицательно покачал головой и сказал:

— Нам уверенность нужна, что продукцию сдадим. За землей еще пуще, чем за скотиной, догляд нужен. Некогда на сбыт отвлекаться. Это тебе не город, что до пяти отработал — и свободен.

— А почему водку жрете?

— Потому и жрем, что по земле тоскуем. Уменьшились мы, половинчатыми стали. До размеров деревни уменьшились, а ведь поля, реки, леса — тоже деревня. Этого тебе никто не скажет, слов не подберет... Я тебе сейчас о том говорю, что в подкорке у всех сидит.

— Допустим, будет и сбыт. Возьметесь?

— И тут не возьмемся. Здоровая гордость за самое главное, за хлебное дело убита. Нас сейчас за самых последних считают. Попрыгунчиков с эстрады восхваляют, актеришек, политиканов. Пустышки на умы влияют. Мне вот тридцать четыре года всего, а и то знаю, что нам каюк придет, они — следующие на вылет. Не смех и аплодисменты, а харчки пожнут.

— Хорошо… К примеру, пригласят тебя на какую-нибудь передачу. Что ты в прямом эфире скажешь?

— С какого перепуга я к ним ехать должен?! — полосонул Иван. — Пускай сами ко мне в гости приезжают. Накормлю, напою, спать уложу — не беспокойся. Не мы для них, а они для нас. Хотя бы только потому, что нас больше. И говорить мне особо ничего не надо. Пусть в деле меня снимают. За рулем комбайна, за окучиванием картошки, за ремонтом сенокосилки. Я им тогда в двух словах смысл жизни выражу, а земля за меня то доскажет, о чем в ее близости умолчу по необразованности. Нет, не по необразованности даже, а из уважения к ней, к земле... Только ты не думай, что у меня все кругом крайние. Крестьянин сегодня справедливо страдает.

— За что?

— За что, за что… За все хорошее. За то, что от пашни отступился, за то, что тряпкой стал. А ведь и похуже, Вася, времена были. Хоть девятнадцатый век возьми… Барщина. Сам знаешь, что наши предки дармовой рабочей силой у помещиков были… и все равно продолжали сеять и убирать. А после отмены крепостного права крестьяне безземельными остались. И не жаловались, не ныли, а старались у хозяев землю выкупить. Работали, Вася. С утра до ночи пахали. Ты мужику в то время говенную глину во владение предложи — он бы из нее конфетный чернозем сделал. И нашел бы, на чем пахать. Сам бы при надобности в плуг впрягся... У нас ведь сейчас земельные паи есть, а мы…

— Что же делать-то теперь? — перебил Вася.

— Стайки чистить, — отрезал Иван.

Весь оставшийся день Вася мучился, не зная, с чего начать работу на своем участке. На свежем деревенском воздухе его энтузиазм начал улетучиваться, ведь одно дело — загореться какой-нибудь идеей, произнести в запале красивые речи и совсем другое — претворить задуманное в жизнь. Он знал для чего, но не имел ни малейшего понятия — как. И тут Вася вспомнил Мальчишку, который предупреждал, что в начале пути будет много трудностей, которых не следует опасаться.

Вечером Вася позвонил приятелю.

— Здорово, Лимон. Ты хотел купить мою иномарку. Не передумал?

— Нет.

— Отдам ее за сто пятьдесят кусков. Нахожусь в восьмидесяти пяти километрах от города по синегорской трассе. Деньги нужны завтра. Спросишь у деревенских, как найти Ивана Молотобойцева, они покажут.

— Йес, офкос. Пока.

— Бывай.

Братья Молотобойцевы парились в жарко натопленной бане. Городская грязь и сомнения выбрасывались из Васи вон. Хлебный дух, заполнивший парилку после того, как Иван поддал парку из ковшика, доверху наполненного домашним квасом, чудодейственным бальзамом умастил сердце студента экономического факультета. И Вася, не имея ни сил, ни желания сопротивляться накатившему блаженству, отрекся от города и присягнул деревне.

Когда братья, орудуя березовыми вениками, подобно удалым казакам на джигитовке, по очереди отхлестали друг друга, Вася перестал сдерживать чувства и, окатив себя холодной водой, пробасил:

— Все! К чертям собачьим учебу! Фуфайку мне! Фуфайку, дедовскую рубаху с косым воротом, галифе и сапоги хромовые! Сегодня, братан, пить будем! Гулять до зари и душу рвать! Расчехлить гармонь, гитару к бою! Хотя нет… Не надо гитар и гармоней… Петь будем, просто петь!

После бани братья Молотобойцевы пили водку. Они степенно закусывали родимую салом с прослойками, ядреными огурцами из кадки и строганиной, разжижая всю эту сухомятку наваристым бульоном из курицы, зарубленной гостеприимными хозяевами в честь приезда городского родственника.

— Вот что, Люда, — обратился Вася к хозяйке, опрокинув в организм шестую стопку и занюхав ее душистой головой Ивана. — Скажи-ка мне, какая проблема стоит перед вашим селом в данное время?

— Муженек мой дорогой к стопке часто стал прикладываться, — затараторила Люда, обрадовавшись возможности почесать язык и излить душу. — Ты бы хоть, Вася, повлиял на него, черта рыжего. Опуститься ведь недолго. Хоть Стёпку Плошкина возьми — ведь за три месяца мужик скурвился. Я Ване всегда Смирнова Димку в пример ставлю, а он и слышать о нем не хочет, говорит: «Хапуга твой Димка, я ему рожу набью». А он уже и машину купил, и сына в город пристроил.

— Цыц, баба, — стукнул кулаком Иван. — Че тебе вечно не хватает? В город он сына пристроил, видите ли… Наш Андрейка, как вырастет, при мне останется. Если потребуется, вдвоем с ним тута куковать будем, а с дедовой земли шага не ступим. Заруби это себе на носу! Рассказывай Ваське про общие проблемы села, а то человек ей про Фому, а она ему про Ерёму талдычит. Одно слово — баба: вместо языка — понос. — Иван смачно выругался.

— Можно и об этом, — вмиг утихомирилась Люда. — Главная проблема у нас такая, что мясо сдать не можем. Как зима, массовый забой, так рынки и колбасные цеха начинают цену ронять. А мы ж ведь сейчас только скотиной и живем. В общем, ждут все; большинство животину пока колоть не начинало. Другая проблема — сдать молоко. У населения председатель совхоза по три с полтиной за литр скупает, а с молокозаводом по восемь рублей отбивается. Вот такая арифметика… Душат нас со всех сторон, а поделать ничего не можем.

Вася ворочал стеклянными глазами. У него путались мысли, но сердце не пьянело и учащенным пульсом долбило по ушам: «Докатились…докатились… докатились…»

Ночью деревню накрыл Васин голос. В глубоком, пронзительном и светлом миноре разливались по улицам старинные и современные русские песни. В домах горел свет. Никто из деревенских и не думал ложиться спать, так как то, что начинается в ночь с 31 декабря на 1 января, может обуздать только старый Новый год, выпуская веселые отряды ряженой нечисти. Перед выходом из дома Вася поклялся себе, что сегодня он будет петь в последний раз, что раздарит свой голос жителям, речке, полям, лесам и лугам, что песня за песней выстроит на пригорке за огородами церквушку с маковками небывалой красоты и зарядит воздух народными напевами на годы и годы вперед.

Вася был услышан. Молодежь, направлявшаяся в сельский клуб на елку, останавливалась и замирала. Взрослые и старики прерывали разговоры и выходили на улицу. Тысячи лучших певцов России возродились в Молотобойцеве. Колокольный перезвон, соловьиная трель, неизбывная тоска, колыхание дремучих лесов, журчание рек, дыхание пшеничных полей, народная мудрость, смиренная молитва святого, нелегкий труд пахаря — все это восстало из пепла, чтобы укрепить Веру, подарить Надежду и вознести на небывалые высоты Любовь.

До утра не умолкал Вася, посещая дома, гуляя по улицам в сопровождении десятков сельчан. Он пел настолько хорошо, что некоторые оказались еще не совсем готовы принять в свое сердце магическую силу песни, почему Васе досталось на орехи.

Дело было так. На заре один из десяти парней, выдержавших песенный марафон, произнес:

— До талого душу разбередил, Васька. Сейчас или заплачу, или накостыляю тебе… Выбирай.

— Лучше врежь, а завтра поговорим по трезвянке.

Загадочная русская душа в момент раскрытия напоминает пленника, освобожденного из мрачного подземелья. Душу ослепляет яркий солнечный свет, дразнит свежий воздух, поэтому, освободившись от материальных пут, она часто ведет себя непредсказуемо. Вася знал народный инстинкт, поэтому дал себя поколотить. Сам тоже в долгу не остался, разукрасив лица трех парней темно-синей краской. Потом компания выпила мировую и отправилась к Ивану. Четыре человека, не вязавшие лыка, были взвалены на плечи, доставлены до Молотобойцева-старшего, разложены на полу валетом и бережно укрыты одеялами. Остальные семь человек улеглись рядом, и уже через минуту в хате раздавался здоровый храп простых и честных людей.

Утром парней разбудил Иван:

— Рота, подъем! Все на улицу! Голый торс! Устроим обтирание… Это вам плата за ночлег, ха-ха-ха!.. А ты, Васёк, иди во времянку. К тебе дружбан из города приехал. Чаи гоняет, деньги, говорит, какие-то привез.

Вася прошел во времянку. Там Лимон за обе щеки уплетал пирожки с картошкой.

— Здорово, Андрюха.

— Хай, жиган, — с набитым ртом ответил Лимон, выпил кружку парного молока и продолжил: — Реальное сельпо. Доярки — кровь с молоком. Я уже присмотрел тут пару девок, пока тебя разыскивал... Вот что, Васёк. Давно мечтаю покувыркаться с деревенскими телками на сеновале. Подгонишь какую-нибудь красотку, а?.. Сам-то, наверное, уже оторвался здесь по полной программе, всех перетоптал...

— Ну… половину точно оприходовал, — хвастливо заявил Молотобойцев.

— Зачем тебе столько бабок? — спросил Лимон.

— Развлечься хочу… по-крупному.

— Не понял…

— Деревню с потрохами куплю.

— За сто пятьдесят косарей?

— Это я еще завысил цену… Бары, девки — все надоело. Экстрима хочу.

— Понимаю.

— Ни фига ты не понимаешь.

— А тачку не жалко? Тебе же ее родоки на восемнадцать лет подарили. Между прочим, на их деньги иномарка куплена, — куснул Лимон.

— А ты на кровно заработанные гуляешь! — огрызнулся Вася в ответ.

— Ладно, не кипятись. — Лимон открыл спортивную сумку. — Здесь все до копейки. Пересчитывать будешь?

— Верю… Короче, Андрюха, просьба у меня к тебе есть.

— Говори.

— У тебя же вроде батя на госзаказе сидит.

— Но.

— Не в курсе, по какой цене мясо скупает?

— Говядина — девяносто четыре рубля за килограмм. Слышал, как он с поставщиками по телефону базарил.

«На двадцать четыре рубля больше, чем предлагают деревенским перекупщики», — подумал Вася, а вслух сказал:

— Мне нужно сдать двадцать тонн.

— Где столько возьмешь?

— С этой деревни соберу.

— Зачем тебе это?

— Финансовый интерес имею. Если поможешь, скину цену с тачки. Не за сто пятьдесят, а за сто двадцать отдам. Тридцать кусков уступлю... Подумай.

— Заманчивое предложение, — вяло произнес Лимон. — Только сначала объясни, че у тебя на рукаве. Я такую же повязку видел у Левандовского. Фишка, что ли, новая?

— Вроде того... Что думаешь насчет моего предложения?

— Заметано... Только вот что… Иномару куплю за сто пятьдесят, как договаривались.

У Васи поднялись брови:

— А скидка за услугу? Рождественская, Лимон. Я же от чистого сердца.

— Пошел ты со своей скидкой, Молотобоец. Ты меня, как вижу, за продажную тварь принимаешь. А почему не пятьдесят сбросил? Почему не двадцать, а именно тридцать? Иудушку во мне увидел, да?.. Думаешь, что я уже просто так помочь не могу? Думаешь, у меня язык отсохнет, если я два словечка за тебя перед батей замолвлю?

— Прости, Андрюха. Я ведь думал…

— Плевать мне, что ты думал, — резко произнес Лимон. — Иван в отличие от тебя — здравый мужик. Считай, что я у твоего брательника за тридцать кусков пирожки с молоком купил. С ним есть о чем потолковать. С тобой же мне базарить не о чем. — Лимон поднялся и пошел к двери.

— Андрюха, тормози. Мне ведь твой отец нужен, чтобы…

— Содрать с деревенских три шкуры, так?.. — развернувшись в дверях на сто восемьдесят градусов, бросил Лимон. — Эх ты... Ладно, помогу. Может, когда наваришься на них, совесть в тебе проснется, хотя…

— За базаром следи! — вспылил Вася.

— За своим паси! — ответил Лимон в пику Молотобойцеву и вышел.

Вася заметался по времянке как тигр в клетке. Он был вне себя от ярости. Два противоречивых чувства боролись в нем. С одной стороны — ненависть к Лимону, за то что этот человек не захотел его выслушать, с другой — глубокое уважение к приятелю, который на поверку оказался не таким уж плохим парнем, каким его все привыкли считать.

«Докатился, блин, — сев на табуретку, подумал Молотобойцев. — Вроде всегда отличал правду от лжи, добро от зла. А теперь негодяи под нормальных работают, нормальные — под негодяев косят, чтобы выжить, запутать всех, сохранить душу в неприкосновенности. Маскарад… Карнавал почище бразильского; как хочешь, так и разбирайся, кто перед тобой… Лимон, Лимон... Думаешь, я забыл, как однажды, напившись в умат, ты декламировал нам свои стихи… В них было столько искреннего чувства и понимания жизни во всех ее тонкостях, что мы опешили. Зачем же ты, закончив чтение, сказал нам, что это творчество наивного поэта Эрнеста Окаянного из Пензы? Зачем? Зачем ты высмеивал самого себя, с пеной у рта доказывая нам, что это не ты, что такую доблестную чепуху в наше время могут нацарапать только выжившие из ума идиоты? Почему ты начал доказывать нам, что сейчас надо писать о силе денег, красивом времяпрепровождении в Куршевеле, диких оргиях в клубах и барах?.. Тогда твои аргументы были очень убедительны, Лимон, и мы соглашались с тобой. Ненавидели тебя и себя, но со всем соглашались, а потом клялись, что заработаем миллионы и купим всех с потрохами, потому что только с набитыми карманами нас будут любить женщины и уважать мужчины… Только вот любить и уважать нас никто не будет; нам станут лишь завидовать, вот и все…»

Вася вышел на улицу и погрузил голову в сугроб. Под надзором Ивана деревенские парни заканчивали обтирание.

— Пацаны, будете работать у меня? — спросил Вася.

— Смотря сколько забашляешь… Если две тыщи заплатишь, я готов, — сказал Максим Кичеев, парень двадцати двух лет с копной соломенных волос на бедовой голове.

— Что-то ты свою работу ни во что не ставишь, Кичей. Два косаря — предел мечтаний, что ли?.. По пять тысяч на рыло даю. Если согласны, представьтесь кратко, а то я некоторых не очень хорошо знаю. Имя, фамилия, год рождения, навыки, умения...

Парни переглянулись и стали представляться.

— Кичеев Серёга, восьмидесятого года рождения. На тракторе могу и по хозяйству... Давай, Дрон.

— Ильюха Дронов. С восемьдесят третьего я. И украсть могу, и покараулить. Своих пацанов не сдаю. Также батя плотничать научил, но это, я думаю, не пригодится… Следующий.

— Лёха Гаршин. Семнадцать с гаком мне. В машинах шарю, в мотоциклах. Движки, короче, за пять секунд перебираю. Если не веришь, у всех спроси… Давай теперь ты, Колян.

— Николай, для своих — Колян. А фамилию тебе знать не обязательно. Че скажешь — сделаю. Все могу, а по железу — ваще все…

— А меня ты, децл, знаешь. По лету пару раз бухали с тобой. Миха, если забыл. Удар у тебя здравый. Уважаю.

— Нам тоже представляться? — в голос сказали пять оставшихся парней, один из которых продолжил: — Глупо. С детства друг друга знаем. Помнишь, как подсолнухи у деда Зырянова ночью воровали? А как на речке с теми же Антохой и Булыгой?

— Не помню, — произнес Вася и продолжил: — Мы с вами, может, и зажигали по детству, но никогда не работали вместе. Вместе гулять и вместе работать — не одно и то же, так что прошу представиться всех.

— Ха, всех так всех, шеф... Теперь, наверно, так придется тебя называть. Ладно, от меня точно не убудет. Вовка Остапенко. Я с восемьдесят первого, как и ты. За пять кусков в ад за тобой пойду, если потребуется. Грешники нападут — прикрою. Надо будет — там и останусь. Чутье у меня, что неспроста ты нас вербуешь. Глаза у тебя блестят, башка у тебя какая-то ненормальная стала.

— Антон Варфоломеев. Фронт работы обозначь. Грабить, как я понял, никого не будем. Говори, что за работа, а то я уже нервничаю.

— Петруха Булыгин. Десантура. Разведвзвод. Достаточно.

— Васёк, ну мне ли тебе представляться… Две недели вместе на «Сорокозерках» жили. Я тебя еще сети ставить учил… — Молотобойцев строго посмотрел на приятеля. — Понял. Все понял, Васёк. Забыл так забыл… Федя я. Фёдор Гуснетдинов. Спец в охоте и рыбалке. Все места знаю.

Иван Молотобойцев терялся в догадках, чего же хочет добиться от парней его брат. Он уже понял, что после завершения работы Вася заплатит ребятам деньги, полученные от продажи автомобиля, но какой будет эта работа — вот вопрос. Иван еще вчера заметил, что Вася очень изменился после того, как они с ним расстались четыре месяца назад…

— Иван! Иван! Ваня! Брат! — сложив ладони лодочкой, кричал Вася в ухо брату. — Где витаешь? Очнись! Сколько уже можно орать… Красная материя есть или нет?

— Оставайся у меня, Вася, — невпопад ответил Иван и глупо улыбнулся. — Построиться помогу. Заживем.

— Нет, я не смогу здесь жить, — серьезно сказал Вася. — Я ведь у тебя в гостях энергией подзаряжаюсь, потому что все мы родом из деревни. Тут наши корни, Иван. После того как у тебя побываю, город больше люблю. Если с концами в деревне поселюсь — затоскую. Оставшись — привыкну. Привыкнув — захрясну. Мне ведь деревня для сверки необходима. Пульс вырабатываю. У города — учащенный, у вас — слабый пока, а мне нормальный нужен, чтобы хорошо себя чувствовать. Нигде мне в полном объеме не нравится, поэтому и мечусь туда-сюда. Полугородской или недодеревенский — вот весь я… Короче, это все философия, а мне красная материя требуется. Пацанам на повязки. Найдешь?

— У Люды спросить надо, однако. Думаю, что найдется для тебя кумач. Горн, случаем, не требуется? А то прямо пионерия какая-то.

— С горном — тоже тема. И барабан бы. Я учился в музыкальной школе, немного умею играть, — ответил Вася. — А частичку знамени, галстук, на рукав переместим, чтоб не душил. Кто начнет задавать глупые вопросы, зачем, мол, мне все это надо, будет сразу уволен без объяснения причин. Ваша задача — выполнять то, что я скажу... Говоришь, в ад за мной пойдешь, Вовка?

— Угу.

— Так вот… в ад не надо. Достань горн и барабан. Хоть всю деревню перетряси, а сегодня же принеси мне инструменты.

— Хорошо, Васёк. Считай, что они уже у тебя.

— Вот и славно, — потянувшись, произнес Вася. — Вижу, что ребята вы толковые. Сработаемся. С Остапенко — горн и барабан, остальным — точить ножи, готовить паяльные лампы, забыть на месяц о спиртном, найти еще десять нормальных пацанов, которые согласятся на меня работать. Как протрублю «Зорьку», считайте сезон массового забоя крупного рогатого скота открытым. Это может произойти в любой момент, так что вымойте сегодня уши. И скажите родителям, что цена за кило — девяносто четыре рубля, за базар отвечаю. Как свою скотину заколете, начинаете помогать односельчанам. В деревне много стариков, которые по немощности вынуждены нанимать забойщиков; вы же будете колоть их бычков и телок бесплатно. Если узнаю, что кто-то из вас взял с пенсионера деньги, выбью зубы, не цацкаясь. Миха вчера опробовал мой удар. Напомню, что моя фамилия — Молотобойцев. Она происходит от словосочетания «молотом бью». Если вопросов нет — свободны. Ждите сигнала.

Вечером братья совершили конную прогулку по деревенским окрестностям. Вася ехал на спокойной рыжей кобыле, Иван — на холеном сером жеребце. Остановившись в лесопосадке, от которой в обе стороны тянулись запорошенные снегом поля, помолчали. Застывшие в седлах, с устремленными вперед взорами, братья напоминали былинных богатырей на пограничье.

— Так и жизнь наша, Вася, — заметил Иван. — Полоса белая, лесополоса, полоса белая, лесополоса. Солнце закатывается. Тронули, пока не стемнело.

— Ага.

— Ничего мне напоследок сказать не хочешь?

— Нет вроде.

— Ладно, пытать не стану. Только послушай меня. Видишь, как вокруг нас деревья плотно посажены? Сосны копейным частоколом стоят, древко к древку. Ширина лесопосадки — всего шесть метров, а с маху пройти — не пройдешь. Один, конечно, продерешься, протиснешься, но с тобой ведь конь, тебе о нем тоже думать надо. Выйдешь в чисто поле один — конец и тебе и коню. При всем желании ума земле не дашь, так как один управляет плугом, другой его тащит. Так испокон веку поставлено. В тебе — ум, в коне — сила. Ум без силы — ничто, как и сила без ума. В общем, напрямки у тебя вряд ли получится. Тысячу метров, может быть, надо будет вдоль лесополосы двигаться, пока нормальный проход не найдешь. Понимаешь, о чем я?

— Нет.

— Врешь. Все ты понял, насквозь тебя вижу. Смотри теперь. Распустишь сопли — грош тебе цена тогда.

Прошло два дня. Лимон не подвел. В обед третьего января в деревню приехал представитель его отца; он разыскал Васю и сказал, что завтра в шесть часов вечера из города придут рефрижераторы. Иван, присутствовавший при разговоре, уточнил закупочную цену и пошел оповещать односельчан, но Вася остановил брата:

— Не вмешивайся. Тебе лишь бы мясо сдать, а мне сказка нужна, чудо, если хочешь. Сам знаю — когда, что и как.

Представитель, с недоверием посмотрев на Васю, произнес:

— Из говядины, что ли, сказку сделать хочешь? Что-то мне все это не нравится. Завтра будут задействованы люди, машины, деньги. Ты уверен, что выдашь мне двадцать тонн? Это приблизительно сто голов. Это тебе не шутки шутить, Шарль Перро. Это серьезное дело. Это госзаказ, парень.

— Да не волнуйтесь вы так, Александр Семёнович, — сказал Вася. — Я прекрасно понимаю, что такое госзаказ. Я его выполню. Точно и в срок. У меня двадцать парней с руками и мозгами. Двадцать тонн для двадцати парней — не проблема. Завтра к 18:00 ждем рефы.

— Хорошо, — сказал Александр Семёнович. — Знай, что за тебя поручился своей головой сын шефа. Не буду скрывать, что лично я был против сотрудничества с тобой. Ветреная и безответственная сейчас молодежь. Если сорвешь предприятие, многим не поздоровится: твоему другу, его отцу, мне и многим другим... Кстати, тебе просили передать кое-что… — Александр Семёнович вытащил из внутреннего кармана пиджака красную повязку и вручил ее Васе. — Держи, парень. С ума все посходили, что ли?.. Ничего не понимаю. Может, объяснишь?

Вася поднялся со стула и снял кофту.

На левом рукаве голубой рубашки краснела повязка, ничем не отличающаяся от той, которую передал студенту Александр Семёнович.

— Пожалуйста, скажите Андрею, что Молотобойцев не подведет, — произнес Вася. — Пускай за город переживают, а за моих не надо... Хотите чайку?

— Нет, спасибо. Мне пора.

— Я провожу, — засуетился Иван. — Не волнуйтесь, все будет по плану...

В ночь с третьего на четвертое января Вася спал спокойно. Его не мучили кошмары. И та самая Россия, о которой Молотобойцев и его друзья с недавнего времени думали и говорили не иначе, как о живой женщине, стояла у изголовья своего сына и охраняла его сон…

Утро для Васи Молотобойцева началось затемно. Иван сорвал с брата одеяло, терпеливо подождал, пока младший брат расклеит глаза, и сказал:

— Завтрак на столе, лежебока. Кто рано встает, тому бог дает.

Добрую минуту студент хлопал глазами, силясь понять, где он находится и почему его подняли так рано.

— Одно слово — город… Все не как у людей. Днем спят, ночью шарятся... Природный уклад нарушаете, поэтому ничего не успеваете. Вечером у вас бессонница, а утро почему-то в обед начинается, — сказал Иван.

— Сова я, — буркнул Вася. — Особенности организма знать надо, биологические ритмы. Совы и жаворонки. Наука.

— Соня ты, а не сова, — улыбнулся Иван. — Хочешь, всю вашу науку одним ведром колодезной воды под хвост пущу? Мигом жаворонком станешь!

Угроза подействовала эффективно. Вася вскочил с постели и начал лихорадочно одеваться. Иван с ехидством наблюдал за братом, который никак не мог попасть ногой в штанину.

— Кому суетишься? — спросил Иван. — Мысли у тебя рваные. Думай о том, что в данный момент делаешь. Суета — помеха для дела. Всему тебя учить надо, студент.

Умывшись и позавтракав, Вася взял музыкальные инструменты, которые ему принес Вовка Остапенко, и вышел во двор.

— Как жить-то хорошо! — с восторгом произнес студент. — Петухи, песню запевай!

И тут произошло маленькое чудо, о котором Вася будет вспоминать всю жизнь. Началась перекличка деревенских часовых. Выпучив глазные мячики, вытянув горло, первым заголосил пестрый забияка брата Ивана. Сдвинув алую пилотку-гребень набок, подхватил знакомый мотив черный соседский петух. Потом вступили задиристые горлопаны деда Кузьмы…

Вася снял фуфайку, зашвырнул в огород шапку, перекинул через плечо барабан, приладил к горну насадку, чтобы на морозе не прилипали губы, и полез на крышу.

— Стой! Куда попер? — крикнул снизу вышедший на крыльцо Иван. — А-а… давай, пропади все пропадом!.. С богом, брат.

А потом произошло событие, о котором уже никогда не забудет деревня. В тишине морозного утра, раздирая завесу ночи, выплеснулись на зарю призывные звуки пионерского горна. Разбрызгав ноты на четыре стороны света, выкрасив округу в радужные цвета, духовой инструмент замолчал, уступая место товарищу из ударной когорты. Прошло три секунды, и разговелся после длительного поста в пыльной школьной каморке барабан. Разогрев затяжной дробью закоченевшие на холоде руки, студент обернулся назад и отдал приказ невидимым полкам:

— Развернуть знамена! Первая колонна вперед — марш! Сомкнуть ряды, держать строй, четче шаг, рядовые переходного периода! Трусам — позор, павшим — слава, победителям — почет!.. Эх, Левандовский, видел бы ты это…

— Бравый барабанщик, бравый барабанщик, бравый барабанщик по-ги-бал! — выбивал ударный инструмент, салютуя зорьке, уведомляя деревню о начале массового забоя крупного рогатого скота.

Целый час Вася трубил и барабанил, не переставая наблюдать за тем, что происходит вокруг. Заспанные сельчане выходили за ворота; они ежились от холода, переминались с ноги на ногу и с недоумением пожимали плечами, стараясь понять, какая нелегкая занесла молодого человека на крышу. Одни с удовольствием слушали музыкальные марши, другие крутили у виска, третьи, озадачившись, несли свои вопросы к соседям, которые тоже разводили руками. А Вася ждал только своих ребят. Его бросало то в жар, то в холод. Он никогда и никого так не ждал.

И они показались. На всех улицах и в переулках замелькали люди с красными повязками на рукавах; они перебегали от дома к дому и что-то объясняли односельчанам.

— Через два часа буду, баб Мань, — выпалил соседке Лёха Гаршин. — Жди. Как своего Борьку заколю, так сразу за твоего Мишку возьмусь. Час твоего быка пробил, бабуля.

— С чего это, касатик?

— Долго объяснять. Сдашь мясо по девяносто четыре рубля за кило. Слово.

— Не может быть, родненький!

— Точно тебе говорю. Посмотри на мою руку. У нас у всех такие повязки. На госзаказ работаем.

— Тимуровцы, че ль?

— Кто такие?

— Так это, сынок, таки пионеры, каки…

— Некогда мне про твоих тимуровцев слушать, других предупредить надо. В общем, жди, — перебил старушку Гаршин и выбежал из дома.

Забой прошел без срывов, потому что в успешном завершении дела были заинтересованы все участвовавшие стороны: деревня, государство и Молотобойцев. За день Вася многому научился. Он с интересом и восхищением наблюдал за тем, как быстро и качественно сельчане разделывают туши, как преображаются лица людей, когда дело доходит до работы, и думал о том, что интеллигенция всегда будет отставать от крестьянства: литература, искусство, живопись, наука — всего лишь производные от человека, идущего за плугом…

— Что-то в тебе есть, Василий, — сказал Александр Семенович, когда рефрижераторы были заполнены мясом. — Прощай, что ли…

— Если что-то есть, тогда не прощайте, а до свидания. В две тысячи четвертом выпускаюсь, а в стране такая безработица, такая безработица…

— Намек понял. Хочешь, чтобы я тебя без стажа на работу взял?

— Нет, я уж как-нибудь сам. Лучше кого-нибудь другого возьмите. Сразу и без лишних вопросов. Так и скажите парню или девчонке: «О твоем трудоустройстве позаботился один студент четыре года назад. Ты его не знаешь, он тебя тоже». Пообещайте, пожалуйста, что выполните мою просьбу…

— Добро... Только мне кажется, что страна должна знать своих героев. Я назову твое имя.

— А вот этого не надо. Пусть будущий молодой специалист думает, что ему помог кто-то из города; в каждом встречном тогда хорошего человека видеть будет.

— Да, недооценил я тебя… Держи пять, студент. Интересно, много вас таких?

— Какова вероятность, что вы встретите слона в Сибири? — вопросом на вопрос ответил Вася.

— Не знаю. Мизерная, наверное…

— Не угадали. Пятьдесят на пятьдесят — или встретите, или не встретите… В общем, как вы поняли, нас таких ровно половина.

— Хэ… — хмыкнул Александр Семёнович. — Это радует. Спасибо. Если все-таки будешь нуждаться в работе — обращайся.

— Не благодарите меня. Я сейчас говорил в стиле своего друга Яши. Шесть человек во мне сидит. Один во всех, и все — в одном.

Вася ликовал, сегодня был его день: все задуманное удалось осуществить. Он поблагодарил парней и отправил их по домам, сказав, чтобы завтра они подошли к Ивану к восьми часам утра.

— Будем без опозданий, — ответил за всех Илья Дронов. — Мы же не слепые. Видим, что для всей деревни стараешься, а нам еще и деньги платишь. Ты запретил спрашивать тебя о чем-либо, но нам все-таки интересно, какую цель преследуешь?

— Ты уволен, — бросил Вася.

— Я пошутил. Че так сразу-то?

— Снова принят. Все свободны.

Парни стали расходиться. Они изредка оборачивались назад, при этом их лица с наморщенными лбами хранили вопросительно-озабоченное выражение.

«Загадал я им загадку, — подумал студент. — Теперь до смерти разгадывать будут. Думайте, терзайтесь и делайте выводы сами… Я — терпеливый старатель. Деревня — прииск. Вы — золотой песок, который надо намыть. Задача нелегкая, но выполнимая. — Вася закурил сигарету. — Я не могу вместо вас засеять поля, потому что в сельском хозяйстве ничего не смыслю. Поэтому буду сеять в сердцах. Завтра же начнете работать у своих односельчан, парни. Все нуждающиеся получат от нас необходимую помощь. Бабушек, малообеспеченных, многодетных — всех за этот месяц обойдем…»

В девять часов вечера Вася спросил у брата, где проживает директор совхоза, и отправился по указанному адресу. У ворот усадьбы, обнесенной двухметровым кирпичным забором с бойницами, студента переполнило чувство негодования; он долго топтался на одном месте, пока не потушил ярость и не привел мысли в порядок. Успокоившись, засунул два пальца в рот и свистнул. Залаяли собаки. Через минуту из ворот вышел человек, похожий на откормленного хряка.

— Че рассвистелся, молокосос?.. Кто такой?

— А представляться уже не надо, — ответил Вася. — Я действительно молокосос. С этой деревни молоко теперь сосать буду я… и других молокососов-конкурентов рядом с собой не потерплю.

— А-а, узнаю, узнаю… — сказал директор, сцепив пухлые руки в замок. — С госзаказом связан. Вася Молотобойцев. Наслышан. Неплохо ты дельце провернул.

— Знаете что… — мечтательно перебил Вася. — Такие же хоромы хочу. Такой же дворец, такие же кремлевские стены, чтобы от всякой дряни отгородиться и жить себе припеваючи... Кстати, собаки какой породы?

— Волкодавы.

— Понимаю. Волков, значит, позорных давят. Это хорошо. Таких же хочу. Главное, чтобы на хозяина не бросались.

— Чего тебе надо, парень? — зло спросил директор.

— С завтрашнего дня будете закупать молоко по семь рублей.

— С какой стати?

— С такой. Не стану рассказывать, что в наше время значат связи наверху. Я в деревне всего четыре дня, а уже кое-что успел сделать. Если останусь здесь навсегда — вам крышка. Пара звонков — и все.

— По семь не пойдет. Затраты на горючее, зарплата шоферам, запчасти для машин… Плюс молоко разводят водой... Шесть рублей.

— Отлично, — сразу согласился Вася. — Я же не мироед какой-нибудь, все понимаю. Только смотрите… как вас там?

— Михаил Дмитрич.

— В общем, смотрите, Михаил Дмитриевич. Дело под личный контроль беру.

— Зачем тебе все это надо, студент? — пробуравив Васю взглядом, спросил директор. — Мутный ты какой-то.

— Сговорились вы все, что ли? Зачем, зачем… Мне самому интересно — зачем. А если серьезно, то на свет рождаются два типа людей. Достигнув зрелости, один тип определяется на работу, другой — на службу. Если найдете между этими понятиями десять отличий, получите ответ на свой вопрос.

— Не пудри мне мозги. Военные служат… Чиновники, менты, священники, врачи.

— А вот и нет. Многие из них сейчас работают, а не служат. Следовательно, вместо них начал служить кто-то другой, потому что свято место пустовать не должно.

На следующее утро Вася поздоровался за руку со своими товарищами, собравшимися возле дома Ивана, после чего задал несколько вопросов:

— Сколько отсутствующих?.. Причины?.. По какой цене час назад закупалось молоко?.. Разбавлялось ли водой?

Васе ответили, что отсутствующих двое, которые просили передать, что выйдут на работу через три дня, когда мало-мало оклемаются после гриппа. Насчет молока Ильюха Дронов заметил:

— Как бодяжили, так и будем бодяжить, потому как директор — сволочь и вор, хоть и скупал сегодня по шесть рублей за литру.

— Понятно, — произнес Вася. — Делайте что хотите, а на мою помощь можете больше не рассчитывать. Хочешь как лучше, а получается как всегда. Скажите всем, что если станут и дальше разбавлять, то директор снова обвалит цену. Теперь абсолютно от каждого зависит, какой будет конечная жирность продукта. Из-за одного нечистоплотного человека могут все пострадать. Я бы на месте директора с каждого литра пробу брал, но он этого не делает, потому что ему проще дешево молоко закупать, чем нервы себе и вам трепать.

— Кружку на ведро всего. Че такого? — буркнул Дронов. — А он-то тебе, наверно, расписал, что мы наполовину разводим. Его бабенки, которые за приемку молока отвечают, тоже ведь шарят. Нюх у них, без лаборатории обходятся... В общем, нет у нас таких, которые бодяжат.

— А зачем тогда врешь, что разбавляете? — взъелся Вася.

— А че ты веришь этому борову?! — зло бросил Дронов. — Он тебе лапши на уши накидал, а ты и раскис. Меня это задело, поэтому и сказал, что разводим.

Вася сделал вывод, что голова у деревенского жителя устроена как-то по-другому, поэтому впредь решил быть осторожней в речах и поступках.

Восьмидесятилетняя бабушка Агафья, о которой уже несколько лет не вспоминала единственная дочь, растапливала печку, когда услышала на улице крики. Старушка вздрогнула и засеменила к окну. Раздвинув загаженные мухами занавески, она прильнула к стеклу и всплеснула руками, потому что у нее зарябило в глазах от людского столпотворения перед ее палисадником.

«Господи, че стряслось-то… Иль война? — подумала Агафья. — Одни напасти… Скорей бы уж Бог прибрал».

Она вытерла желтые высохшие руки о фартук, поправила на голове зеленый платок и, шаркая по деревянному полу негнущимися ногами, поспешила на улицу.

Вася на секунду опешил, когда из калитки вышла маленькая сморщенная старушка, трясущийся подбородок которой шел на соединение с крючковатым носом.

— Здравствуй, бабушка, — сказал Вася.

— Здравствуй, мил человек.

— Помогать тебе пришли. Запустишь нас… или как?

— Да у меня не прибрано, сынок. Грязища кругом.

— Затем и пришли. За пару часов из твоей избушки на курьих ножках дворец царский сделаем.

— Чаво? Недослышу я…

— Хоромы, говорю, из твоей развалюхи отгрохаем! — прибавил громкость Вася.

— Иль президент тебе наказал? Не может того быть! Неужто… сам Борис Николаич?

— Нет больше Ельцина.

— Свят, свят, — закрестилась Агафья. — Преставился, сердешный. Какой-никакой, а человек все ж таки был. Царство ему небесное.

— Куда там, — рассмеялся Вася. — Живее всех живых.

— Ну?! — не поверила старушка.

— Вот тебе и «ну», бабуля. На пенсии он теперь. Путина вместо себя назначил. Так и сказал народу: «Верьте этому человеку, как мне».

— И верят?

— Как будто у нас выбор есть, — сказал Вася. — Верят, конечно.

— Так это, выходит, он тебе телеграмму отбил, чтоб мне помочь-то?

— Он самый. Так и написал мне: «Василий, ты, конечно, в курсе, какое мне досталось наследство. Государство наше большое, и я не справляюсь. Ты уж постарайся, чтоб я о бабушке Агафье и думать забыл, не до нее мне. Передаю тебе все полномочия. С глубоким уважением, и. о. президента Путин».

Парни, стоявшие за спиной студента, давились от смеха. Бабушка Агафья качала головой. Вася же никогда не был так серьезен, как сейчас.

— И плату не возьмете? — спросила старушка. — А то вчера Антошка Варфоломеев с Колькой Кудрявцевым кормилицу мою закололи, помогли сдать ее, значит, а потом расчет потребовали... Одной вы артели?

Вася изменился в лице, и в гулкой тишине, наступившей после слов бабушки, был отчетливо слышен хруст его шейных позвонков. Парни попятились назад. С каждой секундой пространство вокруг Васи расширялось.

— Суки… Гниды… Мочить тварей... С божьего одуванчика содрали... Отдай их нам… Уроем гадов! — донеслось до студента.

«Пойду на поводу у толпы — конец… Растеряюсь сейчас — конец… Дам волю ярости — конец. Позволю разгадать себя — конец... Не подведи, бабушка!»

Вася повернулся назад через левое плечо, словно настоящий солдат, и спокойно произнес:

— Колян, Антоха, идите-ка сюда.

Провинившиеся парни отделились от толпы, подошли к студенту и потупили головы.

— Баб Гаша, — ласково начал Вася, — ты, пожалуйста, вспомни, что сама деньги парням вручила. Они упирались, а ты на своем настаивала. Ведь было же такое? — Старушка подняла выцветшие глаза на студента и увидела на его лице такую немую скорбь, что ее сердце тут же наполнилось беспричинной жалостью к парню и тревогой за него.

— Припоминаю, сынок. Все было… как ты говоришь. Запамятовала я. Я им — берите, а они ни в какую. Еле взять уговорила.

— Ничего страшного, со всяким бывает, — сказал Вася и поблагодарил старушку взглядом.

Деревенские парни оторопели. А Варфоломеев с Кудрявцевым вообще испытали шок, потому что не понимали, какими мотивами руководствовался студент, когда решил взять их под свою защиту.

А потом сельская молодежь дружно работала на подворье у бабушки Агафьи. Ребята красили, белили, мыли, кололи, скребли, колотили, сверлили, чистили, переносили, строили, готовили, чинили и подметали. Вася только успевал отсчитывать деньги на необходимые материалы, которые покупались в промышленном отделе центрального магазина. В течение пяти часов в хозяйстве забытой всеми старушки не умолкала деловая перебранка плотников и маляров, каменщиков и сварщиков, монтажников и электриков, трубочистов и печников. Студент с радостью отметил про себя, что нет ни одной рабочей профессии, которой бы не владел хотя бы один из двадцати его парней…

Так прошло еще двадцать пять дней. О Васе Молотобойцеве судачила вся деревня, а он только посмеивался и помогал людям.

Ранним утром 31 января к нему пришел Вовка Остапенко.

— Уезжаешь? — спросил Вовка.

— Да.

— А мы?

— Сами теперь, — ответил Вася. — Кстати, где остальные? Сегодня день получки, если что.

— Я за всех... Мы вчерась с пацанами побакланили и решили, что денег не возьмем. Я говорить не умею, Васёк, но ты меня понял. В общем, спасибо тебе за все.

— Деньги возьмете, иначе я их по ветру развею. И вот что… Приезжайте-ка завтра в город. Прошвырнитесь по рынку, сходите в кино, а вечерком отправляйтесь на Советскую, 132.

— Че за адрес?

— Адрес «Надежды».

— Какой еще Надежды?

— На лучшее, Вова.

— Опять тайны?

— Не опять, а снова. Завтра всё поймете.

Через два часа Вася оставил деревню. От ста пятидесяти тысяч у него осталось восемьдесят рублей на обратный проезд…

Глава 12

6 января 2000 года. Город N. Парикмахерская. Двадцать шесть дней до времени «Ч».

— Какую стрижку хотите, молодой человек? — вежливо спросила симпатичная девушка, кокетливо прикоснувшись к плечу Левандовского. — Может, модельную? Вам очень пойдет.

— Моделей и так хватает, — улыбнувшись, ответил Алексей. — Раньше метили в наполеоны, теперь — в модели. Надоело. Побрейте меня наголо.

— Совсем? — удивилась девушка.

— Я же не Самсон, у которого вся сила в волосах, — ухмыльнулся Левандовский. — Повторяю еще раз: под Котовского. Под глобус. Под ноль.

— В армию готовитесь?

— Да... Только в нацистскую.

— Шутите…

Покинув парикмахерскую лысым полуфашистом, студент почувствовал, что его самоуверенность и отвагу состригли вместе с русой шевелюрой. Он стал говорить самому себе, что надо продолжить перевоплощение в полноценного фашиста, иначе его примут за призывника-добровольца, готовящегося к службе в армии.

«И как им не страшно нацистами становиться? — думал Левандовский. — От недостатка информации, что ли? Об одном только Бабьем Яре вспомню — мурашки бегут… А взрослые люди с равнодушием взирают на подростковую и юношескую дьяволиаду. Нет, не с равнодушием даже, а с молчаливым одобрением…»

 

В ночь перед Рождеством отец выгнал Алексея из дома.

— Где шарахался опять? Одиннадцатый час ночи. Сколько мать может мучиться с тобой? — начал выговаривать отец. — И что за одежда на тебе?

— Я теперь скинхед, папа.

— Что?

— Ты не ослышался. Я примкнул к нацистам по идейным убеждениям. Целиком и полностью разделяю их взгляды.

— Целиком и полностью? — съязвил отец.

— Да.

— Разделяешь?

— Разделяю.

— Чтобы через минуту духу твоего в моем доме не было. Иди куда хочешь, а на глаза мне больше не попадайся! — произнес отец. — Убирайся и благодари мать, что я тебя не убил!

Оказавшись на улице, студент впал в отчаяние. Погруженный в грустные раздумья, Левандовский прошагал мимо мэрии, драматического театра, сети магазинов «Далалар», загса, удачно форсировал напряженный перекресток и вышел на широкую улицу, тянувшуюся до аэропорта. Миновав пятизвездочную гостиницу «Дружба», оставив позади Дворец молодежи, ноги Левандовского трусцой понесли его шестьдесят семь килограммов в сторону Преображенского храма.

— Господи, в Твоем доме переночую, — вмиг разрешились сомнения Алексея. — Сегодня же Рождество. Двери храма круглосуточно открыты для всех. Священники в праздничном облачении, свечи горят…

Перед резными воротами Алексей остановился, лихорадочно выгреб из кармана все деньги и раздал их нищим.

— Знать, припекло, фашист, раз пожаловал, — пригвоздил старушечий голос сзади. — Хоть бы одежу бесовскую скинул, коль каяться надумал. Я тебя сразу узнала. Намедни казали по телевизеру, как ты людей убивал…

— Это не я, — пробормотал Левандовский. — Господи, это не я! Не верь ей, Господи! — схватившись за голову, закричал Левандовский и бросился прочь.

Ему казалось, что за ним кто-то гонится, и он запретил себе оборачиваться назад. Он мчался по ночному городу, огибая дома, перепрыгивая через выраставшие на пути заборы, сторонясь случайных прохожих. Ему хотелось завыть от отчаяния, но голос отказывался повиноваться ему и только жуткий хрип с присвистом от искалеченного бегом дыхания вырывался из его груди.

Он поскользнулся и упал. Собравшись с духом, Алексей поднял голову и обмер: перед ним вновь высился храм Преображения Господня, подпирая куполами звездное небо.

— Господи… — с умилением произнес Левандовский. — Чудо маловерному дал. Я теперь недостоин молиться в доме Твоем. Кичился своей верой перед друзьями, а меньше всех верил, знамения ждал...

— С кем говоришь? — услышал Алексей голос.

Он поднялся на ноги и обернулся. Перед ним стоял мужчина лет сорока, одетый в поношенное осеннее пальто, вельветовые штаны и рваные летние туфли. Его широкий лоб с волнообразными складками, глубоко посаженые глаза, греческий нос, тонко очерченный рот и густая черная борода выдавали в нем мыслителя.

— С Богом, — замявшись, ответил Алексей.

— И отвечает? — серьезно спросил мужчина.

— Нет, но все слышит... А вы — бомж?

— Да... Когда-то меня называли Владимиром Сергеевичем.

— А почему от вас не пахнет помойкой?

— Потому что регулярно моюсь. Не хочу, чтобы из-за ненависти ко мне у людей завоняли души.

— А вы разве не боитесь меня? Я же фашист.

— Боюсь, но только не боли, а того, что через меня новый грех в мир войдет. Он ведь не только на тебя, но и на меня падет.

— Почему? Я же вас бить буду, а не вы меня…

— Тихо, — приложив палец к губам, перебил бомж. — В Вифлееме зажглась путеводная звезда... Он родился…

Они опустились на колени и молились до утра.

Алексею было тепло. Сначала он не понимал, откуда взялся огонь, ставший согревать его изнутри, но с каждой минутой его духовное око, которое с годами запорошило пустынным песком человеческих страстей, очищалось все больше и больше, пока пелена полностью не спала.

После рождественской ночи Левандовский поселился у Владимира Сергеевича в подвале дома № 45 по улице имени маршала Победы Жукова, который, глядя с таблички, уже не мог помешать проникновению фашиста на свою территорию. Алексею сразу понравился сырой климат подземелья, потому что он никогда не был в Санкт-Петербурге, о котором грезил с детства; теперь же его мечта начала осуществляться. Он так и прозвал подвал — «Мой Питер». И пусть от Невы, бежавшей по канализационным трубам, несло зловонными продуктами человеческой жизнедеятельности, зато какие здесь были люди! Не люди — блокадные ленинградцы, которые жили в книгах огромной библиотеки бомжа Владимира Сергеевича, когда вся страна перестала жить в книгах и обосновалась в телевизорах. Левандовский не знал ни одного питерца, поэтому жадно набросился на пыльные тома и читал, читал, читал… Знакомство с жителями Северной столицы не разочаровало студента, потому что все они были сплошь героями. Положительными и отрицательными, но героями, а не зажиревшими и скотоподобными буржуа из Москвы.

В воскресенье Левандовский разыскал конспиративную штаб-квартиру РНЕ с помощью знакомого частного детектива. Поначалу он опасался, что из-за слабой идеологической подготовки его сразу выставят вон, но страхи оказались напрасными: дежурный скинхед, открывший Левандовскому дверь, ограничился простым вопросом:

— Ты за Россию для русских?

Получив утвердительный ответ, нацист проводил студента в огромную квадратную комнату. Сев на кожаный диван, Алексей начал осматриваться. Черные и красные цвета, преобладавшие в комнате, раздражали глаза. На стенах висели плакаты фашистской направленности. Маленькие бумажные флажки с пластмассовыми древками, напоминавшие уменьшенные копии знамен, сожженных советскими солдатами у подножия кремлевских стен на Параде Победы, окаймляли поверхность обшарпанного холодильника «Бирюса», в котором, словно в застенках Бухенвальда, томилось пленное немецкое пиво, готовясь отощать, превратиться в стеклотару и погибнуть, разбившись о чью-нибудь голову. Без Гитлера тоже не обошлось: гипсовый бюст фюрера с культями вместо рук с недовольством глядел с тумбочки и молча курировал деятельность русского филиала давно распущенной организации. Адольф только никак не мог взять в толк, где его откопали в таком захолустном городишке и почему, откопав, не только не отреставрировали, но и явно поглумились над ним, прилепив под носом какую-то несуразную мочалку вместо отколовшихся усов.

«И после этого они борются за право называться фашистами; даже салфетку под туловище не подстелили, — казалось, думал гипсовый калека. — Тривиальные отморозки. Мюллера на вас нет».

Кроме Левандовского и дежурного скинхеда, в квартире никого не было. Активисты, вероятно, или работали на производстве, или, словно полицаи времен ВОВ, патрулировали улицы. Из разговора с дежурным Алексей выяснил, что средний возраст национал-патриота — семнадцать лет и один месяц.

— Такие молодые, а уже фашисты, — произнес Левандовский и с восхищением присвистнул, чтобы не вызвать подозрений.

На это бритоголовый не без гордости заметил:

— Фигня. С каждым годом средний возраст растет. Дай срок. Как исчезнет последний ветеран, подомнем под себя всех, от мала до велика. Средняя продолжительность жизни в стране работает на нас.

К двум часам дня в квартиру стали подтягиваться скинхеды. Дежурный фашист приветствовал их выбрасыванием правой руки, они отвечали ему тем же. К Левандовскому никто не подходил: он был новеньким, и ему пока не доверяли. Из-за высокой концентрации фашистов на квадратный метр Алексею стало казаться, что он попал в гестапо и что вот-вот вокруг него зазвучит чистая немецкая речь. Но этого не случилось. Обрывки фраз, которые Левандовский с трудом выдергивал из нечленораздельного шума, были до боли знакомым сорным русским языком, которым он владел в совершенстве. У Алексея сразу отлегло от сердца, потому что с этой стороны провала можно было не бояться. К трем часам собрались все двадцать три человека, являвшиеся членами неонацистской организации. Последним подошел бригадир. От рядовых фашистов лидер отличался нарукавной повязкой, на которой помимо свастики блестел металлический значок «Веселого Роджера», какой Левандовский видел на пиратских стягах и околышах фуражек гитлеровских офицеров.

Алексей никак не мог запомнить молодых людей в лицо. Бритоголовые, одетые в одинаковую униформу, они виделись ему суррогатной призывной командой, прибывшей в воинскую часть для прохождения службы.

Дежурный скинхед показал на Левандовского лидеру группировки — Виталию Стегову, худощавому подтянутому парню с властным и решительным взглядом. Бригадир внимательно посмотрел на Алексея и спокойным голосом сказал:

— У нас боевое пополнение, господа. Еще один маменькин сынок решил, что…

— Лёха, — с вызовом перебил Левандовский. — Меня зовут Лёха.

— Еще один маменькин сынок Лёха, — продолжил Стегов, — решил, что имеет право носить форму нациста, будучи трусом и хлюпиком.

— Проверь меня.

— Проверим, не волнуйся. РНЕ — это тебе не институт благородных девиц. Здесь все связаны кровью черномазых и железной дисциплиной. Беспощадное уничтожение врагов нации, беспрекословное подчинение командирам боевых «пятерок», личное мужество — законы для национал-патриота. — Фанатичная вспышка в глазах, выброс правой руки вперед. — Зиг!

— Хайль! — взревели скинхеды.

— Они занимают наши рынки, трахают русских баб! Зиг!

— Хайль!

— Сбывают наркоту, травят людей пойлом! Зиг!

— Хайль!

— Образуют преступные сообщества, проникают в высшие эшелоны власти! Зиг!

— Хайль!

— Отнимают рабочие места, мусорят в городах, плюют на наши законы! Зиг!

— Хайль!

У Левандовского волосы встали дыбом. Заурядная идеологическая накачка, за каждым словом которой стояла непримиримая ненависть и звериная жестокость, нашла одобрение в душе Алексея, и он ужаснулся своей слабости. Забылась горячая молитва у ограды храма, ускакала на задворки памяти цель, с которой он пришел в РНЕ. Вспомнился азербайджанец, торгующий спиртом возле виадука в самом центре города, цыгане, промышляющие героином и ханкой, и Алексей заорал «хайль» вместе со всеми.

Вооруженные автоматами злобы, опоясанные патронташами мести, скинхеды вышли на улицы города, чтобы разрядиться и посеять страх и панику в сердцах иностранцев.

Морозный воздух отрезвил Левандовского.

«У Стегова за каждым лозунгом — ненависть, — покатился с горы снежный ком мысли. — Ни слова о любви и созидании. Все построено на одном разрушении, пронизано отрицательной энергией. Разве этому учили Пушкин и Лермонтов?..»

Левандовский не заметил, что произнес последние слова вслух.

— К чему ты о поэтах? — повернувшись к Алексею, спросил шедший рядом Стегов.

— Не понял.

— Понял, не понял — отвечай, когда бригадир спрашивает. Честно и прямо. Твои мысли — мои мысли. Так мною определено.

— А мои сомнения? — нашелся Левандовский.

— И твои сомнения.

— Короче… так, Виталя, — включил дурака Левандовский. — Пушкин — потомок эфиопа, Лермонтов — шотландца. Как к ним относиться?..

— В натуре, объясни, Витальбас, — заинтересовались скинхеды, услышавшие разговор. — Пацан в тему спросил. Пушкин с Лермонтовым вроде за нас.

Стегов приказал бритоголовым остановиться и, впившись в наивно-пустые глаза Левандовского, произнес:

— Не парьтесь, пацаны. Пушкин — та еще тварь. Выступал за отмену крепостного права, а своим крестьянам вольную не давал, последние соки с них высасывал. Около декабристов околачивался, которые против царя перли, а сам на Сенатскую площадь выйти зассал, съехал с участия в восстании. Они вышли, а он — нет. Африканская кровь, твою мать! — Стегов, сплюнув, выругался. — А у Лермонтова строчки такие есть: «Люблю Отчизну я, но странною любовью! Не победит ее рассудок мой». Странною, пацаны. Странною любовью!

«Умен, змий. Ничего, пободаемся еще», — подумал Левандовский, а вслух выдал:

— Против фактов не попрешь.

Скинхеды пошли дальше. Когда они проходили мимо детского парка «Орленок», Левандовского заметили два его приятеля по институту. Парни проводили бритоголовую шайку взглядом, но Алексея не окликнули.

«Всё, — подумал Алексей, — разнесут по всему институту, что я теперь со скинами. Вот она — слава Герострата. Сбылась мечта идиота».

Из закусочной «У Оли» навстречу фашистам вывалила полупьяная компания офицеров, служивших в мотострелковой бригаде, расквартированной в городе.

«Схлестнемся, — подумал Левандовский, — как пить дать. Кажется, вечер перестает быть томным».

Расстояние между компаниями сокращалось.

Журналист республиканской газеты, притаившийся за углом закусочной в надежде на сенсационный кадр, не вынес развязки исторической встречи фашистов с офицерами. Он был честным человеком, поэтому опустил фотоаппарат. То, что произошло на его глазах, нельзя было снимать, как нельзя снимать порнографические сцены с детьми даже в том случае, если за них предлагают миллионы долларов, прижизненную славу и рай на небесах.

Скинхеды не приняли в сторону. Не отвернули и русские офицеры. В мертвой тишине строй бритоголовых прошел сквозь строй офицеров как нож сквозь масло. Компании продолжили свой путь.

* * *

Прошла неделя. Владимир Сергеевич и Левандовский пили чай в каморке подвала. У Алексея было скверное настроение, потому что сегодня его ждало серьезное испытание.

— Почему грустный такой? — сделав глоток, спросил бомж.

— Человека надо будет избить. Это правило вступления в организацию.

— Думаешь, что не сможешь переступить через себя?

— Надо переступить, — бросил Левандовский. — Обязан переступить.

В каморке, каких в подвале было множество, горела керосиновая лампа. Несмотря на удрученное состояние духа, Алексею было хорошо и спокойно в гостях у Владимира Сергеевича. После совместной молитвы у ограды храма они редко разговаривали друг с другом. Между ними установилось такое взаимопонимание, которое возникает только между очень близкими людьми, коим легко и приятно думать рядом, просто думать, не испытывая при этом никакой неловкости за отсутствие общения. О Владимире Сергеевиче знали все жители дома, они называли его «хранителем подземелья». Бомж содержал подвал в чистоте, помогал людям ремонтировать квартиры и подъезды, ухаживал летом за цветочными клумбами, разбитыми во дворе, и ему платили по сто рублей в месяц с лестничной клетки. Неделю, которую Левандовский провел у Владимира Сергеевича, они вдвоем занимались благоустройством четвертого подъезда. После работы Алексей уходил к скинхедам, убивал с ними время, а поздней ночью возвращался под гостеприимный кров бездомного друга. С зажженной керосиновой лампой и связкой ключей, словно дворецкие старого замка, они совершали традиционный ночной обход подвальных помещений, читали книги, принесенные в каморки жильцами дома, и ложились спать.

— Могу я тебе чем-нибудь помочь? — спросил Владимир Сергеевич.

— Вырежьте из меня жалость и сострадание к ближнему. Эти вещи мешают мне продолжить миссию.

— Это можно устроить, Алексей, только потом придется оперировать совесть, иначе после содеянного зла тебя хватит инфаркт. Впрочем, совесть нельзя удалить. Она либо есть, либо ее нет, поэтому люди делятся на духовных и бездушных.

— Вы уж простите, Владимир Сергеевич, но не до философских рассуждений мне... Как быть-то?

— Кажется, кое-что можно сделать, — подумав, сказал Владимир Сергеевич. — Куда планируете идти?

— В Шанхай собирались.

— Буду там. Насколько я знаю, нацисты на дух не переносят бомжей.

— Не понял…

— Что тут непонятного? Буду рыться в мусорных баках, и ты со своими наткнешься на меня…

— Они мне не свои! Не надо меня с ними сравнивать! — гневно перебил Левандовский.

— А здесь ты не прав. Проще всего ненавидеть нацистов, полюбить их — сложнее. У них же больные, покрытые язвами души. Больное тело лечится лекарствами, душа — любовью… Сегодня будешь бить меня. Я так хочу.

— Я не смогу.

— Сможешь. Это мой скромный вклад в общее дело. Сегодня ты утопишь меня в крови, чтобы даже худшие из них поразились твоей жестокости. Я знаю, что тебе нужна еще неделя.

— Да, мне требуется еще дней пять, и я буду на коне.

— Точно?

— Точнее не бывает. Я о скинах почти всю информацию собрал, родственника из ФСБ подключил.

— Тогда я к твоим услугам.

— Страшно мне, — сказал Левандовский и поднялся. Его била дрожь.

— Долг — это всегда страшно. Долг — не веселый полет на карусели с карамелькой за щекой. На исполнение долга всегда идут добровольно, никто не может заставить тебя идти вперед против желания. Долг — удел только свободных людей, рабов — никогда.

Шанхай считался самым неблагополучным кварталом. Старые двухэтажные бараки с гнилым и вонючим нутром, улицы, заваленные мусором, не были обозначены на карте города, потому что давно подлежали сносу. В тесных комнатах с протекавшими потолками и наспех слепленными печками ютились нищие и опустившиеся семьи отверженных; здесь люди плодились как кролики и мерли как мухи. Повальный алкоголизм, наркомания, убийства и кражи, укоренившиеся в Шанхае, закрепили за кварталом дурную славу. О жителях бараков привыкли говорить только в прошедшем или будущем времени: «Умер, спился, скололся, сел в тюрьму... Вот-вот умрет, сопьется, сколется, сядет в тюрьму». Шанхайские дети и подростки были бесстрашны, потому что не цеплялись за жизнь, от которой не видели ничего, кроме побоев, голода и ненужности. Взрослых обитателей квартала боялись даже участковые милиционеры, ссылавшиеся сюда за нерадивую службу.

Оказавшись на территории Шанхая, фашисты построились «свиньей» — излюбленным боевым порядком рыцарей Тевтонского ордена. Левандовский и Стегов шли в «пятачке», олицетворяя собой ноздри шелудивого животного.

— Виталя, вон бомж в мусорке роется. Опустилась тварь, русскую нацию позорит. Может, его? — произнес Левандовский.

— Можно и его, — согласился Стегов. — Только я покрупней птицу вижу.

— Где?

— Позырь направо. Жирная еврейская гнида из трущоб вырулила.

Когда Левандовский повернул голову, у него внутри все оборвалось. В полном парне, спускавшемся с барачного крыльца, Алексей узнал своего друга — Яшу Магурова.

— Это не еврей. Местный, скорей всего, — справившись с волнением, равнодушно произнес Левандовский.

— С фига ли местный, когда я его знаю, — бросил Стегов и приказал «свинье» остановиться. — Наши отцы вместе шубами мутят. Товарищество с ограниченной ответственностью, блин.

— И что? Отец этого еврея безответственный, что ли?

— Нет, но тебя это колебать не должно. Ты чего-то много вопросов задаешь. Иди… боевое крещение принимай. Или сдрейфил?

Левандовский выпал из строя и отправился к Магурову. «Свинья» осталась наблюдать со стороны.

— Привет, брат, — поприветствовал друга Магуров и покосился на фашистов, которые стояли метрах в пятидесяти. — Рад тебя видеть на своем участке.

— Я по твою душу, — сказал Левандовский. — Один из скинов указал на тебя.

— Понятно… Бей, пока я не передумал, Лёха. Я выдержу.

— Не могу.

— Ты с самого начала знал, что мы не в игры играем. Бей.

— Нет.

— Бей!

Левандовский замотал головой и попятился назад.

— Назад, собака бритоголовая!

— Яша, ты что? Мы же с тобой за одной партой…

— Ха, за одной партой, — ухмыльнулся Магуров. — Помнишь, как у тебя деньги из папки исчезли?

— Так это ты?!

— Я!

— Врешь!

— Это русский может врать, а для нас, евреев, ложь — непозволительная роскошь, потому что вы сразу всех собак на нас вешаете.

— А ты очень изменился, Яша.

— Ты тоже, Лёха... Не в игры играем.

— Ты же меня сейчас просто разозлить хочешь.

— В яблочко, — бросил Магуров. — Я не нуждаюсь в твоей сопливой дружбе. Из-за таких вот драных гуманистов африканские дети с голодухи пухнут, на Югославию с воздуха гадят. Иди в Генеральную Ассамблею Организации Объединенных Наций, там твое место. Тусуйся с этими человеколюбивыми пустомелями, а с моего участка — вон! Бей, Лёха, пока я не приравнял тебя к ним!

Удар Левандовского раздробил Магурову нос. Кровавые ошметки взметнулись в воздух, упали в снег и растопили его. Алексей продолжил яростную атаку, и уже через минуту местность на лице Якова изменилась до неузнаваемости. Алексей ничего не мог поделать: дежурные по стране несли потери, а целый и невредимый враг стоял в сторонке, ехидно улыбался и комментировал удары и пинки. Но даже озверевшие от вида человеческой крови фашисты содрогнулись бы, если бы услышали диалог наших героев, состоявшийся после того, как все было кончено.

С глухими рыданиями Алексей опустился на колени перед ветошью, в которую превратился его друг после избиения, и произнес:

— Я проклят... Я ведь не для проформы, а из ненависти тебя бил. — Левандовский упал на спину Магурова и тихо-тихо завыл.

— Знаю, Лёша, — расклеив запекшиеся в крови губы, сказал Магуров. — Знаю и то, что твоя ненависть... сейчас вышла... Иди к ним... И не кори себя...

* * *

После встречи с другом Левандовский перестал есть. Он мало спал и быстро терял в весе. Его глаза ввалились и горели лихорадочным огнем, исстрадавшаяся душа мечтала о смерти. Алексей ненавидел и боялся себя. Владимир Сергеевич не докучал ему разговорами, понимая, что рядом с ним живет человек, сердце которого не нуждается ни в одобрении, ни в понимании, ни в поддержке со стороны людей.

После шанхайской истории Левандовский собирал компромат на фашистов. Попутно он успел провалить восемь рейдов боевых «пятерок», заранее предупреждая милицию о маршрутах передвижения скинхедов по улицам города.

— Чего-то легавых развелось… — недоумевали бритоголовые, не догадываясь о том, что милицейские кордоны на пути следования черных отрядов выставлял Алексей.

Двадцатого января 2000 года, находясь в штаб-квартире РНЕ, Левандовский почувствовал, что его презрение к самому себе достигло Эвереста. Алексей посмотрел вниз: под ним проплывали облака. Ему было легко и спокойно, он не испытывал страха. Алексей долго стоял на пике, наслаждаясь ласковым солнцем, а потом, когда вокруг него начала сгущаться тьма, вырвал флаг из снега и начал спуск. Внизу его ждали люди.

— Это я вас ментам сдавал, — сказал Левандовский.

Среди скинхедов произошло замешательство. Только спустя минуту Стегов заговорил:

— Ты знаешь, как поступают с предателями.

Фашисты поднялись с дивана, стульев и вынесли приговор:

— Смерть!

— Ты все слышал, Лёха, — произнес Стегов. — Раз сознался сам, мы тебя не вздернем, а расстреляем. — Бригадир посмотрел на часы, они показывали половину первого ночи. — Самое время. Если готов — поехали.

— Поехали. Мне уже все равно, как умирать.

Левандовского отвезли в березовую рощу и приказали ему рыть могилу. Замерзшая земля не поддавалась лопате, и Алексей развел костер. Он сказал скинхедам, что никуда не собирается бежать, поэтому им лучше посидеть в теплых машинах, пока он не приготовит себе могилу. Посовещавшись, фашисты решили, что из-за крещенских морозов Левандовский разогреет землю не раньше утра, и разошлись по автомобилям, оставив с пленником двух караульных.

Потекли часы ожидания. Это была последняя ночь для Левандовского, и он упивался ею. Догадываясь о том, какая участь постигнет его за предательство, он еще до прихода к скинхедам подвел итоги прожитой жизни, мысленно попросил прощения у друзей и напрямую — у Бога.

Три человека молча сидели у костра и думали о своем. Лунный трансформатор работал на полную мощность, и на лесной полянке было светло. Лампочки в звездных бра, не выдерживая напряжения, сгорали, вычерчивая хвостатые следы на космическом полотне.

— Вроде оттаяла земля, — произнес Левандовский. — Пойду с Россией попрощаюсь, а потом могилу рыть начну.

— Где ты ее тут найдешь? — ухмыльнулся Крест. — Темный лес кругом.

— Так он и есть Россия... Березки в двух шагах, с ними и попрощаюсь.

— Пусть сходит, если ему надо, — буркнул Бром. — Лишь бы не сбежал.

— Не бойся, не слиняет, — авторитетно заметил Крест. — Такие не сбегают. У него это на роже написано. Правильно я говорю, приговоренный?

— Правильно. Некуда мне бежать. Я даже углубляться в лес не стану, а то вас потеряю. Рядом постою, чтобы вы меня видели, а я — вас.

— Только нюней там не разводи, — посоветовал Бром. — Москва слезам не верит. Жестко надо, без лишних слов: прощай, березовая Россия, а я помирать пошел… Уяснил?

Наступил молочно-розовый рассвет. Дежурный по стране стоял возле свежевырытой могилы.

— Это хорошо, что яма неглубокая, — заметил Алексей пасмурным фашистам, высыпавшим из машин. — Подснежники по весне прямо из меня расти будут. Человечина — отличное удобрение. Только бы успеть разложиться, только бы успеть… И ведь не успею же, черт вас всех подери! Зима-то вон какая лютая. Надо было летом к вам податься. Если бы в июне к вам заглянул — в июле бы грохнули, уже бы на исходе августа полностью сгнил. А теперь лежи в земле ледниковым мамонтом, как бестолочь.

— Готов, Лёха? — спросил Крест.

— Готов... Быстро отошли все от меня, а то Крест кого-нибудь из вас зацепит.

— Не зацеплю. Я на кошках натренировался.

— Только вот что… — произнес Левандовский. — В вашей поганой одежде я помирать не согласен. Брезгую. Погибну дежурным по стране, в родной форме. Она у нас небогатая, но в мильен раз лучше вашей.

— Дежурный?! — воскликнули скинхеды.

— Да... А теперь напущу чуток пафоса, чтобы нагнать на вас страху... Смотрите, заблудшие, как умеют умирать наши рядовые, чтобы вам оставалось только догадываться, какие у нас маршалы.

Левандовский снял кожанку и остался в белой рубашке с красной повязкой на рукаве. Он не испытывал страха. Его чувства обострились до предела, и Алексей подумал, что иногда стоит умирать, чтобы вот так вот, как ему это легко удается сейчас, с наслаждением дегустировать тонкое вино лесных запахов, зримых и незримых прелестей русских березок, редких звуков, осязательного биения сердца с терпким привкусом жизни. У него открылось шестое чувство: он ясно понял, что скинхед по прозвищу Сизый хочет заполучить его золотую печатку, но не решается сказать об этом.

— Иди сюда, Сизый, — позвал Левандовский. — Хочу подарить тебе печатку, ты давно о ней мечтал.

— Откуда ты знаешь? — поразился скинхед.

— Не знаю, а чую. Наверно, близость смерти сказывается. — Алексей попытался снять печатку с безымянного пальца, но она не поддавалась. — Проклятый металл, намертво прикипает... Сизый, тащи топор.

— Не н-надо… — застучал зубами скинхед.

— Дурак! — оборвал Левандовский. — Зачем мертвому палец? Тем более безымянный. Все пальцы как пальцы, а этот — без роду и племени, на вас смахивает, пацаны. Вроде на одной руке вместе со всеми живете, а именем вас пока не удостоили.

— Стреляй, Крест! — закричал бригадир. — Я приказываю!

— Успею, Виталя. Обещаю, что прикончу его. Сначала посмотрим, как палец рубить будет.

Фашисты притихли... Левандовский потрогал острие топора, положил палец на березовую ветку и ударил наискось. Брызнула кровь, самопроизвольно дернулись веки, и помутилось в глазах. В состоянии шока Алексей подул на обрубок, потом поднял палец с земли, подстрогал его, как чопик, снял кольцо и бросил золотую безделушку Сизому.

С отсутствующим взглядом Левандовский стал подниматься на земляную насыпь. В его глазах закоченела пустота, на бледном лице не было ни одной морщинки, как у спящего ребенка. Выпрямившись на кургане, он повернулся к бритоголовым, прочертил обрубком кровавую полосу на лице и скомандовал:

— Товьсь! — Крест поднял пистолет. — Цельсь! — Крест поймал Алексея в прицел. — От российского информбюро! Крестов Николай Анатольевич, 1981 года рождения, уроженец Первомайского района города Новосибирска, русский. Член фашистской партии с 1998 года. Характер нордический. С товарищами по работе сдержан. В связях, порочащих его, замечен не был. Дед: Крестов Фёдор Михайлович, 1918 года рождения, уроженец Новосибирской области, русский. Двадцать седьмого июня 1941 года добровольцем ушел на фронт. В составе двести сорок второй стрелковой сибирской дивизии участвовал в битве под Москвой. Поднявшись из обледенелых окопов в сорокаградусный мороз, в рядах отдельного лыжного батальона перешел в контрнаступление. В боях с немецко-фашистскими захватчиками был награжден медалью «За отвагу». В сражении за деревню Смирновку подбил вражеский танк ценой собственной жизни. Пал смертью храбрых... Пли!

В глазах Креста потемнело. Он сам не понял, как его рука согнулась в локте, а палец нажал на курок. В березовой роще раздался выстрел в воздух.

Крест бросил пистолет Брому и встал рядом с Левандовским.

— Товьсь!.. Цельсь!.. Сорок второй год. Сталинград. Высадка роты балтийских морпехов на берег Волги. «Город взят», — празднуют победу в гитлеровской ставке. Ты меня слышишь, Бром? Город взят. Так уже думали все, кроме ста реалистов из упомянутой мною роты, которой командовал твой дед — капитан Браминский. Он и его матросы были уверены в том, что Сталинград — не Гитлербург, еще минут двадцать, а если повезет — тридцать. Повезло, Бром. Они прожили сорок минут. Матросы комроты Браминского погибли счастливыми людьми, Стас, потому что были реалистами... Романтики и реалисты, оптимисты и пессимисты, умные и не очень — они продлевали жизнь Сталинграду на десять, двадцать, сорок минут, пока не сделали его бессмертным. Пли!

Бром выстрелил в воздух, бросил пистолет в снег и встал рядом с Левандовским.

— Подбирай, Сизый. Твоя очередь... Товьсь!.. Цельсь!.. Не знаю, что с тобой делать, парень. У тебя бабушка — армянка. Армянка, фашист. Она у тебя армянка, нацист! Ты меня понял? Она вынесла с поля боя пятьдесят четыре солдата всех родов войск. Пехотинцев, Сизый, танкистов, Сизый, эстонцев, Сизый, евреев, Сизый, азербайджанцев, Сизый, и прочих, не помнящий родства… по имени Юра. Ее все звали сестрицей, а она их — братишками. Ты меня понял?! Ее медалями и орденами можно засыпать яму, которую я вырыл. Знаешь, что она сказала, когда ей отняли отмороженные руки и ноги в медсанбате в сорок третьем? Она сказала: «Ничего, доктор. Я спасла пятьдесят четыре солдата. И в запасе у меня осталось еще сто восемь ног, которые будут ходить по всему Советскому Союзу... Рук меньше. Их только девяносто четыре. У некоторых отняли, доктор, но ведь и одной рукой можно собирать виноград». Твой русский дед носил ее на руках до пятьдесят третьего года. Так не носят на руках даже здоровых женщин, парень.

Стегов подлетел к Сизому, вырвал у него пистолет и произнес:

— Командуй, Левандовский! Давай! Я вас всех перещелкаю. Одного за другим. Мой дед — власовец! Стрелял по коммунистам, сгнил в сталинских лагерях… Смелей!

— Товьсь!.. — Бригадир навел пистолет на Алексея. — Цельсь!.. — Пистолетная мушка села на грудь. — У тебя было два деда, нацист. У человека всегда два деда, фашист. Один твой дед стоил другого, скинхед. Вся Россия отразилась в твоей семье. Медаль «За взятие Берлина» имеет две стороны. На лицевой стороне — твой первый дед, Крутояров Евсей Петрович, член РСДРП с 1916 года, участник Гражданской войны на стороне красных. На оборотной стороне — твой второй дед, Стегов Александр Иннокентьевич, 1901 года рождения, монархист, участник Гражданской войны на стороне белых… Твой дед, Виталя, воевал в отделении сержанта Егорова, а грузин Кантария был его лучшим другом. Знамя, водруженное над Рейхстагом Егоровым и Кантарией, было пятым по счету. Не все это знают, но вы теперь знайте.

Виталий Стегов снял с рукава повязку с нацистской свастикой и бросил ее в яму. Его примеру тут же последовали другие. По лицу бригадира текли слезы.

— Знаешь, почему я не пристрелил тебя?.. Совсем не за красивые глазки и проникновенные речи, полуфантазер. Нет, не за это. За наглую уверенность в победе добра над злом, Лёха. За вызывающую, бестактную, упертую, ехидную, даже подлую уверенность в торжестве правды и справедливости… Гениальная партия, Лёха. Ты меня прочитал. Клянусь, что теперь не трону ни одного человека и буду творить добро... Как палец?

— Нормально. Зарою его в могилу. Прошлого не воротишь.

— Но обрубок следует прижечь, чтобы не началось заражение крови. Я костер разведу. Как начнем прижигать, кричи от боли и радости за нас, за великое прошлое России. Теперь не можно, а нужно. Ты… мы все пока легко отделались. Раз слава дедов досталась нам бесплатно, за их грехи рано или поздно придется платить.

Глава 13

21 января 2000 года. Больница города N. Одиночная вип-палата. Одиннадцать дней до времени «Ч».

Избитый Магуров лежал на койке и мысленно благодарил Левандовского за то, что через отбитые внутренности Алексей освободил его от работы в Шанхае. Он наивно полагал, что выбрал самый сложный участок, тогда как его товарищи по тайному обществу — Яша не сомневался — теперь загорают.

— Да, я не справлялся, — успокаивал себя Магуров, — но там бы никто не справился. Шанхай — полноценный ад безо всяких оговорок, поправок и скидок, потому что в этом квартале в нечеловеческих условиях живут отборные грешники, которые люто ненавидят друг друга и мечтают о смерти, как о рае. Пусть они и не горят пока на страшном огне, зато мерзнут, так как уже употребили на дрова последнюю щепку в округе… Я честно ушел из Шанхая. Не сбежал, просто красиво ушел. Помог Левандовскому, загородив его от провала собственным телом, которое, между прочим, до сих пор ноет и болит. Да если бы не я — конец Лёхе, а так сейчас со скинами, небось, пиво глушит, сушеной воблой закусывает, по ходу дела развенчивая фашизм. А Вася в деревне, наверное, уже раздобрел на пирожках и парном молочке. Про Артёма и говорить нечего, ему вообще больше всех повезло, в малину попал: эротический сектор — это вам не Шанхай… Мальчишке тоже повезло. Он пошел к детям, к будущим продолжателям нашего дела. Пока с ними Вовка, все будет нормально. Он ведь к своим пошел, в детдоме ему будет легко… Лёне легче всех: с элитой работает, в молодежном парламенте ему ничего серьезного не угрожает… Боже, я свихнулся, наверное. В любом случае… мне больше всех не повезло. Я самый несчастный в мире человек.

— Здорово, Яшка! О чем задумался? Я уже тридцать минут тут нахожусь, а ты меня не замечаешь.

— Лёшка? — удивился больной и присел на кровати.

— Собственной персоной.

— Лицо у тебя какое-то странное.

— Не бери в голову. У тебя фиолетовое, у меня — странное. У всех разные лица.

— Ты осунулся с момента нашей последней встречи.

— Лучше осунуться, чем осучиться. Я сегодня просто не выспался. Не шел сон, Яха, вот хоть убей. Думаю, дай-ка я в лес сгоняю, костерок разведу, за жизнь на свежем воздухе подумаю. Знаешь, до смерти захотелось пошептаться с березками. Пацаны из РНЕ с понятиями оказались, сразу согласились подвезти. Видят же, что человек при любом раскладе до утра не дотянет, если его немедленно до леса не подбросить… Вот такие сердечные люди, а мы про них — фашисты, фашисты…

Левандовский улыбнулся и стал доставать из пакета фрукты. Магуров отшатнулся от протянутого ему мандарина, увидев, что на руке Алексея недостает безымянного пальца.

— Брат, что у тебя с пальцем?

— Ничего страшного, — спокойно сказал Левандовский. — Я его нечаянно отрубил, когда дрова для костра заготавливал. И вообще, чего ты ко мне прикопался? То лицо ему мое не нравится, то отсутствием пальца я ему не угодил… Спроси лучше, как у меня со скинами.

— Как у тебя со скинами? — задал вопрос Магуров, не сводя глаз с обрубка.

— А чего скины? Я им: «Ребята, давайте жить дружно, как Леопольд учил. Кот плохого не посоветует».

— А они?

— А они… «Кто грызунов наказывать будет?» — говорят. А я им в ответ: «Бог накажет. Он шельму метит»… А как у тебя в Шанхае?

— Полный завал, Лёха, — начал жаловаться Магуров. — Не разгрести, кажется. Я пытался им что-то рассказывать, к чему-то их призывать, но все бесполезно. Даже слушать не хотят. На нищету ссылаются, а потом посылают.

— Это ничего, — успокоил друга Левандовский. — Я-то думал, что все гораздо хуже будет, а тут — нищета.

— Так они же ею прикрываются. Мол, пьем, потому что бедные, воруем, потому что никому не нужны.

— А они, между прочим, на тебя похожи. Сущие хитрецы, — рассмеялся Левандовский. — Нищетой, значит, прикрываются? Умора. Посмотрим, что они станут говорить, когда мы лишим их этой защиты. Не факт, что лучше станут. Богатые свои злодеяния деньгами и телохранителями прикрывают, бедные — отсутствием таковых. Не страна — сплошной бронежилет. Весело живем. А в том, что они посылают тебя на три буквы с твоими душеспасительными беседами, усматриваю добрый знак. Если словам не верят — поумнели. Без высшего образования, без книг, безо всего — поумнели. Заметь, что для России от этого одна экономия. Зачем вкладывать деньги в просвещение, если все и так просветятся?

— Циник, — бросил Магуров.

— А ты — нытик и хлюпик. Они тебя послали, и ты сразу руки опустил. Что ты так моего цинизма испугался? Не надо уподобляться святошам, которые от страха за свою нравственную чистоту шарахаются от зла, равно как и от добра. Интеллигенция пропитана этим пороком, как торт — кремом. Она хочет отсидеться за крепостными стенами, когда страна гибнет. И белый флаг выбросить не желает, и выйти к народу не хочет, и впустить его к себе не соглашается, потому что в грязи замараться боится. А я вот и с плохим, и с хорошим человеком дружбу водить буду. Буду делать добро, а думать — о зле. В убийцу, вора, насильника мысленно перевоплощусь, чтобы изучить технологию зла, его первопричины и следующие шаги, чтобы ничему не удивляться, ничего не бояться и успешно бороться. Если знаешь болезнь досконально, найдешь противоядие. Не знаешь, страшишься ее — неминуемо заразишься.

— Докатились, Лёха, — вздохнул Магуров. — Мне иногда кажется, что наша дружба только на боли за Россию держится. По-моему, таких разных людей, как мы, объединяет только страна. Только о ней и говорим. Скандалим, ругаемся, спорим только из-за нее. Ведь есть же еще девчонки, вечеринки…

— Я с тобой полностью согласен. Девчонки, вечеринки, водка — это тоже Россия. Россия, в которой мы будем отдыхать от трудов праведных. А Шанхай, фашисты — это Россия, в которой мы будем работать… А ты воспользовался мной, чтобы сбежать из Шанхая.

— Твое личное мнение, — забегали глаза у Магурова.

— Не юли. Я уже одного парня в твой район направил. Поможем… чем сможем. Ты выгнал из меня беса фашизма, теперь моя очередь за твоих лукавых чертенят браться.

— Как ты мог обо мне такое подумать? — надулся Магуров.

В это время кто-то ударом ноги открыл дверь в палату и втолкнул в проход мужика лет тридцати, одетого в спортивный костюм, поверх которого был накинут застиранный больничный халат, какие выдают родственникам и друзьям перед тем, как пропустить их к больному. Следом зашел Стегов и бросил:

— Принимай военнопленного, Лёха. — Бывший бригадир посмотрел на Магурова. — Здорово, Яша. Заочно тебя знаю. Наши отцы вместе шубами торгуют. Прости меня за все, ведь это я тогда Левандовскому приказал тебя избить. Лёха мне уже рассказал, что ты тоже дежурный. — Стегов заскрежетал зубами, его глаза налились кровью, а ноздри расширились и побелели, когда он перевел взгляд на мужика, которого привел в больницу под дулом пистолета. — На твоем участке сорняки растут, Яша. Вот один вырвал и сюда притащил. Рассказывай дежурным, шанхайский бурьян, за какие заслуги я тебя сюда приволок.

— Осади, Виталя, — сказал Левандовский. — Говори толком.

— Хорошо. Освободи меня от клятвы, которую я дал тебе утром. Если бы не она, я бы этого урода еще в Шанхае шлепнул. Без суда и следствия. Рассказывай пацанам, лебеда шанхайская, как ты жену дубасишь, как еще беременной лупил ее по животу, как она забивается под кровать, чтобы накормить ребенка молоком! В подробностях, собака!

— Щененка от другого прижила, сука! — глухо зарычал мужик. — Если бы не твоя пушка, я бы тебя сам в Шанхае положил. Узнал бы тогда, как в чужую семью нос совать.

Стегов бросил пистолет на пол и потребовал:

— Забери слово, Лёха. Я с этим чертополохом на кулаках разберусь.

Левандовский подошел к Стегову, взял его за грудки и, поразив и без того опешившего Виталия северным сиянием в глазах, сухо произнес:

— Мало крови пролил, скинхед? Слово, данное мне в березовой роще, назад не беру.

— Лёха, ты сдурел? Если мы тебя несправедливо расстрелять хотели, то с этим мужиком… он же беременную женщину бил! Что с этой шанхайской падалью делать?

— С этой секунды ты приходишься ему родным братом, Виталя.

— Братом?

— А ты как думал? Плоть от плоти, кровь от крови.

— Лучше пристрели меня!

— Обрыбишься! Раз не дорожишь ни своей, ни чужой жизнью, будем учиться трепетно любить и свою, и чужую.

— Что предлагаешь?

— Поселишься с ним под одной крышей.

— Вы че, совсем офигели? — заартачился мужик. — Тамбовский волк ему брат! Я его ментам сдам, если он еще раз ко мне сунется.

— Пасть завали, брат, — вежливо произнес Левандовский. — Все люди — братья, брат. Ты — старший, Стегов — средний, а я — младший. Сдашь его ментам — застрелю, брат.

— Психи! — не на шутку перепугался мужик. — Вы тут все — психи.

— Заткнись, брат, — улыбнулся Стегов и обратился к Левандовскому: — Продолжай.

— В общем, все уже сказал. Живешь с ним, Виталя. Помогаешь ему во всем. Начнет приставать к нашему племяннику — огонь на поражение. Рыпнется на свою жену — огонь на поражение. Нецензурная брань — огонь на поражение. Нажрется — огонь на поражение. В нашей большой российской семье, дорогие братья, скоро воцарится мир и покой. А если кому-то вдруг захочется прибегнуть к помощи третьих лиц, написать жалобу в милицию, например, то он очень пожалеет о своем необдуманном решении.

Во время этого разговора Магуров постепенно отошел от потрясения, вызванного известием о несостоявшемся расстреле Левандовского. Яша понял, что Алексей, заглянувший в глаза смерти прошлой ночью, открыл в себе какие-то внутренние резервы, которые помогают ему оставаться адекватным и спокойным даже сейчас.

— Все ясно, — произнес Стегов. — Мы с моим шанхайским братом уходим. Осталось только выяснить его имя.

— Вадим Евгеньевич, — пробурчал мужик. — Почаще и с улыбочкой.

— Пошли, дорогой Вадик. Я уже успел привязаться к тебе. Пошевеливайся. Мне не терпится познакомиться с племянником. Кстати, надо будет забежать в магазин и купить мальчонке игрушку, а то не по-людски как-то. Устроим маленький безалкогольный праздник в узком семейном кругу.

— Это почему — безалкогольный? — воспротивился мужик.

— Можно и алкогольный, только потом я прострелю тебе позвоночник. Обездвижу, так сказать, до полной парализации, чтобы ты какое-то время ходил под себя, а потом умер в собственных испражнениях, из которых я тщетно пытался тебя вытащить, брат.

— И еще, — сказал Левандовский. — Если вдруг выяснится, что жена нашего любимого брата — шалава, родила племянника от соседа, то отомстишь за поруганную честь семьи, Виталя.

— Огонь на поражение? — уточнил Стегов.

— Да, в этом случае пристрелишь всех: и Вадима Евгеньевича, и его жену, и ребенка.

Только сейчас Стегов понял, что Левандовский затеял новую игру на грани фола, и решил подыграть ему:

— Пожалуй, надо было вчера тебя грохнуть, Лёха. Ты совсем лишился рассудка.

— Да вы че, пацаны! — заскулил мужик, упал на колени и пополз к Левандовскому. — Какая же она шалава… Ни с кем она не путалась. Мой ребенок. Мой! Оговорили ее, не надо никого убивать... Пожалуйста! Я все осознал!

— Тише будь, непутевый брат, — спокойно сказал Левандовский. Он присел на корточки, погладил мужика по голове и произнес: — Возвращайся к семье, Вадим. Мы тебя изредка навещать будем. Можем помощь оказать, можем и убить. Вот такие у тебя жестокие, но справедливые родственники.

— Спасибо, братья, — униженно прошептал мужик. — Я теперь… ни-ни.

Когда шанхаец вышел, Левандовский сказал Стегову:

— В такое время живем, что надо или всех подчистую к стенке ставить, или всех поголовно любить. Второе предприятие выгоднее первого по следующим соображениям. Во-первых, не посадят. Во-вторых, никаких затрат на пули и похороны. В-третьих, если всех перебить, то некому будет работать… В общем, в народ надо душу вкладывать. Он живет из рук вон плохо, сам даже пальцем не хочет пошевелить, чтобы улучшить свою жизнь. В силу сложившихся традиций ему требуются духовные лидеры, чтобы тянуться к ним и гордиться ими. Когда народ увидит, что есть такие Ильи Муромцы, Добрыни и Алёши, он сам такой подвиг совершит, что и Христос удивится. Всего-то надо триста человек на город… и два-три на деревню.

— Экий ты шустрый, — заметил Стегов.

— Лёха, я в деле, — поднявшись с кровати, неожиданно произнес Яша. — Мне не нравится твой энтузиазм, поэтому я включаюсь в работу. Ты явно переоцениваешь народ. Вот скажи, Лёха, что ты собираешься делать дальше?

— Выйдем на площадь перед Домом правительства, забросаем министерские окна кирпичами и булыжниками. Мгновенный успех у народа…

— Дурак. У толпы, но не у народа, — оборвал его Магуров. — И вам сразу ласты скрутят, а горожане даже не успеют понять, с какой целью вы вышли на баррикады.

— Сам дурак! — вступился Стегов за Левандовского. — Шанхай надо сносить. Людям срочно нужны новые квартиры — и мы привлечем внимание общественности к этой проблеме.

— Два дурака! — разозлился Магуров. — Оба — в квадрате, в кубе, в четвертой степени! Власть в тыщу раз сильней вас. Менты, гэбня, суды, пресса — все под ней. Вас посадят, а потом выставят провокаторами и подонками. У нас же ничего даже отдаленно напоминающего гражданское общество нет, поэтому подавляющее большинство горожан вас не поймут. Если даже поймут, то не примкнут к вам... Левандовский, сознайся же, что ты просто хочешь покуражиться, с революционным флагом поскакать, под брандспойтами помыться, покидать бутылки с зажигательной смесью! Ты выступаешь за социализм, но больше за его атрибуты: красное знамя, обвязанную голову и кровь на рукаве.

— Как у Щорса? — не удержался Алексей от радостного восклицания.

— Что и требовалось доказать, — довольно улыбнувшись, поставил мат Магуров. — Ладно, неуемные, так и быть — сделаю из вас мучеников и героев, но мирных и обстоятельных. Я-то сначала подумал, что вы — обычная шантрапа, а присмотрелся — Александры Невские и Дмитрии Донские.

— Не знаю, что бы мы без тебя делали! — с восхищением произнес Левандовский.

— Умыл, чертяка, — присоединился к похвалам Стегов. — Рули, Яша. Двадцать штыков под твои знамена ставлю.

— Только не надо обольщаться, пацаны, — сказал Магуров. — Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Лёха, вспомни Мальчишку, который говорил о неудачах и о железе, закаляющемся не на Лазурном побережье, а на страшном огне.

— Все помню, Яша, поэтому победы не жду. Гражданское общество за неделю не построить. Нас точно ждет поражение. Только между бессмысленным провалом и красивой неудачей я выбираю второе. Как видишь, неприхотливым становлюсь.

— Помирать — так с музыкой, — поддержал Стегов. — Что там у тебя в загашнике, Яха? Моцарт? Штраус? Бах? Вынимай скорее.

Магуров засунул руку в карман больничной рубашки, которая сидела на нем детской распашонкой, сделал вид, что достал бумажку, и вслух прочел:

— «Это пройдет. Царь Соломон».

— Что пройдет? — спросил Стегов.

— А все пройдет, — улыбнулся Левандовский. — И хорошее и плохое. Это универсальная формула, с которой в счастье будет грустно, в горе — радостно. Я правильно понял эпиграф к твоей затее, Яков Израилевич?

— Ни прибавить, ни отнять. В скором будущем радость прикипит к нам, как смола.

* * *

Яков, 22 января 2000 года.

Решил вести дневниковые записи. Сегодня мы вышли на Первомайскую площадь перед республиканским Домом правительства и начали строительство гражданского общества. У нас мало что получается, но если вдруг возведение сего непонятного здания — это мерзнуть на тридцатиградусном морозе с плакатами «Шанхай — под снос», «Каждой шанхайской семье — по благоустроенной квартире», «Стыдись, республика!», «Долой трущобы тридцатых годов!», то мы на правильном пути.

Два бывших фашиста уже пострадали за правду. Они отморозили носы, и Стегов обвинил их в членовредительстве, так как вчера вечером все были предупреждены о том, что перед выходом на площадь следует тепло одеться. Виталий покрыл ребят трехэтажным матом, но потом растер им носы, предупредив, что в следующий раз эти самые носы расквасит.

Левандовский прочел длинную лекцию по технике безопасности, главный пафос которой заключался в одной-единственной фразе: «Сибиряк — это не тот, кто не мерзнет, а тот, кто тепло одевается». Алексей помирился с родителями и со вчерашнего дня живет дома. Даже не знаю, как ему удается скрывать от матери отсутствие пальца. Впрочем, я никогда не сомневался в том, что у меня разносторонне одаренные друзья; сегодня, например, выяснилось, что Алексей еще и талантливый фокусник. Робеспьер в нем пока дремлет, но это ненадолго. Должен сказать, что у меня вырабатывается странное отношение к другу. Нам тяжело быть вместе, но при этом ни я без него не могу, ни он без меня. В данной ситуации я напоминаю моряка, который тоскует по морю на берегу, а в плавании мучится от морской болезни. В общем, меня от Левандовского укачивает. После расстрельной ночи он пользуется непререкаемым авторитетом у бывших скинхедов, и я боюсь, что будет достаточно одного его слова, чтобы наша мирная акция переросла в январское восстание. Клянусь памятью предков, что это произойдет только через мой труп. Если республиканские власти не пойдут нам навстречу, то жить мне осталось дней пять, не больше. Что ж, придется умереть, чтобы отсрочить революцию еще дня на три, ведь ребятам надо будет похоронить меня честь по чести: я ведь дежурный, один из них. Я даже не допускаю мысли, что наверху проигнорируют наши требования, что там всем наплевать, в каких условиях живут люди. Хочется верить, что в республиканском бюджете просто не запланированы средства на строительство. Отсюда следует вывод, что все эти дни власти будут звонить в Москву, договариваться с ней насчет выделения денег, а это дело долгое и муторное. Нехорошо будет, если федеральный центр начнет раскошеливаться, а мы тут бунтуем. Столица у нас обидчивая, поэтому не стоит портить с ней отношения…

Какой я все-таки хитрый. Буду полеживать в гробу и контролировать ситуацию. Мы с тобой, Россия, никому не скажем, что сыны Израиля даже в мертвом виде могут править бал.

В час дня я вызвал съемочную группу: завтра о нас узнает весь город. Чтобы отвлечь Левандовского от опасных мыслей, которые набухают в его голове, пришлось натравить на него журналистов. Дав интервью, он расстрелял весь свой революционный боезапас и успокоился, но завтра мне опять придется что-то придумывать. Наверное, приглашу правозащитные организации. Если им удастся утихомирить моего друга, то признаю, что от них есть реальная польза.

Подходили менты. Они сказали, что мы организовали несанкционированную акцию, поэтому приказано нас разогнать. Стегов ответил, что никто из его ребят не сдвинется с места, пока шанхайцев не переселят. Менты пригрозили нам дубинками, на что мои разбойники рассмеялись им в лицо, заметив служителям закона, что если хоть один волос упадет с головы кого-нибудь из нас, то остальные подожгут себя. Менты стали жаловаться, что в случае невыполнения приказа их уволят с работы, но мы были неумолимы. Но не очень долго, так как они стали прикрываться своими детьми, которые умрут с голоду, если их отцов оставят без средств к существованию. Это был удар ниже пояса, и мы поняли, что наши неприступные бастионы сразу превратятся в преступные, если мы не войдем в положение людей в погонах. Пацаны расстроились и начали потихоньку сворачиваться, но сволочному майору этого показалось мало. Он стал добивать нас Достоевским, который писал, что вся правда мира не стоит слезы ребенка. Это он зря. Я имею в виду майора, а не Фёдора Михайловича. В общем, пацаны ускорили сборы. Когда мы стали расходиться, офицер допустил непростительную ошибку: он ехидно улыбнулся. Это вывело Стегова. Виталя решительным шагом подошел к милиционеру, сорвал с него погоны и закричал: «Оборотень! Он смеется над нами! Назад! Все — назад! Построиться в боевой порядок! С места не сойдем! Лучше твоему сыну вообще остаться без кормильца, чем иметь такого отца!» Это была провокация. Я здорово струхнул, но не растерялся и повалил Стегова на землю: из-под меня сложно выбраться, сто пять килограммов все-таки. Все произошло так быстро, что менты не успели вступиться за офицера, а пацаны — за Виталю. Благодарю Бога, что всегда нахожусь рядом с тем местом, где может произойти что-то не то.

Пока Левандовский и Бром связывали ремнями разъяренного Стегова, у меня родился план. Я написал записку, в которой говорилось о том, что мы совершим акт самосожжения, если нам будут мешать проводить акции протеста. Потом пацаны подписались под моими словами, и я передал записку сержанту, сказав ему, чтобы он предъявил наш ультиматум начальству. Менты поблагодарили меня за охранную грамоту и ушли. Майор, конечно, долго чертыхался, что он этого так не оставит: Стегов, видите ли, его честь задел. Но как можно задеть то, чего нет?

 

Яков, 23 января 2000 года.

Власти почему-то мало интересуются нами. Странно. Очень странно.

Весь день дул пронизывающий ветер, но никто из ребят не жаловался. Пацаны были одеты в форму фашистов: они решили не снимать милитаристскую одежду, пока не искупят вину перед Россией. Еще месяц назад я даже в самых радужных мечтах не мог себе представить, что буду стоять рядом с ними, а теперь вот стою. До встречи с Левандовским души этих ребят напоминали грецкие орехи в скорлупе, но с помощью отбойного молотка моему другу удалось добраться до ядрышек, и парни стали голыми. Им стыдно, и это делает их беззащитными, я боюсь за них. Если при мне кто-то посмеет упрекнуть их прошлым, то я за себя не ручаюсь.

Левандовский становится опасным. Он боец баррикадного толка. Таким людям надо или все, или ничего. Он неистово любит Родину, а так нельзя. Если она не ответит ему взаимностью, он убьет и ее и себя.

О нас уже знает весь город. Знает, но молчит, и это расстраивает парней, хоть они и делают вид, что им все равно, что народ безмолвствует. А я рад, что события развиваются именно так, а не иначе. За нами внимательно наблюдают. Люди должны убедиться в том, что наш протест — это искренняя жертва Авеля, а не искусственная — Каина. Интересно, как долго нас будут проверять? Я готов ждать столько, сколько потребуется, потому что мне нужно, чтобы нас поддержал народ, а не радикальные элементы, ненавидящие существующий строй.

* * *

Яков, 24 января 2000 года.

На гражданском фронте без изменений. Чтобы избежать провокаций со стороны проснувшихся властей, мы обложились журналистами, как студенты книгами. Теперь нас, кажется, никто не тронет, так как в этой стране все еще демократия, несмотря на то что многие с этим не согласны.

Сегодня мы не выкрикивали лозунгов, ни с кем не вступали в разговоры, никому не давали интервью. Стояли молча… и наговорили своим молчанием на тысячу книг. Горстка людей становится совестью города. Тридцатиградусный мороз закрепил на наших лицах выражение олимпийского спокойствия, с которым мы вышли на площадь в семь часов утра и разошлись в час ночи. Челюсти застыли. Брови, ресницы в инее. Грозная картина. Если за окном было минус тридцать, то наша компания выглядела на все шестьдесят ниже нуля. Завтра мы будем давить под восемьдесят, послезавтра перевалим за сотню…

Заболел Крест. У него поднялась температура, он еле стоял на ногах. Когда мы предложили ему пойти домой, он послал нас туда, где за свою короткую жизнь мы уже не раз бывали и еще не раз побываем. И после всего этого кто-то смеет списывать Россию: героев у нас на тысячу лет вперед припасено. Мы связали Креста, постановив, что отвезем его в больницу силой, но не тут-то было. Он начал кричать, что покончит с собой, если ему не дадут спокойно сдохнуть за шанхайцев. Крест хочет быть таким, как дед, а для этого, по его словам, надо непременно за кого-нибудь сдохнуть. Мы начали его уговаривать, напирая на то, что сейчас мирное время, умирать за людей совсем необязательно, а он твердил, что времена всегда одинаковые и что он крепко решил сдохнуть, иначе дед, погибший на фронте, будет лучше его. Вот такое у Креста наивное соревнование с предком. Короче, мы отошли от больного и заняли свои места, потому что на таких ребят не действуют никакие аргументы. В ту минуту я подумал, что если республиканские власти не разродятся сегодня, тогда завтра мы будем стоять, а Крест — лежать.

Сцену с Крестом оператор местного телевидения снял на камеру, но ему пришлось отдать нам пленку, так как мы не хотим ни показухи, ни того, чтобы горожане поддержали нас из жалости к больному парню. Даже мне было бы противно увидеть по телевидению самопожертвование нашего товарища, несмотря на то что я обещал сделать парней мучениками. Когда Крест потерял сознание и упал, мы не подняли его и запретили подходить к нему журналистам. Стегов произнес:

— Пусть лежит. Он прилег отдохнуть, потому что просто устал со всеми нами. Если сейчас хоть кто-нибудь из наблюдателей сдвинется с места, чтобы помочь нашему товарищу, то завтра город будет хоронить двадцать молодых трупов.

Полагаю, что в тот момент у нас были такие лица, посмотрев на которые люди перестали сомневаться в том, что Виталий выразил мысль всех дежурных без исключения. Через пять минут Крест пришел в себя, самостоятельно поднялся и, виновато улыбнувшись, попросил прощения за то, что вздремнул на посту. Этот парень не из тех, кого надо жалеть. Он сам кого хочешь пожалеет.

Левандовский подошел к больному, похлопал его по плечу и, оскалившись, пригрозил:

— Мой тебе совет, друг: еще раз заснешь — лучше не просыпайся, потому что за халатное отношение к гражданским обязанностям в мирное время мы тебя все равно пустим в расход.

Черный юмор вызвал у журналистов тихий ужас, но нам на это плевать, потому что тихий ужас — это не беспощадные фразы Алексея, а сорок миллионов наших соотечественников, живущих за чертой бедности…

Боже, что нам делать? Где народ? Почему город молчит? Неужели погибать нам?! Неужели мы прокляты?!

Креста лихорадило, а он улыбался. Чему он улыбался? У него никого нет. Его родители погибли в автомобильной катастрофе, и сегодня он поклялся маме, что завтра выйдет на площадь. Мы отвезли его домой. Стегов остался с ним. Сейчас я пишу дневник, а Виталий поит его сильнодействующими таблетками, которые мы в складчину купили в круглосуточной аптеке.

За нами установили слежку. Хвосты удалось отсечь. К черту все! Спать.

 

Яков, 25 января 2000 года.

09:00. Веду дневник прямо на передовой, потому что сегодня мы уже не разойдемся, будем стоять насмерть.

Лютый мороз. Ручка быстро застывает. Мне приходится постоянно нагревать ее на огне парафиновой свечки; горячее дыхание я тоже использую.

В семь утра на площади появились менты и федералы. Они хотели помешать нашей акции, но мы оказались хитрее, так как заняли круговую оборону у памятника Ленину за час до их прихода. В 7:30 они попытались взять нас штурмом, но вопль Брома остановил их. Он закричал: «Стоять, а то мы вспорем себе животы!» Эти слова выбили из колеи даже видавший виды ОМОН. Хорошо, что Первомайская площадь освещается фонарями, иначе в темноте нас бы точно положили лицом в брусчатку. Словом, неразберихи не произошло. Когда омоновцы начали выскакивать из автобусов, мы уже держали руку на пульсе, а ножи — на животе. Несчастный Шанхай стоит того, чтобы дежурный по стране сделал ради него харакири.

Мы опоясали памятник вождю колючей проволокой и украсили ее разноцветными флажками. Конечно, нелепо, когда на военном атрибуте висят мирные бумажки, раскрашенные в цвета радуги, зато теперь мы уверены в том, что нас признают сумасшедшими. Безумцы опаснее бомб, так как непредсказуемы. И вообще, народ, который мы ждем, прислушивается к юродивым.

12 часов дня. Площадь кишит зеваками и журналистами, а народа все еще нет. Подождем. Люди смотрят на нас как на диковинных зверей в зоопарке. Что ж, их можно понять, так как мы действительно редкий вид. Хорошо, что пока на нас просто показывают пальцем. Переживем. Другое дело, если кому-нибудь захочется просунуть руку в наш вольер. В этом случае, не церемонясь, отхватим любопытную корягу по самый локоть, потому что мы дикие животные, нас может приручить только народ, которого до сих пор нет.

Мы стоим по кругу на расстоянии трех метров друг от друга; рядом с каждым дежурным — канистра с бензином. Стоят не все. Крест, закутанный в пуховое одеяло, как гусеница в кокон, лежит на раскладушке. Ему совсем плохо, и он вряд ли превратится в бабочку. Ленин сидит на постаменте. От нашей акции протеста ему не жарко и не холодно, но он с нами. Глупо злиться на него за то, что он сделал с нашей страной в прошлом веке, потому что уже все равно ничего нельзя изменить.

Боже мой, как же мы обрадовались, когда час назад в нашу клетку попросилась сердобольная бабушка! Она принесла нам чай в термосах. Мы впустили старушку к себе, но от горячего напитка наотрез отказались, несмотря на то что от холода наши зубы беспрестанно выстукивают морзянку. «Титаник» с дежурными на палубе медленно уходит под воду, но мы бодримся и играем (беззвучно) веселые произведения, как те отважные музыканты, погрузившиеся в морскую пучину, не выпустив из рук оркестровые инструменты. Нам не нужны спасательные шлюпки. 22 января 2000 года мы столкнулись с айсбергом, но никто не дождется от нас того, что мы станем делить город на казаков и разбойников.

Дежурных не надо жалеть. Жалеют глупых, а мы в свои семнадцать лет дадим фору академикам. Людям, наверное, кажется, что наши мысли, слова, действия загадочны и непредсказуемы, но это не так. Если бы они выключили ум и сознание и включили бы сердце и подсознание, то прочитали бы нас от корки до корки. К слову, тогда бы отпала всякая необходимость в дежурных. К примеру, Левандовский, трудившийся над фашистами, благодарит судьбу за то, что она лишила его пальца, а не головы. Сегодня утром Алексей сам признался мне, что он не стал бы легендой переходного периода даже в том случае, если бы погиб в борьбе с национализмом.

3 часа дня. Сорок минут назад подходили коррупционеры. Вернее, конечно, чиновники, но коррупционеры — слово звучное, нельзя не употребить.

Коррупционеры, отозвавшие меня в сторону, оказались очень интеллигентными людьми. Не скрою, что именно такими я их себе и представлял. Наисимпатичнейшие люди. Пожалуй, составлю их словесный портрет… Но вот загвоздка: они абсолютно ничем не отличаются от нас. Я даже уверен, что они, как все нормальные люди, осуждают коррупцию, когда видят ее по телевизору. На экране она выглядит образцово-показательным злом. «Ай-ай-ай, — качает головой среднестатистический взяточник. — Разве так можно? Да я, по сравнению с этими негодяями, почти не беру. Я честный человек, служу Отчизне, а эти... Тьфу! Глаза бы мои не видели! Согласен, что и ко мне приходят посетители, просят, конечно, чтоб помог. Конвертики приносят, не без этого. А как отказать? Скажите, как отказать человеку, который без тебя погибнет? Вы бы смогли?.. Вот и я не могу. Бывало, слезы так и брызнут, так и брызнут, когда услышишь, через какие тернии прошел человек, но так ничего и не добился. А я помогу! Сажайте меня, делайте со мной, что хотите, а я все равно не брошу человека в беде. А он, конечно, отблагодарит за услугу. А вы бы разве не отблагодарили, если бы вас провели за ручку через все инстанции, как ребенка? Разве это взятка? Чушь собачья! Подарок благодарного посетителя благородному государственному мужу... А вот некоторые приходят в присутственное место без подношения в белом конверте. Таким намекну, что так не делается. Если они хотят, чтобы я потратил время на решение их личных вопросов в ущерб государственным, то мой труд обязательно должен быть вознагражден. А как же иначе… Служебные дела отставляю в сторонку, чтобы помочь человеку».

Коррупционеры предложили мне деньги в обмен на то, что мы с парнями уйдем с площади. Каково, а?! Это дежурному по стране-то! Это они бойцу переходного периода с трехнедельным стажем эволюционной борьбы! Это они человеку, который за свои идеалы так же легко расстанется с жизнью, как с очередной подружкой после ночи любви. Это они небоскребу чистых помыслов, Александрийскому столпу патриотизма, Останкинской башне целебных преобразований! Как смели они!..

Конечно, я не задумываясь взял. Если есть возможность заработать деньги на строительстве гражданского общества, то ее надо использовать. Взять-то взял, но только своих обязательств не выполнил: мы остались на площади. Коррупционеры были в бешенстве. Понятно, что им хотелось кричать о том, что я без зазрения совести засунул в карман тысячу долларов, поклявшись, что мы уберемся с глаз долой. Но кругом, простите, журналисты, тут не поорешь. Пятнадцать минут я наслаждался бессильной злобой чиновников, но потом сжалился над ними: чтобы немного согреться, мы с пацанами развели костер из валюты. Люди за колючей проволокой были в шоке, увидев то, как мы безобразно распорядились деньгами. Замечу, что они явно переоценивают силу доллара: баксы горели ярко, но тепла не дали; от обыкновенных дров было бы больше проку.

Сейчас в трех метрах от меня плачет Стегов, доказывая лежащему на раскладушке Кресту, что это не слезы, а пот. Какой там пот: на улице тридцать два градуса ниже нуля!

Кажется, что-то сейчас будет. Возобновлю записи позже…

 

* * *

— Колян, ты че? Помирать, что ли, собрался? Ты это брось. Мы же с тобой уже два года…

— Как зло творим, Виталя, — продолжил Крест и закрыл глаза. — Кажись, сдохну я. Трясет всего. Горю... Кончай слезы лить.

— А ну заткнись, — бросил Стегов. — С чего ты решил, что это слезы? Просто пот от твоей наглости прошиб. Ты, значит, помрешь, а мы тут сопли морозь, так?! Не имеешь права!

— Мамка ночью звала. В белом вся.

— В натуре?

— Да... У меня все нутро сгнило. Не хочу жить.

— Больной, что ли? Мы еще повоюем. Скоро народ подтянется, а ты тут дохлый. Это невежливо, негостеприимно это... Провоняешь еще.

— За это не переживай. Тридцатник давит. Не протухну. Иди на свой пятачок, а то еще заразишься от меня.

— Чем от тебя можно заразиться? Разве что только унынием. Другой болезни я в тебе не наблюдаю.

— Как это?

— Так это... А теперь лежи и смотри, как у деревни Крюково будет геройски погибать взвод.

Стегов оставил больного и начал обход дежурных. Он тихо объяснил каждому парню, что они будут делать дальше. Ребята заулыбались. Им понравился план, который предложил Виталий. Удивлению людей, стоявших за колючей проволокой, не было предела, когда они увидели, как дежурные стали снимать шапки, куртки и сваливать их в кучу у памятника Ленину. Стегов снял с рукава красную повязку, сложил ее вдвое и перевязал правый глаз. Львиный рев, вырвавшийся из горла новоиспеченного Кутузова, отбросил зевак, журналистов и милиционеров на пятьдесят метров от колючей проволоки:

— Раздевайся, пацаны! Бой за Шанхай будет жарким! Левандовский!

— Да, капитан!

— Где народ?! Ты обещал подкрепление! Где оно?

— Не могу знать!

— А как выглядит твой народ? Скажи, какого цвета у него штаны?!

— Черт его знает!

— А глаза какие?

— Бесстыжие, капитан!

— А какого черта мы тогда ждем?! Взво-о-од, к бою! Занять круговую оборону! Зарыться в брусчатку! Живо!.. Браминский!

— Я!

— Облить бензином колючку! Возьмешь в помощь первое отделение! Пустишь красного петуха по команде!

— Есть!

— Тайсон!

— На месте, кэп!

— Как у нас с боеприпасами?

— Китайские бомбочки! Дымовые шашки! Новогодние фейерверки! Ракетницы!

— Раздать бойцам! Огонь по команде!

— Есть! — крикнул Тайсон и бросился выполнять приказ Стегова.

Площадь замерла. Зеваки, омоновцы, не ожидавшие такого развития событий, растерялись. Никто из присутствовавших в тот день на площади не мог припомнить ничего подобного. Включились камеры.

Магуров подбежал к Стегову и бросил:

— Господин фельдмаршал, разрешите обратиться к рядовому Левандовскому!

— Христос с тобой, Безухов! — Кутузов перекрестил толстяка. — Валяй!

— Левандовский! — сложив ладони рупором, изо всех сил закричал Магуров, хотя прекрасно видел, что друг лежит в каких-то трех метрах от него.

— Я! — откликнулся Алексей.

— Возможно, нас будет штурмовать ОМОН!

— Получат отпор!

— Уверен, что ты будешь драться до последней капли крови!

— Не сомневайся!

— Этого делать нельзя!

— Пошел ты!

— Кровь мента — братская кровь!

— Теперь все равно! Шанхай гибнет!

— Побойся бога!

— Сволочь! Магуров, ты — сволочь! Будь проклят тот день, когда ты стал моим другом! Будь я проклят, если хоть один волос упадет с головы моего соотечественника! — Левандовский зажал уши и сжался в комок.

— Клянись, дежурный! На площади! Принародно!

— А-а!

— На колени, Лёха!.. Все дежурные по стране — на колени! Повторять за мной!.. Клянусь на лобном месте всем святым, что у меня есть, что в борьбе за светлое будущее Отчизны не пострадает ни один человек, кроме меня! Клянусь в этом своими родителями, прахом предков, верой, которую исповедую! Отныне и во веки веков!

— Отныне и во веки веков! — поднялось в небо над площадью.

После того как парни повторили за Магуровым слова клятвы, Стегов отдал приказ о начале боя против превосходящих сил равнодушия. Загорелась колючая проволока. Вспыхнула брусчатка. Пошла в ход пиротехника, приготовленная ребятами для встречи с народом, на поддержку которого уже не рассчитывал ни один дежурный. Алые языки пламени начали лизать и оптимизм Левандовского, и пессимизм Магурова.

Пала лошадь по имени Вера. Не выдержав бешеной скачки, отбросила копыта Надежда. И только Любовь, самая жизнеспособная и выносливая кляча из всей тройки, продолжала нести карету с дежурными и мертвых подруг по ухабистым дорогам России.

Дым от шашек занавесил бойцов гражданского фронта от людей, которых нельзя было назвать даже дезертирами, так как они ни разу не были на передовой. Яростные крики солдат перекрывали разрывы китайских бомбочек и хлопки ракетниц.

То, что происходило у памятника Ленину перед Домом правительства, было одновременно и веселым, и грустным зрелищем. Театр военных действий, насыщенный спецэффектами и бутафорией, давал спектакль с участием талантливых актеров, которые с каждой минутой все больше и больше покоряли зрительские сердца. С затаенным дыханием люди следили за развитием событий. На улыбавшихся лицах горожан блестели слезы.

Сон смешался с явью, когда на площади раздался пронзительный крик Стегова:

— Крест ранен! Магуров, вынести товарища с поля боя!

— Нет! Я не ранен! Я болен! Я остаюсь с вами!

— На войне не бывает больных! Или раненые, или убитые!.. Магуров, у него сквозное ранение легких! Уже наверняка началось воспаление! В санбат!.. И передай там врачам и медсестрам, Крест, что мы не в силах повысить им зарплаты, но обещаем уступать им место в общественном транспорте и при встрече кланяться в пояс даже в том случае, если они будут младше нас на пятьдесят лет! Врачи — дворянское сословие! Нищее, но дворянское! И пусть теперь попробуют угробить тебя только потому, что их труд не оплачивается!

Магуров взвалил Крестова на плечи и покинул поле боя, направившись в республиканскую больницу.

Тишина. Дым рассеялся. Тридцать один градус ниже нуля. На ледяной брусчатке лежали полураздетые молодые люди. Артисты балаганной труппы стали трупами. Хлопьями повалил снег, он стал присыпать дежурных. Загипнотизированные горожане ждали, что будет дальше. Шок от представления, показанного на площади, был настолько сильным, что к парням никто не осмеливался подойти. Пар клубился над головами большинства дежурных, доказывая, что они все еще живы. Над некоторыми дымок уже не курился: вероятно, они впадали в зимнюю спячку, как медведи.

Тут и конец первопроходцам гражданского общества, если бы не дивный женский голос, разлившийся по морозной площади весенним ручьем:

— Мальчики, вставайте! Просыпайтесь, мальчики! Как же я без вас?!

Трупы поменяли позы, но не поднялись, дав понять, что одной девушки на всех не хватит. Тогда добрая фея, одетая в белую шубку, отороченную беличьим мехом, запела:

 

Слышу голос из прекрасного далека,

Он зовет меня в чудесные края.

Слышу голос — голос спрашивает строго:

«А сегодня что для завтра сделал я?»

Так никогда не споют звезды отечественной эстрады, голосовые связки которых, надрываясь, разгружают вагоны с деньгами. Так могут петь лишь свободные люди, талант которых никогда не попадал в рабство ни к продюсеру, ни к фонограмме, ни к славе, ни к золотому тельцу. Чистый голос девушки, повиновавшийся только бескорыстным порывам ее сердца, совершил невозможное: парни ожили. Зеваки превратились в народ, который начал скандировать:

— Шан-хай! Шан-хай! Шан-хай!

* * *

Яков, 6 часов вечера.

Возобновляю дневниковые записи. Холодная брусчатка Первомайской площади — это вам не лежбище морских котиков в арктических широтах. Дежурный Валуев, дежурный Коробейников и дежурный Стецович госпитализированы, но нас все равно сто шестнадцать человек. Без комментариев.

9 часов вечера. Нас триста, как спартанцев у Фермопил.

* * *

Яков, 26 января 2000 года.

Половина первого ночи. Нам нет счета. Скоро площадь не сможет вместить всех людей, желающих присоединиться к спартаковцам.

3 часа ночи. К нам присоединились молодые шанхайцы. Мы вручили им красные повязки у всех на глазах. На мой взгляд, тайное общество исчерпало себя, так как явно наметились ростки гражданского.

4 часа утра. Подпалив свои бараки, старые шанхайцы сожгли мосты. Назад пути нет.

10 часов утра. В супермаркетах скуплена вся мороженая виктория, потому что победа. Мы пьем шампанское, едим ягоду и радуемся. Я всегда знал, что две пятиэтажки в четвертом микрорайоне были построены как раз для шанхайцев. Ради того, что мы сделали, стоит жить. Через сорок лет я буду рассказывать своим внукам о том, как их прапрадед, воевавший в партизанском отряде, избавил людей от верной смерти, а дед, дежуривший на пограничье тысячелетий, — от невыносимой жизни… Нам крупно повезло, потому что новички, как известно, фартовые ребята. Весь город гудит.

11:45. Страшное время. Боже, мы теперь с Левандовским смерти искать будем. Точи косу, старуха, мы готовы. Не жизнь это, не жизнь. Хорошо, что Мальчишки не было рядом, он бы не вынес.

Только что подходили заплаканные девочки-близняшки и сказали:

— Папочка просил передать, что он стоял в очереди на квартиру пятнадцать лет, а теперь ее отдают другим.

Лёха спросил:

— Где папа-то ваш?

Малышки ответили:

— Он просил передать, что его уже нет.

Будь мы прокляты!

Глава 14

26 января 2000 года. Город N. Квартира. Шесть дней до времени «Ч».

Бочкарёв лежал на диване и смотрел вечерние новости на местном канале. После того как кончился блок, в котором на Первомайской площади показывали Левандовского и Магурова, Артём поднялся с дивана и стал наматывать круги по комнате. Бочкарёв совсем не ожидал увидеть своих друзей по телевизору, поэтому долго не мог справиться с волнением. Убавив громкость, Артём почесал пультом под носом, принял горизонтальное положение и занялся детальным восстановлением репортажа.

Бочкарёв в мельчайших подробностях запомнил показанный сюжет, от первого до последнего эпизода. Вспомнив клятву, произнесенную дежурными на Первомайской площади, Артём зевнул, так как слова товарищей по тайному обществу не зажгли его, а вызвали апатию. Бутафорскую баталию, организованную ребятами перед Домом правительства, Бочкарёв окрестил про себя неврастенической войнушкой отмороженных. А красивую девушку, которая исполнила подростковую песню эпохи совка, он прозвал романтичной дурехой. Бочкарёва интересовали вопросы, имеющие косвенное отношение к делу. Почему люди, находившиеся перед Домом правительства, одеты в нестильные шапки, куртки и шубы? Где работает цирюльник, убедивший Левандовского в том, что лысая голова — это последний писк моды? Каким одеколоном брызгался Магуров перед выходом на площадь? Почему пацанскую тусовку не разбавили реальными телками?..

Бог наделил Бочкарёва таким количеством талантов, что их хватило бы на добрую сотню человек. Часть способностей парень зарыл в землю, а другой частью пользовался не по прямому назначению. Младенец, увидевший свет на стыке исторических плит, должен был стать генератором новых идей, но выродился в потребителя, усевшегося на шею богатой матери. Его менее одаренные друзья продвинулись в постижении мира гораздо дальше, чем он, так как познали радость труда. Магуров, конечно, тоже за всю свою жизнь не ударил палец о палец, но он хотя бы завидовал Молотобойцеву, Женечкину, Волоколамову и Левандовскому, когда они с гордостью рассказывали о своих рабочих успехах. Да, Яша завидовал, а Артём не понимал, совсем не понимал, почему при воспоминаниях о самостоятельном труде в глазах его друзей зажигаются светлячки.

Например, Вася при случае обязательно хвалился тем, что соленья и компоты, которыми он потчует гостей, помнят его руки с тех самых пор, как были еще семенами и саженцами, когда он с деловым видом прохаживался по собственноручно вскопанному огороду в поисках удобного места для яблоньки или грядки под огурцы, словно мичуринец. «А сбор картофельного урожая, — делился с друзьями Молотобойцев, — я ни на что не променяю, потому что вся моя большая семья с шутками и прибаутками копается в земле рядом со мной. Мы с моими родителями и родственниками роем лунки, как дети, как прозревшие кроты, и счастливая улыбка не сходит с наших лиц, потому что наконец-то нам удалось собраться всем вместе. Великий осенний день, который кормит год, сплачивает нас не через пьяную болтовню праздничных застолий, а с помощью коллективного труда на земле, из которой мы вышли и в которую уйдем».

Леонид хвастал тем, как он четырнадцатилетним мальчишкой устроился на работу в строительную артель и за два месяца так напрактиковался в плотницком деле, что мог забивать гвоздь «сотку» с двух ударов... Алексей гордился тем, что в пятнадцатилетнем возрасте он несколько раз разгружал вагоны с солью, не уступая работавшим на его отца мужикам ни в силе, ни в выносливости. А Вовка не стеснялся признаться в том, что до поступления в институт он на протяжении двух лет помогал дворнику убирать территорию в родном поселке, так как искренне считал, что чистота окружающей среды благотворно влияет на ауру человека.

Разве Бочкарёв мог понять своих друзей? Всю юность трутень с телом Аполлона занимался только тем, что спаривался с матками городского улья. Беспорядочные половые связи не довели его до добра: Артём пресытился, любовные утехи истощили молодой организм, после ночных оргий он стал болеть, как с похмелья. Глаза, в которые когда-то, как в зеркало, любила смотреться целомудренная красота Вселенной, ввалились. Кожа Бочкарёва приобрела желтый оттенок. Его мышцы одрябли. На диване лежал изношенный трутень с лоснившейся от жира душой. Праздность, возведенная в абсолют, постепенно разъедала Бочкарёва. Он представлял собой страшный тип человека, который заполонил страну в самый неподходящий момент. Это был один из наших многочисленных тарзанов, вырванных из джунглей и приставленных к позорным шестам увеселительных заведений для удовлетворения животного воображения похотливых дам. Женоподобный трутень, он был начисто лишен жала, которое есть у всякой рабочей пчелы, добывающей свой хлеб в поте лица и охраняющей семью от посягательств недругов. Красную повязку дежурного получил человек, который в свои семнадцать лет не умел ни любить, ни ненавидеть.

Кто бы мог подумать, что именно Бочкарёву предстояло нанести сокрушительный удар по гнилой системе координат с перепутанными осями-хромосомами X и Y.

— Понятно... — анализировал Артём телевизионный репортаж. — В боях с немецко-фашистскими захватчиками Лёха потерял безымянный палец на левой руке. Замечательно… Теперь ему точно не грозит армия. А Магуров, если я правильно понял, подарил часть своей полноты шанхайской худобе. Нормалек. У обоих, как я смотрю, все получилось. Великолепно. Да, просто отлично, если не брать во внимание тот факт, что пацаны нарушили договор: Левандовский не имел права помогать Магурову на его участке. Когда все дежурные соберутся в стенах общежития «Надежда», чтобы обсудить итоги проведенной работы, я буду настаивать на том, что Яха и Лёха дискредитировали алую повязку. Мы проведем открытое голосование. Даю голову на отсечение, что решением большинства членов тайного общества проштрафившиеся пацаны будут изгнаны из наших рядов. Вдобавок Магуров рассекретил нашу деятельность, прилюдно озвучив название подпольной организации. Он крикнул на площади: «На колени, Лёха!.. Все дежурные по стране — на колени!»

Бочкарёв скатился с дивана. Упав на пол, Артём лежал без движения до той поры, пока стали невыносимы мысли о том, что в школьные годы из-за надуманных недугов он лишил себя такого поистине здорового счастья, как уроки физкультуры. Прокляв врачебную справку, которая в школьном обиходе зовется освобождением, Бочкарёв принял упор лежа и без видимых усилий отжался сто раз.

В дверь позвонили. Бочкарёв открыл дверь. В квартиру зашла красивая женщина лет сорока. Она поставила на пол сумку с продуктами и выдохнула:

— Уф... Ел?

— Да, мама, беседой с котом перекусили.

— Тёма, разговорами сыт не будешь. Я вам котлеты на плите оставляла. Надо было разогреть.

— Надо было с детства называть меня не Тёмой, а Артёмом. А разговор, которым мы набили животы, чем-то напоминает творог. Только он не белый, а черный, как грязь.

Мать подошла к сыну, потрогала его лоб и спросила:

— Что с тобой? Ты не заболел?

— Нет, я как раз выздоровел, — грубо ответил Артём.

— Сынок, что происходит?

— Со страной-то?.. Ничего особенного. Ей мат.

— Что еще за страна? Какой мат?

— Мат, который матриархат. У меня нет слов, мама. Один мат. Мат, который матриархат. Нас положили на лопатки на мат. Мат, который матриархат.

— Успокойся.

— Нет, это ты успокойся! Раздевайся и проходи в зал. Мне с тобой надо очень серьезно и обстоятельно поговорить.

— О чем?

— Обо всем.

— Сынок, ты меня пугаешь. Что случилось? И что у тебя за повязка?

— Я прозрел... Прости меня, мама.

— Тёма, ты что? Мне не за что тебя прощать. Ты ничего не сделал.

— Вот именно за это и прости. Ты спросила меня о красной повязке. Я надел ее, чтобы принять позор за то, что не сделал. Ничего не сделал, мама. Абсолютно ничего за всю свою жизнь. За это тоже надо платить. В ближайшие дни красная материя на моем рукаве станет багровой от крови. От меня все отрекутся. Даже те, кто носит точно такую же повязку. — Бочкарёв внимательно посмотрел в глаза матери. — А ты?

— Нет, я не отрекусь, но я не понимаю, не понимаю, ничего не понимаю!.. — произнесла мать и заплакала.

Артём взял женщину под руку, проводил ее в зал, а сам пошел на кухню. Вернувшись в комнату, он подал ей стакан воды и сказал:

— Сядь, мама, и постарайся успокоиться. Я в здравом уме. Может быть, все еще обойдется, хотя вряд ли.

— Надеюсь, ты не убьешь себя? Сынок, я этого не переживу! Ты самое дорогое, что у меня есть.

— Хуже, мама. Скорей всего… мне придется потерять честь. За народ, для народа, во имя народа.

— Я… ничего… не понимаю, — всхлипывая, сказала мать. — Тёмочка, давай к доктору сходим.

— Зачем куда-то идти? Дежурный врач стоит перед тобой.

— Ты сейчас только не нервничай. Я имею в виду психиатра.

— Он тоже присутствует здесь. Во мне сидят десятки узких специалистов, от хирурга до сексопатолога. — Артём снял повязку, пропитал ее материнскими слезами и произнес: — Вот теперь порядок — слезы жен, матерей, сестер и дочерей на мне. Завтра начну сложную операцию без наркоза. Если перестанешь плакать, то я объясню тебе причину твоего сумасшествия.

— Моего?

— Ну не моего же.

— Обещаю, что больше не пророню ни слезинки.

— Но будешь рыдать и грызть локти до конца жизни, если не вылечишься от матриархата. Этой болезнью заражены почти все наши женщины. Когда советская власть стерла различия между полами, мужчины начали понемногу отвыкать от всякой работы, а потом вообще запили.

— Мужики всегда пили.

— Пили и работали. А при советской власти просто пили.

— Что ты хочешь всем этим сказать?

— Что современным женщинам плевать на мужей и детей. Теперь им хочется только тешить собственное эго и ни в чем не уступать мужчинам. Они вдруг возомнили себя независимыми и свободными, стали суверенными государствами в собственных семьях. Не без помощи советской власти, к которой после падения железного занавеса присоединилась западная пропаганда, вы попрали вековые устои, замахнулись на чужие функции, а теперь плачете: «Тёмочка, я ничего не понимаю».

— Артём, пожалуйста, прекрати. Я запрещаю тебе говорить со мной в таком тоне.

— Да, тон мужчины вам претит, ведь вы давно забыли о том, что наша сила — в силе, а ваша — в слабости. Получайте за эмансипацию! Продолжайте кормить инфантильных мужей и ныть, оттого что ваши дети вырастают в алкоголиков, наркоманов, бездельников и проституток. Только не думай, что я оправдываю мужчин. Я просто пытаюсь разобраться в серьезной проблеме. Одно у меня не вызывает сомнения: в немалой степени именно вы, российские женщины, виновны в развале ячейки общества.

— Разве только мы?

— Да, потому что карьеру, высокий заработок, независимость начали ставить выше интересов членов семьи, которых вы объединяли в единое целое тысячи лет.

— Кто вам, мужчинам, мешает зарабатывать деньги и делать карьеру?

— Никто.

— Тогда — вперед.

— Вся фишка в том, что зарабатывать деньги и делать карьеру некому, потому что от мужчин осталась одна оболочка. Есть алкоголики, наркоманы, инфантильные и безответственные маменькины сынки… навроде меня, а стержневых мужчин — нет.

— Меняйтесь.

— Не будем, потому что на вас смотреть тошно.

— Чем мы вам опять не угодили?

— Бабушки — ничем. Несмотря на то что им сказали, что они могут запросто заменить дедушек, семьи все еще продолжали жить старым укладом. Женщины воспитывали детей, поддерживали огонь в очаге, а мужчины вкалывали... Мамы — почти ничем, так как разрывались между семьей и повышением своего статуса в обществе, как будто он до этого был низким… А мои сверстницы — уже всем, потому что стали независимы и свободны не только от семьи, но и вообще от всего, от всех старых добрых ценностей, от всякой морали.

— Ты женоненавистник.

— Нет, я дежурный, который приставлен следить за порядком. Тысячелетним порядком, между прочим.

— Какой еще дежурный? Почему ты себя так называешь? Если этот самый дежурный осчастливит тысячу человек, а собственную мать сделает несчастной, то грош ему цена.

— Одно «но»: если мать не эгоистка, считающая, что сын принадлежит только ей, то она поймет сына.

— А кому принадлежит ее сын, если не секрет?

— России.

— России?

— Российской Федерации.

— А как же я, твоя мать?

— У меня две матери: мать и Родина-мать.

— Зовет?

— Давно. Плачет и зовет.

— И что ей, по-твоему, надо?

— Шоколада.

— От кого?

— От сына твоего.

— А разве мой сын сможет в одиночку справиться с ее проблемами?

— Нет.

— Боже, я больше не могу все это слушать! — воскликнула мать. — Тогда зачем?! Зачем все это?!

— Ты сама знаешь ответ.

— Нет же!

— Скажи, кем ты хотела меня видеть, когда я у тебя появился? Быстрый ответ! Немедленный!

— Хорошим человеком!

— Во-о-от… — протянул Артём. — Вот и России этого вполне достаточно, чтобы ощутить себя счастливой матерью. Она прекрасно понимает, что мы не в состоянии улучшить ее положение, но дай ей хоть порадоваться нашим попыткам.

— И сколько вас таких? — вздохнув, спросила мать.

— Шесть чело... то есть… шестьсот.

— Так шесть или шестьсот?

— Шесть тысяч, если быть точным.

— Ты уверен?

— Шесть миллионов.

— Хватит врать. Остановись уже.

— Даже не подумаю, потому что Артём — это сын Вячеслава, а еще — внук Андрея, а еще — правнук Ярослава, праправнук Игоря… и так далее, до зари времен. Я — макушка генеалогического древа, венец тысяч поколений, предшествующих мне. Мои руки уже знакомы со всеми ремеслами. Мои ноги вдоль и поперек исходили все континенты. Мои глаза любовались первоженщиной в саду Эдема. Моя кровь проливалась на полях сотен больших и малых сражений. Мое сердце изведало все скорби и радости. Моя память может восстановить хронику событий от сотворения мира до настоящего дня. Я рождался тысячи раз, а умирал — на один меньше. Сильнее меня может стать только мой наследник, который вберет в себя все то, что узнал и пережил я. Приложу максимум усилий, чтобы мой ребенок обогатился еще до того, как появится на свет, а после того — тем паче. Пока что мне нечего передать ему, кроме стыда и срама.

— Бред, — вжавшись в кресло, прошептала мать. — Бред сумасшедшего. Эти твои слова…

— Называются исторической памятью... Мама, я вижу, что ты устала.

— Очень. Голова раскалывается.

— Выпей таблетку и ложись спать... Напоследок скажу, что с первого февраля я не буду брать у тебя деньги. Вообще не буду, но сейчас мне нужно пятьдесят тысяч. В долг.

— Сколько?!

— Пятьдесят, — повторил Артём.

— Это моя месячная прибыль... Отец... твой отец бы этого не одобрил, если бы был с нами.

— Не говори за него.

— Хорошо, Артём, но это все же очень большая сумма. Я не могу дать столько.

— А сколько сможешь? Я все верну. Устроюсь на работу и верну.

— Могу только тридцать. С налогами через неделю рассчитываться. Пожалуйста, войди в положение.

— Не смогу, даже если захочу.

— Мне показалось, что ты изменился.

— За один день? Так не бывает.

— И все же постарайся войти в положение одинокой матери. Сам подумай, каково мне с двумя детьми на руках.

— Думаю, думаю, думаю… Положение, положение, интересное положение… Я думаю, быть в интересном положении — прерогатива женщин. А вы совсем рожать перестали. Вы обезумели.

— Хватит! Не цепляйся к словам. Я не могу это больше слушать.

— Нет, не хватит. У меня замечательная сестренка, и ты знаешь, что я очень хорошо к ней отношусь, но я всегда мечтал о том, чтобы детей в нашей семье было в три раза больше. Где еще две сестры и два брата? Где? Где, мама?!

— Сейчас же прекрати! — закричала мать. — Не смей издеваться надо мной! Смеяться над родителями — грех!

Помолчали.

— Прости меня, за то что причиняю тебе боль, — сказал Артём.

— Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю... Знаешь, мне сейчас легко-легко. Я даже взлететь могу, только не хочу.

— Правда?

— Да... Признав себя подонком, я почувствовал, что с меня спало проклятье. Я теперь боюсь только, что меня покинут угрызения совести. Я их в себе заточу, мама. На семь замков запру, потому что в первый раз за долгое время чувствую, как все женщины стали мне сестрами. Я даже влюбиться сейчас могу. Вот возьму и влюблюсь, как в первом классе.

— Сынок, сынок… — улыбнувшись, сказала мать.

— А рождение детей — это самое великое поприще, которое может выбрать женщина. Мужчины забыли о том, что они способны согнуть подкову, придумать сверхсовершенный компьютер, освоить космос, быть первыми во всех областях знаний и умений, но ни один из них не способен произвести на свет дитя. В этой сфере мужчина — полный профан и бездарь, зато почти все женщины могут выносить, родить и воспитать ребенка, который вырастет в нового космонавта… или мать космонавта.

От таких слов мать сомлела и произнесла:

— Налоги подождут. Пятьдесят тысяч так пятьдесят тысяч.

— Налоги заплатишь. Я не хочу, чтобы из-за меня пострадали пять пенсионеров, четыре учительницы и три пожарника.

— Или один депутат Госдумы.

— Не надо, мама. В парламенте много хороших и компетентных людей, которые не зря едят твой хлеб.

— Плохих и глупых тоже хватает.

— Как и везде, — предложил законопроект Артём.

— Как и везде, — подписала законопроект мать, но все же внесла небольшую поправку: — Только депутатов все равно надо выселить на необитаемый остров. Их надо изолировать.

— Шутишь?

— Нисколько, так как они — неприкосновенные. У них на теле — проказа; люди могут заразиться.

— Не путай неприкосновенных с неприкасаемыми. Читала про такую привилегированную касту в древней Индии?

— Да, индийское общество делилось на касты. Кшатрии работали, воины воевали, неприкасаемые брахманы-жрецы жрали.

— Вот и пусть жрут, а выселять их никуда не надо.

— Точно?

— Точнее не бывает.

— Обойдешься тридцатью тысячами?

— А куда я денусь… В случае острой необходимости недостающие двадцать кусков заменю позором. Только никому не говори, что твой сын — дежурный по стране.

— Никому, — поклялась мать, но уже на следующий день доказала, что поговорка «по секрету всему свету» придумана не зря.

* * *

Проснувшись ранним утром, Бочкарёв умылся, оделся в черный костюм строгого покроя и пришел на кухню. На столе его ждал завтрак, представленный двумя бутербродами с ветчиной, яйцом и глазированным сырком. Артём потянул носом и улыбнулся: по едва уловимому аромату духов, чувствовавшемуся в кухне, он понял, что мать и сестренка-первоклашка ушли недавно. На холодильнике висел листок, на котором печатными каракулями было написано: «Старший брат, веди себя примерно. Я уже умею читать без слогов и пишу хорошо».

— Рад твоим успехам, малышка, — сказал Бочкарёв и поцеловал каракули. — Сделаю все возможное, чтобы у тебя было счастливое детство.

Позавтракав, Артём подошел к книжным полкам и попытался отыскать Толстого. Лев Николаевич долго не обнаруживал себя, но вскоре роман «Воскресение» был найден.

Книги просто разучились читать вслух при большом стечении народа, думал Артём. В N-ске и во всей стране надо ввести новую, хорошо забытую старую моду на чтение. Эта оригинальная идея может сработать как раз в наше время, когда всем уже порядком поднадоели ночные клубы. Культурная тусовка — неплохое словосочетание, хоть и режет слух. Только как затянуть молодежь в литкружки и литсалоны? Для начала такое времяпрепровождение должно стать престижным. Если целый год главные каналы телевидения будут верещать о том, что состоять в литкружке, где читаются и обсуждаются произведения классиков литературы, — это модно, что Ксюша Собачкина, будь она неладна, является руководителем литсалона почитателей творчества Некрасова, что Децл и интернациональные Иваны после концертов направляются не куда-нибудь, а в литобъединение «В гостях у Астрид Линдгрен», то молодежь городов и сел начнет копировать поведение своих кумиров. Но оно Ксюше, Децелу и Ваням надо? Нет. А раз нет, то государство в интересах национальной безопасности должно поставить их себе на службу. Как? Тупо купить. Купить с потрохами. Купить за большие деньги всех кумиров сроком на пять лет, как футбольный клуб покупает игроков. Ксюша Собачкина и иже с ней должны играть за команду России, а не против нее.

Шесть часов тренировался Артём. Курсируя по роману «Воскресение» взад-вперед, он выбирал наиболее сильные отрывки и учился читать их с выражением. Пятнадцать раз обманутая Катя от отчаяния падала в бездну древнейшего порока и двадцать раз воскресала к новой жизни, так как Бочкарёв понимал, что забуксовать на абзаце или диалоге — это то же самое, что зарюхаться в грязь, замарать чистую мысль и сбить с толку слушателей. И уже через шесть часов, отведенных на тренировку, Артём в совершенстве овладел искусством выразительного чтения.

В обед Артём поехал в родную школу, нашел директора, Надежду Степановну Медведеву, которая приходилась ему родной тетей по материнской линии, минут десять поболтал с ней о пустяках, а потом, замявшись, сказал:

— Надежда Степановна, я к вам с такой просьбой…

— Не к вам, а к тебе. Артём, я твоя тетя — не забыл?.. Говори, с чем пришел?

— Мне нужен на ночь тридцать третий кабинет.

— С какой целью?

— Буду читать проституткам Толстого.

— Кому?! — с негодованием воскликнула Надежда Степановна. — Ты с ума сошел! Это школа, а не панель!

— Это школа, откуда идут на панель! — зло произнес Артём. — Или у нас на панель с луны сваливаются?.. У тебя, наверное, ко мне много вопросов, да?

— Миллион, потому что я в полной растерянности от твоей просьбы.

— К сожалению, я ничего не могу тебе объяснить. Это не моя тайна.

— Все объясняется очень просто: ты спятил. Я немедленно звоню твоей матери.

Разговор сестер длился около пяти минут. С первых секунд брови директора школы медленно, но верно поползли вверх. Она нервно теребила телефонный провод, изредка с удивлением посматривала на племянника и часто закусывала губу. Повесив трубку, Надежда Степановна холодно произнесла:

— В десять вечера сторож запустит тебя и этих…

— Запутавшихся женщин, — подсказал Бочкарёв.

— Это я и хотела сказать. Только не вздумай устроить из школы дом терпимости... Кстати, почему тебе нужен именно тридцать третий кабинет? Почему не двадцать первый, не шестнадцатый? Надеюсь, на это я услышу ответ?

— В тридцать третьем я пережил счастливые минуты. Под сводами этого храма русиша и литры так рассказывалось и о таком...

— Помню-помню, как на выпускном вечере вы рукоплескали Цокотовой.

— Мы многим аплодировали, но у этих многих были прозвища, а у Цокотовой — никогда. Мы звали ее строго по имени-отчеству не только на уроках, но и на перекурах в туалете, несмотря на то что ее любимой оценкой была тройка. Только почему-то ее середнячки легко выигрывали все городские и республиканские олимпиады. Вот так, дорогая тетя.

В девять часов вечера Бочкарёв нанял автобус и начал снимать проституток на улице Пушкина.

— Куда тебе столько? Не справишься, многостаночник, — смеялись сутенеры.

— Завтра женюсь. Кучу пацанов на мальчишник собрал. Оторвемся по полной программе, — отшучивался Бочкарёв.

Жрицы любви очень удивились, когда их подвезли к школе. Дальше пришел черед удивляться сторожу, который открыл Артёму дверь по приказу директора.

— Все — за мной, — скомандовал Бочкарёв.

В классе дежурный рассадил девушек по партам, поставил сторожа на охрану двери, сел за учительский стол и произнес:

— Вы мне дорого обошлись, сестры. За внимание каждой из вас я заплатил тысячу рублей. Наш урок продлится пять часов. Надеюсь, вы хоть что-то из него вынесете. Сидите тихо. Если кому-то надо будет выйти в туалет, поднимите руку и отпроситесь, как вы это делали в школе.

— А как же занятия любовью? — хихикнув, спросила одна из девушек.

— Сегодня я буду любить исключительно ваши души. — Путаны переглянулись. — Считайте меня клиентом-извращенцем. Постараюсь, чтобы наше групповое духовное соитие принесло удовлетворение всем участникам процесса. Только сразу предупреждаю, что я выступаю против контрацепции. Я являюсь поборником опасного секса, ратую за полное слияние душ, так как мне надо, чтобы вы обязательно забеременели от моих мыслей по поводу невероятной силы русской женщины. Вам предстоит понести плод даже и не от моих мыслей: мои еще не совсем чисты и могут заразить вас болезнями. — В классе была гулкая тишина. — Я буду читать вам «Воскресение» Толстого. Прошу — доверьтесь писателю, без страха отдайтесь музыке его произведения, и вы не пожалеете. Не предохраняйтесь, когда его слова начнут овладевать вашими сердцами. Лев Николаевич несет доброе семя. Твердо верю в то, что если широкую душу русского мужика умножить на глубокую душу русской женщины, то наша земля преобразится от края до края... Слушайте...

Это была страшная ночь, во время которой Бочкарёв заработал первую седую прядь и порок сердца.

Чтение Бочкарёва было из ряда вон выходящим. Он материализовывал слова, и роман, словно цветок, распускался страница за страницей. Девушек пленил голос Артёма. Они настолько прониклись трагедией, которая разворачивалась перед ними, что приняли живое участие в судьбах персонажей Толстого. До слуха Бочкарёва не доходили советы, которые проститутки давали героям, чтобы помочь им выбраться из сложных обстоятельств. Девушки, искренне переживавшие за судьбу вымышленных персонажей, сначала негодовали на Бочкарёва, за то что он не замечает их реплик, но вскоре замолчали совсем.

Уже на первых страницах Бочкарёв оставил двадцать первый век, прорвался через пожар двадцатого столетия и оказался в эпохе Толстого. Собрав героев «Воскресения» возле себя, Артём одел их по моде начала третьего тысячелетия, рассказал им, чем живут и дышат их ровесники, и снова вернулся в свое время. Роман зазвучал по-современному, при этом не была изменена ни одна строчка.

Пять часов самозабвенно читал Бочкарёв. Несколько раз Артём был близок к обмороку, но не упал, потому что дежурный по стране имеет право падать на землю только мертвым — или, если уж совсем невмоготу, живым, но при одном условии: его никто не должен видеть.

Закончив чтение, Артём отложил книгу в сторону, невидящим взглядом обвел класс и, не имея сил сопротивляться навалившейся усталости, опустил голову на стол и уснул.

Проспал Бочкарёв до восьми часов утра. Пробудившись, он потянулся, протер глаза — и изумился тому, что увидел: за партами молча сидели проститутки и с теплом смотрели на него. Лица девушек были обезображены грязными подтеками высохших ручьев слез с застывшей на дне тушью.

— Сестренки, вы, наверное, всю ночь не спали, — с жалостью произнес Бочкарёв.

— Не переживай, брат, — ответила великовозрастная проститутка и, покраснев, скрестила на груди руки, чтобы скрыть от глаз парня пышные формы.

— Не стесняйтесь меня, — сказал Артём. — В каждой из вас вижу святую Марию Магдалину, которая, не побоявшись преследований, проводила нашего Спасителя на Голгофу. Она была падшей женщиной, и люди хотели забить ее камнями, но Христос не дал. Он загородил ее собой, потому что безраздельно верил в ее душу. Следовать примеру Господа должен каждый христианин, даже такой никчемный, как я. Запомните слова, которые я вам сейчас скажу. Развратник со стажем, стоящий сейчас перед вами, соблазнил так много девушек, что недостоин дышать с вами одним воздухом. Меня тиранит стыд, и я надеюсь, что он не покинет меня до конца жизни, потому что с ним мне ничего не страшно. Стыд сделает меня неуязвимым, и я буду в одиночку побеждать там, где все уже смирятся с поражением. Я не одобряю проституцию, но всё же считаю, что девушки, занимающиеся постыдным делом, в десять раз лучше тех мужчин, которые покупают этих самых девушек, заставляют их выполнять невообразимые вещи, а потом имеют наглость считать себя нормальными людьми, а путан — вонючими шалавами.

В это время в тридцать третий кабинет залетел сторож. Роман Толстого потряс его до глубины души. Когда Бочкарёв закончил чтение, сторож тихо покинул класс и пошел ремонтировать краны в умывальниках. Починив всё, что без спроса бежало и без разрешения текло, он не успокоился и, вооружившись ведром и шваброй, вымыл коридоры на всех этажах. Убедившись в том, что школа сияет чистотой, что не осталось ни одного угла, в который бы он не заглянул с тряпкой, сторож решил принять душ в раздевалке спортзала. Тщательно намылившись, он встал под струю воды, смыл грязь с тела, но это не принесло облегчения, потому что на душе было все так же гадко и мерзко. Выбежав из кабинки, сторож быстро оделся и бросился в учительскую поливать цветы. Закончив с поливом, он взрыхлил землю в горшках. Не удовлетворившись и этим, бедолага занялся влажной уборкой листочков; он вытирал с них пыль до восьми часов утра.

— Девушки дорогие, — выпалил запыхавшийся сторож, — быстрее бегите умываться! Скоро дети в школу пойдут… Вот так подменил напарника… Кому расскажешь — не поверят! — И он пулей вылетел из класса.

На школьном крыльце проститутки столкнулись с вихрастым мальчуганом, учившимся во втором классе. Он снял с плеч новенький ранец, вытряхнул из него книжки и тетрадки прямо на ступеньки и начал хвастать:

— Зырьте, какой портфель мама купила. Шесть отсеков и кармашек для пенала. Клевый, да? Главно, что отсеков много. Все вмещается. Че молчите, девочки? Разве плохой портфель?

Глаза девушек заблестели от слез. Они с нежностью смотрели на мальчика, и счастливые воспоминания о чудесных школьных годах кружили им головы. Наивное хвастовство второклашки перенесло их в прошлое, и девушки увидели себя маленькими девочками в белых фартучках с букетами георгинов и гладиолусов в руках.

Жизнь — сложная штука, и автор погрешил бы против истины, если бы сказал, что после волшебной ночи, проведенной с Бочкарёвым, девушки легкого поведения сразу встали на путь исправления. Конечно, этого не случилось, потому что лень или обстоятельства часто бывают сильнее нас и человек начинает переносить обновление своего внутреннего мира с понедельника на среду. В итоге он начинает новую жизнь после дождичка в четверг.

Поздним вечером Бочкарёв решил прогуляться по улице Пушкина. Артём не удивился, когда ему на пути стали попадаться ночные бабочки, со многими из которых он расстался сегодняшним утром.

Бочкарёв молча обошел все так называемые «пятачки». Остановившись возле краеведческого музея, на котором заканчивалась территория продажной любви, он подозвал пившую коктейль проститутку и задал ей вопрос:

— Почему все ваши стоят на морозе?

— А че? — жеманно произнесла девушка.

— Оставь свои штучки... Про школу слышала?

— Так это ты?

— Я... Так почему тусуетесь на холоде?

— Будний день. Клиентов мало, и сутенеры выгнали нас из машин, чтобы показывали товар лицом.

— Зашибись... Я сейчас уйду, но скоро вернусь. Передай коллегам по цеху, что мне на них плевать, что я знать их не желаю, что они — продажные твари, но я вернусь. I’ll be back, understand?! Не для них, а для их будущих детей, которых они не смогут зачать, если застудят свои щели на таком морозе.

— Жестокие слова. Не ожидала услышать их от тебя.

— А чего ты ждала, детка? Дежурного сочувствия? Жалости дежурной ждала? Иди ты в щель, которой зарабатываешь! Смотри на повязку на моем рукаве. Какого она цвета?

— Симпатичного, — играя голосом, произнесла проститутка.

— Опять за старое? Цвета, спрашиваю, какого?

— Ну, допустим, красного.

— Передай всем, что через час она станет кроваво-черной в знак траура по вашим погибшим душам. Вы для меня мертвы, но это не значит, что я откажу себе в удовольствии постоять у вашего гроба в почетном карауле.

Дома Бочкарёв снял пуховик, накинул на плечи норковую шубку матери и вернулся на улицу Пушкина. Он выбрал подходящий придорожный тополь, повернулся к нему спиной, согнул ногу в колене и оперся ступней на ствол. Сутенер, находившийся в тридцати метрах от Бочкарёва, вылез из машины и крикнул:

— Кто такая?! Это моя территория! Под кем работаешь?

— Сам по себе!

— Сам? Ты че, мужик, что ли?!

— И че мне будет, если мужик? Конкуренцию твоим девочкам не составляю вроде!

— Ты вне конкуренции! — взорвавшись хохотом, крикнул сутенер. — Стой там, милая! Наржусь хоть от пуза!

Свист тормозов. Возле проститутки, стоявшей в нескольких метрах от Артёма, остановилась коричневая «шестерка».

— Какая такса?

— Час — две сотки.

— А в голову?

— Минет — триста.

— Заткнулись оба! — вмешался Бочкарёв и бросил водителю: — Вали отсюда.

— Э-э, ты че, козел? Опупел?! — Смешок. — Или как там тебя? Уж не коза ли?

— Еще слово вякнешь — резьбу на твоем очке дерезой сорву. Узнаешь тогда, какая я коза, — зло произнес Бочкарёв и приказал девушке: — Иди за мной.

Бочкарёв подошел к черному джипу сутенера, открыл водительскую дверь и спросил:

— Сколько надо бабок, чтобы снять всех твоих на три часа?

— Принцесса, ты меня сегодня добьешь. У меня уже колики от смеха начались. Скоро над тобой полгорода ржать будет, а ты все никак не уймешься.

— Так сколько?

— Я не пойму, ты сегодня девочка по вызову или клиент?

— Сколько?

— Четыре тысячи двести рублей за семь девочек... Слышь, че-то рожа мне твоя знакома… Не ты вчера снял трех моих на мальчишник?

— Ты ошибся... Скидку с объема не дашь? — Услышав просьбу Бочкарёва, сутенер вновь взорвался хохотом. — Так дашь или нет?

— Ха-ха-ха!.. Уморил… Ха-ха-ха!..

— Ржешь, юморист… Твои девчонки болезни от клиентов подхватывают, на «пятачках» мерзнут, а ты все ржешь, жеребец…

— Все… Больше не буду… Ха-ха-ха… Скидка-то на кой?

— Хочу на других точках девчонок купить. У меня всего десять косарей после вчерашнего съема осталось.

— Так это все-таки был ты?

— Да, я.

— Ладно… Ха-ха-ха… Косарь уступлю.

Встав у позорного столба, Артём показывал заблудшим девушкам, что он готов для них на все. К нему то и дело подходили проститутки и умоляли:

— Уходи! Мы не можем на это смотреть.

— В школе я не смог переубедить вас, потому мне ничего другого не остается, как разделить вашу участь. Ваш позор — мой позор, — твердо отвечал он.

Люди, проезжавшие по центральной улице, осыпали Бочкарёва насмешками, забрасывали оскорблениями, кляли его на чем свет стоит, потому что город N не прощал мужчин, переставших быть мужчинами. Дежурный по стране не ждал пощады, не обижался на обидные реплики и ни на кого не злился: он разочаровался бы в земляках, если бы они остались равнодушны к тому, что на панель вышел мужчина.

Спустя два с половиной часа после того, как Бочкарёв добровольно опустился ниже всех плинтусов, он уже не сомневался в том, что слух о его падении дошел до родственников, друзей и знакомых: новости в захолустном городишке распространялись быстро.

Вдруг он обнаружил перед собой Мальчишку.

— А я тут эскимо ем, — произнес Женечкин и протянул Артёму мороженое. — Хочешь?

— Нет, спасибо, — не удивившись появлению друга, ответил Бочкарёв.

— Как хочешь... А небо сегодня удивительное, согласись?

— Да уж.

— Можно… я с тобой останусь? Пожалуйста.

— Нет, Володя. Свой позор я ни с кем делить не собираюсь.

— Жадина. Я тебе эскимо не пожалел, а ты... Отломи хоть половинку.

— Не получишь ни кусочка. Уходи. Это моя война.

— Я теперь уснуть из-за тебя не смогу.

— Жалеешь меня, что ли?

— Завидую. Не белой, совсем не белой, а черной завистью завидую.

— Наши-то знают про меня?

— Да, все поцыки по курсу. Город маленький, сам понимаешь… Они отвернулись от тебя. Все до одного, кроме Васи: он до сих пор в деревне. Если бы не отвернулись, я бы тебе белой завистью завидовал, а так — черной. До ужаса хочется разделить твою участь, погибаю прямо. Я теперь за тебя нисколько не боюсь, за себя больше страшно.

— И все равно — уходи. Я уже освоился в грязи, как в родном доме. А тебя на моем участке стошнит. Душу вырвет, Володя. Захлебнешься в блевоте. Дай мне одному пострадать. Пожалуйста.

Мальчишка привстал на колено перед Бочкарёвым, прижал руку к сердцу, склонил голову и сказал:

— Один в поле — воин, если он — дежурный по стране первого созыва, сострадающий людям и безжалостный к себе. Ухожу… Один вопрос.

— Задавай.

— Только не смейся. Если бы после смерти тебя призвали в Небесную рать, то ты бы в какие войска попросился?

— Вовка, ты в своем репертуаре, — улыбнувшись, произнес Бочкарёв. — Я и в Российской-то армии еще не служил.

— И все-таки?..

— В пехоту, наверное.

— А я бы в лучники. Сам же видел, что у них колчаны золотом инкрустированы. На небесах благородным металлом любуются, а здесь, на земле, его держат в кирпичной форме слитка. Только я не из-за колчанов в лучники попрошусь. Просто хочу издалека зло убивать, чтобы не видеть, как оно под натиском Святого воинства в страшных муках погибать будет. Жалко солдат дьявола. В страшной рубке они падут все до одного.

— Да, зло действительно достойно сожаления. Тебе пора, Мальчишка. Иди.

— Пока, Артём.

И Бочкарёв стоял. Стоял на посту № 1-Б. А где-то там, в далекой Москве, за тысячи километров от дежурного, на посту № 1-А по стойке смирно стоял рядовой Президентского полка. В N-ске — двенадцать ночи, в столице — восемь вечера. Ребята были близнецами по духу. Один смотрел на Вечный огонь, горевший на Могиле Неизвестного солдата, другой — на дымившийся окурок под ногами. Один охранял прошлое России, другой — ее будущее. Один гордился собой, другой себя презирал. И не было во всем свете силы, которая бы заставила молодых людей сойти с места.

Бочкарёва окружили пять парней с красными повязками. Рослый юноша с тонким орлиным носом и хищными глазами, Вадим Варфаламеев, взял Артёма за грудки и харкнул ему в лицо. Пока Бочкарёв вытирал плевок рукавом шубы, парень высморкался на него.

— Что значит — новобранцы, — покачав головой, с горькой усмешкой заметил Бочкарёв. — Ни ума ни фантазии. Не прошло и месяца, а вторая колонна уже плюет в первую.

— Пасть завали, шлюха! — бросил Варфаламеев. — Шалавам слова не давали. Пацаны за нас, за весь Шанхай сопли на кулак наматывали, а ты их позоришь тут.

— Выходит, это их героическими соплями ты наградил меня из обеих ноздрей, шанхаец?.. Передай господам, что это огромная честь для дежурного Бочкарёва.

— Передам, если ты скажешь, где сейчас находится твоя честь, а то я чего-то ее не вижу. Где она? Отвечай, гад!

— Ой, я ее нечаянно потерял, возле дома выронил. Съезди поищи.

— Я тебе щас по харе съезжу… Снимай повязку, сука!

— Суке от таких кобелей, как ты, не впервой получать, а повязку не сниму. Когда вы еще в гнилых бараках жили, даже не подозревая о том, что на свете есть дежурные по стране, она уже на моем рукаве за вашу шанхайскую нищету от стыда краснела. Теперь будет краснеть за вашу тупость и ограниченность. Передай Магурову и Левандовскому, что перед тем, как принять в организацию новых членов, надо семь раз отмерить. Чую, что намучаемся еще с вами. Пока я не наблюдаю среди вас ни одного дежурного... Дружинники, твою мать.

Варфаламеев схватил Бочкарёва за волосы и со всей силы ударил его лицом об тополь. Артём упал на спину, выплюнул с кровью три зуба и произнес:

— Жарким выдался январь… Если так и дальше пойдет, то скоро почки распустятся. — Парни нанесли Бочкарёву несколько ударов ногами по почкам, и он, извиваясь от боли, выдавил из себя: — Как же… мучительно радостно чувствовать весну в организме… Скоро ваш скромный слуга пометит свой участок кровью… потому что моча уже никого не отпугивает.

— Харэ, пацаны, — сказал Варфаламеев. — Кажись, проучили шакала. Теперь долго не встанет. Ничего, пусть полежит, ему полезно.

— Эй, Бармалей, — тихо отозвался снизу окровавленный сгусток материи, — неси дежурному одеяло и подушку.

Варфаламеев опустился на корточки, перевернул Бочкарёва на спину и спросил:

— Че?

— Георгиевская лента через плечо. Дуй, говорю, за спальными принадлежностями. С ночевкой на панели останусь, а то что-то даже пальцем не могу пошевелить... Пошевеливайся. Это я тебе, а не пальцу.

— Мне?.. По-ра-зительная наглость! Ему мало, пацаны. Надо добавить.

— Вас-то? Ага. Маловато будет. А ну-ка… развернулись на сто восемьдесят градусов, познакомились с пушками сестер, а потом — с ними самими. Ряды пополнил. — И Бочкарёв потерял сознание.

Ночью 28 января дежурных по стране стало на двенадцать очаровательных человек больше.

Глава 15

29 января 2000 года. Город N. Кафе «Лакомка». Четыре дня до времени «Ч».

За столиком обедали три человека. Они ждали Женечкина.

Иван Бехтерев, студент первого курса, учился в группе 99-8. Волоколамов заметил этого парня на одной студенческой пирушке; Леонид каждый раз с улыбкой вспоминал скандал, учиненный Бехтеревым и Левандовским на этой вечеринке. Дело не стоило выеденного яйца, но было раздуто обоими парнями до невообразимых размеров. Все началось с того, что Левандовский, одурманенный винно-водочными парами, нечаянно вытер стол шапкой Бехтерева. Алексей, не придававший никакого значения таким мелочам, быстро извинился перед Иваном, но в ответ услышал:

— Постираешь ее, падло.

На это Левандовский нервно рассмеялся, вытащил из рукава куртки свою шапку, тщательно вытер ею стол, не побрезговав вымазать ее в салате, и зло бросил Бехтереву:

— А ты — мою… с порошочком.

Дерганые бесы ворвались в душу Ивана, и он вперемежку с оскорблениями понес такую чепуху, над которой желчным дьяволам, вселившимся в Алексея, оставалось только посмеиваться. Чем больше выходил из себя Бехтерев, тем спокойней становился Левандовский. Иван кричал, Алексей зевал. Левандовский мог растоптать противника в любую секунду, но не делал этого, потому что получал мазохистское удовольствие от словесной перебранки. Волоколамову не понадобилось вмешиваться, потому что скандал закончился через минуту.

— Я по понятиям живу, — бросил Бехтерев и схватился за лежавший на столе нож.

— Отлично, — ответил Левандовский. — Тогда — бей. Взялся за клинок — бей. Это по понятиям.

Под одобрительные возгласы Бехтерев изрезал на куски обе шапки.

— Инцидент исчерпан, — пробасил Молотобойцев. — С Левандовского — пиво, с Бехтерева — чипсы.

Много воды утекло с того времени. В кафе «Лакомка» сидели уже не те желторотые юнцы, которым в первые месяцы учебы надо было самоутвердиться в студенческом сообществе. За столиком не было прежнего Бехтерева. Напротив дежурного по стране Волоколамова сидел дежурный по стране Бехтерев, который помог Леониду написать устав тайного общества. Челюсти же, вгрызавшиеся в резиновую плоть остывшей курицы, принадлежали не кому-нибудь, а дежурному по стране Зубареву, тому самому Лимону. И суровое чело его, не сулившее врагам России ничего хорошего, с каждым новым куском становилось еще более суровым, потому что ножки Буша всякий раз подолгу бестолково вязли у него в зубах.

— Вано, я согласен с тобой. Завтра мы действительно можем на собственной шкуре убедиться в существовании мест не столь отдаленных, но другого выхода не вижу, — произнес Волоколамов. — Молодежный парламент собирается один раз в месяц, а до времени «Ч» осталось четыре дня. Сегодня надо все успеть. Будем действовать решительно. Я отношусь к либералам, но либеральничать в парламенте — это провал.

— А как у других дежурных? — спросил Лимон.

— Думаю, что нормально, — ответил Волоколамов.

— А как же Бочкарёв? — задал вопрос Бехтерев.

— Ренегат, — последовал холодный ответ.

— Лёня, ты говорил, что надо действовать решительно, — сказал Лимон. — Сдается мне, у тебя революционная краснуха, как у товарища Левандовского. Или белая горячка. Или тоска зеленая.

— Брось паясничать, Андрюха, — отрезал Волоколамов. — Резкость Лёхи меня раздражает. В парламенте мы всего лишь сыграем на грани фола, пройдемся по канату без страховки и…

— Свалимся в пропасть, если парламентарии окажутся самовлюбленными дураками и карьеристами, — закончил Бехтерев. — Твой план очень и очень…

— Тихо, — перебил Лимон. — Оглядитесь вокруг.

Посмотрев по сторонам, они увидели, что взгляды людей, присутствовавших в кафе, прикованы к их столику. Посетители «Лакомки», польщенные вниманием ребят, начали улыбаться. Особенно дежурные были удивлены поведением девушек. Женский пол пускал в ход все имевшиеся в его арсенале средства, чтобы понравиться парням.

— Не обольщайтесь, пацаны, — с каменным лицом произнес Волоколамов. — Девчонки строят глазки не нам, а нашим повязкам. Сейчас мы греемся в лучах славы, заработанной дежурными на Первомайской площади. Общество перестало быть тайным. Оно и к лучшему: всякая конспирация только оскорбляет демократию…

— Ты, Лёня, сегодня напьешься в драбадан, — вдруг сказал Лимон.

— Это почему? Я завязал.

— Как завязал, так и развяжешься, — подключился Бехтерев. — Для России — развяжешься, никуда не денешься. В трезвом виде твоя западная натура просто невыносима, а вот в пьяном она становится... несносной, но уже хотя бы оправданно несносной. Холодный ты какой-то, разогреть тебя надо. В парламент пойдешь под градусом. Это не обсуждается.

— Пацаны, я не могу пить. Мне нельзя. Я потом в запой уйду.

— Далеко не уйдешь, — подмигнув Бехтереву, заметил Лимон. — Мы тебя поймаем и на цепь посадим. Для этого ведь и существуют друзья.

Через тридцать минут Волоколамов после первых же стопок из европейца превратился в евроазиата. На бледном лице Леонида появилась здоровая желтизна. Его глаза стали раскосыми, но сам он не окосел.

К столу подошел Женечкин. Его лицо было мертвенно-бледным. Он молча поздоровался и подсел к ребятам.

— Мальчишка, что случилось? — задал вопрос Лимон.

— Ар… ар… ар… — начал заикаться Женечкин, и на его глазах выступили слезы.

Волоколамов залпом выпил и бросил:

— Я не желаю о нем слышать.

— Ар… ар… ар… — всхлипывая, заикался Женечкин.

— Артур? Арчибальд? Арканзас? Аргентина? Армавир? Арзамас-16? Арлекин? — решил поиздеваться Волоколамов.

Женечкина затрясло, он онемел. Волоколамова бросило в жар, когда Мальчишка вытащил отказавший язык и трясущимися руками стал его мять.

— Володя, что с ним?! Не молчи! Что с Бочкарёвым? Он жив?! — вскричал Волоколамов.

Женечкин отрицательно покачал головой и поставил стакан с соком в угол стола, как провинившегося мальчика.

— Господи... Мертв? — спросил Бехтерев и почувствовал, как у него засосало под ложечкой.

Женечкин и тут отрицательно покачал головой. Вздох облегчения вырвался у ребят. Женечкин взял стопку с водкой и поставил ее в другой угол стола, словно проштрафившуюся девочку. Потом он взял нож и воткнул его посередине между стаканом и стопкой.

— Между жизнью и смертью, — догадался Лимон. — Артём в реанимации?

Женечкин утвердительно кивнул.

— Не сомневаюсь, что он выкарабкается, но доказать это не смогу, даже не проси, — заглянув Женечкину в глаза, твердо произнес Волоколамов. — Верь мне. Он для долгой жизни родился. Ему до восьмидесяти лет мучиться на этом свете. Он в реанимацию сам попросился. Доказательств, опять же, не имею. Артём уже многое попробовал, а полумертвым еще не был. Экзотический человек. Вчера — девушка легкого поведения, сегодня — полутруп, завтра — дирижер, послезавтра — егерь. А кончит монахом. Володя, у него все по плану, так что обретай дар речи, а то мы с пацанами на тебя обидимся. Бочарик не лежит в реанимации, он ее изучает.

Циничные слова о человеке, находившемся на грани жизни и смерти, покоробили Бехтерева и Лимона. Они хотели наехать на Волоколамова, но Женечкин с таким упованием смотрел на Леонида, что Бехтерев и Лимон решили промолчать.

— Лёнька, а ведь ты прав, — сказал Женечкин. — Артём будет жить. Вот же он хитрый, да? Хотел нас вокруг пальца обвести, а ты его раскусил. Ведь он быстро на поправку пойдет? — Глаза Вовки умоляли Леонида о том, чтобы он ответил «да». — Ведь быстро же? Скажи!

— Послезавтра, — не задумываясь ответил Волоколамов. — А может быть, через неделю. Максимум через месяц. Он пробудет в реанимации столько, сколько ему самому захочется. Можешь мне поверить, что скоро ему надоест лежать в коме, он из нее выйдет. Бочкарёв нигде не задерживается долго, и для комы наш друг не станет делать исключения. Кто она такая? Ни рыба ни мясо — вот кто она! Не жизнь и не смерть, вот так.

— Эх, поцыки, поцыки… — сказал Женечкин. — А ведь Артём свою задачу выполнил.

— Гонишь! — не поверил Бехтерев.

— Как придет время «Ч», сами убедитесь. Я сегодня утром в больнице был, разговаривал с лечащим врачом Артёма. Так он мне сказал, что к нему приходили девушки с красными повязками и предлагали деньги на лекарства для нашего друга. Удивительно получилось: Артём вытащил своих подопечных из комы, реанимировал их, а сам в больницу угодил.

— Ничего удивительного, — произнес Волоколамов. — По закону сохранения энергии так и должно было случиться. В одном месте прибыло, в другом убыло... Кстати, кто его избил?

— Наши, — ответил Женечкин.

— Наши?! — в голос воскликнули Бехтерев и Лимон.

— Да. Ребята Магурова постарались, но сам Яша не знал. Когда я сообщил ему о том, что произошло, он был вне себя от ярости. Сейчас идут разборки. Магуров и Левандовский объясняют пацанам, виновным в избиении Артёма, что так поступать нельзя. Все будет нормально.
Я сказал Яше, чтобы просветительская работа была проведена без фанатизма, но он и сам все понимает.

— А менты? Они же начнут искать тех, кто избил Бочкарёва, — с волнением сказал Лимон.

— Не начнут, — успокоил Женечкин. — Перед тем как связаться с Яшей, я разыскал проститутку, которая была с Артёмом в школе, и попросил ее, чтобы она и ее подруги держали язык за зубами. Менты от девушек ничего не добьются. Сначала, правда, она возмущалась, но потом согласилась с тем, что наказание шанхайцев — внутреннее дело дежурных.

— Откуда ты узнал, что Бочкарёва избили именно шанхайцы? Когда они успели стать дежурными? Про какую школу ты говоришь? Где ты берешь такую точную информацию? — посыпались вопросы от Бехтерева.

— Наш пострел везде поспел, — скромно ответил Женечкин. — Свои источники я не выдаю. Что касается Артёма, то вы его не поняли. Я считаю его лучшим из нас… Нет, не так выразился… Он первый среди равных. Герой, настоящий герой.

— Никакой он не герой, — бросил Волоколамов. — Дежурный, просто дежурный. Я согласен с тем, что мы сгоряча осудили Артёма и забраковали его метод. Ему было виднее, как надо работать. Раз Мальчишка уже точно знает, что выход на панель дал положительные результаты, то действия нашего друга следует признать правильными, но не более. Ему надо было выполнить задачу любой ценой, и он это сделал. Только мне кажется, что Артём провалялся на диване весь месяц, поэтому был вынужден пойти на беспрецедентный шаг, чтобы уложиться в сроки. Ему пришлось накрыть грудью амбразуру дзота, хотя он вполне мог бы штурмовать свой участок несколько недель. На Героя России Артём не тянет, и при встрече я ему обязательно об этом скажу. Похвальная грамота за проявленное мужество — вот его награда.

— Грамоту дать и руку пожать, — сказал Бехтерев.

— Никаких грамот. Просто руку пожать, — произнес Лимон.

— Пожать руку и занести выговор в личное дело за безобразное отношение к своей жизни, — нахмурившись, изрек Женечкин. — Он по своей глупости здоровье потратил. Все верно, поцыки. У дежурных должна быть собственная шкала измерения подвига. С какого перепуга Артём решил, что его жизнь принадлежит только ему? Это эгоизм. Мы не можем себе позволить терять людей на каждом шагу. Надо до глубокой старости служить, так больше полезных дел совершим. Чтобы не сгореть до времени, мы должны тщательно просчитывать каждую ситуацию. Настоящий дежурный — это тот же водитель-профессионал, который еще до выезда на трассу обязан открыть все категории от «А» до «Я». Любитель с одной лишь категорией «В» — это потенциальный преступник, хочет он того или нет. Но умение управлять всеми транспортными средствами — это еще не всё. Выехав на дорогу, водитель-профессионал должен соблюдать скоростной режим, смотреть на знаки, следить за встречными машинами и пропускать пешеходов.

— Что-то я ничего не понял… — сказал Волоколамов.

— Да я уже привык, — махнул рукой Женечкин. — Расшифровываю. Категории — это убеждения, знания, навыки и умения. Скоростной режим — это осторожность, бдительность и собранность за рулем. Знаки — российские законы. Встречные автомобили — враги государства, на которых нельзя идти в лобовую атаку, иначе авария, гибель, затор на дороге. Пешеходы — это народ.

— А я вот сегодня в пьяном виде по парламенту прокачусь, — произнес Волоколамов. — Спасибо Ване и Андрею.

— Нельзя, — запротестовал Женечкин.

— Ему можно. Ему в трезвом виде нельзя, а подшофе — в самый раз, — шутливо заметил Лимон.

— Не волнуйся, Мальчишка, — поддержал Бехтерев. — На катке поедем. Крейсерская скорость — пять километров в час. А соблюдать законы мы…

— Будем! — подняв стопку, провозгласил Волоколамов и выпил.

Бехтерев с удивлением посмотрел на пьяного друга и продолжил:

— Лёня хотел сказать, что дорожные знаки мы соблюдать…

— Будем! — последовал емкий тост, и очередные сто грамм упали в желудок.

Лимон пожал плечами и обратился к Волоколамову:

— Правильно ли я понял, что давить на катке… давить мы никого… то есть… ни на кого не…

— Будем! — заключил Волоколамов и уменьшил мировые запасы водки еще на пятьдесят грамм. — Хватит, пацаны, а то я наливать не успеваю. Мальчишка, нам уже скоро идти надо. Через час в драмтеатре начнется праздничное заседание молодежного парламента. Эти бездельники будут отмечать годовщину со дня основания своей боярской думки.

— Не годовщину, а годину, — поправил Лимон.

— Не годину, а гадину, — добил Бехтерев.

— Итак, — торжественно произнес Волоколамов, — делегаты от дежурных поздравят коллег с их гадиной. Вовка, если бы не ты, мы бы толкали олимпийские ядра, а так придется толкать только речи. Жаль, черт возьми. Нам с парнями так хотелось покидать в именинников яйцами, очернить их смолой, обелить мукой и отсидеть за все это, но не судьба.

— Лёня, ты, наверное, забыл, что мы должны набирать людей, а не наказывать их, — заметил Женечкин.

— Грешен, Вовка, — с раскаянием произнес Волоколамов. — Все мы не без греха. Но ведь ты вроде тоже не увеличил количество членов нашей организации, сам же мне об этом вчера базарил.

— Да, это так. Я к самым маленьким пошел. В детском доме много талантливых ребятишек. Я столкнулся с очень интересными детьми. Доложу вам, что их некоторые высказывания ставили меня в тупик. «Что строишь?» — спросил я у Вити Балабанова, пятилетнего мальчика, который возился с кубиками. А он мне на полном серьезе ответил: «Воду в Африку провожу. Тыща труб. По телеку показывали, как они ямки роют, чтобы туда вода набиралась. Надо помочь. У нас в кране воды навалом». Однако потом он разметал свое строительство и занялся рисованием. «Больше не будешь трубы делать?» — спросил я у него. Он посмотрел на меня как на дурака и сказал: «Такой большой, а не понимаешь. У них рядом соленый океан, а надо придумать, чтобы его можно было пить. Машину черчу». Мне повезло. В младшей группе нянечка в отпуск ушла, а тут я подвернулся. Так Усатым нянем и прозвали. К детдомовцам, которым перевалило за десять лет, я и не совался. Со старшими ребятами все очень плохо, потому что их детство пришлось на середину девяностых. Многие парни и девчонки, с которыми мне довелось общаться, показались мне живыми трупами: наркотики, алкоголь, разврат, отсутствие каких бы то ни было моральных норм трансформировали их в зомби. В их бессмысленно-пустых глазах я не увидел ни одного поручня, за который можно было бы ухватиться. Мне нет прощения, поцыки. Я быстро отступился от зомби и переключился на малышей.

— Ты отступился? — вырвалось у Волоколамова. — Счастье-то какое. Мы с пацанами всегда думали, что ты святой, не от мира сего, а выходит…

— Такой же, как и все, ага? Полегчало, Лёня? Я рад… Я один раз деньги у папы украл, прикинь…

— Класс, — улыбнулся Волоколамов.

— Это еще фигня, — задорно сказал Женечкин. — Как-то мама написала своему брату письмо, положила его в конверт, а запечатать забыла. Короче, я письмо вытащил и вложил вместо него инструкцию по искусственному осеменению коров. Мама очень удивилась, когда дядя Коля отбил ей телеграмму: «Спасибо, сестра. Ждем первый приплод. Бычий бунт подавили кастрацией».

— Подолгу беседуя с малышами, — продолжил Женечкин, — я выявлял их склонности, а потом формировал группы по интересам. Воспитательницы убеждали меня в том, что в таком нежном возрасте дети еще не знают, чего хотят. А я уверен в том, что ребятишки-то как раз и знают. Если они говорят тебе, что хотят стать моряками, то так оно и есть. Их не волнует зарплата, престижность профессии, а только море… Поцыки, в нашем городе живут хорошие люди. Когда я стал приглашать спортивных, естественнонаучных и гуманитарных тренеров на работу с маленькими детьми в детдом, ни один человек мне не отказал. Мои начинания всячески поддерживали воспитатели «Золотого ключика». Теперь в детдоме действуют различные кружки и секции. Пусть ребята пока развиваются, пробуют себя во всем, а там будет видно. Только сразу разочарую вас. Ни в одном ребенке я не обнаружил зачатков будущего дежурного по стране.

— Жаль, — вздохнул Волоколамов.

— И мне жаль, — упавшим голосом произнес Женечкин.

Волоколамов поднялся из-за стола:

— Нам пора.

— Уж лучше вонять, чем фонить, — пробурчал Лимон. — Уходим.

— Пацаны, какие сигареты предпочитаете? — обратился к ребятам Бехтерев и, не дожидаясь ответа, сказал: — А я — «Парламент». Накурюсь сегодня до тошноты. Впрок, блин. Бывай, Вовка.

Женечкин с тоской посмотрел вслед уходившим парням. Из разговора с ними ему стало ясно, что они практически ничего не знают о том, как дела у их товарищей.

— С богом, поцыки. Вы должны пройти то, что должны пройти, — произнес Мальчишка, налил водку в граненый стакан, выпил… и снял повязку с рукава.

* * *

Драмтеатр был переполнен умными молодыми людьми, озабоченными судьбой народа. Обилие торжественных лиц свидетельствовало о празднике. Великолепие классических костюмов и вечерних платьев полностью соответствовало внутреннему содержанию плечиков-юношей и вешалок-девушек, на которых висела вся эта красота от лучших местных, неместных и даже неуместных кутюрье. Сыны и дочери государственных чиновников, партийных функционеров и преуспевающих бизнесменов, забыв о политических распрях, пришли в драмтеатр, чтобы поздравить друг друга с годовщиной со дня основания молодежного парламента. Они имели на это право. Долгих двенадцать месяцев молодые люди сочиняли проекты по благоустройству городов и сел республики и отстаивали их на парламентских чтениях. Сердца политических недорослей изболелись на бумаге, а то, что им не удалось озеленить даже Чапаевский переулок, в котором требовалось посадить несколько пихт, это не так важно.

Парламентский спикер, блестящий молодой человек с гусарскими усами, стоял на сцене и умело держал паузу. Только что он мастерски уколол конкурирующие фракции, которые, к его немалому удовольствию, оглушили друг друга бурными аплодисментами, оценив по достоинству остроумный выпад в адрес своих политических оппонентов. Больше он никого занозить не успел, потому что на сцену запрыгнули три человека и попросили предоставить им слово для поздравления. Опустив микрофон, спикер вежливо объяснил парням, что он не может выполнить их просьбу, так как именины идут по заранее утвержденному сценарию, в котором, к его глубочайшему сожалению, ничего не сказано о том, что на торжества заявятся люди в верхней одежде с красными повязками на рукавах и будут прерывать его пламенную речь на самом интересном месте.

— Я вам сейчас апперкотом жизнь прерву, — произнес злой следователь по прозвищу Лимон.

— Не надо, Андрюха. Парень вроде толковый, с понятием, — выступил Бехтерев в роли доброго следователя.

Спикер хотел что-то возразить, но Бехтерев и Лимон взяли его под руки, аккуратно донесли говоруна до края сцены и тактично намекнули ему на то, что настоящий десантник не нуждается в стимулирующих пинках сослуживцев, когда надо выпрыгнуть из самолета.

А театр уже гудел как растревоженный улей:

— Дежурные... дежурные... По стране… по стране…

Волоколамов прокашлялся, постучал по микрофону и поприветствовал парламентариев:

— Раз, раз… Раз, два, три… Здравствуй, голубая кровь. Раз, раз… Хай, белая кость. — Он в пояс поклонился людям, сидевшим в зале, с изяществом мушкетера расшаркался перед ними и сказал: — Че сидим? Кого ждем? НАТО у границ наших, а они сидят. Граждане ждут от них конкретных дел, а они — с моря погоды. Вместо того чтобы заняться основанием приютов, столовых, ночлежных домов для малоимущих и бомжей, употребить на это богоугодное дело финансовые излишки и связи отцов, вы нарабатываете политический опыт. А как же народ?..

Солнечные лица парламентариев заволокли тучи.

Лимон выхватил микрофон у Волоколамова и произнес:

— Если сейчас кто-нибудь из вас заикнется о том, что молодежный парламент не обладает реальной властью, не имеет достаточной финансовой подпитки, то я скажу, что так вам, амебам, и надо. Что вы в своем кукольном парламенте сиденья греете? Валите на улицы и закаляйтесь на морозе, как наши товарищи. Хотите помочь людям — бейтесь за них на практике, а не в теории. Нужны деньги на какой-нибудь проект — дуйте к предпринимателям и просите, просите, просите их помочь городу, республике, стране! Не получается — клянчите. Не выходит — унижайтесь и стелитесь... Над вами ведь даже не смеются. Про вас не знают. Не знают!

Во время речи Лимона Волоколамова развезло и понесло по сцене.

— Да он же перекрытый!.. Вызвать милицию!.. Пьяный критикан!.. Самим уйти!.. Нализался!.. Всеобщее презрение!..

Согнувшись в три погибели и широко расставив руки, Волоколамов кружился по сцене, как заходящий на посадку подбитый истребитель. Все плыло перед его глазами. Он уже не понимал, где небо, а где земля, но не отчаивался и искал в дыму своих ведомых. Поймав в прицел Бехтерева, Волоколамов уже не выпускал товарища из виду. Собрав волю в кулак, Леонид по спирали стал приближаться к Ивану. Когда силы оставили ведущего, ведомый был уже близко, и Волоколамов, спикировав наобум, упал прямо в объятья Бехтерева и нажал на гашетку. Рвотные массы с регулярной частотой стали выбрасываться на грудь Ивана, но он ни в чем не упрекал Леонида и только крепче прижимал его к себе.

— Нас всего трое, — говорил Лимон. — Кто покинет театр — тот парламентский лох. Кто вызовет ментов — тот думское чмо. Кто не спрятался, я не виноват… Через пять минут Иван принесет святую водицу, окропит ею нашего поддатого друга, и мы вам покажем кузькину мать.

После двух ведер воды от Волоколамова осталось одно мокрое место. Он обтекал, но смешным уже никому не казался.

Парламентарии вжались в кресла. Слухи о дежурных подтверждались. Про парней с красными повязками поговаривали, что они не ведают боли и страха, как киборги. Испорченный телефон работал исправно. Легенды распространялись с быстротой ветра.

— Разве это нормально? — задавались вопросом парламентарии. — День Ивана Купалы в июле, а они его на январь перенесли. Летний праздник в зимний период — это не есть хорошо. Обливанье, понимаешь, устроили. Жарко им, что ли?

Волоколамову стало холодно, но он быстро унял дрожь в теле и ударил:

— Демократический режим в Соединенных Штатах Америки — это образец для подражания.

Зрительный зал взорвался негодованием.

Выкрики из партера:

— Шпион!.. Прихвостень Запада!.. Сам же только что говорил, что НАТО у наших границ!

Волоколамова не задели обидные реплики парламентариев. Он улыбнулся своей обычной холодной улыбкой и парировал:

— НАТО угрожает не государствам, а тоталитарным и авторитарным режимам. Войска Североатлантического альянса несут народам вольность и покой. Да, они вооружены, но пусть вас это не пугает. Добро должно быть с кулаками. Если честно, то я смутно помню, что я подразумевал, когда говорил о том, что от наших границ до воинских подразделений НАТО подать рукой, так как был пьян… Договариваю. Считаю, что мы должны протянуть им руку и затянуть их к себе, так как рука Северного альянса — это дружеская рука помощи. Если они войдут к нам, то мы не протянем ноги, как полагают крикуны из партера, а протянем долго, очень долго протянем как свободная страна с либерально-демократическими ценностями. Надеюсь, что я поставил партер на место. Уважаемые горлопаны, для общего развития довожу до вашего сведения, что в борьбе это называется — поставить в партер.

К сцене подошла красивая девушка. Из ее больших и добрых глаз исходило мягкое сияние миротворца. Вся она была какая-то легкая и прозрачная. На страдальческом лице девушки выделялись небесно-голубые жилки. Классическим пропорциям ее тела могла позавидовать музейная Венера. Она была одета в бирюзовое платье. Серебряный ремень подчеркивал стройность ее стана.

— Опустите, пожалуйста, микрофон и наклонитесь ко мне, — обратилась девушка к Волоколамову.

У Бехтерева и Лимона, стоявших позади Волоколамова, началось активное слюноотделение, какое бывает у людей, когда они подумают об уксусной эссенции. Их сердца бешено забились, как это случается с вольнолюбивыми птицами, которых запирают в золотые клетки. Когда сирена поманила Леонида чарующим голосом, Бехтерев и Лимон уже ревновали ее ко всему городу.

Волоколамов спиной почувствовал неладное. Повернувшись к товарищам передом, к думской нимфе задом, он застал Бехтерева в стадии первобытного охотника за мамонтами. Что касается Лимона, то его выдвинутая челюсть, покатый лоб и ярко выраженные надбровные дуги свидетельствовали о том, что он удрал гораздо дальше Ивана — в ту доисторическую эпоху, когда мужчин еще называли самцами.

Волоколамов подошел к краю сцены, опустился на корточки и спросил девушку:

— Что вам надо, девушка?

— Скажите, как вас зовут?

— Дежурный по стране.

— А имя?

— Безымянный, — сухо ответил Волоколамов.

— А меня — Любой.

— Очень неприятно, Люба.

— Скользкий вы тип.

— Да, хоть на коньках катайся, но не советую этого делать.

— Неужели вы действительно считаете, что войска НАТО занимаются обеспечением безопасности демократии? Как же вы можете так преступно ошибаться? Вам так нельзя!

— Почему это мне нельзя?

— До меня дошли слухи, что дежурные никого и ничего не боятся и готовы без колебаний расстаться с головой за свои идеалы.

— Мертвые срама не имут.

— Остановитесь! Что вы говорите?!

— Что вступление в НАТО — это будущий исторический выбор России.

— Глупенький, — с нежностью сказала девушка и попыталась прикоснуться к парню, но он отпрянул от нее. — Конечная цель НАТО — это наши природные ресурсы и территории. Идет расширение на восток. Последний форпост многополярного мира — это Россия.

— Это ваши домыслы, — свысока произнес Волоколамов.

Парламентское море заволновалось. Лидеры фракций тщетно призывали своих коллег соблюдать тишину и порядок.

Коммунисты и аграрии, сидевшие в левой половине зала, поднялись первыми, организованно построились в центральном проходе и под алыми стягами направились к сцене. Демократы, выдвинувшиеся из правой половины зрительного зала, побрели к сцене разрозненными и ругающимися между собой группами, но до драки, слава богу, дело не дошло. Парламентские меньшинства, представленные «зелеными», «любителями пива» и прочими «малышами», ушли с мест для поцелуев. Они маршировали к сцене по спинкам кресел. Анархисты мастерили лестницы из галстуков и брюк и спускались с балконов прямо на головы коллег.

Дежурные были окольцованы и оттеснены друг от друга.

И вдруг Волоколамову и его товарищам стало легче дышать. Парламентарии оставили дежурных в покое и расселись на свои места, ведь говорила она — Любовь! Кто мог бы ее ослушаться? Никто! У кого бы хватило сил противостоять ее голосу? Ни у кого! Парни выстроились журавлиным клином за ее хрупкой спиной.

— Сегодня дежурные сходят со сцены. Мавры сделали свое дело. Мавры должны уйти. Уйти отовсюду и навсегда, — сказала она, и у депутатов побежали мурашки.

— Нет… нет… нет! — заклинило клин.

— Я ухожу с ними, — не оборачиваясь, продолжила она. — Ухожу, чтобы предотвратить беду. Они умные, мужественные и деятельные люди, но все без исключения опасны. В их глазах горит напалм, который не оставляет после себя ничего живого.

— Ложь! — лег на левое крыло Бехтерев.

— Поклеп! — лег на правое крыло Лимон.

— Любовь зла! — сделал мертвую петлю Волоколамов.

— Через семь-восемь лет, — произнесла она, — дежурные устанут от ювелирного труда и превратятся в топорных работников, потому что захотят построить Россию здесь и сейчас. Они назовут себя несогласными и развернут подрывную деятельность. Они откажутся от медленных реформ снизу и возьмут курс на насильственный захват власти, чтобы потом изменить Россию сверху. Семнадцатилетние юноши и девушки, которыми Россия гордилась в начале их пути, вырастут в двадцатипятилетних революционеров-преступников. Молодежью воспользуются, чтобы погрузить страну в пучину хаоса. Незначительные успехи, достигнутые нами за долгие годы, будут перечеркнуты. Вы плохо кончите, дежурные. От дежурного по стране до предателя осталось лет десять. Так и будет.

— Поживем — увидим! — страшным голосом закричал Бехтерев.

— Посмотрим еще! — подхватил палку о двух концах Лимон.

— На кого вы напали, Люба?! — забаррикадировался Волоколамов. — На дежурных по стране напали?! Предателей в нас разглядели?! Как вы могли!

— Таких ребят, как вы, даже не надо будет покупать, — пророчествовала она. — Вы не для продажи. Вы пойдете на заклание бесплатно и будете готовы ко всему: к арестам, к тюрьмам, к смерти. Россия проклянет вас — своих любимых сыновей и дочерей.

— Не-е-ет! — опустившись на колени, заревел Волоколамов.

— Можешь ли ты поручиться за всех своих товарищей? — спросила она.

— За всех!

— Будь честен перед собой.

— За шестерых!

— Подумай.

— Только за себя!

— Уверен?

— Не-е-ет! — простонал Волоколамов, подполз на коленях к Любе, схватился за край ее платья и прошептал: — Не бросай нас. Не оставляй. Направь. Научи… Пусть они смеются, а ты научи. Как жи-и-ить?..

Лимон сидел на сцене в позе лотоса, отрешенно смотрел на Думу и думал свою думу. Бехтерев лежал, заложив руки под голову; он вычислял, с какой силой надо плюнуть в потолок, чтобы плевок ни на кого не упал, преодолев силу притяжения и пробив все преграды, ракетой взмыл в космос, прилип к небосклону и свесился оттуда звездой.

Раздался довольный крик спикера:

— Так я и думал! Нет, я знал! Знал! Сообщение на пейджер! Сообщение от пейджинговой компании «Сибирь»! Срочно! Три трупа! На совести дежурных лежит смерть трех людей! В больни…

Волоколамов, Бехтерев и Лимон оглохли от колокольного звона в ушах. Сердца ребят дали трещины. Их глаза заволокло туманом. Кровь застыла в жилах парней и стала рубиновым льдом.

«Бочкарёв умер. Я — следующий», — принял решение Лимон.

«Я — четвертый, Артём», — подумал Бехтерев.

— До сегодня, друг, — прошептал Волоколамов.

— Николай Крестов умер в больнице от воспаления легких! — читал сообщение спикер. — Виталий Стегов покончил жизнь самоубийством! Отец близнецов, Денис Пуришкевич, отравился, оставив после себя записку, в которой обвинялись демонстранты, вышедшие на Первомайскую площадь…

Эпилог

1 февраля 2000 года. В большой комнате общежития «Надежда» — девяносто два дежурных по стране. Расформирование тайно-явного общества. Раздача библий. Курс на учебу.

Полночь. За круглым столом, накрытым чистой белой скатертью, сидели пять парней. Кроме них, в комнате никого не было. Лица ребят были озарены улыбками светлой грусти. Испытания, через которые им пришлось пройти, благотворно повлияли на их мировоззрение. Они не устали. Устала та, за которую они боролись. Она спала, поэтому ребята разговаривали тихо, чтобы не разбудить ее.

Я без стука вошел в комнату, в которой сидели ребята, и сказал с порога:

— Здорово, пацаны. Меня зовут Лёха Леснянский. Первый курс, группа 99-2.

— А какая группа крови? — приветливо улыбнувшись, осведомился Магуров.

— Первая… Резус отрицательный, а сам — вроде положительный.

Парни засмеялись и пригласили меня к столу. Они поочередно представились, после чего Молотобойцев произнес:

— Прикинь, положительный Лёха с отрицательным резус-фактором, что мы сегодня никого так не ждали, как тебя. Ты нам нужен.

— Отлично! — обрадовался я. — А вы — мне.

— Нет, ты меня не понял. Одному человеку требуется твоя кровь.

— Да, у меня универсальная кровь, — хвастливо заметил я. — Ее можно перелить первой, второй, третьей, четвертой группам, а вот мне самому может помочь только группа 99-6, то есть вы... Шутки в сторону. Я готов помочь ему или ей. Или даже…

— Ему... Нашему другу Артёму Бочкарёву. Мы можем на тебя рассчитывать?

— Однозначно, Вася. Сегодня. Завтра. Всегда. До последней капли. Я хочу вступить в ваше общество и приносить пользу людям. Делом и… словом. Поприще писателя не дает мне покоя. Планирую написать о вас книгу.

— Общества больше нет, — пробасил Молотобойцев. — Оно распалось по объективным причинам. Мы понесли невосполнимые потери. Январь прошел под знаком смерти. Полтора часа назад Артём вышел из комы. В том месте, в котором он побывал, ему сказали: «Возвращайся на землю и передай своим друзьям, что три погибших человека в месяц — это тридцать шесть человек в год, триста шестьдесят — в десятилетие, тридцать шесть тысяч — через тысячу лет. Если дежурные не остановятся, то ответят перед Богом за гибель миллионов людей, так как для Него нет понятия времени». Видишь, как все сложно… Обрати внимание на то, что мы с тобой вдвоем разговариваем, а пацаны молчат, не вмешиваются в наш диалог. Все учатся слушать и думать. — Молотобойцев посмотрел на часы. — Скоро поедем к Артёму. Перед тем как ему перельют твою кровь, хотелось бы ее попортить. Рукописи, надеюсь, принес?

Я раздал ребятам первые свои рассказы и стал с волнением ждать приговора.

После прочтения Волоколамов скомкал доставшийся ему рассказ и бросил его в Левандовского.

— Гениально, — с искренним восхищением произнес Волоколамов после попадания в яблочко. — Просто изумительно, но у тебя степь не пахнет, вкус огурца отдает пенопластом... Хочешь, назову красную цену твоей работы?

— Давай уже, — с унынием произнес я.

— Сто тысяч.

— Сто тысяч?

— А то... Помимо твоего рассказа людям придется покупать билеты до тех мест, которые ты так отвратительно описал. А ты как хотел? Они-то думали, что степь запашистая, а ты где-то разнюхал, что она без запаха. В твоих строчках нет и намека на пряный дух шолоховского приволья. Ты, как я понял, совсем краев не видишь в уничтожении нашей гордости — бескрайней русской степи. Природа у тебя ненатуральная. Слава богу, что Тургенева и Бунина нет с нами. Сначала пошатайся по лесам, полазай по горам, походи по морям, а потом за перо берись.
И самое главное: тайгу не тронь, не потянешь. Для нашей тайги отдельный певец родится. Если на моем веку появится такой писатель, то я перестану бояться вырубки хвойных лесов. Если писатель ничего не упустит, то все будет нормально. Каждую хвойную иголочку воссоздадим, всякую брусничку по воспоминаниям клонируем. И мох, мох важен… Как без пуховой перины в тайге…

В руках Магурова горела спичка. Он загадочно улыбался и подмигивал мне.

— Яша, что ты хочешь сделать? — спросил я.

— Мы это с тобой сожжем, чтобы никто не узнал о твоем таланте, — радостно произнес Магуров, а потом заговорил таким голосом, которым посвящают в тайны: — Ты очень, очень, очень одарен… но мир жесток и туп. Он не поймет твоего вранья, он тебе его не простит. Лёха, Лёшка, брат, пропадешь! О твоей судьбе пекусь.

— А ты, оказывается, тот еще плут, — рассмеялся я. — Критикуй поконкретней.

— А нечего критиковать. Все очень, очень, очень здорово! Мастерское владение словом, великолепный слог! Лёша, нечего критиковать. — Магуров смотрел не на меня, а на рассказ, догоравший в пепельнице. — Поразительно. Меня потрясла глубина твоих образов. — Рассказ превратился в пепел. — Вот теперь совсем нечего критиковать… Брат, если врешь, то ври до конца, ври безбожно… Люди любят сказки, а ложь — как-то не очень.

Женечкин сделал из моего рассказа четыре бумажных кораблика.

— Большому кораблю — большое плавание, — сказал Мальчишка. — Мне понравилось. Правда. Такой эгоцентричной любви к России я пока не встречал. Вероятно, это твой конек. Смело катайся на нем и никого не слушай. Пиши. Тебе хочется, чтобы все с такой же силой любили Родину, как ты. Ты боишься остаться со своим чувством один. Одному страшно и скучно?

— Да, Вова... Все должны говорить только о ней и любить только ее, чтобы мне было хорошо.

— А как же другие темы? А иные объекты любви?

— Не позволю, — улыбнулся я. — В моем присутствии все обязаны говорить только о России и любить только ее.

— Точно — эгоист. Эгоист из эгоистов. Впрочем, здорово. Предмет твоей любви многогранен и всеобъемлющ. Пиши, эгоист. Вовек не иссякнешь.

Левандовский сделал из доставшегося ему рассказа шесть самолетиков.

— Позже полетят, — заявил Левандовский. — Лет через семь. Заранее оплакиваю их участь, потому что ни один на аэродром не вернется. Все летчики — камикадзе.

— Почему? — задал я вопрос.

— «Перл Харбор» смотрел? В этом фильме целью американских пилотов была не победа, а поднятие духа нации. Через несколько лет каждый из нас расскажет тебе свою историю. Это будет повесть о том, как все долетели, но ни один не вернулся. Запомни: победа любой ценой. Любой, кроме кровавой. А до этого…

— Окончить институт, тезка? — перебил я.

— Верно, тезка. А еще надо будет…

— Отслужить за тебя в армии? Пальца-то — тю-тю… Забракуют.

— А ты мне уже нравишься. Да, отслужишь за себя, за меня и за того парня… Мечта есть?

— Три... Съездить на Олимпийские игры, сходить на концерт «Ретро-FM» и влюбиться.

— Первые две обеспечим, а с третьей как-нибудь сам. Договорились?

— Лады.

Все встали. Надо было ехать к Артёму в больницу. Женечкин подошел ко мне и сказал:

— Мы были не хорошими и не плохими. Мы были дежурными по стране... Как завершишь книгу, откроешь Библию на любой странице и прочтешь…

* * *

Прошло две тысячи и еще семь лет…

«Увидев народ, Он взошел на гору; и, когда сел, приступили к Нему ученики Его. И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря:

Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.

Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня…»

Ты все изначально знал, Мальчишка. А как же я?.. Последняя буква в алфавите, рядом не стоящая с буквой Первозакона, которая пришла в мир давным-давно…