Дочь тайги

Над рекой, у которой спал мальчик, — именно так переводится с языка манси название Пыгрищхулимья — стелился туман, придавая лесу на противоположном берегу загадочный и слегка пугающий вид.

— За ягодой с Дуськой пойдем, — объявила Анфиса, заметив, что гостья проснулась.

Месяц знакомства не сдвинул отношения Дуси и будущего этнографа Белоноговой с мертвой точки. Всем своим видом молодая хозяйка показывала, что не настроена на беседы. Если и отвечала, то коротко, а чаще просто пожимала плечами. Иное дело с матерью и дочкой. С ними Дуся могла болтать часами напролет, исключительно на родном языке. Впрочем, прошло совсем немного времени, и она выяснила, что эта приезжая с голубыми глазами и бледным лицом, от которой так и веяло каким-то потусторонним холодом, способна понимать не предназначенные для ее ушей разговоры.

В своем доме приходится оглядываться да украдкой перешептываться! Хорошо еще, что Белоногова одна поселилась, без профессора своего. Расспрашивает обо всем подряд да в блокноте что-то строчит. Сама воды натаскать не предложит, а как в бане мыться, так первой готова!

Не хотелось Дусе оставлять дочь под присмотром чужого человека, но мать продолжала настаивать:

— Пусть привыкает к людям! В интернате с ней возиться не станут — там все чужие!

Сладко посапывает носик. Ресницы чуть подрагивают. Надо будет потом спросить, что снилось. Жалко сейчас будить! Последние деньки, когда можно спать вдоволь. Как вернемся, сразу нужно приготовить подушку, набить душистыми травами. Возьмет с собой: хоть какое-то напоминание о доме.

Сердце сжалось. До интерната больше семидесяти километров. Получится ли повидать дочку на зимних каникулах?

Дуся предпочла не тешить себя надеждой — легче будет свыкнуться. Зимой дел всегда много, не наездишься. К обычным домашним хлопотам прибавляется проверка капканов. Не придешь вовремя, так росомаха тебе одни клочки вместо соболя оставит. Вот и попробуй все дела уместить в короткий зимний день! С дровами помочь некому — матери тяжело. С весны и походы за водой тоже на Дусе. В последний раз пошла Анфиса к колодцу и пропала. Еле домой вернулась, согнувшись от боли. Помощь соседа не приняла — уж слишком горько было ощущать себя беспомощной старухой. Больше недели в постели пролежала. Хотели в больницу везти, но старая охотница заупрямилась. Начала подниматься, сперва через силу, а потом потихоньку расходилась.

Ждать встречи с Надей до следующего лета. Как же долго! Счастье было, пока работала колония. После того, как исправительную колонию расформировали, люди стали из пауля разъезжаться — стремительно, словно спасаясь от грядущего бедствия.

Первой закрылась школа. Ее директор Анатолий Кузьмич просил бывших учеников заколотить ставни, дабы не бились оконные стекла. Наверно, на что-то надеялся. Его услышали, а спустя неделю похоронили. На скромной могиле встал безымянный деревянный столбик с красной звездой. Местные пока еще помнили, кто под ним лежит.

Чуть дольше продержалась почта, но в конце концов и она прекратила работу вместе с телефонной станцией. Отныне главным связующим звеном с большим миром, как в далекие, позабытые времена, служила своенравная река.

Руины колонии окрестили Ржавым Полем. Именно о нем, а не о лесных людоедах менквах слагали теперь жуткие истории. Не одна собака окончила здесь свой короткий век, намертво запутавшись в колючке. Других, чрезмерно шумных и непригодных к охоте, закапывали на краю поля собственные хозяева. Ни единой тропинки, лишь буйно разросшиеся кусты да металл. Гротескное сочетание жизни и смерти — настоящая зона отчуждения. Для некогда работавших и сидевших по ту сторону колючки Ржавое Поле было что затянувшаяся боевая рана. Временами, обычно темными промозглыми днями под занавес осени, она начинала ныть, но в целом жить не мешала.

Ржа почти съела буквы на старом указателе «Проход запрещен». Красная краска давно выцвела, уступив место желто-бурым разводам. Запрет из прошлого больше никого не страшил, а сам знак превратился в мишень для любителей лихой стрельбы. Однажды у кого-то заныло. Он взял двустволку и высадил в указатель весь свой запас картечи. Уставший металл жалобно скрипнул. Указатель скрылся в крапиве. Так легко уйти в забвение ему не позволили, подняли и для надежности прибили тремя гвоздями к толстенной березе.

Поле сплошь поросло диким щавелем. По осени растения превращались в растрепанные коричневые метелки, сливаясь в единое целое с покореженными металлическими останками вокруг.

Слезы подступали. Дуся осторожно попятилась к двери — не хватало еще дочку напугать!

Над полем разгоралось зарево нового дня.

Хотя бы с погодой повезло. Капризный август сжалился после череды плаксивых дней.

Надо собираться. На кухне мать гремит посудой. Могла бы и тише! Выбирает тару под ягоды или специально шумит, подгоняет? Не поймешь ее! Обещаешь не злиться по пустякам, но в такие моменты терпение начисто пропадает. Неужели у всех под старость портится характер?

 

— Никто не ходит. Никому не надо, — ворчала Анфиса, перелезая через поваленную бобром старую осину. — Мужики обленились вконец.

Досталось и бобру, следами которого было испещрено все вокруг. Судя по обилию древесных огрызков, бобровое семейство облюбовало здешний перелесок уже давно. Глаз старой охотницы приметил совсем свежие и прошлогодние, уже затянувшиеся погрызы. Среди густых зарослей хвоща чернела нахоженная звериная тропа, по ней бобры и совершали набеги на осинник из своей речной цитадели.

Кедр с катпосом отца Анфисы бобры не тронули. От этого не легче. Было ясно, что дерево обречено. Анфиса тяжело вздохнула, но все же обновила отцовскую метку специально захваченной из дома стамеской. Давным-давно отец добыл на здешней речушке двух бобров, сопровождали его собака и другой мужчина, старший брат Анфисы. Фигуры и черточки, принимавшиеся несведущими туристами за тайнопись и предупреждение чужакам, заставили старую охотницу прослезиться. Ту черную лайку порвали волки. Отец умер в тюрьме. Брат сгинул в лесу, который знал так же хорошо, как улицы родной деревни. Спустя месяцы охотники нашли его рюкзак у обмелевшей старицы, в двух часах пути от соседнего, ныне заброшенного поселка Новый Мир. Все вещи остались на месте, а их хозяин будто растворился в окружающей природе без остатка. Зачем он ходил в те края и какая участь его постигла, так и осталось загадкой.

Когда по телевизору стали показывать колдунов и экстрасенсов, Анфиса вслух извинилась перед своим комсомольским билетом и отправилась к Феде, которого местные величали Мань Няйт — Маленький Шаман. Своим прозвищем он был обязан отнюдь не росту. Определенного рода странности у Феди наблюдались с детства. Впрочем, с появлением на свет избранник духов безнадежно опоздал: старые шаманы, от которых полагалось получать наставление, давно ушли из жизни. В пауле так до конца и не решили, считать Федю шаманом-самоучкой или же заурядным пациентом психиатра.

«Хуже все равно не станет», — рассудила Анфиса. Если милиция брата не нашла, то к кому еще обратиться?

Федя воскурил чагу и налил себе какой-то темной настойки из трехлитровой банки. Потом прикрыл глаза и стал раскачиваться в такт слышной только ему музыке. Когда Анфису начало клонить в сон от долгого сидения, Федя вдруг вскочил на ноги и, вытаращив глаза, крикнул: «Бобер забрал. Остерегайся его следа!»

— Хотя бы денег не попросил, — буркнула охотница, с трудом закрыв за собой перекошенную Федину калитку.

Возвратившись домой, она поклонилась билету и пообещала больше к Феде за помощью не обращаться.

Запруженная бобрами река поднялась. Стоявшие на прежнем берегу сосны засохли. Кора с них облезла, обнажив посеревшую, словно лежалая кость, древесину. Смола предохраняла от бобровых зубов, но оказалась бессильна против наступавшей воды. Кедр с катпосом пока держался, хотя вода уже стояла в ямке между толстых корней. Анфиса пообещала вернуться, когда станет лед. Ее переполняла решимость разобраться с мохнатыми строителями плотины, как сделал отец в том самом месте почти полвека назад.

— Это дед твой и дядя покойные, — пояснила Анфиса для дочери, сомневаясь, что та помнит смысл зарубок.

Тут Анфису словно в растопленную баню бросили. Колени задрожали, и женщина оперлась рукой об отцовский кедр. Впервые она сказала о своем брате как о покойнике. Ему должно было быть под восемьдесят, но туман над его судьбой никак не позволял поставить точку. Очевидно, пришло время посмотреть в бесчувственные глаза реальности.

Что до странных и непонятных событий, которых в жизни охотницы случалось предостаточно, то здесь Анфиса осталась на перепутье между верой и безверием.

Чем дальше они углублялись в лес, тем чаще пожилая женщина останавливалась, въедливо и с явной озабоченностью осматривала окрестности. Казалось, что она не доверяет больше своему зрению, снова и снова возвращая взгляд к заросшей дороге или едва заметному в болотной траве ручейку. Там, где много лет назад паслись совхозные коровы, теперь весело плескался утиный выводок. Анфиса скинула с плеча ружье. Одного этого движения было достаточно, чтобы поднять птиц на крыло. Стрелять по уткам охотница не собиралась. Они лишь будили назойливые, щемящие душу мысли о безвозвратно утраченном, которые хотелось прогнать.

Дуся не понимала, что нашло на мать, а та, в свою очередь, не утруждала себя объяснениями.

Расплодившиеся бобры могли порадовать ученых из соседнего заповедника, но для Анфисы они стали воплощением абсолютного зла, явившегося в знакомый ей с детства мир, чтобы разрушить его до основания, утопить в темной торфяной воде. От их присутствия охотница не находила ни малейшей для себя пользы: мяса мало и оно на любителя, а шкурка даже даром никому не нужна.

Анфису одолевал трудный вопрос, как заработать на новый «Буран».

Андрей, парень с Набережной улицы, весной попросил у Анфисы ее старый снегоход. Хотел съездить по насту за хариусом. Со дна реки снегоход кое-как подняли, но работать после такого приключения он отказался наотрез. Ну а что с нерадивого рыбака взять? У самого в карманах пусто, детей трое, а четвертый не сегодня завтра помрет.

Без снегохода зимой никуда: капканы проверять за тридцать километров на лыжах не находишься, чурки из леса не вывезти, про поездку в поселок Тайга за продуктами можно забыть. Соседи, конечно, не откажут, но просить об одолжении со страдальческим лицом, как это частенько делал Андрей, охотница не привыкла.

Покупателя всегда можно было найти среди скупщиков в Тайге. Анфиса все рассчитала. По весне видела много цвета, обещавшего богатый урожай. Но лес вероломно обманул. Ягода не уродилась. Ни черники толком, ни брусники. Себе на зиму запасти и то тяжело. Клюквенные болота тоже не давали повода для восторга. Вот и вспомнила Анфиса от безысходности дальние угодья, которые из-за больной спины уже много лет не навещала.

«Может, хотя бы там скудный урожай еще не успели собрать».

 

Трава местами поднималась выше пояса. Анфиса на чем свет стоит поносила Андрея. Пару недель назад он заикнулся, что ездил сюда на каракате и хорошо накатал тропу. Но пока женщины встретили только размытые ливнем следы гусеничного вездехода — того самого, который вывозил орнитологов с кордона заповедника обратно в цивилизацию. Либо Андрей что-то напутал, либо говорили они о разных местах.

Под ногами звучно захлюпало. Лямьянгсосталях-Янкалма — «болото в верховьях большого черемухового ручья». О красоте местных названий старая охотница если и задумывалась, то крайне редко. Для ее уха они звучали столь же обыденно, как «улица Ленина».

Анфиса осмотрела простиравшееся впереди болото в поисках деревянных мостков. Доверившись своей памяти, она сделала несколько шагов по махровому зеленому покрывалу. Кое-где мостки показывались на поверхность, чтобы через пару метров снова спрятаться под мох или нырнуть в воду с ржавым отливом. Три параллельные жерди — вот и все мостки. Даже в лучшие времена от путника здесь требовалась немалая ловкость. Оступился — и вот уже под ногой забулькало и ушел ты по колено, а то и по пояс. Добравшись до островка твердой земли с чахлыми полуживыми соснами, Анфиса с досадой обнаружила, что ее дочь по-прежнему топталась у края болота, опасаясь ступить на мостки.

— Трусиха! — вырвалось из уст матери. — Ты охотников дочь или кто? Я с больной поясницей прошла, а ты? Как кошка, намокнуть боишься!

После первых робких шагов Дуся, казалось, обрела уверенность в своих силах. Анфиса скупо подбодрила ее и зашагала дальше. Лес на другой стороне становился выше, а значит, ближе. Но тут болото подкинуло новое испытание. Старая охотница остановилась как вкопанная.

— Стой, где стоишь! — прокричала она дочери, не оборачиваясь из страха потерять равновесие на скользких мостках.

Впереди зияла бездна, пересечь которую у них не было ни единого шанса.

— Даже в болоте вода поднялась, — ворчала Анфиса, неуклюже разворачиваясь. — Всё эти проклятые бобры!

Они уже прошли сосновый островок, когда Дуся вдруг взвизгнула и подалась влево. С молодецкой ловкостью Анфиса схватила дочь за руку. Та только холодной воды сапогом зачерпнула. Серая гадюка, виновница происшествия, скользнула через мостки и скрылась среди взъерошенных кочек.

— Утони мне еще, — устало прозвучал голос охотницы. — Хлопот не меньше, чем с этой девицей ученой. Как Надька родилась, так ты совсем от леса отвыкла.

До того Дуся не отвечала на замечания и только недовольно надувала губы, но теперь ее понесло.

— Сама разберусь! — заявила она и, отстранив материнскую руку, устремилась к безопасному берегу.

При каждом шаге в сапоге чавкало — тем громче, чем сильнее топала ногами раздраженная Дуся.

Плечо Анфисы заныло. Дочь уже отнюдь не отличалась детской миниатюрностью, когда можно было схватить ее за ворот и непринужденно вытащить из грязи. Да и хруст в суставах все чаще напоминал о старости. В такие мгновения Анфиса погружалась в меланхоличные размышления о прошлом, о том, что делала правильно, а в чем беспробудно заблуждалась, о том, что желала теперь изменить, но уже не могла...

Ступив снова на твердую почву, охотница с досады бросила в сторону пустое ведро для ягод. Песчаная осыпь обнажила причудливо переплетенные корни деревьев. Под ними, настелив для мягкости травы и лапника, Анфиса устроилась для отдыха. Сидеть долго было непозволительно. Время двигалось к полудню, а до места, с учетом крюка вокруг непроходимого болота, оставалось не меньше часа пути. Перекусив вареным яйцом, Анфиса ухватилась обеими руками за нависавшие корни. С первого раза подняться не получилось. Боль в плече вынудила разжать руку. Задом охотница приземлилась на сухие сосновые шишки и вскрикнула от боли в новом месте. Дуся тут же поспешила на помощь, но даже с ее поддержкой мать не сразу смогла встать. Из-под ног словно опору выбили.

— Домой пойдем? — с надеждой в голосе спросила Дуся. — Ближние кедрачи проверим. Может, орехами денег наберем...

— Тебе бы кто принес да под дверь положил! — вспылила мать. — Думаешь, я ради удовольствия в глушь потащилась? Нет там шишки, проверила уже. Тебе вот только забыла доложить. Чтоб я еще что-то этому Андрюшке в кривые руки дала! Помру — и ты ничего не давай, а то по миру вас с Надькой пустит. Знает, что взять с него нечего, кроме рваных штанов, вот и не бережет чужое.

Дусина просьба осталась неуслышанной. Анфиса уверенным шагом направилась в самую чащу, будто там и находился ее дом.

В целом эти места не были ей чужими. Три года жизни прошли в маленькой избушке госпромхоза среди дикой тайги. Хрупкая девушка с длинными косами и две охотничьи лайки. До пауля всего день пути, но Анфиса предпочитала уединение. Работала в основном по пушнине и лосю. Била молодых медведей на мясо, засаливала их сало на зиму без всяких церемоний. Старики в то время еще исповедовали почтительное отношение к мохнатому хозяину леса и медвежьим праздникам, но в Анфисины дела предпочитали не вмешиваться — от греха подальше.

Однажды на закате с пригорка спустились две фигуры на лыжах. По виляющим хвостам лаек стало понятно, что свои. Родители Анфисы потратили целый день, все ради того, чтобы поговорить с дочерью. А разговор обещал быть сложным.

Охотнице шел двадцать четвертый год. По мнению старших, ей уже давно надлежало завести семью. Представлять жениха не было надобности — его Анфиса знала с детства. Никаких особо теплых чувств их с Санькой не связывало, но и отвращения друг к другу молодые люди не питали, что родители сочли достаточным условием. Из восьми детей выжили лишь Анфиса и ее брат. Прозвище «черт косатый» многое могло сказать о характере юной охотницы. Родители переживали, как бы дочь, насмотревшись на брата, тоже не сорвалась в город. Стремительно пролетит время — и сын вернется, измученный чувством долга перед старшим поколением. Пока же мысли об одинокой беспомощной старости не покидали родителей. Эти мысли отказались убраться прочь, даже когда Анфиса предпочла тайгу.

Поддавшись материнским слезам, дочь согласилась сыграть свадьбу. Так закончилась история единственной в районе девушки-промысловика. Как раз перед свадьбой о ней вышла статья в газете «Ленин пант хуват» («По ленинскому пути»). Молодой муж вырезал передовицу с фотографией Анфисы и поместил в рамку на память. На стене она и дня не продержалась. Супруг услышал категоричное заявление, что прежняя Анфиса умерла и не стоит ворошить ее прах. С тайгой охотница, конечно, не порвала, но о многомесячном промысле и уединенной избе пришлось позабыть.

 

Унылые болотные сосенки сменились густой темнохвойной тайгой. До места, где стояла изба, совсем близко — по таежным меркам, конечно. За прошедшие десятилетия от старого домика не осталось ни единого следа. Бревна гнили, стены перекашивало. Охотничья изба никогда не существовала в окончательно сложившейся форме, постоянно обновляясь и перестраиваясь. Завершенность же служила знаком заброшенности, вслед за которой неминуемо приходило разрушение.

Сапогом Анфиса раздвинула густую траву у самой стены избушки. Почерневшие от времени и непогоды венцы кое-где ощетинились пучками отслоившейся щепы. Охотница только грустно вздохнула. Слова здесь были лишними. Скашивать траву женщина не стала: все равно скоро сама под заморозком ляжет. Лишний труд в тайге ни к чему, как и сантименты. В тот день у старой охотницы было более важное дело.

Еще метрах в семистах от избы ее внимание привлек буквально бьющий в нос запах падали. Верный признак того, что косолапый кого-то задавил и прикопал впрок. По примятой траве след шел от придорожного ручья в светлый березняк. Несколько дней медведь кормился, отходя от туши лишь для того, чтобы попить чистой проточной воды.

Обнаруженная на тропе обглоданная лопатка поведала пытливой охотнице, что лось при жизни исполинскими размерами не отличался.

— Двухлеток, — заключала она, наткнувшись на обломок черепа с миниатюрными рожками. — Не дал, паскудник, вырасти!

Анфиса не поскупилась на слова, спустив всех чертей на охотников, начисто выбивших крупных животных из окрестных лесов. Уже лет шесть ей не удавалось встретить быка с пятью и более отростками на рогах. Зверь непоправимо измельчал. А тут еще медведь вздумал полакомиться молодняком. На удачу охотница не слишком надеялась. Охота на косолапого хищника по зелени да еще без натасканных собак не сулила ничего хорошего.

В избе, несмотря на открытые теперь настежь двери, держался тяжелый спертый воздух: люди давно сюда не захаживали. Брошенные на нары матрацы потемнели от постоянной сырости и не первой свежести одежды промысловиков.

Дуся решила наломать лапника и положить поверх матрацев, чтобы спать было не так противно. Но первым делом она вынесла наружу алюминиевую кастрюлю. Неудачливая мышь соскользнула внутрь и перед неизбежным концом все там изгадила. Усохшее скрюченное тельце упокоилось среди собственного помета, источая омерзительный запах. В суповой тарелке остался чей-то недоеденный обед, обильно поросший пушистой белой плесенью.

Присутствие поблизости медведя пугало, но свежий воздух непреодолимо манил наружу.

Прежние гости не позаботились ни о дровах, ни о припасах.

— Если повезет, то не замерзнем, — посмеялась перед уходом Анфиса. — Околеть в августе — тот еще анекдот.

Дусе вспомнился город. Сначала те его стороны, которые облегчали жизнь, без которых горожанин уже себя не мыслил. Вместе со смолистым лесным воздухом пришли воспоминания о двушке на четвертом этаже с видом на гаражи и асфальтированную площадку без единого дерева. Стоило выйти из подъезда и свернуть в арку, как ты оказывался уже на шумной улице с узким тротуаром, где два пешехода едва могли разойтись, и широченной дорогой в три полосы в каждую сторону. Одно преимущество — от квартиры до рабочего места Дуся добиралась за какие-то три минуты.

 

У нее никогда не возникало мысли уехать из родной деревни. Встреча с Егором поставила все с ног на голову. Он приехал в заповедник для подсчета копытных. Разговор приезжих биологов с местными жителями не сулил ничего хорошего. Одна сторона подозревала другую в браконьерстве, а та, в свою очередь, опасалась, что лосей, от которых зависела жизнь всей деревни, запретят добывать.

Особенно болезненных тем в тот раз мудро решили не поднимать. Егор лишь попросил не заходить за аншлаги^*, где начиналась особо охраняемая территория.

Недавно назначенному директору заповедника этого показалось слишком мало. Битые лосихи не давали ему покоя. Защитник природы выступил вперед и с хитрым прищуром спросил:

— А коров в мае кто стрелял?

Собравшиеся человек двадцать мужчин недобро на него посмотрели. Директор обернулся, прикинув расстояние до лодки на случай поспешного отступления.

«Не быть тебе, дражайший ты наш, уважаемым здесь», — понял он по искаженным ухмылкой небритым лицам.

Витька Зуев, в молодости отсидевший срок в местной колонии, безмолвно, подобно истукану, восседал на упавшем телеграфном столбе. Рот его был занят папиросой. Все жители пауля знали, что Витька не чурается браконьерского промысла. Но кто же без греха?

Анфису добыча Зуевым стельной лосихи раздражала меньше, чем его грубоватый юмор. Бывает, настроение само по себе отвратительное, и тут еще Витьку как черт за язык дернет. Однажды уязвленная неуместной шуткой охотница пригрозила пустить зуевскую собаку на шапку. На следующее утро она нашла окоченевшей свою... Конечно, ее лайка могла умереть от старости, но интуиция шептала другое.

— Говорят, у стреляных коров удои падают, — наконец высказался Витька, бросив окурок в воду.

Директора заповедника едва не разрывало от гнева. Оглушительный хохот, прокатившийся после шутки Зуева, был для него не чем иным, как глумлением над ним как представителем закона, а значит, и над самим законом. И смеялись те, кого он искренне считал бандитами!

— Распустили их! — высказывал он позже Егору. — Как Союз развалили, так эта мразь вся из нор повылезала. Да тут их добрая половина — уголовники, со всей страны свозили. Будто мы чем-то провинились. Нате вам соседей!

Но тогда на берегу, в пауле, он предпочел помолчать.

Для налаживания доверительных отношений Егор предложил подобрать помощника из числа деревенских жителей. Директор был категорически против:

— Все равно что заставить волка стадо пасти.

Но и тут он удержался от комментариев, заметив ружье за спиной у Анфисы.

Кто-то отправился домой, не дожидаясь завершения надоевшего разговора. Оставить на месяц промысел, чтобы задарма мотаться с учеными по лесу, желающих не находилось. Тогда Зуев предложил Анфису.

— Баба — огонь! — рассмеялся он. — Не соскучитесь.

Анфиса завелась с полуоборота. На это и делался расчет: раз уж беседа превращалась в пустую болтовню и обмен благими пожеланиями, то хотя бы так скуку развеять.

— Твой поганый язык и червь жрать не станет! — разбушевалась старая охотница. — Я тебя насквозь вижу со всеми твоими грязными намеками.

— Таки насквозь? Шаманка, что ли? — подливал масла Зуев. — У меня мозоль на одном месте вылезла. Вылечишь?

— Чтоб тебя чахотка взяла! — прозвучало в ответ.

Зуева Дуся слегка побаивалась из-за его прошлого. Разные слухи ходили. Рассказывали даже, будто бы в родной деревне на Брянщине он поджег дом, а потом добил топором выбравшегося из огня хозяина. Все это якобы из-за ревности. Характер своей матери Дуся знала гораздо лучше. Если уж та ввязалась в перепалку, то просто так не отступит. Чтобы не позволить вспышке перерасти в настоящий пожар, дочь охотницы вызвалась биологам помочь. Дальнейшие события разворачивались слишком быстро, чтобы Егор и Дуся успели их осмыслить.

К удивлению дочери, Анфиса приняла известие легко.

— Езжай уже, хватит обниматься. У меня куча дел еще, — услышала на прощание Дуся.

Удерживать взрослую дочь, чтобы выслушивать потом упреки о загубленной в глухомани жизни? «Лучше не затягивать», — решила Анфиса. Пусть летит свободно, как пущенная из рогатки косточка. Куда упадет, там и прорастет. А если белка прежде найдет, так вины в том ничьей не будет.

 

Дуся на мать дулась и полгода даже писем не писала. Зато потом излила на бумагу все: и обиды на мужа, и жалобы на безумную городскую жизнь. Нечто подобное Анфиса предвидела. Ответные письма она переписывала по несколько раз. Меньше всего ей хотелось вызвать у дочери желание бросить все разом и вернуться. Вот и получались в итоге странные истории о якобы заполонивших весь лес бешеных лисах и надоедливых комарах, которые расплодились в невиданных доселе количествах.

Дуся была убеждена, что мать ее не слышит. После таких писем жалобы прекращались, но надолго терпения новоиспеченной горожанки не хватало.

Супруги оказались слишком разными. У Егора имелись многочисленные знакомые по институту. Они вели свои беседы, малопонятные и отчужденные. Иногда в тех разговорах мелькали названия знакомых Дусе мест и животных. Подчас появлялось обманчивое ощущение понимания, которое очень быстро сходило на нет. Похожее чувство возникало у нее в детстве при ловле ящериц. Только что одна из них была у тебя в руках, но уже в следующий миг юркое создание ускользало, оставив на память лишь свой хвост. Контроль популяции, радионуклиды в организме животных, расчет численности популяции по неким квадратам наводили кромешную скуку. Дусе было непонятно, почему все эти вежливые люди в галстуках и потертых пиджаках стремятся предельно усложнить знакомый ей с детства мир таежных обитателей. Она больше не пыталась делать заинтересованный вид и вставлять казавшиеся уместными реплики. Отныне ее участие сводилось к приготовлению чая из лесных трав, который ученые гости расхваливали до такой степени, что становилось даже неловко.

Помимо этого, были День работника лесного хозяйства, бесчисленные дни рождения, публикации книг и научные конференции, которые отмечались тесной дружеской компанией. Для Дуси они значили только одно — стойкий запах перегара в спальне.

Утром Егор первым делом чистил зубы мятной пастой и клал в рот два ментоловых леденца. Именно два, ни больше ни меньше.

Метод борьбы с запахом вчерашнего застолья дотошно выверялся, пока не перерос в стойкую привычку. Егор становился раздражительным, если леденцы или паста неожиданно заканчивались. Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы впредь застраховаться от подобных сюрпризов — паста и леденцы стали покупаться им лично и с большим запасом. Настоящая трагедия случилась, когда привычная марка болгарской зубной пасты исчезла с полок магазинов. Егор ходил сам не свой, пока наконец не нашел приемлемый для себя заменитель.

Дуся устроилась продавцом в магазин «Океан». Она наивно полагала, что ее знания по части рыбного промысла могут там пригодиться. Вместо этого девушка целыми днями курсировала со склада в зал с наполненной мороженой рыбой тележкой.

Егору она приносила морскую капусту. Покупатели ее брать не хотели, но магазин упорно заказывал снова и снова, чтобы потом списать всю партию. Зачем? Почему? После тщетных попыток найти ответ Дуся сдалась.

Пристрастия мужа к водорослям она не разделяла: «Все равно что тину жевать». Аргументы Егора в пользу здорового питания оказались бесполезными. Дуся стояла на своем: есть намного более приятные вещи вроде кедровых орехов, ягод и, на худой конец, грибов. Егор считал жену упрямой и объяснял недопонимание «особенностями образования», как он деликатно выражался в компании близких друзей. В ответ он слышал столь же деликатные намеки на неких умных людей, которым стоило использовать голову по прямому назначению — для оценки последствий своих поступков.

Расстаться было неудобно. Егор чувствовал ответственность за Дусю. Ту ответственность, которую несут родители маленьких детей. Бросить доверившееся ему невинное существо, которое ничего в жизни не видело, кроме девственных лесов, представлялось ему сродни самому тяжкому преступлению.

Не прошло и года, а от стремительно вспыхнувших чувств не осталось ровным счетом ничего. Дуся медлила и сомневалась. В мучительных раздумьях проходили дни. Она выкладывала красноперку в лоток для горбуши. Потом безропотно выслушивала замечания заведующей и винилась. Но через час-другой, опять погрузившись в раздумья, выставляла на витрину консервы, предназначенные для списания. Увольнения Дуся не боялась. Подсознательно оно ее даже манило. Но начальство проявляло чудеса терпения. Жалобы покупателей на перепутанные ценники тонули в непоколебимом начальственном молчании.

Заведующую вполне устраивало, когда сотрудник выходит на работу и чем-то занят, пусть это даже лишь видимость кипучей деятельности. Настроение покупателей никак не отражалось на окладе заведующей. Всем, по большому счету, было все равно. Покупатели ворчали, но, скорее, чтобы выпустить пар. Никто из них всерьез и не рассчитывал, что его голос изменит давно сложившиеся порядки. И они возвращались в магазин, поддерживая прежний ход вещей.

Дальнейшие шаги девушка выверила до мелочей. Она даже не стала писать заявление об увольнении — все ради сохранения своего плана в тайне. Обычное хмурое утро и мокрый асфальт за окном. Овсянка и омлет из двух яиц для Егора — все как обычно. Перекинулись парой слов насчет ремонта пылесоса. Егор заверил, что отнесет его мастеру на следующей неделе. Этот короткий разговор тоже стал для них обычным: пылесос ожидал ремонта второй месяц. Дуся снова понимающе кивнула. Но обычному молчаливому вечеру за просмотром второсортного фильма уже не суждено было состояться. В кошельке Дуси лежал билет на поезд до Тобольска.

Надя родилась через семь месяцев. Прочерк вместо имени отца — таково было желание Дуси.

Накануне рождения дочери беременной женщине приснилось, что она разродилась дюжиной щурят. Сон настораживал, и на рыбалку с матерью она не поехала. Так и родила дома, в одиночестве, чудом выжив после большой кровопотери. Благо, что успели добраться до поселка Тайга, обители цивилизации в глазах жителей пауля, и вызвать вертолет...

 

Сейчас о том времени напомнил рокот вертолета. Саму машину пока что скрывали от глаз исполинские ели.

«Богатые люди решили поохотиться», — подумала Дуся и на всякий случай укрылась в избе. Глаза зальют, так палят по всему, что движется, соболя от росомахи не отличат, как говорила про заезжих охотников Анфиса.

Ее голос пытался пробиться сквозь шум лопастей. Отдельные обрывки речи успевали достичь Дусиного уха, прежде чем вертолет окончательно их заглушал.

— Дуська! Дуська! — надрывно звучало снаружи.

Вертолет завис над поляной, будто выбирая место для посадки. А может, кто-то, находившийся внутри, желал узнать, что за оживление царит рядом с давно покинутой избой?

Анфиса едва держалась на ногах под напором порождаемого винтом вихря. В этой схватке машина победила. Уставшие после заросших троп, болот и кочкарника мышцы не могли долго сопротивляться новому странному испытанию. Ноги подкосились. Тело повело назад и опрокинуло на спину. Охотница отчетливо видела носки своих сапог, а над ними — облака в небесной синеве.

Словно злая шутка над пожилой женщиной и была поставленной целью. Во всяком случае, вертолет, снова набрав высоту, повернул в сторону заповедника.

Анфиса обнаружила себя лежащей между лап добытого медведя-пестуна. На секунду охотнице показалось, что зверь еще жив. Вот-вот он вонзит зубы ей в макушку, и тогда прощай этот свет! Острые когти мелькнули перед самым лицом и слегка чиркнули по шее. Анфиса с презрением оттолкнула пахучую лапу. Вскоре явилась и настоящая напасть. Многочисленные блохи спешили покинуть охладевшую тушу. Теплое живое тело было для них сродни подарку судьбы.

Анфиса с трудом поборола желание пальнуть в отместку по вертолету из своего нарезного ружья. Только патроны истратишь понапрасну, а ежели попадешь, то закончишь жизнь в мрачной тюремной камере. После таких выводов оставалось лишь с досадой плюнуть вертолету вслед.

Добычу Анфиса тянула за задние лапы старым арканом для ловли оленей. В избу аркан попал в те, уже отдаленные, времена, когда этот мир оставил последний местный оленевод дед Жора, до конца дней носивший на своей телогрейке наградной знак «Молодому передовику животноводства».

Оставшиеся бесхозными олени разбрелись по окрестным горным склонам. Охотники их обычно не трогали, и дело тут было не в почтении к памяти их прежнего владельца. Добыть лося было попросту легче, да и по части упитанности он заметно превосходил поджарых потомков оленей деда Жоры.

— Федя говорил, что нужно аккуратно и с обязательным ритуалом. А потом голову со шкурой на священное место отнести, — поспешила сообщить Дуся.

Тогда Анфиса собственноручно вспорола брюхо добычи. Сделано это было нарочито небрежно. Медвежьи внутренности вывалились Дусе под ноги.

— Ты вроде не настолько старая, чтобы по давнишним обычаям жить, — заворчала охотница. — Медведей в лесу как мошки, с каждым сюсюкаться жизни не хватит.

Игнорируя отвращение дочери, Анфиса выпотрошила окровавленный желудок. Клочки шерсти внутри подтвердили ее догадку насчет молодого лося.

— Как же ты его завалил? — будто издевалась она над добытым медведем. — Сам-то только вчера от сиськи оторвался!

 

К деревне Анфиса вышла одна на следующее утро. Неимоверными усилиями держалась она на ногах, помогая себе подобранной в лесу палкой. Руки в крови, платье изодрано — охотница спрямляла путь через заросли. Ружье бросила в приметном месте под высохшей пихтой: нести его становилось все тяжелее. Время подгоняло, не позволяя даже как следует отдышаться.

Зуев все понял с полуслова. Позвал приятеля — Андрея, а сам побежал к дому. Вернулся уже на своем каракате. Захватил пару чистых простыней — перевязать раны или тело прикрыть. Как уж повезет.

— Я с вами! — закричала Анфиса.

Стоило подняться с пенька, куда ее с боем усадила соседка Таня, как охотницу зашатало. Только молниеносная реакция помощницы не позволила Анфисе упасть. Тут же подоспели вода и какая-то таблетка.

— Поеду! — настаивала охотница. — Место покажу.

— А я будто про Сморчок-бугор впервые слышу! — обиженно возразил Зуев. — Каждую весну туда за черемшой мотаюсь! Да лучше меня те места только медведи и знают!

Анфиса заревела. Ее удалось усадить снова, и теперь Таня, как бдительный страж, стояла рядом, готовая в случае чего броситься на помощь.

Белоногова не находила себе места — ей хотелось быть хоть чем-то полезной. Сходила на берег, проверила лодки. Вернулась с вестью, что сосед Анфисы уже отправился в Тайгу за помощью.

— Спасибо тебе, дорогая! Спасибо! — сквозь слезы благодарила охотница.

 

Дуся намерилась вернуться обратно. Молодая женщина вымоталась до крайности: холодная промысловая изба, ночью мыши устроили под крышей возню, не давая заснуть. Но больше всего Дусю донимали бесконечные придирки матери: то по болоту неправильно ходишь, то руки кривые, нож в них не держится... Добычу Анфисы так и бросили. Дуся наотрез отказалась участвовать в разделке после замечания матери насчет распущенных волос.

— Подбери ты их как следует! Натрясешь ведь, а потом что? Давиться ими будем?

Сама охотница считала, что наставляет дочь. Она не мечтала дожить до того дня, когда внучка повзрослеет и сможет выбрать свою дорогу в жизни, а потому от Дуси требовалось стать для Нади надежным проводником.

После скоротечной ссоры Дуся обозвала мать сварливой старухой и отправилась домой. Тщетно пыталась Анфиса ее остановить.

Тем временем солнце клонилось к западу.

— Заплутает, точно так и будет!

Анфиса нагнала дочь у брода через безымянный ручей. Охотница несла пластмассовые ведра, приготовленные под ягоду. Никто не желал начинать разговор и тем более просить прощения. Так и шли молча. Лишь изредка, когда Дуся сбивалась с пути, звучало громогласное: «Не туда!» К таким замечаниям дочь вынужденно прислушивалась.

Лес пробуждался для сумеречной жизни вместе со своими обитателями, таившимися при свете дня. Пустые ведра раздражали Анфису.

«Знала же, что лучше самой все сделать! — жаловалась про себя охотница. — Эта совсем головой не думает! Зимой очнется, когда последний сухарь догрызет».

Малина отошла, и ее заросли уже не вызывали той опаски, как в середине лета.

Встреча с выводком произошла не там, а у поросшего густой травой пригорка. Лес здесь расступался. Склон прекрасно просматривался, но то было днем.

От этого выводка и отбился кормившийся на лосиной туше пестун. Впрочем, пользы такое открытие принести не могло. Встреча явилась сюрпризом и для людей, и для зверей. Шанс разойтись миром оказался упущен.

Медведицу Анфиса уложила с четвертого выстрела. Времени той с лихвой хватило, чтоб изрядно Дусю помять.

— Жива? Жива?!

Вместо ответа — тихий стон. Дотронулась легонько до Дусиного плеча — рука липкая. Скинула дождевик — укрыла. В одиночку не справиться. Скорее бежать в пауль! Развести бы костер, но медлить опасно. Голодного зверя огонь все равно не отпугнет. Кончить бы для верности подросших медвежат, но попробуй отыскать их в лесу, да еще на ночь глядя!

— Я быстро! Быстро! — продолжала твердить Анфиса, понимая, что Дуся уже слишком далеко и не услышит, даже если сознание чудом к ней вернулось.

 

Дорогу Зуев нашел безошибочно. На обратном пути у Ржавого Поля он передал каракат Андрею, а сам спрыгнул чуть погодя, за огородами, ближе к дому. Свою скорбную миссию он счел выполненной. Совсем скоро предстояла другая, уже не такая тягостная, но требующая гораздо большей сноровки.

Заказ на медведя у Зуева «висел» еще с зимы. Его знакомый держал придорожное кафе с гостиницей на тюменской трассе.

Визитной карточкой заведения служила сваренная из металлолома клетка с медведем внутри. Одна проблема: состарился косолапый, все больше лежал и с задачей развлечения гостей уже не справлялся. Недолго думая, ему решили найти замену, так Зуев и получил заманчивое предложение. Выполнять его он, впрочем, не торопился. Что-то постоянно не срасталось: то крыша потекла, то к брату на похороны пришлось ехать аж на другой край страны, потом лайка чем-то отравилась... Про себя Зуев решил, что специально бегать за медвежатами по лесу не станет. Тем более что прежде следовало разобраться с их мамашей, а доплачивать за устранение медведицы заказчик отказывался.

— Пусть идет, как идет, — смирился Зуев. — Судьба сама разберется.

И вот судьба в кои-то веки оказалась на его стороне. Когда добыча сама шла в руки, Зуев счел верхом глупости ее упускать.

— Разве это законно? — поинтересовался у него профессор Амфитеатров.

— Наука, ты будто вчера родился. Кино и немцы, ей-богу! — добродушно ответил Зуев.

 

Хоронили Дусю всей деревней. Так Белоногова впервые оказалась на местном кладбище — раньше не возникало ни повода, ни желания.

— Что это? — изумилась она, увидев груды бутылок и старой посуды.

В интонации аспирантки звучала полнейшая растерянность.

— Вадик Пискарев хорошо данный феномен описывал. Дары покойнику — то, что с поминок осталось. Ничего ведь нельзя с кладбища уносить. Анечка, ты же ссылалась на эту монографию в своей статье, — произнес Амфитеатров полушепотом, стараясь не беспокоить собравшихся поодаль манси.

Уши аспирантки запылали, как раки в крутом кипятке.

Конечно, книгу Вадима Пискарева, старшего ученика Амфитеатрова, аспирантка читала. Впрочем, ее диссертация не касалась темы погребальных ритуалов, поэтому «главу о грустном» она пропустила без всякого сожаления.

В словах учителя аспирантка услышала то, о чем больше всего переживала, — сомнение в ее компетентности, подозрения в плагиате и множество колющих в самое сердце эмоций — от разочарования до брезгливости.

— Одно дело — прочесть, другое — увидеть. Помните концепцию культурного потрясения Огюста Леклера, описанную в книге «По ту сторону маски»? Как жаль, что ее до сих пор не перевели!

Профессор одобрительно кивнул. Книг Леклера он в глаза не видел.

«Наверно, младшее поколение школы “Анналов”», — подумал Амфитеатров.

У него даже забрезжила легкая зависть. Его ученица изыскивала время для чтения литературы, напрямую не связанной с ее исследованием; Амфитеатров же постоянно изумлялся текучести времени: вроде только позавтракал, и всего-то лекцию прочел, статью отредактировал, а за окном уже фонари зажглись. Он вставал в шесть утра и сверялся с планом наиболее важных дел, составленным накануне. Ничему лишнему вроде просмотра телевизора или приготовления сложных блюд в его графике не было места, но все равно успевать больше никак не получалось ни тридцать лет назад, ни сейчас.

«Счастливая девочка, — подумал профессор про Белоногову. — Может позволить себе роскошь развлекательного чтения».

Но аспирантка и не подозревала, что ее положение способно вызвать зависть. Только что научная карьера висела на волоске, а дальнейшая жизнь виделась скучной и неприметной. Музей или учительство в школе — однообразие, предсказуемость, монотонное перекладывание бумаг и всепоглощающая рутина. Но несколько правильных слов, к месту упомянутая книга, и вот она уже снова на коне. Будущее спасено, по крайней мере явная угроза отступила. Все силы были израсходованы в попытке сохранить лицо и честное имя исследователя. На удержание эмоций в узде уже не оставалось ни капли энергии, и они резво рванули наружу. Белоногова опустилась на траву рядом со старой мансийской могилой. Прикрыв лицо вспотевшими от волнения ладошками, она разревелась.

Профессор и рад был бы успокоить ученицу, но подходящие слова никак не хотели выстраиваться в связное предложение. Плач Белоноговой не оставлял камня на камне от привычной ему системы восприятия реальности, с четко обозначенными причинами и их следствиями. Расплакаться на похоронах в целом логично, но Белоногова почти не общалась с покойной, да и логичнее, по его разумению, было заплакать в самом начале, как поступила Анфиса. Что-то здесь не сходилось. Ну а если взять разговор о книгах, то тогда все запутывается еще больше. Как обсуждение научных работ может довести до слез? Это же звучит абсурдно!

«А как ловко прикидывалась хладнокровным мужиком! — подумала про Белоногову Анфиса. — Дурочка...»

«Над профессиональной выдержкой стоит, очевидно, поработать», — подметил в свою очередь профессор.

Впрочем, спустя каких-то несколько секунд свое отношение он радикально пересмотрел.

«Если такова ее непритворная реакция, то пусть плачет, — теперь решил Амфитеатров. — Лучше, когда отношения с информантами строятся естественным образом, без избыточных формальностей».

Натренированный годами полевой работы профессорский ум тем временем переключился на то, что считал приоритетным в текущий момент, — похороны. Он скрупулезно подмечал малейшие детали одежды, кто где стоял и что говорил, вычленял совпадения и различия с десятками траурных церемоний, которые ранее наблюдал на Пелыме, Ляпине и Лозьве. Уже по дороге Амфитеатров сделал выводы насчет изменения местных традиций. Ясным знаком для него стало расположение кладбища выше по реке от деревни, а не ниже по течению, как предписывали обычаи.

Теперь профессор проводил подробную разборку ритуала, видя перед собой ту самую систему причин и следствий, только более обширную, растянутую на десятки и даже сотни лет. «Бытие определяет сознание» — профессор сохранял верность этому марксистскому постулату. Отдельные люди зачастую терялись в такой системе и действовали скорее как орудия не Божьей воли, но исторических и социальных закономерностей. Амфитеатров и сам считал себя элементом системы, и данная роль его отнюдь не огорчала.

«Могила типичная по форме. Погребальная яма мелкая. Личные вещи покойной кладут с ней. Ориентация тела головой на запад, очевидно, христианское влияние», — беспристрастно фиксировал происходящее ум ученого.

Анфиса погладила на прощание тщательно отшлифованную крышку гроба. Потом отвернулась, прижавшись морщинистым лицом к сосновому стволу. Тело ее сотрясалось, но плача никто не слышал.

Тяжелая, напитанная влагой земля липла к лопате. Андрею то и дело приходилось ее счищать. Федя Мань Няйт срубил молодую березку в три пальца толщиной и соорудил из нее крест. Сруб над могилой покрыли пленкой для теплиц, чтобы предохранить еще пахнущую смолой древесину от преждевременной гнили.

Разумеется, Амфитеатров такую находчивость оценил. Профессор стоял с отстраненным видом и ломал голову, выбирая более подходящее определение для Дусиных похорон.

«Как лучше выразиться? Размывание, трансформация или модернизация традиционного погребального ритуала?»

На разведенном у свежей могилы костре пузырилась уха из щуки. Пришедшая в чувство Белоногова похлопала задумчивого учителя по плечу и жестом предложила пройти к месту поминальной трапезы. Профессор понимающе кивнул. Ненавязчивое молчаливое присутствие обоим ученым казалось наиболее уместным для такого случая.

 

Утром девятого дня Анфису охватила непривычная суетливость. Надя капризничала, глядя на бабушку.

Подоспел профессор Амфитеатров. Сказал, что хотел проведать свою ученицу. Вряд ли старая охотница с восторгом отнеслась бы к появлению ученого, признайся он в своем намерении понаблюдать за подготовкой к поминкам.

— В школу Наде надо, — почти оглушила хозяйка любопытного профессора.

Всю ночь Анфиса не спала — боялась, как бы внучка не сбежала в тайгу. Уговоры не действовали. Девочка упрямилась. Даже рассказы про игры с другими детьми в школе-интернате оказались бессильны. Она не могла понять, почему школа такая злая и требует от нее расстаться с бабушкой аж до следующего лета.

— Я тоже там училась, — повторяла Анфиса. — Никто от меня ни единого куска не отгрыз.

Надя продолжала кричать, а как только бабушка приближалась к ней, пряталась за печь.

Анфиса выглядела изможденной и растерянной.

Внучке она соврала. Училась будущая охотница в пауле и нередко школу прогуливала, напрашиваясь с отцом на промысел. Учителя и директор обычно входили в положение: читать, писать умеет — уже хорошо, а тайга научит всему остальному. Уезжать из родных мест она не хотела, и никто от нее подобного не требовал.

Дуся, наоборот, училась прилежно. Однажды в восьмом классе ее вызвал к себе директор Анатолий Кузьмич и задал тривиальный, на первый взгляд, вопрос: «Кем вы хотите стать?»

Поразмыслив, Дуся решила, что это тот самый случай, когда нужно отвечать красиво, как от тебя ожидают. Она и ответила: «Детским врачом». Директор оценил достоинства названной профессии и сделал в своей записной книжке какую-то пометку. Про разговор Дуся благополучно забыла и даже родителям не рассказала. В тот же вечер директор зашел к ним по-соседски попросить медвежьего жира для больной жены и обсудить Дусин выбор.

Как водится, начали издалека. Попили ароматного чая, поговорили об охоте.

— Александр Сергеевич, Анфиса Тихоновна, — обратился он наконец к родителям Дуси, — я бы посоветовал Дусе поступать в медучилище. С поступлением проще. Войдет в профессию, а там уже и в институт дорога открыта. Можно, конечно, сразу в институт, но сложно.

Анфиса с мужем недоуменно переглянулись. Возникли подозрения, что судьбу их дочери кто-то уже определил. Недоразумение быстро развеяла сама его виновница. Отказываться было неудобно, вроде как сама напросилась. В общем, когда одноклассники радостно разбегались по домам, Дуся оставалась на внеурочные занятия по химии. Вел их лично Анатолий Кузьмич. Семью Анфисы сложно было назвать зажиточной, но директору за его труд временами перепадал бидончик клюквы или парочка-другая зайцев. Анфисе становилось неловко от мысли, что ее дочь отнимает чужое время, а директору неловко было отказываться от подарков.

В конце концов щекотливая ситуация разрешилась сама собой. Откуда-то издалека, от начальника, которого в пауле никто не знал, пришло распоряжение закрыть школу из-за недостатка учащихся.

Последний год Дуся доучивалась в интернате. Наде предстояло проделать тот же путь. Анфиса и рада была бы рассказать про тот год из жизни Дуси, чтобы немного успокоить внучку, но боялась, как бы напоминание о погибшей матери не довело девочку до помешательства.

В самом облике Анфисы произошли необратимые перемены. Даже Белоногова обратила на них внимание. Внешне она одряхлела, и случилось это молниеносно, буквально за пару недель. Прежде порывистые, энергичные движения охотницы сменились медлительностью. Казалось, она потеряла всякую уверенность в своих физических силах. Каждый раз Анфиса медлила, прежде чем переступить через разлившуюся на ее пути лужу или преодолеть две низенькие ступеньки собственного крыльца.

Если раньше сон приходил, едва ее голова касалась подушки, то сейчас кровать превратилась в место пытки. Стоило остаться наедине с собой в темной спальне, как отовсюду из потаенных углов сползались мучительные вопросы, тщетно просившие ответов. Они кусали, жалили и кололи беспощадно, заставляя сердце неистово биться, как белка в силках. Наконец сон вроде бы сжаливался, но вот сквозь него отчетливо слышался знакомый голос: «Может, пойдем домой?» Анфиса вздрагивала всем телом и с ужасом возвращалась в мир живых, в котором Дусе больше не было места. Затем изощренная пытка повторялась заново.

Почему не послушала? Зачем упрямилась? Почему выбрала ту заросшую дорогу? Почему не предупреждала зверей стуком по металлической кружке, которую специально для этого взяла из дома? Почему не придала значения свежим следам медвежьей семьи? Зачем начала палить по медведице, не подпустив на расстояние верного выстрела?

Все эти вопросы воплощались в кошмарах, приобретая облик демонических существ. Змееподобных, с отливающей золотом чешуей, с огнем в глазах и огромными ядовитыми клыками. Неведомых лесных духов с поросшим мхом деревянным телом, обрывками березовой коры, свисавшими подобно бороде под застывшим в безмолвии ртом. Стоило этому рту открыться, и разверзалась темная ледяная бездна, готовая засосать в себя все без остатка. Анфиса не могла даже поручиться, видела она это во сне или то были признаки приближавшегося сумасшествия.

Встав однажды ночью по нужде, Белоногова услышала странные звуки, доносившиеся из хозяйской спальни. Сначала повизгивание пилы, а затем хруст ломающегося дерева. Постучать аспирантка не решилась. Вдруг все стихло. Белоногова решила, что виной тому предательски скрипевший под ногами пол.

Тем временем Анфиса кляла себя за напрасно испорченные деревянные лыжи. Она уже давно сделала себе новые, но добротное, хоть и старое изделие ей стало по-настоящему жалко.

«Могла бы и сразу сообразить, что лыжи для такого не подойдут», — пробудился беспощадный внутренний голос.

Научное любопытство одолевало аспирантку. Анфису же невероятно удивило предложение Белоноговой помыть в доме полы. Сама вызвалась, без напоминаний и повторяющихся просьб! Как это вообще понимать? Мир встал с ног на голову? Профессор научил уму-разуму? Решила хоть как-то помочь после тяжелой утраты?

Но все пошло не так, как ожидала аспирантка: ей наказали убраться везде, даже в бане, но не в хозяйской спальне. Первый же поход к колодцу за водой едва не довел Белоногову до слез. Сам колодец представлял собой углубленное устье ручья. К нему вела узкая тропинка, круто спускавшаяся с деревенской улицы через дремучие заросли. Только эти заросли и помешали падению Белоноговой на камни.

Девушка прозвала колодец «поганой лужей». Здесь неизменно роились полчища мелких кусачих комаров, один писк которых способен был довести их жертву до исступления. «Лужу» эту окружали со всех сторон огромные, скользкие от вечной сырости валуны. Некоторые угрожающе выставляли навстречу путнику острые выступы, другие почти полностью скрывались в топкой хлюпающей почве. Глубокие щели между валунами будто караулили, чтобы поймать и намертво сковать ступню.

Для Белоноговой оставалось загадкой, как за долгие годы Дуся с Анфисой ничего здесь себе не сломали, да еще потом с полными ведрами взбирались на пригорок!

После уборки в бане на девушку было страшно смотреть.

Анфиса, конечно, сжалилась и позвала попить чаю.

— Не знаете, кто мог ночью пилить? — спросила Белоногова, нервно накручивая на палец прядь намокших от пота волос.

Анфиса молча проследовала в спальню. Очень медленно, терзаемая сомнениями, она потянула на себя ручку выдвижного ящика.

— Ты ведь знаешь, что это? — спросила охотница, показав незамысловатую деревянную фигурку.

Иттерма — все как описано в старых этнографических отчетах. Вместилище для души умершего, ожидающей нового рождения. Только монетка на груди фигурки современная и крепится к ней свежей синей изолентой.

Белоногова наконец поняла, зачем хозяйка целое утро перебирала лоскуты ткани. Очевидно, собиралась шить для куклы платье, может, даже и не одно.

— Потом она родится в новом теле, — с предельной мягкостью произнесла Белоногова.

По выражению лица Анфисы было заметно, что слова подействовали отнюдь не так, как ожидала ее собеседница. Сочувствия, да в такой форме, охотница желала меньше всего. Почему нельзя было просто кивнуть головой? Зачем эти лишние слова с приторным душком? Разве нельзя обойтись без неуместного и неумелого словоблудия?

Иттерма быстро исчезла в своем укромном ящике. Анфису одолевало страшное смущение. С ней разговаривали как с необразованной старухой, впавшей к тому же в детство. Конечно, Белоногова ничего такого не имела в виду, но охотница услышала в интонации девушки то, что нашептывал ее собственный внутренний голос.

— Воды больше не надо носить, — упредила действия гостьи Анфиса. — Чай допьешь, оставишь все, как стоит. Сама помою.

Помимо портфеля со школьными принадлежностями, набрался большой баул сменной одежды. Накануне Анфиса договорилась с Андреем, чтоб тот отвез их на моторной лодке.

— Андрей отправился баню конопатить, — проговорился профессор.

Анфиса жалобно посмотрела на Амфитеатрова, будто умоляя: «Он опять забыл? Не может быть! Ну скажи, что ты пошутил!»

— Я у соседей во дворе лошадь видела, — вмешалась Белоногова.

Охотница, тяжело вздохнув, отхлебнула остывшего чая прямо из носика закопченного чайника.

Ей было известно, что та лошадь предназначалась для жертвоприношения, но она сочла должным промолчать. Ученые обязательно попросятся посмотреть ритуал. Придется идти и договариваться с соседями, будто Анфисе нечем больше заняться.

У самого Андрея имелся сын школьного возраста, но отца сей факт, похоже, не волновал.

— Для себя попросит, так не забудет, а как его попросишь, так плевать он хотел, — с горечью проворчала охотница об Андрее.

 

Наде было велено слезать с печи и одеваться. Бабушка еще не знала, как они доберутся до интерната. Оставалось надеяться, что кто-то из сельчан поедет в поселок по делам и что в лодке найдется два свободных места. Вся жизнь маленькой Нади прошла в пауле, и Анфиса остерегалась отпускать ее в первое далекое путешествие пусть даже с хорошо знакомыми людьми, которым безоговорочно доверяла.

Охотница стояла спиной к большой беленой печи, заменявшей традиционный мансийский кур из глины. Она терпеливо отвечала на вопросы профессора, которые, по ее мнению, были глупы и бессмысленны.

— Нет. Никогда, — устало ответила хозяйка на вопрос, ходил ли раньше рейсовый автобус между паулем и поселком Тайга.

Надя воспользовалась моментом. Дождавшись, пока взрослые крепко увязнут в своих разговорах, девочка толкнула крышку чердачного люка. Анфиса заметила только босые пятки, которые миг спустя скрылись в черневшем над ее головой отверстии.

Происходящее заинтриговало Амфитеатрова. Профессор машинально поправил очки — привычка человека с пытливым умом, но близорукого. Чердак у манси считался священным и запретным для женщины пространством. Можно было только гадать, сколько ценных для науки артефактов он скрывал.

Амфитеатров прикинул, как бы он мог забраться наверх, если Анфиса попросит. К великому своему сожалению, пожилой профессор не находил легкого и безопасного для себя пути на чердак, даже с помощью приставной лестницы, которую приметил в сенях.

Охотница переживала не меньше, но совсем по другому поводу.

— Надька, а ну слезай! — крикнула она, выдав свое замешательство.

Добровольно покидать убежище ради какой-то далекой, неизвестной и оттого пугающей школы девочка, конечно, не собиралась.

Ни единого шороха. Если бы Анфиса не видела побег своими глазами, ей бы и в голову не пришло искать внучку в этом безмолвном пространстве.

Солнечные лучи на миг показались из-за тяжелой тучи с синюшным брюхом. Облачко серебрящейся на свету пыли медленно сползало из темного отверстия вниз. Анфиса отшатнулась, едва его заметив. В глазах профессора это было верным признаком древнего суеверного страха мансийских женщин перед чердаком и его мифическими обитателями.

Белоногова держала приставную лестницу, пока Анфиса взбиралась наверх. Оставалось загадкой, как Надя смогла добраться до люка с печи. Помимо невероятной гибкости, затея требовала изрядной силы рук.

— Надька, слезай! — надрывно кричала охотница в темноту, но призывы тонули в безмолвии.

Анфиса уже была готова бросить фонарик на пол — пусть бьется, все равно никакого толка. Белоногова ловко подхватила его, едва хозяйка разжала пальцы.

— Батарейки, — заворчала Анфиса, вернувшись вниз ни с чем.

Список покупок пополнился. Раз уж обстоятельства принуждали к поездке в поселок, следовало извлечь максимально возможную выгоду и запастись впрок. Мука, спички, черный чай, крупа, таблетки от головной боли, прогревающая мазь — все это закупалось на месяцы вперед.

До появления в пауле магазина местные жители рассчитывали лишь на промысел, огород и собственные руки. Кто бы тогда подумал, что полвека спустя закрытие магазина обернется настоящей трагедией. Многие уже не мыслили жизни без привозной картошки, тушенки и одежды. Неожиданно для самих себя таежники стали зависимы от большого мира, и зависимость эта обходилась дорого. Оленей заменили «Бураны», весла — пожирающие бензин моторы. Сплошные расходы. Шкурки принимали по бросовым ценам, как, впрочем, и ягоды, и кедровый орех. Анфиса никогда не жила богато, а на седьмом десятке вынужденно завела толстую тетрадь, в которой дотошно учитывала все расходы, высчитывала, сколько и чего нужно заготовить за сезон, чтобы свести концы с концами.

Охотница вынула из фонарика батарейки и положила на подоконник — полежат на солнце, так, может, и еще поработают.

От соседей она услышала, что электрические провода срезали на металл и нужно запасаться бензиновыми генераторами. Будто бы в каких-то начальствующих инстанциях сочли нецелесообразным восстанавливать сеть для отдаленной вымирающей деревни, в которой осталось менее ста постоянных жителей. Анфиса от слухов отмахивалась — неизвестно, кто и откуда их принес, — но все же с тревогой ожидала прихода зимы. Все планы летели под откос. Новый снегоход купить не на что, а значит, можно забыть о доходах с пушного промысла, остается надеяться только на рыбу. Соседи наверняка помогут вывезти из тайги добытого лося. Но у каждого здесь полон воз своих забот. Неловко лишний раз отвлекать людей и пользоваться их безотказностью.

В глубине души Анфиса лелеяла мечту найти однажды в размытом обрыве на берегу большой бивень мамонта. Для местных такая находка была сродни выигрышу в лотерею. Хороший бивень выгодно продавался, если знать, кому и где предлагать. О мнении закона на сей счет охотница ничего не знала. Тот закон был где-то очень далеко, в другом мире. Слышать о нем слышали, но краем уха, и в голове долго не держали. Даже лесные духи, на происки которых любили пенять неудачливые охотники, казались более осязаемыми.

Держа в одной руке консервную банку со вставленной в нее свечой, Анфиса вновь вскарабкалась наверх. Белоногова посадила занозу, но не подала вида — страшно было отпустить неустойчивую конструкцию, как и представить падение хозяйки. Ударится головой о печку — и убьется. Много ли ей надо!

Покойный муж Анфисы, очевидно, пожалел хорошего материала для такого пустякового изделия. Лестница представляла собой обрезки необработанной доски с остатками коры по краям. Обрезки чем-то крепились к двум кривоватым жердям. Шляпок гвоздей Белоногова не видела. Жалобный скрип дерева пронимал до глубины души, как плач ребенка. Создавалось ощущение, что одно неловкое движение охотницы — и вся угловатая конструкция с треском развалится. Хоть к духам за помощью обращайся!

На сей раз Анфиса не стала звать внучку, решив отыскать ее убежище самостоятельно. Никакой обиды на девочку она при этом не чувствовала. Даже пришедшая поначалу легкая досада куда-то подевалась. Не из-за школы же переживать. Днем раньше, днем позже... Кто-то и в октябре детей отвозил. Лишние руки на сборе клюквы не помешают, а что даст им учеба? Для таежного жителя это был сложный вопрос. Об институтах и карьере здесь не думали. Большинство даже не представляло, что стоит за этими понятиями. Никто бы и слова против не сказал, если бы Надя вообще в школу не пошла. Но против была сама Анфиса.

Лестница вдруг угрожающе зашаталась.

— Все хорошо? — крикнула наверх Белоногова.

Лишь тяжелое дыхание в ответ. Анфиса вошла в отверстие по грудь, но колебалась, стоит ли ступать на чердак. Амфитеатров едва заметно кивал головой в знак согласия со своим же объяснением поведения старой охотницы. Пока что все укладывалось в разработанную профессором теорию остаточной религиозности постсоветских национальных сообществ.

Анфиса вытянула вперед руку со свечой, стараясь вырвать из темноты как можно больше пространства. Жестяная банка начинала нагреваться.

Охотница попросила передать варежку, вынудив профессора переворошить в ее поисках едва ли не весь скромный хозяйкин гардероб.

Поднималась ли она когда-нибудь на чердак? Этого Анфиса вспомнить не могла. После смерти мужа точно нет. Зачем бы ей туда лазить? Кроме сундуков с фигурками духов и подношений им, там попросту ничего не могло быть.

Шорох позади. Пока охотница поворачивалась на своей хлипкой опоре, все стихло.

— Осторожнее! — послышался снизу встревоженный голос Белоноговой.

Аспирантка смотрела, как сверху падают капли расплавленного парафина. Кое-какие из них застывали, не успевая скатиться с лестницы, другие же шлепались на пол.

Девушка и рада была бы помочь Анфисе, но все прочитанное в книгах на тему ритуальных запретов призывало сдаться: «Пустое, мне не разрешат». Пробить кирпичную стену головой казалось гораздо более легкой задачей. Трепет Анфисы перед собственным чердаком лишь убеждал Белоногову: «Предлагать сейчас свою помощь бессмысленно».

 

Из темноты чердака показались причудливые силуэты. Оленьи черепа. Первый, второй, третий... Сколько же их тут? Лестница под охотницей зашаталась еще сильнее. Когда муж принес их сюда? От воспоминаний кружилась голова.

Однажды, вернувшись из райцентра после лечения язвы желудка, она заметила у дома следы копыт и пятна крови. Тогда муж сказал, что кровь его, из носа накапала, а насчет копыт, мол, ей и вовсе померещилось.

Когда же это было? В семьдесят восьмом? Или в семьдесят девятом? Точно летом. В газете еще про игры в Москве писали... Неужто всех трех за раз? Да не может быть! Денег таких сроду не водилось. Когда другие? Когда Дуську рожала? Когда пропадала в диких предгорьях с вывихнутым коленом? Повезло, что геологи рядом проходили, иначе там бы, в курумнике, навеки и осталась. Сходила, называется, за золотым корнем!

Почему Саша не сказал правду про жертвенных оленей? Постеснялся? Побоялся?

— Не хочу в школу! — раздалось из-за пузатого сундука со сломанным замком.

Анфиса вдруг вспомнила о сладостях, привезенных Белоноговой в качестве гостинца. Как оказалось, весьма кстати. Долго уговаривать Надю не пришлось. Охотница откупилась большой пачкой клубничного бисквита. Сложив руки на груди, она встала у печки, дабы предупредить новую попытку побега.

Шепотом Белоногову попросили принести зеленую курточку с капюшоном. Ее Анфиса осторожно накинула на плечи внучки так, что увлеченная лакомством девочка сама просунула руки в рукава.

Тем временем профессор с озабоченным видом примерялся к лестнице. Трещины были тщательно осмотрены, риски взвешены.

— Когда умер ваш муж? — неожиданно спросил ученый.

— Так давно, много лет уже. Надька не родилась еще...

Примерно оценив возраст девочки, Белоногова заключила, что умер Анфисин муж подозрительно рано. Своими соображениями на сей счет она тут же поделилась, о чем пожалела, едва договорив.

— Убили его. Думать надо, с кем водиться, — насупилась охотница. — Пуля в рот попала. Зубы вышибла, а сама через затылок вышла. Тут, за стеной, в огороде, и нашла его! Беспутный был, доверчивый сильно...

Было заметно, как руки и плечи охотницы напряглись. Лицо Белоноговой разрумянилось от чувства неловкости. Девушка уставилась в окно, чтобы не встречаться взглядом ни с Анфисой, ни с научным руководителем.

— Разрешите осмотреть ваш чердак, — робко произнес Амфитеатров.

У профессора даже руки тряслись в предвкушении. Сакральное место, которое, судя по всему, многие годы никто не тревожил. Сколько же уникальных артефактов могло там сохраниться! И наверняка все в прекрасном состоянии.

Анфиса выглядела растерянной. Это был хороший знак и сигнал к дальнейшему наступлению. Амфитеатров решил тряхнуть стариной и призвать на помощь свое искусство убеждения.

— Я только посмотрю и положу на прежнее место, — заверил профессор.

— Так это... Идти надо, — заупрямилась хозяйка.

Белоногову Анфиса попросила принести навесной замок. Охотница, конечно, сама легко бы справилась с такой задачей. То был мягкий, но действенный намек.

По пути к реке Анфиса остановилась перекинуться парой ни к чему не обязывающих слов с соседями. Пара, еще одна. Как будто и не было никакой спешки. Обсудили сенокос, жизнь соседской родни в городе, вспомнили, как в далеком детстве ходили домой к учительнице музыки смотреть телевизор. Даже Амфитеатров, которого сложно было смутить, ощущал неуместность своего, пусть и безмолвного, участия в подобных разговорах.

Оглядевшись, профессор заметил переминавшегося с ноги на ногу Андрея. Тот словно ждал подходящего момента. Он бы прямиком направился к ученому, чтобы поделиться очередной порцией быличек, но присутствие Анфисы останавливало. Несколько раз Андрей пытался преодолеть смущение. Безуспешно. Оставалось от бессилия обдирать заусенцы с коры ближайшей березы.

— Только для себя память хорошая, — заворчала на него охотница.

Все карты раскрыты, а значит, таиться нет смысла. Примерно так рассудил Андрей и бодрым шагом, почти вприпрыжку, устремился навстречу.

Анфиса повернула в проулок, потянув испуганную внучку следом. Какой смысл его слушать? Наверняка с пьяных глаз что-то померещилось. Если верить Андрею, так в округе каких только диковинных существ не обитало, даже снежный человек с рогом на лбу.

Белоногова помахала Наде на прощание. Та испугалась еще больше и припустила вперед бабушки за околицу. Анфиса, громко ругаясь, побежала следом.

Оставалось лишь пожалеть пожилую женщину, которой поневоле пришлось вспомнить молодые годы. Тяжелая сумка тянула то в лужу, то в канаву. В конце концов уставшие пальцы разжались. Баул скользнул по мягкой влажной земле. Бежать стало легче. Теперь Анфиса бросила все силы на погоню. Брызги летели из-под ног, оставляли причудливые пятна на одежде. Со стороны могло показаться, что Надя с бабушкой затеяли озорную детскую игру. Но в тот момент обеим было не до смеха. Внучку Анфиса больше не звала — сбивалось дыхание, да и бесполезно: та отказывалась внимать ее голосу. С поразительным проворством Надя преодолевала кочки и глубокие лужи, как если бы от этого зависела ее жизнь. Словно спасавшийся от погони дикий зверек, девочка бежала к лесу. Он манил тихим шелестом разноцветных листьев, обещал защиту от всех тревог человеческого мира.

Но на пути к нему в высокой траве таились длинные проржавевшие нити колючей проволоки. Они вздымались волнами, заворачивались петлями, цепляясь за поверженные на землю полусгнившие столбы...

 

Анфиса хватала ртом прохладный воздух. Он приятно освежал. Мысли потихоньку выбирались из вязкой трясины на окраине сознания. Отряхивались, облизывали себя, возвращая ясность форм. Раздутый баул скреб дном по жестким засыхающим стеблям.

Левая рука сжимала капюшон Надиной куртки: больше ни шагу в сторону. Резиновые сапоги лениво месили жидковатый суглинок — большие, когда-то зеленые, а теперь сплошь в липкой серой массе, и маленькие, ядовито-желтого цвета, с опушкой из искусственного меха, клочьями торчавшего в разные стороны.

Цепочка следов огибала лужи, пересекала порожденные дождем ручейки. Те, которые еще не успели наполниться, угадывались по промоинам с отполированной с течением лет мелкой галькой. Наконец следы достигали ровной полянки, будто подстриженной педантичным садовником, и терялись в еще зеленой траве.

Зуев закашлялся и затем звучно плюнул в усыпанный плодами куст шиповника. Сменил ноги, закинув теперь левую на правую, и в очередной раз попробовал затянуться. Наглый кашель опять не позволил, накатил с новой силой. Прогоревшая на треть сигарета без фильтра чуть не выпала изо рта. Зуев выругался матом, хоть и заметил приближение Анфисы с девочкой.

Не надо было обладать даром ясновидения, чтобы предугадать вопрос, который вот-вот прозвучит.

Соловые глаза неспешно описали полукруг от сигареты в трясущихся пальцах через внучку, бабушку, их огромный перепачканный грязью баул — к волновавшейся реке. Их выражение намекало: «Ну и куда вы, окаянные, собрались? Хоть бы на небо поглядели! Сидели бы дома, дел-то всегда выше крыши. На кой черт вам сдалась эта школа? Неужели сама ребенка считать да читать не научишь? Кто же в нашем медвежьем углу за ученостью гоняется?»

Рябые щеки раздулись пузырями. Зуева вырвало чем-то красноватым и на редкость вонючим. Анфиса замерла в нерешительности, одернув шагавшую по инерции внучку.

Больше всего Зуева расстроила упавшая сигарета, которую он сам же в ходе поисков затоптал.

— Домой пошли! — буркнула охотница, выпустив из руки внучкин капюшон.

Словно извиняясь за неоправданные надежды, Зуев что-то пролепетал насчет геологов и их вездехода. Слушать его Анфиса не сочла нужным — про геологов она и сама слышала. Вообще о любом мало-мальски значимом шевелении людей в окрестностях жители пауля узнавали с поразительной скоростью.

Юрты Агаповы — заимка из трех избушек, последнее обжитое место между паулем и зырянскими селами по ту сторону Уральского хребта. Обезлюдело оно стремительно, так что картографы не успели внести его в разряд урочищ. Болезни ничего не знали о достижениях современной медицины и выкосили всех обитателей Юрт подчистую, с той же свирепостью, как оспа двумя веками ранее. Тамошний старожил Иван Агапов не стал тихо дожидаться конца. Изможденный, он прошел сто километров вниз по реке, выслушал суровый вердикт поселкового врача и двинулся дальше. Еще сто двадцать километров на автобусе до райцентра. Направление в тубдиспансер за триста километров. Две пересадки, ночь в зале ожидания, пять часов в плацкартном вагоне. Диспансер пациента принял, а следующим утром во время обхода Ивана нашли в палате мертвым.

Его сын Корней покинул место, которое отныне считал проклятым, и перебрался к родственникам в поселок Тайга. Он-то и договорился с геологической партией, чтобы вывезти на вездеходе еще пригодные к использованию вещи.

— Ну что ж! Не сегодня, так завтра с геологами! Не по воде, так через лес! — подбадривала себя Анфиса.

Навстречу семенил, припадая на заднюю лапу, поджарый пятнистый пес. Остановился на углу: то ли дальше идти, то ли бежать прочь. На первый взгляд, прохожие излучали дружелюбие и не пахли спиртом. Пес осторожно продолжил свой путь, но уже не по дороге, а через траву вдоль изогнувшегося волнами забора. Поравнявшись с Анфисой, и вовсе рванул мимо со всей прытью, на какую хватало сил, — на всякий случай. Левое ухо раздвоено, на шкуре проплешины с запекшейся кровью — напоминание о прогулке по Ржавому Полю. Вдвойне повезло: из западни ушел и хозяин терпеливый попался. Другой сразу бы пристрелил или повесил на суку: для охоты не годится, охранник из калеки так себе, а вот есть просит каждый божий день.

Лишь старику Савве было все равно. Утром он по привычке варил для пса кашу. Чувства нахлынут, так и рану от личинок почистит, остатками просроченного стрептоцида засыплет. А в остальном живи как хочешь — хоть в конуре валяйся сутки напролет, хоть по деревне броди, лишь бы по пустякам не лаял да ночью не выл. Гуманист, интеллигент, Айболит — как только не называли бывшего учителя мансийского языка.

Поведение внучки начинало Анфису тревожить. Плетется сама не своя, молчит. Руку из кармана не вынимает. Спросишь: «Что там прячешь?» — головой мотает в ответ: дескать, ничего.

«Дома все равно выяснится!» — решила охотница.

Выяснилось... Рваная рана на ладони. Знакомство с Ржавым Полем состоялось. Ткань в кармане пропиталась кровью и намертво прилипла к коже. Хлопковые нити из подкладки тянулись вслед за пораненной рукой. Девочка терпела, крепко сжав губы. Только щиплющая зеленка выбила слезу.

«Как я когда-то», — проскочило в мыслях Анфисы.

Охотнице стало грустно. Внучка казалась совершенно не приспособленной к жизни в большом мире.

Кто станет следить за ней в интернате? Там таким на сотни счет идет, и все не свои. Молчит, помощи не просит, и хорошо. Работникам забот меньше. А ежели случится непоправимое — спишут на стечение обстоятельств. Эти безликие, неосязаемые обстоятельства любую вину на себя возьмут, им разницы нет: все равно никто их не осудит, не арестует и даже штраф не выпишет.

Продать дом и переехать ближе к школе? Кому он нужен — полдеревни пустых стоит, еще добротных. Городской охотник если только возьмет, но за гроши. Грошей этих и на вездеход не хватит, не то что на свой угол с теплой печкой.

Хотелось прочитать внучке длинное наставление, но нет. Как ни странно, Анфиса прекрасно помнила себя в ее возрасте.

Взрослый искренне верит, что делится с тобой накопленным жизненным опытом. Желает уберечь от повторения собственных ошибок. Сидишь с умным видом и киваешь. Проходит час, и ты уже шлепаешь босыми ногами по болоту, вязнешь и все равно упрямо идешь вперед — к манящему, неизвестному. А ведь тебя буквально умоляли туда не ходить! Утонешь, духи лесные утащат, медведь съест — все угрозы оказывались бессильными перед стихией, именуемой детским любопытством. Даже отцовский ремень не смог ту стихию обуздать.

«Эта шишек набьет! Должна, просто обязана с таким характером набить», — решила охотница.

Горечь и тревога никуда не делись, но мириться с ними стало легче. Одно дело — когда баловался со спичками и сжег родительский дом, совсем другое — когда дом сгорел в лесном пожаре. За первое можно корить себя до конца дней, а второе — неизбежная часть жизни, одно из тех безликих обстоятельств, на которые глупо сердиться.

В привычное русло жизни Анфиса вошла на удивление быстро. По крайней мере, такой вывод можно было сделать из ее разговоров с соседями. Говорила о подготовке к зимнему промыслу, интересовалась стоимостью подержанных снегоходов, ценами на шкурки у перекупщиков. Она не давала повода вспомнить о недавней потере, а когда соседка все же улучила момент, то услышала в ответ:

— Мне внучку поднимать. Некогда горевать.

Анфиса даже удивилась, как складно прозвучало, да еще и с рифмой.

Ее слез соседка не увидела.